Солдат

- Мне бы поскорее...
Пальцы в очередной раз отбили дробь по столешнице. Долго-то как.
В ответ – усталый взгляд из-под фуражки. Почтовый служащий хмыкнул и, смачно харкнув, сплюнул на пол. Покрытые недавно затянувшимися оспинами ладони заклеили очередной конверт.
- Имя, фамилия, адрес, – бросил служащий, не поднимая головы.
- Лукинов. Иван Демьяныч. Орловская губерния, город Орёл, – отчеканил мужчина в военной форме.
Душно. Очередь позади напирала, как море на волноломы. Хмурые, побитые морозом и судьбою лица. Здесь спешили все, ведь каждый день мог стать последним, а нужно успеть отправить письмо жене или родителям. Но только не для него – Иван проследил, как исписанный его рукой листок исчез в глубине конверта.
- Что ж это, фронт кипит, а ты домой? – осведомился служащий и протянул квитанцию об отправке.
- Осколок в голову. Полгода в госпитале, а теперь всё – командир сказал, что свой долг я родине уже отдал. Матери и сёстрам хоть землю помогу...
Иван осёкся, слова уходили в пустоту – почтальон принимал письмо от следующего в очереди, и ответ солдата его не интересовал. Хмуро спрятал квитанцию в карман шинели и принялся проталкиваться к выходу.
- Буржуазия предаст родину и пойдет на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы, – негромко, но звучно вещал щуплого вида мужичок в углу. – Пока мы тут месим глину и ловим пули, царь и придворные наживаются на наших смертях! Думаете, они знают, что такое голод и лишения? Нет! Они едят досыта каждый день!
Вокруг сгрудились солдаты, кто-то усмехался, а у иных рты разинуты, как у голодных птах. Иван насупил брови: здесь и так не продохнуть, а ещё и эти народ собирают. Конечно, на улице может и дождиком намочить...
Скрипнули за спиной ржавые петли. Угодил ногой в лужу у порога, подошву облепило грязью. Потертые сапоги выдержали, не пропустили воду. Хорошо, что форму разрешили оставить, а то в лаптях далеко не уйдешь, отстранённо подумал Иван, обходя пустую телегу. Да и где они теперь - те лапти...
- До тракта далеко? – спросил у стоящих возле почты ямщиков.
- Вёрст тридцать, – ответил один из мужиков, в пальцах мелькал гребень, гнедая дёргалась от боли, когда зубцы проходились вдоль гривы. Старая, она смотрела на солдата заплывшими пеленой глазами.
- Ты бы здесь обоза подождал. Времена лихие, одному опасно, – заметил другой, меж пальцев медленно тлела самокрутка.
Иван поправил лямку мешка на плече:
- Мы и сами не лыком шиты, да и дома заждались.
- Ну, как знаешь, – мужик схватил лошадь под уздцы. – В стойло, кляча, в стойло.
Кобыла ещё раз посмотрела в сторону солдата. Кругляши ноздрей вздрогнули, она шумно фыркнула и тронулась, ведомая сильной рукой.
Иван одернул шинель и зашагал. Топтать пыль предстояло несколько дней, пока не доберешься до железной дороги, чтобы потом на ближайшей станции подсесть в проходящий товарняк. Но всё это сущий пустяк, если сравнивать с военными переходами в много недель. И на большой дороге обозы ходят чаще – подвезут до станции, всяко лучше идти, чем тут сидеть. В госпитале уж насиделся.
Из-за пригорка вывалилась телега с ранеными. На солнце блестели красным бинтовые повязки. Люди продавливали доски телег, не шевелясь. Ни звука тальянки, ни песен, только колеса скрипели, набивались грязью, да кто-то тихо стонал. Сгорбленный доктор на облучке проводил пешехода угрюмым взглядом, потом без особой нужды вдарил кобыле плетью. Солдат, остановившись, долго смотрел им вслед. Казалось, совсем недавно он и сам ехал вот так – в полубреде, когда смерть дышит в затылок, а повязка на голове мокрая от крови…
Дорога изгибалась кнутом извозчика сквозь череду холмов. Ветер приносил запах молодой травы, весенней земли, набирающей силу. Убогий городишко ещё смотрел в спину, но впереди десятки вёрст без людей, может, только деревенька на пути попадётся – и всё. Вроде и места давно обжитые, а сделаешь десяток шагов от дороги и попадешь в природу, будто и не видавшую людей вовсе.
- Хорошо, что война не дошла до этих мест, – прошептал Иван слова старой фронтовой песни.
