Часть Третья
И никто мне это лето не вернёт…
В то же лето мне довелось побывать в Одессе и во второй раз.
8 августа
Дом был весь в утренних хлопотах.
Как только я открыл калитку, мне на грудь тут же бросился Акбар со своими приветственными лобызаниями.
Следом за тем из веранды выскочила Люся в длинной ночной рубашке.
- Ой!.. Серёжка приехал! – воскликнула она с таким радостным удивлением, как будто я с неба свалился.
За ней из дома высыпали и все остальные.
Я никак не мог отбиться от Акбара, от его нежных приставаний; а потому внимание стольких людей, хотя это и были мои родственники, меня несколько смущало. Наконец-таки мне удалось освободиться от назойливых лап, и я смог пройти во двор и поставить сумку.
- Дурдом продолжает свою работу! – весело воскликнула Люся, снова скрывшись за марлевой занавеской кухонки-прихожей, ведущей в дом и на веранду. Там, в этой кухонке-прихожей, вовсю шла готовка завтрака; и доносилось с плиты сочное, аппетитное шкварканье.
Не успел я приехать, как мои родные нависли на меня со всех сторон. Причём, это нависание носило на себе некоторым образом буквальный характер: не успел я пройти под клеёнчатый навес, как мне на руки были усажены две мои троюродные сестрички, две Вики: Маринка вручила мне свою двухгодовалую сестричку, оставленную ей под присмотр ихней мамой Люсей, а Таня – свою годовалую дочь. Сами они, Таня и Маринка, отправились на огород. А я вынужден был таскаться по всему двору с ихними живыми куклами; а заодно – отвечать на бесконечным потоком сыпавшиеся расспросы своей мамы Юли, которые скопились у неё ко мне за тот месяц с небольшим, что мы не виделись. Дяде Васе между тем не терпелось усадить меня за стол.
- Да кидай ты их в эту бочку, и идём скорей к столу! – со своим неизменным, слегка грубоватым юморком показывал он мне на трухлявую бочку с водой, возле которой моя мама Юля нашла в эти утренние часы самое подходящее для принятия лицевого загара «место под солнцем»: солнечные лучи, словно в отверстие колодца, заглядывали в этот уголок сада через верхушки трёх орехов, два из которых росли за забором, а один во дворе.
Хлопнула калитка. Это пришла баба Маша, уходившая с утра пораньше за хлебом в магазин. С её уст также сорвалось восклицание по поводу моего приезда.
- Дурдом продолжает свою работу! – так же весело повторила Люся, снова выйдя из веранды и принявшись чистить зубы над умывальником.
Наконец я сдал свою ношу под присмотр возвратившейся из магазина бабы Маши и почистившей зубы мамы Люси; и, следом же за тем, дядя Вася повёл меня к столу. Мать уже подносила тарелки с вермишелевым супом, с жареной картошкой и с нарезанными салатом помидорами, огурцами и луком. Дядя Вася открыл шкаф, стоявший рядом с умывальником, достал оттуда едва початую бутылку с вином, - на этот раз это было вино магазинное, а не самопальное. Налил себе и мне по полному стакану. Мать воспротивилась:
- Не-не-не! Вася, ты что, куда ему столько!? – она схватила со стола мой стакан и бутылку, проворно, но аккуратно, не проронив при этом ни капли, перелила содержимое моего стакана обратно в бутылку, оставив лишь на самом донышке: - Вот столько – и ему хватит. Для аппетита.
Меня такая порция, конечно же, никак не могла устроить. И я даже обидчиво скривил лицо. Однако я хорошо знал свою мать, знал её непоседливость: не прошло и минуты, как она отлучилась на веранду. А добрый и щедрый дядя Вася не упустил случая тут же, заново наполнить мой стакан до самых до краёв.
- Поливай!
Я проворно «принял на грудь», после чего поставил пустой стакан на стол и стал закусывать жареной картошкой. В этот момент появилась мать и некстати принялась хлопотать над столом: некстати потому, что дядя Вася тут же, без передыху, уже готовился принять по-второй. Но вот мать снова повернулась и ушла в дом. Дядя Вася проворно наполнил мой стакан до самой верхушки:
- Поливай давай, пока она не видит!
Я проворно осушил и этот стакан. В бутылке теперь оставалась самая малость. Снова на нашей авансцене появляется моя неугомонная мама Юля. На этот раз она задержалась. Дядя Вася не стал дожидаться, пока она в очередной раз отвернётся, а разлил оставшееся вино в стаканы. Выходило по половине стакана.
- Вася! – снова воспротивилась мать. – Ну куда ему столько!? Он же пьяный потом будет!
- А что тут пить? – в ответ воскликнул он. – Тут и осталось-то всего ничего: на самом донышке!
Мы хлопнули с дядей Васей по оставшейся порции на глазах у матери, в то время как ей оставалось лишь сокрушённо покачать головой.
Затем дядя Вася, поставив пустую бутылку на нижнюю полку обратно в шкаф, отправился в этот выходной воскресный день куда-то по своим делам. Мать принялась убирать со стола. А я, после плотного завтрака, - почувствовав, что хмель уже ударил мне в голову, - прошёл в сад и опустился в кресло под абрикосой. Почувствовал срочное желание покурить. Но могла заметить мать, и я долго не решался. Но вот-таки рискнул. Достал из кармана свой «интер», прикупленный на вокзале. Мой риск не вполне удался: я уже докуривал, когда моя вездесущая мама Юля, выглянув из-за мотоциклетного гаража, заметила всё-таки, что я сижу дымлю.
- Куришь? – с осуждением глянула она на меня.
Я с запоздалой поспешностью потушил окурок об землю. Мать так же проворно скрылась за гаражом, как и появилась.
Затем я прошёлся по-над банькой в огород: прошёл посмотреть, чем там таким интересным Танька с Маринкой так долго занимаются, какими такими секретными делами. Они сидели на корточках над поливочным шлангом, из которого журчала вода; их слегка прикрывал малиновый куст.
- А чем это вы тут занимаетесь? – нарочито пьяноватым голосом поинтересовался я.
- «Мыльницы» моем, - отозвалась Маринка: имея в виду модные летние женские туфельки-«мыльницы».
- А я думал, в куколки играете, - всё с той же пьяноватой усмешкой произнёс я.
- А ты с нами хотел поиграть? – колко проговорила Таня, словно бы делая выпад на мою пьяноватую усмешку. Таня была, почему-то, в этот день как-то заметно не в настроении: столько гостей приходится им летом принимать, столько из-за них головной боли.
Затем она произнесла ещё одну колкость, - я не запомнил её дословно, - помню лишь, что касалась она моего хмельного состояния. Окончательно смутившись, я поплёлся к своему креслу, обратно в сад.
…После полудня пришла Анжела. Она собиралась примерять какую-то модную тряпку, пошитую для неё Таней. Втроём, с Маринкой, они закрылись в Таниной комнате, оставив приоткрытым окно во двор. У меня хватило наглости, чтобы заглянуть к ним в окно, отодвинув лёгкую летнюю штору.
- Ну и что вы тут без меня делаете? Раздеваетесь?
- Да, Серёжа, да, раздеваемся! Стриптиз, стриптиз! – бойко и весело воскликнула Анжела.
Но она меня обманывала: к моему большому сожалению, никаких раздеваний у них в комнате в этот момент не происходило. Пошатавшись по двору, я снова возвратился в сад и упал в кресло.
Следом за мной вышла из дома и прошла в сад и Анжела, подсела ко мне на подлокотник кресла и попросила сигарету. Вскоре же вышли в сад и Таня с Маринкой. Анжела в этот же момент положила мне руку на плечо и спросила у них:
- Ну и как: похожи мы на «Модерн Токинг»?
Да, действительно: со стороны мы, наверно, должны были быть похожи на фотографию с пластинки этого знаменитого и популярного западногерманского дуэта. Для полного сходства мне, должно быть, не хватало только цепочки на шее с женским именем NORA, которую имел обыкновение носить солист этого дуэта Томас Андерс.
А уже под самый вечер мы отправились на море. Собирались, вообще-то, ещё с утра; но так незаметно дотянули до вечера.
Отправились мы на море вшестером: я; Люся с дочерьми: с Маринкой и с Викой; Таня и Анжела. Свою Вику Таня оставила на попечение бабы Маши и мамы Юли, оставшихся дома.
…На море мы расположились на этот раз по левую сторону от центрального спуска на пляж «Чайка», сразу же за спасательной станцией.
Невдалеке от нас, на служебном пирсе, спасатели занимались своими работами: поднимали лодку на пирс. У одного из них – толстенного, широченного дяпчика - слегка спустились при этом синие шорты с толстенной, мясистой задницы.
- Анжела, посмотри, посмотри!.. Посмотри аккуратно в ту сторону – только, прошу тебя, не падай в обморок!
Анжела посмотрела – и тут же отвернулась, брезгливо поморщив носик:
- Фффу-у… Что он такое показывает!.. Стриптиз!.. Стрипти-из!
Я пребывал в самом своём хорошем расположении духа. Хмель и сопутствующая ему тяжесть в голове, вызванные плотным завтраком, уже успели улетучиться за время нашей прогулки к морю; а свидание с морем подействовало на меня ещё более освежающе.
Я уже собирался сбросить одежду и залезть в воду, как Анжела оттянула меня за рукав в сторону и в очередной раз стала клянчить сигарету.
- Анжела, не трогай меня руками: откуда я знаю, может, у тебя сифилис! – заигрывал я с ней в жанре чёрного юмора.
- А я откуда знаю: может, ты со СПИДом! – подыгрывала она в ответ, но рук при этом от меня не отнимала.
- Так тем более!
Всё же ей удалось – спасибо моей доброте и щедрости! – выклянчить и на этот раз у меня сигарету, и они вдвоём с Таней отправились на ближайший склон.
А я остался на песочке с Люсиным семейством. Люся была самой старшей из всех двоюродных сестёр моей матери, ей уже был 31 год, и в её присутствии я часто испытывал сильное смущение: взять хотя бы то, что я не знал, как к ней обращаться: на «ты» или на «вы». Отсюда-то и возникало это смущение и неловкость. И втайне я был слегка обижен на Анжелу с Таней – своих подружек детства – за то, что они оставили меня на некоторое время в угоду своей вредной привычке.
Но вот наконец они возвратились. Я как раз вылез из воды, искупавшись. И тут же вновь принялся заигрывать с Анжелой, - при том что и она была совсем не против того, чтобы позаигрывать со мной.
Она приподняла до колен свою клетчатую юбку и стала демонстрировать передо мной свои ножки; она вертела коленками и юбочкой, словно бы делая танцевальные движения.
- А выше – можешь?
Анжела с игривым взглядом приподняла юбку чуть выше колен.
- А ещё выше?
Анжела приподняла юбку ещё чуть выше.
- А ещё?
Анжела ещё приподняла юбку чуть выше.
- А ещё-ещё выше?
Анжела приподняла юбку чуть ли не по самые трусики.
- А ещё-ещё-ещё выше?
А «ещё-ещё-ещё» выше Анжела поднимать свою юбку уже не стала: видать, постеснялась Люси, молчаливо на нас поглядывавшей. И хотя Люся поглядывала на нас молчаливо, наше раскованное поведение вызывало в её взгляде лёгкое, едва заметное осуждение.
…Возвращаясь с моря, наша компания остановилась возле универсама. Люся зашла за продуктами к ужину; а мы, молодёжь, заметив на афишах кинотеатра «Курортный» повторно идущий фильм «Курьер», стали обсуждать действие этого фильма: где главный герой – молодой человек из неполной, неблагополучной семьи, сын матери-одиночки-разведёнки, - занят после окончания школы поисками своего места в жизни.
Мы стали наперебой вспоминать все прикольные эпизоды из этого фильма. Вспомнили, между прочим, и тот прикольный эпизод, когда благополучный и интеллигентный папа той благополучной и интеллигентной девушки, с которой главный герой встречается, вызывает того к себе в свой обставленный дорогой мебелью кабинет и горячо и настойчиво просит оставить его благополучную и интеллигентную дочь, дабы не подвергать её своему дурному влиянию.
( «Поздно, сударь…» - отвечает главный герой, со смиренной, но издевательской почтительностью склонив голову перед интеллигентным и благополучным папой. «Почему же поздно… сударь?» - в тон ему вопрошает интеллигентный и благополучный папа. «Ваша дочь в положении…» - сражает его наповал главный герой. )
- Анжела, а что будет, если я приду и твоему папе такое скажу?
- Как это «а что будет»?! – искренне удивилась Анжела. – Он ещё спрашивает «что будет»!.. «Ну что – скажет – зятёк… согласен будешь расписаться или нам сразу же на алименты подавать?»
…Вечером мы вчетвером – Таня и Анжела, Маринка и я – ходили в «курятник». На скучную, растянутую на две серии кинокомедию «Кин-дза-дза».
Возвращаясь, Анжела снова принялась со мной заигрывать.
- Что-то прохладно становится, - произнесла она, поёживаясь плечами.
- Тебя согреть?
- Согрей, Серёжа, пожалуйста!
Я, уже имея кое-какой опыт по этой части, крепко обнял её за шею.
- Ой, ну не так же грубо!.. Так же и задушить недолго.
- Это я по-нашему – по-русски!
- По-вашему – по-шахтёрски – ты, наверно, это хотел сказать!
…Поздним вечером, я один сидел во дворе на диване. Вышла из дома Таня.
- Ты идёшь спать?
- А где? – спросил я с брошенным видом, перелистывая старый номер журнала «Работница».
- Там тебе на веранде давно уже постелили.
В эту ночь я дрых на раскладушке-«вертолёте».
Чувство заброшенности и отрешённости я не раз ещё испытывал в течение последующих двух недель. Но, откровенно, я как раз-то и стремился к таким укромным уголкам, где бы мне никто не мешал предаваться этой своей заброшенности и отрешённости.
В течение последующих двух недель зачастили дожди; и на море нам выйти никак не удавалось.
Дядя Вася с утра пораньше уходил на работу; а вечером приходил, вопреки своему обыкновению, тихий и не буйный – и сразу же уходил к себе в комнату: при Люсе и при её детях он умел показать себя с самой хорошей, трезвой стороны: не скандалил и не гонялся за бабой Машей, не требовал от неё выпивки. Баба Маша наконец-таки получила возможность хоть немного передохнуть от его шумных ежевечерних концертов представлений.
Так что выпивку мне приходилось доставать самому, на свои деньги. Я шёл в магазин и покупал сразу десять бутылок пива. После чего передо мной вставало одно препятствие: как пронести во двор сетку с этими бутылками, да так чтобы никто не заметил, а главное – не заметила моя мама Юля? Но это препятствие оказалось легко преодолимым: подойдя к забору нашего двора, я тут же сообразил, как можно это сделать: встав на цыпочки, я дотянулся и поставил сетку с бутылками на крышу гаража, располагавшегося в углу сада и примыкавшего к кирпичной стене соседской свинофермы семьи Одариев; затем я прошёл вдоль забора и вошёл в калитку с пустыми руками, прошёл в сад и, никем не замеченный, снял с крыши поставленную туда со стороны улицы сетку с пивом и, так же незаметно от всех, пронёс её в гараж.
У дяди Васи было два гаража: один мотоциклетный ( о котором я уже упоминал ); а этот, большой, гараж дядя Вася разрешил поставить у себя во дворе одному своему хорошему давнему другу, которого знал ещё с детства. Его друг имел машину, но не имел у себя во дворе такого широкого пространства, чтобы можно было поставить для неё гараж. Володя Красенький – так прозывали его друга: за то что имел постоянную моду, постоянное пристрастие носить рубашку красного цвета.
Но вот уже лет десять, наверно, прошло с того времени, как случилось несчастье. Дядя Володя, возвращаясь на машине откуда-то из гостей, по пьяной неосторожности врезался в столб и, получив сильную травму рулём в живот, слёг на больничную койку и через месяц скончался. Его старый «Москвич», со вдавленным после аварии капотом, ещё простоял некоторое время в гараже; а потом, оставшейся вдовой тётей Верой был продан на запчасти.
С тех пор гараж пустовал и служил обыкновенным сараем. Теперь в нём находились лишь старые, наполовину заржавленные канистры, пилорама, разбросанные по земле гаечные ключи и разные плотницко-слесарные и садово-огородные инструменты.
Дядя Вася называл этот гараж вполне официально – «моя резиденция». Сюда он, бывало, заводил своих дружков-ханыг; и тут они, прячась от бабы Маши, «раздавливали на троих»: или бутылку водяры, или самогону, или же глушили домашнее вино-«бормотуху» - это уж, смотря чего удавалось им надыбать. А пиво для них было – одно баловство, не стоящее даже и внимания; поэтому, оставляя в гараже полные бутылки, я не особо-то и беспокоился за то, что кто-то может у меня их утянуть и вылакать.
Эту его «резиденцию» на время облюбовал и я. Укрывшись от глаз всех своих родственников, я пропадал здесь целыми часами, потягивал пиво и покуривал, - предаваясь тем самым своей заброшенности и отрешённым мыслям, - под монотонный аккомпанемент стучащего по толевой крыше дождя, вдыхая чудную смесь табачного дыма, свежести сада и затхлости гаража…
Иногда ко мне в гараж заглядывала и забегала Маринка. Она тайком от матери тоже пробовала курить. В общем, искала той же свободы – той же свободы ощущений и развлечений, - на которую так падки, наверно, все без исключения подростки… Она прихватывала с собой в рукаве отцовской спортивной кофты-«мастерки» баллончик с освежителем рта, купленный в магазине «Галантерея-Парфюмерия», где работала баба Маша. Покурив, Маринка прыскала себе в рот мятным освежителем, чтоб её строгая мамаша не смогла учуять запах табака, - после чего убегала в дом… Если б Люся узнала, что её дочь пробует покуривать, она бы её просто растерзала!
У них и без этого не обходилось без конфликтов. По мнению Люси, её Маринка совсем тут без отца распоясалась! Ей дай волю – она и гопки скакать начнёт! Вместо того чтобы сидеть в комнате и играться со своей младшей сестрой Викой, она чёрт-те куда убегает из дому, - её ждёшь-ждёшь, а её нет и нет! её ждёшь-ждёшь, а её нет и нет! Бедное дитё ходит по двору и слезами заливается: «Где моя Малинка? Где моя сестличка?» - а сестричка прячется от неё: то на огороде, то вообще – неизвестно где и по каким задворкам!.. Вот приедут они домой – отец ей ещё покажет! Такой нагоняй ей устроит – она надолго запомнит!..
А однажды – это было в один из дождливых, тёмных и прохладных дней – мы, собравшись тесным родственным кружком и включив свет в тесной Таниной комнате, собрались играть в карты. Я хотел показать тот фокус с шестью картами, который мне показывала Алёна . Маринка, вскочив со стула, просила показать ей этот фокус первой. И так получилось, что её двухгодовалая сестра Вика в этот момент кувыркалась через голову на кровати. Один из её кувырков оказался неудачным: ударившись об железку кровати, она набила себе шишку и стала громко реветь. Люся в том во всём тут же, залпом обвинила Маринку: пусть не вскакивает, как Ванька-встанька, и не лезет на глаза, как оса, - а пусть лучше следит за своей родной младшей сестрой. Маринка начала пререкаться: «Ты её для кого, для себя или для меня, рожала?» « Ах ты, гомнючка! Ты посмотри какая стала! Ты ей слово – а она тебе десять! Я тебе покажу! Будешь ты мне ещё прекословить! Препираться со мной вздумала! Я тебе покажу! Я тебе покажу, как со мной спорить!» - ещё пуще разозлилась Люся от своих собственных слов и, накинувшись орлицей на свою старшую дочь, принялась трепать её, бедную, за волосы. Люся аж вся раскраснелась при этом. А Маринка еле вырвалась, заплакала и убежала в другую комнату…
Немного погодя Маринка уже искала примирения со своей матерью. Найдя на полке среди Таниных книг «Энциклопедию молодой женщины», которую до этого тайком почитывала, она отыскала в ней страницы, посвящённые воспитанию девочек-подростков, где говорилось о том, что девочки в переходном возрасте обычно бывают по поводу и без повода нервными и невоздержанными на слова, часто конфликтуют с родителями, грубят, спорят, изо всех сил стараясь доказать, что они уже взрослые, и т.д., и т.п.; она показала эти страницы матери моей: «Вот, тёть Юль, поглядите сами: это обычно для моего возраста – так себя вести. И скажите это моей маме, если она сама этого не понимает. А то чуть что – сразу начинает накидываться на меня!»
Люся была строгой мамой, и не упускала случая свою строгость показать на людях. Эту строгость порой ощущали на себе не только её дочери, но и все мы, её родственники.
Как-то ещё однажды – тёплым, солнечным утром – мы сидели во дворе за завтраком. Позавтракав, я спросил чаю. Чайник только-только поставили кипятить на печку, так что приходилось ждать.
- Чай изволит запаздывать! – декларативным голосом произнесла Таня. Такие книжно-декларативные, книжно-аристократические фразы она довольно часто любила употреблять в разговоре, сидя утром за столом.
Дожидаясь чая, я стал развлекать двух своих маленьких кузин: Люсину Вику и Вику Танину. Люсина Вика боялась щекотки, а Танина Вика – нисколечко. Люсина Вика ловко увёртывалась, звонко и визгливо хохоча при этом; а Танина Вика, держась за поручень кроватки, стояла не шелохнувшись, глядя на меня со всё той же пристальной, внимательной, изучающей серьёзностью, на какую было способно это годовалое дитё. Я щекотал их и взъерошивал им волосы на голове – делал им причёску «взрыв на макаронной фабрике». С этой причёской они очень смешно походили на панков: этакие две панкушки кукольного роста. Было тепло; и обе они стояли в детской кроватке разголышённые, в одних трусиках, без маек. Я снял с руки свои наручные часы с браслеткой и нацепил их на ножку Таниной Вике.
- По-утрам-надев-трусы-не-забудьте-про-часы! – тонким и нежным опереточным голоском пропел я.
Люся, поднося в эту минуту чайник и разливая в стаканы кипяток, с важностью проговорила, обращаясь ко мне по фамилии :
- Каминский! Не хватало нам только этого – чтоб ты тут за столом распевал всякую вульгарщину.
- Почему «вульгарщину»? – едва не заспорил я, смутившись важностью её тона. – Это такое по телевизору пели – в «Утренней почте», ансамбль такой есть: бит-квартет «Секрет» называется.
Таня готова была поддержать меня: действительно, какая же это вульгарщина, если это по телевизору исполняли: ансамбль «Секрет» и клоунский театр «Лицедеи». Вульгарщина – это что-то такое, что пишут хулиганы на заборах. А это – на нашем советском телевидении разве допустили бы: если бы это была вульгарщина?
Но Люся так и осталась при своём мнении:
- Вот именно. Вот то-то и оно. Уже и по телевизору стали такое петь, что ни в какие приличные рамки не лезет. А вы, молодёжь, берёте и сдуру подхватываете – и повторяете потом где надо и где не надо.
Люся работала воспитательницей в детском саду; и её профессия, безусловно, накладывала свой особенный отпечаток на весь её характер. Не давай бог её дочерям было произнести какое-либо не то чтобы бранное, но и просто, по её мнению, нехорошее, неприличное слово. Как-то Таня кормила за столом свою Вику; та капризничала и не хотела есть кашу; тогда Таня сама попробовала из ложки кашу, сваренную бабой Машей, и сказала своей матери: «Почему ты всегда такую безвкусную, пресную кашу варишь? Она её есть не хочет. Не умеешь каши варить – не берись. Гадость, а не каша.» А Люсина Вика, евшая ту же кашу, тут же отодвинула свою тарелку и, скривив ротик, повторила вслед за Таней: «Гадось!» Люся тут же осекла свою Вику: «По губам буду шлёпать за такие слова!»
Своих дочерей с самого их раннего малолетства она приучала говорить только хорошие, вежливые слова. А её Вика была в доме самым вежливым ребёнком, не устававшим говорить всем по утрам: «Доброе утро!» - в том числе и дяде Васе, который обычно, спеша отправиться на работу, и сам не имел в своём доме привычки здороваться по утрам и не привык к тому, чтобы с ним здоровались. «Хоть один воспитанный человек в доме нашёлся!» - восклицал он по такому поводу; и сразу же – куда девалась с его лица вся его хмурость, какую он обычно напускал на себя, когда бывал трезвым.
И, как я уже говорил, он ни разу за то время, пока Люся с детьми у него в доме находилась, ни разу не напился до того весёлого и шумного песенного состояния, в каком мы, с моим школьным товарищем Сашкой Чурицким, обычно видели его по вечерам во второй части данного повествования.
И ни разу никто не слышал, чтобы он заматюкался. Да, из этого следует, что Люсино влияние распространялось не только на её дочерей, не только на всех обитателей и гостей дома, но и на самого его хозяина. Вот что значит Люсино влияние!
«Вот за что мне нравится дядя Вася, - как-то утром при нём говорила она, - так это за то, что каким бы усталым он ни приходил вечером с работы – а на утро всегда раненько встанет, водички своей ледяной хлебнёт из холодильничка, умоется, щёки гладко побреет, рубашку и брюки себе погладит, туфли почистит – и только тогда выходит из дому на работу. Всегда в выстиранной, выглаженной одежде, в начищенной обуви. Свежий, опрятный. Приятно на него посмотреть!» Естественно, после такого откровенно высказанного комплимента ему бы уже совестно было показать себя перед Люсей в каком-нибудь неподобающем, свинском виде.
Но впрочем, влияние Люси на окружающих хотя и было до некоторой степени благотворным; но её чрезмерная нравоучительность чаще всего бывала в тягость, особенно для нас, для детворы.
Днём Люся обычно отправлялась в город за покупками. И, казалось, весь дом – а не только одна её дочь Маринка – вздыхал с облегчением: словно освобождаясь на некоторое время от той душной нравоучительной атмосферы, обволакивающей всех в её, Люсином, присутствии. Нам, детворе, можно было в её отсутствие, не опасаясь грозных окриков, носиться по всему двору, орать, кричать на весь дом, беситься кто как умеет: ни Таня, ни моя мама Юля нам этого не воспрещали. При Люсе же той свободы уже не было, при Люсе все ходили по дому на цыпочках.
Возвращаясь из города, она обычно принималась деланно возмущаться местными порядками. Причём её возмущения часто носили какой-то, можно даже сказать, восторженный характер:
«Ну одесситы! Я с них просто поражаюсь! На Привозе платный туалет сделали. Из ничего умеют выгоду себе сделать. Скоро, наверно, из воздуха научатся деньги делать. Скоро, наверно, плюнешь – и то надо будет заплатить!..»
«А то вот ещё… Захожу в кооперативное кафе. Заказала кофе с рогаликом. Даю бармену рубль. Он мне должен сдачи пятнадцать копеек. Он взял рубль и смотрит на меня: потребую я сдачи или нет. Гипнотизирует. А, думаю, ладно. Что те пятнадцать копеек. Закрыла кошелёк и пошла к столу. А про себя думаю: мой муж в шахте вкалывает, силы свои изматывает, не щадит на то, чтобы лишнюю копейку для своей семьи заработать. А ты тут, жлоб здоровый, за стойкой бара стоишь и чаевые от меня ни за что получаешь!..»
Но, тут же стоит сказать, после своих поездок в город она, довольная сделанными покупками, несколько смягчала свой нрав; а к вечеру и вовсе сменяла гнев на милость и отпускала Маринку гулять на улицу.
Я, незаметно от взрослых, прихватывал с собой бутылку пива; мы с Маринкой выходили за калитку, там нас уже поджидала Лилька; и мы втроём отправлялись на прогулку.
Откровенно говоря, я немного стеснялся таких прогулок: ведь в моём возрасте пацаны обычно ищут дружбы и хотят гулять с девочками постарше себя. А тут… Лильке было двенадцать лет, а Маринке – и того меньше, десять. О чём можно с ними говорить – разве-токо о школьных делах?
Но, словно бы интуитивно замечая за мной эту мою юношескую стеснительность и словно бы желая разуверить меня в моём мнении о них, они старались, по мере возможности, блеснуть передо мной теми совсем недетскими знаниями и той осведомлённостью, что едва ли не граничили с вызывающей вульгарностью, - той самой вульгарностью, от которой мама Люся столь тщательно старалась оберегать своих доченек.
Однажды мы втроём сидели на скамейке – на той же самой «Анжелкиной скамейке» - и от нечего делать стали загадывать те же самые полуприличные детские загадки.
Лиля загадала загадку:
- Туда-обратно – обоим приятно. Что это, как вы думаете?
И сама же дала ответ:
- Качели.
А Маринка загадала загадку ещё почище:
- Волосатая головка – в рот заскакивает ловко. Что это?
И тоже сама дала ответ:
- Зубная щётка.
Я тоже, чтобы не отстать от них, решил срочно подогнать такого же рода загадку:
- Где у всех женщин и мужчин кучерявые волосы?
- Хм-гм, - громко произнесла Лилька.
- На лобке, - тихо произнесла Маринка.
- В Африке! – на самом деле был правильный ответ.
- А что у мужчин состоит из трёх букв, а у женщин – из пяти?
- Чуб и чёлка.
Затем Лиля вспомнила мой первый приезд в это лето: в июле, с Саней. Она вспомнила, как мы вечером шли с остановки, а она попросила пацана с велосипедом окликнуть нас.
- У Серёжи ещё походняк такой… что называется – закачаешься! Запоминающийся походнячок.
А затем она проговорила:
- Ну ты и друга с собой привёз… Тогда, помнишь, компанией сидим же на этой скамейке, я попросила у него спичку, а он, как сонная муха, смо-отрит на меня: как будто я не спичку, а что-то такое у него попросила.
- Что ты понимаешь! – возразил я, тут же вспомнив, что и у Сани составилось тогда о Лиле не самое лестное впечатление. – Может, ты ему так сильно понравилась, что он от этого дар речи потерял!
- У них в классе все пацаны такие – недогоняющие? – спросила она Маринку.
Маринка ответила, что про пацанов из моего класса она ничего толком не знает. А вот девочки…
- Только не рассказывай при мне, какие у вас хорошие девочки в классе, - с жеманной интонацией обратилась она ко мне. – Всей школе известно: в твоём классе все девки – проститутки!
«Скажи спасибо, что твоя мама Люся тебя в этот момент не слышит!» - только и успел подумать я.
И действительно, если б её мать услышала б от неё это слово , Маринке б не поздоровилось.
Маринка, конечно, ляпнула это слово безо всяких на то оснований, а просто так, ради скользкого эффекта: как обычно это принято у подростков, стремящихся во что бы то ни стало, в том числе и такими резкими и не вполне уместными словечками, произвести эффект и обратить на себя внимание в компании себе подобных.
Я, вообще-то, не обиделся на неё за это; но заделался молчаливым. А так как после выпитого пива мне срочно захотелось справить кое-какую мелкую нужду, я встал со скамейки и направился за угол.
- Ты куда? – спросили девчонки.
- Коней отвязать.
В отличие от них, я предпочитал выражаться образно; а не ляпать, к месту и не к месту, всякими нехорошими эпитетами и грубыми глаголами.
Когда я вернулся, они спросили:
- Ну как – отвязал коней? – и дружно, в один голос подхихикнули.
Затем они опять заговорили о школе. На этот раз они стали обсуждать, с чем модно ходить в школу здесь, в Одессе, а с чем – у нас. Лилька сказала, что у них в школу пацаны ходят с «дипломатами», а девчонки носят ранцы или сумки: мальчики у них, как истинные джентльмены, когда провожают девочек из школы домой, то помогают нести им ихнюю «поклажу»: а нести сразу несколько «дипломатов» было бы очень неудобно и тяжело для рук. Маринка в ответ сказала, что от наших пацанов такого джентльменства, конечно же, не дождёшься: а потому, у нас ходят в школу с «дипломатами» как мальчики, так и девочки.
Затем мы заговорили о музыке, о популярных эстрадных ансамблях и исполнителях… Тут как раз со стороны автобусной остановки мимо нашей скамейки проходили по улице четверо ребят. Они возвращались из города с рок-концерта. В Одессу на гастроли как раз приезжала, как раз прилетала первая ласточка нашего отечественного «металлического» рока: рок-группа «Мастер». Взбудораженные этим концертом, они, эти четверо ребят, шли занимая всю ширину улицы, выбрасывая вверх и вперёд руки с вылепленной из пальцев «козой», горланили на весь посёлок ключевые слова из прославленной рок-композиции: «Воля и разум! Воля и разум!» - и так же громко скандировали:
Крошка-сын к отцу пришёл
И спросила кроха:
Что такое – хорошо,
Что такое – плохо?
Папа враз ответ нашёл
И ответил крохе:
Хэви-метал – хорошо,
«Модерн Токинг» - плохо!
- Наоборот, - втихомолку не согласились Маринка с Лилей. – «Модерн Токинг» - хорошо, хэви-метал – плохо.
- И то и то хорошо, - так же втихомолку примирил я их придирчивые вкусы.
Так мы втроём обычно проводили на скамейке свои вечера…
Иногда к нам присоединялась Анжела. Она выходила из калитки и, остерегаясь того, чтоб её не застукали с дымящей сигаретой во рту её родители, тянула меня за руку со скамейки; и мы с ней уходили за угол. Там, под раскидистыми низкорослыми вишнёвыми деревцами, нам удобно было прятаться; и оттуда хорошо просматривалась вся освещённая улица. Там мы курили и болтали.
Анжела окончила школу в этом году, а теперь собиралась поступать в училище, где готовили поваров и официантов на суда загранплавания. Приглашала и меня; но там, правда, принимали только после десяти классов. Я же окончил пока только восемь.
…А однажды днём Анжела зашла к нам домой и, как обычно, отвела меня в сторонку и предложила купить за 3 рубля пачку дефицитных сигарет «Pall Mall». Три «рэ» - это было ещё недорого; во всяком случае, дешевле, чем у цыганок на Привозе: там такие же «фирменные» сигареты шли по пять.
Но я всё равно отказался, не захотел тратить деньги: лишних ни у меня, ни у мамы Юли к тому времени не оставалось; и мы со дня на день ожидали почтового перевода, который бабуля обещалась прислать нам со своей пенсии.
Тогда Анжела, по заведённой привычке, попросила сигарету у меня. У меня как раз не было при себе ни одной сигареты: выкурил; и надо было идти в магазин за новой пачкой. Я предложил открыть пачку «Пэлл Мэлл». Но Анжела отказалась: сигареты были не её, это ей дали на продажу.
Тогда Анжела послала в магазин свою сестру Лильку, находившуюся в тот момент у нас:
- На тебе сорок копеек, сбегай купи пачку «экспресса».
- Анжела, ты куришь «экспресс»? – сделал я удивлённое лицо.
- Да. А что тут такого? – не поняла она моего удивления.
- Да так, ничего, - я просто вспомнил, улыбнувшись при этом, как афишированно стеснялся Санёк курить на людях эту марку сигарет .
…С Анжелкой и с Лилькой у меня установились простые дружеские отношения. Они никак не тянули на те романтические отношения, каких я искал; и никак не отдавались во мне теми приятными, волнительными ощущениями, какие я уже успел испытать, обнимая девушку .
Я, конечно, пробовал обнимать и Анжелу, и Лилю. Но Анжела была, можно сказать, королевой местного посёлка, и не испытывала недостатка в кавалерах; и уже успела привыкнуть к тому, что её частенько обнимали; а потому-то я и не чувствовал никаких приятных волнительных ощущений, когда обнимал её – как если бы обнимал статую. А пугливая толстушка Лилька, когда я ложил ей руку на плечо, с непривычки втягивала голову в плечи и некрасиво ёжилась и сутулилась при этом. Какое уж тут будет приятное удовольствие, какое приятное волнение от таких объятий!?
Я же искал другого. Я искал влюблённости – в полном смысле этого слова:
РОМАНТИЧЕСКОЙ!..
Таня ненавязчиво подбивала меня на то, чтобы я нашёл себе девочку старше возрастом. «У нас сейчас такая мода: девчонки выпускного возраста насобирают вокруг себя мальчишек младше себя, по тринадцать – по пятнадцать лет, и ходят с ними: то в кино, то на дискотеку», - как-то говорила она.
Но я и так робел перед девушками старшего возраста. А тут ещё мне представилась такая картинка: идёт по улице взрослая девочка – этакая важная курочка, а вокруг неё бегают пацаны моего возраста – этакие вихрастые цыплятки; и один такой цыплёнок – это я.
Я представил себе эту картинку, - и к моей робости прибавилось ещё и чувство гордости. Мне совсем не улыбалось быть одним из «мальчиков на побегушках». Мне такая картинка показалась совсем непривлекательной, если не сказать – оскорбительной.
Тем более, что нечто подобное тому у меня уже наблюдалось с той же Анжелой. Как я уже и говорил, эта 17-летняя королева местного посёлка не испытывала недостатка в кавалерах. Её часто можно было видеть в обнимку то с одним, то с другим парнем.
А как-то к нам на скамейку заглянул уже знакомый нам Виталик Ларин. Возвращаясь с дискотеки, из пионерлагеря «Огонёк», он выпал к нам на скамейку и тут же, широко расставив свои длинные ноги, с обычной своей нахальной непринуждённостью, притянул к себе Анжелу. Она же, охоче обхватив его голову нежными руками, гладила его тёмные волосы; а он, обнимая её обеими руками пониже талии и интимно тычась носом в её живот, мурлыкал песенку томной лахудры – певицы Кати Семёновой: «Школьница… ты всё-таки в душе всё та же школьница… От обид всё так же под лопаткою болит. Школьница… Мне так тебе в любви признаться хочется… Но молва – как мама в поговорке – не велит…»
Анжела, как раз перед тем, заигрывала со мной – и вот она уже обнимается на моих глазах с другим; а моего присутствия совсем, как будто бы, не замечая. И мне лишь остаётся довольствоваться ролью стеснённого и стеснительного наблюдателя. Вот оно, девическое непостоянство!
Вот ещё из-за чего я остерегался заводить дружбу со взрослыми девочками: гордость не позволяла. Мне, в моих будущих романтических взаимоотношениях с девушкой, хотелось быть не просто одним из её рядовых обожателей, не просто одним из бегающих за ней статистических поклонников; а хотелось быть в её глазах основным, так сказать, действующим лицом, главным в её жизненном романе персонажем.
