Снегопад на луне

               
Когда я подполз к Маше, она уже была мертва. И всё случилось не так, как мы хотели. Ей было не сто лет, и я не умирал вместе с ней. Она лежала на асфальте, ненастоящая, пустая. Я заметил своё отражение в кровяной луже, вскочил и помчался без оглядки. Не знаю, сколько бежал, куда и зачем. Я никогда не видел столько крови и не мог поверить, что это всё – кровь Маши. Хрупкой, бледной девочки.
Добежал до реки, вымыл руки. Заметил, что из правой ладони торчит кусочек стекла и хлещет кровь. Подступила тошнота. Я старался думать о чём-то отстранённом: о пенистых волнах, об истоптанном коровами пляже, о том, что омуты похожи на бобины старых магнитофонов. Потом возник распоротый бок Маши, и меня вырвало.
На трассе поймал такси.
–  Куда?
– Домой.
Адрес назвал, не задумываясь. Как потом оказалось, адрес своего первого дома. Ехали часа два. Водитель о чём-то спрашивал, я молча отдал все свои деньги. Вылез возле посадок, пошёл напрямик. В деревне осталось четыре заброшенных дома, один из них – мой. Пролез через бурьян, сбил кирпичом замок и вошёл внутрь. Пахн;ло гнилью и сыростью. Я добрался до кровати и рухнул, выбив из неё облако пыли.

Мне снился летний вечер, порог бабушкиного дома, на пороге – я со своим дедом. Дед курит, выпуская дым то изо рта, то из ноздрей. Затягивается глубоко, с наслаждением. Мне четыре, я сижу у него на коленях и разгоняю руками горькое облако, чтобы лучше разглядеть лицо деда. В особенности меня интересуют усы. В семье их больше ни у кого нет: ни у отца, ни у мамы, ни у сестры. Но главное – их нет у меня самого. И я спрашиваю:
– Дед, а у меня усы будут?
Он коротко затягивается и, не выпуская дыма, отвечает:
– Что за вопросы, Егорка? Конечно, будут. Ты ведь мужик, так?
– Так, – соглашаюсь я.
– Вот тебе и весь сказ.
– А когда? – не терпится мне.
– Подрастёшь немного, и вырастут. Ты уже вон, какой вымахал.
– Такие же, как и у тебя будут?
– А то и гуще.
– Правда?
– Аминь.
Я ждал этого ответа. Дед говорил «аминь», только когда был расположен к разговору. Теперь можно спрашивать о чём угодно.
– Деда, а ты на войне убивал?
Он молча стряхивает пепел своими жёлтыми пальцами.
– Смотри! – вдруг говорит он. – На луне снег идёт!
Я поворачиваюсь. В лунном свете мошкара напоминает крохотные снежинки. Их видно только над луной: высокие ворота как бы отрезали границы света.
– И правда, – улыбаюсь я. От деда пахнет дымом, высохшим потом и водкой. Я начинаю дремать и через сон вижу, как дед скручивает ещё одну, закуривает и смотрит на звёзды, на мошкару, и на его лице отражаются какие-то тягостные, необратимые мысли.

Меня разбудил звонок. Это была мама Маши. Она поздоровалась и зарыдала в трубку. Рыдала минуты две. А я внимательно слушал, и каждый её всхлип эхом раздавался во мне. Когда успокоилась, спросила, что случилось и где я. Я ответил, что произошла авария и что я в Инеевке. Она сказала, что меня ищет полиция. Я ответил, что не виноват, ведь была авария, а я шёл рядом. Не помню, чем завершился наш разговор. Меня начало трясти.
Я знал, что меня будут искать. И знал, почему.
Полицейские приехали, как мне показалось, очень быстро. Я разбил окно и выпрыгнул в палисадник.
Похожее со мной уже случалось.
Мне было десять. В тот день на улице стояла такая жарища, что хотелось растянуться рядом с котом на полу и лежать до самых сумерек. Но людей гнали из дома неубранные хлева, огороды, сенокос; кому-то не повезло с очередью пасти стадо. Я покинул свой дом по другой причине.
Выпрыгнув из окна, я помчался босиком по палисаднику. «На озеро? – вместе со мной на кочке подпрыгнула мысль. – Или спрятаться в дровнике? Нет, лучше к Феде». По улице бежать не решился. Весь мир знал, что я натворил.
Поэтому я нырнул в соседскую смородину, пополз вдоль забора и почти добрался до конца, как вдруг:
– Ты чаво тут удумал?
Дядь Илюшка, сосед. С собакой. Думать над ответом было некогда, поэтому я рванул через дорогу. Споткнулся, ободрал колено, но добрался до бурьяна, пролез немного вглубь и только потом остановился. Прилепил к ранке слюнявый подорожник, лёг отдышаться.
Бурьян этот поднялся на месте сгоревшего дома и разросся до самой городьбы Фединого палисадника. Именно туда я и побрёл, не успев толком отдохнуть.
Федя в это время сидел в своём шалаше под тополем, жевал гудрон и наслаждался приятной прохладой, как вдруг из бурьяна вынырнула моя голова. Гудрон плюхнулся в пыль. Федя вскрикнул и отскочил от забора. Он задел палку, на которую опиралась крыша. Худой железный лист съехал, и вся постройка повалилась набок.
– Ты чего? – пропищал Федя, начиная меня угадывать.
– Дядь Илюшка на меня Дружка натравил, – соврал я.
– Зачем?
– Хотел до тебя незаметно добраться. Полез по их кустам, а он увидал и давай горланить: «Дружок, взять! Хватай его!». Еле вырвался. Вот, даже колено ободрал, – я подполз ближе к забору и демонстративно отлепил подорожник, при этом сморщился, словно испытываю адскую боль. Этому меня научили фильмы со Шварценеггером и Ван Даммом.
– Ничего себе, – Федя побледнел. Он плохо переносил вид крови. – Может, бабке рассказать? Она ему устроит.
– Нет, это дело мужское, – отвечаю я. – Бабку лучше не впутывать.
Я прилепил подорожник обратно и перепрыгнул через забор.
– А зачем прячешься? – спросил Федя, поправляя крышу шалаша.
Мне вдруг расхотелось изображать из себя героя.
– Я Библию порезал.
– Да ты что! Влетит же тебе…
– Знаю, что влетит. Вот и убежал. Нужно переждать, пока бабка перебесится.
– А если звать будет?
– Не пойду.
– А если сюда придет?
– Убегу на луга.
Федя был озадачен. Ему не хотелось ввязываться и в очередной раз получать за проделки своего друга.
– Может, лучше признаться? – предложил он.
– Нет, – я зажевал травинку, пытаясь скрыть свой страх.
– А зачем порезал-то?
– Иисуса убили. А он ничего плохого не сделал. Дурацкая книжка…
– Да, мне бабка рассказывала, – Федя потёр гудрон о рубаху, слизал с него пыль и сплюнул.
– Как думаешь, сильно будет ругаться? – спросил я.
– Не знаю. Моя бы меня отлупила.
Он сунул в рот гудрон и громко зачавкал.
– Если что, побежишь со мной?
– На луга?
– Да.
– Ну не знаю. Бабка должна скоро прийти. Она велела никуда не отходить от дома.
– Бросишь меня одного?
– Не брошу. Мне просто нельзя. Слушай, может, тебе лучше сознаться? Она так и так узнает. А если сам скажешь – злиться меньше будет.
– Думаешь?
– Конечно! – Федя обрадовался своей победе. – Скажи ей, почему так сделал. Она поймёт.
– Ладно… Вечером зайду, если выживу…

Полицейские поймали меня. Вернее, я остановился, чтобы они смогли поймать. Мне больше не хотелось играть в бессмысленные догонялки. Усадили меня на заднее сиденье. Тот, что сел за руль, пыхтя, сказал, что я добегался. Я спорить не стал. Не было ни сил, ни желания. Другой спросил, хочу ли я покурить. Я ничего не ответил. Я всё вспоминал о порванной странице Евангелия. «Иисус же, возопив, испустил дух».