Каждая строчка будоражила память. Замолчавший под грудой тел пулемет, рухнувший замертво офицер, оскаленные пасти австрийцев. Иван не помнил, скольких пришлось убить на войне, их образы стёрлись, слившись в один, будто зеркало вымазали сажей, и пытаются разглядеть отражение. Но вот лицо первого навсегда в памяти – круглое, как блюдце чайное, и серые глазища на пол-лица. Они так и не закрылись, даже когда Иван выстрелил в упор. Стрелять без раздумий и колебаний! Враг, напавший на твою родину должен быть мёртв.
Слух резанул отчаянный писк, откуда-то из придорожной канавы. Иван остановился – жалобный плач повторился, будто птенец выпал из гнезда и зовет мать на помощь. Сошёл с дороги и, наклонившись, раздвинул влажную траву.
- Ох ты какой!
Иван держал на ладони птенца, никогда таких не видел: похожий на цыпленка куропатки, да перо красноватое, и уж больно крылья длинные. Страшный, насквозь мокрый, он ещё не мог толком ни ходить, ни, тем более, летать – запросто мог захлебнуться: в канаве за вчерашний дождь набралось воды. Тонкий клюв раскрывался во всю ширь, шея натянулась как тростинка.
- Есть, значит, хочешь? Куда же мамка твоя запропастилась? – Иван держал птенца в ладонях, тот тянулся к нему, будто к матери. – Что же делать мне с тобой?
День уже клонился к вечеру, до темноты к тракту можно и не успеть. Да и брести в потёмках на свет далёких костров не дело. Это если ещё и заметишь хоть один. А вот в балках между холмами тянулись к небу высокие деревья, молодая поросль спускалась вниз по склонам. Хорошее место для ночлега.
- Пойдем, согреемся, – солдат осторожно отвернул длинный рукав шинели и с пищащей находкой в ладони зашагал в сторону пролеска.
Вода не задерживалась на возвышении, поэтому здесь оказалось почти сухо, валежник ломался играючи. Иван положил птенца у корней раскидистого дуба, в тени которого можно укрыть целый обоз. Вскоре по стволам дубов заплясали блики молодого костра. Ржаные сухари вышибали зубы похлеще любых зубодеров, размочил в воде из фляжки – стало полегче. Обсохшая птаха довольно заглатывала размоченный хлеб и вскоре сомкнула белесые веки.
Иван провожал закат, тот залил полнеба алым. Вспомнилась кровь сослуживцев в госпитале: такая же яркая в судках после операций, а после – тёмная на белых повязках. Лица, перекошенные от боли, намертво въелись в память, как ржавчина в металл. Как только на ноги встал – успел помочь на операциях, однажды даже довелось держать какого-то солдатика, которому отрезали ногу. Иван плеснул на ладонь, провёл по лицу, дурные воспоминания отступили, но усталость никуда не делась. Нужно спать – впереди путь неблизкий. Оглянулся на птенца, почти неразличимого в сумраке и улёгся сам, привычно завернувшись в шинель. Сон пришёл мгновенно.
Часы перед рассветом самые холодные, остывшая за ночь земля тянется ледяными пальцами, высасывает тепло сквозь одежду. Иван проснулся, сел, потирая ладонями лицо. В следующий миг глаза расширились в удивлении – перед ним чистил перья уже не его вчерашний найдёныш. Оперенье птенца сияло ослепительно ярким цветом, переливалось золотом.
- Жар-птица! – охнул солдат. Из закромов памяти всплыли сказки, которые мать читала каждую ночь. Про жар-птицу, про её далёкую счастливую страну. Если встретишь такую, то можно попросить исполнить желание, любое, какое только заблагорассудится! Будет воля её - всё исполнится! Голос матушки звучал в голове как наяву.
Денег попросить и много, чтобы купить лошадь для пахоты, или даже две. Губы уже изогнулись для нужных слов, но тут пришла следующая мысль. Деньги могут отобрать или украсть. Враг может прийти в дом…
Я знаю! Знаю, чего хочу!!! Желание, способное изменить мир! Изменить всех людей к лучшему…   Иван упал на колени, склонился перед птенцом до самой земли.
- Хочу, чтобы не было войны! Чтобы она закончилась! – прокричал он.
 Сжатые в тонкую полоску губы задрожали. Иван, не мог объяснить даже себе, почему разговаривает с птицей. Не мог знать, понимает ли она. Но сомнения оказались слабее простой веры в чудо. В памяти пронеслись лица погибших друзей, сожжённые деревни – всё смешалось в кровавую кашу…
Птенец уставил на человека черные бусины глаз, склонил голову набок. Вытянул вверх сначала одно, затем второе крыло. С силой взлетел – от трепетных взмахов задрожал воздух. Огненный след потянулся прочь из пролеска.