То же самое – то же самое прохладное отношение – было у меня и к своим ровесницам. Как-то Таня с Маринкой потянули меня к Анжелке в гости домой. «Пойдём, пойдём. Там как раз у неё твоя бывшая одноклассница находится, посмотришь на неё: может, понравитесь друг другу», - с лёгким оттенком загадочности проговорили они. Я заинтригованно на них уставился: это какая ещё такая моя бывшая одноклассница?.. И только потом я понял…
Это когда мы с мамой приехали жить в Одессу, мама поначалу хотела меня определить в 81-ую школу, находившуюся на 8-ой станции Большого Фонтана. В этой же школе училась Таня; и предполагалось, что она будет видеться со мной на переменах, знакомить меня со школой и с моими новыми школьными друзьями; и так я постепенно буду приобщаться к непривычной на первых порах обстановке.
Однако уже в первый день посещения – сам не могу объяснить, что тогда на меня нашло, - меня охватила какая-то непреодолимая и необъяснимая боязнь перед моими новыми одноклассниками и моей новой учительницей, так что им буквально силой пришлось волокти меня за руки в класс .
Тогда я им поддался. Однако уже через три дня я снова заартачился и заявил матери, что больше в школу не пойду. Ей оставалось лишь всплеснуть руками: ну что со мной, с таким упрямым, с таким неподатливым на учёбу, - ну что со мной тогда можно было поделать! Она смирилась с ситуацией. Тем более что писать и читать я умел, слагать и вычитать цифры – тоже. И мне гораздо больше удовольствия доставляло познавать мир непосредственно, - а не по школьным учебникам, содержание которых я мог изучать и самостоятельно, без помощи учительницы и знал почти наизусть.
Отдаваясь своей свободе, я каждое утро выбегал на поляну перед нашим корпусом с видом на море; я спускался со склона и целыми часами, пока не нагуляю аппетит, мог бродить по берегу, по его песчаным пляжам; я имел возможность заговаривать и общаться со многими людьми, приезжавшими в наш дом отдыха из разных концов нашей необъятной страны. Каждый день приносил какие-то новые, свежие впечатления; и каждое утро я просыпался легко и без мороки, с приятным ожиданием этих новых, свежих впечатлений. И всё это было для меня куда интересней, чем скучные, однообразные школьные занятия.
Таким образом, в первом классе я проучился одну четверть у себя в своём родном «городе А» и… всего три дня, после того как мама, устроившись, забрала меня от бабушки к себе в Одессу. Таким образом, переехав сюда, в первый класс я так и не ходил. Сразу же пошёл во второй. А так как директриса 81-ой школы не захотела меня заново принимать, уже зная меня как злостного прогульщика, то пришлось меня определять в другую школу – в 106-ую, находившуюся на 14-ой станции Большого Фонтана. Благо, что расстояние от 11-ой станции, где мы жили, что до той что до этой школы было одинаковое: три остановки на трамвае.
И так я там, в 106-ой школе, и проучился до пятого класса. Пока наконец меня опять не «потянуло на свободу». А впрочем, об этом я уже упоминал .
…Итак, мы пришли в гости к Анжеле домой, прошли в её комнату. Почти всю длину стены в её комнате занимал покрытый тёмным лаком шкаф с книгами. Анжела хотя и любила погулять с мальчиками, но находила время и для чтения. А её родители имели возможность доставать «по блату» те книги, названия которых были у всех на слуху, но которые трудно было «достать» в свободной продаже. Вот и сейчас, я обратил внимание на отдельно лежавшие на письменном столике, рядом с настольной лампой, две книги с новенькими обложками: «Дети Арбата» и «Мастер и Маргарита», которые Анжела собиралась прочесть и которыми собиралась пополнить свою домашнюю библиотеку.
Итак, мы прошли к ней в комнату. И пока хозяйка комнаты с Таней и с Маринкой шушукались в сторонке о тряпках и о косметике, я с кроткой застенчивостью присел на краешек её застеленной покрывалом кровати, рядышком с сидящей тут же Лилькой. И тут-то я и увидел ту самую одноклассницу, с которой я проучился в одном классе всего три дня. Ту самую Белую Лену. К слову сказать, эта фамилия совсем ей не подходила, так как она была тёмненькой, темноволосой. Она жила рядом с магазином, тут неподалеку, на той же улице, что и Анжела с Лилей, - на улице Ванцетти. Её подруги считали её немножко за дурочку и обращались к ней не по имени, а по прозвищу – Белка. Один глаз у неё немного косил; но, впрочем, это не сильно её портило; а, наоборот, привносило некую смешноватую оригинальность ко всей её внешности.
Этим своим глазом она и посматривала на меня, сидя на стуле сбоку от книжного шкафа. Она была в длинной тёмной юбке и светлой блузке. Заложив ногу за ногу, уперевшись локтём в колено, а подбородок положив на ладонь, - и находясь в такой интеллигентской дамской позе, - она поглядывала на меня со странноватой улыбкой, не лишённой загадочности, выражавшей как бы одновременно и застенчивость и превосходство. Она поглядывала на меня из-под тёмных распущенных волос, падавших ей на плечи, - поглядывала одной стороной лица, своим косоватым глазом, - словно бы и заинтересованная, но в то же время и смущённая моим появлением… ни дать ни взять – красна девица из русской народной сказки, которой привели показать жениха для сватанья.
И хотя я и сам – как читатель мог уже заметить – был большой любитель не только поулыбаться на людях, но и даже – «потащиться» ( посмеяться, т.е. ); но на этот раз я принял напускную важность и сделал отстранённо-равнодушное лицо, нисколько не отвечая на её однобоко-косоглазую полуидиотскую улыбочку. Чтобы она ещё, чего ради, не подумала, что я действительно так уж сильно заинтересован в дружбе с ней…
Потом я ещё как-то пару раз мельком виделся с ней на улице. Один раз – когда возвращался из магазина, куда ходил за хлебом. Белка стояла с Лилькой у калитки своего дома, и я подошёл и разговорился с ними. А второй раз – когда катался на велосипеде, взятом «на прокат» у одного знакомого соседа. Я ехал по улице Ванцетти; а посреди её, около одного из дворов, стояла толпа, дожидаясь возвращения из Дворца бракосочетаний жениха с невестой. Здесь готовились играть свадьбу. Мне на своём велосипеде пришлось притормозить, чтобы с разгону не налететь прямо на эту толпу. Я затормозил и приостановился. Белка стояла в этой толпе посреди улицы. Я её сразу заметил. В этот раз она выглядела совсем не той дурочкой, какой привыкли её считать её подруги; в этот раз она выглядела куда серьёзней, чем в тот, в какой я застал её в комнате Анжелы: наверное, так серьёзно и задумчиво и должна выглядеть всякая пятнадцатилетняя девчонка, подумывающая на тем, что и ей наверняка в не таком уж отдалённом будущем предстоит пережить такой же торжественный и волнующий момент: примерить на себе белую свадебную фату невесты. Мы кивнули друг другу головой, я остановился, и мы снова с ней разговорились.
И хотя в обоих из представленных случаев наш разговор носил непринуждённый характер, но эта непринуждённость нисколько не претендовала на завязку тех романтических отношений, каких я искал, приглядываясь к девочкам. Это была чисто дружеская непринуждённость.
Итак, моё отношение к девушкам старше себя и к ровесницам можно было определить как прохладное.
…Но вот как-то я обратил внимание на проходившую днём мимо нашей калитки девушку. Лилька, стоявшая тут же, у нашей калитки, кивнула ей головой. Оказывается, она её знала. Но, хотя они и кивнули друг дружке головой, было заметно, что они не очень дружны и приветливы между собой.
Эта девушка жила на Ромашковой. Звали её Юля, - так же, как и мою маму, - и ей, как я узнал со слов Лили, было всего десять или одиннадцать лет. Она была ровесницей Маринки. Однако она была не по своему возрасту высокой, рослой девочкой; и у неё уже как сзади, так и спереди отчётливо вырисовывались соблазнительные женские формы.
«Вот какой надо быть, - полушутя-полусерьёзно сказала Таня худышке Маринке, - чтобы мальчишкам хоть было за что ухватиться».
Я заинтересовался этой Юлей и стал упрашивать Лильку свести меня к её калитке. Но Лиля каждый раз уклонялась от моих настырных просьб: она, кажется, была не в ладах с той Юлей; похоже, её пронимала жгучая зависть из-за того, что природа не одарила её такими изящными внешними данными, а отдала их другой.
«В любви каждый старается сам для себя». Это не я сказал. И не Лиля. Это всё та же служанка Кэтти из «Трёх мушкетёров».
Я продолжал упрашивать Лильку; но она каждый раз увёртывалась от моих настырных просьб, стойко следуя принципу служанки Кэтти, приведённому абзацем выше.
А образ той хорошенькой Юли между тем не выходил у меня из головы: это был образ той самой затаённой романтической влюблённости, какой я желал испытать всем своим юношеским сердцем.
А подходящего случая для более короткого знакомства не было: больше я не видел ту девочку проходящей по улице мимо нашей калитки. А караулить её возле её калитки я один стеснялся: если идти знакомиться к ней домой, так надо было идти с кем-то, кто её знает. А кроме Лильки, я больше не знал никого, кто бы знал ту Юлю. Да и навряд ли бы решился обратиться со своей просьбой к какой-то другой девчонке, кроме Лильки. А Лилька отказывалась.
Тем не менее, образ Юли, - это прелестное видение, составленное моим безудержным, страстным и неугомонным романтическим воображением, - этот очаровательный образ так и не выходил из моей головы, так и не хотел развеиваться.
А вместе с тем не развеивались и мои тайные юношеские желания: повстречать свою первую романтическую влюблённость.
…Как я уже говорил и повторял, к Анжелке, к её сестре Лильке или к их подруге Белке я никаких чувств, кроме чисто дружеских, не испытывал: с ними интересно было «приколоться» или «постебаться», но не более того.
Странно – но, может быть тогда же, я стал замечать, что, пожалуй, к Тане и к Маринке, к своим родственницам, нахожу в себе больше затаённой влюблённости, чем к любой из их подруг. Первая приходилась мне тётей, вторая – троюродной сестрой; первая была на пять лет старше меня, вторая – на пять лет младше. К ним-то я и стал, грешным делом, замечать нечто другое, нежели чем дружеские или родственные чувства, нечто более притягательное. Но впрочем, можно ли было называть это затаённой влюблённостью? Скорее – затаённым желанием заглянуть им под юбку.
Раз как-то утром Таня зашла на веранду и, разговаривая с Люсей, зашедшей тут же, чтобы взять к завтраку продукты из холодильника, присела на краешек моей раскладушки-«вертолёта». Затем Люся вышла. Я только что проснулся и ещё понеживался под одеялом. Таня сидела на краешке моего «вертолёта». В своём байковом халате, с заспанными глазами, с бледной кожей и с томно-ленивым выражением лица, она походила на японку с какой-то журнальной картинки. К нам на веранду из прихожки заглянула Маринка.
- А что вы тут делаете? – спросила она сладеньким, игривым голоском.
- Целуемся! – сразу же нашла что ответить Таня.
Маринка кокетливо улыбнулась и тут же скрылась за дверью прихожки.
А мне представилось – вот Таня сейчас наклонится и, в действительности, поцелует меня в ушко; а я при этом запущу руку под её байковый халатик и поглажу её бледные ножки. И какая-то приятная истома прошлась при этом по всему моему телу: и возбуждённость и робость одновременно.
Как я уже вскользь ранее где-то упоминал, Таня была моей – если так позволено выразиться – просветительницей по части секса. Именно на её живом примере я познал тайну различия между телом женским и телом мужским. То есть, её, эту тайну, я, может быть, знал-предполагал и раньше. Но, именно разглядывая Таню, я познал то сладостное секретное чувство, - чувство, равное первой детской влюблённости, - которое неизбежно раскрытию этой тайны сопутствует.
Но Таня была уже мамой и навряд ли бы согласилась на те вольные игры-отношения, какие были у нас с ней в детстве: все те игры «в доктора», и тому подобное.
А с Маринкой было проще: с Маринкой я не испытывал той робости в обращении, какую испытывал с Таней.
Как-то раз я нашёл под ванной на огороде свой старый разбитый фотоаппарат «Смена», купленный матерью когда-то мне на день рожденья за 15 рублей. ( К слову сказать, я так и не сделал с него ни одной фотографии; так и не увлёкся тогда фотоделом: мне для этого не хватало усидчивости ). Так вот, я нашёл этот фотоаппарат и показал его Маринке.
С этим фотоаппаратом мы уединились с ней на веранде и придумали играть «в фотомодель». Маринка была в Таниной фиалково-цветастой юбке на резинке, эту юбку она носила натягивая себе под мышки, - получалось оригинальное платьице сарафанного типа с оголёнными плечами. В этом своём открытом наряде Маринка залезла на кровать и стала принимать самые смелые, свободные позы. А я, стоя в сторонке, занялся её без плёнки «фотографировать». Причём она с такой гибкостью и грациозностью всё это проделывала, что впоследствии это заставило меня задуматься над таким потрясающим феноменом противоречивой женской природы – когда уже у десятилетней девчонки начинают проявляться и уживаться одновременно: красота и порочность, изящество божественно принимаемых поз и их же обезьянье бесстыдство.
Нас с Маринкой оставляли спать на веранде одних: она спала на кровати, а я на раскладушке. Как-то ночью я проснулся, с намерением выйти во двор и втихаря покурить. Ночь стояла тёмная, так что пришлось зажечь спичку, чтобы найти на полу свои шлёпанцы. Когда я зажёг спичку, я бросил нечаянный взгляд в сторону кровати, где спала Маринка, и увидел, что она спит без трусов: её ночная сорочка задралась, а одеяло она отдёрнула ногой. Зачарованный нечаянным зрелищем, я стал зажигать спички одну за другой. Я зажигал спички одну за другой, зачарованно разглядывая её полураскрытые бледно-розовые нижние губки с едва заметным белесоватым пушком, пробивающимся над ними. Я даже забыл обо всякой предосторожности: о том, что спавшая в дяди-Васиной комнате баба Маша могла, проснувшись, увидеть через окно на веранду, что я – такой бесстыдник, такой срамник – так беззастенчиво разглядываю свою спящую троюродную сестру. Я зажигал спичку одну за другой, пока наконец искра от одной из них не отлетела и не попала на кожу Маринкиной ноги. Маринка вздрогнула. Я мгновенно спичку затушил. Когда несколько минут спустя я, затаённо дыша, осмелился зажечь спичку ещё раз, она уже лежала кверху своей округлой попкой и уткнувшись головой в подушку.
Поняла ли она что-то спросонья или нет, - но на следующую ночь, когда я вновь попытался, зажигая спичку, насладиться соблазнительным зрелищем, меня поджидало разочарование: на этот раз Маринка спала в трусах.
- - -
Когда шли дожди, я либо пропадал в гараже ( в дяди-Васиной «резиденции» ), либо находился в хате – валялся на своей раскладушке и занимался чтением.
В «большой летней кухне» я нашёл журнал «Юность» с повестью Карена Шахназарова «Курьер», по которой и был поставлен одноимённый фильм . Как обычно это и случается, в напечатанном виде эта повесть была если не интереснее, то уж во всяком случае полновеснее, полнокровнее, чем в её постановке на экране.
Я увлёкся чтением этой повести, прочёл её залпом; а потом ещё раз и ещё возвращался к полюбившимся местам. Я воспроизводил в своём воображении ту или иную сценку – и представлял, как бы я сыграл или поставил бы её. И дождливые дни за окном тянулись не так скучно, не так однообразно.
Когда же выдавались ясные, тёплые дни и проглядывало солнце, мы с Маринкой торчали в саду. В такие дни к нам прибегала Лиля. Втроём мы играли в карты: в «дурака» или в «пьяницу», больше никаких карточных игр они не знали. «Сэйв ми, дон’т брейк ми», - обычно напевала Лиля песенку , когда ей особенно везло.
Иногда же сюда, в сад, Таня выводила свою Вику, отдавала её нам нянчить; а сама уходила по своим делам. С Викой особенно любила понянчиться Лиля . Когда Маринка протягивала к Вике руки и звала малую к себе, чтобы тоже с ней понянчиться и поиграться, Лиля как-то очень уж ревниво к этому относилась: «У тебя же своя Вика есть – твоя сестра родная – вот и играйся с ней». И Маринка опускала руки.
Днём я частенько скучал и искал любых способов как-то развлечь себя.
За забором соседские пацаны играли в ковбоев. Лиля обзывала их «додиками» или «недоделанными». По её убеждению, если пацаны, уже перешедшие в восьмой класс, играют в детские игры – значит, с головой у них явно не всё в порядке. Лиля между прочим припомнила, как некоторое время назад по телевидению транслировался английский многосерийный фильм про Робин Гуда. «Так они потом как начали все в Робин Гудов играть – это вообще был ужас! Вы бы только видели! Это ж чокнуться было можно!» - восклицала Лиля, делая круглые глаза.
Среди ковбойской компании соседских пацанов выделялся Славик. Он умел по-ковбойски свистеть и гикать - и своим свистом и гиканьем производил больше всех шума. Я одно время тоже с ним дружил; но не могу сказать, чтобы дружить с ним было одним сплошным удовольствием. Славка был на год младше меня; но обладал противным характером, был безмерно хвастлив и, - как, наверно, все детки из многодетных семей, ( а у них была многодетная семья, и Славка был старшим ребёнком в ней ), - любил поважничать и очень много о себе воображал.
В своей семье он целиком и полностью находился в подчинённом положении у папы с мамой; а в дворовой компании же любил, чтобы, наоборот, подчинялись все ему: ему и всем его малейшим прихотям и желаниям. Если одна игра ему надоедала – значит, она должна была надоесть и другим; если он придумывал новую игру – в неё должны были играть все. А если же что выходило не по его, то Славка тут же бежал жаловаться папочке или мамочке; и тогда папочка или мамочка выбегали из калитки – и восстанавливали справедливость, заступались за сыночка: того, кто смел с ним препираться или оказывать на него своё дурное влияние, тут же изгоняли из компании и требовательным голосом объявляли на всю улицу, чтобы тот обидчик и близко больше не смел появляться около ихнего двора.
Вот поэтому, я совсем и не стремился возобновить дружбу с ним: я был уже достаточно взрослым мальчиком, пил пиво и курил; и Славкиным родителям это, безусловно бы, не понравилось, если бы я вдруг объявился в компании их благовоспитанного сыночка.
Ради развлечения, я иногда швырялся из-за забора в их ковбойскую компанию недозрелыми орехами. Мне, спрятанному от их глаз забором, обросшим вьющейся, ползучей лозой дикого винограда, - мне было прикольно наблюдать за тем паническим замешательством, в какое приводили этих недоделанных ковбоев падавшие на ихние шляпы зелёные орехи.
Так однажды Славка, - в летней шляпе-сомбреро с подогнутыми по-ковбойски полями и с пионерским галстуком, нацепленным на шею задом наперёд, также на ковбойский манер, - проезжал мимо по улице, чинно восседая на своём велосипеде с моторчиком. Я так удачно швырнул из-за забора орехом, что попал прямо в моторчик, прикреплённый на багажнике. Бедный Славик чуть было не слетел с велосипеда - он слышал, как что-то шарахнуло сзади, - но так и не понял, что это было. Бедный Славик чуть было не грохнулся с сиденья и чуть было не кувыркнулся через руль, чуть было не врезался носом в землю. Моторчик заглох. Славик так и не понял, отчего заглох его моторчик. При этом на его лице был такой испуг – моментально куда девалась вся его недавняя чинность и спесивость, какую он привык выставлять перед своими приятелями по играм.
Довольный своим удачным попаданием, я тихонько и без лишнего шума пробрался от забора к дивану, где Лиля и Маринка возились с Викой. Уткнувшись в подушку, валявшуюся здесь же, на диване, я дико захохотал.
- Лиля, ты бы это видела! – восклицал я при этом. – Как этот додик только что чуть было не грохнулся со своего велосипеда!
Я так бурно выражал свои восторги, что Лиля в конце концов и меня обозвала додиком: по её убеждению, пятнадцатилетний парень уже не должен был так идиотски ржать и так несерьёзно себя вести.
А это, в свою очередь, раззадорило меня ещё больше. Я нарочно стал приставать к Лильке, щипать её и досаждать ей своим хохотом – только для того, чтобы вывести её из терпения.
Как я уже где-то ранее говорил, всякая напускаемая на себя другими людьми серьёзность, не подкреплённая какими-либо вескими основаниями, вызывала во мне лишь обратное действие: я принимался хохотать ещё пуще.
Так и на этот раз. В конце концов Лиля, кажется, на меня обиделась: обидевшись на мой смех, она встала и ушла от нас.
Однако уже на следующий день мы помирились ( хотя мы, в общем-то, и не ссорились ) и вели себя друг с дружкой так, как ни в чём не бывало.
На следующий день Люся отпустила нас троих в город – купить шоколадно-вафельные торты. У нас в городе эти торты были в большом дефиците, были большой привозной редкостью, которую домашние хозяйки выставляли к чаю лишь на большие праздники, чтобы удивить гостей; здесь же, в Одессе, эти произведения искусства местной кондитерской фабрики свободненько лежали на прилавках магазинов – правда, не во всех, а в центре города. Вот я, Лилька и Маринка отправились за ними.
При этом мне пришлось им показывать дорогу в центр. Ну Маринка – та ещё ладно; а вот Лилька… Будучи одесситкой, она не знала, каким городским транспортом удобнее всего добраться до Дерибасовской – до центральной улицы своего города, знаменитой на весь мир! Это для меня была хохма! Это дало мне лишний повод поиздеваться над Лилей: дескать, вот, Лиля, ты меня ещё вчера разными нехорошими словами обзывала: и додиком, и полудурком, и ненормальным, - а сегодня, вот видишь, я не держу на тебя за это обиды – я тебе дорогу показываю!..
К сожалению, не обошлось в тот дождливый август и без скорбного момента.
Однажды вечером мать вернулась из гостей. Мы уже потушили свет на веранде и улеглись спать. Мать разговаривала в прихожке с бабой Машей и с Люсей.
«По радио на завтра опять дожди передавали», - сообщила она. – «И ещё, я слышала, Андрей Миронов умер».
Поначалу как-то даже не поверилось. Незадолго, за две или за три недели перед тем, умер Анатолий Папанов, частый напарник Миронова по киноролям. Но Папанов – он-то ведь уже старенький был; а Миронову ещё и пятидесяти не было. Что же случилось? Неужто не перенёс смерти друга?
Поначалу трудно было поверить; но на следующее утро пришла газета «Труд», где это печальное известие подтверждалось.
О причинах смерти сообщалось весьма туманно и неопределённо , - что позволяло обывателям напропалую строить свои догадки и предположения.
«Грибочков, наверно, объелся – отравился. Сейчас сезон как раз. И дождей много», - первой высказала Таня свою версию. Никто из собравшихся за завтраком моих родственников не стал ей возражать, никто не стал выдвигать свои версии: как будто все с ней согласились, как будто её версия была самой правдоподобной. Грибочками отравился…
Ранняя смерть артиста попервах, при первом её известии, кажется нелепой и ошибочной; а потому, и порождает в обывательских умах всякие нелепицы и кривотолки. Обыватель как будто посмеивается над ранней смертью артиста, как будто не хочет в неё верить: дескать, брат, а не шалишь ли ты и на этот раз, а не симулируешь ли, не актёрствуешь? Не есть ли твоя смерть такая же игра, такое же театральное действие, как и вся твоя жизнь на сцене и на экране?
Только спустя какое-то время, постепенно начинаешь узнавать обо всех истинных причинах, приведших к столь раннему уходу: и о нервных перегрузках, с коими неизбежно связана актёрская профессия; и о той бешеной самоотдаче, с которой выкладывался актёр в каждую свою сыгранную в кино и на театральной сцене роль; и о том, что актёры – «тоже люди»: а следовательно, и в личной жизни у них не всё и не всегда идёт гладко, как по накатанному; и о тех комплексах, сомнениях и переживаниях – что самим артистом формулировалось так: КЛАССИЧЕСКАЯ НЕУДОВЛЕТВОРЁННОСТЬ САМИМ СОБОЙ; и обо всех слухах и сплетнях, опередивших его смерть.
Так уж устроена судьба актёра: прежде чем умереть «по-настоящему», он вынужден, в силу избранной профессии, опробовать на себе десятки и сотни смертей игровых, театральных. А кроме смертей игровых и театральных, есть ещё и те, которые порождает про артиста обывательская молва.
В случае с Мироновым молва не ошиблась, верно предугадала: слухи о его смерти ходили и раньше. И хотя он сам, опять же – в силу своей актёрской профессии, иронично относился к подобного рода слухам; да и друзья не раз его разубеждали – приводя на память народную примету: мол, кого рано хоронят, тот обычно доживает до самой глубокой старости; но – увы. Слухи оказались преждевременными, но достоверными.
…При его жизни я относился к нему как к человеку, как к творческой личности, может быть, и уважительно; но как к артисту – без особой симпатии. Какое-то яркое, приметное противоречие было между Мироновым-человеком и Мироновым-артистом. Это противоречие просто-таки бросалось в глаза даже тем, кто не особо пристально следил за его творчеством: Миронов-человек был застенчивым, стеснительным, с простяцкой наружностью; Миронов-артист был темпераментным и экспрессивным, а в большинстве случаев, в большинстве ролей – просто-таки хамоватым, крикливо костюмированным прохвостом.
А может быть, это противоречие было между его именем Андрей ( что в переводе с греческого означает: «мужественный» ) и его мягкой, почти что женственной ироничной улыбкой ( он, кстати-то, и родился 8-го марта: в Международный Женский день – как сам он о себе рассказывал в одной из телепередач ).
Я не относился к его игре в кино с особой симпатией. В иных сценах он просто-таки вызывал раздражение: зачем этот дядька так старается, так выпендривается, так выбрыкивается? Другими словами говоря – он не принадлежал к числу тех артистов, которых я бы мог назвать «любимыми».
А вот мой школьный приятель Саня Ч. – так тот от Миронова был без ума, чуть ли не боготворил его; и в моей общей, «толстой» тетради, которую мы – одноклассники и одноклассницы – специально заводили для того, чтобы анкетировать друг друга, на вопрос анкеты: «Ваш любимый киноактёр» - Санёк вписал: «Андрей Миронов» И больше никого другого.
Так вот, это вызвало тогда у меня насмешку и удивление: что Санёк в нём нашёл? Что в этом артисте такого завораживающего, привлекательного? Абсолютно ничего суперменского. Другое дело – Бельмондо, Челентано . А Миронов? Умеет смешить, да и только? Опять же, как ни старается – а всё у него как-то грустновато получается, как в исполняемой им песенке «Остров Невезения». ( «Что они не делают – не идут дела. Видно, в понедельник их мама родила. Видно, в понедельник их мама родила. Что они не делают – не идут дела» ).
…Как-то, в частном разговоре, кто-то из взрослых назвал Миронова комедийным актёром. Я, присутствовавший при этом разговоре, тут же запротестовал: «Миронов? А разве он комедийный актёр?» Действительно, в моём тогдашнем понимании комедийные актёры были: Евгений Леонов, тройка Вицин – Моргунов – Никулин, или же «полузапрещённый» Савелий Крамаров . Они умели рассмешить – что называется – одним движением бровей.
А Миронов – так обязательно с какими-то «выкидонами» - как в «Бриллиантовой руке»: когда он, под уже упомянутую выше песенку «Остров Невезения», запрокидывает ногу, готовый сигануть за борт теплохода.
И так почти во всех фильмах – всё у него с какими-то «выкидонами»: чересчур старается, весь на нервах; а глаза при этом – грустные-грустные.
И хотя я так и не смог в том разговоре внятно объяснить, почему не считаю Миронова комедийным актёром, но так и остался тогда при своём мнении.
…От его персонажей часто отдавало чем-то мещански старомодным, отжившим свой век . Это были: или крикливо-франтоватые жулики ( «Берегись автомобиля», «Бриллиантовая рука» ), или самовлюблённые пижоны ( «Собака на сене», «Обыкновенное чудо» ), или спившиеся неудачники ( «Блондинка за углом» ). Он зачастую воплощал на экране героев, которых никак нельзя было назвать героями .
С точки зрения нашей самой передовой советско-социалистической идеологии – это были, скорее, антигерои. Он зачастую воплощал тех, кого было принято называть «бывшими людьми»: тех, чья жизнь для современного зрителя являлась не юмором, не комедией, а, скорее, гротеском.
Однако часто эта жизнь, этот гротеск имел трагическую развязку – как в финале «Двенадцати стульев»: где великолепно им сыгранный Остап Великолепный падает со стула с перерезанным горлом в комнате общежития имени монаха Бертольда Шварца.
И это трагическое – оно всегда вызывало грустное сочувствие: симпатия к артисту перевешивала и одерживала верх над антипатией к тем персонажам, каких он воплощал.
…И, пожалуй, один из немногих – если не единственный на моей памяти – поистине светлых, положительных персонажей из сыгранных им в кино – это мистер Фёст из комедийного вестерна «Человек с бульвара Капуцинов»: фильма, вышедшего на экраны страны уже после смерти артиста.
Сюжет фильма достаточно прост. Заброшенная ковбойская деревушка на Диком Западе. Здесь главный аргумент – вытащенный из кобуры кольт, а главное развлечение – потасовки с мордобоем в местной харчевне да перестрелки с индейцами.
И вот в этот затерянный мир забредает, а вернее сказать – приезжает на дилижансе, герой Миронова – служитель нового вида искусства: синематографа.
«Отныне, теперь, наконец-то, сейчас и в любую погоду, вот здесь, а затем повсеместно – все будем мы жить по-другому. Без гнева и печали, на благо всей Земли: как мы давно мечтали, но так и не смогли», - под эту задорную песенку он является местным жителям – с благородным стремлением изменить их души в лучшую сторону.
Но, увы, его герой и здесь в финале фильма терпит моральное поражение: на его место приходит мистер Секонд, использующий святое дело синематографа исключительно в коммерческих целях.
Благородное искусство вырождается в коммерцию
Знак! Знак времени.
…В тот день, когда пришло это печальное известие, снова лил не переставая дождь, - сама природа будто бы оплакивала великого артиста.
Великого артиста, - которого при жизни так никто, наверно, и не называл. А часто же – называли просто: Андрюша.
Я вспоминал те кадры из фильмов, в которых он всегда являлся – живым, темпераментным, экспрессивным. Мне было одиноко и печально на душе, как будто я потерял близкого и родного мне человека, почти что члена семьи.
Да впрочем, разве оно не так: разве в наш век всеобщей коммуникации, благодаря телевидению и современным средствам массовой связи, киноактёры и прочие знаменитости не являются ли членами наших семей?
Я вспоминал все фильмы с его участием, его выступления со сцены. Среди прочего мне припомнился один эпизод – когда он рассказывал со сцены, как один мальчик прислал ему письмо. В этом своём письме мальчик признавался в любви, называл своим любимым артистом; а ещё – жаловался на то, что его папа, какой-то крупный начальничек, заставляет бедного мальчика хорошо и прилежно учиться: «а иначе – будешь таким же несерьёзным человеком, как и твой любимый Миронов».
Ах уж, эти серьёзные люди! Ах уж, эти так называемые ( а вернее – так себя называющие ) серьёзные люди! Именно они-то, может быть, и есть отжившие, старомодные, резкие и нелепые в своих манерах.
Уж им-то никак не грозит умереть на сцене, под аплодисменты зрительного зала. И потому-то они так спокойны за свою судьбу. Они умрут в своих постелях, под вздохи и причитания собравшейся многочисленной родни, озабоченных делёжкой материальных ценностей, накопленных серьёзным человеком за всю свою безупречно серьёзную жизнь.
Но им никогда не дано будет понять – что это вовсе не несчастный случай. Не нелепая случайность.
Это Дар Судьбы. Умереть на сцене. Под аплодисменты зала.
Пребывая в образе Несерьёзного Человека.
После отъезда Люси с дочерьми в доме стало не так шумно, не так суматошно.
Меня одолевала скука.
Лето заканчивалось. Вместе с ним заканчивались каникулы.
Ещё задолго перед этим я выразил желание перейти в девятый класс, и меня должны были включить на предстоящий учебный год в классный журнал. Но так как я давно уже привык относиться к школе разгильдяйски; то думал, что и школа давно уже должна была бы к этому привыкнуть. А потому-то – большой сенсацией не будет, если я заявлюсь не к самому началу школьных занятий, не к 1-ому сентября, а, допустим, через неделю. И потому-то – в отличие от своих родственников, уехавших за неделю раньше, чтобы Маринка успела вовремя подготовиться к школе: в отличие от Маринки, уже успевшей соскучиться по своим школьным подругам, - я свою мать не торопил с отъездом. А кроме того, мы ещё не получили денег, которые бабушка обещалась выслать почтовым переводом, и мы их ожидали со дня на день.
После того как мы проводили Люсю с дочерьми в аэропорт и посадили на самолёт, - поздним вечером, перебравшись с раскладушки на кровать, я лежал один в тёмной веранде. Я грустил; и некому было развеять мою грусть, и не с кем было ею поделиться. Лето заканчивалось. Ещё одно лето в моей жизни.
Казалось, эта грусть не отпустит меня до самого утра, и я из-за неё так и не смогу заснуть. Но всё-таки задремал – даже не заметив, как это произошло.
Уже сквозь дремоту я почувствовал, что меня кто-то осторожно тормошит за плечо. Я открыл глаза: на веранде горел свет. Рядом со мной, на всё той же огородной скамеечке, сидел дядя Вася.
- Серый, ты спишь? Я тебя уже полчаса как толкаю. Бужу-бужу, толкаю-толкаю, а ты никак не хочешь просыпаться, ах-ты-чёрт-полосатый!
- М-м-м, - только и всего промычал я в ответ.
- Бахнуть хочешь?
- А есть? – дремотным голосом спросил я.
- Загляни-ка под свою кровать, - улыбнулся он своей широкой и блаженной усатой улыбкой.
Я свесил голову с кровати и увидел бутылёк с виной, покрытый капроновой крышкой и слегка отпитый.
- А я тебя бужу-бужу, толкаю-толкаю. Та уже не стерпел – да-к и сам, натихарочку, решил отпить немного.
Вот это действительно удача! У меня как раз было настроение выпить – и тут же, как добрый волшебник, является дядя Вася!
Я тут же взял в руки этот спасительный бутылёк, снял капроновую крышку и стал делать жадные глотки. Отпив где-то с пару кружек, я вручил бутылёк обратно дяде Васе.
- Ничего, что ты пришёл усталый, и морщинка залегла на лбу!.. – декламационным тоном произнёс он, расставив руки и откидываясь туловищем слегка назад.
Мы закурили, и дядя Вася принялся за свои рассказы.
В этот раз он с грустноватой, но всё той же блаженной улыбкой принялся вспоминать своё детство… Его детство пришлось на трудное, военное время: на период оккупации Одессы иностранными частями, воевавшими на стороне гитлеровской Германии. В городе стояли итальянские и румынские части. Об итальянцах у дяди Васи сохранились самые лучшие воспоминания: мальчишкой он вместе с другими своими ровесниками, голодными и оборванными, бегал в столовую ихней части, где им всегда щедро наваливали по полной миске солдатской каши. А вот румыны – те никогда и никого даже близко не подпускали к воротам своей части; даже бывали случаи, что стреляли без предупреждения или натравливали собак.
…Неизвестно как долго бы дядя Вася рассказывал о своём детстве, подробно останавливаясь на отдельных эпизодах… но тут распахнулась одна из половинок двустворчатой двери – и из прихожки к нам на веранду заглянула мама Юля, вернувшаяся из гостей.
Я – как раз вовремя – успел поднести к пепельнице непогашенный окурок и положил его; она этого не заметила, а потому придралась к дяде Васе:
- Вася! Что ты здесь делаешь? Куришь? И прямо под нос ему дымишь. У него же неокрепший организм. Ему противопоказано дышать табачным дымом. А ну выходи, выходи давай бегом, - начала она его выпроваживать.
Дядя Вася, прихватив под мышку бутылёк, покорно вышел. А выходя, он спросил у матери: «Машка у себя, в комнате?» «Да. А что?» «А пойду-ка я к ней в кровать занирну», - ответил он фразой, которая очень рассмешила маму Юлю. Особенно её рассмешило это его слово: «занирну» ( занырну ).
И, судя по всему, он-таки решил исполнить своё намерение: так как через минуту из ихней комнаты послышалась возня и шум – и баба Маша, с кислым выражением на лице, выскочила оттуда в ночной сорочке. «Да отстань ты, Васыль! Не приставай! Нашёл время!» - отбивалась она. Видимо, воспоминания о детстве пробудили в нём мальчишеский задор. Он добродушно хлопнул бабу Машу ладонью пониже спины и пропустил её обратно в комнату, а сам стал возиться над печкой в прихожке.
- Ты голодный, поди небось? – спросила мать, снова зайдя на веранду.
После выпитого вина я действительно был голоден как волк.
Мать достала из холодильника китовый балык. Китовый балык по вкусу напоминал обыкновенное копчёное сало, только нежнее и сочнее на вкус. Я с жадностью на него набросился.
Дядя Вася возился над плитой в прихожке, вёл перебранку с бабой Машей и напевал:
Эх, любо, братцы, любо,
любо, братцы, жить!
С нашим атаманом
не приходится тужить!
Благодаря ему и выпитому вину, мне удалось развеять то тоскливое состояние, которое было у меня этим вечером. Я нажимал на балык и давился со смеху.
Жизнь продолжалась!
После отъезда Люси с дочерьми дни для меня протекали довольно монотонно и однообразно. Утренний завтрак; дневные прогулки; вечерние попойки с дядей Васей.
