Плач Эрмионы

   
   Счастливый щебет стрижей, занятых утренней кормёжкой, рикоширует от стен  стоящих лицом к лицу домов. Эти птицы давно уже освоились в городских условиях, устраивая свои конусообразные гнёзда под кромкой крыш, они носятся наперегонки, весело рассекая узкое пространство между домами своими острыми крыльями.

   Солнце уже слегка коснулось стен нашего дома, задребезжал его хрустальный, тонкий свет сквозь щёлочки жалюзей. Пока ещё свет струится тоненькими голосками,  пока ещё не трубят в трубы яркие лучи полуденного раскалённого шара, пока ещё можно спать, отвернувшись от жалюзей.

    Не глядя на часы, могу точно сказать, что сейчас около шести утра. Только стрижиная суета слышна в этот час в городе. Целую ночь по улице снуют машины, шумят, возвращаясь с ночной прогулки, люди, - и так до пяти утра. С пяти до шести стоит полная тишина, а в шесть просыпаются стрижи. Ещё через час начинают звенеть будильники у соседей нашего дома и дома напротив, слышно бренчание посуды и урывки разговоров, начинается движение машин. Около девяти часов по улице скрежечет пикап, и старый цыган назойливо повторяет в рупор: «Скупщик старья. Куплю старую мебель». Этот пикап чередуется с другим, таким же допотопным, водитель которого продаёт черешню. Но это – в  девять часов, а сейчас – только  шесть. Я переворачиваюсь на другой бок, но счастье стрижей уже проникло в моё сознание тоненькими иголочками сеанса иглоукалывания. Я осторожно сажусь на кровати, стараясь не разбудить Костаса, и продолжаю сидеть так, вглядываясь и вслушиваясь в просыпающийся мир города. 

    Соседка сверху живёт одна, она тоже встаёт со стрижами. Хорошо слышно, как взвизгнули пружины на её кровати, она встала, раскрыла жалюзи и окно, потрясла что-то в открытое окно - это её ежедневный ритуал, я о нём уже знаю. Видимо, она уже перешла на кухню и начала варить кофе, потому что мне её больше не слышно.

    Другой звук вторгается в это текущее по обычному руслу утро - негромкий голос, сначала приговаривая что-то, приковывает к себе внимание. Я выглядываю из-под наполовину опущенных жалюзей – может, это от соседей из дома напротив – там живёт семья с маленькой, двухлетней девочкой. Она часто капризничает, выбегает на балкон, сотрясая своими куклами, выезжает на пластмассовом разноцветном велосипеде, и кричит всему миру: «Бола, бола, бола, бола!» - на своём, понятном только ей, языке. Но их балкон закрыт, и жалюзи-веки окон плотно сомкнуты в предрассветном сне.

    Тихий говор, источник которого мне неизвестен, со временем видоизменяется. Он превращается в заунывную песню, которая тянется, как шерстяная нить из-под веретена – суровым, неровным покрытием тревожа душу. Кто может так петь в шесть утра? Почему? Я пытаюсь вслушаться в слова, но веретено работает слаженно, нить слов неразнывна, мне не нащупать ни начала, ни конца.  Я продолжаю осматривать все балконы и окна дома напротив. Первый этаж спит. Второй – кто у нас на втором? Слева живёт семья, которая часто в отъезде, их балкон целое лето завидует всем остальным балконам – на них ведь сушат бельё, пьют кофе, ругаются, целуются, смотрят на звёзды, играют в игрушки – а он всегда пуст, одинок своей чистотой и ненадобностью. А в квартире с балконом напротив нашего живёт древняя старушка, которая, по наблюдениям многих, уже выжила из ума, – её-то я и начинаю подозревать – поющий голос, всё же, принадлежит женщине, и, похоже, немолодой женщине. На бельевой верёвке её балкона мерно раскачиваются два чёрных платья, но их хозяйка ещё не проснулась – двери, ведущие в спальню, затворены.

    Я всё также сижу в позе лотуса на кровати, охраняя своей неподвижностью сон мужа. Песня – длинная, заунывная, так и тянется, так и вьётся. В груди уже успело зародиться чувство тревоги, его эмбрион растёт ежесекундно, и скоро совсем уж оформится в нечто совершенное, готовое к самостоятельной жизни. Может, я ещё сплю и вижу этот странный сон? Ведь такого ещё никогда за наши летние приезды не случалось. Я смотрю на тикающий будильник, фосфором стрелок показывающий пятнадцать минут седьмого, на свои ноги, обазначивающиеся неясным кренделем под одеялом, на мирно спящего Костаса. Нет, я точно не сплю: вот они, мои руки – правая рука тянется ущипнуть левую в доказательство того, что это – явь, но на полпути меняет манёвр на прикосновение – зачем щипать?  Я не сплю, это точно, я –  на кровати, сижу и слушаю чью-то утреннюю песню или молитву. И вот вдруг песня  как-то незаметно переходит в плач. Или это мне так кажется? Да нет, действительно, это больше не песня, это – плач. А может, и песни-то не было, просто плакал человек приговаривая, озвучивая горе своё нотами третьей октавы.