Вчера я сотворил нечто более ужасное, но совсем не чувствовал вины. Если бы мне дали ещё один шанс, отправив в прошлое, я бы поступил абсолютно так же. Разве что, не стал бы убегать. Да и с какой стати я должен был чувствовать себя виноватым? Видит Бог, правда на моей стороне.
Полицейские спросили, знал ли я ту девушку, которую задавили. Я сказал, что знал. Они стали друг с другом обсуждать случившееся, а я прислонился к стеклу и старался вспомнить, что же было дальше.

Когда я пришёл от Феди, дома никого не было. Бабка горбатилась на огороде, а дед косил за речкой. Я заглянул в переднюю. Библия по-прежнему лежала на столе. «Видела, нет?» – подумал я и брякнулся в кресло. Решил больше никуда не убегать и смиренно ждать приговора.
Через полчаса на кухне загремели кастрюли.
– Егорка, ты дома?
Бабка.
– Дома, – тихо и жалостливо ответил я, но понял, что она не услышала и повторил громче.
– Есть хотишь?
– Нет, – соврал я. Есть мне хотелось, но совесть не позволяла признаться. Я ждал, когда бабка зайдёт в комнату, и готовил речь. Но не приходили ни бабка, ни нужные слова. И я не вытерпел. Добрёл до кухни, прижался головой к дверному косяку и простонал:
– Ба-а-аб…
Бабка стояла ко мне спиной и месила тесто в большой кастрюле. Чтобы повернуться, она, не вынимая рук, двинула кастрюлю на край стола.
– Что, Егорушка?
– Я порезал Библию.
Бабка замерла.
– Как это – порезал?
Она подобрала хвосты теста и сунула руки в ведро с водой. Мыла она их быстро. В этом я видел предвестие беды.
– Я не со зла, – сказал я и чуть не заплакал, но вдруг задумался: а зачем я вообще это сделал? Что мне говорить в своё оправдание? Эх, надо было остаться в шалаше! Лежал бы себе в теньке… Это Федька во всём виноват! Надоумил идти признаваться!
Мысленно коря друга, я побрёл в переднюю следом за бабкой. Она дошла до стола, открыла книгу.
– Ты на кой это сделал? – её голос вздрогнул, но быстро выпрямился. – Тебя кто-то надоумил? Мальчишки? Матвеевы?
– Я сам, – ответил я. Бабка изумилась.
– Сам? Это ещё зачем?
– Иисуса убили, и…, – я больше не мог терпеть и разрыдался. Бабка улыбнулась и закрыла книгу.
– Ну-ну, не плачь, – она наклонилась, поцеловала меня в лоб. – Тебе стало жалко Иисуса?
Я покивал, продолжая плакать.
– Тогда не велика беда, – сказала она, погладив мою кучерявую голову, – но перед сном помолись. Бог это любит.
– А Он услышит?
– Обязательно услышит. Но только учти: Он слушает, но не отвечает.
Поздним вечером, когда месяц вылез из-за леса, я сидел на краю кровати, опершись локтями о подоконник. Я наблюдал за тем, как соседская кошка бесстрашно шагает по макушкам забора. Треск светлячков и кваканье лягушек убаюкивали меня, но я изо всех сил боролся со сном. Предстояло ещё одно важное дело, которое не терпело отлагательств – разговор с Богом.
Я почти каждую ночь слышал, как бабка шепчет слова молитвы. Казалось – всё просто. Но, прочитав «Отче наш», я не понял и половины слов. Решил схитрить: сказать то, что удалось запомнить, а когда Бог прислушается ко мне, перевести тему. Я ждал, когда луна выглянет из-за облаков, полагая, что Бог непременно сидит на ней.
Наконец, стены комнаты покрылись узорами теней, и озеро посреди луга заискрилось волшебным серебром. Жёлтый диск, окаймлённый радужными кругами, словно нимбом, приветливо заглянул в окна домов. Моё сердце забилось быстрее. Я судорожно вспоминал молитву, но в голову приходила только показавшаяся забавной фраза: «иже еси на небеси». И я шёпотом проговорил её несколько раз. В ответ луна полностью вылезла из облаков и будто бы стала ближе.
– Прости меня, Бог, – прошептал я, трепеща от волнения. – Я порезал Библию, но сделал это не со зла. Мне стало жалко Иисуса.
Я выдержал паузу. Хотелось поговорить на многие важные темы. В первую очередь, нужно было узнать, куда делась фишка с Джонни Кейджем, а ещё – сколько всего существует вкладышей «Turbo». Но я вспомнил, что Бог не отвечает, а только слушает.
– Бог, я обещаю, что больше никогда не буду рвать Библию. Не наказывай меня. Озоровать тоже не буду. Если простишь, я даже к Федьке завтра не пойду, буду бабке помогать. Но только один день, а то Федька обидится.
Я по всей совести выполнил условия договора. А следующей ночью, когда у бабушки случился приступ астмы, я обратился к Богу за помощью, пообещав взамен никогда не пить самогонку.

Зато мой отец о такой клятве даже не зарекался. Однажды (а если говорить по совести – так было почти каждый день) он вернулся с работы, закутался на крыльце в половичок и захрапел. Мать равнодушно перешагнула через него и пошла на кухню. Валя, моя старшая сестра, старалась во всём ей подражать. С десяти лет стала открыто материться, с двенадцати – вместе с матерью колотила загульного отца.
– Валь, ступай, стяни с него штаны, велела мать, шинкуя капусту, – брось отмокать. Я опосля постираю.
Валя стащила с него брюки и громко выругалась, так, чтобы мать услышала. Я терпеть не мог, когда она так делала, поэтому убежал в переднюю. Сел за стол и принялся читать Евангелие. Ещё утром я заключил с Богом новый договор: если Он поможет мне найти рогатку, я дочитаю Завет до конца. Для Всевышнего не было ничего проще, чем направить мой взгляд за диван.
– Стебани ему, Валь, – доносилось с кухни. Читать было невозможно. Я переодел рубашку и постарался незаметно прошмыгнуть на улицу.
– Далёко собрался? – спросила мать, не отрываясь от помешивания щей.
– К бабе пойду.
Через десять минут я уже сидел с Федькой в шалаше и доказывал, что Терминатор сильнее Робокопа. А через десять дней стая собак, бродящая по деревне за текучей сукой, загрызла моего отца насмерть.
Потеря кормильца вместо ожидаемого сплочения принесла в нашу семью разлад. Мать срывала на нас с Валей злобу, по большей части на Вале. Припомнила ей все бранные слова, все пинки и тумаки в адрес отца. Валя преданно терпела, надеясь, что всё наладится. Но становилось только хуже. Я старался реже бывать дома и почти совсем перебрался к бабке.
Тем летом я впервые услышал о Маше…

Случилось это прохладным июльским утром, когда я шёл на рыбалку. По пути мне встретилась тётя Вера. Тётей она мне не доводилась, но так я называл всех женщин, чья степень родства была мне непонятной.
– Здрасти, – выдавил я из себя. Здоровался я всегда первым – мать велела.
– Здрасти-и-и, – протянула тётя Вера. Приветствие она всегда тянула ровно столько, сколько разглядывала собеседника. – Вымахал-то как! – и при каждой встрече обязательно отмечала изменения моего роста. – Небось, и невеста есть?
– Нету, – ответил я и быстро отвёл глаза на своё рыбацкое ведёрко. На дне лежала отцовская банка из-под махорки. Теперь я хранил в ней червей.
– Не болтай, – глухо хохотнула тёть Вера. – Говорят, с Машей Рябининой дружишь.
– Выдумывают что ни попади, – рассердился я и двинулся с места. – Я даже не знаю, кто это такая.
– Около бабы твоей живёт, – подсказала она и, видя, что я больше не собираюсь стоять, тоже побрела в свою сторону, – обманываешь ведь!
Я ничего не ответил и ускорил шаг. На рыбалке рассказал Феде о встрече со своей закадычной родственницей (именно с закадычной, потому как она у меня за кадыком поперёк горла стояла), однако поинтересовался, кто такая Маша Рябинина.
– Да ты что? – воскликнул Федька, но сообразил, что негоже кричать на рыбалке, и перешёл на полушёпот. – Напротив меня живёт. С Нинкой Веретенниковой ещё дружит. Тёмненькая такая. В голубой юбке ходит.