Целую неделю дядя Вася находился дома. Он взял – уж не знаю и не могу припомнить, по какому поводу, - на работе отгулы и ежедневно меня похмелял. Едва я успевал подняться с постели «после вчерашнего» - как он подзывал меня тихонько, чтоб никто не видел, к себе в комнату и доставал из-под накрытого длинной скатертью стола алюминиевую кружку. По утрам он не баловал меня вином: в кружке находился противный самогон, который я выпивал с едва скрываемым отвращением: надо же было показать себя перед дядей Васей «свойским человеком», а не переборчивым хлюпиком-интеллигентом!
…В очередной раз, как-то придя вечером с улицы и нагуляв аппетит, я засел за стол за ужин. Но это не так интересно. Интересно будет дальше.
- Татьяна, ты сегодня купаться будешь? – спросила баба Маша у своей дочери.
- Да-а, а что? – тягуче произнесла моя хорошенькая тётя.
- Ну так надо же тогда печку затопить.
«Тэк-тэк-тэк», - у меня, что называется, чуть кусок в горле не застрял.
И страстное желание увидеть «кусочек секса» так взбудоражило меня, так загорелось во мне, что от нетерпения у меня начали слегка трястись руки.
А что ж вы хотите? Я ещё пребывал в том возрасте, когда – по выражению моего школьного приятеля Сани - «голую дойку за счастье увидеть».
Поэтому, быстренько управившись с остатками ужина, быстренько побросав остатки ужина в рот, я тут же направился в «большую летнюю кухню». В банной я проделал в клеёнке, прикрывавшей стёкла окон, две небольшие и незаметные с этой стороны дырочки, сквозь которые можно было заглянуть с улицы. Затем я вышел в предбанник, где в беспорядке валялся весь наш хлам, оставленный от прошлой жизни, и с увлечённым видом стал перебирать старые журналы. В эту минуту зашла Таня, чтобы зажечь печь и согреть воду.
- Что листаешь? Журналы старые? Молодость свою вспоминаешь? – спросила она.
- Угу, - с умным видом промямлил я.
- Ну и как – вспомнил? Нашёл что-то интересное?
- Ещё бы! – воскликнул я с хохотком, не понятным для Тани.
И, прихватив для виду пару-тройку журналов, я вышел во двор и прошёл в сад. И там, устроившись в кресле и закурив, стал выжидать.
Уже стемнело, когда наконец Татьяна прошла в баню, держа в руках тазик и накинув на плечо полотенце.
Сразу же за тем во дворе за столом, где сидели за ужином остальные наши домочадцы, между дядей Васей и бабой Машей разгорелся яростный спор, обычный, супружеский; изредка в их оживлённое переругивание, желая примирить их, вставляла несколько слов моя мать. В другой бы раз я, конечно, мог бы только потешиться ихним спором и переругиванием, потому что такие семейные сцены в этом доме были настоящей для меня потехой, особенно когда дядя Вася начинал рычать на бабу Машу медвежьим голосом. Но теперь я не вникал даже в суть ихнего спора, всё своё внимание сосредоточив на летней кухне.
Там сейчас раздевалась Татьяна, приготавливая себя к купанию. Я медленно и нервно курил, напряжённо выжидая выгодного момента, чтобы заглянуть в дырочки, проделанные в окне, и увидеть столь желанный «кусочек секса».
Наконец я бросил сигарету, встал с кресла и направился через огород к заветному окну. Немного не дойдя, я, весь дрожа от волнения и нетерпения, в нерешительности приостановился: пока я находился на огороде, около разобранной теплицы, я был надёжно укрыт густой, безлунной темнотой августовского вечера и виноградными листьями; но стоило мне ступить в проход по-над банькой, соединяющий двор с огородом, как я моментально мог бы быть замечен. Дело в том, что, отправляясь на свою «охоту», я забыл осторожненько, так чтобы незаметно ото всех, прикрыть воротце, сбитое из деревянных планок и непрозрачной клеёнки, примыкающее к мотоциклетному гаражу и выводящее со двора в сад или сюда, на огород. Это воротце было распахнуто настежь, и оттуда широкой полосой падал прямо в мою сторону свет от дневной лампы: так что меня могли теперь заметить как моя мать, сидящая на стуле как раз под лампой, так и баба Маша, которую не было видно, но которая в любую минуту, вспугнутая окриками дяди Васи, могла вскочить со стула и выглянуть в сад или в огород. И только насчёт дяди Васи можно было быть совершенно спокойным: тот дальше чем на два метра ничего впереди себя не видит, окромя пол-литры.
Итак, я в любую минуту рисковал быть замеченным. А это, как вы сами понимаете, стыд и позор! Ай-яй-яй! Как нехорошо взрослому мальчику за раздетыми женщинами подглядывать!
А кроме того, я боялся, что проделанные мной дырочки окажутся настолько малы, что через них не увидишь не только кусочек, но и крупинку секса. И весь мой риск, таким образом, окажется неоправданно напрасным.
Но вот я наконец переборол все свои страхи и сомнения и, рискуя каждую минуту быть замеченным, шагнул из темноты, окружавшей меня, в полосу света, падавшую от дневной лампы со двора и достигавшую пятачка перед окном бани. Я ещё раз посмотрел вперёд, в сторону двора, - но там всё так же, оживлённо перебивая один другого, болтали и спорили. И только после этого я заглянул.
Слава богу! Видно было всё прекрасно! Танька, во всей своей красе, голая и распаренная, стояла нагнувшись над тазиком и намыливала голову. Её круглые груди с маленькими пупырышками сосков слегка покачивались. И сама Танька, как мне показалось, при этом слегка покачивалась.
Я стоял затаив дыхание, краешком глаза не забывая посматривать во двор. К моему удовольствию, спор продолжался.
И я заглянул снова. О боже! Я весь так и передёрнулся! Таня, ловко намыливши мочалкой спину, руки и живот, принялась намазывать мыльными руками то место, один вид которого приводит мужчин в приятный трепет и сражает наповал, то место, вид которого не оставляет равнодушным представителя сильного пола даже с самыми крепкими нервами. Тут же волосики внизу живота – единственное прикрытие этого места – покрылись белой, липкой и лопающейся мыльной пеной. Я не мог оторваться от этого зрелища, от таинственной и притягательной красоты обнажённого женского тела.
Но тут во дворе послышалась какая-то возня, и мать вскочила со стула. Мне тут же, повинуясь инстинкту предосторожности, пришлось срочно ретироваться. Я остановился возле теплицы и закурил, чтобы хоть немного прийти в себя от только что увиденного. Не докурив сигарету и до половины, я снова с осторожностью подошёл к окну.
Татьяна уже вытиралась, стоя ко мне в профиль. И в том, как она проводила полотенцем по своему телу, было что-то от движений танцовщицы классического бального танца.
- Что-то Татьяна там слишком долго купается, - услышал я голос бабы Маши и снова резко отпрянул от окна.
Ну а когда я в очередной раз заглянул в дырочку, я ничего такого уже не увидел. Таня, накинув на себя халатик, выходила. И мне снова – в который раз – пришлось отбежать от окна, и теперь уже – чтобы не быть замеченным самой ею. Я проскочил на огород, а оттуда – в сад, где плюхнулся в кресло и стал смаковать в мыслях только что увиденное пикантное зрелище.
Выйдя из бани, Таня прошла в дом и ушла в свою комнату. Я же, спустя некоторое время, прошёл во двор, освещённый светом дневной лампы. Здесь за столом сидел один лишь дядя Вася, сидел нахмурившись и ссутулившись. Баба Маша с мамой Юлей ушли в дом.
- Серый! – сразу же повеселел взгляд у дяди Васи при моём появлении. – Где жь ты лазишь, чёрт-ты-полосатый!? Я тебя жду-жду! А ты? Где жь ты пропадаешь?
И, оглянувшись по сторонам, он, словно иллюзионист на сцене, ловким и хитрым движением руки выхватил из-под стола бутылку-поллитровку с вином и, быстро наполнив стакан, сказал привычное:
- Поливай!
Я, усевшись на стул напротив него, залпом осушил стакан. После чего дядя Вася снова готов был приступить к тому, чтобы затирать мне в уши нескончаемые рассказы и целые истории из жизни своей и его дружков-собутыльников.
Но я не слушал его – я смотрел в окно Таниной комнаты. Таня, включив свет, стояла перед зеркалом и наносила косметический крем на лицо и шею. Обернув талию длинным полотенцем, а из другого полотенца соорудив у себя на голове восточную чалму, она стояла перед зеркалом с открытой грудью, в позе египетской царицы.
Я засмотрелся на неё – на этот раз совершенно не смущаясь, и не отводя глаз, и не убегая в сторону. На этот раз я смотрел на неё глазами эстета, любующегося дорогостоящей музейной картиной. Интересно: а замечала ли она, что я почти в упор её разглядываю? Или ей самой, может быть, в тот момент так сильно хотелось, чтобы на неё был устремлён хоть чей-нибудь мужской взор?
Не знаю, как она, - а вот дядя Вася заметил, что я «не тудою» смотрю.
- Серый, чёрт-ты-полосатый! Да что ты там увидел?!
И он уже хотел было повернуть свою пьяную голову к окну, - но я тут же привстал со стула и заслонил от него «картину», - чтобы он не увидел свою дочь, стоявшую перед зеркалом, и не устыдил меня за то, что я, вместо того чтобы внимательно вслушиваться в каждое его слово, отвлекаюсь на такие пустяки, на сущую ерунду, на всякие сиськи-письки.
Мать уходила днём к дяде Алику.
Этот дядя Алик набивался мне в папы. Он то и дело старался выразить мне свою отеческую заботу.
Как-то вечером мы сидели втроём за столом. Заговорили об армии. Дядя Алик спросил, хотел бы я служить в Афганистане. Я ответил, что, вообще-то, не хотел бы; но если пошлют туда служить – что мне ещё останется делать. Он сказал: «Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы ты не пошёл служить в Афганистан». Однако он уже был под изрядным хмельком, поэтому его слова я воспринял с улыбкой: как будто от него одного зависело, пошлют или не пошлют меня служить в Афганистан.
Дядя Алик был сорокалетний холостяк с розовой лысиной на голове. Вместе с престарелой матерью он жил в большом и ухоженном доме. Двор его дома был уложен плиткой.
Один раз мы пришли сюда и провели в гостях целый день, взяв с собой и Вику, пока Таня ездила в город, на своё прежнее место работы, по каким-то там своим делам.
Дядя Алик разрешил мне пользоваться своей стереосистемой. У него была классная стереосистема – хотя и отечественного производства, но звук у колонок был чистейший.
Я перебрал его кассеты и пластинки. Из зарубежной эстрады у него были «Modern Talking» и «Bad Boys Blue». А из нашей эстрады, что была у него на пластинках, мне особенно понравилась пластинка «Бесконечность» певца Александра Хоралова:
Бесконечен этот мир,
Бесконечен этот свет,
Бесконечно всё,
что связано с тобой…
Я находился в комнате один. Дядя Алик и его мать, моя мама Юля с Викой на руках находились в это время во дворе, сидя за накрытым обеденным столом.
Прослушав эту пластинку, я поставил на проигрыватель миньон другого модного певца, другого Александра, Барыкина:
Легенда есть одна на свете –
она волнует сердце нам.
Где на просторе крепнет ветер –
корабль мчится по волнам.
Он появляется как призрак –
и исчезает в никуда.
Лишь за кормою близко-близко
за ним запенится вода.
Я стал перед окном, выходившим в солнечный утренний дворик. Я стал у окна, словно бы высматривая в этих солнечных лучах своё будущее.
А за моей спиной гремели колонки стереосистемы:
Летучий голландец, летучий голландец –
Мчит по неведомым морям.
Он паруса свои наладил,
Он поднял на борт якоря.
Летучий голландец, летучий голландец –
Так долго пристань ждёт тебя.
Но одиноким быть скитальцем –
Твоя судьба, твоя судьба.
Кто знает, - может быть, этой песней Само Провидение как будто бы уже подсказывало мне свой прогноз на дальнейшее… Словно бы возвещало о моей Первой Любви, которую я ещё не оставил, но которую оставлю скоро в этом городе…
Вот и настал день 29 августа.
До начала нового учебного года оставалось три дня, включая и этот день, сегодняшний. В этот субботний день со мной произошло достаточно ярких, запоминающихся событий, мимо которых я просто не в состоянии пройти и поэтому спешу приступить к их описанию. Впрочем, весь этот день, можно сказать, был одним сплошным ярким, запоминающимся событием.
Само Вдохновение, казалось, носило меня в этот день на своих крыльях…
А начиналось-то всё самым будничным и самым обычным, можно сказать, образом.
Несмотря на то, что солнце светило довольно ярко, - лишь изредка подёргиваемое курящимся облачком, - на улице было прохладно.
Проснувшись и не найдя нигде во дворе дяди Васи, который успел уже куда-то замыться, я засел за обеденный стол, - немного при этом сожалея, что встал так поздно и теперь негде найти возможность прямо сейчас, с утра пораньше «освежить голову» порцией опохмелки.
Мать подала скудный завтрак, состоявший из яйца вкрутую, из бутерброда ( хлеб – масло – сыр ) и стакана сладкого чая.
Голова гудела, нахально требуя очередной порции бормотухи. Но так как – как я уже успел заметить – перспективы «залить мозги», хотя бы чем-нибудь, в ближайшее время не наблюдалось, - то я постепенно начал «трезво оценивать обстановку». Гудение в голове вскоре прекратилось, на его месте стали появляться свежие мысли.
«Пойти, что ли, взять у дяди Алика лайбу , да поехать на море, поискать там приключений?»
С этой мыслью я поделился с матерью.
- Зайдёшь в калитку, сначала постучишься в дверь и спросишь у него: можно взять велосипед покататься или нельзя. А без спросу смотри не бери, - напутствовала меня мама Юля.
- Ладно, ладно.
…Калитка у дяди Алика была закрыта изнутри на засов.
Я крикнул пару раз:
- Дядя Алик! Дядя Алик!
На мой зов никто не вышел и не откликнулся, поэтому мне пришлось потрудиться открыть калитку самому – это далось мне не так уже легко.
Дверь в доме была также заперта. Однако через окно я рассмотрел включённый и достаточно громко работавший телевизор. Кто именно находился в комнате – дядя Алик или же ( скорее всего ) его престарелая мама – мне разглядеть не удалось: половина комнаты была прикрыта тёмной шторой и дневной солнечный свет туда не проникал.
Велосипед стоял во дворе, прислонённый к стене дома. Я громко постучал в дверь, но так и не дождался, чтобы мне её кто-нибудь отворил. Поэтому я тут же попросту решил стянуть «Украину», - стянуть внаглую, не спросив ни у кого разрешения. Что я и проделал, - и проделал это необычайно быстро.
Выведя велосипед за калитку, я запрыгнул на сиденье и, подгоняемый ветерком и мускульной силой своих собственных ног, стал стремительно удаляться от дома дяди Алика, - так и не встретив на своём пути никаких препятствий, какие могли бы помешать мне завладеть велосипедом.
Так за пять минут я благополучно доехал до нашего дома.
- Ну как, разрешил он тебе? – спросила мама Юля, как только увидела, что я возвратился на велосипеде.
- А его, кажись, дома не было.
- А как же ты взял?
- Стянул.
- Не, ну правда?
- Ну правда!
Мать призадумалась.
- Вот будет хохма – он приедет, а велосипеда нет. Подумает, украли.
- Да, действительно, - хохотнул я.
- А спросить не у кого было?
- Не знаю. В комнате телевизор горел.
- То, наверно, его мать там находилась. А она не открыла тебе?
- Не-а.
- Она по старости глухая, плохо слышит. Тем более, если ты говоришь, телевизор работал.
- Я тогда вывел велосипед за калитку, сел и поехал.
- Так ни у кого и не спросясь?
- А что мне оставалось делать?
- А из соседей тебя никто в этот момент не видел?
- Да вроде никто.
- Ты смотри, впредь больше так не делай. Обязательно спрашивай разрешения. А то ещё по соплям могут надавать за такие проделки.
- Ладно, ладно. Впредь так больше делать не буду.
- Так ты сейчас поедешь куда-то кататься?
- Поеду, конечно.
- А куда?
- В сторону моря.
- Если будешь проезжать мимо Десятой, тогда заодно заскочи в овощной магазин – купишь там пару кило картошки к обеду. А то у нас уже картошка вся закончилась.
Я заупрямился. Удовольствия в этом мне виделось мало – раскатывать по улицам, прицепив на рога своего велосипеда сетку с картошкой. Но мать всё же настояла, - пригрозив, что в таком случае она вообще не даст мне на мою прогулку ни копейки карманных денег: заставила меня таки взять с собой сетку для картошки и, только после этого, добавила к моим скудным денежным ресурсам полтора рубля мелочью. Так как рубли карман не тянут, ( или как там по этому поводу говорит народная мудрость ), то я и взял эту мелочь, в отличие от грязной сетки для овощей, с нескрываемым удовольствием: хотя большая часть из этой мелочи предназначалась не для моих случайных-дорожных развлечений, а для покупки картошки.
- Смотри будь осторожней на дорогах! – не забыла предупредить мать, когда я уже выкатил со двора.
Стремительно крутились подо мной колёса старенькой, расшатанной «Украины». Было около полудня. Навряд ли я предполагал в этот момент, что возвращусь домой с картошкой не к обеду, как было условлено, а только аж в половине седьмого вечера (!). Пока что я гнал велосипед в сторону моря, - думая лишь о том, какие бы приключения там дальше для себя придумать.
«Магазин всё равно уже скоро на обеденный перерыв, на час закроется. А я за этот часик как раз успею накататься. А картошку можно будет купить и потом, после перерыва», - так решил я.
Мои волосы трепал прохладный ветерок, дувший навстречу. А мои уши мелодично трепала одна из наиболее запавших в сознание песен из репертуара зарубежного ансамбля «Блю бойз», чьи записи я несколько дней тому назад слушал у дяди Алика дома на его стереосистеме.
…Так, крутя педали, я добрался аж до 13-ой станции Большого Фонтана. Здесь я спустился вниз, по асфальтированному автомобильному спуску, и стал раскатывать по побережью.
С моря дул прохладный ветер. Людей на пляже было столько, сколько обычно бывает в городском транспорте поздним вечером: считанные единицы. И хотя светило солнышко – светило ярко, но не жарко. Окунуться при такой прохладе – занятие не из самых приятных. Я с дрожью смотрел на одного-двух «сумасшедших», с наслаждением окунавшихся в морскую воду.
На душе было скучновато. Я уже подумывал: а не отправиться ли мне в магазин за картошкой? Надо же было исполнить мамино поручение!
Но тут как раз я обратил внимание на трёх привлекательных девочек, приблизительно того же, что и я, подросткового возраста. Две из них восседали за рулём своих велосипедов, третья примостилась на багажнике. Эта третья, на багажнике, мне особенно приглянулась; и я решил проследовать за ними: на ходу раздумывая и прикидывая, как бы к ним подклеиться, как бы подцепиться, с какой бы оригинальной репликой к ним обратиться. И я – как пишут в шпионских романах – «сел им на хвост».
Итак, я минут десять, наверно, эскортировал две ихние «Десны», - по-прежнему раздумывая над тем, как бы до них довязаться. Обычно я делаю это долго; и, к чему такие «раздумья» меня привели, вы уже знаете: ( если вспомнить тот эпизод из второй части данного повествования , когда у меня, считай что из-под носа, увели хорошую девочку ). Но тут, на асфальтовом спуске, ведущем к морю, конкурентов вроде бы пока никаких не было, - так что, в отношении этого обстоятельства, я мог быть спокоен.
Я виртуозно и дугообразно петлял, я делал замысловатые круги – только и стараясь привлечь к себе их внимание. Наконец – когда я вырвался немного вперёд от них – девочки клюнули: и сзади себя я услышал голос, обращённый к той, которая ехала сама:
- Эй, подруга! Не теряйся! Смотри, какой юноша поехал!
Я тут же сбавил скорость и резко развернулся. В эту же секунду девочки, все трое, остановились у тропы, ведущей по склону наверх. Одна из них проскулила жалобным голоском:
- Боже, это мне опять одной тащить велосипед на гору! Снова, ещё одно мучение!
- А тебе разве охота объезжать? – спросила вторая.
- Вам хорошо: вас двое!
- А ты попроси вон того мальчика: пускай он тебе поможет! – подсказала третья.
Для меня эти слова оказались той соломинкой, за которую я и ухватился.
- Так что, девочки, я вижу, вам срочно требуется моя помощь? – подъехал я к ним, широко улыбаясь.
- Да ладно, мы уж как-нибудь сами, - сразу же вдруг засмущались они.
И, таща за собой велосипеды, начали подниматься по пыльной тропе, чуть диагонально бегущей по склону.
- А, ну-ну! Давайте-давайте! Действуйте! А я посмотрю, как у вас это получится! – и, с этими словами, я остановился, слез с велосипеда, наклонил свою «лайбу» под углом 75% и упёрся задним местом в жёсткое сиденье, скрестив руки на груди и заложив ногу за ногу.
Весь находясь в такой остапо-бендеровской позе, с ироническим видом на лице, я наблюдал за девочками и за их мучениями, громко и насмешливо приговаривая при этом:
- Ну? И чего же вы остановились? Ну давайте же, давайте! Действуйте! Вперёд и вверх – а там!.. Быстрей, быстрей!.. Что вы тащитесь так медленно, что вы так медленно тащитесь ! Что вы тащитесь, как за гробом бедного родственничка! А ну-ка живей, живей! В темпе, в темпе!
В конце концов, моя джентльменская натура не вынесла терпения при виде того, как дамы надрывались. Я бросил свой велосипед на обочине дороги и побежал вверх по тропе вдогонку за ними. Через пару секунд я уже нагнал их, схватил за руль одну ихнюю «Десну» - а вторую оставил им самим вытаскивать на гору – и стал быстро подниматься наверх. Несмотря на отсутствие бицепсов как у голливудского киногероя Рэмбо, это у меня всё же получалось гораздо быстрее и ловчее, чем у девочек, которые с усилием каторжников еле-еле выталкивали наверх оставшуюся «Десну».
- Девочки, а вы не боитесь, что я сейчас сяду на вашу «Десну» и укачу в неизвестном направлении? – крикнул я им, уже находясь на верху склона.
Мои слова оказали на них своё ободряющее воздействие, придали девочкам побольше энергии; и они, с новыми силами, продолжили толкать велосипед. Я снова спустился и, так уж и было, помог им вытолкать на верх и вторую ихнюю лайбу.
- Фу, слава тебе господи! – облегчённо вздохнули они, оказавшись на верху вместе со своими великами.
В этот момент, как раз мимо нас проходили, спускаясь к морю, три девушки старшего возраста, лет эдак под 18-19. Они, видно было, знали этих троих, которым я только что помог вытолкать велосипеды на гору.
- Там кто-нибудь из наших хороших знакомых есть на пляже? – спросили те, которые постарше.
- С Фонтана мы там никого не видели.
- А с Таирова ?
- Точно не знаем – может, кто и есть. Там возле лодочного пирса сидела какая-то компашка. Но кто там – мы так хорошенько не рассмотрели. Кажется, Слон там был, Жора…
- А Марадона там был?
- Нет, там только Мишель Платини! – прикололся я, перебив девочек в тот момент, когда их старшие подруги уже начали спускаться вниз.
- А где вы живёте? – спросил я. – Где вас потом можно будет найти?
Девочки ещё не успели отдышаться как следует, после такого крутого подъёма.
- Костанди улицу знаешь?
- Знаю.
- Украинскую?
- Тоже знаю.
- Вот там, в том районе, нас и ищи.
- Ну, ладно. Может, ещё встретимся. Бог даст, увидимся.
И я побежал скорее вниз, к своему оставленному на дороге велосипеду.
На моё счастье, его никто не успел спереть: то ли воров поблизости не оказалось; то ли воров смущал не совсем приличный, с обшарпанной краской, заезженный его вид.
Я уселся на своего железно-педального коня и поехал в объезд, с надеждой на новую встречу с теми же девочками.
«Надо было сразу же к ним и приклеиться, - был я немного недоволен собой, - а то теперь, поди небось, упустил! А теперь ищи ветра в поле! Надо же! Ни имени их даже не спросил! Только осмелился к ним подъехать-подойти – как тут же упустил возможность с ними поближе познакомиться! Что за чёрт!»
В ушах у меня продолжала стоять мелодия песни из репертуара «Блю бойз»…
У меня всегда так: как услышу какую-нибудь классную песню или мелодию, так она и сидит у меня целыми днями в мозгах, пока её место не займёт другая, не менее «мировая» , мелодия или песня.
Жизнь представлялась сплошным увлекательным фильмом; а эта песня была как бы его закадровым музыкальным фоном, его звуковым оформлением…
В этом фильме было всё как и полагается: и прекрасный южный берег Чёрного моря, его романтические пейзажи; и красивые, модно одетые девочки, имеющие, ко всему прочему, свой «личный транспорт»… Было бы, конечно, лучше, если бы они, эти девочки, были, извините за дерзость, не совсем одетые; а ещё лучше – совсем не одетые… Но – и я, наверно, не буду первым, кто это заметил, - наши запросы далеко и намного опережают те реалии, которые мы видим перед собой.
А реалии были таковы: девочек я «упустил». Да, девочек я, правда, упустил; но, как мне теперь начинало казаться, это только придавало интриги к тому сюжету, который рождался в моей голове.
А сюжет рождался, напрашивался сам собой: три симпатичные подружки терпят на дороге аварию; волею случая, я оказываюсь рядом с местом происшествия и быстренько оказываю им помощь; другой случай, мне противоборствующий, устраивает так, что мы расстаёмся: этот противный случай похищает их у меня; я же, подобно какому-нибудь герою из греческой или какой-другой мифологии, отправляюсь на их поиски; в конце концов, ещё один случай, встающий на мою сторону и помогающий мне, устраивает так, что я таки нахожу и заново обретаю своих подружек. И найти их, по моим обнадёживающим расчётам, было сиюминутным делом.
Объехав по асфальту склон и выбравшись на плато, я покатил в сторону 12-ой станции. Справа от меня простирался широкий вид на море.
Через пять минут я подкатил к летнему павильону «Мороженое», за которым оставил девочек с их велосипедами. Напротив входа в этот павильон я и увидел их, сидящих на покрытой жёлтой эмалевой краской оградке, отделяющей площадку перед павильоном от пешеходного тротуара.
- Что, девочки, поломка какая?
- Не-а, - замотали они головами.
- А чего вы тогда тут сидите? Или всё ещё отдышаться не можете после трудного подъёма?
- Сидим, ждём открытия.
Павильон был закрыт на обеденный перерыв.
- А, ну тогда и я с вами подожду, - решил я.
Больше я не хотел терять такой удобный случай для знакомства и упускать этих девочек из виду. Я установил свою «Украину» рядом с оградкой и, примостившись на багажнике, не теряя равновесия, стал прислушиваться к тому, о чём щебетали девочки. И вместе с ними ждать, пока откроется павильон.
Было без десяти два. Одна из девчонок, со светлыми волосами ниже плеч, собранными в луковичный хвостик на затылке, - та, которая наиболее мне приглянулась из них троих, - то и дело доставала из кармана своих голубых «бананов» женские часики и поглядывала на них; две её подружки то и дело нетерпеливо дёргали её за локоть и спрашивали: «Сколько там осталось до открытия? Ну, сколько там ещё осталось?»
Наконец те десять минут, так долго для них тянувшиеся, прошли. Павильон открылся. Двое из девчонок тут же побежали покупать мороженое, а третья осталась сторожить велосипеды. Через пару минут те двое возвратились, держа в руках три мороженицы с уложенными в них шариками развесного пломбира.
- А меня вы мороженым не хотите угостить? – с беспечным видом произнёс я. Вообще-то сказать, мороженого я не очень-то и хотел; а произнёс это для того, чтобы как-то завязать с ними разговор.
- А с какой радости мы должны тебя угощать? Ты нам деньги давал?
- А с какой радости я должен доверять вам свои капиталы? – тут же, в тон им проговорил я, позвякивая в кармане мелочью. – Если я вас совсем не знаю. Как вас хоть зовут?
Девочки, смакуя палочками мороженое и как будто не обращая внимания на мой вопрос, продолжали оживлённо щебетать между собой.
- Так как же вас звать? – громче повторил я свой вопрос.
- Как звать? – весело откликнулась одна из них, в розовых «бананах» и с короткой мальчуковой стрижкой. – Звать – Разорвать, а фамилия – Лопнуть!
И все трое громко рассмеялись.
- А всё-таки? – продолжал допытываться я.
- Сначала ты должен представиться.
- А почему это – сначала я?
- По кочану. Мальчики всегда первыми представляются.
- Вы меня ещё учить будете!.. Ну, хорошо. Допустим, меня зовут Серёжа.
- Ну, и хорошо. Приятно познакомиться.
- Э, так а вас как зовут?
- Такавасками!
И девчонки рассмеялись ещё громче.
- А если серьёзно? – не унимался допытываться к ним я.
- А если серьёзно?.. – переспросила, глотая мороженое и не переставая давиться смехом, третья подруга, в жёлтых «бананах», со светлыми, пышными и волнистыми, как у Аллы Пугачёвой, волосами. – Допустим, сейчас скажем… Значит, так: её - Фрося, её - Дуся…
- А её – Маруся, - добавила короткая стрижка.
- Девочки, ну что вы гоните? – с притворным безразличием проговорил я. – Я же всё равно узнаю. А хотите – угадаю.
- Ну, угадай. Попробуй.
- Так, тебя, случайно, не Инной зовут? – спросил я пышноволосую.
- Нет, не угадал. Случайно, не Инной.
Почему я предположил, что её зовут Инна? Дело в том, что когда я учился здесь в Одессе в местной школе, со мной в одном классе училась девчонка Инна Дробот, - так вот, эта пышноволосая была чертовски на неё похожа.
Ну что ж, не угадал так не угадал.
- Так а всё-таки: как вас зовут? – продолжал допытываться я.
- А зачем тебе знать, как нас зовут?
- Подружиться с вами хочу.
- У нас и без тебя друзей хватает. Нам и без тебя есть с кем дружить.
- Так чем больше друзей, тем лучше. Не имей сто рублей, а имей сто друзей – знаете такую песню, слышали? Пугачёва поёт.
- Слышали, знаем.
- А вы тут, в этом районе живёте? Я тут многих пацанов знаю.
- И кого же ты знаешь? Назови.
- Многих.
- Кого именно?
- Ой, не знаю даже, с кого начать, - начал я придуриваться.
- С Таирова кого-нибудь знаешь?
- С Таирова никого не знаю.
- А с Фонтана?
- Фонтан большой… Не зря же так и называется – Большой Фонтан.
- А сам ты откуда?
- С Чубаевки.
- Откуда-откуда? – недоверчиво поморщились в мою сторону девки.
- Это в районе Седьмой станции Фонтана.
- Не знаем, не слышали. Понятия не имеем – что это ещё за такое, что это ещё за название: Чу… как там дальше?
- Чубаевка.
- Чу-баевка? – переспросили девчонки и, переглянувшись между собой, снова расхохотались: с таким видом, как будто я произнёс название посёлка, реально не существующего, а мной самим, исключительно ради ихнего смеха, придуманного.
- Не знаете? Так а хотите, я вас познакомлю с нашими чубаевскими пацанами?
- Ты сначала назови, кого ты из наших пацанов знаешь, из нашего района? – допытывались у меня они.
- А вы в сто шестой школе учитесь? – задал я уточняющий вопрос.
- В сто шестой. Ты угадал на этот раз.
- А в каком классе, если не секрет?
- Не секрет – в этом году в восьмой перешли.
- А учились – в седьмом?
- Учились – в седьмом. В этом году проучились.
- Ну, с седьмых я почти никого не знаю, а вот с восьмых… - стараясь их заинтриговать, загадочно сощурился я.
- С восьмого «В» из прошлогоднего выпуска кого-нибудь знаешь? – тут же перебили меня они.
- Не всех, но кое-кого знаю. А вот с восьмого «Б» - почти всех.
Я с полной уверенностью это говорил, так как учился раньше, тут в Одессе, именно в «Б» классе.
- Ну и кого же ты знаешь?
- Валеру Гречко знаю.
- Греку? – воскликнула пышная причёска. И тут же объяснила своим подружкам: - Это тот пацан, что по соседству с Зайчучкой живёт.
Впечатление было произведено.
- Ну, так кого ещё ты тут из нашего района знаешь?
- Многих знаю. Что я вам, всех перечислять их должен? Или должен постоянно список с собой возить – чтоб, если кто-нибудь спросит: «А ты знаешь такого-то или такого-то?» - сразу же достал списочек, сверился: «О да! Этого я знаю! И этого знаю! И этого! А вот этого в моём списке нет – значит, пошёл он на фиг, я его не знаю и знать не хочу!» Так, что ли? Так, по-вашему, я должен поступать? – сгрубил я им.
- А Марадону знаешь? – не унималась пышноволосая причёска.
- Марадону? Вы ещё спрашиваете! Конечно, знаю. Ещё бы мне его не знать!
- Ну опиши, какой он из себя?
- Какой- какой… Как будто вы и сами не знаете… Чёрненький такой, крепыш небольшого роста… Короче – под десятым номером в аргентинской сборной играет.
- Не-е, - громко усмехнулись девчонки. – Это не тот. У нас тут свой Марадона есть. Пацан тут один в футбол классно играет – вот и прозвали Марадоной.
- А, такого Марадону не знаю.
- А ещё кого ты тут знаешь? – продолжали допытываться девчонки.
- Да многих ещё знаю.
- А Греку ты откуда знаешь? – спросила пышноволосая.
- Как я могу его не знать, если мы одно время учились с ним вместе в одном классе! Я ведь раньше тоже в вашей, сто шестой, школе учился.
Кажется было, этим своим заявлением я их заинтриговал. Они все трое не очень доверчиво, но очень внимательно посмотрели на меня.
- Постой-постой, - решила перепроверить пышная причёска. – Ты говоришь, что раньше тоже в нашей школе учился. И я, кажется, так, смутно тебя припоминаю. А скажи тогда, кого из учителей в нашей школе ты знаешь?
- Ой, да многих знаю. Что, опять перечислять всех должен?
- А кто у вас был классным руководителем? – быстро спросила короткая стрижка в розовых «бананах».
Это уже начинало с ихней стороны походить на допрос. Но, вместе с тем, я почувствовал, что нахожусь в более выгодном положении, чем в самом начале нашего разговора. Лёд тронулся. Масть пошла, - как ещё выражаются опытные игроки.
- Кто-кто… - с лукавым наклоном головы, медленно и раздельно произнёс я. – Будто сами не знаете. Она у вас, у девчонок, уроки по труду ведёт. Маркелова Елизавета Викторовна.
Вот это было с моей стороны попаданием «в яблочко»! Я почувствовал, как в тот же миг спала отчуждённость, бывшая до этого между нами. Девчонки впервые взглянули на меня не как на чужака, случайно заехавшего в ихний район, а готовы уже были признать меня за своего человека. Хотя их девичьи сомнения – как переменчивый бриз, дующий с моря.
- Так а сейчас в какой ты школе учишься? – продолжала выспрашивать пышная причёска в жёлтых «бананах».
- Ни в какой. Сейчас я на каникулах.
- Это понятно. Мы вот тоже сейчас на каникулах. А вообще?
- В школе для умственно отсталых, ха-ха-ха! – решил так неловко пошутить я. – А вообще – в восемьдесят первой, - уже с серьёзным видом, соврал я. – В шестом классе перешёл туда.
- А где эта школа находится – на Восьмой станции?
- Да, именно там. На Восьмой.
- А из-за чего ты туда перешёл? – спросила луковичный хвостик в голубых «бананах».
- А это уже вас не касается, - снова сгрубил я им. Но тут же, чтобы смягчить свой грубый тон, начал отшучиваться: - Может, мне к той школе от дома ближе. А может, у меня привычка такая – каждый год из одной школы в другую переходить.
- И откуда ж ты взял такую привычку?
- Откуда-откуда… оттуда.
- И много же ты школ в своей жизни переменил?
- Пока четыре.
- А говоришь, восемь классов закончил.
- Что поделать, я неисправимый второгодник. Меня в каждой школе на второй год оставляли. Поэтому, у меня как на Севере – год считается за два.
Меня, определённо, начинал развлекать этот наш разговор. Если поначалу я испытывал невероятное смущение, не зная, как обращаться с ними в разговоре; то теперь я, что называется, чувствовал себя в ударе. Легко выбрасывал слова, как боксёр выбрасывает руку в поединке на ринге.
А девочки между тем доедали своё мороженое.
- А этим летом ваша школа куда на практику ездила, в какой колхоз? – дотошничала пышноволосая причёска.
Вот тут я запнулся. Подумал, что вот сейчас-то как раз девочки меня и раскусят. Но тут же принял прежнее, лениво-нахальное выражение лица и ответил вопросом на вопрос:
- А что?
- Не под Беляевку? – уточнила пышноволосая.
- Да, именно туда, - несколько осторожно произнёс я.
- А вы там что – помидоры или огурцы – собирали?
- А я уже и не помню, - стараясь по мере возможности прикинуться дурачком, пробормотал я.
- Там, говорят, в этом году неурожай был. Так там, я слышала от кого-то, и делать особенно было нечего. Все только и делали, что загорали.
- Конечно, - расплылся я в улыбке идиота, довольствуясь тем, что девочки сами нашли ответ на поставленный мне вопрос. – Конечно-конечно. Так оно всё и было.
Девочки между тем доели своё мороженое. Луковичный хвостик в голубых «бананах» по-быстренькому сбегала в павильон и отнесла туда все три опустошённые мороженицы.
- Ну, нам пора, - начали откланиваться они со мной, садясь на велосипеды. – Приятно было познакомиться. Может, как-нибудь ещё доведётся встретиться.
- Так как вас, всё-таки, зовут?
- Мы же тебе уже сказали.
- Девочки, ну что вы гоните! – с тем же лукавым наклоном головы и с тем же лениво-нахальным голосом, проговорил я.
Однако девочки, уже сидя на двух своих велосипедах ( двое за рулём, а третья на багажнике ), повернули ко мне на прощанье свои розовощёкие мордашки и лишь игриво и уклончиво заулыбались, так и не пожелав открыть мне свои имена.
