Глава 13. Eggs, balls, и головка латвийского сыра

          Метод Архитектора. Часть 2. Синий  бархат упрямых иллюзий
          Глава 13. Eggs, balls, и головка латвийского сыра

          На дворе стояла поздняя перестройка.  В Москве было нечего есть. Настоящего голода не было, но процесс добывания пищи был сильно осложнён. Выжить помогали растущий пофигизм в отношении к работе и взаимовыручка. В трудовых коллективах создавались цепочки быстрого оповещения, и если кто-то во время «вынужденно затянувшегося обеденного перерыва» замечал, пусть и на другой стороне улицы, очередь, священной обязанностью было мгновенно выяснить что дают и хватит ли надолго, после чего положено было занять очередь и бежать к ближайшему телефону-автомату. Стайка коллег появлялась со скоростью курьерского поезда. Трудна была судьба отщепенцев, но и им часто сообщали – просто из гуманизма: плохо было всем. 
          Для Сони это было вновинку и некомфортно - по первому свисту срываться и куда-то бежать, бросая недодуманные мысли. Впрочем, никто уже не понимал ни для кого, ни зачем, ни за что они работают, и интересна ли кому-нибудь ещё наука геоморфология. Но по привычке и для зарплаты собирались по утрам, пили крепкий чай «из веника», долго стояли на площадке над лестницей, курили – а потом разбегались добывать пропитание. Соня пыталась какое-то время делать то что положено делать младшему научному сотруднику, но когда оказалось, что половину рабочего дня нужно потратить на магазины, она решила – раз государство не обеспечивает людей харчом, значит оно не получит научного результата. Она расстраивалась, что научная работа движется плохо, но даже когда у неё была возможность поработать в выходные, что-то удерживало её, какое-то неясное чувство что оно того не стоит, что перспектив мало, что возможно, вообще все её усилия пропадут впустую.
          Соня с коллегами наконец построили геоэкологическую карту, где специалисты по водным ресурсам, лесному хозяйству, геологи, ботаники, ландшафтоведы экспертным путём ранжировали участки территории страны с точки зрения сопротивляемости природной среды хозяйственному воздействию человека. Они даже нашли людей, способных эту карту оцифровать. Последний писк научной моды – компьютерные ГеоИнформСистемы -  и они сделали это! Теперь геологоразведка и промышленное строительство могли учитывать степень ранимости природной среды, планировать природоохранные и рекультивационные мероприятия. Безответственное отношение к природе должно было смениться разумным, научно обоснованным подходом к её охране.
          Систему повезли в министерство. Начальник демонстрировал систему, показывал, как можно прочитать карту, какую информацию можно получить, наводя курсор на тот или иной участок территории. После примерно часовой демонстрации он остановился - «Какие будут вопросы?» Ответственная министерская дама подняла руку: «А можно вот эту рамочку вокруг экрана сделать не синей, а, к примеру, розовой?» Начальник открыл рот, но запнулся, помолчал, и затем сказал: «Да, можно». Больше вопросов не было. После этого визита в министерство Соня и решила, что жизнь - важнее.

          А она, несмотря на усугублявшиеся трудности ежедневного быта, была прекрасна. Воздух становился свежее, чище. В политику приходили люди, которых раньше невозможно было представить себе во власти.  Межрегиональная депутатская группа, потерявшая в 89-м Сахарова, включала тем не менее Афанасьева, Щекочихина, Попова, Собчака, Старовойтову. То, что они требовали – ликвидировать 6-ю статью конституции, в которой говорилось о руководящей роли КПСС,-  казалось сказкой, реализацией несбыточной мечты, прорывом в достойное будущее, торжеством долгожданной справедливости, и это помогало примириться с такими мелочами как дефицит всего и даже непонятные перспективы научной работы. Готовность к жертвам у значительной части интеллигенции простиралась достаточно далеко – многие люди старшего поколения не жаловались ни на что, говоря, что в войну все равно хуже было, и что ничего страшного, переживём – лишь бы задавить гадину. Под гадиной имелась в виду неколебимая до недавнего времени КПСС.