– Не видел такую, – сказал я и плюнул на червя.
Но увидел тем же вечером, когда возвращался с рыбалки. Я узнал её почему-то сразу, хотя она была не в голубой юбке, как говорил Федька, а в бежевом платье с ленточкой на поясе. Она сидела на качелях напротив бабкиного дома, глядела на свои худые ножки и что-то тихо говорила Нине, которая сидела рядом на траве.
Я приоткрыл ворота во двор и замер в проёме с удочкой и ведром карасей, разглядывая свою таинственную невесту. Ветерок потрепал её длинные волосы, и она, поправляя их, повернулась ко мне. Я от неожиданности замешкался, толкнул локтем дверь и забежал во двор. А потом еще полчаса следил за ней сквозь щель в воротах.
Свой улов я поделил пополам. Одну часть оставил у бабки, а вторую понёс домой. Бежал так, что вода из ведра плескалась на штаны. А бежал, конечно, по огородам. Не мог же я пройти мимо Маши. Увидит – будет смеяться. Девчонки вечно смеются. Но я всё равно надеялся вернуться до того, как её загонят домой.
Вручив рыбу Вале, я помчался обратно. Остановился возле соседского стога. Машу оттуда видно не было – качели загораживала стена амбара. А вот Федькин дом был как на ладони. Возле дома, на ворохе досок, бабки собрались потрещать о том о сём. Федькина тоже была там. В это время она редко появлялась на улице. Другие бабки с ней мало общались. Говорили, что она – баптистка. Я не знал, что это значит, но был уверен – что-то нехорошее. Может, поэтому она была так строга с Федей.
Федя сидел рядом с ней и скучающе ковырялся палочкой в земле. Я решил, что нужно его выручать. Я выглянул из-за стога и махнул рукой, но Федя не поглядел в мою сторону. Дело было рисковое. Бабки – народ непростительный, увидят шалость – сразу расскажут матери. Но моя смелость возрастала от мысли, что, возможно, на меня смотрит Маша и восхищается моим героизмом. И я вылез, начал пританцовывать, бить по стогу палкой, мяукать и мурзиться, как сердитый кот. И пока я демонстрировал свои таланты, к стогу подошёл Дружок, соседский пёс, чтобы вызнать, кто так нагло размяукался на его территории. Зарычал не сразу – сперва изумлённо следил за моими стараниями. И только когда я краем глаза заметил его, он взъерепенился и разразился диким лаем. Я какие-то доли секунды решал: бежать или принять бой. Побегу – Маша подумает, что я трус, не побегу – дураку понятно, что будет. И я побежал. Пёс схватил меня за штанину и взялся трясти головой. Он был не больше футбольного мяча, но свирепости – как в двух голодных волках. Я попытался его пнуть, но когда поднял ногу, Дружок стянул с меня штанину. Я долго сопротивлялся, но, в конце концов, выпрыгнул из штанов и побежал по улице. Кто-то смеялся, кто-то ругался на собаку, а кто-то просто наблюдал, но зрителей было немало. Больше всех ликовал глухонемой старик по прозвищу Дуду, громко мыча и стуча в ладоши.
Я добежал до бабкиного палисадника и махнул через забор. Дружок попытался просунуть морду меж штакетин, но решил, что и так сойдёт, ещё два раза гавкнул для верности и победной походкой пошёл обратно.
Мне пришлось спрятаться от своего позора в «поросячьей кочегарке» – небольшой кабинке с котлом, в котором варили еду свиньям. На небе раскрыла глаз первая звёздочка. В окнах дома напротив загорелся свет. Это был дом Нины Веретенниковой. В школе я сидел с ней за одной партой. Я не помнил, как мы познакомились, словно начали дружить ещё до рождения. Нина была крупной девочкой. Она считала меня своим женихом. Готовила мне обеды; обычно это было песочное пюре с листьями крапивы. А я ходил на работу за пачками берёзовых листьев. У нас была многодетная семья. Нина постоянно приносила новых кукол, и у каждой было своё имя. И, как ни странно, своя фамилия. Я должен был их знать (родной отец всё-таки), а когда ошибался, Нина закатывала скандал. Говорила, что я – сатана, опять нажрался, проклинала меня и просила хоть детей малых постыдиться. И я стыдился. Чтобы искупить свою вину, мне приходилось ходить на «сенокос» – щипать на лугу траву и тащить домой в пазухе.
Мы стали меньше общаться, когда появился Федя. Я не знал, откуда они с бабкой приехали, но догадывался, что издалека. Потому что Федя говорил очень смешно: не «карова», а «корова», не «мылако», а «молоко». Я полагал, что это французский.
Темнота сгущалась. Вот-вот должна была выйти бабка и загнать меня домой. Но я не мог показаться без штанов, поэтому пошёл по огородам к злополучному месту. Под стогом, в небольшой пещерке, лежал Дружок. Я тихо походил вокруг – штанов нигде не было. Мне хотелось обратиться к Богу, но я вспомнил, что ещё не сдержал последнего обещания – в Завете оставались непрочитанные страницы. Пришлось идти обратно ни с чем.
На улице совсем стало темно. Я поглядел по сторонам. Ботва превратилась в полчище призраков, а воткнутая меж грядок лопата – в их безжалостного воеводу. Бежать было нельзя – они почувствуют страх. Наконец, я добрался до калитки и нырнул в палисадник, чтобы никакая тварь не успела поймать за ногу.
Ещё в коридоре я почувствовал запах ухи. На кухне курил дед. Он увидел меня и весело воскликнул:
– О-о-о! Где штаны-то пропил?
Я смутился и прошёл в комнату. Бабка сидела за прялкой. Морщинки на её лице собрались в чуть заметную ухмылку.
– А вот и наш спортсмен, – торжественно сказала она. – Ну, где трико?
– Не знаю, – ответил я. – Дружок стянул. Только ругаться не ходи! Я сам виноват…
– Как это – сам? Дразнил его?
– Прятался за их стогом.
– От кого?
– От бабок. Я хотел, чтобы Федька меня увидел, а они – нет.
– На кой?
– Чтобы он пошёл гулять, а его бабка не узнала.
– Вот как, – она отпустила пряжу, погладила большими пальцами подушечки остальных пальцев и вздохнула. – Видать, Дружок проучил тебя? Ты ведь знаешь, что Федю так поздно не отпускают. Ежели тебе что-то дозволено, это не значит, что и у других так. Не дразни его своей вольностью, а то сам взаперти сидеть будешь. А в другой раз лучше ему скажи, что тоже идёшь домой, чтобы он себя обделённым не чувствовал. А вот таперь, – она потянулась к корзине меж прялкой и диваном, – докладывай, кто повесил твои штаны к нам на забор?
Она достала мои чёрные штаны с завязанной на узел белой резинкой и оторванным клоком ниже колена.
– Ещё записка прилагается. Вот, почитай, пока я заштопаю, – она протянула мне сложенный вдвое листок и уже не могла сдерживать улыбку.
Вошёл дед.
– А карасей-то каких здоровых наловил! – сказал он. – Небось, штаны щука утащила?
Я развернул листок. На нём было крупно написано: «Больше не кривляйся за моим стогом». И подпись: «Дружок». Я бы мог дать голову на отсечение, что это Маша…

В город приехали затемно. Меня вытащили из машины и повели в какой-то пристрой рядом с РОВД. Прочитал на табличке возле входа, что это изолятор временного содержания. Хотя, какая разница…
Затолкали внутрь. Закрыли в камере с бомжом. Дышать было нечем: воняло мочой, блевотиной, сыростью. Из соседней камеры кто-то пьяным голосом орал о законах и правах. Я съежился от холода, сел рядом с решёткой и закрыл глаза. Спать больше не хотелось, просто смотреть было не на что. И я вновь утонул в воспоминаниях.

Федька был любителем загадочных историй. Бывало, рассказывает, а у самого ноги пуще всех трясутся. Бабка запрещала ему говорить на такие темы – мол, язычество. Мы не знали, что такое язычество, поэтому решили, что это когда показывают язык или делают другие шалости. Слово бабки было для Федьки законом. Но однажды ему пришлось ослушаться.