- Ну что ж. Ладно-ладно. Так и быть. Придётся самому узнать, - заключил я. И, с этими словами, вскочил на сиденье старенькой «Украины», уведённой мной сегодня утром со двора дяди Алика. – Тогда уж, я от вас не отстану! Я буду гоняться за вами до тех пор, пока вы сами не проговоритесь, как вас зовут!
- Долго за нами гоняться придётся! – предупредили они, выезжая на дорожку тротуара.
- А мне спешить некуда!
- Устанешь!
- Устану – вместе с вами же и отдохну!
И я поехал следом за ними.
…Ждать, пока девчонки проговорятся, мне пришлось недолго. Что поделать, такова уж ихняя бабская натура – не могут не проговориться. Достаточно нам было проехать всего несколько десятков метров – и я узнал, как зовут одну из них.
Как только мы отъехали от павильона, одна из девочек – то была короткая стрижка – сразу же рванула вперёд остальных.
- Светка, вечно ты вперёд нас вырываешься! Единоличница! – выкрикнули ей вдогонку две остальные.
- Так-так-так! – восторженно воскликнул я, широко улыбнувшись. – Вот и отличненько! Значит, ту, что впереди, зовут Света! Вот и хорошо, вот и ладненько! Поехали дальше, девочки!
- От блин! Ну наши имена ты никогда не узнаешь! – твёрдо заверила меня оставшаяся двойка.
- Посмотрим-посмотрим, - не отчаивался я. – Всё класс, Света, твоё имя мы узнали, поехали дальше! – весело подмигнул я короткой стрижке, как только мы её нагнали.
Она, приостановившись, посмотрела на меня, а потом и на своих подружек. И тут же, зардевшись от смущения и изобразив на своей кругленькой розовощёкой мордашке лёгкую и игривую обиженность, расстроенно произнесла:
- Люди, ну зачем вы это сделали? Зачем ему сказали? Зачем меня выдали?
- А чего теперь расстраиваться, Света? – всё так же весело подмигивая, проговорил я ей. – Ты уж их прости: они ведь это не нарочно сделали – чисто случайно проговорились.
- Сама виновата! – оправдывались между тем её подружки. – Не надо было так далеко вперёд нас вырываться!
Итак, как зовут одну из них, я выяснил. Оставалось выяснить имена двух остальных.
Ну, а чтобы узнать, как зовут оставшихся двух, - и особенно, как зовут ту самую, со стройной фигуркой и луковичным хвостиком на затылке, которая из них троих наиболее приглянулась мне, - для этого мне пришлось ещё достаточно долго, наверно с минут тридцать или даже сорок, помотаться за ними. Забегая наперёд, скажу, что мне таки удалось выпытать имена всех троих, - хотя главное, конечно, не в этом. Узнать имя приглянувшейся вам девочки – особой мудрости или особой хитрости для этого не требуется. Да и вообще, главное не в имени; а в том, что гуляет в голове у девочки, носящей какое-либо имя.
Мы поехали дальше.
Я ехал вплотную, бок о бок с велосипедом пышноволосой причёски, сзади которого, за спиной своей подружки, примостилась на багажнике луковичный хвостик.
Я решил быть – а не только казаться – перед ними настойчивым в достижении своей цели. А ближайшая цель у меня была – узнать их имена. Меня донимал азарт охотника, преследующего свою добычу.
И, видимо, весьма смущённая этим обстоятельством, - смущённая тем, что я, образно выражаясь, дышал ей в её луковично-хвостатый затылок и постоянно, больше чем её подружкам стремился оказывать ей свои знаки внимания, - та самая из девчонок, которая примостилась на багажнике и которая из всех троих больше всех мне приглянулась, - моя, так сказать, любимая, - эта соблазнительная светловолосая мартышечка в голубых летних брючатах-«бананах», - она вдруг ловко, словно бы на арене цирка, вскочила на багажник с ногами и так, стоя на багажнике, и поехала дальше, придерживаясь руками за плечи пышноволосой причёски и напоминая собой некое подобие Статуи Свободы, только без факела.
- Что ты делаешь, что ты творишь!? С ума сошла!? – воскликнула сидевшая за рулём пышноволосая причёска, возмущённая поведением своей подружки. – Мы же с тобой обое сейчас грохнемся!!
- Не волнуйся, я её поддержу! – с этими словами я прирулил совсем вплотную, как выражаются на флоте – к борту борт, к их велосипеду и, одной рукой управляя велосипедом своим, другую протянул и уцепился ею на ходу за понравившуюся мне девочку, поддерживая её, стоящую на багажнике, чуть пониже её самого мягкого места. Я рассчитывал, что вот тут-то они, как раз, снова запаникуют; а в панике, снова проговорятся и выдадут мне свои имена. Но не тут-то было! Девочки на этот раз держали себя глухо.
Привставшая на багажнике стала шарахаться от моей руки, как от тока; но это ей не пошло на пользу, так как грозило тем, что она могла по своей дурной неосторожности сорваться и слететь с велосипеда, - а следом за собой потянуть и увлечь пышноволосую причёску, столь пышно восседавшую за рулём. Поэтому она очень вскоре, уразумев ситуацию, перестала оказывать моей руке сопротивление; но впрочем, и я довольно быстро устал держать руку на одном и том же уровне, хотя это и был такой приятно-соблазнительный уровень.
Так, петляя по местным дачным переулкам, наша велогонка, - в которой никто не хотел ни выигрывать, ни проигрывать, - выехала на улицу Костанди, где и развернулись дальнейшие события.
Моя настойчивость пока что не возымела результатов. Девочки во что бы то ни стало пытались от меня отделаться. Но это им тоже никак не удавалось. Я гонялся за ними, не отставая. Тогда они решили взять меня на испуг – или, выражаясь языком прославленной Маньки-Облигации, «взять на понт».
- Может, на поле съездим? – предложила Светка-коротка-стрижка.
- Давайте-давайте. Давайте съездим на поле, - охотно поддержал я инициативу, хотя предложение было обращено не ко мне. – В футбол там поиграем – если, вы говорите, у вас тут свой Марадона есть. А может быть, у вас тут ещё и свой Мишель Платини или Гарри Линекер найдётся. На самый крайний случай, можно и Заварова с Блохиным или Демьяненко с Михайличенко пригласить.
- То совсем другое поле. Там ни в какой футбол не играют.
- Ни в какой? – переспросил я. – Даже в американский?
- Там вообще в футбол не играют.
- А во что же там, тогда, играют? В любовь? Или в какие другие подвижные игры?
- В кости, - произнесла Светка-короткая-стрижка. Произнесла тихо, но как-то так угрожающе-предупреждающе.
И все трое, нахмурив брови, загадочно и серьёзно переглянулись, словно они одни были посвящены в некую тёмную тайну, которую скрывали местные закоулки.
Однако меня уже не так-то просто было провести. Я вошёл в азарт; и на меня такие ихние, не особо уж и хитрые, приёмы не оказывали нужного воздействия. Я не отставал от них.
Тогда они принялись за новый виток нагнетания на меня страха и напряжённости. Девочки взялись опять меня запугивать реальной угрозой моему здоровью, а может быть даже, и моей жизни, - в том случае, если мне доведётся встретиться с их местными пацанами. Они начали стращать меня своими друзьями: не то каратистами, не то кунфуистами. А одна из них – а именно Света ( она, кажется, из них троих была больше всех смущена тем, что я к ним так назойливо приставал ) – между прочим сообщила, что её какой-то там то ли родной, то ли двоюродный братик или дядя сидел в тюрьме; и, в случае чего, он за них заступится.
Мне бы тут испугаться и удрать; но я опять, почему-то, не испугался и не удрал. Я уже, как говорилось выше, вошёл в азарт - и решил действовать по принципу: будь что будет. И пока бы я не узнал имён всех троих, меня за уши невозможно было бы оттянуть от тех упрямых девчонок.
Поэтому я бесстрашно воспринял все ихние угрозы; а взамен, также между прочим, счёл нужным сообщить, что и у меня все двоюродные дядьки – сплошь и рядом уголовнички, тоже разные «подвиги» совершали на уголовной почве, тоже за это на «зоне» разные сроки отбывали: один – за хулиганство и за драку в общественном месте, другой – за угон автомобиля, а третий – так тот вообще – за соучастие в убийстве. Так что из того? Что из того, что и моя родня богата на такого рода «традиции»? И, в убедительность своих слов, я стал сочно и красочно расписывать детали всех преступлений, якобы совершённых моими непутёвыми дядьками.
И что ж сказать в довершение: моя «отмазка» возымела своё действие, впечатление было произведено. Дурные девки, они хотели напугать меня; а, получалось, были теперь напуганы сами! Что ж, будет им хороший урок на будущее!
Хотя по их личикам и проскальзывало недоверие ко всему, мною высказанному. Так же как, наверно, и по моему лицу – ко всему, высказанному ими.
Девочки повертели головой и сокрушённо вздохнули: и откуда я только взялся на ихнем пути: такой прилипчивый, как муха, и такой приставучий, как комарик?
- Вы спрашиваете, откуда я такой взялся? Я ж уже вам говорил – с Чубаевки.
- Не знаем, не знаем. Это надо ещё будет узнать – что это ещё такое за Чубаевка!
- А кстати… Насчёт того, откуда я взялся… Это мы со своими, с чубаевскими, пацанами на пляже в карты играли, - начал на ходу сочинять я историю, - так у нас уговор был: кто проигрывает, тот садится на велосипед и едет искать подходящих девочек; а когда находит – привозит их с собой, составить нам компанию. Что поделать, так получилось, мне не повезло, я проиграл! А уговор, как известно, дороже денег. Вот я и отправился на поиски. Вот мне и приходится теперь за вами повсюду мотаться. Я теперь от вас до самого вечера не отстану: пока все те наши пацаны с пляжа по домам не разойдутся. Они предупредили меня, чтобы я без девочек не смел им на глаза показываться.
- Так тебе надо тогда других девочек, постарше, поискать; а мы ещё маленькие, мы только семь классов закончили! – и все трое, как по команде, сделали они жалобное личико. Поняв, что на испуг меня взять им будет трудновато, они, по-видимому, решили пронять меня своей жалостью.
- А если мне со старшими девочками трудно найти общий язык?
Кажется, этой своей на ходу сочинённой историей, этой своей байкой про свой выдуманный проигрыш в карты, я привёл девочек в ещё более крупное замешательство, чем чуть ранее, когда рассказывал о «подвигах» своих двоюродных дядек-уголовничков. Они стали напряжённо думать, чем бы ещё таким напугать меня в ответ.
- Девки, видите, кто идёт?! – воскликнула вдруг Светка-короткая-стрижка.
- Кто? – воскликнули её подружки. И тут же: - А! Да-да, видим!
- Вон, кстати, один наш хороший знакомый идёт, - наперебой затрещали они. – Сейчас мы его попросим, чтобы он попросил тебя от нас отвязаться!
Вот тут-то я, честно признаться, малость перетрухнул. Навстречу нам двигалась огромная, широченная рама. Это был видный из себя пацан, лет 19-20-ти, коротко стриженый, роста, наверно, не больше 165-170 см, - но глянули вы бы только на его плечи! Вы бы содрогнулись! Глянули бы вы только на этот внушительный разворот его плечей и на не менее внушительно выпяченные «банки» , - и вы бы сразу же попятились назад! Его футболка с какой-то фирменной надписью, казалось, вот-вот должна была лопнуть от выпиравших из её рукавов бронзовых, с червлёным оттенком бицепсов. А в его походке – в том, как он, вышагивая по улице, выбрасывал, выбрыкивал, выворачивал вперёд свои крутые, колесоватые, толстенные, столпообразные ноги в модных, в мелкую декатированную клеточку, и широких брюках, - во всей его походке было что-то такое, знаете ли, уверенное, атакующее, боксёрское.
- Сейчас он тебе покажет, сейчас он тебе покажет! – приговаривали мне, перемигиваясь между собой, мои девчонки.
Вот тут-то я на несколько секунд оторопел и осторожно, стараясь не подавать паники, стал поглядывать по сторонам: в какую бы сторону мне смыться. Однако тут же взял себя в руки и внешне старался ничем не выдать своей растерянности; как мог, старался показать им, что нисколько ихнего знакомого не боюсь. Мол, видал я на своём веку ещё и не таких крутогрудых и широкоплечих!
Придерживаясь внешнего спокойствия, я продолжал – как ни в чём не бывало, как будто и не замечая приближения того Геракла, - продолжал кружить вокруг них на своём велосипеде, на своей расшатанной «Украине». Пусть видят и знают, что я не из пугливых!
В конце концов, в наше время пришить могут в любом месте, по поводу и без повода, из-за любого угла могут замочить. Так чем зря пугаться лишний раз, не лучше и не проще ли было утешиться мыслью: если меня даже и убьют, так убьют в Одессе, поблизости от тех родных мест, где я провёл свои лучшие, детские годы.
С этой успокоительной мыслью я и продолжал втихомолку, не выдавая паники, кружиться на своём велосипеде вокруг тех девчонок. Хотя, честно признаться, «очко» у меня было не совсем на своём месте, очко у меня, по выражению моего друга , «рыпело», и причём рыпело основательно, - и я в любую минуту, как нашкодивший пионер, был готов к тому, чтобы крутануть что есть мочи педали и по-скорому смотаться с места происшествия, - в том случае, в том катастрофическом случае, если тому здоровенному детине действительно вздумалось бы на меня «наехать». Как говорится ещё – держал ухо востро.
А в следующую же секунду я заметил, что девчонки сами стараются отъехать, или – даже лучше сказать – шарахнуться, в сторону от своего – как они сами только что пытались меня убедить – хорошего знакомого, - по мере того, как он к нам приближался.
И что ж вы думали? Этот их, как они утверждали, хороший знакомый, этот видный из себя громила прошёл мимо и даже краем глаза, даже краем уха не повёл в нашу сторону.
Я облегчённо усмехнулся. Станет ещё такой взрослый здоровенный бугай-мордоворот с какими-то козюльками-семиклассницами якшаться, да ещё заступаться за них!
- Что-то странно, - тупо усмехнувшись, проговорил я. – Так вы говорите, это ваш хороший знакомый? Что-то не заметно. Что-то даже странно: вы его знаете, а он вас, как будто, и не знает – и даже, как будто, и не хочет знать. В чём дело? Вы, наверно, с ним крупно поссорились – а сами про это и забыли?
Девчонки промолчали, потупленно глядя в асфальт.
А тот здоровила между тем, пройдя вперёд нас шагов на пятьдесят, да так в нашу сторону и не обернувшись, встретил там, у ворот дома отдыха «Энергетик», своего кореша с двумя классными и, как видать, настоящими своими ( а не мнящими себя таковыми ) подругами, возраста приблизительно того же, как и он сам, лет 18-20-ти. Он, тот здоровяк, поздоровался за руку со своим корешем – кореш был не таких внушительных размеров, он был хиляком со впалой грудью и ненакачанными мышцами, - и в следующую же секунду уступил двух своих подруг, с которыми шёл навстречу, прошедшему мимо нас здоровяку. И тот своими могучими, округло-литыми, геркулесовыми руками принялся обнимать тех девок за плечи при всём, как говорится, при честном народе.
«Станет ещё такой громила на каких-то малявок своё внимание обращать, время на них тратить, заступаться за них! Ему вон какие девки нужны – гораздо куда постарше!»
- Что-то очень странно! – желая прокомментировать ситуацию, уже вслух воскликнул я, обращаясь к трём своим молодюсеньким семиклассницам. – Что-то довольно странно. Очень даже странно… Этот ваш хороший знакомый… мало того, что он прошёл мимо и внимания на вас совершенно никакого не обратил, так он ещё, можно сказать, изменяет вам! И изменяет прямо на глазах у вас: прямо на глазах у вас не стесняется обниматься с другими девушками! И как вы только можете на всё это так спокойно смотреть! Это что-то странно. Да другие б на вашем месте давно бы уже тем девкам глаза повыцарапывали, волосы повыдирали!
- Да и вообще, - продолжал я, - он вам не подходит. Признайтесь, что он вам совсем не подходит. Вы такие хрупкие, а он такой здоровенный! Представьте – как навалится на вас всей своей тушей! Задавить ведь может!.. А вот я, как раз, вам подхожу – по всем параметрам: молодой, красивый; честный, умный, неженатый!
Преследуемые мной молодушечки-велосипедисточки молчали, потупленно глядя в сторону. Они понимали, что и на этот раз их фокус-покус не удался, их угроза на меня не подействовала, их приёмчик сошёл на нет. Они обломались. Хотя и в переносном смысле, но обломались. А всякий облом – даже переносно значимый – требует немедленной передышки.
Девчонки съехали с асфальта на обочину. Сидевшая на багажнике собиралась было соскочить при этом на ходу; но, в ту же секунду, пышноволосая причёска, столь пышно восседавшая впереди за рулём, остановила велосипед, резко крутанув педаль назад – на тормоз, и опустила правую ногу на землю, нарушив тем самым равновесие велосипеда. Сидевшая на багажнике – при этом резком, неосторожном торможении – чуть было не грохнулась спиной на землю и непременно бы, в том случае, сломала себе хребет или размозжила бы голову. Но хорошо всё то, что хорошо кончается. Но хорошо, что всё так удачно получилось: хорошо, что она вовремя успела схватиться обеими руками за талию своей пышноволосой подруги, столь пышным образом восседавшей на сидении своего велосипеда. Они обе повалились на правый бок; а ихний велосипед – как конь, споткнувшийся на полном скаку, - выскочил у них из-под ног и опрокинулся колёсами вверх.
- Блин! – только и могла воскликнуть пышноволосая причёска, высвобождая ногу из-под упавшего велосипеда.
Их падение было – не сказать чтобы удачным, но – вполне и достаточно благополучным. Могло быть и хуже.
Сидевшая на багажнике уже успела подняться с земли и, получив при падении лёгкий вывих поясницы и слегка прихрамывая на одну ногу, отошла к забору дома отдыха «Энергетик» и, взявшись одной рукой за железную арматурину забора, другой рукой стала потирать вывихнутое место, корчась от полученной боли и от смеха.
- Да, тебе ещё, видишь ли, смешно! – недовольно воскликнула пышноволосая подруга. – Чуть велосипед мне не угробила! – Не выпуская из рук руль своего педального коня, она попятилась назад, притягивая за собой свой личный транспорт, и тоже прислонилась спиной к железной арматурине забора. И тут же сама стала прыскать смехом.
- Девчонки, вам бы в цирке выступать, ей-богу! – выразилась по этому поводу Светка-короткая-стрижка. Она подъехала к ним, остановила свой велосипед и опустила ноги на землю, расставив их стремянкой над корпусом велосипеда.
- Да, девочки, вас, как я вижу, одних, без присмотра оставлять нельзя: вы очень неосторожно ведёте себя на проезжей части дороги, - строгим тоном милицейского инспектора произнёс я, также остановив перед ними свой велосипед. – Того и жди от вас – каких-нибудь дорожных происшествий. Кувыркнётесь снова где-нибудь на дороге – как сейчас – кто вам тогда на помощь придёт? А со мной вы не пропадёте. Если какая авария – я тут как тут.
А те две дурочки – как будто и не обращали ровным счётом никакого внимания ни на меня, ни на свою подружку Светку. Прислонившись спинами к забору дома отдыха «Энергетик» и теребя друг дружку руками, они продолжали нервно хохотать, раз за разом вызывая в памяти свой «цирковой номер», произошедший с ними с минуту назад. Пышноволосая причёска, не в силах удержаться от смеха, повалилась своей тушей на свою стройную подружку; а та, в ответ, ущипнула её.
- Ой, ну что ты делаешь!? – вскрикнула пышноволосая.
- А что я делаю?
- Щипаешь меня – вот что делаешь!
- А ты! Навалилась, видишь ли, на меня!
- Мне и так больно!
- А мне, думаешь, не больно?
- Шалопендра!
- Сама ты такая!
И, в отместку за нанесённое оскорбление, луковичный хвостик ущипнула свою пышноволосую подружку ещё больней.
- Ой, Оксанка, ну прекрати, не хватит!
- Так значит, вас, девушка, зовут Оксаной? – тут же восклицательно заметил я.
- А её – Надя зовут, - тут же выдала Оксана имя своей пышноволосой подруги, даже не повернув головы в мою сторону.
- Так бы сразу и представились. И нечего было мне голову морочить.
Итак, моя настойчивость не пропала даром. Имена ихние я узнал. Теперь оставалось выяснить, где они живут.
…Мы помотались ещё наверно минут пятнадцать или двадцать по улице Костанди то туда то сюда .
- Ну что тебе ещё от нас надо? – противничали девки. – Как нас зовут, ты уже знаешь. Так что же тебе ещё от нас нужно, что ты за нами гоняешься, никак не можешь отстать? Прилип, видишь ли, как банный лист!
- Ой, девочки, только, пожалуйста, без намёков: а то я могу подумать, что вы меня в баньку хотите пригласить, спинки вам потереть!
- Ну что, ну что ещё тебе от нас надо, вот скажи? – делали они жалобные личика.
- Имена ваши я узнал – а теперь мне нужны ваши адресочки! Я ж, уже кажись, говорил вам – и теперь повторяю: мне наши чубаевские пацаны дали такое задание – заказали привезти с собой классных девочек. Или, хотя бы, узнать адресочки, где таких девочек можно найти. Они, там на пляже, до самого вечера будут меня теперь дожидаться. И поэтому, я теперь от вас до самого вечера не отстану. А если я с заданием не управлюсь и не привезу с собой девочек, они обещались мне морду набить.
- Это как раз бы кстати, это пошло бы тебе на пользу! – в один голос воскликнули девочки. – В следующий раз будешь знать, как играть в азартные игры!
- Вы так считаете? – усомнился я, со своей неизменной улыбочкой. – А я вот так не считаю.
Понимая, что так просто от меня им не отделаться, девочки уже не стали мне угрожать и не пытались меня разжалобить, а предложили познакомить меня с какой-то своей старшей подругой. Я не стал возражать.
Мы остановились около продуктового магазина, рядом с телефонной будкой. Надька и Оксанка вошли в будку, сняли трубку и, положив в щель монетоприёмника двухкопеечную монету, стали накручивать диск. Светка держала свой и ихний велосипеды. Я находился тут же, поблизости от них.
Что-то у девочек не получалось: то ли они неправильно набирали номер, то ли на другом конце провода никто не подходил, то ли было занято, то ли телефон был испорчен. Они, тогда, повесили трубку; но из будки не вышли, собираясь через пару минут перезвонить.
В этот момент из магазина вышла девочка с батоном хлеба в руке и стала спускаться со ступенек. Девочка была того же возраста, что и мои «эскортируемые», что и мои «сопровождаемые»: лет 14-ти, не больше. Но в её походке сразу же можно было заметить что-то такое, знаете ли, по-взрослому элегантное: такая, знаете ли, походка с задумчивым наклоном головы: такая, знаете ли, «задумчивая походка».
Светка сразу же дёрнула за рукав своих подружек:
- Гляньте, девчонки, кто идёт!
- Опа-нды! – воскликнула Надька.
- Ленка! – воскликнула Оксанка.
И они вдвоём тут же выпорхнули из будки и подбежали к девочке, только что вышедшей из магазина. А подбежав, они тут же – одна с одной стороны, а другая с другой – резво зашептали ей что-то на ушко. Затем, отстранившись, они засмеялись; а после этого, подвели её ко мне:
- Вот, хочешь – познакомься.
Я стоял в этот момент на обочине асфальта, сложив руки на груди крест-накрест и уперевшись задним местом в раму наклонённого велосипеда.
- Лена, - представилась она, подавая руку.
- Серёжа, - представился я, не подавая руки.
Мне, почему-то в этот момент, доставляло огромное удовольствие – строить из себя этакого заправского грубияна, привыкшего так пренебрежительно обращаться с девочками.
- А руку ты мне не подашь? – с удивлением вскинула она бровью.
- Ты знаешь, я, вообще-то, не имею такой идиотской привычки – с бабами за руку здороваться… - держа себя всё в той же великолепной грубиянской позе, со скрещенными руками на груди, отвечал я.
- Вот как? – перебила меня она, вскинув ресницы.
- …но если ты так уж хочешь – то пожалуйста! – и я лениво развернул перед ней ладонь своей правой руки.
Однако Лена – тем же элегантным, как и вся сама, движением убрав свою руку – спросила:
- И как же ты с ними здороваешься?
- Показать?
- Покажи. Сделай одолжение. Доставь удовольствие.
Я расставил руки и сделал наклон вперёд, будто собираясь схватить её в охапку и обнять обеими руками. Она легонько отшатнулась.
- Ладно, я поняла.
Я снова скрестил руки на груди и принялся нахальным взглядом, в упор разглядывать её с головы до ног. В отличие от своих подружек, она была не в брюках-«бананах», а в юбочке чуть выше колен. Эта юбочка, пожалуй, и придавала её походке тот по-взрослому элегантный вид, который я сразу же в ней подметил.
- Ты сегодня выйдешь на улицу? – обступив, спросили её подруги
- Да. Вот только батон отнесу к обеду. Минут через двадцать подъезжайте к моей калитке.
- А мне тоже подъезжать? – спросил я.
Лена ничего не ответила; однако взглянула на меня с едва заметным кивком – должно быть, означающим: мол, а тебе-то что, особое приглашение нужно? Затем она повернулась и, наклонив головку, всё с той же задумчивой, элегантной походочкой пошла домой.
А мы с девчонками, снова оседлав велосипеды, поехали кататься.
…Как и было условлено, спустя 20 минут мы завернули в переулок, носивший название 1-й Украинский, и остановились у калитки ухоженного домика с выстланным камнем двориком. Со стороны улицы дворик прикрывали три вишенки. На низкой железной калитке, покрашенной в ярко-зелёный цвет, висел почтовый ящик с номером «10». Калитка была с электрическим звонком.
Девочки нажали на кнопку звонка. Не прошло и минуты, как из калитки вышла Лена. На ней был женский светло-коричневый жакетик из кремпленового материала. Этот жакетик придавал ей ещё больше элегантности; но, кажется, был ей чуточку великоват: видимо, жакетик этот был с маминого плеча. Лена попросила свою подругу Свету подтянуть сзади хлястик. Светка принялась исполнять её просьбу – но как-то неловко, неумело.
- А давай-ка я подтяну, - оставаясь всё в той же развязной и грубиянской позе, предложил я. – Я большой специалист по этой части. Только одно это и умею, только одному в жизни и выучился – женщинам наряды поправлять.
Однако девочки, не обращая внимания на мой грубый и шутливый тон, управились сами, без моей помощи.
- И куда мы сейчас поедем? – спросила за всех пышноволосая Надя.
- А куда вы собирались? – спросила Лена.
- Мы собирались у тебя, вообще-то, спросить, - полушутливо ответила Оксана.
- Поедемте пока в ту сторону, - указала Лена одним движением бровей в ту сторону, откуда мы только что подъехали к её дому.
- Ой, Лен, ты знаешь, ты извини конечно, но на моём багажнике ты далеко не уедешь: ты видишь, как он расшатан у меня, еле держится, - пожаловалась Светка. – А кто же тогда тебя повезёт?
- Как кто? – вспыхнуло у Лены на лице искреннее, неподдельное удивление. – А он на что? – кивнула она тут же в мою сторону. Причём сделала она это так простодушно и, вместе с тем, так решённо, что в этот же момент куда только девалась вся моя прежняя напускная грубость и развязность: в этот же момент я готов был поверить, что наконец-таки нашёл воплощение и олицетворение той самой романтической влюблённости, какой себе её искал и какой её себе представлял.
- С большим удовольствием. Я ваш покорный слуга, - церемонно склонил я перед ней голову.
Лена, всё так же элегантно и непринуждённо, подсела ко мне бочком на багажник; и мы с её подругами поехали кататься.
…Минуты через две-три мы завернули в ворота дома отдыха «Энергетик» и покатили по его аллеям. Те три подруги вырвались от нас вперёд; а Лена, заметив впереди широкую лавочку, стоящую под высоченным толстоствольным деревом, попросила меня:
- Остановись, пожалуйста.
Я исполнил её просьбу и притормозил. Она спрыгнула с багажника и сказала:
- Давай присядем, поговорим.
Я поставил велосипед к дереву, и мы присели на лавочку.
- Зачем ты к ним пристаёшь? – серьёзно и пристально посмотрев мне в глаза, спросила Лена.
Я крайне смутился под этим её серьёзным и пристальным взглядом; но это смущение длилось не более пяти секунд, по прошествии которых я вновь принял на себя прежнюю нахальную и развязную позу, закинув ногу на ногу и раскинув руки на спинку лавочки.
- А я к ним, вроде бы, уже не пристаю.
- Не пристаёшь?
- Не-а.
- А что же ты, тогда, делаешь?
- А ты разве сама не видишь? С тобой на лавочке сижу.
Лена потупила взгляд в землю, как бы задумавшись.
- А что это ты им за себя наговорил, что будто бы в карты проигрался и твои друзья, вроде бы из-за этого, послали тебя найти и привезти с собой девочек?..
- То я пошутил. Они что, юмора не понимают?
- Смотря какой юмор, - не поднимая глаз, проговорила она. – И часто ты так юморишь?
- Не часто, но бывает, - ответил я. И тут же повторил: - Не так чтобы очень часто, но – бывает, бывает.
Лена, всё так же потупленно глядя в землю, задумчиво помолчала. А затем спросила:
- А кто тебе из них троих больше нравится?
- Из них троих? А почему ты не спрашиваешь – из вас четверых?
- Ну из нас… четверых.
- Ты.
Лена, склонив головку, задумчиво молчала; но по её сложенным сердечком губкам пробежала едва заметная тень улыбки: возможно, она была одновременно и польщена и смущена тем обстоятельством, что я так быстро «изменил» её подругам и что я так скоро заинтересовался ею одною.
Но что уж поделать, юношеская влюблённость так переменчива – как ветер морской! Я уже не находил в себе интереса к тем трём подругам: Надька ( «пышная причёска» ) отпугивала меня своей полнотой; Светка ( «короткая стрижка» ) отпугивала меня, наоборот, своей худобой; а Оксанка ( «луковичный хвостик» ), самая стройная и привлекательная из троих, та самая, из-за которой я-то, собственно, и увязался за ихней тройкой… так вот она постоянно, пока мы катались, шарахалась от меня в сторону, как пугливая козочка, и не давала к себе приблизиться ближе чем на три метра. А я терпеть не могу, когда девчонка вдруг ни с того ни с сего начинает меня пугаться: или я такой уж страшный, чтобы меня непременно и обязательно нужно бояться?
А Лена – она как-то сразу взглянула на меня серьёзно и заинтересованно: и этой своей серьёзной заинтересованностью всерьёз заинтересовала и меня.
Тут с первого же взгляда легко угадывалась и прочитывалась взаимная симпатия. Хотя у неё ещё и оставалось, относительно меня и моих чувств к ней, немало сомнений – обычных девичьих сомнений. А чтобы развеять эти её сомнения, я решил, что буду и дальше проявлять настойчивость. И чтобы она не сомневалась в искренности и чистоте моих намерений, чтобы она не сомневалась, что это действительно было так: что те двадцать или тридцать минут, что мы были знакомы, я только и думал что о ней об одной, - я придвинулся к ней поближе и потянулся нахальной рукой, будто бы порываясь обнять её за плечи. Однако на первый раз смелости мне не хватило, меня охватила робость; и моя нахальная рука, на секунду повиснув в воздухе, опустилась на спинку лавочки.
Всё же мне хватило духу выдохнуть из себя предложение:
- А можно тебя в кафе пригласить? – и, не дожидаясь её ответа: - Приглашаю. На мороженое.
И, для убедительности своего предложения, я стал позвякивать мелочью в кармане.
Лена, всё так же потупив взгляд в землю, была задумчива.
- Сегодня?
- Да, сегодня.
- Прямо сейчас?
- А когда же?
- Так сразу?
- А что тут такого?
Лена ничего мне не ответила, пребывая в своей молчаливой задумчивости; но вдруг, в один момент, мы обменялись коротким взглядом, и в её глазах я прочёл согласие на своё предложение.
- Давай подождём девчонок. Их, хотя бы, предупредим, - проговорила она.
Я был в этот момент на вершине блаженства: она не отвергла моё предложение; но – более того – она проговорила: «давай предупредим», а не «давай предупрежу»: т.е., она это проговорила не от себя лично, в единственном числе, а и за меня, за нас обоих: как будто мы с ней были уже одно неразрывное и неразлучное целое, как «муж и жена – одна сатана».
И, словно бы по команде, те трое подруг не замедлили явиться: на всех парах подлетели к нам сзади на своих велосипедах и, обогнув лавочку, резко затормозили.
Лена встала с лавочки, оставив меня сидеть на ней одного.
Девочки, сплотившись в кружок, сначала пошушукались; а затем оживлённо и наперебой защебетали, перескакивая с одной темы на другую. И так как близилось и уже не за горами было начало нового учебного года, то, в основном, их разговор сводился к школьным темам: где будет проходить торжественная линейка – на улице или в помещении; и стоит ли надевать поверх школьной формы тёплую кофту – в том случае, если будет прохладная погода.
Про меня они как будто бы забыли. Однако я и сам изредка напоминал о себе, раскинув руки на спинку лавочки и вставляя в их разговор короткие, ленивые и нахальные замечания.
- Ну, и на чём же закончились ваши переговоры? – спросила наконец Света у Лены, когда две другие подруги отъехали в сторону. – О чём же вы тут, без нас, договорились?
Лена, наклонившись к её уху, что-то быстро прошептала ей.
- Так значит, ты нас покидаешь?
Лена заулыбалась и, - ничего не ответив, с игривым и выразительным, и всё тем же элегантным смущением, - отвела взгляд в сторону.
- А разве можно отказать – такому классному пацану, да ещё на такой классной лайбе? – закинув ногу на ногу, с довольным видом проговорил я.
- Да, велак у тебя, конечно, классный, - не упустила случая заметить Света.
- Это мне папа из Канады привёз.
Светка с недоверчивым, придирчивым взглядом нагнулась к низу рамы моей «Украины», где красовалась эмблема завода и надпись: MADE IN USSR.
- Мэйд-ин-ю-эс-эс-эр, - прочла она.
- Ну-ну! О чём я и говорю! Экспортная модель. У них там, в Канаде, такие велосипеды нарасхват. Самый ходовой товар.
Так мы поболтали ещё чуть-чуть, поприкалывались.
Затем снова подъехали Надя с Оксаной.
- Девчонки, ну вы тогда к школе нашей заедьте – узнайте там расписание уроков. А потом и нам передадите. Скажете, ладно? – попросила Надя. – А то нам надо уже дома быть.
И они развернулись и уехали.
А я да снова подсевшая ко мне на багажник Лена, и её подруга Света на своём велосипеде – мы отправились к школе №106.
К моей бывшей родной школе.
Минут через 5-10 мы уже находились в уютном школьном дворике, где по правую руку стоял бюст Ульяны Громовой, краснодонской героини-молодогвардейки, чьё имя носила школьная комсомольская и пионерская организация.
Света спрыгнула со своего велосипеда и поставила его у приступок. Вместе с Леной, они взбежали по ступенькам парадного входа и стали изучать объявления и расписание уроков на 1-ое сентября, вывешенные на входной двери. Они не прихватили ни ручки, ни блокнота, чтобы переписать расписание. И поэтому, видя, что никого вокруг нет и замечание им сделать некому, они попросту оторвали листок с расписанием, - нимало не заботясь о том, что другие ихние одноклассники и одноклассницы, не такие расторопные, не успевшие к тому часу записать расписание, уже не будут иметь такой возможности.
Этот оторванный листок Светка засунула за пазуху своей майки с диснеевским утёнком спереди и, вскочив на велосипед, отправилась домой. А Лена снова подсела ко мне бочком на багажник, и я повёз её к ближайшему кафе.
Я вдохновенно крутил педали, вдохновенно катил вдоль трамвайной колеи…
Проехав по Дачному переулку, вдоль трамвайной колеи, я завернул налево – на дорогу, пролегающую по-над морем по плато и выводящую к тому самому автомобильному спуску на пляжи 11-й, 12-й, 13-й и 14-й станций Большого Фонтана: к тому самому автомобильному спуску, где не далее как часа два-три тому назад состоялось описанное выше знакомство с вышеописанными же тремя подругами.
В этот же момент, когда заворачивал, я заприметил двух пацанов на велосипедах, едущих по тротуару, параллельно нам.
Одного из пацанов я узнал. То был Борька Гребенюк. С ним и с его сестрой Машей я учился в одном классе. Они с сестрой были двойняшки.
В его сестру я был одно время даже влюблён – и влюблён до такой степени, что даже подкладывал ей цветы в калитку и любовные записочки в почтовый ящик. А впрочем, не только я один был в неё влюблён – в неё были влюблены многие пацаны из нашего класса. Пожалуй, за исключением одного Игоря Самойленко. Он был большой эстет, этот наш Самойленко. «И чего вы все в ней нашли – такого привлекательного? – всё удивлялся он. – Нос как у Буратино, волосы как солома, ноги как спички, фигура как полено. И что вы за ней все так бегаете?»
Но разве детская влюблённость, да и вообще – всякая привязанность одного человека к другому, давала хоть когда-нибудь и хоть кому-нибудь свой отчёт, свои разумные объяснения?
Так что факт остаётся фактом: вся мальчишеская братия нашего класса, чуть ли не поголовно, была влюблена в Машу и, во что бы то ни стало, стремилась показать ей это: самыми различными способами стремилась оказать ей свои знаки внимания и добиться от неё ответного расположения, - даже несмотря на то, что Маша далеко не соответствовала стандартным идеалам и идеальному стандарту красивой девочки.
Борька с другом проехали мимо и завернули влево – в переулок за пансионатом «Октябрь». В этом переулке находился дом, где жила Борькина семья.
А я завернул вправо – на тротуар, а затем – на летнюю площадку кафе с видом на море.
«Интересно: видел он меня, заметил он меня или нет?» - подумал я, имея в виду Борьку.
