Посреди океана. Глава 7

                Зимние вьюжные шалые шали
                потешались, пока досыта не
                напотешились над шаловливой
                нежностью сугробов шелковых,
                шиворот навыворот вывернутых,
                и над инеем шероховатым исподтишка
                подшучивали и насмехались.

Вчера мокрый ветряной воздух, слегка обеспокоенный стаями белых мух, облизывал лицо.
А сегодня пышные синие сугробы на обочинах, морозный скрип утрамбованного снега
под ногами и пронзительно обжигающий холод.

Трудно представить, что где-то живут люди, никогда не видевшие снега, не ощущавшие
щиплющего щеки мороза, не наблюдавшие стынущих белых фонтанов заиндевелых
деревьев. Как можно жить, не подозревая, что такое зима?

Какой же всё-таки гений придумал четыре времени года в их последовательной
сменяемости. И выпади из этого цикличного круга хоть какое-нибудь - пусть и зима -
всё вокруг стало бы неполноценным.

Инга шла по родному городу и радовалась, что вновь видит то, к чему привыкла с
детских лет. Собор, парящий в вышине, окутанный лёгкой белесой дымкой, словно
мираж, таинственный и невесомый. Снег, превративший ветви деревьев в пушистое
кружево.

Конечно, родители и не думали заниматься характеристикой-рекомендацией для
тралфлота. Это трудоустройство они восприняли как очередную блажь дочери, которая
обязательно скоро пройдёт, она одумается и всё потечет как прежде по своему
размеренному кругу. Однако видя, что Инга вроде как не намерена отказываться от
своей придури, видя, что дело заходит уж слишком далеко, пребывали в растерянности.

- Она живёт какими-то своими несбыточными мечтами и фантазиями и верит, что это
и есть жизнь,  -  долетел до Инги голос мамы, разговаривавшей с кем-то по телефону.

Через минуту дверь в комнату приотворилась:

- Инга, иди, с тобой дядя Юра хочет поговорить!

- О чём мне с ним говорить?

- О Калининграде!

- Зачем ты уже растрезвонила?

- Это не я. Папа сказал.

Пришлось идти к телефону. Межгород, как-никак.

- Здравствуйте,  -  сказала Инга трубке.

- Здравствуй. Как дела?  -  голос дяди примеривался, какой ему взять тон для
разговора.

- Нормально.

- Ты что это, в Америку собралась?  -  тон был выбран насмешливо-язвительный.

- Да, собралась.

- Что это у тебя за фантазии?

- Никакие не фантазии.

- А учёба как же?

- Обыкновенно.

- Так кем же ты будешь? Такелажником?

- Почему такелажником?  -  Кстати, красивое слово. Надо будет узнать, кто такой
"такелажник".

- А кем? Поваром?

- Нет.

- Прачкой?

- Н-нет.

- Ну кем, буфетчицей?

- Не знаю. Мне всё равно.

- Рано ты, рано решила оторваться от родителей!

- Почему же рано? Двадцать скоро стукнет. Когда же мне, в сороковник, что ли,
отрываться?!

- А зачем тебе, собственно, всё это?

- Денег заработать!  -  что она ещё могла сказать?!

- Сколько же тебе надо?

- Много. На кооперативную квартиру.

- И что, тебе сразу всё выложат?

- Ну почему сразу? Постепенно.

- Ну ладно, смотри сама, чтобы потом не пожалеть!

- А что жалеть? Что будет, то и будет.

Мама знала, что дядя Юра для Инги был авторитетом, и потому надеялась, что он
сумеет повлиять на племянницу, что она послушает и передумает идти в моря.

Инга уважала дядю за "Маленький цветок". Когда ещё она училась в классе седьмом,
он подарил ей эту пластинку. Кто что дарил, а он - "Маленький цветок". Музыка без
слов. Причем это была такая музыка, что когда не было слов и у Инги, а в душе
клубилось что-то в поисках выражения, и немота эта тяготила, просила выплеска,
тогда на проигрыватель ставилась эта пластинка "Маленький цветок". Она слушала-
слушала-слушала эту музыку, и в душе что-то вызревало. Возникали слова,
вышелушивающие какое-то важное зерно из той невнятности чувств, бурливших в душе.
Оставалось только сесть и записать.