К старухе Иглихе приехал внук. То ли в тюрьме сидел, то ли золото добывал – разное говорили. Тем летом его возвращение было главной новостью, которую обсуждали все.
– Ты слышал, что Иглиха – колдунья? – спросил Федька, занавесив вход шалаша. Я молча кивнул. – В школе Голованов с Матвеевым об этом болтали – я слышал.
– Что говорили?
– Что Иглиха раньше в дубраве жила, в избушке, как баба Яга. И колдовала, – Федя сглотнул. – Ты ведь знаешь, что ведьмы на Щукинской горе каждый год собираются? Ну вот, Иглиха туда прям из леса летала – на лопате.
– На метле же летают.
– А эта – на лопате. Люди много раз видели. Да и что ей в дубраве подметать? А лопата была. Ну вот, а после шабаша она вытворяла всякую чертовщину.
– Какую такую?
– Матвееву мать рассказывала, что Иглиха один раз всех мертвецов на кладбище подняла. Средь бела дня! Всех до единого. Даже тех, кого самыми первыми хоронили, – он перевёл дыхание. – И вот, мертвецы двинулись на деревню. Люди увидели, побросали свои дела. Ждали, что будет. А как мертвецы в деревню зашли, люди стали узнавать своих родственников, махать им руками, здороваться. Но те так и шли дальше молча. А бабка Копылова, намедни схоронившая свою дочь, увидела её в толпе и бросилась к ней. Молила домой вернуться. А та ей – ни слова. Мертвецы всю деревню прошли и стали в озеро входить. Дочь Копыловой тоже вошла. Старуха – за ней. И ухолпилась бы, если б бабы её не поймали. По колено успела забрести. А через неделю, когда всё боле-мене утряслось, Копылова вышла в свой сад яблоки рвать. Подставила к яблоне лестницу и залезла на самый последний порог. Набрала полкорзины, как вдруг из облаков вылетел огненный змей и сбил её. Она упала и сломала обе ноги. Потому что в воду по колено забрела. А залезла бы поглубже – змей бы её насмерть сбил.
– А зачем он её сбил? – поинтересовался я.
– Потому что она пошла за мёртвыми. А за ними нельзя ходить.
– А Иглиха что?
– Её потом долго никто не видел. Она же, если захочет, в любого зверя может превратиться. В козу, в свинью или даже в ворону.
– А чего это она сейчас в деревне живёт?
– Захотела – и живёт. А как ей откажешь? Отец Тохи думал как-то её дом поджечь, но пока за бензином ходил, руку сломал.
– Иглиха подстроила?
– А то кто же? Это и отец Тохи понял. Поэтому бросил свою затею.
Тут мы услышали шорох.
Федька – глаза по пятаку, а я сразу на всякий случай отодвинулся от стенки шалаша. С минуту ждали, когда шорох повторится. Но вместо этого прямо над нами забарабанил дятел. Я рванул кверху занавеску и увидел, как в бурьян с хихиканьем нырнула чья-то голова.
– Федька, шпионы! – воскликнул я и хотел, было, сигануть через забор в погоню, как увидел, что бурьян зашевелился, и оттуда вылезла не одна, а две головы. Первая принадлежала моей «жене», Нине, а вторая – «невесте», Маше.
– Сдаёмся, – хором пропищали они и захихикали.
– Что вам здесь надо? – проворчал Федька, выглядывая из шалаша. – Подслушивали?
– Подслушивали, – не отрицали они. Дальше слово взяла Нина: – И, между прочим, мертвецы не в озеро входили, а в речку! И яблоки бабка собирала не в своём саду, а в колхозном!
– Откуда тебе знать? – Федька вылез из шалаша и опёрся о забор.
– Мне мамка рассказывала, – ответила Нина. – А Матвеева с Головановым ты бы лучше не слушал.
– Кого хочу, того и слушаю, – сказал Федька и почему-то вдруг раскраснелся.
– Что вам тут надо? – спросил я. – Зачем шпионили?
– Захотелось, – бойко ответила Нина. – И что ты нам за это сделаешь?
Федя поднял с земли сухую тополиную корку и пульнул в девчонок. Но снаряд оказался слишком лёгким и круто изменил направление. Раздосадованный неудачей, Федя швырнул сухой прутик и снова не попал.
– Мазила! – противно закричали девчонки. Федя решил попробовать себя в рукопашном бою. Он одним махом перепрыгнул через забор и бросился за врагами. Но они, словно сговорившись, разбежались в разные стороны и пропали из виду. Федька немного побродил взад-вперёд и заорал:
– Всё равно попадётесь!
– И что нам будет? – раздался голос Маши в ответ.
– Не скажу!
– Так мы тебя и забоялись!
Вечером мы все четверо сидели на лавочке под окнами Фединого дома. Мирный договор был взаимовыгодным: мы с Федей не будем мстить за шпионаж, а девчонки посвятят нас в одну тайну.
– В саду Иглихи зарыты игрушки, – рассказывала Нина, – какие только ни пожелаешь.
– Откуда им там взяться? – возразил я, но Федя толкнул меня в бок.
– Вы разве не знаете? – наигранно удивилась она, – у Иглихи было два сына, а не один, как все думают. Близнецы. Первый был бойкий, второй – хилый. С хилым Иглиха вдоволь намучилась – ни есть, ни пить не мог, говорить тоже не смыслил. Ну и отнесла его в лес. Там никто не увидит, а ей легче жить станет. Вот только стало ещё тяжелее.
– Почему? – не выдержал Федя.
– Второй сын заскучал по брату, стал плакать, жаловаться, что хочет поиграть с ним. Иглиха ему всяких игрушек приволокла, а он всё равно не унимался. А потом и того хуже: к Иглихе стал во сне приходить брошенный ребёнок и просить поиграть с ним. Поэтому она собрала все игрушки и закопала под яблоней. И теперь каждую полночь над тем местом, где они закопаны, загорается огонёк.
Впечатленные историей, мы решили той же ночью проникнуть в зловещий сад. Для меня это был шанс показать Маше своё мужество.
После заката мы разошлись по домам. Я оставил под окном сапёрную лопату и сразу после ужина залез под одеяло. Бабка с дедом как назло долго не ложились спать. Смотрели какой-то документальный фильм о Чечне. Я лежал в одежде, готовый к побегу в любую минуту. Но любых минут оказалось так много, что я чуть не уснул. Ночь была жаркой. Луна иногда заглядывала в окно, чтобы узнать, какого чёрта я разлёгся. Федька уже, должно быть, усомнился в моей смелости, Нина успела разлюбить, а Маша решила не влюбляться.
Шёпот молитвы из бабкиной спальни ознаменовал начало побега. Я дождался, когда захрапит дед, и вылез в окно. Взял лопату и, стараясь не наступать на хрустящую траву, подкрался к забору.
– Егор, ты? – послышалось из зарослей чёрной смородины. Федька.
– Я.
– Мы уж подумали – не придёшь, – сказал он, принимая лопату, – а я через подпол пролез. Окна бабка на ночь закрывает.
– А я так ушла, – похвасталась Нина. – Через дверь.
Маша промолчала.
Мы отправились в путь. Дорога на луга делила улицу на две части. Это была условная граница нашей вольности – так старикам было легче не терять нас из виду.
– Я был на той стороне всего два раза, – признался Федя. – И оба раза – когда корова заплуталась.
Я сказал, что пересекал дорогу аж четыре раза. Девчонки же, держась за руки, робко плелись позади и тихо перешёптывались.
Дом Иглихи, старый, осунувшийся, стоял первым по ту сторону дороги. Перед ним, в саду, мрачной толпой росли вперемешку сухие яблони, тополя, берёзы, вишни, когтистые кустарники. Свет луны бросал на окна жуткие тени ветвей.
Мы спрятались под забором.
– Нужно ждать полночь, – сказал Федя. – Когда огонёк загорится, мы поймём, под какой ябл…
– Может, вернёмся домой? – прервала его Нина.
– Нет, – отрезал Федя. – Ждём.
– По эту сторону забора нам ничто не грозит, – сказал я, пытаясь изобразить пафосный голос Стивена Сигала.
Но мои слова не произвели должного эффекта. Всем было страшно сидеть у ведьмы под боком.