Иван вскочил, побежал следом. Мешок, шинель, оружие – всё осталось позади. Хворост с треском ломался под тяжелыми сапогами. Человек бежал без разбора, ветки хлестали по лицу плетьми. Вывалился из леса, как медведь после спячки, а в синеве неба растворялся след золотых перьев.
 Солдат вдохнул глубоко и закашлялся: воздух сухой и спёртый, будто в душном чулане. Вернулся взглядом с поднебесья – и от неожиданности отшатнулся. Деревья исчезли, а небеса подпирали каменные исполины, словно великаны сложили людские дома один на другой. Когда пехоту на поезде везли мимо Москвы, Иван видел что-то похожее, но гораздо ниже, а в этих – десятки и сотни этажей. Но откуда они здесь, такие огромные, и так далеко от городов? ...
По спине прошёл неприятный холодок. Обернулся – такие же куски камня, но разрушенные, разрезанные на части, словно лихой казак рубил шашкой чертополох. Только с цветка брызгает сок, а здесь ветер тревожил лишь пыль. Стены заросли мхом, в разбитых окнах покачивалась под лёгким ветром трава. Прямо перед ним из окна второго этажа росла тонкая кривая берёзка. Дерево выглядело почти мёртвым, но корни всё равно вгрызались в камень, в них ещё зрела надежда отыскать там живительную влагу.  У подножий домов - груды грязной стеклянной крошки, вперемешку со всяким мусором.
- Прибираться здесь некому, как погляжу, – собственный голос прозвучал сдавленно и донельзя жалко, Иван перекрестился. Сделал осторожный шаг, другой. Ушей коснулся далёкий звук, человек или зверь его издавал – не понять. Солдат завертел головой, потом двинулся вперед по узкому проулку – странный звук раздался в той стороне.
 Из полутьмы разевали рты пустые витрины и проёмы без дверей. Темные и заброшенные, они явно очень давно не встречали здесь человека. Зайти бы внутрь, да поглядеть, что там, но Иван чувствовал, что надо торопиться. На серых стенах обрывки листовок, краску с которых давно смыло дождём. Корявые рисунки, и какие-то надписи, часть была на незнакомом языке, а те что на русском - просто бессмысленные наборы слов.
Выбравшись из прохода, Иван отшатнулся: на него в упор глядело дуло пушки. Но никто не собирался в него стрелять: металл изъела ржавчина. То оказалась не пушка, а дуло машины, похожей на британские танки. Только эта выглядела не громоздко, а хищно, будто зверь застыл перед прыжком. Стояла она здесь давно: из гусениц тянулась к солнцу трава. Вокруг разбросаны, как детские игрушки, винтовки и амуниция, но Иван мог поклясться, что никогда не видел таких. Кое-где промеж травы и военного хлама лежали человечьи кости.
- Здесь тоже была война?.. – прошептал Иван.
Издалека донёсся голос, Иван облегченно вздохнул: речь русская.
- Ты ничего, ничего не получишь! Это всё моё!
Иван пробежал мимо следующего исполинского здания и остановился, тяжело дыша. На дне котлована копошились двое в оборванной грязной одежде, похожие на цирковых обезьян больше чем на людей. Один прижимал к груди потертую котомку, рука второго схватила её и дёргала вниз:
- Отдай!
Лица обоих покрывала грязь. Кожа бледная, отчего черты лица казались блёклыми. Люди походили друг на друга, как родные братья.
- Мне нужно кормить семью, это последняя еда! – голос человека дрожал, губы болезненно кривились, словно вот-вот сорвётся на плач.
- Идиот! Мы последние, кроме нас никого не осталось! Все сдохли и ты сдохнешь!
Второй отпустил котомку, пальцы сомкнулись в кулак. Затем резкий и точный удар. Первый пошатнулся, котомка раскрылась, по земле раскатились металлические банки с головой коровы на картинке. Люди сцепились, как голодные псы. Так дерутся, только если точно знают, что впереди смерть.
Иван решил вмешаться, но с ужасом понял, что не может пошевелиться. Кто-то хотел, чтобы он смотрел…
- Убью... – прохрипел первый и закашлялся, спустя миг он просто рухнул на своего врага, не в силах пошевелиться.
Второй скинул тело противника, поднялся. Потянулся, чтобы забрать котомку, но та не поддавалась – пальцы первого намертво сжимались вокруг ремня, видимо, из последних сил. Второй плюнул, ударил лежачего ногой, но тот разлепил окровавленные губы, и воздух внезапно прорезал нечеловеческий крик. Взмахнув почти пустой котомкой, он кинулся и обхватил ноги врага, повалил наземь. Голова второго с размаху ударилась о камень, с оглушающим треском пробитой кости. Первый перевалился на спину, закрыл глаза, но ладонь с лямкой котомки так и осталась сжатой. Вскоре впалая грудь замерла навсегда.