    Плач или песня? Сейчас я уверена, что это – плач, и сколько боли в нём! Мне кажется, я могу различить слова-причитания: «За что, Господи?» Тут действительно пахнет горем. Большим горем. Чувство тревоги уже стучит ножками мне под рёбра, его серцебиение чётко прослушивается, и только невидимая пуповина соединяет нас. Мне хочется плакать от этой боли, чудовищной боли, которая передаётся мне через звуки этого одинокого крика души, этого траурного причитания. Где ножницы? Я перережу пуповину. Пусть тревога живёт сама по себе. Я не могу её больше вынашивать.

    Или это всё-таки песня?.. Я начинаю беспокойно ёрзать на кровати и Костас тут же пробуждается. «Не спишь? – Прищуриваясь из-под отогнутой маски для сна, окидывает он меня взглядом,  –  Сколько времени?» «Ш-ш, спи, ещё семи нет. Ты слышишь, кто-то плачет?» Костас задерживает дыхание на мгновение, прислушиваясь : «Кто плачет? Я ничего не слышу». Он поворачивается на бок и тут же снова засыпает. Я тоже в бессилии принимаю горизонтальное положение. В конце-концов, не всё ли равно, плач это или песня? Я мысленно машу на все свои душевные противоречия рукой: уходите, кыш, прочь, я не могу больше метаться из стороны в сторону. Я не могу решать за вас - плачете вы или поёте, горюете вы или молитесь.

                ****************

   ... «Скупщик старья, куплю старую мебель», - скрежет пикапа и подобный ему голос старого цыгана заполняют всю улицу. Костас уже не спит, он ждёт пока проснусь я, лежит и не шевелится, и я знаю, что ему стоит держаться вот так, без движения. «Доброе утро!»  –  поворачиваюсь к нему я. Костас отвечает мне тем же и начинает, наконец-то, потягиваться и громко зевать.

    И утро, действительно, доброе. Слышно, как родители на кухне уже завтракают, ведя свой неторопливый разговор за чашечкой кофе. Кофе, оливки и фета – такой у них завтрак. Говорят они тихо, стараясь не тревожить нас. И вот мы на кухне, и она тотчас оживает, наполняется радостными звуками и счастливой суетой: печёности, варенья и сыры торжественно слетаются на ежедневную утреннюю дегустацию из разных уголков кухонной страны. Мы присоединяемся к беседе родителей, и долго ещё сидим, наслаждаясь нашим утренним застольем. Торопиться нам некуда – мы в отпуске. Мы чувствуем себя детьми, вернувшимися в родное гнездо. Ведь только пока родители живы, мы можем чувствовать себя детьми. Разговор плавно переходит на детские воспоминания Костаса и последние новости про соседей. Я вдруг вспоминаю горечь утреннего плача, которую я уже успела заспать. «Мама, кто-то из соседей плакал рано утром, и я не поняла кто». Свекровь задумывается, перебирая всех близких к нашей квартире соседок, и останавливается уверенно на одной: «Эрмиона. Точно она! У неё год назад умер муж – сорок пять лет вместе прожили. Надо будет зайти к ней сегодня». Эрмиона – наша соседка прямо под нами. Немудрено, что мне было непонятно, откуда доносился плач. «А дети у неё есть?» - мне хочется, чтоб Эрмиона нашла своё утешение в заботах о детях. «Да, двое, взрослые уже».

    Завтракаем мы целый час. Уже проговорены все наши планы на лето, и с детских воспоминаний Костаса сдут толстый слой пыли, как разговор перепрыгивает на отдельные, незнакомые мне личности, мой интерес к разговору постепенно затихает. Обмакивая домашние печенюшки в уже остывший кофе, я продолжаю думать об Эрмионе. Как она, должно быть, любила своего мужа! Сорок пять лет вместе, и вот – его не стало, такого любимого, дорогого, самого милого сердцу. Сколько радостей было пережито вместе, сколько трудностей преодолено на пути! Но остались дети, его дети, и хотя бы один из них похож на него характером или внешне. Дети будут напоминать Эрмионе о счастливых, прожитых вместе с любимым человеком годах. Они же и позаботятся об одинокой матери, которая вырастила их.