– Маш, пошли домой, – сказала Нина. – Если папка увидит, что меня нет, он меня убьёт.
– А меня бабушка убьёт, – сказала Маша. – Пойдём.
Я хотел их переубедить, как вдруг покосившиеся ворота двора скрипнули, и трава в саду зашумела. Федя прыгнул лицом вниз и прикрыл голову руками. Нина тихо запищала, вскочила и побежала со всех ног в сторону дома. А Маша прижалась ко мне и зажмурилась. У меня перехватило дыхание. Я осторожно раздвинул кусты крыжовника и заглянул в сад. По некошеной тропинке, уткнувшись рылом в траву и похрюкивая, брела тощая свинья.
– Что там? – прошептал Федя, не поднимая головы.
– Свинья, – ответил я.
– Свинья? – завопил он и подполз к нам с Машей. Я раздвинул кусты шире, чтобы он тоже смог увидеть.
– Это не свинья, – его голос задрожал. – Это сама Иглиха.
Маша тихо заплакала. Мы втроём сжались в один комок и безмолвно наблюдали, как свинья вальяжно расхаживает по саду. Сверчки перестали трещать. Вся природа боялась лишний раз нарушить тишину. Так мы просидели до поздней ночи.
Не знаю, как я умудрился уснуть, но проснулся от чьего-то лёгкого прикосновения к волосам. Утренняя прохлада обожгла мои глаза. Я проморгался и взглянул на повисшую надо мной фигуру.
– Чаво разлеглись тут?
Я всматривался в лицо и с ужасом понимал, что это Иглиха. Маша с силой сжала мою руку.
– Чаво разлеглись, гварю?
Ужас меня парализовал. Я поглядел по сторонам, будто искал ответ. Федьки не было.
– Вставайте, земля холодная, – сказала ведьма.
Мы послушались.
– Айда напою вас чаем. Небось, замёрзли.
– Нам домой надо, – сказал я. – Бабы нас ищут. Моя в шесть встаёт корову доить.
– Но ведь найдут. А сейчас али тады – не всё ли равно?
Её слова меня напугали. Я представил, как она разбудила Федьку, завела в дом, подмешала в чай отраву, а потом вышла за мной с Машей. Получается, оставила нас на десерт. И ни бабки, ни мамки, никто не узнает, куда мы пропали.
– Давайте я с вами пойду, а Машу вы домой отпустите, – предложил я, стараясь совладать с дрожью в голосе.
– Пущай идёт, – с безразличием сказала Иглиха. Маша, взлохмаченная, не выспавшаяся, вдруг просияла и взглянула на меня с такой искренней благодарностью, ради которой можно и отдать себя на съедение ведьме.
– Ну и зря, – сказала Иглиха, смотря вслед убегающей Маше. – Чай у меня травяной, вкусный. Ваши бабки такой не сварят.
Мне тоже хотелось побежать вслед за Машей. Но с колдуньей шутки плохи. Она ведь только внешне дряхлая и немощная. Захочет – обратится в борзую и в один мах догонит. Я поднял глаза к небу и мысленно произнёс: «Господи, помоги». И чудо произошло.
Иглиха отворила калитку и пропустила меня вперёд. Я сделал два шага и замер. Под кустами смородины лежала серая от пыли свинья. Она приоткрыла гнойные глаза и хрюкнула. Я с удивлением посмотрел на Иглиху. Федька оказался неправ. Вот Иглиха, вот – свинья. Не могла же ведьма раздвоиться.
Теперь мне было не так страшно. Я без утайки разглядывал лицо старухи. И оно неожиданно преобразилось. Да, у неё была горбинка на носу, да во рту было всего два зуба и оба – тёмно-жёлтые, да, её лицо было покрыто морщинами. Но я вдруг понял, что моя бабка такая же. И баб Катька, соседка, такая же. Они все такие. Единственное, что отличало Иглиху – глаза. Правый был карий, а левый – голубой.
– Это ваш свинтус? – я решил поговорить с ней, чтобы убедиться в её ординарности.
– Горе это, а не свинтус, – ответила старуха. – Вишь, как рёбра выпирают. Заболела, исхудала. Думала, глисты, да нет. И Генке Врачонку показывала, и порошков всяких давала. Не ест ещё добром. Наказание одно. На ночь выгоняю травку щипать. И мне полегче – сил уж нет корм давать. Слава Богу, Вовка вернулся. Без него я бы не окочурилась.
В сенях я почувствовал запах печных щей.
– Рассказывай таперь, чей будешь, – сказала Иглиха, когда мы сели за стол. Я большой ложкой черпал из кружки чай и подолгу дул, чтобы не обжечься.
– Егор Дебрянский, – ответил я, но уже не с той гордостью, с какой всегда представлялся. Мне было стыдно.
– Эт Редькин что ли?
– Редькин, – буркнул я и выпил с ложки. Отец после смерти оставил нам в наследство не только всё хозяйство, но и странное прозвище.
– Что ж ты, Егор Иваныч, так сладко спал под моим забором? Ай с родного двора выгнали? – она уткнулась в лоскут марли и сухо кашлянула.
– Не выгоняли. Сам сбежал. Бабка теперь ищет.
– А на кой убежал? – снова спросила она, когда кашель отступил. – Ругает много?
– Нет. Она хорошая. Только за дело ругает.
– А невеста твоя – чья?
– Да Машка  Рябинина, – сказал я и покраснел.
– Степановны внучка?
– Ага.
– Стало быть, игрушки выкапывать пришли?
Такого вопроса я никак не ожидал.
– Какие игрушки?
– Да брось, Егор Иваныч. Не знаю я что ли, какие обо мне байки ходят. Людям только дай повод языком почесать. Уродилась с пёстрыми глазами – и всё, колдунья. А я по молодости даже жениха-то ни одного не могла приворожить, – они хихикнула и снова закашлялась. – Сама навернулась на непутёвого. А была бы я колдуньей, разве ж не поправила б я крышу у своей халупы? Разве ж не поставила б на ноги своего порося? А Вовка? Допустила б я, чтобы он пятнадцать лет чёрте где спину гнул за грехи чужие? Э, нет! Глаза-то мои ничем меня не наделили, кроме как бедами. Таперь ещё и видят плохо. Вот скажи, какие истории про меня слыхал?
– Про лес слышал. Что там жили.
– Вот это правда, – громко заявила она. – Деревня в дубраве у нас раньше была. Вороново. Да вот только кому понравится в лесу жить? Разбрелись люди туда-сюда. Мы с Пелагеей Лопуховой одни остались. И то я всё-таки ушла. А та и померла в лесу. Никуда не хотела уходить. Родной дом, он и в лесу родной. А я как перебралась сюда, натерпелась…, – горько протянула она. – Корова у кого захворает – я виновата. Чей ребёнок пупрами покроется – опять Иглиха в честе. Слыхала, и хату мою поджечь хотели. Да вот только Семён Голованов где-то по пути нажрался и руку в канаве сломал. И ведь опять я виновата. Наколдовала. А я об этом от людей только через год услыхала, когда Семён мне сарай за бутылку ремонтировать приходил. Мол, помощник-то не без греха. Выдумляют всякие страсти. Колдуний выдумляют. А бояться не колдуний надо, а людей. Они куда страшней.
– А про игрушки правда? – осторожно спросил я.
Иглиха засмеялась.
– Во всех байках есть горсть правды. Вот что ты слыхал об этом?
Я дословно пересказал то, что узнал от Нины. Иглиха долго молчала.
– Так и говорят, – наконец, произнесла она. – И ты, Егор Иваныч, веришь? Ну, ты-то глупый ещё. Да ведь и взрослые выдумляют. Мишатку я похоронила, как подобает, – её голос загрубел. – И крест сама стесала. А хоронила в лесу. В Воронове. Здесь хоронить люди не позволили. Кто ж возьмёт дитё ведьмино под бок своей родне? А таперь вишь, что говорят. Толя, отец Вовкин, и впрямь скучал по братику. Да игрушек никаких у него не было. Всё детство горькое было. Никто с ним не дружил. А почему? Что глаза у меня разные. Одна радость осталась – Вовка. Вчера вот баню ремонтировал. Соскучился по бане. Говорит, мыться редко приходилось. Вши бедного заели. А я как наседка всё бегаю возле него. Гвоздышек подать – это ведь тоже подмога. А он мне: «Бабка, чаво ты как не знай кто под ногами вертишься? Ступай лучше потрещи со старухами». А куда ж я от него уйду? Он будет горбатиться, а я – языком чесать? Уж лучше под ногами помешаюсь. Всё к родной кровинушке ближе.