Я и хотел и не хотел, чтобы он меня заметил: хотел – потому, как показаться перед своими школьными товарищами со «своей» девчонкой – это, как-никак, престижно: это уже неоспоримый факт моего взросления: это уже неоспоримый факт того, что я опередил их в своём не только умственном, но и «остальном», романтическом, развитии; а не хотел – по той простой причине, что во мне ещё не до конца были изжиты детские стереотипы мышления: мол, если выкажешь перед своими товарищами свои нежные чувства, питаемые к какой-либо девочке, - могут ведь и засмеять.
Поэтому я старательно отворачивал голову, когда мы катили с Борькой рядышком, почти впритык друг к другу: только он по тротуару, а я по обочине дороги.
А кроме того, я побаивался ещё и того, что Борька сейчас же, по прибытии домой, сообщит своей сестре Маше интересную новость: новость о том, что видел меня только что за углом ихнего переулка с девочкой на багажнике велосипеда. И Маша тогда специально выйдет из дома, чтобы эту новость проверить. А я тогда, по своей неискушённости в такого рода ситуациях, опять же не буду знать, что мне делать: то ли гордиться тем, что я на пару со своей девочкой; то ли же, наоборот, стесняться этого.
…Итак, я завернул на летнюю площадку кафе с очень символичным названием «Алые паруса». Моя Ассоль спрыгнула с багажника и присела за один из столиков-купе, тянувшихся от помещения кафе; а я поставил здесь же, сбоку от столика, велосипед, а сам пошёл заказывать угощение.
Я, вообще-то, звал Лену на мороженое; но, увидев столь заманчиво стоящие на подносе на стойке бара высокие стаканы с трубочками, наполненные перламутровым коктейлем со снежной верхушкой, я тут же переменил своё первоначальное намерение.
Мороженое стоило 14 копеек за 100 грамм, стакан с коктейлем стоил 68 копеек. Это было дороговато, но заманчиво.
Мои домашние навряд ли бы одобрили столь необдуманную трату денег, - тем более, что большая часть из тех денег, выданных мне на сегодня, предназначалась для покупки картошки.
И всё же, раз уж мне выпал на сегодняшний день такой уникальный случай – первый раз в своей жизни пригласить девочку в кафе, - значит, надо показать себя перед ней в самом наилучшем блеске. Надо уметь шиковать!
Эх, была не была! Я протянул барменше рубль с мелочью и заказал два коктейля.
С предельной осторожностью, дабы от волнения не выронить столь ценную ношу из рук, я отнёс стаканы с коктейлем к дальнему столику, где сидела Лена, и подсел рядом с ней.
Лена не то чтобы обрадованно, а даже как-то без особого интереса и без возгласа удивления взглянула на принесённые мной стаканы с коктейлем. Я, тем не менее, был на вершине блаженства.
Удивляясь собственной наглости, я положил ей руку на плечо. Я решил, что вполне заслужил на этот раз того, чтобы наконец-то обнять её. Лена тихонечко попыталась отстраниться от моей назойливой руки, подвинувшись к противоположному от меня краешку скамейки. Однако я не отступал – и подвинулся следом за ней.
Погода к этому моменту начала портиться. С утра сияло солнце (хотя воздух был прохладный); а теперь нашли тучи, собирался накрапывать дождик.
Кроме нас с Леной на летней площадке кафе не было никого. Столики были пустынны. Межсезонье: все приезжие курортники разъехались по домам.
Откуда ни возьмись, появилась и стала кружить над нашим столиком оса. Я цедил из трубочки коктейль, делая вид, что не замечаю этого. А Лена следила за осой увлечённо. Она, - как будто бы нарочно, найдя лишний повод для того, чтобы отстраниться от моей назойливой руки, - принялась заигрывать с осой.
Отпив немного из трубочки, она вытянула её из стакана и стала заигрывать ею с осой. Оса села на краешек её стакана с красным ободком. Лена принялась подталкивать её в брюшко кончиком трубочки. Оса силилась выбраться из стакана, но Лена ей никак этого не давала.
- Вот так тебе! Вот так! – приговаривала она. – Будешь знать, как над нами тут кружить! – и Лена ещё раз подтолкнула её трубочкой, и оса упала в коктейль. Лена безжалостно потопила осу в коктейле.
Утопив осу в коктейле, она грациозно повертела стакан в руке, словно бы взбалтывая его; а затем, с лёгким оттенком брезгливости, отставила от себя и стала смотреть на море.
Я первый раз в жизни пригласил девочку в кафе; а потому, пребывал в большой растерянности: как повести себя дальше, как поступить? Предложить ли ей новую порцию коктейля, ввиду того что первая оказалась «забракованной»? Или же не обращать внимания и оставить всё как есть? Я бы мог, конечно, предложить и пойти «сгонять» за новой порцией; но я решил пока что оставить всё как есть – хотя растерянности у меня от этого не поубавилось. Ну может же быть и такое – что коктейль ей попросту не понравился?
Я продолжал как ни в чём не бывало, - одной рукой обнимая Лену, а другой придерживая трубочку, - цедить свой коктейль
Начал накрапывать дождик. Я вынул трубочку изо рта.
- О чём ты сейчас задумалась? – томным голосом спросил я, пододвинувшись губами к её ушку с зачёсанным за него светловолосым локоном.
Лена, всё так же задумчиво, смотрела в сторону моря.
- Думаю о том, что ты за человек, - наконец ответила она.
Я немного смутился от её ответа и отвёл взгляд в сторону. Одной рукой по-прежнему обнимая её за плечи, другой я стал вертеть свой стакан.
- Обыкновенный человек… Ну, может, немного странный… по мнению некоторых… да?
- Да, вообще-то это заметно, - повернулась она ко мне, и наши глаза оказались рядом. По её серым глазам снова скользнула едва заметная тень улыбки.
Однако уже в следующее мгновение она приняла задумчивый вид и снова устремила взгляд в сторону моря.
Недалеко от столика, где мы сидели, совсем рядом проглядывала сквозь серебристые маслинные деревца бетонная лестница – спуск к морю.
- Я буду долго и нудно смеяться, если сейчас по этой лестнице будет подниматься мой папа. Он у меня заядлый рыбак и сейчас, в это время, наверно как раз, должен будет возвращаться с моря домой. Если, правда, дождик не прекратится. Тогда он, наверно, до самого вечера останется на пирсе сидеть со своей удочкой.
Я смущённо пожал плечами; но, подавив смущение, снова пододвинулся лицом к её светловолосой головке с локоном, зачёсанным за ушко, и стал вместе с ней смотреть в сторону моря, словно бы высматривая её папу.
- Он у тебя диктатор?
Лена задумчиво помолчала, не отводя глаз от моря, прежде чем переспросила:
- Кто-кто, ты спрашиваешь?
- Ну такой… знаешь ли… слишком строгий, да?
- Папа?.. Нет, папа у меня совсем не строгий. Папа у меня отличный, просто замечательный. Папа у меня во всех отношениях, что называется, «свой человек». А вот мама… Вот мама – если бы сейчас увидела нас, меня с тобой, вот так, в обнимку – она бы этого, мягко выражаясь, не одобрила.
И Лена чуть нервно передёрнула плечами.
- И всё-тки лучше будет, если ты уберёшь руку с моего плеча, - резко проговорила она.
- Ты знаешь, я бы давно это уже сделал – но мне просто больше некуда её положить! – не сдавался я, снова почувствовав в себе ожившего нахала.
- Но другую тебе ведь есть куда положить?
- Эту? – я артистично повертел перед своим носом свободной рукой. – А знаешь, эту, пожалуй, тоже некуда! – и, уже не удивляясь собственной наглости, я полез к ней и второй рукой, порываясь обнять её уже обеими руками.
- Не надо, Серёжа. Я прошу, не надо, - отодвинулась она от моих объятий. Но по тому, как мягко произнесла она моё имя, я понял, что мои объятия были ей не так уж неприятны – а, скорее, наоборот.
Она, поправив подолы своего жакетика, решительно встала.
- А пойдём-ка лучше к морю, в ту сторону пройдёмся, - она кивнула в сторону автомобильного спуска.
Я уже доцеживал из трубочки свой коктейль. Мне оставалось доцедить с самого донышка. После чего я тоже поднялся, так и не удосужившись, так и не осмелившись предложить ей вторую порцию. Её коктейль с потопленной осой так и остался стоять на столике не выпитым.
Я взялся левой рукой за «рога» велосипеда, а правую – всё так же строя из себя отъявленного нахала – я снова положил Лене на плечо. Она уже не сопротивлялась. И мы пошли с ней вниз по спуску.
Дождик как моментально стал накрапывать, так же моментально и прекратился, - явление довольно частое для лета. Хотя серые тучки по-прежнему заволакивали небо.
…Так, неторопливым шагом, мы дошли до автостоянки. Здесь Лена предложила мне оставить велосипед у будки сторожа. Она сама попросила сторожа приглядеть за моим велосипедом. И притом сделала она это с такой милой и смелой просьбой – как будто жена просила за своего, не смелого на такие «мелочные» просьбы, мужа.
Я оставил велосипед у будки сторожа; и мы спустились по лестнице на пляж.
Серые тучки к этому часу постепенно разошлись, проглянуло солнце; но было прохладно. Пляж был пустынный.
Мы гуляли по берегу. И всё вокруг нас казалось бархатным: и прохладный воздух; и серый мокроватый песок под ногами; и синие волны, накатывающиеся на берег; и прояснившееся небо. Бархатный сезон!..
Мы взошли на пирс, присели на бетон. Не помню, о чём мы переговаривались. И переговаривались ли вообще.
Да разве это так важно – глядя на море, говорить о чём-то постороннем? При виде этой бархатно-тёмной безбрежной синевы – разве не отступают далеко-далеко все житейские мелочи, уступая место величественным мечтам и сладким тревогам, зарождающимся в светлой глубине юношеской романтической души?
…Затем мы снова поднялись по лестнице к автостоянке.
Я забрал свой велосипед, стоявший у будки сторожа; и мы пошли к широкой тропинке, косой линией пролегающей по склону: к той самой тропинке, где я несколько часов тому назад помогал подругам Лены вытаскивать на верх склона их велосипеды.
В этот же момент вышел сторож из будки и отчитал нас за то, что мы забрали велосипед, а его при этом не предупредили:
- Я бы тогда не знал, что и подумать: то ли это вы сами велосипед забрали, то ли ваш велосипед украли. У меня, и без вас тут, напряжённой работы хватает! Так зачем мне это нужно – лишние переживания! У меня, и так, сердце пошаливает! – прокричал он нам вдогонку.
- Ой, извините, пожалуйста, - тут же откликнулась первой Лена, с милым жестом приложив ручку к груди. – Большое вам спасибо – за то, что посторожили!
Мы поднялись по склону и вышли на 12-ую станцию Большого Фонтана.
Мы перешли трамвайные рельсы и направились в узкий дачный проулочек. Здесь, при входе в этот проулочек, Лена приостановилась и сняла свои туфельки, так как они натирали ей пяточки и ей неудобно было идти.
- Можно я пока свои «мыльнички» тебе на багажник положу? – попросила она с той милой, деликатной непринуждённостью, с какой, наверно, только жена умеет обращаться к своему мужу: заранее уверенная в том, что тот никак ней не откажет в её милой и деликатной просьбе. И, не дожидаясь моего разрешения, она положила под зажим на багажнике свои розовые туфельки-«мыльницы» и пошла босиком.
Мы пошли по дачному переулку, укрытому сверху переплетающейся листвой дачных деревьев, что образовывали этакий зелёный свод, этакий зелёный туннельчик.
Мы прошли этот зелёный дачный проулочек-туннельчик и вышли на асфальтированную улочку. Здесь мы расстались.
Мы договорились встретиться через день, 31-го числа: так как на завтра у Лены была запланирована поездка в город, на школьный базар, за покупкой разных школьных принадлежностей; и весь завтрашний день она будет занята приготовлениями к школе, к наступлению нового учебного года.
Долгим взглядом и влюблёнными глазами я проводил её элегантную подростково-женскую фигурку в светло-коричневом жакетике и тёмно-жёлтой, яичного цвета юбочке. После чего, окрылённый столь неожиданно явленным мне счастьем, столь нежданно явившейся во мне влюблённостью, я сел на велосипед и покатил в сторону 10-ой станции. Я вспомнил, что мне ещё нужно заехать в магазин, купить картошки к ужину.
Окрылённый и восторженный своей влюблённостью, я даже не успел заметить – откуда, из какого переулка выехала Светка-короткая-стрижка на своей «Десне» и, догнав меня, с озадаченной улыбкой спросила:
- Ты куда это нашу Ленку задевал?
Я притормозил и остановился.
- А она разве не домой пошла? – смущённо захлопал я перед ней глазами.
- Я только что была у неё – дома её нет.
- Не знаю, не знаю. Я только что проводил её, она пошла домой. Поедь ещё раз узнай – может, уже дома. Может, уже пришла.
Светка всё так же озадаченно улыбнулась, наклонив короткостриженую голову к рулю своего велосипеда, и, ничего больше не спросив, повернулась и уехала.
А я продолжил свой обратный путь.
Я вернулся домой ( было уже около шести часов вечера! А отправлялся я за картошкой – если вы помните – около десяти утра ). Баба Маша с мамой Юлей находились в прихожке, готовили ужин. Привезённая мной картошка оказалась как раз кстати ( хотя вначале планировалось привезти мне её не к ужину, а к обеду ). Я отдал им в руки сетку с картошкой, а сам вышел во двор.
Тут же, словно бы из-под земли, а на самом деле – просто выйдя из-за угла дома, заявился передо мной дядя Вася. Он уже пришёл с работы и был уже заметно «вдатый». Но душа, конечно же, срочно требовала добавки. Иначе весь оставшийся вечер, считай, проведен будет зря. Иначе вечер, считай, будет потерян.
Он мне по секрету, на ушко сообщил, что ему удалось «унюхать» полный бутылёк с вином, который «Машка заховала под окном в Таниной комнате». Он легко, «в момент» мог бы достать этот бутылёк – просто просунувшись в окно; но его смущало одно обстоятельство, одно препятствие – а именно: как раз на подоконнике внутри Таниной комнаты стояла большая сувенирная морская раковина с покрытой лаком поверхностью. Эту раковину кто-то из родственников Таниного мужа преподнёс им в качестве свадебного подарка, и Таня очень дорожила ею.
А дядя Вася больше всего опасался, что, по своей вечной пьяной неосторожности, может нечаянно задеть эту раковину локтём, уронить её и разбить, - неприятностей тогда не оберёшься. А он хотя и был беспробудным пьяницей, но умудрялся при этом оставаться человеком совести; а потому, и не мог никак доставить любимой дочери столь крупную неприятность, такое крупное огорчение.
Тогда я тут же, моментально придумал и предложил ему такой выход из создавшегося положения: я возьму эту раковину с подоконника, отнесу её в большую летнюю кухню и спрячу пока там среди старого тряпья. А дядя Вася тогда – безо всякой опаски и безо всяких угрызений совести – сможет просунуться в окно и потянуть из комнаты спрятанный там бутылёк с вином. А когда он сделает это своё «тёмное дело» и вытянет бутылёк, я тотчас же поставлю раковину обратно, на прежнее её место на подоконнике.
На том и порешили.
Таня с Викой находилась в это время в гостях у горячо любимой свекрухи; так что её комната была пуста. Я открыл окно, взял раковину с подоконника и, никем не застуканный, никем не замеченный, отнёс её в большую летнюю кухню; а там, как и было условлено, спрятал её среди старого, ненужного, захламлённого тряпья. Тем самым я внёс свой вклад в наше намеченное предприятие. Оставался теперь черёд дяди Васи.
Он нерешительно потоптался возле будки Акбара. А затем, сделав решительную отмашку рукой, бодрым шагом направился к окну Таниной комнаты, - но не прямичком, а в обходную, через сад, чтобы из окон дома его не засекла баба Маша.
Но так случилось, что она как раз, в этот же момент, вышла из дома. Сразу же оглядевшись по сторонам, она увидела меня, стоящего сбоку от входной двери у стены дома, и увидела дядю Васю, направившегося бодрым шагом - с решительно наклонённым вперёд туловищем, словно боец в атаку, - через сад. Словно бы учуяв наш сговор, баба Маша подозрительно посмотрела сначала на меня; а затем, моментально же, перевела взгляд в сторону дяди Васи: посмотрела в его сторону таким цепким, жандармским взглядом, что я просто не выдержал и, отвернувшись за угол, прытко расхохотался. И своим несдержимым хохотом, пожалуй, всё и выдал.
Пока я давился и захлёбывался своим хохотом, баба Маша проследила за передвижением дяди Васи по саду; а тот, так и не услышав мой предупредительный хохот и не заметив вышедшую из дома бабу Машу, обойдя через сад, вышел из-за мотоциклетного гаража и уже собирался было залезть в Танино окно. Баба Маша, следя за этим через дверную клеёнку, отделяющую двор от пространства перед мотоциклетным гаражом, тут же направилась к этой дверной клеёнке, приоткрыла её и, подойдя к дяде Васе со спины, грозно и громко спросила:
- А что это ты тут собрался делать?!
- А?! Что?! – тут же отпрянул дядя Вася от окна.
- Что ты тут собрался делать, спрашиваю?!
- А?! Да вот – спички ищу! – тут же придумал дядя Вася отмазку. – Затерял где-то тут, возле гаража.
- Где тебе тут спички? – не поверила баба Маша. – Где ты тут мог их затерять? Спички он тут ищет! Для чего тебе спички? Дом захотелось подпалить?
- Нет – волосню у тебя между ногами: на твоём переднем, самом красивом месте! – рявкнул дядя Вася. И тут же сплюнул и добавил: - Дура припоцанная!
К нашему с ним обоюдному сожалению, его попытка достать из комнаты бутылёк с вином на тот раз окончилась провалом. Вместо полного бутылька – полный провал.
Они начали переругиваться с бабой Машей. И хотя это было весёлое и занятное зрелище – наблюдать за ихней стычкой, за ихней перебранкой; но на этот раз я не стал дожидаться, чем всё это закончится, а сел на велосипед и снова уехал кататься.
…Вернувшись, я застал бабу Машу и вернувшуюся из гостей Таню чуть ли не в панике: одна сокрушалась по поводу исчезновения бутылька с вином; другая ещё больше сокрушалась по поводу исчезновения сувенирной раковины, подаренной на свадьбу.
Я, ничего и ни с кем не говоря, молчаливо поужинал. Пока я ужинал, на дворе успело стемнеть.
Поужинав, я прошёл в тёмный сад и, упав на диван, стал курить. Я немного сожалел по поводу того, что дядя Вася утянул-таки бутылёк, но не дождался меня. Теперь с дружками своими, с собутыльниками где-нибудь под кустами разопьёт; а мне-то ничего, на этот раз, так и не достанется – а я-то ведь тоже, как-никак, приложил свою долю старания к тому, чтобы этот бутылёк попал ему в руки!
Но вот – тут как тут – послышался за забором осторожный шорох; а следом за ним – послышалось глухое, но более-менее внятное бормотание, в котором я узнал голос дяди Васи. Я тут же вскочил с дивана и пробрался к забору, прислушиваясь.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось: то был дядя Вася. Но не один, а с дружком-собутыльником. Они обсуждали, как бы им так незаметно и неслышно, не лязгнув засовом калитки, пробраться во двор. Тут-то я – и как раз вовремя – подоспел прийти им на помощь: я высунулся из-за забора, шелестя листьями дикого винограда.
- А кто это тута? – испуганно, слегка изменившимся голосом спросил дядя Вася.
- Дядь Вась, да не бойся, это я.
- Серый, ты?
- Ну.
Дядя Вася сразу же вздохнул облегчённо.
- Серый, ты знаешь вот что… А Машка где, далеко?
- В доме.
- В доме? Ну и ладно, ну и хай себе сидит в доме. А Таня?
- Тоже.
- Тоже в доме?
- Да.
- Ну вот и ладушки!.. Серый, а знаешь что… Ту ихнюю ракушку – надо-б на место поставить как-нибудь, а?
- Да поставлю. Когда случай удобный будет.
- А то они против меня хипеж подняли – будто то я ихнюю ту ракушку с подоконника потащил, сдалася она мне!.. Таня как пришла с гостей от свекрухи – так сразу: ва! где моя ракушка? – так теперь обиженная на меня вся ходит, мне теперя стыдно ей на глаза показаться.
- Хорошо, дядь Вась, сделаю. Поставлю на место.
- Ладно, то потом как-нибудь. А теперя… слушай, Серый, сюдою… тут есть дело поважней… - и он снова перешёл на свой заговорщицкий шёпот. – Ты вот-ка что теперь сделай… Зайди-ка в гараж…
- Ну?
- …найдёшь там старую духовку, сразу же налево от входа…
- Ну?
- …откроешь её осторожненько – то-ко смотри осторожно, аккуратненько так открывай!.. Откроешь, значица, заслонку в той духовке – и достанешь оттудова… а знаешь, что там? – хитровански улыбнулся он.
- Не-а. А что там?
- Бутилёк!!
Надо было видеть – с какой хитровански-блаженной улыбкой на лице произнёс дядя Вася это заветное слово: «бутилёк» ! Как будто в старой духовке находился не бутылёк с вином, а волшебная лампа Алладина!
Выполняя его просьбу и поручение, я пробрался в гараж. Но грешным делом предполагая, что они меня могут и не позвать за калитку на своё винное пиршество, я снял с бутылька капроновую крышку и стал делать жадные глотки. За один присест я, наверно, высадил с пол-литра, если не больше.
И когда я выходил из гаража, я уже покачивался. Я подал дяде Васе через забор его достояние. А он сказал:
- А теперь беги возьми стакан на полке над рукомойником и выходи к нам за калитку – но то-ко так, чтобы – тс-с-с! – чтобы никто не заметил, куда ты убёг на ночь глядя!
Выходит, я зря сомневался в его добросовестности! Да, действительно: разве мог дядя Вася утянуть бутылёк у бабы Маши – причём не без моей помощи утянуть – и оставить меня при этом в стороне, не позвать после этого на распитие?
- А сколько: один стакан взять? – снова высунулся я из-за забора.
- Ну, конечно же, один, дурень ты бестолковый! Не обижайся то-ко.
Да, действительно, что за дурацкий вопрос выпал вдруг у меня: ведь для того, чтобы «соображать на троих», достаточно и одного стакана!
Я выполнил и эту его просьбу; взял с полки над рукомойником стакан – благо, что в этот момент во дворе никого не было, - и осторожно, не громыхнув засовом, прошмыгнул за калитку.
Темень на улице стояла страшенная. Темень такая, что хоть глаз себе коли – разницы от этого никакой не будет. Эту темень, казалось, можно было трогать на ощупь.
Я шёл спотыкаясь и, со всей искренностью и запоздалой раскаянностью, сожалел о том, что поступил так опрометчиво, - отхлебнув из бутылька с приличную пол-литровую кружку, а то и больше, не понадеявшись на добросовестность дяди Васи.
Хорошо ещё хоть, мы не стали удаляться далеко за пределы своей улицы, а выбрали место для распития неподалеку: сразу же за перекрёстком улиц Левкойной и Ванцетти, на травке под забором у Виталика Ларина, уже знакомого внимательному читателю.
Фонари на уличных столбах в этот вечер почему-то не горели, - даже там, где им обычно положено было гореть: при повороте на соседнюю Ромашковую и вблизи от нас, напротив калитки Анжелкиного дома. Темнота на улице стояла страшенная.
Эта темнота пугала меня. Трезвый – я бы ни за что, ни за какие награды не вышел бы в такую темень гулять по местным улицам: побоялся бы – даже если бы и был с кем-то, а не один. А так как я уже успел отхлебнуть «для храбрости» приличную дозу, то теперь мне даже как-то неприлично было бояться этой темноты.
Но я всё же боялся её: я боялся, что по такой темени, да ещё на пьяную голову, с нами может что-либо приключиться: что нас или загребут менты, или мы станем жертвой какой-нибудь возвращающейся с дискотеки молодёжной банды, или же нас покусают собаки, выпущенные за калитку на ночную прогулку хозяевами близлежащих домов. Я боялся потерять сознание – споткнуться и «отрубиться» где-нибудь посреди дороги, и не доползти домой.
И тогда – я или вообще не доживу до послезавтрашнего дня, до первого в своей жизни свидания, назначенного мне моей возлюбленной; или же попаду в больницу с переломами и с сотрясением мозга. И тогда же – ей, моей возлюбленной, некому будет о моём несчастье сообщить; и она не придёт меня в моём несчастье пожалеть, как и я не смогу явиться на наше свидание. И она постоянно тогда будет думать обо мне – думать как об «изменщике», а не как о герое, способном на отважный и дерзкий поступок.
От выпитого вина у меня кружилась голова, и земля уходила из-под ног; а потому, я со вздохом облегчения опустился на мягкую травку.
Но облегчение моё было пока что преждевременным: попойка только начиналась. Дядя Вася налил из бутылька в стакан и поднёс мне первому. Тошнота подступила к горлу. Ну – к чёрту, была не была! Я подавил тошноту. Этот стакан я осилил. Осушил его полностью.
- Ну и как: нормальный ход? – наклонился надо мной в темноте дядя Вася, и чуть ли не щекоча меня усами.
- Нормальный! – выдохнул я. И всунул обратно ему в руки осушенный стакан.
- Ну то-да – вперёд и с песнями! Он сказал: «Поехали!» - и махнул… сапогой! – декламационным тоном произнёс дядя Вася. После чего вновь наполнил стакан и поднёс его приглашённому собутыльнику. А тот, не долго думая, безо всяких тостов и вступительных речей, осушил стакан, лишь крякнув от удовольствия.
- По делу вино? – поинтересовался его мнением дядя Вася.
- По делу. Без булды, - ответил тот.
Затем дядя Вася налил полный же стакан себе. Осушил его, присев на корточки и причмокивая усами.
А вот закусывать нам было нечем. Закусывать никто ничего с собой не прихватил. Что ж, это не большое горе…
«Закусывали» мы дымом. Мы закурили. Дядя Вася чиркнул спичкой. При её свете я мог кое-как разглядеть его дружка-собутыльника. Это был дядя Вова, худощавый мужичок с мохнатыми бровями. Дядя Вася называл его Вохой, а тот его – Вахой.
Итак, мы, значит, уселись и расположились на травке. И – пошло-поехало. Как водится. После первой и второй – перерывчик не большой. А после второй и третей – совсем хорошо жить на свете. И темнота уже не пугала.
Дядя Вася принялся за своё излюбленное занятие – толкать речь. Его кореш и собутыльник тоже оказался не слабым на язычок. Перебивая один другого, Ваха и Воха принялись вспоминать и обсуждать все события местного масштаба, случившиеся за последнее время и, в той или иной мере, взволновавшие добрых обывателей.
А события эти, порою бывало, носили чрезвычайный, из ряда вон выходящий характер.
- Ну и темнотища, - промолвил Воха, - как в катакомбах. – Хорошо ещё – что хоть, цыган попёрли, - проговорил Ваха. – Их не попёрли, - возразил Воха, - говорят, они сами с мест поснимались. – Да не один ли чёрт, - ответил Ваха, - сами поснимались или кто их туранул отсюдова – хоть не опасно стало по ночам за калитку выйти.
Тут они наперебой стали вспоминать недавние чрезвычайные события, будоражившие ихнюю местность:
Несколько лет назад к ним на посёлок откуда-то из Николаевской области переселились цыгане, ведущие оседлый образ жизни. Эти ромалы отгрохали себе двухэтажные особняки, завели своё хозяйство со всякой скотинкой, понаставили гаражей с автомобилями. И всё бы ничего: жить бы да поживать тихо-мирно, в добре и в ладу с местными жителями, - так нет же. Бац! – вздумалось им однажды – как тем индейцам – выйти на тропу войны. Стали терроризировать местных жителей. Бывалоча, выйдет кто из местных вечером за калитку, на лавочке своей посидеть покурить; а тут тебе – бац! – проезжие «жигули» останавливаются, выскакивает из них целая кодла чернявых, - и давай – хрясь! тебе: в живот, под дыхало, по мордасам! Тот, местный, опомниться не успевает – как уже на земле валяется, побитый весь. А те, из кодлы, обратно в свои «жигули» запрыгивают – и с места. Сколько таких случаев было! С работы ли кто поздно в одиночку возвращался, с гулянок ли – где-нибудь по дороге встречают: «дай закурить!» - а тот бедолага не успевает ещё в карман залезть – как они его – хрясь! – на землю валят – и давай кетцаками мутызгать до потери сознания. Не грабили, не обирали – а просто так избивали, ради куража. И на первых порах всё с рук им сходило. Никто из избитых не обращался в милицию: боялись. Боялись повторной мести. Если до полусмерти избивали, так это ещё ничего, это ещё полбеды, это ещё не так смертельно, - а то ведь могли бы потом, если в милицию пожалуешься, - могли бы потом в отместку и прирезать – запросто могли бы ножом пырануть и уложить. Так на первых порах всё сходило с рук тем цыганам. Но вот слухи обо всех этих подвигах каким-то образом дошли до ушей ихнего цыганского барона. Барон же, не долго думая, созвал всех, кто был в этих тёмных делах замешан, и так между ними рассудил: так, мол, и так, ребятки мои непутёвые, - или же вы утихомиритесь, или же вас и отсюдова попрут: безо всяких мансов-романсов, как уже однажды вас попёрли из Николаевской области тамошние власти. И, значит, так между ними распорядился: чтоб немедля, без лишних разговоров, - чтоб сейчас же нашли всех пострадавших и выплатили им каждому по сто рублей компенсации. Те хвосты сразу же поприжали – и в тот же день сделали так, как было им сказано и указано. А поскольку постольку подавляющее число пострадавших были лица, так называемо, «умеренно пьющие» и поскольку постольку антиалкогольная компания, объявленная правительством позже, тогда ещё не была объявлена, - то-то был праздник у всей местной алкашни, то-то было радостей! Какой гудёж стоял, по этому поводу, в «ресторане Вишенка»! Не каждый день перепадало им на шару по сотенной бумажке на рыло! Первый раз, наверно, за всю жизнь! Сами пострадавшие готовы были, на радостях, обнимать и целовать взасос своих недавних обидчиков. А барон – так того чуть ли не до небес славили! В общем, отпраздновали в тот день – отпраздновали установление мира. Хотя цыгане всё равно, спустя какое-то время попродавали дома, опять снялись с насиженных мест и откочевали куда-то дальше – в сторону границы с Румынией.
Ваха с Вохой между тем, не забывая подливать мне и себе, продолжали свой разговор… Слово за слово, история с цыганским бароном, заставившим выделить по 100 рублей всем пострадавшим от рук его подданных, повела их дальше – в разговор о том, к каким ухищрениям, порой смешным, и забавным, и курьёзным, приходилось прибегать местной алкашне для того, чтобы добыть себе деньги на выпивку.
Вот одна из таких анекдотических историй:
Однажды в выходной денёк собрались трое: собрались в честь того, чтобы «сообразить на троих». Порылись в карманах – наскребли какие-то жалкие копейки. Где взять деньги на выпивку? Стали думать. И ничего более путного не удумали, кроме как взять одного и – похоронить. Ну, не буквально, конечно же, - не то чтобы живьём его в землю закопать или какое-другое истязание над ним совершить, - а так, понарошку. Решили – вот как это дело обделать: один из них, кому определит жребий, должен будет запереться у себя дома и никуда до самого вечера не выходить; а двое других – пойдут стучаться по соседям с печальным известием: якобы, такой-то-и-сякой-то безвременно и скоропостижно скончался: чем можете – пособите на похороны: скиньтесь по рубчику – на гроб и на поминки. Так и сделали. Обошли всех соседей. Соседи сочувственно и прискорбно качали головами: надо же, такой молодой – и вдруг скончался. К вечеру насобирали более чем достаточную сумму. Магазин ещё работал; затарились целой батареей бутылок с красненьким креплёным вином; засели, как обычно, на травке: всё в том же «ресторане Вишенка». И напились там до отвала, до потери памяти. Очнулись только на следующее утро. А наутро бабы идут в магазин за молоком, - глядь! – смотрят: вылазят из-под кустов те двое вчерашних, собиравших на поминки своего друга; а вместе с ними, вылазит и сам покойничек – жив-живёхонек, хотя и с помятой, после вчерашней пьянки, мордой. Как потом им пришлось отплачиваться за свой должок – история об этом умалчивает. Но идея была сама по себе оригинальная, согласитесь.
Далее они припомнили ещё одни похороны – уже настоящие. Но заканчивались они, как и в предыдущем случае, весело.
Скончался у них на посёлке один хороший друг и товарищ. Отвезли на кладбище. Закопали. Пришли с кладбища, расселись за столами. Выпивки было немеряно. Все поначалу горевали. Все были грустные. До того грустные, что всех, вскоре же, стало клонить в сон. Чёрт его знает: то ли от крепости самогонной, то ли от горести душевной. Кто его знает – как оно и что; но случилось как в той сказке: поминки вдруг превратились в сонное царство. Незаметно подкралась ночь. Лишь яркая лампа над одним большим столом, заблаговременно кем-то включенная, пребывала в бодрствующем состоянии. Вдруг, посреди ночи, один из сотрапезников вскидывает голову и тяжёлым, похмельным взглядом обводит столы и всех, за столами сидящих. И видит, что все спят беспробудным сном. Тогда он тормошит за руку и толкает в бок соседа: «Слышь, друг, а что это мы тута отмечаем? А что мы тут справляем?» Тот поднимает голову – но тут же его голова падает обратно на скрещённые над столом руки: «Ничё не упомню!» Тут и все попросыпались. А поскольку никто ничего не мог вспомнить, вынесли магнитофон с колонками и – пустились в пляс. Веселились и плясали до упаду. До самого победного утра. Покойничек, наверно, в гробу переворачивался – от таких плясок-поминок по нём. Под утро все разошлись весёлые и довольные: поминки удались на славу. Весело и с песнями.
А что ж вы хотите? Это ж Одесса! Может, здесь так принято – веселиться не только на свадьбах, но и на похоронах!
Недаром ведь – и анекдот такой существует ( не то анекдот, не то реальная история ):
В тесном коммунальном одесском дворике, на втором этаже орёт на всю громкость Адриано Челентано . Соседи снизу орут соседям сверху: «Эй, вы! Там, наверху! Нельзя ли потише? У нас тут человеку плохо, он умирает!» Соседи сверху орут в ответ соседям снизу: «А разве мы вам мешаем? Мы вам не мешаем умирать – а вы нам не мешайте жить!!»
Ваха с Вохой, между тем, продолжали свою неторопливую беседу. От преданий давно минувших дней они плавно перекинулись ко дням сегодняшним. Другие времена – другие трудности. Если раньше алкаши ломали голову над тем, где бы достать деньги на выпивку; то теперь им приходилось ломать голову ещё и над тем, где достать саму выпивку.
Строго в соответствии с правительственным указом, ликёро-водочные магазины открывались с 14:00 и работали до 19:00. Очереди растягивались неимоверно страшенные, иногда – чуть ли не на полкилометра. И не всегда ещё ликёро-водочные изделия подвозили вовремя. А что делать – особенно если «трубы горят»? Приходилось использовать, употреблять вовнутрь всякие другие «бухало-моющие средства»: лосьоны, одеколоны, туалетную воду и прочую ароматную продукцию из магазина «Галантерея-Парфюмерия».
Эти разговоры снова вызвали во мне тошноту. Тут и без этих разговоров было тошно, от одного вина. Им же было алкогольное море по колено. Кстати, о море…
- Сейчас в море одно говно плавает, - проговорил Воха, - не пойдёшь, не искупаешься – как раньше: говорят, запрещают в море купаться. Антисанитарное состояние.
- Да что ты тут такое говоришь!? – с неподдельным ужасом воскликнул Ваха. – Кто не позволяет? Кому не позволяют?
- Санстанция городская не позволяет, - проговорил Воха. – Всем не позволяет: ни местным, ни приезжим. Говорят, в море сейчас одно говно плавает и одни использованные презервативы.
- Та что они тюльку гонят! – также неподдельно воскликнул Ваха.
- Я тебе серьёзно говорю: запрещают купаться, потому что, говорят, в море сейчас одни презеры вафлёные плавают, - повторил Воха ( не забывая «повторить» себе полный стакан ).
- Та ёшкин кот! Та етишкина ихняя жисть! А что они, наши местные власти – разве не могут как-то это всё очистить, как-то это всё переработать? – спросил вслух Ваха.
Не успели мы спросить: «как именно?», - а дядю Васю – как того Остапа в Нью-Васюках – уже понесло:
- Вы спрашиваете: «как?». Как-как!? Каком кверху! Обыкновенно! Пригласили бы иностранцев, построили бы тут у нас какой-нибудь маланский завод – да взяли бы все эти гондоны, всю эту резину – перекрутили бы через мясорубки, раскатали бы лепёшки, позаливали бы фруктовой эссенцией, затем порубали бы на мелкие кусочки – да понаделали бы отдыхающим жвачек!!!
Я чуть было не грохнулся об землю от хохота – при этом его заявлении! Я чуть было не стал кататься от хохота по земле – когда он такое сказал!
- А то у нас, на Седьмой станции, - продолжал Ваха, - однажды дело было: лотерею как-то разыгрывали. И главный приз – не то блок, не то пачка этих самых жвачек заграничных. Ну, для начала, как водится, замануху устроили, завлекали людей: «жувачки! жувачки!». Фигачки, бля!.. Ребёнок стоит, мамашу молодую за руку дёрг-дёрг: «Мам, хоцю зувацьку, купи зувацьку!» А та ему: мол, не продаётся, сынуля, это надо выигрывать! Тот ревёт, нюни распустил: «хоцю зувацьку, хоцю зувацьку!» Да сиську бы всунула ему в рот – пососать: глядишь бы, и успокоился. Так нет же. «Хоцю зувацьку! Хоцю зувацьку!» Ну, крутанули, значит, этот ихний барабан, или лототрон. А там один номер из двенадцати выпал. Одному, видишь ли, всё досталось, а другим-остальным – ни хера не досталось. Тот ребёнок стоит, нюни распустил, слёзы от обиды по всей своей роже размазывает. А тот, кому досталось, здоровила-бугай – нет чтобы поделиться: так он – наоборот: все десять штук, или сколько там в пачке или в блоке было, в рот себе тут же гамузом покидал – и давай тут же при всех: чвяк-чвяк, чвяк-чвяк! И только и делов у него – чвяк-чвяк, чвяк-чвяк! Слюна бежит – он её обратно в ротяку себе запихивает, и давай по-новой: чвяк-чвяк, чвяк-чвяк! Толпа стоит, за ним наблюдает, все завидуют ему по страшной зависти: как же так – ему досталось, а им нет? А тому всё по херу – он знай одно своё: чвяк-чвяк, чвяк-чвяк!