          Это состояние перманентного лёгкого опьянения помогало справляться с рутинными хлопотами, не обращая на них серьёзного внимания. Друзья всё так же собирались вместе, просто чуть реже – подрастающие дети требовали времени и сил. Но стоило выкроить несколько часов – и они как бы возвращались на несколько лет назад, в свои первые студенческие годы.
          Гришка с Мариной, отпущенные от детей, болтали с Сашей, когда вернулась Соня. Она вошла в кухню пятясь, обнимая трехэтажную связку яиц в бумажных ячеистых поддонах. «Тихо! Не глумиться надо мной, а то сейчас всё разгрохаю!», но сама продолжала смеяться.
          - Сонь, ну ты везука! Добытчица!
          - Сейчас, - Соня икала от смеха. Она наконец разместила конструкцию в холодильнике, вытерла лоб. – Сейчас расскажу, - и смех снова не дал ей продолжить. – Ну так вот. У нас в институте девушки активные, у них нюх на жратву как у гончих, сижу пью чай, думать пытаюсь – звонок: «На Полянке яйца дают!» Ну как всегда - «хвост длинный, яйца грязные, глаза злые» - правильно. Три раза! Три раза я там прокрутилась – в холодильнике-то пусто!
          - Сонь, ты герой!
          - Сейчас яичницу сделаю, дайте отдышаться. Так вот, значит загрузилась я в троллейбус, ещё и повезло - села – как королевишна, вся счастливая, гордая, довольная с этой горой яиц на коленках, нос задрала, еду. Одна, у окошечка, с чувством выполненного долга – кайф!
          - Ещё бы! – Марине редко удавалось что-то добыть: больничное расписание не предполагало долгих обеденных перерывов.
          - И вот, сижу. Еду. Еду, сидя. На какой-то остановке вошел дядечка, старше нас лет на десять. Проторчал весь день в своем НИИ, тяпнул как следует, стоит, дышит перегаром. Но интеллигенция ведь - стоит, не падает, хоть и сильно датый. Сумку болоньевую тощую к груди прижал, держится за поручень у меня над головой, из кармана куртки Голсуорси на английском торчит. И вот я слышу, как он грустно-грустно, глубоко вздыхая, бормочет себе под нос сквозь курчавые усы: «Вот, вот она сидит, женщина, едет домой, к семье, и у нее на коленках столько eggs... А мне что? Что делать-то? У меня eggs нету, у меня только balls...» - и горестно качает пьяной лохматой головой...
          От громового хохота, казалось, зазвенели стёкла. Марина вытирала слёзы, Саша с Гришкой схватились за животы.
          - Сонь, ну чистый Аверченко!
          - Вот до чего Голсуорси доводят!
          - Что ж ты Сонь, так человека расстроила! Жестокая ты! – Марина едва могла говорить.
          - Не виноватая я что у него одни balls! Да и проверить ещё надо, какого качества.
          - Кто проверять будет? – не удержался Гришка.
          - И вообще, если б продавщица не завязала мне яйца тремя мертвыми узлами, если б не выходить – вот чесслово, поделилась бы! Лишь бы не отрезал.
          - Жалко мужика-то! – Марина никак не могла отсмеяться.
          - А пусть мышей не ловит. Чем водку пить целый день в своём НИИ, пошёл бы делом занялся!
          - Ну может он никакого другого дела не знает кроме своей науки? Не на рынке ж ему торговать! – Саша грустно усмехнулся. Он чувствовал, что вполне мог бы оказаться на месте этого мужчины.
          - А боллс тогда зачем?
          Этот вопрос, брошенный мимоходом, в шутку, потом вставал перед мужчинами России регулярно – и не каждый находил на него правильный ответ.
          Саша, отсмеявшись со всеми, вдруг глянул на Соню озабоченно:
          - Но вообще ты давай заканчивай по очередям на морозе шляться. Тебе сейчас только заболеть не хватает!
          - Да ладно тебе ворчать! Всё в порядке!
          - Сонь, что с тобой такое что твой зануда так занудствует?
          - Да ничего. Всё нормально. Скоро опять джинсы малы будут.

          *  *  *

          В конце сентября Гришка встречал Марину на Рижском вокзале. Вид у неё был донельзя смущённый. На вопрос «Что случилось?» она только приложила палец к губам: «Дома расскажу». В вагоне метро Гришка всё время принюхивался и озирался – вокруг стояла страшная вонь. «Гриш, не морщи нос. Бесполезно. Это от моей сумки воняет», - Марина едва сдерживалась чтобы не расхохотаться. «Что? Ты с ума сошла?» «Тс-с-с! Там сокровище!»
          Путевку в Ригу выбила руководительница больничного киноклуба – одинокая много курящая дама, которая понимала не только в Бергмане, в котором понимали все кто понимал в чем надо понимать, но и в менее затасканных именах, таких как Кокто, Бюнуэль, или Фассбиндер. Ей приятно было поехать в Ригу с человеком, который выкупал все билеты в Иллюзион, кто не будет охотиться за шмотками, и кого заодно можно культурно повоспитывать, как младшего товарища. То есть с Мариной.
          Осенняя Рига прекрасна. Но для двух московских дам еще прекраснее она была тем, что в ней было вкусно. Продуктовые заказы способствовали выживанию, ни в коей мере не потворствуя гедонизму. Поэтому Марина с коллегой наслаждались корично-ванильными плюшками в кофейнях, глинтвейном в глинтвейнях, но в основном – самим городом, нарядным и спокойным по сравнению с замученной, усталой голодной Москвой. Когда Марина дозвонилась до семьи, Гришка был рад услышать легкомысленный голос отдохнувшего человека. 