И тогда я понял, зачем она меня пригласила. Ей было не с кем поделиться своим счастьем. Раньше я видел её всего пару раз. Гораздо чаще – в кошмарах. Взрослые пугали детей этой, как оказалось, милой и безобидной старушкой, перетерпевшей в своей жизни немало лишений. И вот, она сидит передо мной и выворачивает наизнанку свою заштопанную-перештопанную душу. Было страшно представить, какую часть жизни она провела в безмолвном одиночестве. Другие бабки устраивают посиделки, беседуют до темноты. Поговорят – и на душе легче. А Иглиха сидела каждый вечер у окна и вспоминала молодые годы, думала о сыновьях, о внуке. Она смотрела не на волшебный шар, не на блюдечко с голубой каёмочкой, а на далёкие звёзды, на холодный диск луны и надеялась, что кто-то свысока не без сочувствия следит за её тяжкой судьбой.
Как теперь надеюсь я…

Не знаю, сколько спал, но когда меня растолкали, почти ничего вокруг не изменилось. Разве что, прекратились выкрики о гражданских правах. Меня отвели к следователю. Кабинет был небольшой, почти как в криминальных сериалах. Только лампочка назойливо гудела.
Меня посадили за стол. Усатый следователь что-то писал и никак не отреагировал на моё появление. Затем он спросил, представляю ли я, почему нахожусь здесь. Я сказал, что да, представляю. Он снова что-то записал. Дальше почти все вопросы требовали ответы «да», либо «нет». Я почти со всем соглашался.
– Родители есть?
– Умерли.
– Братья, сёстры?
– Сестра. Три года о ней не слышал. Вышла замуж и уехала на Север.
И тут прогремело:
– Насколько хорошо вы знали Марию Рябинину?
Я настраивал себя на то, что допрос пройдёт безболезненно, ведь я ничего не собирался скрывать. Но как я мог ответить на такой вопрос? Ни одно, ни тысячи слов не смогли бы передать, насколько хорошо я её знал. Разве скажешь следователю, что Маша до безумия любила петь, что когда чистила уши, по её коже бежали мурашки, что она терпеть не могла дыню? Нет, ему достаточно знать, что с десяти лет. Всё равно напишет сухо: «С детства». Какое ему дело до того, что это детство было прекрасным? И что оно было таковым потому, что Маша там ещё жива…
– Мы познакомились, когда мне было десять, – сказал я. – Нет, десять с половиной. Это я хорошо помню, потому что при первой встрече сказал, что мне одиннадцать. Я соврал из-за Федьки, своего лучшего друга. Он утверждал, что девушкам нравятся взрослые ребята. Вот я сдуру и ляпнул.
Следователь снова что-то записал и вызвал конвой. Сказал, что пока достаточно. Меня отвели в камеру.

Нещадно палило солнце. На улице почти никого не было – кто ушёл на покос, кто попрятался в тенёк. Бабка быстро шагала впереди, я волочился за ней. Мы по очереди поздоровались с дядь Гришкой, который шёл нам навстречу. Я сказал бодро, во весь голос:
– Здорово!
Дядь Гришка довольно прогорланил:
– Праллльна! Мужики так здороваются! – и пожал мою ручонку.
По правде, мне не было дела до того, как здороваются мужики. Я говорил громко, чтобы бабка услышала. И она, конечно, услышала, только никак это не обозначила. Я шмыгал галошами по пыли и думал, как было бы здорово вернуться во вчерашний день, закрыть окно, раздеться и спокойно лечь спать. А то, что ребята обиделись бы – не страшно. Ведь, в конце концов, они меня бросили, а не я их. Затем я вспомнил, что оставил лопату. Да какая теперь разница? Если выгонят из дома, она мне пригодится для выживания.
Я сполна ощутил тяжесть своей вины. Мне хотелось заплакать и броситься в объятия бабки. Но я боялся. Сам не знаю, чего. Она никогда не била меня, даже подзатыльник не отвешивала. А стоило бы – я это заслужил.
Когда мы зашли на кухню, она неожиданно спросила:
– Есть хотишь?
Я тихо сказал что да, хочу. Она наложила пшённую кашу, залила молоком и ушла на улицу. Мои муки продолжились. Я не мог есть и ушёл в переднюю. Увидел свою неубранную кровать и понял, как сильно хочу спать. А ещё я понял, что испытала бабка, когда проснулась утром и обнаружила её пустующей. Нет, она не заслужила такого плохого внука.
Я нашёл её на дворе. Она сыпала курам пшеницу.
– Баб, прости меня, – выпалил я с крыльца. – Я больше так не буду.
Она посмотрела на меня серьёзно и сказала:
– Будешь, куда ты денешься. У тебя в крови шалопайство. Отца вон собаки пьяного разорвали. И ты по ночам шляться начал. Хотишь, как он?
– Не хочу. Я правда больше не буду.
– Что ж ты «не буду» да «не буду»? Совесть заела? – она отряхнула руки и подтянула платок.
– Да. Заела. Я больше не буду, честно. Не говори мамке.
– Не скажу.
Я ждал, когда она улыбнётся, как она обычно улыбается, одержав надо мной верх. Но улыбки не было.
– Баб, а почему ты со мной не разговаривала? – спросил я. – Обижалась?
– Нет, Егорка. Дала тебе с собой побеседовать.
И тут она улыбнулась.
Федька ведь день был под домашним арестом. Но ему разрешалось сидеть на окне.
– Когда ты уснул, я пошёл проверить, не заблудилась ли где Нина, – рассказывал он. – Темно всё-таки. А сам на свою бабку наткнулся. Она бродила, меня искала. Хвать за шиворот и домой поволокла. Я ей: «Там Егорка остался! Я его не брошу!» А ей какое дело? Как ни силился, а всё без толку. С бабкой своей я пока хилый сладить. Ох и присыпала она мне!
Обычно Федька стыдился, что бабка его наказывает. Теперь же он говорил об этом открыто, чтобы оправдаться. Мол, и нашему брату несладко пришлось.
– А девчонки что, не слыхал?
– Кто их знает. Нинку, должно быть, отпороли. Сам знаешь, какой у неё батяня. А Машку и ругать некому. Родители привезли её и обратно в Москву умотали. А бабка её бить не станет. Не привыкла к ней. Стесняется всыпать, – и зачем-то добавил: – А я бы всыпал!
Я посмотрел на безумно высокое небо, по которому, словно бумажные кораблики по ручью, плавали облака. Оно напомнило мне глаза Маши, такие же чистые и бездонные. Федька рассуждал о колдовских умениях Иглихи, а я наблюдал за тем, как прозрачное облачко обгоняет своих громоздких сородичей.
– И бабку Иглиха заворожила, – рассуждал Федька. – Обычно она спит – выстрелом не разбудишь. Даже на двор не встаёт. А тут – вскочила и давай меня искать! Да разве ж я поверю, что это она сама по себе? Нет уж, тут явно ведьма в честе. Нашептала бабке, что я у неё под городьбой сижу. Вражина.
Спорить с Федькой я не стал. Не стал и рассказывать о том, как сидел в гостях у этой самой «ведьмы», пил чай и смотрел фотографии. Всё равно не поверит. Я уже тогда начал понимать, что человек смотрит на мир через трафарет собственных убеждений. И до чужих трафаретов никому нет дела.
Мне захотелось увидеть Машу. Я попытался представить, как она выглядит, но в голове слабо вырисовывался безликий манекен с большими голубыми глазами.
Федька не догадывался, что я его совсем не слушаю. Он сидел на краю окна, свесив ноги в малину, и о чём-то бубнил, активно жестикулируя. Я сказал, что ухожу помогать бабке на грядках, а сам спрятался за забором, дождался, когда Федька слезет с окна, и по огородам помчался к дому Маши.