Вот за этот "Маленький цветок" Инга уважала дядю Юру, младшего маминого брата.
Он был модником, слушал джаз, читал журналы "Архитектура США" и другие редкости.
Из всех детей в семье он слыл самым умным. Был ещё один брат, дядя Миша, старший,
он погиб на войне. Тот был самым талантливым. В учёбе не так уж преуспевал, ему
немецкий плохо давался. Зато будучи ещё школьником, он писал картины маслом и
продавал их на рынке или обменивал на еду. Даже в школе, где он учился, на входе
висел портрет Пушкина кисти дяди Миши. Он и сам был похож на Александра
Сергеевича. У него прозвище было Пушкин. У бабушки в доме висел портрет погибшего
сына, сделанный по маленькой фотографии от документов. После войны по домам
ходили такие мастера-ретушеры, которые за небольшую плату восстанавливали образы
родных людей из оставшихся крох. И правда, похож на Пушкина. Только без бакенбардов.
 Призвали его уже в конце войны. В учебке выучили на танкиста, а в апреле сорок
пятого он погиб в Восточной Пруссии. Одну медаль успел получить. Похоронка пришла.
 Но бабушка не верила в гибель сына и ждала его всю жизнь, до последних дней.

Младший брат был похож на старшего, но на Пушкина - нет. Больше на дедушку.


У дяди Юры тоже были художественные способности, но он их не развивал, ленился и
рисовал от случая к случаю. Он вообще был человек сложный. В школе учился лучше
всех, однако в десятом классе умудрился остаться на второй год. У него случился
какой-то конфликт с учительницей, он обозвал её жидовкой, и стоял вопрос об
исключении из школы. Но ограничились оставлением на второй год.

И тогда его отец, Ингин дедушка, добрейших из самых добрых людей на свете, достал
армейский ремень и отходил своего непутевого сына так, что тот потом не мог ни сесть,
ни встать, ни лежать, ни ходить. Всыпал по первое число за всё: за то, что обозвал
учительницу; за то, как обозвал учительницу; за то, что остался на второй год. Это
был единственный случай, когда дедушка на кого бы то ни было поднял руку. Дядя
Юра урок усвоил, зла на отца не затаил. Наоборот, спустя время говорил, что
правильно батя ему тогда всыпал. И добавлял: "Мало. Почаще не помешало бы".

Вообще у Инги с дядей было общее то, что он тоже долго не мог определиться в жизни.
Сразу после школы успешно сдал экзамены и поступил  Минский политехнический
институт. Поучился немного, пожил в общежитии. Но что-то там ему не понравилось,
и он, всё бросив, уехал домой , в родной город. Потому что до этого занимался
велосипедным спортом, причем довольно успешно, у него были неплохие результаты.
Настолько неплохие, что тренер уговаривал поступать в институт физкультуры, обещая
всяческое содействие. И вот дядя Юра, бросив политех, явился к тренеру, а тот в
это время укатил куда-то в отпуск. Так незадачливый студент пролетел мимо кассы и
с политехом, и с физом. И прямиком загремел в армию. Три года службы на Северном
флоте подпортили ему здоровье и прочистили мозги, заставив переосмыслить свою
жизнь. Отслужив, дядя стал студентом того самого политеха и жил в том же самом
общежитии, от которых когда-то сбежал.

И вот теперь, став главным инженером какого-то завода в Могилеве, он вправлял
мозги непутевой племяннице, которая вздумала баламутить по жизни, как когда-то
баламутил и он сам. Но ему она всё прощала за "Маленький цветок".

Эту пластинку потом Ингин папа выбросил в мусоропровод вместе со всей иностранщиной,
как он выразился.

Инга училась в десятом классе, когда под влиянием ВикВика увлеклась французскими
исполнителями и не только французскими. Особенно затерла до дыр пластинку Адамо
"Падает снег". Крутила и записывала за ним русскими буквами французский текст:
"Томбэ ля нэйже"... Слово за словом. Потом по наитию переписывала латиницей и
переводила со словарём. После чего уже полноценно подпевала Адамо по-французски,
даже акцент старалась уловить точь-в-точь.Хотя он наверное не очень чисто исполнял
по-французски, так как сам был то ли бельгиец, то ли сицилиец.