Надо было видеть ту бешеную мимику, с какой дядя Вася проделывал это своё «чвяк-чвяк»! Как задорно подскакивали его усы при этом! Причём это видно было даже в той, почти что кромешной, темноте, в какой мы находились. Профессиональные артисты, куда вам до этого! Такую мимику не сыграешь – это надо видеть!
- Ну и дядя Вася у тебя – артист! Васи – они, вообще-то, все артисты. Что ни Вася, то и артист, - посмеиваясь, прокомментировал его «выступление» дядя Вова.
Вдруг по всей округе раздался лай собак, и темноту прорезал свет автомобильных фар.
«Менты идут!» - промелькнула у меня в голове дурацкая мысль, и я не на шутку перепугался.
Но это просто проехала легковая машина.
Следом за тем из темноты раздался шорох шагов и голос
- Вася, это ты здесь? А с кем это ты тут? А Серёжка не с вами?
- Я тут, - быстро откликнулся я.
- Пойдём со мной, - позвала моя мама Юля.
Я поднялся с земли и, стараясь не подавать признаков сильного опьянения, поплёлся за ней.
У калитки нас поджидал дядя Алик со своим велосипедом, украденным у него мной сегодня утром. Видимо, заметив моё «состояние», он не сделал мне никакого выговора: по доброте и щедрости своей, простил меня, вообще ничего не сказал. Мы проводили его вместе с велосипедом до самого его дома, а сами вернулись назад.
Дядя Вася тоже уже вернулся домой. И теперь вёл громкую перебранку с бабой Машей из своей комнаты.
Мать хотела уложить меня спать; но я боялся, что меня вырвет. Мне нужно было утрясти алкоголь. Чтобы он осел и присмирел в организме, а не рвался наружу.
Я прошёл в сад и упал там на диван. От выпитого вина меня мутило.
Следом за мной вышла в сад Таня в байковом халатике, присела рядышком со мной на диван.
Она помолчала; а затем стала осторожно расспрашивать – как так могло получиться, что я за столь короткий промежуток времени, прошедший после ужина, так по-свински успел напиться?
Заплетающимся языком я стал сочинять оправдательную историю: будто бы вышел за калитку прогуляться перед сном, гляжу – дядя Вася с собутыльником, рукой машут, к себе подзывают, - куда мне было от них деваться?
- А бутылёк у них полный был? – спросила Таня.
- Не, не полный. Где-то с половину отпитый, - соврал я.
- Тогда это, наверно, не наш бутылёк, - с сомнением в голосе произнесла Таня.
- Наверно, - поддержал я её в этом вопросе.
Мы помолчали.
Из дома продолжали раздаваться крики перебранки, которую вели между собой дядя Вася с бабой Машей. ( «Мало того, что бутылёк с вином утянул, так ещё и свадебный подарок с окна подтыбрил – у дитя родного!» «Да найдётся ваша ракушка! Что вы дурь мечете!» «Где найдётся? На толчке?» «В огороде поищите!» )
- Жалко ракушку, - вздохнула Таня, - пропил, поди, где-нибудь. На вино выменял.
- А она, эта ракушка, дорого стоит? – осторожно спросил я.
- Дорого, не дорого – свадебный подарок.
- А!.. – только и мог промолвить я.
Мне было совестно: совестно за то, что это я утянул и спрятал ракушку; а, теперь вот, дяде Васе приходится отдуваться за неё. Спасибо – хоть, он держался молодцом, как настоящий друг: не выдавал меня.
Но, в то же время, мне было жалко и Таню; и даже возникал соблазн шепнуть ей на ушко, что знаю, где спрятана её ракушка. Однако я всё ж таки сдержался – и решил дожидаться благоприятного момента, чтобы поставить ракушку на место так, чтобы этого никто не видел.
А если бы я сознался в том, что знаю, где спрятана ракушка, - то и дяде Васе бы этим не помог и сам бы себя выдал: тогда и баба Маша, и Таня поняли бы сразу, что и я во всём этом как-то замешан.
- Спать идёшь? – спросила Таня, вставая с дивана.
- Иду.
Мне хотелось её как-то утешить, эту двадцатилетнюю девчонку, приходившуюся мне двоюродной тётей. Мне хотелось положить ей руку на плечо и прошептать в ушко: да не переживай ты так, будет тебе сюрприз, найдётся к утру твоя ракушка.
Мы прошли в дом: Таня – к себе в комнату, я – к себе на веранду.
Я повалился на кровать в чём был. Зашла мать, принялась стаскивать с меня одежду.
Да, я забыл упомянуть, что одет я был весь этот день далеко не «фирменно», далеко не представительски, далеко не щёгольски: одет я был, прямо сказать, как портовый шаромыжник: всё те же потёртые джинсы, всё те же потрёпанные кроссовки, рубашенция давно не стиранная.
Я снова вспомнил о своём знакомстве. Как это я только умудрился и ухитрился - осмелиться в такой, прямо сказать, немодной и неопрятной одежде познакомиться сегодня с девочкой!
Впрочем наверно, стеснялся. И это стеснение я, возможно, маскировал своей показной нахальностью и грубиянской развязностью.
Мать стянула с меня одежду и бросила в стирку. Я промычал, - слегка недовольный тем, что она так пренебрежительно обращается с моими вещами. Я же готов был целовать их: ведь они, эти вещи, были, можно сказать, свидетелями моей первой романтической встречи с девочкой: ещё хранили память об этой встрече. Встрече, которую подарил мне этот день.
С воспоминаниями об этой встрече и с ожиданием новой встречи, назначенной через день, я погрузился в сон.
…Выпитое накануне вино не помешало мне рано утром, часа в четыре, встать со свежей головой и – первым долгом – поставить на место Танину ракушку. Я пробрался в большую летнюю кухню и вытащил из-под старого тряпья искомый предмет.
Светало, занимался рассвет. Окно в Таниной комнате было заперто изнутри на щеколду. Поэтому поставить сувенирную раковину на её прежнее место не представлялось возможности.
Я тогда занёс её в дом и поставил на кухонный столик, в прихожке перед Таниной дверью. Утром встанут – увидят.
А там – пускай сами думают, кто её поставил: или я, или дядя Вася, или домовой.
30 августа
Встав поутру, я вышел во двор и первым делом бросил взгляд на окно Таниной комнаты. Сувенирная раковина стояла на своём прежнем месте, на подоконнике.
- Что, нашлась ракушка? – спросил я у мамы Юли, возившейся над столом.
- Нашлась, - ответила она. И, по-видимому заметив у меня на лице подозрительную улыбочку, которую я не смог сдержать, спросила: - А ты, наверно, знал, где она находилась?
- Откуда мне было знать, - неопределённо ответил я, всё так же не сдерживая улыбочки.
Накануне баба Нина наконец-то прислала нам с матерью деньги почтовым переводом; и мне не терпелось часть из этих денег потратить: купить себе модную рубашку, рублей так за 25-30. Поэтому, быстренько позавтракав и быстренько собравшись, мы отправились с Таней по магазинам. Вику Таня оставила на попечение бабы Маши и мамы Юли, оставшихся дома.
…День был воскресный. День был ясный, но прохладный. Уже явственно чувствовалось дыхание осени. По этой простой причине на 10-ой станции Большого Фонтана, куда мы с Таней направились, было немноголюдно.
Мы с Таней заходили в промтоварные магазины. Она мне предлагала – чуть ли не приставала, чуть ли не навязывала – купить то летнюю сетчатую обувь ( «Знаешь, как в них удобно летом ходить!» - «Да зачем я буду их покупать! – отнекивался я. – Лето-то ведь уже кончается» ), то индийское трикотажное бельё ( «Зимой под верхнюю одежду будешь надевать – знаешь, как тепло будет!» - «Да зачем я буду это покупать! – снова отнекивался я. – Зима-то ведь ещё не скоро» ). Всё, что она мне предлагала и советовала купить, мне было не по вкусу; а тратить деньги впустую я не хотел.
Я хотел себе модную рубашку с «заграничной» надписью, с какой-нибудь «фирменной» эмблемой и с боковыми карманами на липучке. Такие рубахи штамповали «кооперативщики». Я уже хотел садиться на трамвай и ехать в город. Но, тут как раз, возле универсама мы увидели одного такого «кооперативщика». Он сразу же, с готовностью снял с тремпеля и надел на меня рубашку с надписью CHAMPION и с нарисованными теннисными ракетками на карманах; и я тут же, без лишних разговоров, не торгуясь, выложил перед ним 30 рублей.
- Прекрасный ансамбль, - не упустил случая заметить продавец: имея в виду мои серые брюки-дудочки, купленные на Привозе, и подошедшую к ним его рубашку небесного цвета.
Наконец я мог вздохнуть облегчённо: деньги я потратил на вещь, сделав свой выбор самостоятельно, а не по настоянию других.
- Куда теперь? В кино? – спросила Таня.
И мы с ней направились в кинотеатр «Курортный», где шёл фильм «Граф Монте-Кристо», французско-итальянская постановка 1950-х годов с Жаном Марэ в главной роли.
…Вечером, когда уже стемнело, мы собрались во дворе за ужином.
Я похвастался перед всеми своей обновкой, своей модной рубашкой.
- Где это, в магазине купили? – спросила баба Маша.
- Нет, не в магазине, - ответила за меня Таня, - там, на Десятой, стоит один, торгует.
- Да, стоит и торгует!.. – с явной неодобрительностью тут же отозвался дядя Вася. – Стоит торгует – пока не доторгуется: пока менты не подъедут и не загребут!
- А чего это его менты должны загребать? – спросила Таня. – У него патент есть: на пошив и на торговлю.
Дядя Вася, как видимо, ещё не был хорошо осведомлён о таком явлении нашей жизни, как кооперативное движение, лишь совсем недавно тогда начавшее набирать свои обороты.
Затем женщины удалились в дом; а мы с дядей Васей остались во дворе одни. Вчера ему здорово досталось от бабы Маши; да и сегодня она весь день его пилила. Оттого он сегодня весь день ходил хмурый. Я и не думал, что у него останется что-то на сегодня. А мне, честное слово, пить совсем не хотелось: мне хватало впечатлений от вчерашнего. А кроме того, я весь был занят мыслями о своей сегодняшней обновке и о завтрашней встрече с Леной.
Но как только женщины зашли в дом, дядя Вася – моментально куда девалось хмурое выражение – хитровански подмигнул мне глазом и потащил за собой к себе в комнату. А там включил свет и подвёл меня к отрывному настенному календарю:
- Сегодня у нас какое число?
- Тридцатое.
- А день какой? – ткнул он грязным пальцем в листок.
- Воскресенье, - отвечал я, не понимая, куда он клонит.
- Сюдою, сюдою внимательней глянь!
- День шахтёра.
- Вот! – воскликнул он. – Батька у тебя кто?
- Шахтёр.
- Вот! – снова воскликнул он. – Вот за него мы сегодня и выпьем!
И он достал из-под стола литровую банку с вином, которое каким-то чудом осталась у него от вчерашнего полного бутылька.
Мы сидели за столом во дворе, когда хлопнула калитка и во двор вошла баба Маша. Она была взволнованна. Её подруга тётя Света уехала на выходные в деревню к родственникам, а сама попросила бабу Машу приглядеть за её домом: так как на её мужа, дядю Вову ( вчерашнего «Воху», с которым мы бухали под забором ), надежды было мало: доверием у своей жены дядя Вова не пользовался. Баба Маша пошла глянуть – а там горит свет, но никто не отзывается, и калитка заперта изнутри. Перепуганная данной ситуацией, она попросила нас сходить вместе с ней – узнать, в чём дело.
Дядя Вася решительно встал. Через несколько минут мы были на улице Жасминной. Я перелез через калитку и отодвинул щеколду. Во дворе горел свет. Баба Маша, войдя во двор, подёргала за ручку входную дверь дома – дверь оказалась незапертой. Тогда она вошла в дверь, на кухню.
И тут дяде Васе вздумалось отыграться: за все те обвинения в пропаже сувенирной раковины, какими ему досаждали вчера. Он подошёл, решительно захлопнул за бабой Машей дверь со двора и, крепко держа рукой дверную ручку, обратился ко мне:
«Так, Серый, факт, как говорят в ментовке, налицо: застали с поличным, на месте ограбления! Иди зови соседей – свидетелями будут!»
Я недоумённо захлопал глазами. А баба Маша растерянно смотрела из-за верхней стеклянной половинки двери, из полутёмной кухни; такого жалобного, потерянного выражения лица я ни до ни после того у неё не видел!
«Прознала о том, что никого из хозяев нету дома, и решила поживиться чужим добром, так? - грозно проговорил дядя Вася. – Иди-ка, Серый, иди беги к соседям – пускай кругом-бегом милицию вызывают!»
«Васыль, да перестань ты так шутить», - раздался из-за двери глухой и жалобный голос бабы Маши. У неё было такое жалобное, растерянное выражение лица, что меня самого буквально проняло от жалости.
«Ладно, дядь Вась, не надо, а?» - потянул я его за рукав.
Но дядя Вася ещё несколько минут продержал бабу Машу в чужом доме «под арестом», - наслаждаясь тем, что ему удалось-таки отплатить ей за все вчерашние её обвинения, - и только после этого выпустил её во двор.
Дядю Вову мы нашли в уборной со спущенными штанами, вусмерть пьяного. Он заснул мертвецки-пьяным сном, сидя на «очке». Баба Маша, из деликатности, отвернулась; а мы подтянули на нём штаны, затянули ремень; после чего перетащили дядю Вову в дом на кровать. Хорошо хоть он невысокий и худой, совсем не тяжело было его перетаскивать. Мы оставили его в доме, закрыли дверь. К утру проспится.
Затем вернулись домой. Обессиленный, я ушёл на веранду, упал там на кровать и тут же заснул. Дядя Вася приходил и тормошил меня, звал допивать оставшееся; но я уже находился в ослабленном, отрубленном состоянии, и он пошёл допивать сам.
31 августа
Проснулся я в сладостном волнении. Утро было ясным; и таким же ясным обещал быть весь день.
Сегодня я отправлялся на своё первое в жизни свидание. Первое в жизни свидание, которое я сам лично назначил девочке и на которое она согласилась прийти. Легко можно понять, что все мои мысли были заняты предстоящей встречей.
Я думал о Лене; я ловил себя на том, что думаю о ней уже как о родном человеке, который в эту минуту мог бы находиться со мной рядом: а что она? думает ли в эту минуту обо мне? думает ли о нашей скорой предстоящей встрече? и какие волнения, какие чувства, какие ожидания испытывает сейчас по этому поводу?
Обычно когда молодого человека переполняет его блаженная влюблённость, он жаждет поделиться своей радостной вестью с окружающими. Однако я пока что посчитал нужным о своём знакомстве никому из близких не рассказывать. И это было для меня томительно и сладостно одновременно: хранить ото всех своё чувство в секрете.
Весь мир как будто бы был преисполнен августовским солнечным светом, струисто-прозрачным, пронзительно-голубым. И кроме этого света, такого волшебного и такого реального одновременно, ничего не хотелось вокруг замечать: ни людей, погружённых в свои будничные хлопоты; ни всей окружающей бытовщины.
Ещё до полудня, задолго до назначенного часа я начал свои сборы. Я надел серые брюки, те самые, купленные на Привозе, и серую же футболку с белыми накладными ободками на плечах, наподобие ангельских крылышков ; а обулся я в свои старые, потрёпанные кроссовочки . Затем, уже нарядившись, я часа три или четыре слонялся в своей «парадной форме» по двору, то и дело заглядывал в зеркало, поправлял свой «причухон», бегал за хлебом и покуривал в саду, - всеми мыслями при этом, всё так же устремляясь к назначенному свиданию.
И вот, когда наконец-таки подошло время, я вышел из калитки, - никому не сказав, куда иду и во сколько приду, - и отправился на первое в своей жизни свидание.
…На трамвайной остановке 12-ой станции Большого Фонтана редко когда бывает многолюдно. Разве что в дни школьных занятий, в утренние часы: когда школьники, толкаясь и задирая друг дружку, заполняют всё кругом своим воробьиным щебетом; или же летом, в часы вечерние: когда курортники, порозовевшие от загара, валом валят с пляжа и заполняют всё кругом своим голубиным воркованием.
Но сейчас было межсезонье. Школьники готовились к школе; а курортники разъехались по домам.
Я прохаживался вдоль остановки; мимо стенда с наклеенными рекламными афишками кинотеатра «Золотой берег»; мимо лотка с весами и с рассыпанными вокруг не допроданными арбузами, над которыми скучал черноусый, полного телосложения продавец в замурзанно-выцветшем, не то сером, не то синем переднике.
Я прохаживался по тротуару на другой от остановки стороне улицы. Мчались по улице машины. Через каждые пять-десять минут раздавался сверчковый перестук рельс. Трамваи останавливались, резко тормозили, открывались и закрывались двери, впуская-выпуская единичных пассажиров, - и вагоны стремительно уносились дальше: по улице Гаршина, в сторону 16-ой станции, и обратно – в город, стремительно уносились за поворотом.
Я прохаживался по-над склоном, сплошь покрытым серебристой зеленью акаций и дикорастущей маслины. Внизу расстилалось море. К нему вела бетонная лестница. Воздух был пропитан приторными фруктовыми августовскими запахами, арбузной свежестью; а небо наполнено ясной, пронзительной голубизной. Явственно чувствовалось морское дыхание. Небесная голубизна сливалась на горизонте с морской синевой… А Лена всё не шла, всё не появлялась на моём горизонте.
Я начал нервничать. Перебрав в уме все возможные причины, из-за которых Лена не могла явиться, я остановился на самой простой: возможно, ей не удалось отпроситься у родителей, так как завтра начинался новый учебный год и ей надо было готовиться к школе. А может быть, просто задержалась. Ведь это так естественно для девушки – опаздывать на свидание.
Тогда я решил отправиться ей навстречу. Я перешёл трамвайную колею и завернул в тот самый дачный проулочек, зелёный туннельчик, которым позавчера я её провожал. Пройдя этот проулок и так и не встретившись с ней, я затем решил повернуть направо и выйти на улицу Костанди. Так я и сделал.
А пройдя вверх по улице Костанди, я завернул в ворота дома отдыха «Энергетик». Я надеялся, что, возможно, встречу на лавочке кого-нибудь из её подруг и попрошу их позвать Лену. А сам идти к ней домой я стеснялся: возможно, она сейчас занята приготовлениями к школе и мне дадут от ворот поворот.
Но на знакомой мне широкой лавочке под высоким каштаном никого не было. Я присел на лавочку и удручённо вздохнул. Из-за прозрачной листвы устало улыбалось солнце. Воздух был всё так же пронзительно-прозрачен. Всё так же был преисполнен фантастическим пронзительно-томительным августовским теплом и светом. Но теперь я уже не чувствовал того сладостного волнения, какое чувствовал утром; теперь мне было наедине с этим светом невыразимо одиноко.
Я принялся укорять себя за то, что в своём воображении слишком благоприятно и слишком восторженно представлял своё первое свидание. А ведь мной уже до этого не раз было подмечено: когда вот так, заранее, слишком восторженно начинаешь себе всё это представлять, - да так, что не можешь остановиться, - то выходит-то как раз всё наоборот. Надо было бы гнать от себя всю эту восторженность!
Я был в досаде на самого себя. Я решил закурить; а закуривая, я так неудачно чиркнул спичкой, что одна искорка отлетела и прожгла мне футболку на груди; и хотя дырочка была едва заметной, но я всё равно был невыразимо подавлен этим и смущён: вот как теперь с этой прожжённой дырочкой на футболке показаться перед девочкой на её глаза? Неприятность за неприятностью!
Я всё же старался не впадать в отчаяние, не напускать на себя грустное, дурное настроение. Мне всё равно скоро уезжать, - так стоит ли рассчитывать на длительный роман? Так стоит ли бегать теперь за девчонкой, вызывать её на свидания, морочить голову и ей и себе? Лето ведь всё равно заканчивается. Ещё одно лето в моей жизни… Но, впрочем, что значит – «ещё одно»? Нет, это лето для меня – особенное! А потому-то я так сильно, сверх всякой меры желаю, чтобы и его завершение было каким-то особенным.
А ничего-то особенного в моей жизни пока и не происходит. Вот из-за этого я и нервничаю. Ну да ладно… Я отбросил от себя все грустные и путаные мысли и встал с лавочки.
Пойду пройдусь-ка я в сторону 11-ой станции и загляну на основную территорию дома отдыха «Маяк»: того самого, можно сказать, родного дома отдыха, где раньше работала моя мать и с которым связано моё детство. Ещё раз посмотрю на знакомые, родные с детства места. А там есть ещё спортплощадка: возможно, я там встречу кого-нибудь из своих давних дружков. Что ж, если не удалось повстречаться и приятно провести время с девочкой, то, возможно, посчасливиться повстречать своих давних приятелей по дворовым играм и снова весело и прикольно провести время с ними.
...Но и там, на основной территории «Маяка», я не нашёл никого. Дом отдыха как будто вымер: ни отдыхающих, ни обслуживающего персонала. Лишь бродячие собаки. Впрочем, такое частенько бывало в межсезонье, в перерывах между заездами.
Спортплощадка пустовала. Пустовала и танцплощадка. Единственное, что подавало признаки жизни, - репродуктор на столбе, спрятанный за зеленью акаций:
Мы делили радости и горе
С той поры, как встретились с тобой.
Ты как островок в открытом море,
Щедро мне подаренный судьбой.
Островок… островок…
Песенка была бодрящей, в стиле «диско», в исполнении модной и популярной тогда группы «Форум». А мне же опять сделалось немного грустновато. Но, в то же время, мне захотелось во что бы то ни стало одолеть свою грусть. Возникло на душе неодолимое желание во что бы то ни стало разогнать свою удручённость.
Надо всё-таки непременно разыскать и найти своих давних дружков. Они непременно должны где-то здесь обитать, поблизости: ведь они все тут неподалеку живут. А потом, когда найду их, можно будет попросить их сходить со мной и позвать Лену: один, из-за своей жуткой стеснительности, я бы даже не осмелился приблизиться к её калитке; а с товарищами – я бы не постеснялся! Я вдруг твёрдо, всем сердцем поверил в то, что не буду, не останусь в этот вечер одиноким.
…И, знаете, моя вера меня не обманула, не подвела!
Как только я перешёл через трамвайную линию и через дорогу, и вошёл в ворота второй, дополнительной территории дома отдыха «Маяк», - я сразу же заметил удаляющуюся по асфальтированной аллее, в сторону спуска к морю, тройку пацанов. Хотя они и были повёрнуты ко мне спинами, я сразу же их узнал.
- Эй, эй! Э-е-ей! – выкрикнул я им вдогонку.
Они обернулись – но тут же со всех ног кинулись от меня бежать.
- Эй! Да подождите же вы! – я бросился их догонять. Вот черти! С чего это они вдруг стали такие зашуганные?
Ещё раз обернувшись на бегу, они, как видимо, узнали меня, так как сразу же остановились.
- Серый! – воскликнули они.
Я подбежал к ним; тут же подал им всем руку; мы поздоровались. Они сразу же, наперебой стали докладывать мне о своих тёмных делишках: они, оказывается, шли на дачи воровать разные плоды: помидоры, сливы, персики – что первым попадётся под руку. Вот они, поэтому, так резко рванули и так резво мотанули от меня: они уже думали, что это дачники выставили охрану и послали меня их ловить.
- Пойдёшь с нами? – сразу же спросили меня они.
Я сразу же согласился. Я был всё тем же мальчишкой, как и они, - хотя и был уже на голову выше их. Взамен я попросил их оказать мне тоже небольшую услугу: вызвать из дома девочку. Они в ответ начали кривить улыбки: они ещё были пацанами, что они понимали!
- А где она живёт, далеко идти? – серьёзно спросил Виталик, чернявенький, как цыганёнок.
- Не, не далеко. По Костанди как идёшь – а там переулок есть.
- Сходим, позовём, - пообещали они.
Решено. Улажено. На этот счёт я успокоился.
Но сначала мы отправились тырить помидоры.
Мы пошли, по склону над морем, в сторону 12-ой станции.
Так мы дошли – по тропинке, заросшей высокой, по пояс, травой, - к надыбанному ими месту. Здесь мы стали тянуть жребий. Славик, самый высокий из них троих, - пацан с большой, как баскетбольный мяч, головой, - зажал в руке четыре спички, одна из которых была сломана напополам. Эта-то спичка и досталась мне, эту-то спичку я и вытащил. Значит, лезть за помидорами предстояло мне. Что ж, не везёт мне в смерти – повезёт в любви. Они подвели меня к забору и стали, перебивая один другого, показывать на помидорные кусты:
- Мне вон тот сорвёшь!
- А мне вон тот, кругленький, розовенький!
- А мне во-он, вон тот, «бычье сердце»: во-он вот тот, видишь? – кричал громче всех, дёргая меня за руку, Серый, мой тёзка, пацан с нахальной и, оттого-то, немного глуповатой рожей.
- А вон того – ты видишь? – оторопело дёрнул я его за руку в ответ и показал рукой на нежданно-негаданно появившегося из будки уборной дядьку.
Моих троих дружков тут же как ветром сдуло от забора. Следом же за ними бросился и я, чуть не подавившись от хохота: настолько неожиданным было появление того дядьки.
О повторной вылазке уже не могло быть и речи: так мы все перетрухнули. Сбежав вниз по пригорку и остановившись на тропинке, мы еле отдышались.
Я уже не хотел повторно испытывать судьбу; но они всё же настояли, уговорили меня попытать своё счастье ещё раз.
Пробравшись опять наверх по пригорку к забору, мы постояли; и, видя, что больше никто не появляется, я перелез через забор и, всё время оглядываясь по сторонам, собрал-таки небольшой урожайчик.
Я перелез обратно через забор; мы опять по пригорку спустились вниз на тропинку. Мои дружки жадно набросились на помидоры, лишь слегка обтерев их руками; и, через считанные минуты, от тех помидоров ничего не осталось. Для них, конечно, не так интересно было съесть эти помидоры, как интересен был тот риск, с которым эти помидоры нам достались.
Теперь они должны были оказать мне услугу за услугу.
Они вдруг начали упрямиться. Тогда я пообещал, что дам каждому по 30 копеек: как раз им хватит на 200 г развесного мороженого. И тогда они согласились.
Мы вышли на 12-ую станцию, перешли дорогу и трамвайную линию и пошли переулком. Здесь я достал из кармана расчёску и стал на ходу приводить в порядок свои взлохмаченные волосы.
- Причёсываешься? – всё так же криво, но, как мне показалось, немного завистливо при этом усмехаясь, спросили они. – Хочешь перед ней в лучшем виде показаться?
- Ну а как же, - смущённо проговорил я.
…И вот мы свернули в переулок, где находился дом, в котором жила Лена. Мы подошли к её калитке.
Я подвёл их к самой калитке, к самому звонку; дал задаток – каждому по 15 копеек; а сам, быстрым шагом, стал уходить от калитки.
В этот же момент калитка открылась, и из неё вышла Лена. Малые как раз столкнулись с ней.
- Это ты – Лена? – спросили они.
Но всякие объяснения уже были лишними: Лена меня заметила.
- Серёжа! – позвала она.
Я обернулся.
- Привет!
- Привет!
Она, всё в том же мамином светло-коричневом жакетике, всё той же своей элегантной походочкой, - подошла ко мне и протянула руку. Видимо, памятуя о нашем позавчерашнем знакомстве, она протянула руку с робкой улыбкой. Однако я на этот раз не стал строить из себя пижонствующего рыцаря-нахала, - а моментально же схватил её пухленькую ручку, как птичку, в свои ладони и бережно, с проникновенной нежностью потряс ею, застенчиво заглядывая Лене в её радостно улыбающиеся глаза.
- Погоди, я сейчас, - она снова скрылась за калиткой.
Малые тут же подлетели ко мне, требуя вознаграждения. И хотя усилия, приложенные ими для того, чтобы вызвать Лену, были невелики, - я всё же отсыпал им мелочи, сколько обещал: уговор, как известно, дороже денег. Получив от меня положенную им на мороженое сумму, они тут же убежали в том самом направлении, откуда мы подошли.
Так что, когда Лена во второй раз вышла из калитки, я уже находился возле её дома один.
- Серёжа, я не понимаю, зачем эти малые? Зачем ты их подослал? А сам разве не мог подойти и позвать меня? – с милой улыбкой спросила она.
Я не мог сдержать улыбки в ответ: она назвала подосланных мною гавриков «малыми», хотя они были её ровесниками: тоже, как и она, готовились перейти в восьмой класс; она назвала их «малыми», и это в её устах прозвучало так очаровательно: а вместе с тем, как бы означало и то, что меня-то уж она никак не считает «малым»; а это, в свою очередь, говорило как бы и за то, что и к нашему знакомству она относится не как к детской игре и не как к простому прикольному эпизоду, а придаёт ему важное и серьёзное значение.
- Я, вообще-то, жутко стеснительный, - признался я, наклонившись к её ушку и с игривой застенчивостью потупливая глаза.
- Да неужели? – с улыбкой отнеслась она к моему признанию. – А я что-то, до этой минуты, не замечала её, твою стеснительность.
Я потянул её за руку.
- Идём гулять?
- А ты не против будешь, если я тебя своей старшей сестре представлю? Она сейчас должна будет выйти. Давай подождём её.
И, в следующий же момент, из калитки вышла девушка в женских светло-жёлтых брюках-«бананах».
- Это моя старшая сестра Валерия, можно просто – Лера. А это Серёжа, - представила нас Лена.
Её сестра приветливо, но без улыбки махнула мне головой. Я сделал то же самое, повторил этот её приветственный жест. В эту же минуту я пожалел о том, что со мной поблизости не было моего школьного приятеля Сани . Лера как раз бы ему подошла по всем параметрам: во-первых, она была старше возрастом; а во-вторых, - при том, что и толстой я бы её не назвал, но – «карданчик» у неё был – как раз по Саниным вкусам.
- А я думал – ты к школе готовишься. И тебя из-за этого не пустили на улицу.
- Я ещё вчера всё для школы приготовила.
Втроём мы направились переулками в сторону магазина, где позавчера мы с Леной познакомились. Лера шла туда, чтобы позвонить из будки-автомата подруге. Видно, заметив моё смущение, она сказала, что, как только позвонит, сразу же оставит нас гулять одних.
Так, перебрасываясь короткими фразами, мы довели её до будки телефона-автомата. Она позвонила – но ей сказали, что её подруги нет дома. Затем она пошла домой; а мы с Леной, взявшись за руки, отправились вниз по Костанди, в сторону моря.
По пути, у ворот дома отдыха «Энергетик», нам попались навстречу ещё две подруги. Им было лет по семнадцать – а может, и больше. Они остановили Лену и стали болтать с ней.
Они рассказали ей сногсшибательную историю: о том, как сегодня днём на улице, где-то в центре на остановке в городе, к ним подходили мальчики и долго-долго приставали к ним с предложением познакомиться. Эти подруги наперебой, так азартно и так увлечённо, чуть ли не тараща глаза, рассказывали Лене свою историю: так взволновавшую их, по-видимому, ещё неопытные, юные сердца, - что, как будто даже, не замечали моего присутствия. А мне оставалось, лишь криво улыбаясь, отводить взгляд в сторону или тупо разглядывать носки своих поношенных кроссовок.
У одной из подруг нос был как у пеликана. Такую закорючку, такой закорюченный носище я до этого видел только раз в жизни, да и то по телевизору: у итальянского эстрадного певца Пипо Франко, исполнявшего как-то в музыкальной программе «Утренняя почта» детскую песенку: «Ки-ки-ки, ко-ко-ко, гуль-гуль-гуль-гуль-гуль, ква-ква!»
- А потом – нет, ты можешь себе представить всю ихнюю наглость: они предложили нам – поцеловаться!!! – с приглушенным восклицанием произнесла пеликаниха это «страшное», по-видимому для неё, слово, придвинув к Лене свой нос настолько близко, как будто собиралась в этот момент заклевать её своим носом.
Они, конечно же, шарахнулись – и от такого предложения и от тех ребят. Что за дуры! Они рассказывали об этом с таким непритворным возмущением, как будто те пацаны предложили им слетать на Луну в прозрачных скафандрах, а не всего-навсего – поцеловаться.
Я опять же криво усмехнулся: мысленно я был недоволен тем, что эти придурошные две дылды так некстати попались нам на пути; а некстати – потому что, идя на свидание с Леной, я мысленно тоже уже рассчитывал на то, что предложу ей в этот же вечер поцеловаться. А теперь же она, возможно, решит последовать примеру этих двух дурочек, старших её подружек, и откажется от моего пикантного предложения, найдёт повод уклониться от него.
Наконец, высказав на одном дыхании все свои эмоции, так переполнявшие их, и спросив у Лены, дома ли её старшая сестра Лера, - те две подруги отправились дальше своей дорогой. А мы с Леной, снова взявшись за руки, продолжили свой путь в сторону моря.
По пути Лена принялась мне рассказывать о той проблемной ситуации, которой подверглась летом её семья и с которой сталкивается каждым летом подавляющее, наверно, большинство одесситов: к ним на лето приезжали дальние родственники из другого города. А ихний сын, - он, между прочим, хотя и был почти одного с ней возраста, но приходился ей племянником, - постоянно бегал и ухаживал за ней, поминутно оказывал ей свои знаки внимания. Но вот, наконец, весь этот кошмар закончился: родственники уехали.
После её рассказа я сделал осторожный намёк, спросив: а что, если бы ею, и вправду, увлёкся неместный парень, из другого города? Лена в ответ твёрдо заверила, что если бы даже ею и увлеклись, то она – ни в коем разе. «Письма бы потом писали друг дружке», - подзадевал я её. На что она ответила, что никогда не писала и не любит писать писем.
Я, вообще-то, и не собирался – по крайней мере, пока что, на первых порах – открывать ей свою «страшную тайну»: тайну о том, что вот уже года 3-4 как не являюсь постоянным местным жителем. Но после такого её твёрдого, категоричного ответа я лишний раз убедился в правильности своего решения.
Мы дошли до конца улицы Костанди; повернули за угол направо и пошли вдоль трамвайной линии, в сторону 12-ой станции.
Краем глаза я заметил, что по другой стороне улицы – от кафе «Мороженое» в сторону, обратную нам, - брели те самые трое малых гавриков, которых я подсылал к Лене и которым щедро отсыпал мелочи на мороженое. Но, как видно, они не успели воспользоваться моей щедростью сегодня же: кафе закрывалось в 20:00, а было уже полдевятого. При виде их, я сильнее стиснул ручку Лены в своей руке: если они нас видят, пускай мне завидуют!
Мы перешли трамвайное полотно и проезжую часть улицы; спустились по склону к морю; и стали бродить по пустынному вечереющему пляжу.
И вновь я весь отдавался тому блаженному состоянию души, когда нет ни сожалений о прошлом, ни тревог за будущее; а есть только одно пленительное и пьянительное, окутанное романтической дымкой НАСТОЯЩЕЕ.
С мягким, ласкающим слух шелестом накатывались тёмные бархатные волны на берег. Вынесенные на берег водоросли распространяли приторный рыбный запах. Под ногами у нас хрустел песок; а над головами кружилось бездонное августовское небо, усеянное бесчисленными звёздами. Косые линии вспышек маяка пробегали по бархатной воде, по её тёмным волнам.
Я обнимал Лену за плечи. Она просила рассказать о своих планах на будущее. Я сказал, что пока что перехожу в девятый класс, а дальше – там видно будет.
Несмотря на то, что мы были знакомы всего один день, но мне уже начинало казаться, что мы знакомы целую вечность и нам ничего не надо говорить и объяснять друг дружке про себя. И если в начале нашего знакомства я хотя и строил из себя отъявленного нахала и заправского грубияна, но всё же стеснялся своей не очень представительной одежды ( старенькие джинсы, потёртые кроссовочки ), - то теперь никакой такой стеснительности я не испытывал и в помине. А может быть, наступивший вечер придавал мне смелости.
Быстро сгустились сумерки. Незаметно опустился вечер. Уже стемнело, когда мы поднимались по склону. На верху, вдоль трамвайной линии зажглись фонари.
Я провёл её до самого её переулка. Здесь, на перекрестье переулков, мы стали прощаться.
Я ждал этого момента, как ждут чего-то торжественного в своей жизни.
- А давай поцелуемся, - предложил я, не отрывая её руки от своей.
Лена пожала плечами и в жеманной, застенчивой улыбке скривила носик:
- Может, в другой раз?
- Но я же вижу, что тебе самой этого хочется, - с лукавой и настойчивой улыбкой заглянул я ей прямо в глаза.
Она снова жеманно и мило улыбнулась и повернулась ко мне профилем:
- Ну давай.
И я осторожно прикоснулся губами к её щёчке и к её ушку с зачёсанным локоном.
Это был мой первый поцелуй. Первый, робкий, неумелый.
Но бог ты мой! – разве не вокруг таких волнительных, сладостных, торжественных моментов закручена вся человеческая жизнь!
Но чёрт меня возьми! – разве не ради того, чтобы заново пережить этот момент, пишу я свою повесть!
Мы ещё раз проникновенно и нежно заглянули друг дружке в глаза и оторвали друг от дружки руки. Лена пошла в свой переулок, а я – к трамвайной остановке на 13-ой станции Большого Фонтана.
Я не шёл – я летел. Мимо меня летели фонари, тёмные пустынные улочки. Радостные эмоции переполняли меня. Мне хотелось петь. Музыка сама рождалась у меня в душе: и это была моя музыка, а не чья-то привнесённая, не слышанная прежде где-то. Мне даже хотелось самому сочинить песню, чтобы запечатлеть всю торжественность только что пережитого мной момента.