Я встал на носочки и постучал в окно. Тогда я был коротеньким – на полголовы ниже Федьки (хотя и он ростом не хвастался). Затем я отбежал от окна и, как ни в чём не бывало, сел на лавочке возле крыльца. Маша вышла сразу. Застенчиво улыбнулась и села рядом. Ей хотелось о чём-то спросить, мне хотелось о чём-то сказать, но мы оба молчали и сгребали ногами шелуху тыквенных семечек. Мы молчали, но молчали вместе. А потом встали и побрели, куда глаза глядят. А глядели они всё так же – под ноги. Мне было уже совсем не страшно, что Федька увидит и обидится. Я думал о чём-то другом, непонятном, незнакомом. По тропе меж огородов мы вышли на луга. В детстве они казались просторнее. Я представлял, что все города, страны, моря и океаны – где-то совсем близко, за лугами. И единственное, почему я ещё не был там – запрет бабки уходить далеко от дома. С Машей я готов был ослушаться и рвануть хоть в Рио-де-Жанейро. Заодно набрать за пазуху опят – бабка их вкусно жарила с картошкой.
– Ты кем будешь, когда вырастешь? – спросила Маша. Она по пути рвала цветы.
– Космонавтом, – ответил я. На самом деле, я не знал, кем хочу стать. Но в школе все ребята отвечали так, вот и я ляпнул.
– А я – певицей, – сказала она. – Я очень люблю петь. А ты любишь петь?
– Люблю, – снова соврал я.
– Хочешь что-нибудь спеть?
– Не хочу, – я сел на высокую травяную кочку и, закусив травинку, задумчиво устремил взгляд вдаль. Так батя делал.
– А хочешь, я спою? – она села рядом, поджав под себя ноги и заботливо скручивая стебельки цветов в венок. Лёгкое дыхание ветра пузырило её платье.
– Как хочешь.
Она вдруг отвернулась и опустила голову. Тонкие пальчики, запачканные зелёным соком, замерли.
– Тогда не буду, – дрожащим от слёз голосом сказала она. – Я думала, ты хочешь.
Я не знал, как поступить. Федька никогда так не реагировал даже на обидные вещи. Во мне всё перевернулось от волнения. Я ещё никого не доводил до слёз.
– Не реви, рёва, – выдал я, вновь вспомнив про батю. Так он успокаивал мать. Маша с изумлением повернулась ко мне. На мокрых ресницах искрились капельки.
– Никакая я не рёва, – важно пробубнила она и продолжила плести свой венок. – А ты – дурак.
– Сама дура.
Больше она не плакала. Она положила голову мне на плечо и тихо спросила:
– Когда мы будем большими, мы поженимся?
«Что это она себе нафантазировала?» – подумал я, но, в то же время, не имел ничего против, поэтому сказал:
– Да.
– У нас будет дочка, – сказала она. – Мы назовём её Викторией. Как ягоду. Потом будет мальчик, а потом ещё одна дочка. Ты будешь зарабатывать много денег, и мы будем жить в Москве.
Тут я возразил:
– Я из Инеевки никуда не поеду!
– Ну и дурак!
– Сама дура.
Помолчали. Я откинулся на спину и, хмурясь от палящего солнца, дожёвывал размякшую травинку. Маша надела венок себе на голову, а мне за ухо сунула ромашку.
– Ладно, оставайся в Инеевке, – сказала она. – Будем писать друг другу длинные письма. Ты заберёшь себе сына и…, хотя нет, только сына. Дочек я сама буду воспитывать. Куплю им платья, туфельки, буду их наряжать. А ты будешь приезжать в гости и восхищаться, какие они красивые. И я тоже буду красивая.
– Ну не знаю, – сказал я. – Лучше сама оставайся здесь. На что тебе эта Москва? Федька говорит, что здесь воздух чище. Он тоже из города. Знает, о чём говорит.
– А когда мы поженимся?
– Когда будем большими.
– Точно-точно?
– Да.
– Клянёшься?
– Клянусь…

– Вы знали, что она беременна?
– Да, знал. Девочка. Хотели Викторией назвать. Как ягоду.
– Что ж, теперь расскажите всё с самого начала.
Я ответил, что уже обо всём рассказывал. Следователь согласился, но сказал, что это необходимо. Человек он был приятный, и мне не хотелось его огорчать.
– Было пять часов. Мы с Машей шли домой. Я встретил её с работы.
– Сами работаете?
– Да. Но я уже две недели в отпуске. Погода была хорошая, вот и решил прогуляться, встретить.
– Что было дальше?
– Стали переходить дорогу возле парка.
– На зелёный?
– Там пешеходный, без светофора. Осмотрелись, пропустили пару машин. Когда всё более или менее рассосалось, пошли. То есть, Маша пошла. Я остановился заправить шнурок в ботинок. Завязывать некогда было. Отстал от Маши метров на пять. Ну и вот, откуда ни возьмись на бешеной скорости…, а я даже не успел ничего понять. Да я стоял всего в двух шагах, но я даже не видел. Я не представляю, с какой скоростью он летел. Стал тормозить уже после перехода. Когда… когда Маша уже везлась под его бампером, – я рассказывал эту историю уже пятый или шестой раз, но по-прежнему было трудно говорить. – Я бежал за машиной, как придурок. Что-то кричал. Не помню, что. Народу было много, они лучше меня расскажут. Я не понимал, что происходит. Он остановился только метров через пятьдесят. Я подбежал, рванул дверку. Хотел его вытащить. Гляжу – а он никакущий. Но здоровый. И одетый солидно. Толкнул меня. Я упал. Пока бежал, запыхался, вот и упал. Потом увидел Машу. Или то, что…, – мне не хватало воздуха, – то, что от неё осталось. А этот вылез, прошёл вперёд, чтобы посмотреть, что натворил. И заорал (запомню на всю жизнь): «Куда ты полезла, сука тупая? Где вас таких рожают?» Меня внутри как огнём обдало. Я вскочил и как ё… ему по башке кулаком. А ему хоть бы хны. Только сгорбился. Я ему по ногам. Он свалился. Ну я и давай херачить его по морде.
– Что было потом?
– Потом я оторвал кусок от разбитой фары и воткнул ему в грудь. Народу набежалось… Я – к Маше. Она даже не шевельнулась. Я стал искать пульс, что-то спрашивал. Пытался услышать стук сердца. Потом обнял её и так сидел.
– Затем вы попытались скрыться?
– Нет, я не скрывался. Я просто испугался.
– Что вы – убийца?
– Нет. Что Маши больше нет.
– И куда же вы побежали?
– Не знаю. Лишь бы подальше. А потом уехал в Инеевку. Сам не знаю, зачем.
На этом допрос закончился. Следователь сообщил, что водителем был какой-то депутат, министр чего-то – уже не помню. В общем, крупная шишка. Через неделю меня перевели в СИЗО.

Лето длилось вечно. И эта вечность была прекрасной. Я никогда не знал, какое наступило число, какой день недели, и не был уверен, июль или август на дворе. Даты нужны взрослым, а детям – весёлые солнечные дни и спокойные звёздные ночи.
Сейчас мне хочется, чтобы время убило меня своей стремительностью, а оно тянется, как слюна после долгой пробежки. Часы превращаются в дни, дни – в годы.
У свободы запах речного песка, свежескошенной травы, черной смородины. Даже тина пахнет свободой. Свобода пахнет тем, чего нам не хватает, от чего мы так далеки.
Солнце палило нещадно уже третью неделю. Ребятишки постарше шли на речку. В полдень улица вымирала. Ни меня, ни Федьку купаться не отпускали – малы ещё без присмотра в воду лезть. А присматривать за нами было некому. Валька, моя старшая сестра, нас с собой не брала – подружки засмеют. Мать целыми днями была на работе, а бабку силком не заставишь идти в такую даль. Зато как по ягоды да по грибы – так молодому фору дала бы. Маша и Нина ездили купаться на велосипедах с тёть Галей, мамой Нины. Мы завидовали им и тайно ненавидели их за это. В разгар дня мы забирались в шалаш и воображали, будто сидим на пляже и вот-вот решимся залезть в прохладную воду. Федька с трепетом рассказывал, как собирается нырнуть, встать под водой на руки и дойти на них до другого берега. Я признался, что не умею плавать, но если бы мне предоставили возможность, то непременно научился бы. Федька почувствовал преимущество и начал хвастаться, что плавал и брасом, и махом, и на спине, и по-собачьи. Слушая его, я закрывал глаза и ощущал запах горячего песка и прибрежной пены…
Девчонки возвращались с речки усталые и счастливые. У нас с Федькой возникало бессознательное желание обламывать их. Зависть – сложная штука.