          Дома, распаковывая многослойный свёрток, который вонял всё сильнее и сильнее, она рассказала, что на второй день они решили выяснить как выглядит продуктовый магазин в столице братской республики. Зашли в небольшой гастроном на границе старого города, и увидели очередь за сыром. 
          - Там в витрине сортов восемь разного сыра было! В том числе «Латвийский». И запах! Гриш, ты не представляешь - у меня от этого запаха голова закружилась! Помнишь сырный на Невском – полуподвал – три мраморных ступеньки вниз, тяжелые двери модерн? Не помнишь? – Гришка не помнил. – Бабушка меня туда водила и всегда таким приглушённым церемонным питерским голосом - «Триста грамм "Латвийского", пжаллста»! А дома медленно, тонко резала этот сыр...
          Противостоять искушению они не могли. Культура культурой, а сыра они не видели давно. «Нам Латвийского пожалуйста. По... по сколько можно?» «А сколько вам нужно?» - удивленно спросила русская продавщица. «По триста грамм можно?» - «Можно». – «А по пятьсот?» - «Можно». – «А... – слова застряли в горле – по... килограмму?»
          - И тут она подняла на нас глаза, посмотрела с таким, знаешь, извечным русским сочувствием к несчастненькому, и говорит – «Можно, девочки, можно. Господи, откуда же вы, бедные, приехали?»
          - А вы ей - «из Ма-асквы-ы»!
          - Не думаю, что она нам поверила, но по полтора кило продала. Совершенно счастливые, мы пошли бродить, и не заметили, как пора было на концерт. В Домском соборе! Я же там была целых десять лет назад! И такой позор - заснула на Фрескобальди! Что ты смеёшься! Я была голодная замерзшая студентка, пришла, села, угрелась – и вот оно уже второе отделение, Мессиан. Но в этот раз шансов заснуть у меня не было.
          Гришка всё понял. Дальнейший Маринин рассказ шёл под аккомпанемент его глумливых смешков.
          - Как только мы уселись, вокруг пошёл сырный дух. Такой, что не только лису, а коня на скаку остановит. Мы плотно закрыли сумки. Запах не ослабел. Мы задвинули сумки под лавку. Положили на них кофты. Ничего не помогало, Гриш! Публика сначала косилась, потом начала отодвигаться, и через некоторое время вокруг было вообще пусто!
          - Марина, золотко моё, - булькая от смеха, выдавил Гришка, - ты самая героическая женщина на свете! Обеспечить семью сыром и не пропустить концерт – это называется «русские не сдаются»!
          - А в поезде...
          - Представляю картинку - в купе фирменного поезда сидят две веселые, симпатичные киноманки, любительницы музыки и старинных европейских городов. При этом там воняет так, как пахнут портянки новобранца после двадцатипятикилометрового марш-броска с полной выкладкой.
          - Ну примерно. Добрые соседи, когда мы всё объяснили, даже простили нам эту вонь! Но самым трудным было не сожрать весь сыр тут же, в вагоне. Олю, наверное, удерживал гуманизм, а мне так хотелось довезти его до бабушки!

          Смеялись, почти всегда, почти надо всем. Но Соня не рассказала - ей было стыдно - как солнечным октябрьским днём она чистила картошку, что-то напевая себе под нос. Скоро должен был приехать с работы Саша, который только что вернулся из длинного и опасного якутского поля, привез кучу денег, и было ясно что зима у них будет совершенно беспечная, как они того и заслуживали, будучи молодыми, красивыми и умными. Картошка была нового урожая, но почему-то вся в стежках фитофторы и черных пятнах.  Валентина Михайловна помогала по дому, приговаривая «Что ж делать, не воспитала я из тебя вовремя хозяйку»! Они перебрасывались какими-то шутками, когда Валентина Михайловна подошла к раковине и посмотрела на эту картошку, которой Соня так радовалась - уже совсем пусто было на прилавках, и только овощи иногда «выбрасывали» в ближнем магазине. Мать смотрела, смотрела на пованивающие гнилью клубни, потом лицо ее погрустнело, и она как-то неохотно, через силу сказала:
          - Да, картошечка удалась... У нас в Ленинграде в декабре 41-го лучше была...
          Она отошла, а Соня, скрючившись за холодильником, зажимая рот, чтобы не пугать мать, заплакала горько, крупными детскими слезами. Ей стало невыносимо обидно, что её прекрасный, интеллигентный муж несколько месяцев топтал тундру в холодных резиновых сапогах, жил в продуваемом всеми ветрами дощатом балке, общался с бичами, рисковал, кормил злого якутского комара, делая науку на благо родины. А родина не может даже пару месяцев сохранить какую-то картошку, чтобы накормить своих граждан. Соне вдруг стало абсолютно кристально ясно, что родине на них плевать. Плевать глубоко и окончательно. Слезы высохли. Острая ненависть вспыхнула и быстро погасла. А знание осталось.