Да что слова, что песня! Разве могли они в полной мере передать испытанное мной душевное состояние! Моё душевное состояние в те минуты можно было определить одним словом: счастье. Счастье!!!
Трамвай довёз меня от 13-ой станции до 7-ой. Здесь я стал дожидаться автобуса. Автобуса долго не было. Я бы мог пойти пешком, но я стал ждать. Я не боялся встретить хулиганов – я был смел в тот момент как никогда: вот что делает с человеком влюблённость! И мне было как-то всё равно, что мама будет переживать: уже одиннадцатый час, а я, всё ещё до сих пор, не возвращаюсь. Но что поделать, мне хотелось побыть наедине со своим счастьем! Мне хотелось, до поры до времени, хранить ото всех в секрете своё счастье, будто найденное сокровище; и я боялся только одного – что своей взволнованностью всё выдам.
…Поэтому, когда я прошёл в калитку и увидел бабу Машу, возившуюся над умывальником, я объявил:
- Завтра день траура.
- Что-что? – повернулась баба Маша. – День траура? Разве умер кто-то?
- Нет, никто не умер. Просто первое сентября. В школу надо опять идти, - объяснил я.
- А, вон оно что. Но тебе-то всё равно не надо. Ты-то ведь всё равно задержишься.
Да, это было так. Мы с матерью задерживались ещё на недельку. Как бывало и раньше, задерживались.
Я присел на диван. Я ещё пребывал в своём счастье – а меня заставили вернуться обратно на грешную землю. И потому-то мне вдруг сделалось грустновато. Я откинулся на спинку дивана. Весь мой вид, наверно, должен был изображать довольство собой; и довольство этим днём, довольство этим вечером, проведённым со своей девочкой.
А какое-то щемящее чувство, вместе с тем, вплеталось в моё довольство. Мне не хотелось расставаться со своим счастьем, хотелось задержать его как можно дольше, - а оно уходило, как уходил и этот день.
И, должно быть, я грустил потому, что уходил этот день; а вместе с ним, как будто бы, уходило и моё счастье. Я грустил оттого, что моё счастье так навсегда и останется помеченным этой датой: 31-ым августа. Так теперь и останется навсегда в этом дне. В последний день лета. И как будто впереди меня не ожидало ничего, кроме бесконечной, долгой, тоскливой осени.
Тут вышла из дома Таня, держа в руке миниатюрный радиоприёмник с выдвинутой антенной.
В небе полночном, в небе весеннем
Падали две звезды.
Падали звёзды с мягким свеченьем
В утренние сады.
Этот счастливый праздник паденья
Головы им вскружил.
Только вернуться снова на небо
Не было больше сил, -
- неслось из приёмника.
- Это наши новобрачные поют? – косо улыбнувшись, спросил я.
Таня молча улыбнулась и прошла в сторону большой летней кухни.
Две звезды, две светлых повести…
В своей любви – как в невесомости.
Два голоса среди молчания.
В небесном Храме звёзд венчание.
Вышла из дома мать. Спросила, где я так долго, допоздна пропадаю. С девочкой, наверно, познакомился. Сказала ещё, что завтра идёт за билетами; и спросила, на какое число брать. Я замялся, не зная, что ей и ответить.
- Так где ты так долго ходишь-гуляешь? Точно, наверно, с девчонкой познакомился? Встречаешься, да? – допытывалась мать.
Я снова замялся: признаваться или не признаваться? Я тут же вспомнил, что однажды уже, опять же – в далёком детстве, признавался матери в своей влюблённости в одну соседскую девочку; а сразу же после того признания, вдруг сильно смутился и, чуть ли не со слезами на глазах, стал умолять маму никому больше не рассказывать о моём секрете – как будто мой секрет заключал в себе что-либо постыдное и заслуживающее осмеяния.
И на этот раз мне хотелось признаться; но я вдруг побоялся, что, сразу же после признания, на меня опять накатит волна невероятного юношеского смущения.
- Нет, пока не встречаюсь, - наконец выдавил я из себя, отводя в сторону глаза.
И в этот же момент мне стало ещё больше грустно, просто невыразимо грустно: мне показалось, что в этот момент я совершаю самое подлое предательство в своей жизни.
1 сентября
- Серёжа, я сразу же прошу меня извинить, но сегодня я смогу только лишь часик с тобой погулять. Родоки меня всего лишь на часик отпустили. Школа, сам понимаешь. Я и думать не думала, предполагать даже не могла, что меня так здорово загрузят внеклассной работой: в первый же день сентября, представь себе!.. – и она улыбчиво приложила ручку к груди.
После полудня, в 15:30, я ждал её на 12-ой станции у кафе «Мороженое», как мы и условились с ней вчера. С бьющимся от приятного волнения сердцем я ждал её появления. И на этот раз я её не прозевал. Она вышла из того переулка, который я уже мысленно называл НАШИМ ПЕРЕУЛКОМ, перешла трамвайное полотно и автомобильную дорогу; и пошла мне навстречу: со всем тем же, сразу ставшим мне милым наклоном головы и с издалека заметной, радостной улыбкой глядя себе под ноги.
С замирающим от радостного волнения сердцем я смотрел на неё. На этот раз она была в красной юбочке, перетянутой в талии широким белым женским поясом, и в белой блузке, придававшей её груди по-женски подчёркнутую полноту: её грудь будто бы уже сейчас, в её четырнадцатилетнем возрасте, была налита материнским молоком.
- Так что я теперь просто ума не приложу, когда мы теперь опять сможем с тобой встретиться. Разве только через неделю. Можешь себе такое представить: чтобы в первый же день нового учебного года так загрузили внеклассной работой! Я себе никак не могла этого представить.
Я взял её за руку и осторожно притянул к себе. Она присела рядышком на ограждение.
- Когда же мы теперь опять сможем встретиться?
- Теперь только к выходным я смогу освободиться, только аж к субботе.
- А суббота у нас какое будет число?
- Суббота? Так, подожди, - она начала считать, - второе, третье… Пятое! Суббота будет – пятое.
- Так значит, пятого. В это же время. На этом же месте.
- Идёт?
- Идёт, - улыбнулся я.
И грустно склонил при этом голову.
- Так а сегодня, значит…?
- А сегодня – я же тебе уже об этом сказала и снова тебе об этом говорю – сегодня у меня куча дел: и домашних, и в школе что задали. Родоки на часик меня всего лишь и отпустили.
- А если ты их не послушаешь, тебе разве что-то будет за это? Ремня дадут?
- Ну да, ты ещё скажешь! Как это так: я – да не послушаю? Ремня-то они, конечно, не дадут. Но чтобы я – да не послушалась своих родителей!.. Да такого в жизни не может быть, во всей всемирной практике. У меня же дома режим!
- Какой такой ещё режим?
- Режим Пиночета.
- Да что ты такое говоришь?
- Да, я серьёзно тебе об этом говорю!
- Да не может такого быть!
- Может! – твёрдо заверила она. - …Так что же ты хочешь после этого – я вчера как поздно пришла, так на меня все в доме, знаешь как смотрели: с такими подозрительными взглядами, с такими косыми ухмылочками… И чтобы я после этого не послушалась своих родителей – как ты мне это сейчас предлагаешь!.. Что они вообще тогда обо мне будут думать? И как мне самой потом им в глаза смотреть? Где это и с кем я пропадаю по вечерам?.. Папа-то у меня свой человек, он-то, допустим, ничего не скажет, промолчит; он постоянно своими делами занят: то на работе, то на рыбалке, то по дому что-то мастерит. А вот мама – так та такой сыр-бор мне может устроить, вообще тогда перестанет меня на улицу выпускать. Я и так сегодня на часик еле-еле у неё отпросилась. Мама меня вообще сегодня из дома никуда не хотела отпускать. Хорошо хоть Лерка за меня заступилась – так прямо ей и сказала: мол, мне мальчик встречу назначил, пускай сбегает, скажет ему, предупредит: мол, не сможет с ним сегодня погулять; а то нехорошо получится – не прийти на свидание.
- Мороженого хочешь?
- Серёжа, миленький, какое мороженое, о чём ты говоришь! Ты ещё не знаешь, какой я болезненный ребёнок!
- Почему не знаю? Я и сам болезненный ребёнок.
- Я очень болезненный ребёнок. Чуть что – малейший сквозняк, малейший ветерок – так сразу же простуду подхватываю. Вот и сегодня даже… чувствуешь, я в нос говорю? – она, и вправду, говорила слегка в нос, простуженным голосом. – Это я, уже сегодня утром, на линейке простуду подхватила. Сегодня утром было прохладно; а я, всё бегом-бегом, даже не додумалась сверху формы что-либо потеплей на себя накинуть. Все мои одноклассники стоят, тепло одетые: девчонки в кофтах, мальчишки в пиджаках; а я одна – стою в одной лишь форме: по правде – и то сказать – как форменная дура! Слыхал такое выражение?
- Где-то, вроде, слышал.
- Ну вот… А ты ещё предлагаешь мне мороженое. Пойдём-ка лучше вниз спустимся. Там, пониже, такого ветра, вроде бы, не должно быть. Это тут, наверху, такой ветер, пронизывающий.
Я бережно обнял её за плечи. И мы спустились по склону террасой ниже.
Там, на нижней террасе склона, где располагалась площадка для тренировки породистых и служебных собак, мы нашли скамеечку, укрытую от ветра и от посторонних глаз деревцами акаций и изношенной, отслужившей свой век кабиной от автофургона. Там мы и присели, на той скамеечке.
Лена опять принялась рассказывать о своём первом, в этом новом учебном году, дне, проведённом в школе.
- Прикинь, дали мне подшефный класс. Назначили меня вожатой. Классная наша – как стала всем поручения раздавать, так все почему-то отказывались от этого поручения: никто не захотел с малыми заниматься, брать на себя такую ответственность. А кому-кому, тогда ещё, можно доверить, как не мне? Я же у себя в классе первая общественница. Чтобы я – да не выполнила возложенных на себя обязанностей: чтобы я не выполнила возложенных на меня поручений – да такого ещё не было на практике. Такого ещё не было – во всей мировой истории. Вот так. Пришлось согласиться. Ты, вообще-то, детей любишь?
- Вообще-то? – усмехнулся я. – Если «вообще-то», то дети любят меня. А значит, и я их люблю. Дети обычно сами тянутся к тем, кто их любит.
- Вот и я так же: и ко мне дети тянутся. Меня уже водили к ним, знакомили.
Мы помолчали. Затем Лена спросила:
- Что это я всё о себе да о себе рассказываю? Расскажи и ты, хоть что-нибудь, о себе. Как у тебя прошёл твой первый день в школе?
- Да так, - смутился я её вопросом, - ничего особенного. Линейка, шесть уроков.
- Это я вспомнила сегодня у себя на линейке – Елизавету Викторовну увидела и вспомнила про тебя – это ж у неё в прошлом году был выпускной класс: это ты в нём учился, так ведь?
- Да, так.
- А из-за чего же, всё-таки, в школу на Восьмой перешёл, что за причина?
- Да так. Была причина. Причём не одна, а несколько.
- К дому поближе?
- И эта в том числе.
- А ещё какие?
- Да как тебе сказать… В общем… Праздник однажды решил для себя устроить.
Лена задумчиво помолчала, ожидая дальнейших моих разъяснений.
- Что – бухой в школу пришёл? – наконец спросила она.
- Ха! – воскликнул я, снова усмехнувшись. – Ну ты ещё и скажешь! «Бухой в школу пришёл»! Чтобы я ещё и это совершил! Чтобы я ещё и это сотворил – на радость нашим завучам и учителям!.. Нет, не то совсем.
- А что же?
- Уроки казёнил , - вздохнув, ответил я.
- Ну так и что же? Многие ведь казёнят.
- Конечно, многие. Да не так, как я. Я, в некотором роде, рекордсмен – хоть в книгу Гиннесса меня записывай: по неделе, по две, а то и по три – бывало – в школу не являлся.
- А дальше было что?
- Ты спрашиваешь, что было дальше? А дальше - меня хотели даже в интернат для трудновоспитуемых переводить. Ну я тогда решил не доводить до этого, решил и сам смотаться: родоки забрали мои документы и перевели меня в другую школу. Вот так я и оказался в… другой школе.
- Да, кстати. Я у папы спрашивала – он, оказывается, хорошо знает тот район, где ты живёшь. Как, ты говорил, он называется?
- Чубаевка.
- Вот именно – Чубаевка. Это где-то сбоку от Седьмой станции, так ведь?
- Да, именно там.
- Мой папа электриком раньше работал – так ему, оказывается, хорошо знаком тот район и тот участок.
- Ну вот видишь. Очко в мою пользу, - проговорил я.
- Что ты имеешь в виду? – посмотрела на меня Лена внимательными улыбчивыми глазами.
Я промолчал, не находя и к этим своим вылетевшим словам нужных разъяснений. После нескольких секунд молчания, наступивших сразу же за этим, я убрал руку с её плеча и потянулся в свой карман за сигаретами.
- А можно, я закурю?
- Конечно, можно, - разрешила она.
- Можно, но только осторожно, - подмигнул я ей. – А ты – не хочешь? – протянул я ей пачку.
- Нет, я не буду, ты что! – отшатнулась она. И тут же серьёзно спросила: - А тебе разве нравятся курящие девочки?
- По правде говоря, не очень. Не очень-то они мне и нравятся.
- А зачем же тогда мне предлагаешь?
- Ну, мало ли. Моё дело – предложить. А твоё дело – отказаться. Или же принять предложение. Не так ли?
Я переложил дымящуюся сигарету в левую руку, а правой снова обнял её за плечи.
- А ты, наверно, боишься не вырасти?
- Нет, просто я примерная ученица и послушный ребёнок в своей семье, - улыбнулась она, глядя в землю.
А затем она повела глазами в мою сторону:
- А ты, наверно, самый высокий у себя в классе?
Этот её вопрос привёл меня в некоторое удивление. Хотя наверное, любая девчонка хочет, чтобы её парень был самым-самым. Однако я вынужден был разочаровать её:
- Увы. В шеренге на физ-ре – всего лишь пятый.
- Да ты что? Неужели в вашем классе все мальчики такие высокие?
- Выходит что так.
Я выбросил сигарету.
После выкуренной сигареты я, почему-то вдруг, сам себе стал казаться ниже ростом: даже ниже Лены. Я обнимал её за плечи, и она мне казалась крупнее, чем была на самом деле. Она сидела, повернувшись ко мне профилем, положив ногу на ногу и как бы отстранённо глядя в ту сторону, где за верхушками акаций, растущих террасой ниже, синела полоска моря, сливаясь с побледневшими осенними небесами; и её лицо словно бы отражало все оттенки, тона и полутона наступившей осени.
- А почему ты не хочешь встречаться с девочками, которые постарше тебя? – как-то вдруг и как-то серьёзно спросила она.
Я опять немного растерялся, смущённый её вопросом. «А почему ты мне задаёшь такие вопросы?» - уже чуть было не собирался спросить я у неё. Но тут же вспомнил о том, что говорила и предлагала мне Таня: что у них есть теперь у пацанов такая мода – встречаться с девушками, старше возрастом года этак на два на три.
- Мне трудно находить с ними общий язык, - не очень определённо, но так же серьёзно ответил я.
Лена не стала задавать дополнительных вопросов, и я крепче обнял её и пододвинулся к ней лицом настолько близко, словно бы собирался поцеловать её. Но ни решимости, ни опыта в таких делах мне явно не хватало: я очень терялся в такой интимной обстановке.
И так и не решившись на поцелуй, принялся нежным, интимным взглядом, ближе чем даже в упор, разглядывать черты её профиля: и слегка выпученные, как у негритянки, белки глаз; и её ровненький, тонкий, аккуратно очерченный носик; и её сложенные сердечком, вытянутые, словно бы просящие поцелуя губки; и реденькие, недлинные, падающие локонами на шею волосики ( такие заглазно обычно между женщин принято называть «драненькими» ); и её крупную родинку на шее. Как весь мир младенца сосредоточен на мамкиной груди, так и мой весь мир был сосредоточен в ту минуту на Ленином профиле: и каждая чёрточка в её профиле была для меня особенно дорога и драгоценна.
Какие-то перемены произошли с нами со вчера: и я и она как будто бы повзрослели: повзрослели на вид, душой оставшись детьми. И мы словно бы тяготились интимностью той обстановки, в которую попали.
А может быть, всё дело было в её красной юбочке: возможно, она под этой юбочкой прятала свои маленькие женские секреты, ( а отсюда – и её нежелание видеться со мной в эти ближайшие три-четыре дня ).
…И поэтому, - когда мы поднялись по тропинке на верх склона и, взявшись за руки, пошли по тротуару к знакомому переулку, - мы снова как бы вернулись к простодушию тех взглядов и разговоров и к безгрешности тех прикосновений, какие только и бывают в раннем юношеском возрасте и какие у нас с ней были с самого начала нашего знакомства.
Лена вновь разговорилась о себе, о своих подругах.
- Да, Серёжа, у меня к тебе есть одна очень личная просьба. Вернее, не у меня, а у моих подружек.
- Это у тех, которые нас с тобой познакомили?
- Да, у них.
- И какая ж у них ко мне просьба?
- Ты можешь их познакомить со своими друзьями? А то они тоже хотят начать встречаться с мальчиками. Позавидовали мне. Можешь себе такое представить – они мне позавидовали!
- Так они мне говорили, у них, вроде бы, есть свои мальчики: вроде бы, им уже есть с кем встречаться.
- Да ты их побольше слушай! А то они тебе натрепались, а теперь и сами об этом жалеют: о своём трёпе.
- Они даже говорили – у них, мол, есть и такие, которые в тюрьме сидели: не то друзья, не то просто хорошие знакомые.
- А, да: то у Светки, у неё брат двоюродный действительно за хулиганство три года отсидел. А ты что же, ей не поверил?
- Почему же не поверил? Я даже не удивляюсь. У меня у самого есть двоюродные дядьки, которые тоже сидели.
При этом я криво усмехнулся: как будто мне перед своей девчонкой больше нечем было на тот момент прихвастнуть, кроме как героическим уголовным прошлым своих дальних родственничков.
- Так они хотят с такими, что ли, познакомиться – с такими, которые сидели? – с той же кривой улыбкой, спросил я.
- Нет, ну что ты! – поспешила воскликнуть Лена.
- А каких же им надобно?
Лена замялась, не зная, что и ответить. Я тогда стал ей подсказывать:
- Наверно, рослых, крепких, плечистых? Нахальных, отвязанных, наблатыканных?
- Ну нет, ну что ты.
- А! Тогда наверно – богатых, обеспеченных, с мотоциклами?
- Нет, и это совсем не обязательно.
- А может быть – умных, начитанных?
- Да нет же, и это не так важно.
- А каких же тогда ещё?
- Главное, чтобы на мордочку симпатичные были. Приятные и привлекательные.
- Ах, вот как! – с довольной улыбкой посмотрел я на неё. – Такие же, как и я? Да? Ты это хочешь сказать? – и мне на этот раз хватило наглости потереться, в знак признательности, своим носом об её щёчку.
Значит, и я ей понравился не за что-то, а просто потому, что я красивый мальчик. Она словно бы выдала мне свой маленький женский секрет: выходит, я красивый мальчик, раз уж ей понравился.
А впрочем, я и раньше нисколько не сомневался в своей привлекательности: нисколько не сомневался в том, что умею нравиться девчонкам.
Но мне, конечно, хотелось бы, чтобы меня они ценили ещё и за ум. А то ведь у них, у женского сословия, как принято о нас, о мужчинах, судить: если умный – значит, сгорбленный очкарик; а если красивый – значит, самовлюблённый дурак. И редко находится та, которая способна оценить в мужчине одновременно и красоту лица, и красоту ума.
…Я довёл Лену до её переулка. И на это раз я не стал спрашивать у неё согласия, чтобы поцеловать; а с улыбкой, полной самых нежных чувств, притянул её за ручку к себе, обнял за талию и приложил свой поцелуй к её щёчке.
- До субботы, Лена, - выдохнул я томным шёпотом в её ушко.
- До встречи, Серёжа, - ответила она мне тем же томным шёпотом и с той же улыбкой, полной самых нежных чувств ко мне.
И, насилу оторвавши друг от дружки руки, мы кинулись каждый в свою сторону: она – в свой переулок, я – к трамвайной остановке.
5 сентября
В этот субботний день Лена пригласила меня к себе в гости домой.
И в этот же день я должен был вечером уехать. Уже и билеты были куплены.
Мы договорились с Леной встретиться в 3 часа дня; но я отправился на наше свидание пораньше.
А перед тем, как заявиться в условленное место встречи, я решил заглянуть на знакомую дачку, где не далее как неделю тому назад я и тройка моих давних корешков тырили помидоры. Тогда же, когда лазил через забор за помидорами, я заприметил одиноко стоящее, в сторонке от забора, персиковое деревцо с созревающими плодами. Я тогда не стал говорить о нём своим пронырливым и прожорливым корешкам: обойдутся. Хватит с меня и тех помидоров, что я для них рвал.
А теперь, идя на свидание с Леной, я вспомнил про это деревцо и, моментально же, мне пришла в голову идея снова предпринять рискованную экспедицию: на этот раз – в одиночку, без «группы поддержки».
Если получится натырить персиков, угощу ими Лену. Надо же было, хотя бы в этот день, явиться на свидание к своей возлюбленной не с пустыми руками!
За пружинистым, как кроватная сетка, высоким забором не было никого. Подтянувшись, как на уроке физкультуры, я примостился задницей на высокой перекладине забора, - готовый в любую минуту спрыгнуть и убежать, при первом же «шухере».
И эта самая, каверзная для меня минута не заставила себя долго ожидать. А вместе с ней, с этой минутой, не замедлил явиться и сам «шухер».
Но перед тем я осторожненько, - чтобы и самому не упасть и не полететь с забора, и не зацепить при этом и не задеть шикарного серого пятнистого паука, раскинувшего свою паутину между железной сеткой забора и веткой персика и гревшегося под томительно ласковым сентябрьским солнышком, - я осторожненько протянул руку, чтобы сорвать парочку шикарных румяно-розовых плодов с бархатистой кожицей, созревших будто бы вот-вот, к моему приходу.
В этот же момент скрипнула калиточка, отделяющая огород от дворика дачников, - и аккурат перед мои светлы и ясны очи явилась напудренная по самые уши рыжевато-блондинистая тётка в домашнем махровом халате, пережёвывающая во рту что-то вкусненькое.
Я явно испортил ей всё удовольствие.
Подняв глаза, она увидала меня, примостившегося над кроватной сеткой забора и тянущего руку к персикам; и гримаса удовольствия – удовольствия, получаемого от процесса пережёвывания пищи, - тут же сменилась на её лице гримасой самого настоящего и справедливого гнева.
- Нет, вы только посмотрите на него! Средь бела дня лезет, как в свой собственный огород! – завосклицала она детским голосом: каким говорила старинная артистка Рина Зелёная, озвучивая мультипликационных персонажей. И, сразу же за тем, завопила милицейской сиреной: - Мишя! Мишя! А-ну, иди бегом-скорей сюдою! А то пока ты, там, в кресле сидишь да всё газетки свои почитываешь, тута скоро все наши персики поразворуют!
Я спрыгнул с забора. Я поступил благоразумно: не стал препираться и не стал дожидаться, пока прибежит её «Мусик». Мне пришлось спешным порядком уносить оттуда ноги.
Экспедиция не удалась. Пришлось отправляться на свидание без угощения.
…Пережитое волнение, должно быть, ещё не сошло с моего лица, - когда Лена подошла в назначенный час к павильону «Мороженое», где, как и обычно, мы условились встретиться.
Она в этот раз запоздала немного, минут на пять; и, когда подошла, кокетливо поправляя часики на запястье, спросила: не заждался ли я её?
На что я ответил: заждаться-таки не заждался. Просто мне по другому поводу поволноваться пришлось.
- По какому? – с быстрым и сочувственным интересом спросила она.
- Да так. В общем, ничего особенного. Просто когда шёл сюда – чуть было не нарвался на кое-каких, неприятных мне людишек, - в своей обычной манере, кратким и загадочным тоном проговорил я, с наигранной злостью отводя взгляд в сторону. – Так что пришлось срочно мотануть отсюда, с этого места – вниз, к морю – чтобы, случайно, по морде не отхватить.
- Неужели у тебя так много врагов? – присаживаясь рядышком на эмалево-жёлтую загородку летней площадки кафе, влюблёнными глазами и с неподдельным сочувствием посмотрела на меня она: словно бы своим взглядом предлагая мне в тот момент разделить со мной в жизни не только друзей, но и врагов.
- Хватает, - ответил я с той мальчишеской бравадой, будто бы давая ей понять, что со своими врагами я уж как-нибудь разберусь и сам: эта сторона моей жизни её не касается и не должна касаться: не её, не женское это дело.
- Я ещё волновался, - продолжил я, - что ты раньше придёшь. А меня-то здесь, на месте, не окажется. А ты молодец, как раз вовремя.
Вот тут-то она и пригласила меня к себе домой. ( Причём она сделала это с той милой женской решительностью, которая, - по убеждению всякого, и даже такого, как я, малолетнего и малоопытного ловеласа, - есть не что иное, как еле прикрытое, еле замаскированное признание в любви и в верности ). Она сказала, что они с Леркой дома сейчас одни, - родоки аж только к вечеру заявятся: так что я могу не робеть и не стесняться.
- Я как раз уроки быстренько все поделаю, чтобы на завтра не оставлять. А то, прикинь, не охота в воскресенье, в выходной день, над уроками сидеть-маяться. И мы с тобой, сегодня же вечером, сможем тогда погулять подольше, часиков до девяти или даже до полдесятого. В общем, пока не стемнеет. А завтра у меня весь день будет свободный. Целое воскресенье. Прикинь. – И она потянула меня за руку.
- А как же ты говорила – «режим Пиночета», «режим Пиночета»?
- Режим Пиночета? Рухнул! В один час, в один момент. Ты разве не знал об этом?
- Не-а. И как же он рухнул?
- Сам собой. Можешь себе такое представить?
- Могу, но с трудом. Объясни. Объясни в популярном виде.
- Представляешь – оказывается, Лерка рассказала родокам про тебя: выложила им начистоту – ну, типа того, что я с тобой встречаюсь… А кстати, моя сестра очень положительного о тебе мнения…
От радости я даже начал посмеиваться: а всё-таки приятно, когда о тебе так хорошо отзываются. Приятно нравиться людям.
- Да неужели? Положительного, ты говоришь, мнения? Интересно, и куда вы теперь собираетесь меня положить? – тут же не упустил я случая вставить свою плоскую шутку.
- Ты слушай, слушай дальше… Она им рассказала про тебя – и, можешь себе такое представить?! – они совсем не против, совсем не возражают. Совсем не возражают против того, чтобы я с тобой встречалась. Даже если я и буду поздновато приходить теперь домой, они больше не будут меня ругать за это. Ты только представь себе такое! Они смирились. Смирились с тем, что ихняя дочь стала уже совсем почти взрослой – да; а значит, тоже имеет право на свою личную жизнь!.. А ведь подумать только – всего какую-то неделю назад, мне было трудно даже представить себе такое: чтобы мои родоки – и вдруг оказались такими сговорчивыми? Да ты что! Я даже представить себе такого не могла! Мне до этого мои родоки всегда казались такими строгими – что не давай бог! И вдруг – нате! Дали мне свободу. Так просто, так запросто. Я удивилась. Можешь себе такое представить?
- А всё – благодаря кому? Мне, конечно. Ты, наверно, и это хочешь сказать? – с влюблённой улыбкой, обнял я её за плечи.
- Ну да. Благодаря тебе. И благодаря Лерке. Я и не думала, что моя сестра меня в этом поддержит. У нас с ней постоянные стычки происходят: то одно не поделим, то другое. Но я тебя об этом, кажется, уже рассказывала… А тут вдруг – она за меня заступилась. Признаться, я от неё этого не ожидала: что она проявит себя по отношению ко мне с такой хорошей стороны. И вот вдруг – нате вам, пожалуйста!.. Но тебе, как пацану, наверно, трудно всё это понять – моё удивление. Тебе, наверно, легче свои права перед родоками качать?
Я не ответил на её вопрос. В этот момент меня как будто что-то ущипнуло больно в сердце: ведь сегодня же, в девять вечера, я должен буду уже быть на вокзале. Надо же так! Отныне по вечерам она свободна: и может со мной гулять, сколько ей вздумается, - и она воспринимает всё это как удивительный праздник, начавшийся в её жизни. А я… А я, как последний болван, (кретин! подонок!), должен буду испортить ей этот праздник в самом его начале! Сегодня вечером я сяду на поезд и – ту-ту. Так и не сказав ей ни слова о своём отъезде. Так и оставив её в неведении. Так и не решившись признаться ей в том, что вот уже 3-4 года как не являюсь постоянным жителем её родного города.
- Лен, ты знаешь, мне тебе сказать кое-что нужно… очень важное… - хотел было сразу же объясниться я с ней; но стук колёс прогромыхавшего мимо трамвая не дал мне этого сделать.
Мы перешли проезжую часть улицы и трамвайную колею. И завернули в знакомый переулочек-аллейку. В наш «туннельчик».
Лена всю дорогу до своего дома так увлечённо щебетала, рассказывая о том удивлении, какое вызвало у неё согласие её родителей на то, чтобы встречаться с мальчиком ( то бишь, со мной ); она так увлечённо, без умолку болтала об этом, что, пока мы шли, я так и не стал, так больше и не решился перебивать её.
В её голосе появилась прежняя девчоночья звонкость, - так зачаровывавшая меня, что мне не хотелось заранее её разочаровывать. Мне хотелось как можно дальше оттянуть этот момент.
Минут через десять мы уже подходили к калитке её дома.
И только тут я решился, наконец-таки, вставить слово в её милое щебетание, потому что дальше оттягивать этот момент уже было невозможно.
- Ле-на… а ты, это… долго уроки будешь делать? А то такое дело… понимаешь… В общем, мне сегодня надо пораньше быть дома. Там, значит, с одними друзьями договорились… в общем, на ночь на рыбалку на мотоциклах поехать, на Сухой Лиман.
«Она будет ждать - а я больше к ней не заявлюсь: ни через день, ни через два, ни через неделю. Так пусть же думает, что я где-то ночью на дороге разбился на мотоцикле. Пусть думает, что я где-то на ночной дороге погиб геройской смертью!» - так, с мальчишеским пафосом, подумал я при этом.
- Я как-то не подумал о том, что тебя сегодня отпустят гулять до самого позднего вечера: ну вот – и дал тем пацанам своё согласие.
Она остановилась перед калиткой и повернулась ко мне лицом. На её лице изобразилось понимающее выражение.
- Хорошо, что предупредил. И в каком часу тебе надо быть дома?
- К семи часам. В крайнем случае – к половине восьмого.
- Хорошо. Я тогда постараюсь побыстрее все свои уроки поделать. До шести, я думаю, управлюсь.
- Вот так всегда – некстати – получается: то у меня весь вечер свободный – ты занята, то тебе родители разрешат гулять дотемна – так я уже договорился со своими гавриками. Закон подлости, - грустно вздохнул я.
Она толкнула ручку калитки.
- Ты не будешь на меня за это обижаться? – томным голосом шепнул я ей в ушко, бережно обнимая за плечи.
- Ну, что поделать – раз ты уже договорился. Договор, как известно, дороже денег. Его нужно выполнять. А раз надо, значит надо. Как я могу обижаться? Заходи, - пригласила она.
В этот момент мне снова почудилось, что мы с ней муж и жена, давно привыкшие понимать друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда; и что ей, как умной жене, не нужно от меня лишних разъяснений: насчёт того, куда это на ночь глядя я собираюсь запропаститься: она и так прекрасно понимает, что у её мужа вполне могут быть и свои – особенные, прибыльные – интересы.
- Заходи – не бойся, выходи – не плачь! Да? – я старался как мог удерживать себя в игривом и шутейном настроении. Хотя на душе, что называется, кошки скребли; и заплакать было в самую пору: ведь мысль об отъезде и о предстоящем расставании не покидала меня ни на минуту.
Она завела меня за руку во двор и усадила в теньке на огородном стульчике; а сама зашла в дом, чтобы прибрать немного в своей комнате, прежде чем мне туда войти.
…Комната была просторна, светла. А вот обстановка в ней была самая, можно сказать, обыкновенная. Эта обстановка в первый момент, как я вошёл, показалась мне даже бедноватой, невзрачной, - может быть, из-за освещения: осеннее послеполуденное солнце лениво проникало в окна сквозь вишнёвые ветки, придавая предметам пыльно-сероватый, невзрачный отсвет.
Но так как это была обстановка комнаты, где жила девчонка, которой я так свободно сумел заморочить голову и которая теперь – как можно было видеть, а не то чтобы догадываться об этом – была влюблена в меня по уши; то я тут же стыдливо отогнал от себя всю ту невзрачность первоначального впечатления, которое произвела на меня обстановка комнаты, куда она меня завела.
Обстановочка в комнате была такая: старенький сервантик на четырёх ножках, поставленный здесь, вероятно, ещё со времён самой ранней родительской молодости, лет двадцать тому назад (начало 1970-х); магнитофон отечественного производства с надстроенным проигрывателем и парой колонок (не то «Весна», не то «Романтик», не то «Маяк»); широкая кровать, приставленная изголовьем к стене; письменный стол у окна, пара стульев. ,
«Вот как оказывается, легко втереться к людям в доверие. Вот как получается, нетрудно проникнуть к людям в дом с самыми недобросовестными намерениями. – Приблизительно так ещё думал я, словно бы и вправду был в тот момент нечестным на руку человеком. – И откуда у неё такое доверие ко мне – и это-то после всего того, что я ей про себя наплёл: и про своё, якобы “блатное”, окружение, и про своих дружков-хулиганов, и про своих дядек-уголовничков».
Впрочем я, наверно, придаю чересчур преувеличенное значение такому, в общем-то, скромному факту: ну подумаешь, ну в самом-то деле, ну что здесь такого особенного – девчонка к себе в дом пригласила? С кем не бывает?
Ей достаточно было посмотреть мне в глаза, чтобы проникнуться ко мне доверием. Я не раз слышал от людей, что у меня глаза добрые. А глаза, как известно, зеркало души.
Этими своими добрыми и влюблёнными – и слегка, наверно, насмешливыми, как всегда, - глазами, я обвёл всю простоту и непритязательность обстановки просторной комнаты, отведённой родителями для Лены и её старшей сестры Леры.
Как только я вошёл, Лена усадила меня на стул, стоящий сбоку письменного стола, спиной к окошку и лицом к себе.
- Она хочет совместить приятное с полезным: уроки учить и на тебя смотреть. Ей это крайне важно – видеть перед тобой твои глаза: это её вдохновляет, - прикольнула Лера, лёжа диагонально поперёк кровати на животе и карандашиком в блокнот выписывая конспектик из справочника по медицине. Как я уже до этого успел узнать от Лены, её сестра училась в медучилище на третьем, заключительном, курсе.
Как только я вошёл, она кивнула мне головой в знак приветствия. Я сделал то же самое в ответ.
Я сел на предложенный мне стул, спиной к окошку. Мои бесстыжие ( хотя и добрые! ) глаза упёрлись при этом прямо в возлежавшую на животе, диагонально поперёк кровати Леру. Она была в коротковатом, выше колен, домашнем махровом халатике, небрежно завязанном поясом и не очень-таки скрывающем все те соблазнительные и миловидные выпуклости и округлости, каковые очень-таки уместно, удачно и чудно смотрелись бы на пляже, особенно в той позе, в какой она сейчас находилась. Однако здесь, в тесной домашней обстановке, я был, признаюсь, в первый момент слегка и немного смущён: и её позой, и этими её прелестями, выставленными –
как будто специально напоказ – к моему приходу, и причём с явно провокационными целями. И тем не менее, я не поддался на провокацию: как-то быстро сумел освоиться в предложенной ситуации и подавить свою застенчивость. И в дальнейшем, эта моя природная застенчивость не только не мешала мне любоваться открывающимися моему взору «бугорками Венеры», но и позволяла при этом наслаждаться непринуждённостью разговора
А ещё я подумал – что если бы я не был уже влюблён в младшую сестру, я бы непременно мог втюриться в старшую. Влюбился бы запросто. И, судя по той нескрываемой симпатии, с какой она поглядывала на меня, смог бы запросто вызвать у неё ответное чувство.
Влюбился бы запросто. У неё и фигурка по-женски отточенная, и волосы пышней. Да ещё и глазками она умеет стрелять так живо – прямо как та ещё лиса Алиса из детского телефильма «Приключения Буратино».
А что располагало, всё-таки, в пользу младшей сестрички – так это голос: в голосе Лены слышалась девчоночья звонкость и, одновременно с тем, материнская теплота; а Лера слегка картавила, и это придавало её речи оттенок какой-то такой, знаете ли, насмешливой назидательности. Впрочем для медработника, кем она готовилась стать в самом недалёком будущем, такая манера подачи речи – самая, и вполне можно сказать, типичная: особенно в разговоре с постоянно докучающими своими просьбами пациентами.
Да, вполне возможно, что, заведя знакомство с младшей сестрой, я в дальнейшем не упустил бы случая поприударить и за старшей. Не преминул бы случаем поухаживать и за ней. Возможно, в дальнейшем так бы оно всё и вышло. Чем только чёрт не шутит. И надо же было мне уезжать именно в тот день! И потому-то я был несчастен вдвойне. Упускать из рук такую увлекательную возможность! Что за блин!
И к чему бы это всё привело – в том случае, если бы я не уехал, а остался?.. Лестно бы думать – они непременно бы передрались из-за меня. А что? Вполне возможно. Лена рассказывала, что у них и так, до моего появления, ни дня без конфликта не обходилось. Ни дня не проходит без того, чтобы они не передрались. То одно не поделят между собой, то другое. Сеструшки-пеструшки.