Нинка рассказывала, как один парень, который болел чем-то неизлечимым, уже умирая,
попросил родных, мол, когда будете хоронить, не надо никакой траурной музыки,
играйте "Томбэ ля нэйже". И его последняя воля была исполнена. Похоронная процессия
шла за гробом, слушала эту необычную музыку и рыдала.

После этого Нинкиного рассказа, слушая и распевая вместе с Адамо эту песню, Инга
всегда думала о том парне.

Еще она любила Эдит Пиаф. Особенно "Нет. Я не жалею. Я ни о чем не жалею." 'И
таким же макаром выучила французский текст. А потом пела вместе с Эдит, разухабисто
грассируя:"Рьен. Же нэ рэгрэт рьен"... Эти "р" были такие мощные, просто били
по мозгам. По-русски все звучало как-то мягко, безвольно:"Нет. Я не жалею. Я ни
о чём не жалею." А по-французски эти грассирующие "рьен" резали душу на куски.

И еще много каких стоящих вещей имела Инга. Она регулярно покупала журнал "Кругозор",
в котором всегда между страниц был пришпандорен маленький винил с итальянцами,
испанцами, англичанами, иногда попадались и советские неплохие.

Но папа без разбору выбросил всё. Мол, у неё в голове лишь эта иностранщина,
совсем перестала думать об учебе; о том, что десятый - выпускной; что с таким
аттестатом никуда не поступит.

Надо сказать, что в их семье папа отвечал за образование детей. Мама за всю бытовуху:
еду, одежду, помощь по дому и всё такое, а папа был ответственным за учёбу.
Проверял дневники, ходил на родительское собрание. Мама только однажды в школу
сходила, в восьмом классе перед выпускным. Папа тогда сказал ей: "Иди сама,
там будут про тряпки говорить. Я в этом ничего не понимаю". Классная (тогда другая
была, не ВалВал) спросила: "Простите, что-то я вас не знаю. Вы чья мама?"

А когда Инга училась в девятом классе, то папу через дневник ВалВал в школу вызывала
чуть ли не каждую неделю: то Соколова на уроке с соседом в морской бой играла;
то смеялась и болтала; то читала на уроке постороннюю литературу. Поля дневника
по всему периметру были исписаны замечаниями учителей  и приглашениями  от ВалВал
зайти в школу Ингиным родителям. Но так как из родителей в школу ходил только
папа, ему вскоре надоело туда таскаться. Он в-сердцах спрашивал у дочери: "Ты что,
там окна бьёшь?" - "Не бью я никакие окна?!" - "А чего же тогда без конца меня в школу вызывают?!" - "Откуда я знаю?! Может, ВалВал в тебя влюбилась?!" Аргумент
был убийственный. И папа как-то незаметно стал пореже откликаться  на приглашения придти в школу для разговоров о недостойном поведении дочери.

И вот папа в благородном воспитательном порыве в борьбе за нравственность и
патриотизм выступил против иностранщины, выбросив в мусоропровод все Ингины
пластинки.

Тогда она, в порыве ответного чувства возмущения бесцеремонным вторжением в её
личную жизнь, сгребла все папины пластинки - а те были не виниловые, а вполне
себе бьющиеся - всякие там частушки народно-хороводные, всякие там Мордасовы-
Руслановы-Шульженки... И не просто выбросила их, а, вынеся на крыльцо, размолотила
о каменный угол, вложив в сей акт возмездия всё свое душевное клокотание. Потом, конечно, ей было стыдно за свой протестный выпад. Но тогда - нет. Тогда она была уверена, что гнев ее был праведным и справедливым.

Музыка в душе каждого человека занимает особое место.  Хотя в душе Инги на
пьедестале было слово, причем слово написанное. Но и без музыки - никуда.

Будучи второклассницей пошла сама записываться на музыку, насмотревшись по
телевизору на играющих пианистов.Она полагала, что, немножко подучившись, сама
сможет извлекать из клавиш необыкновенные мелодии. Но чем дальше продвигалась
учеба, тем больше она в ней разочаровывалась. Красивую музыку играть не учили. Требовали правильно держать пальцы, задавали на дом дурацкие гаммы, заставляли
долбить этюды ненавистного Гедике, которые казались такими же противными, как и фамилия автора.