Иван пошатнулся, странная сила отпустила. Сверху вниз он смотрел на мертвецов, ещё минуту назад полных жизни. Глядя на тела, солдат испытывал жалость и отвращение одновременно. Но одна мысль завладела им: правду ли сказал этот человек? Неужели они были последними? И если да – то неужели даже последние люди должны драться друг с другом и убивать? Неужели войны не могут кончиться, пока есть люди?
- Убить всех австрияк, и нет войне, – прошептал Иван.
Эти двое говорили на одном языке, были одного роду-племени, и всё равно сцепились как безумные. Значит нет разницы свои или чужие. Люди всюду люди. По сути своей, одинаковые.
От мыслей по телу прошла дрожь, в висках закололо. Со спины повеяло теплом, солдат обернулся – жар-птица. Уже не птенец! Длинные перья переливались золотом, горели огнем.
Птица, как и тогда в роще, склонила голову и пристально посмотрела человеку прямо в глаза. Словно пыталась понять, усвоил ли человек показанный урок. В следующий миг крылья блеснули золотом. Огненный силуэт растворился в темноте дверного проёма высокого здания. Иван подошёл ближе, из проёма потянуло холодом. Там только темнота. Иван обернулся – мёртвый мир пугал сильнее... Короткий шаг в пустоту.
В лицо ударил ветер, ледяной, словно горсть снега. Что-то толкнуло в плечо, Иван пошатнулся, но устоял на ногах. Он был в окопе, эти земляные стены не спутать ни с чем. Перевел взгляд – искаженное яростью лицо: солдат в австрийской форме кулаком бил, что есть силы, русского офицера. Шальная пуля – и тело в темно-серой форме кулём завалилось на недавнего противника.
- Что стоишь, солдат, умереть захотел? – крикнул Ивану, высвободившийся из-под тела офицер, левый глаз заплыл, став сплошным багровым пятном.
Иван от ужаса боялся дышать – это его окоп, его война, которая закончилась для него полгода назад. Но он снова оказался здесь! И он помнил, что вот-вот должно произойти!
Пулеметы замолчали, заваленные грудами тел и линию окопов захлестнула штыковая атака. Австрийцы врывались в русские позиции, как бешеные псы. Офицер рухнул, как спелая трава под серпом, с пробитой навылет грудью. Иван обернулся – на него смотрел молодой австриец, со штыка капала кровь. Солдат остро чувствовал тяжесть винтовки в руках, но на мушке – сердце врага… На миг всё замерло – двое держали друг друга на прицеле, и даже время остановилось. Лицо австрийца совсем юное – на губах ещё виднелся подростковый пушок вместо щетины. В серых глазах стояли слезы. Он не хотел умирать здесь.
Тогда Иван выстрелил первым – иначе было нельзя. Стреляй или умрешь. Он твой враг, иного не дано. Иван вдруг вспомнил ту ненависть, с какой смотрели друг на друга двое в котловане. Как потом оба упали замертво…
Иван опустил оружие. Будь что будет, хочет стрелять – пусть стреляет, но эта война больше не для меня. Австриец или русский, всё одно – человек. И тот вдруг тоже уронил руки, винтовка упала на землю. Что-то заговорил на своём языке, словно извинялся или просил о помощи.
- Вольф, Вольф, – австриец приложил ладонь к груди.
Над головой оглушающий птичий крик. Иван поднял голову – к нему снижалась огромная красивая птица, пышущая жаром и светом. От перьев шло тепло, как от домашней печи. Птица села на край окопа и заглянула человеку в глаза, а затем обняла его золотыми крыльями.

***

 Угли переливались багрянцем, спелые, пышущие жаром. Старый чайник раскалился, крышка ходила ходуном, плевалась паром. Натянув рукав, снял кипяток с огня и спустя пару мгновений запах травяного чая прокатился по поляне.
- Друг, может сперва полосу докосим? – в серых глазах Вольфа блестело веселье. – И до заката бы совсем с покосом закончить. А то, если вернемся по тёмному, влетит нам от жён.
В последний раз он провёл точильным камнем вдоль острия, лезвие косы острее боевой шашки, но рубить она будет только траву. Австриец протянул косу Ивану и потянулся за своей.
Иван в ответ растянул губы в улыбке:
- И то верно, дружище. Пойдём, дадим чаю завариться покрепче.