Вчера, например, не могли поделить одеяло. Вчера ночью холодрыга в комнате была, - осень всё-таки даёт о себе знать, а отопительный сезон ещё не начался, - вот и тянули одеяло каждая на себя. Тянули-тянули, - а в конце концов, видимо чтобы согреться, стали кидаться друг в дружку подушками, - кидались-кидались, - до тех пор, пока родоки не прибежали на весь поднятый шум-хипеж – еле успокоили своих не в меру разбушевавшихся доченек.
Словно бы читая со мной одни и те же мысли, Лена обернулась к сестре и, держась одной рукой за спинку стула, а другую уперев в бок, проговорила с акцентированным упрёком:
- Лерка, ты опять нарываешься на скандал? Снова хочешь, чтобы мы с тобой, как вчера, подушками стали друг в дружку кидаться, да? Ты этого таки хочешь? – Она склонила голову и прищурила глазки. – Ты, наверно, этого таки добиваешься? Хочешь повторить нашу вчерашнюю семейную сцену – на этот раз при Серёже?
Лера, с деликатной улыбочкой, снова уткнулась в справочник по медицине и снова стала быстро-быстро водить карандашиком в блокнотике.
- Я молчу.
- То-то же. – Приструнив её, Лена отодвинула стул и села за уроки.
Некоторое время комната пребывала в молчании. Лера продолжала водить карандашиком в блокнотике. Лена, положив перед собой нужную тетрадь, листала учебник, выискивая в нём заданный урок. Я же, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди, - находясь в такой остапо-бендеровской позе, - изобразил на лице грустную задумчивость: обводя глазами комнату, я то и дело задерживал свой взгляд то на пишущих сёстрах, то на своих наручных часах, - как бы показывая этим своё сожаление по поводу того, что время летит так быстро и скоро, и, через каких-то пару часиков с небольшим, нам предстоит расставание.
- Ты бы хоть предложила Серёже взять с полки книжку какую-нибудь: пусть посмотрит, почитает, пока ты уроки делаешь, - наконец, не вытерпев молчания, произнесла Лера, не переставая писать в блокноте. – А то что же ты – пригласила парня к себе в дом, а он сидит и скучает!
- Вот возьми сама и предложи! И, прошу, не сбивай меня с мысли. Ты видишь, я занята, - ответила ей Лена, откидывая со лба волосы.
- Здрасьте-мордасти! А я, по-твоему, не занята?
- Раз болтаешь – значит, не занята.
- Я болтаю не потому, что я не занята; а потому, что надо же и Серёжу чем-то занять. Ты пригласила к себе в дом человека – вот и займи его чем-нибудь, чтобы ему не так скучно было, пока ты уроки все поделаешь. Дай ему книжку какую-нибудь интересную посмотреть-почитать, чтобы он не сидел и не скучал, - настаивала Лера. – А то как же, а то что же – если ему с тобой скучно будет – он тогда вообще не станет приходить к тебе домой!
При этих её словах, меня всего так и передёрнуло внутри. В тот момент я готов был или провалиться сквозь землю, или же пасть перед ними обеими на колени и заранее испросить у них прощения, - прощения за то, что я действительно, надолго после этого, не смогу заявиться к ним домой: но не потому, что мне у них скучно, - а совсем по иной причине, о которой мне так и не хватит честности признаться.
Лена, словно бы находясь в задумчивости, уставилась в одну точку; а затем, выходя из своей задумчивости, отложила ручку и тетрадь, поднялась со стула и подошла к серванту, к полке с книгами.
- Что ему тут можно дать предложить почитать? – пальчиком стала перебирать она корешки стоящих на полке книг. – Лерка, тут же все одни твои книги по медицине. Ты думаешь, ему это будет интересно?
- А почему ты у меня об этом спрашиваешь – спроси у него.
- Серёжа, ты как – медициной интересуешься? – переспросила Лена, обернувшись ко мне профилем.
- О, ещё как интересуюсь! – с готовностью, вмиг зажигаясь игривым настроением, откликнулся я. – У меня бабушка, кстати, бывшая медсестра. С молодости и до самой пенсии в медицине проработала. Так что медицина для меня – тем не чужая: ампулки, колбочки, настойки, таблетки, шприцы – ко всему этому я с детства, можно сказать, привычный. …Хотя, если честно, болеть я предпочитаю дома, к врачам почти не хожу – разве только, когда справка для школы потребуется.
- Что так? – переспросила Лера. – Не доверяешь нам, врачам?
- Не то чтобы не доверяю, но… как сказать…
- Боишься? – в упор спросила Лера.
- Ну-у… можно, наверно, и так сказать… боюсь, - с кокетливой улыбкой проговорил я.
- Хотя, с другой стороны, если, ты говоришь, бабушка всю жизнь в медицине проработала, то можно и к врачам не ходить – дома лечиться: раз есть свой домашний доктор, - согласилась Лера, снова углубляясь в свой блокнотик.
- Лерка, когда уже ты у нас будешь своим домашним доктором?
- Скоро, скоро.
- «Акушерство и гинекология», - прочла Лена заглавие вытащенной из шеренги книжицы.
- О! – весь проявляя непритворный и прикольный интерес, вспыхивая глазами и подаваясь туловищем вперёд, воскликнул я. – Об этом я всегда стремился узнать как можно больше, это меня всегда живо волновало и интересовало: как так люди на свет появляются, каким таким интересным способом!
- Ну да, ну да!.. конечно… это само собой разумеется, - с той же деликатной улыбочкой, поддержала мой тон Лера. – Вы, ребята, так об этом и думаете… думаете, всё это так – хиханьки-да-хаханьки… А нашу группу как однажды повели в роддом на практику, мы как насмотрелись этих родов – так потом, после этого, два дня к еде не могли притронуться: до того нам тошно было – вспоминать всё это… А вам, ребятам-то, что? Для вас это так – лишний повод посмеяться. Думаете, это так просто, так легко – человека родить.
- Я-то, мож-быть, как раз так и не думаю, - деликатно промолвил я.
- Ну спасибо и на этом – хоть ты так не думаешь, - так же деликатно, мне в тон, проговорила Лера, снова углубляясь в свои записи.
Пока мы с ней переглядывались и переговаривались, мы как будто бы не замечали находившуюся здесь же, в комнате, Лену, стоявшую у серванта и перебиравшую книги на полке. А она, в свою очередь, как будто бы не слышала и не замечала нас, целиком сосредоточенная на перелистывании книг.
- А может, давайте-ка лучше музыку включим, - предложила, наконец, она.
- Не, не, подожди! Куда это ты ту книжку обратно задвинула? – протестующим и прикольным тоном воскликнул я. – Где ещё, как не у вас, мне разрешат потом такое почитать!
Словно бы не обращая внимания на мой протестующе-прикольный тон, Лена спросила:
- Что включить: магнитофон или пластинку?
- Включи пластинку, - всё так же углублённая в свои записи, отозвалась Лера.
- А музыка вам не будет мешать заниматься уроками? – состроил я из себя заботливого парня.
- Не-а, - ответила Лера. – Ленка, наоборот, когда уроки под музыку делает, больше успевает.
- Да? В таком случае, ваши родители её неправильно назвали: её надо было назвать не Леной, а Юлей: в честь Юлия Цезаря. Это он, как известно, успевал одновременно: и писать и читать, и слушать и говорить.
- Мы так привыкли, - добавила Лера, - заниматься уроками под музыку.
Лена включила проигрыватель и поставила пластинку на крутящийся диск; после чего опять села за стол, вернувшись к своим тетрадкам с домашним заданием.
Сквозь лёгенькое поскрипывание стереоколонок зазвучала в комнате музыка.
…Проигрыватели с пластинками тогда – как можно было повсеместно заметить – только-только стали опять входить в моду. И эта мода стала потихоньку-помаленьку даже как-то вытеснять повальную моду на кассетные магнитофоны, появившуюся в начале восьмидесятых. Как граммофоны во времена молодости наших дедушек и бабушек и как радиолы во времена молодости наших пап и мам, пластинки опять-таки теперь – к концу восьмидесятых – стали являть собой признак этакой «респектабельности по-советски».
А в особо благополучных семьях приобретали: либо стереосистему с колонками, включавшую в себя и проигрыватель и магнитофон, либо же – и то и другое по отдельности.
Я не без потаённого удовлетворения заметил, что семья девочки, пригласившей меня к себе в дом, относится именно к таким, по нашенским меркам – наиболее благополучным и респектабельным семьям: у них в доме был и проигрыватель и магнитофон.
У моды на магнитофоны было – вправду стоит признать – своё кое-какое преимущественное значение: можно было полюбившуюся песню списать прямо с телевизора или же с другой кассеты. У пластинок же такого преимущества не было: пока песню запишут в студии, пока она пройдёт через всевозможные худсоветы, призванные заботиться о благозвучии, благообразии и благопристойности, и благопотребности советского музыкального Олимпа, - пока нашлёпают диски на заводе, пока они попадут в сеть специализированных магазинов всесоюзной фирмы «Мелодия» или же на прилавки музыкальных отделов в универмагах, - пока тянулась вся эта проволочка, пока длилась вся эта канитель, - проходил порою год, а то и два или даже три. Песня за это время из модной превращалась в старомодную. Она уже никого не волновала и ни у кого не вызывала прежнего интереса, - разве что у собирателей всяких древностей. Она успевала уже изрядно поднадоесть слушателям и безнадёжно устаревала.
Это вызывало огромные неудобства для всех увлечённых, следящих за новинками меломанов. И на фирму «Мелодия» постоянно шли потоки писем с просьбами как-то исправить существующее положение.
А кроме того, и песни на выпускаемых пластинках были почти всегда неравноценны по своей популярности: одна-две хорошие, снискавшие известность и любовь в народе, а остальные же – полнейшая лажа, никому не известная и не интересная.
Учитывая всё это и – что называется – идя навстречу пожеланиям всех слушателей, газета «Комсомольская правда» однажды решила выступить с инициативой: составить пластинку из наиболее полюбившихся за год песен. В 1986-ом году вышла первая пластинка из этой серии – «Музыкальный телетайп». А на следующий год, вышла вторая – «Музыкальный телетайп-2». Первый «телетайп» я в своей музыкальной коллекции имел; а вот второй прошляпил: вовремя не удосужился отправить заявочку на то, чтобы прислали по почте наложенным платежом с базы Роспосылторга.
Хотя тоже принимал далеко не самое, можно сказать, последнее участие в составлении этого, второго по счёту, «телетайпа». Когда, в прошедшем перед тем году, было об этом объявлено, - я отослал в редакцию «Комсомолки» и свою просьбу: включить в новый, готовившийся к выпуску диск песню «Головокружение» в исполнении группы «Автограф», играющей в стиле «прогрессив-рок».
Эта «прогрессивная» приставочка, по всей вероятности, была нарочно приклеена к слову «рок», - дабы пробить этот музыкальный стиль на советском телевидении. Отсылая свою заявочку, я, честно признаться, не особо-то и рассчитывал на то, что полюбившуюся мне песню – один лишь раз, за весь предыдущий год, прозвучавшую в какой-то молодёжной телепрограмме и тогда же, просто случайно, мной услышанную, - и, с того же момента, запавшую мне сначала в уши, а затем и в душу, - я совершенно даже не рассчитывал на то, что эту песню так-таки включат в уже готовившийся к выпуску, новый диск.
Но её включили!
И это было тем более удивительным явлением, - потому что до недавнего времени музыкальный стиль «рок» фактически оставался запретным на советском телевидении. И если в программах журналистов-международников мелькали кадры с выступлениями зарубежных рок-групп, то подавалось всё это в крайне негативном виде, - единственно лишь для того, чтобы вызывать отвращение у передовой части советской молодёжи ко всем этим «забугорным» веяниям музыкальной моды: лохматые и нечёсаные, одурманенные алкоголем и наркотиками, полуголые дикари с гитарами, дёргающиеся в конвульсивных ритмах, выкрикивающие со сцены всякие непристойности вперемешку с неонацистскими лозунгами и на всю горлянку распевающие о каких-то там своих проблемах.
Считалось, что у нашей, советской, молодёжи проблем как таковых быть не может. Наша молодёжь может петь только о чистой и целомудренной любви, о борьбе за мир или о романтике таёжных строек.
…И вот – и вот я слушаю поставленную Леной пластинку.
Головокруженье – от успеха.
Головокруженье – от невзгод.
Головокруженье – символ века.
Головокруженье – круглый год.
Кажется, вышеупомянутую песню я слышал всего-то два раза в своей жизни: один раз – случайно по телевизору, другой раз – у Лены дома. А вот поди ж ты – запомнилась она мне как некий символ, как некий «знак времени».
В эту же пластинку, в «Музыкальный телетайп-2», - помимо упомянутой мной рок-композиции «Головокружение», исполняемой рок-группой «Автограф», - также, насколько мне помнится, вошли: «Аэропорт» ( А.Барыкин ), «Луна, луна» ( С.Ротару ), «Острова» ( В.Пресняков-младший ), «Две звезды» ( А.Пугачёва и В.Кузьмин ). В общем, типичный наборчик так называемой «популярной музыки».
…И мне опять взгрустнулось – когда звучали «Две звезды». Я тупо уставился в пол, стараясь не выдавать своей грусти.
Но, к сожаленью, звёзды – не птицы:
Крыльев им не дано.
В небе высоком снова родиться
Звёздам не суждено.
Звёзды сгорают – не долетают
До берегов земных.
Как золотые свечи, растают
Звёздные песни их.
Видимо, всё же заметив грусть у меня на лице, Лера – сразу же после того, как песня, а вместе с ней, и пластинка закончились – пожелала переменить тему. Она в одно мгновенье захлопнула блокнотик, - словно бы желая этим решительным действием всем показать, что она со своим заданием наконец-то управилась и теперь может отдыхать как ей заблагорассудится, - и так же решительно привскочила и спрыгнула с кровати, проворно при этом затянув поясок своего халатика и найдя шлёпанцы на полу, и, приблизившись к серванту с проигрывателем, сняла пластинку и стала перебирать сложенные на полке в рядок магнитофонные кассеты.
- Что бы такое весёленькое поставить? Надоумьте.
Когда она подошла к серванту, мои бесстыжие ( хотя и добрые! ) глаза – так уж оказалось – упёрлись в её пухленькие, полненькие, стройненькие ножки и – в такие же пухленькие и полненькие полушария, что находились повыше, спрятанные под жёлтым махровым халатиком.
Не то чтобы от смущения – а просто никак не желая реагировать на эти их, не самые хитрые, женские провокации, - я перевёл взгляд со старшей сестры на младшую.
Лена тоже как раз закончила делать уроки и сложила тетрадки и учебники в аккуратную стопку. Затем стала выдвигать ящики стола и, от нечего больше делать, перебирать их содержимое: всё, что попадалось ей под руку.
Это был «типичный наборчик», обычное «богатство», которое держит в своём письменном столе, наверно, каждая девчонка-ученица: цветные картинки из журналов, фотографии артистов, карманные календарики с кошечками и с пёсиками, поздравительные открытки.
Я словно бы участвовал вместе с ней в этом её занятии: в трогательном предчувствии скорого расставания, я задерживал свой взгляд на предметах, разложенных не её столе. ( В тот самый момент мне был необычайно дорог каждый предмет на её столе: дорог – как будущее драгоценное воспоминание: воспоминание о моей самой первой, самой ранней юношеской любви, прерванной в самом начале таким глупейшим – с моей стороны – образом ).
Я задержал взгляд на обложке тетради, положенной сверху стопки:
ТЕТРАДЬ
по алгебре
ученицы 8-А класса
средней школы № 106
г. Одессы
Осташевской Елены
Я - опять же, с тайным трогательным чувством, - не мог не заметить, что её фамилия имела, сходное с фамилией моей, «польское» окончание.
И – опять же – подавил на лице выражение грусти. ( Сколько бы ещё мне довелось найти таких, на первый взгляд, незначительных, - а если, как говорится, копнуть глубже – очень даже немаловажных и значительных сходств, способствующих укреплению и упрочению той романтической близости, какая между нами так скоро завязалась!.. А вот – приходилось в скором времени расставаться ).
А кроме того, мне тут же припомнился один школьный анекдот:
Одна бабка любила брать в библиотеке книги про любовь, но не находила времени их читать. Однажды библиотекарша вздумала над ней подшутить – и вместо очередной книги про любовь, подсунула ей учебник по алгебре. Когда, по прошествии времени, бабка возвращала книгу, библиотекарша её спросила: «Ну и как, бабушка, понравилась вам книжка? Интересная?» «Ещё как понравилась! Ещё как интересная! – отвечала бабка. – Алгебра, Алгебра! Ух, как же она его любила!»
Я кисло усмехнулся, вспомнив этот анекдот.
А Лена, – видимо, заметив мою усмешку и, видимо, отнеся её к своему занятию по перебиранию картинок, - сосредоточенно сморщила носик.
- А это у меня откуда? – изобразила она на лице детское удивление, держа в руке картинку-кадр из мультфильма «Ну, погоди!»
- Бедный волк! Мне его так жалко! – грустно воскликнула она, имея в виду артиста Анатолия Папанова , озвучивавшего мультипликационного волка.
- Да… И кто ж теперь за него говорить будет? – тоже с грустью, проговорила Лера. – Остался волк сиротой. Без папы. Без Папанова.
Они вдвоём сожалели в тот момент об ушедшем из жизни артисте.
А мне – самым эгоистическим, но, в то же время, самым незаслуженным образом – хотелось в тот же момент, чтобы они пожалели меня.
- Что-то грустные вы какие-то. – Не оставила это без своего замечания Лера. – Чем бы вас развеселить? Что бы для вас такое весёленькое поставить?
Наконец она выбрала кассету с записями Сергея Минаева, делавшего популярные у нас в стране переделки-пародии на популярные в то время во всём мире «Modern Talking». ( Так, например, их шлягер «You’re my heart, you’re my soul» был «переведён» Минаевым так: «Ты – мой хлеб, моя соль». ) И благодаря весёленьким текстам, льющимся под ритмичную диско-музыку, в комнате опять воцарилась атмосфера непринуждённости. И грусть спала – как с души, так и с лица – сама собой.
Лена отложила картинки на край стола и потянулась вверх руками.
- Ура! Я закончила уроки! На сегодня и на завтра – всё! Завтра целый день у меня – свободный!
Затем она откинулась на спинку стула и, собрав сзади волосы в жиденький хвостик, сама у себя спросила:
- Когда я наконец подстригусь?
- Ты что, с ума сошла?! – выпалил я, глядя на неё в упор. – Ты и так сейчас коротко подстрижена! Куда ещё короче?
Я опять заговорил с ней несколько грубоватым тоном, - как будто имея уже на то полное право: разговаривать с ней таким тоном, как со своей «законной подругой жизни», как со своей «законной супружеской половинкой». Но – странное дело: ей как будто даже нравился этот мой грубоватый тон.
- Но ты же ещё не видел меня с короткой стрижкой: тебе понравится! – словно бы подыгрывая мне, с кокетливой серьёзностью на лице, стала убеждать меня она.
- Не могу себе даже представить, - с сомнением в голосе возразил я.
- Да, ведь ты не видел её на фотографиях, где она с короткой стрижкой: ей, серьёзно, идёт! – снова вступилась в наш разговор Лера.
- Ну-у… не знаю даже: не знаю, что и сказать… посмотрим.
- Вот увидишь! – вступилась Лера за сестру. И, отойдя от серванта, подсела к ней за стол, оттесняя у неё половинку стула.
- Лерка, корова! Хоть бы предупредила! Я чуть не упала! – они опять чуть было не сцепились прямо на моих глазах.
- А давайте в карты играть, - предложила Лера, доставая из ящика колоду.
- Да, давайте-ка в карты сыгранём, - охотно согласился было я.
- Раздавай, - скомандовала Лена сестре, пристраиваясь рядышком с ней на краешке стула.
- А во что будем играть? – спросила Лера.
- В «клаббара», как обычно, - решила Лена за всех нас троих.
Лера раздала по шесть карт.
- А как в эту игру играть? – спросил я. – Вы хоть мне сперва, для начала объясните. А то я не знаю
Они обе в упор уставились на меня.
- Ты не знаешь, как играть в эту игру?
- Не-а, - честно признался я.
Они переглянулись. Всю крайность удивления, которая выразилась у них при этом на лицах, невозможно передать на словах.
- Да он прикидывается, что не знает! – резанула Лена, так же глядя на меня в упор. Я в этот момент извинительно и тупо улыбался. – Он прикидывается, что не знает эту игру! Как он может её не знать! Ты разве не видишь, что он прикидывается! Нарочно придуривается! Как это он может не знать эту игру! Он же в таких компаниях вращается, в таких компаниях – и не знает?! Да быть того не может! Быть того не может, чтобы он не знал эту игру! – настаивала она. – Бери карты, Серёжа, и не придуривайся! Мы не для того их раздавали, чтобы ты тут перед нами придуривался!
- Но я, честно, не знаю эту игру!
- Честно? Не знаешь эту игру? – всё с тем же непередаваемым удивлением, глядя на меня в упор, переспросила Лера.
- Игру-то знаю. Название слышал. Да и пацаны одни мои знакомые как-то в неё играли при мне. Но сам я, серьёзно это говорю, в этой игре – ни бум-бум. Хотите верьте, хотите проверьте.
И я, уступая настойчивости Лены, взял карты в руки.
При этом мне приходилось лишь тупо улыбаться: образ хулигана, сыгранный мной перед Леной в самом начале нашего знакомства, уже действовал сам собой, без каких-либо дополнительных грубостей и притворств с моей стороны; а там, уже наверняка, они и сами от себя кое-что про меня додумали: девчонки – они, вообще-то, сами большие мастерицы додумывать.
То, что я не знал эту популярную в Одессе карточную игру, с таким устрашающим названием ( «клаббар» ), вызвало у них большое удивление. Лена даже привстала со стула, словно готовая в тот момент на меня наброситься: она решила, что я «придуриваюсь».
А Лера как-то пристально при этом посмотрела мне в глаза, словно бы уловив во мне какую-то загадку и впервые, за то время пока я у них находился, задаваясь вопросом: а действительно, что я вообще за человек? Тот ли я человек, которому её сестре суждено будет доверить своё сердце? Своим взглядом она словно бы проверяла меня в тот момент на надёжность.
Я не знал, куда себя деть от смущения, тупо и бесцельно вертя карты в руках.
Но неожиданно Лера поддержала меня.
- Ну и что, что «в таких компаниях»! – возразила она сестре, положив свои карты обратно в колоду и вставая из-за стола. – Валика знаешь , с Дачного переулка? Так вот он тоже – в каких только компаниях не вращался, с кем только не путался – а он тоже, представь себе, не умеет играть в эту игру!
Лена, всё же, никак не могла в это поверить. И была немного-нимало разочарована.
Да, действительно: не знать эту, столь популярную в Одессе, карточную игру – это было огромной промашкой с моей стороны. Тут, выражаясь шпионским языком, я здорово прокололся. В один момент испортил о себе всё ихнее прежнее, составленное обо мне, благоприятное впечатление.
Чтобы как-то поправить ситуацию, я попытался было развлечь их кое-какими, простыми карточными фокусами, какие худо-бедно знал. Но всё это уже было «явно не то». Они явно заскучали. Так я перед ними оплошал!
Лера встала со стула и, не говоря ни слова, вернулась к своему блокнотику, оставленному на кровати. А Лена снова углубилась в сосредоточенное созерцание своих журнальных картинок.
- Надо будет кого-то из знакомых ребят попросить сделать в увеличенном виде – чтобы можно было на стенку приклеить: да, Лерка? – показала она через спину, не оборачиваясь, фотографию пятерых длинногривых и пышно завитых, как на выставку, ребят из шведской рок-группы «Европа», напечатанную в молодёжном журнале «Ровесник».
- Тогда уже, скажи, и песню надо будет у кого-то списать, - добавила Лера, ( по-видимому, имея в виду прогремевший на весь мир их шлягер «Финальный отсчёт» ).
- И песню тоже, - сказала Лена.
Кажется, это они мне делали намёк. Но я находился в грустной задумчивости. Тогда Лера задала вопрос напрямик:
- Серёжа, а у тебя есть магнитофон?
- Конечно, есть, - ответил я, выходя из своей задумчивости.
Я снова пытался изобразить из себя парня, у которого и в семье и в жизни вообще – никаких проблем. Нет и не предвидится.
Тогда они снова попытались меня разговорить. Заговорили о планах на будущее. Лера спросила, почему я решил перейти в девятый класс, а не податься в какое-нибудь профессиональное училище. Я пожал плечами и, не помню уж что, промямлил: мол, после десятого класса, после окончания школы, можно податься в любой институт; а идти в училище, осваивать какую-либо определённую профессию, чтобы потом работать и всю жизнь не вылезать из «шкуры» этой профессии, - это, мол, не во вкусе моей романтически устремлённой натуры.
- На медаль не собираешься тянуть? – тут же спросила Лера.
- Навряд ли, - с сожалением ответил я.
А впрочем, это никакой роли не играет, - тут же сказала Лера. И привела такой пример: она сказала, что в классе, в котором она училась, было несколько медалистов, - все хотели поступать в высшие учебные заведения, и все они на вступительных экзаменах с треском провалились.
- Так ты говорила, они аж куда собирались поступать? – меланхолически заметила Лена. – Ты говорила, они аж в московские вузы поехали поступать. Поступали бы в наши – тогда бы уж точно поступили. А то им, видите ли, в МГУ захотелось поступить!
- Да, чего это их вдруг туда, в Москву, потянуло, - поддержал я её, - наверно, захотелось на столичную жизнь посмотреть?
Я снова пытался изображать из себя неукротимого нахала, который довольствуется тем, что он имеет и что ему даёт его родной город, и у которого – ну просто ва-аще – никаких проблем!
А получалось ли это у меня – трудно сказать. Зная о предстоящем расставании, я старался не подавать волнения.
Конечно, я и не думал о том, что поступаю нечестно. Но мысль о том, что мне скоро уезжать и что я покидаю город, но так и не решаюсь признаться в этом, - это давило меня изнутри.
Добавьте к этому и песню, которую выдал нам напоследок Минаев. Обычно такой весёлый, «с притопами и с прихлопами», «диск-жокей-Сергей», - в конце кассеты спел песню «с грустинкой»:
Палитрой красок блещет карнавал –
Он словно ветер ворвался в зал.
Нетрудно затеряться средь толпы –
Я знаю где-то рядом ты,
рядом ты…
хо-хо! хо-хо!
рядом ты…
хо-хо! хо-хо!
рядом ты…
Под эту песню, под её грустноватую музыку, - словно бы нарочно вызванную для того, чтобы напоминать о скоротечности всякого шумного, праздничного действа, и вызывающую по этому поводу щемящее чувство грусти, - я чуть было не пустил слезу. Я, наверно даже, готов был разрыдаться!
- Сколько там времени? – подавляя в себе эту щемящую грусть и изображая на лице деловитую озабоченность, подался я туловищем вперёд.
- Почти полшестого, - взглянула Лена на свои часики, болтающиеся на запястье.
- Мне, наверно, пора. Ты меня проводишь?
- Конечно же, провожу, - она как будто удивилась странности моего вопроса.
Действительно, я бы мог об этом и не спрашивать: ведь о том, что она меня проводит, мы договорились заранее.
В эту же минуту как раз пришла с работы их мама. Лера и Лена услышали хлопанье калитки и её шаги по двору.
А ещё через пару минут приоткрылась дверь с веранды, и она заглянула в комнату. Позвала Леру. Та вышла.
Затем вернулась и позвала Лену. Лена, с покорным вздохом и со словами: «Ну всё! Теперь станет меня отчитывать», встала со стула. Я поднялся следом за ней.
На веранду мы выходили вдвоём: Лена впереди, я за ней. Её мама стояла у плиты, спиной к входной двери. Лена на пару минут отлучилась во двор. А я, смущаясь присутствия её мамы, - поглядывавшей, как мне показалось, на меня из-за спины, - стал обуваться в свои туфли.
От смущения я чуть даже оступился, и один туфель выскользнул у меня из-под ноги. Мама Лены обернулась. Я поднял глаза и от неловкости улыбнулся. Но не проронил ни слова. Её же взгляд остался без улыбки: брошенный на меня из-за спины, он показался мне не очень приветливым, строгим даже чересчур. А впрочем Лена, кажется, заранее перед тем успела меня предупредить, что её мама именно такая – строгая. Особенно когда приходит с работы.
Впрочем первое впечатление почти всегда обманчиво. Со временем я вполне не против бы был видеть её в качестве своей тёщи. Она была приблизительно того же возраста и того же поколения, что и моя мама; да и причёской, и внешностью, и комплекцией они были очень таки даже похожи.
Я вышел во двор. Тут же появилась Лена и, не говоря ни слова, потянула за руку к калитке.
- Лена, а ну зайди-ка обратно в дом на минутку, - услышали мы за спиной строгий женский голос. Лене пришлось подчиниться.
Через минуту она вышла из дома в своём жакетике, в котором она была, когда я катал её на велосипеде в первый день нашего знакомства. Мать настояла на том, чтобы она на вечер оделась теплее.
- Ну и как тебе моя мама? – спросила Лена, когда мы вышли за калитку.
- Чем-то – по внешности и так – напоминает мою.
- Она у тебя такая же строгая?
- Нет, скорее – такая же хозяйственная.
Мы прошлись – всё теми же дачными переулками – к трамвайной остановке.
Минут десять посидели в обнимочку на скамейке над морем. Кажется, я на этот раз не курил, хотя очень хотелось.
Я ничего не говорил и сохранял на лице серое, пепельное, непроницаемое спокойствие. Но внутри был, что называется, весь на нервах. Даже море, по обыкновению своему, не действовало успокаивающе. Сливаясь с небосводом в золотисто-лазуритовых переливах, оно, это спокойное сентябрьское море, не умиротворяло моих чувств. Оно – как будто, наоборот, вопреки своему спокойствию – призывало к проявлению решимости в выражении этих самых чувств.
- Я провожу тебя, - вдруг решил я и посмотрел на неё так внимательно, словно был кровно заинтересован в том, чтобы как можно дольше побыть с ней в этот вечер наедине. В сущности, так оно и было. Вот и вся решительность, какую я мог себе позволить в тот памятный вечер.
- Сначала я тебя провожала, а теперь ты меня хочешь проводить? – заботливо и влюблённо взглянула на меня она. – Не опоздаешь?
- Постараюсь не опоздать.
И хотя время уже, что называется, «поджимало» и мне необходимо было поторапливаться, я всё же старался не думать о его скоротечности, - я хотел продлить своё счастье.
Я хотел подарить ей свой памятный «поцелуй на прощанье» где-нибудь наедине, в скромном уголке, - и чтобы ни единая посторонняя душа нас не видела при этом. Чтобы и ей, и мне самому запомнилась интимность этого момента.
Мы перешли дорогу, трамвайное полотно и знакомыми дачными переулочками прошлись обратно к её дому.
Я никак не решался её поцеловать, ( хотя всю дорогу, пока мы шли, только об этом и думал ): мне всё казалось, что недостаёт этой самой «интимности момента».
Когда мы снова подходили к её калитке, она вдруг сказала:
- Ты теперь знаешь, где я живу: приходи в любое время, когда захочешь!
При этих её словах, переданных с такой нежностью, горькое отчаянье схватило меня за душу. «Приходи в любое время, когда захочешь», - сказала она. Когда мне придётся теперь прийти к ней, да и придётся ли вообще?.. Когда мне придётся теперь прийти к ней: если через три часа я покидаю этот город и мой поезд, уже наверняка, подогнали к перрону?..
И тут я её поцеловал: крепче, чем обычно, стиснув её в своих объятиях. Получилось как-то спонтанно, наспех, на скорую руку. Я всего-навсего приложился губами к её кругленькой щёчке. Она позволила это сделать, - но тут же выпорхнула из моих объятий, видимо постеснявшись: как бы кто на их улице не заметил, что мы себя так нескромно ведём.
Она заскочила в калитку, интимно улыбнувшись мне на прощанье: такой улыбкой, должно быть, любящая жена одаряет каждое утро любимого супруга.
А я, напоследок оглянувшись на её дом, бросился бежать, - из её переулка.
И бросился бежать от неё: от своей первой, юношеской, самой романтической любви и привязанности.
Домой я попал к половине восьмого.
Мать уже вся переволновалась. Даже хотела меня отругать; но ругать уже было некогда: надо было поторапливаться на автобус. Сумки уже были выставлены у входа.
Я всё же на пять минут сумел незаметно заскочить в гараж: накануне я купил и спрятал там, в старой духовке, блок сигарет «феникс»; и теперь мне надо было рассовать пачки по карманам. Я вообще-то хотел повезти домой блок «БТ», но нигде их не мог найти: как это обычно бывало в условиях передовой социалистической экономики, - эти сигареты, вдруг в одночасье, оказались сметёнными с магазинных прилавков и попали в разряд дефицитных. И мне пришлось довольствоваться другой, более скромной маркой болгарских сигарет – «фениксом».
Моя задача состояла в том, чтобы рассовать пачки таким образом, чтобы мать не заметила провозимую мной «контрабанду». Насколько мне это удалось, можно судить по такому факту: за все время нашего последующего пути мать ни разу не поинтересовалась: отчего карманы моих джинсов и моей новой модной рубахи, с теннисными ракетками и надписью CHAMPION, так неестественно оттопырены?
На вокзал нас провожал дядя Вася. Он нёс сумку, поверх которой была положена пластинка Аллы Пугачёвой, с песнями на музыку совсем недавно тогда обретшего всенародную популярность певца и композитора Игоря Николаева. Пластинка называлась «…ЖЕЛАЮ СЧАСТЬЯ В ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ!». Эту пластинку мы купили с матерью накануне, за день перед отъездом, в универмаге на улице Пушкинской, расположенном напротив церкви, где меня в детстве окрестили.
Так вот, эта пластинка по дороге на вокзал всё время грозилась выпасть. Теперь я думаю: не было ли это каким-то «намёком свыше»? Одна из песен, записанных на этой пластинке, начинается такими словами:
Да, у каждого из нас своя дорога –
И я не встану на твоём пути.
Не спеши, побудь со мной ещё немного –
Потерять гораздо легче, чем найти.
В конце концов, когда мы сошли с автобуса и дядя Вася поставил сумки на тротуар, чтобы подкурить, он сунул мне пластинку в руки:
- На, неси в руках! А то ещё, чего не хватало, раскокаю всех твоих Пугачей!
Когда мы зашли в вагон и я залез на вторую полку, мать тут же стала стаскивать с меня рубашку.
- Жарко. Сними.
Я снова был как малыш-несмышлёныш: и мама решала за меня, что для меня лучше.
- Надо было остаться… - как-то жалостно проговорил я, словно вымаливая копейку у прохожих на тротуаре.
Но мать совсем не обратила внимания ни на мои слова, ни на их жалостный тон.
Я подчинился и снял рубашку. А затем отвернулся к купейной перегородке. Слёзы сами просились на глаза.
На душе было противно и гадко, как только и может быть после совершённого предательства. Как будто я и в самом деле совершал в тот момент самое подлое в своей жизни предательство. В сущности, так оно и было. Я совершал предательство – и прежде всего, против себя самого: против своего права на взрослую самостоятельность, на которую, по своему возрасту, уже вполне мог заявлять, но оказался не готов этого сделать.
Так, наверно, это и надо было, так и следовало обозначить.
У меня на тот момент не хватало мужества не то чтобы совершить, а даже подумать о каком-либо отчаянном поступке, - например, сорвать стоп-кран… Как преступник перед казнью пребывает в самом бесчувственном состоянии, так и я пребывал в таком же состоянии в тот момент, когда поезд отходил от перрона…
Я утешал себя мыслью, что наше расставание не навсегда: что я напишу письмо, объяснюсь, в конце концов. В конце концов, какие наши годы: мне пятнадцать, ей четырнадцать. Ещё будет время наобъясняться!..
Так я утешал себя. И тем не менее, это было слабым утешением.
…Снова приходилось возвращаться из того «праздника, который всегда с тобой», - и каким была, есть и будет для меня Одесса, - снова приходилось возвращаться в тот «будничный город», каковым был и оставался для меня мой родной «город А».
И это было непередаваемо мучительным состоянием – засыпать под вагонную качку, - зная, что поезд в это же время, оставляя позади огни большого города, уносит тебя из этого города: всё дальше и дальше – от твоей самой юной, самой романтичной, самой прекрасной: Первой Любви!..
[октябрь 1987 – октябрь 2012]
Послесловие
Эта книга ( первый её вариант ) была закончена 17 февраля 2003-го года.
В дальнейшем она подвергалась лишь кое-каким, незначительным доработкам.
Эпиграфом ко всей книге, ко всему многолетнему труду над ней можно поставить слова из заключительной части Библии, из книги Откровения: «Ты много переносил и имеешь терпение, и ради имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою».
И пока на этой первой любви лежит печать незавершённости – человек не может быть полноценно счастлив.
Под счастьем я здесь подразумеваю то, что и обычно под этим подразумевают: домашний очаг, семейный уют, милая жена, прелестные детишки.
Мне вот до сих пор, в свои 40 лет, пока что, увы, неведомо это счастье.
Счастье для меня – мимолётные отрывки календарных дней.
Своё счастье я находил, в том числе, и в работе над этой книгой. А в обыденной жизни нёс на себе бремя людских пересудов и прозвание «странного человека».
А впрочем, я давно уже свыкся с таким прозванием. Это прозвание стало, можно сказать, и моим призванием. А от призвания недалеко и до признания.
Прозвание – призвание – признание. Логическая цепочка, не правда ли?
«Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела», - говорится в следующем стихе всё той же 2-ой главы библейской книги Откровения.
Все мои многолетние труды над этим романом – это и есть, по сути, мой личный «акт покаяния». Благодаря которому я смогу, теперь наверно, объяснить себя людям.
А если нет, так хотя бы утвердиться в своём призвании – странный человек.
И в этом – многие согласятся – есть свой кайф, своё особенное удовольствие: знать о том, что сколько бы ни натикало годочков на твой собственный «счётчик жизни», а на страницах этого романа я останусь вечно 15-летним.
28 октября 2012
Дети провинциального лета роман-1987 часть 3
© Copyright: Серж Каминский, 2017
Свидетельство о публикации №217092501988
Свидетельство о публикации №217092501988
Рецензии