Как и другие дети нашего возраста, мы однажды решили закопать клад. Каждый нашёл себе по коробке. Свою я стащил с чердака бани. Бабка скапливала там всякие бесполезные вещи с красивым оформлением. Зачем ей это было нужно, я не знал. На коробке цветными буквами было написано: «МАРМЕЛАД». Под складками донышка ещё оставались песчинки сахара. Глубиной она была ровно в длину указательного пальца. Этого хватило, чтобы уместить там три копеечных монеты, голубой самолётик, почти идеально круглую гальку, горсть выпрямленных крышек от пива и письмо самому себе в будущее (его должен был написать каждый из нас).
Договорились встретиться в «Большом саду», как мы называли заброшенный яблоневый сад за бабкиным огородом. Мы не знали, кому он принадлежал раньше. Слышали только, что на одной из яблонь давным-давно повесился какой-то мужик. Лучшего места для клада было не придумать: мрачно, глухо, вокруг всё поросло малиной и бурьяном.
– Закапываем в разные места, – заявил Федька. Он сложил своё богатство в жестяную банку из-под печенья, в каких бабки любят хранить всякие пуговицы.
– Я хочу вместе с Егоркой, – сказала Маша.
Нина изумлённо взглянула на неё.
– А я хотела с тобой, – сказала она. Это было даже не изумление, а некий намёк на то, что она сейчас же может всё бросить и помчаться домой.
– Никаких исключений! – пропищал Федька. Его голос всегда взлетал вверх, когда он пытался говорить категорично. – Правила есть правила. И так повышается шанс, что чей-нибудь клад пролежит дольше других. Положим в одну яму – найдут все сразу. Так ведь, Егор?
– Так, – согласился я.
– Ах, так! – Маша побагровела. – Ну и чёрт с тобой, дурак!
Федька глянул на меня, как бы спрашивая: «Неужели ты ничего на это не ответишь?». Я не мог не ответить.
– Пошла ты, вонючка!
Сказал, и самому плохо стало. Меня так никто никогда не называл, и дико было даже вообразить, что когда-нибудь назовёт. Поэтому я мог понять слёзы Маши.
Помирились мы только через четыре года. На похоронах Федьки. Он был единственным, кто закопал свой клад. А потом закопали и самого Федьку. Умер он глупо: одноклассники бесились на перемене и задушили его шарфом. Таких друзей у меня больше никогда не было. Будь он жив, я бы не остался один в сложившейся ситуации. На вопрос: «Ты пойдёшь со мной до конца?» он бы мог ответить: «Ну не знаю», но всё равно сопровождал бы меня на всём пути.
Его смерть была для меня невыносимой. Я не мог осознать, что его больше нет. Вот он, лежит в гробу всего в метре от меня. И не шутит, не смеётся над своими несмешными шутками, не зовёт играть в футбол, хотя погода прекрасная. Смерть высушила его красивое лицо. Мне хотелось плакать только ночью, когда перед сном являлись воспоминания. Там был другой Федя, ненастоящий. От него не пахло формалином, его глаза не утопали в чёрных впадинах, а самое главное – он улыбался. Я всматривался в мёртвое лицо и убеждал себя, что передо мной совсем другой человек. А Федя, как и мечтал, улетел на Луну, чтобы оттуда вместе с Богом следить за нами, как когда-то мы следили за прохожими из шалаша.
Я задавался вопросом: сколько нужно времени, чтобы смириться со смертью? И мысли топили меня в своей бездне. Чтобы смириться со смертью, нужно её осознать. Но как можно осознать чьё-то абсолютное исчезновение? Когда проверяешь карманы и не находишь ключи, то знаешь, что потерял их. Они не испарились – они где-то лежат. Возможно, кто-то их подобрал. Но они где-то есть. А как быть с человеком? Можно привыкнуть к тому, что его нет рядом. Но то, что его нет совсем – за гранью понимания.

Суд состоялся через два месяца. Адвокат сказал, что моё дело привлекло внимание СМИ, и посоветовал не общаться с журналистами. Я не беспокоился о том, что могу усугубить своё положение – мне было всё равно. Просто не хотелось огорчать адвоката. Он добросовестно выполнял свою работу, и я всячески старался ему помочь. С моим будущим уже ничего нельзя было поделать, зато он мог заработать себе хорошую репутацию.
В ночь перед судом я почти не спал. За время заключения успел переворошить все свои воспоминания. И вот, когда, казалось бы, их совсем не осталось, они, подобно цунами, залили камеру до потолка.
После знакомства с Машей мои ночи стали волшебно-тёмными, а дни – сказочно светлыми. Млечный путь – гуще и шире, ибо теперь Гера плескала молоко из обеих грудей. Большая Медведица и впрямь напоминала медведицу, а не ковш с неудобной ручкой.
И вот, Маши больше нет. Не стало неба, не стало звезд, не стало всего. Я не из тех людей, кто строит планы на будущее. Но мы были так долго вместе, что я перестал видеть жизнь без неё. Я боялся умереть первым, оставив её одну. А ещё больше боялся, что мне когда-нибудь придется побывать на её похоронах. Не пришлось, и это, наверное, хорошо. Не выдержал бы.
И вдруг, не знаю, почему, мне стало до дрожи страшно. Я сжался в комок и подавил рвущийся наружу крик. В окно камеры заглянула луна, как заглядывала в детстве. Я достал из-за пазухи крестик, поцеловал три раза и стал молиться. Я просил прощения у Бога, у бабушки, у мамы, даже у Иглихи, которая однажды сказала, что человек – самое главное зло. Они учили меня жить праведно, а я их подвел. Я оказался простым человеком, который должен утолять свои потребности. Ведь жажда мести сильнее голода, сильнее вожделения. Мог ли я жить дальше, если бы не отомстил? Нет. Я бы погиб от осознания того, что не воспользовался своим шансом. Разве может высыхающий от жажды человек пройти в пустыне мимо оазиса лишь ради верности каким-то своим принципам? Я не Иисус. Он был наполовину человеком, я же человек каждой клеткой. И чего стоят жизненные уроки, когда самого дорогого тебе человека убивают на твоих глазах? Будешь ли ты тогда вспоминать о том, что написано в Евангелии или о том, чему тебя учили родители? Я сделал то, что должен был сделать. И когда меня кто-нибудь спросит: «А ты убивал?», я не стану отвечать: «Смотри, на луне снег идет».
За мной пришли в семь утра. Попросили умыться и привести себя в порядок. Потом надели наручники, посадили в машину и отвезли к зданию суда. Пока шёл до крыльца, меня сфотографировали, должно быть, раз двести. Вспышки сверкали со всех сторон, даже глазам стало больно.
Зал был забит до отказа. Меня закрыли в коморке с решеткой. Я почувствовал жар. Все смотрели на меня и только на меня. В симфонии из щелчков фотоаппаратов, кашля и шёпота я услышал чуть слышный хлопок. Затем ещё два. Я поднял голову и различил в толпе родителей Маши: мать плакала, а отец как сумасшедший бил в ладони. Затем захлопала и мать. Захлопали рядом сидящие дяди и тёти, братья и сёстры Маши. А потом почти все присутствующие поднялись со своих мест и аплодисментами встретили моё появление. Я в недоумении смотрел на их лица и пытался найти в них хоть какую-то подсказку. Под шум аплодисментов к решетке подошла мать Маши, встала передо мной на колени и сказала: «Да хранит тебя Господь!» И я вдруг почувствовал, как внутри всё перевернулось, и те слёзы, которые должны были вытечь ещё два месяца назад, беспрепятственно побежали моим по щекам.