    Мы с Костасом женаты всего четыре года. Это на сорок один год меньше, чем Эрмиона со своим мужем. Детей мы пока не нажили, но планируем в ближайшем будущем. Есть ли у нас тот стержень в отношениях, та сила любви, что поможет преодолеть все препятствия на пути? Я вглядываюсь в лицо Костаса, стараясь найти ответ на свой вопрос. Да, несомненно, я люблю его, и наши четыре года совместной жизни пролетели незаметно в нашем постоянном согласии друг с другом. И мы, вроде бы, и не ссорились по крупному ни из-за чего. Но всё же...

    Завтрак, растянутый в долгую трапезу, подошёл к концу. «Что будем есть на обед?» – родители предоставляют нам право выбора, перечисляя наличие продуктов в холодильнике. Но из всего перечисленного отсутствует морской окунь или лаврак, которого так любит Костас, и нас посылают на рынок за рыбой.

    Улицы встречают нас бодрым рокотом машин, живым потоком пешеходов, заманчивыми запахами частных пекарен. Время уже ближе к полудню, солнце уже безжалостно палит, клеймя своими раскалёнными щипцами всё, что попадает в его поле зрения – дома, асфальт, наши плечи и щиколотки.  В рыбную лавку путь недалёк и под горку, идти легко, мы не идём, а летим, как утренние стрижи, живо перебираясь из одной тени в другую. И вот мы на рынке.

    “Покупайте анчоусы! Свежие анчоусы!”– выдёргивается из движущейся односторонним потоком толпы лицо одного продавца. “Овощи: помидоры, баклажаны, огурцы, перцы –  дёшево,” – перебивает его громкий голос другого. Становятся слышны и выкрики других продавцов, они стоят рядом со своими прилавками и стараются перехватить покупателя взглядом, голосом, жестами.
Товары их ярко освещены специальными лампами, от этих ламп рыба кажется более блестящей и свежей – чешуя так и переливается серебром, мясо кажется более красным и только что разрубленным, овощи кажется более сочными и готовыми к употреблению. Я-то знаю, что лампы частично преувеличивают красоту товара, но это не мешает мне наслаждаться красотой прилавков и изобилием товаров на них.

    “Вот, окуни, смотри,”–  Костас притормаживает у одного из прилавков. Продавец тут же подскакивает к нам, заискивающее здоровается, начинает перечислять что у него в наличии. “Лаврак, нам нужен только лаврак,”– останавливаю его я. Продавец выхватывает пару рыбин из красивого ряда аккуратно уложенных окуней, и быстрым профессиональным обносом около нас, даёт нам мимолётом заглянуть на них. Рыбы, вдруг попавшие под дневной свет, теряют свою витринную привлекательность. Я замечаю, что глаза рыб достаточно замутнённые, что показывает, что рыба не совсем свежая. Но Костас этого не видит, он и не вглядывается, он не любитель хождений за покупками и долгих выборов лучшего товара. “Заверните нам четыре штуки,”–  торопливо даёт он указание продавцу даже не глядя на меня. “Костас, подожди,”–  запоздало начинаю я, но мне неудобно отговаривать его в присутствии продавца. Костас не понимает, в чём причина моих колебаний. Он начинает расспрашивать меня, но я не могу принародно опровергнуть его выбор. Продавец быстро взвешивает и заворачивает в бумагу нашу покупку. Мы отходим от прилавка. “Ну что, что ты хотела мне сказать?” “Рыба несвежая, ты что, глаза её не видел? Ей уже несколько дней. Вечно ты торопишься с выбором. Почему ты на другие прилавки не заглянул, может, что-нибудь посвежее нашли бы!” “Подумаешь, глаза мутные, ну и что? Это ещё не о чём не говорит!” Костас возмущён, что я не оправдала его выбор. Я тоже –  он не слушает меня, он не понимает, как правильно выбрать рыбу и не желает понимать. И это не в первый раз. Домой возвращаемся в тягостном молчании.

    И почему, собственно, я несу эту рыбу? Рядом со мной идёт мой муж, по инициативе которого мы и пошли за рыбой, а я почему-то тащу этот груз? После некоторых печальных размышлений про его невнимательность, я передаю ему свою ношу: “Твоя очередь.” Костас не возражает, но и не подхватывает пакет с радостью. Скорее, с раздражением.