Папа, вменивший себе в обязанности строго контролировать образовательный процесс
своих детей, не пустил на самотёк и музыкальное обучение. Но так как от тонкостей
в этом деле он был далёк, то метод его был таков: отыграть по двадцать раз всё,
что задавали.

Итак, двадцать раз сыграть этюд Гедике номер такой-то. Да пожалуйста! Так как папа
в тему особенно не врубался, для него главным было не сбиться со счета. Инга спокойно барабанила заданное, не отвлекаясь на мелочи, без всяких там бемолей-диезов, без
всяких там стаккато-легато, без всяких там крещендо-менуэндо. Ну для солидности иногда можно было на педаль нажать. Не важно, как она там держала руки и ставила пальцы,
не важно, как она там попадала в ноты - главное двадцать раз!

Тем не менее музыка в их семье занимала далеко не последнее место. Когда Инга ещё
училась в классе шестом, папа купил портативный пленочный магнитофон "Весна".
Поначалу он игрался с этой игрушкой сам, записывая через микрофон домашние
праздники с исполнениями застольных песен пьяными гостями. Потом, когда папе
развлекаться с "Весной" поднадоело, он купил себе транзисторный приёмник "ВЭФ",
а кассетник отдал на растерзание дочкам. С чем они успешно справились, добив "Весну" очень быстро, не дав дожить ей до следующей весны.

Потом папа купил большой магнитофон с большими бобинами. Это случилось, когда они
жили уже в "муравейнике". Сей агрегат сразу захватила себе младшая сестра Инги.
Но старшая за счастье обладания тою бандурой не очень-то и боролась. Там надо
было вечно протирать спиртом какую-то головку, надо было носиться с  бобинами
где-то что-то записывать-перезаписывать. Она просто забила себе право пользования
проигрывателем . Борьба  двух музыкальных систем шла в их квартире регулярно.
У младшей на магнитофоне с утра до вечера страдал Полад Бюль-Бюль Оглы, который
слегка блеющим голосом переживал за то, что "ты мне вчера сказала, что позвонишь
сегодня", а у старшей с проигрывателя разливалось разное, по настроению.

Когда Инга с Нинкой записались на вечерние подготовительные курсы финансово-экономического института, то орбита их музыкального кругозора значительно расширилась.
Два вечера в неделю подруги обязаны были куда-нибудь вместе ходить. Они посещали
концерты всех гастролеров, наезжавших в их город. "Веселые ребята", "Самоцветы",
"Поющие гитары", "Голубые гитары". "Червоные гитары", правда, не доехали.
Зато были польские "Скальды", которые ожидания не оправдали. Вместо себя подсунули
выступать какую-то лажу. Сами сыграли две инструментальные композиции под конец
концерта и смылись. Понравился венгерский ансамбль "Экспресс". Хорошо пели, играли. Особенно Инге один парень понравился. Тони Шоймоши, так, кажется, его звали. Он
был в очках, с прической как у Анжелы Дэвис, только посветлее. Играл на гитаре, пел
и танцевал. Он был один такой. Все стояли более-менее спокойно, а этот своими малиновыми клешами подмел весь пол на сцене, не замер ни на минуту. Если сравнивать
с нашими ВИА, которые пели как пионеры на утреннике, держа руки по швам, Тони был, конечно, бесподобен.

Но настоящим потрясением оказались "Песняры". В первый раз они приехали, когда про
них ещё никто не слышал. Так сказать, забросили первый пробный гастрольный камень
в соседский огород. Благо, Минск был  совсем рядом. Вот они и приехали прощупать
публику. Такого пения Инга раньше никогда не слышала. И никогда бы не подумала,
что белорусский язык может быть таким красивым в песнях. Так-то в разговоре он
звучит не очень. Были песни и на русском языке, тоже очень красивые. Но последняя
композиция Владимира Мулявина добила всех окончательно.  Они пели так, что зал
сидел как один человек, боясь пошелохнуться. "Крик птицы" называлась композиция.
Голоса певцов рвали душу, инструменты выдавали в их руках такие звуки, что хотелось
кричать вместе с ними. Но все зрители сидели в таком ошеломлении, что когда музыка
замолкла, тишина стояла мертвая, и волосы на голове шевелились. Все забыли про
аплодисменты. А когда вспомнили, то буря восторга просто накрыла зал.