  Улочки узкие, заставленные вплотную неправильно припаркованными машинами, путь наш теперь в горку, идти тяжелей. Костас идёт  впереди меня, я плетусь сзади, оставленная наедине со своими обидами. Слёзы начинают закипать в глубине доселе спящего гейзера недалеко от горного хребта переносицы. Горло стягивает тугой корсет обиды. Я держусь стойко, чтоб не расплакаться.

    Да и из-за чего плакать-то? Обидно, когда тебя не понимают и не слушают. Вот муж Эрмионы точно бы заметил, что рыба несвежая, и что жена рядом несёт тяжёлый пакет, ведь прожили же они с Эрмионой сорок пять лет! Это всё мелочи, но из них слагается наша жизнь. И нас ведь пока только двое. Что будет, когда нас будет трое? Четверо? Я молча проглатываю обиду, без слёз, всухомятку, и у входа в наш подъезд я уже могу смотреть Костасу в глаза, но в них нет того обожания и и восхищения, как раньше. Взгляд его сух и нем. В нём только упрёк и обида. 


                ***************

    Обед в Греции – это событие дня, апофеоз дневных трапез. Все силы, все рабочие резервы семьи бросаются на приготовление обеда. Планирование обеда происходит либо вечером предыдущего дня, либо сразу после завтрака, но никак не позже.         Сегодня лаврак – главный козырь стола, но помимо его, готовятся сопровождающие его гарниры: кастрюли пыхтят, готовя влиту с картошкой и свеклу для салата. Родители, засучив рукава, суетно переставляют, накрывают, сливают, накрывают крышкой, нарезают, перемешивают, поливают, подают. Кухня вся в клубах пара и жара из печки, в которой запекается окунь. Яркие цвета свеклы и влиты, завораживающие запахи орегано и печёной рыбы складываются в неповторимый гастрономический натюрморт. Я тоже пытаюсь участвовать в этом колдовском ритуале приготовления - подхватываю, посыпаю, раскладываю, режу, перемешиваю. Только Костас не участвует в нашей предобеденной суете, он занят более интересным для него делом, и только слышен мерный стук его пальцев о клавиши компьютера.

 И вот, наконец, стол накрыт, он манит разнообразием цветовой и вкусовой палитр. Мы все в умилении усаживаемся вокруг, и сначала молча упиваемся вкусовыми ощущениями, потом, придя в себя, начинаем хвалить друг друга за приготовленные блюда.

Обед прекрасен в семейном кругу. Рыба получилась отличная, и я уже как-то отдалённо помню из-за чего я обиделась на мужа два часа назад. Еда за общим столом объединяет нас, мирит поссорившихся, умело штопает образовавшуюся прореху в отношениях. Я уже не вижу смысла дуться на мужа. Он тоже поглядывает на меня кротким взором состоявшегося перемирия.

“ Пока вы ходили за рыбой, я побывала у Эрмионы на поминках. В холодильнике - шоколадный торт для вас, Эрмиона вам прислала по кусочку.” События этого утра аукнули печальным эхом в моей душе. Я решаюсь задать вопрос, ответ на который, я уже, как мне кажется, знаю, но мне хочется услышать мамино подтверждение.

“Они были счастливы вместе, да? Ведь сорок пять лет - срок немалый!”

“Ну, счастьем это вряд ли назовёшь. Брак был по договорённости, родители решили всё за них. А жили в ссорах, он её даже бил иногда, мы слышали, только Эрмиона не жаловалась. Горда слишком. Почему не развелись? Разводились тогда редко, и это клеймило женскую репутацию - как же так, не справилась с обязанностями жены, не сделала мужа счастливым, не создала семейного очага благополучия…”

“Ну, а дети? Дети - то любят Эрмиону? Помогают ей?” - пытаюсь я отыскать красочные узоры в поблёкшей от времени материи жизни нелюбимой мужем Эрмионы.

“Дети? Женаты оба, живут в разных городах. Приезжают раз в год навестить мать да внуков показать, она их редко видит.”

                ***************

   Вечером, после долгих сборов, мы с Костасом выходим на прогулку, сворачиваем на ту самую улочку, на которой резвятся по утрам стрижи, родители стоят на балконе и машут нам рукой. На балконе этажом ниже пожилая женщина снимает с верёвки высохшее бельё. Осанка её пряма, чёрное платье подчёркивает седину её волос, аккуратно уложенных крупными волнами. Я невольно машу и ей. Эрмиона, выпрямившись, степенно кивает мне головой в ответ. Чувство симпатии и глубокого уважения к этой сильной женщине вдруг делает и меня сильнее. Крепче сжав руку мужа, я продолжаю свой путь. 



24 сентября 2017 года