Молчание Соловья. Глава 9

— Ксеня, я уже дома! — Иван Тимофеевич, войдя в прихожую, первым делом скинул кроссовки и стянул через голову промокшую от пота футболку. Затем он принял душ, растирая себя жесткой мочалкой до красноты, вытерся своим любимым темно-синим махровым полотенцем, кряхтя от удовольствия, натянул на плечи уже другую футболку — белоснежную, чистую до хруста — и отправился на кухню варить кофе.

В открытую настежь форточку вместе с майским ветром врывались бодрые уличные шумы. По желтоватому пластику кухонной мебели бегали разнокалиберные солнечные зайчики. Иван Тимофеевич, надев кухонный фартук, сосредоточенно крутил ручную кофемолку.

В дверях неслышно появилась Ксеня и стала наблюдать за манипуляциями Паляева. Она была в пижаме и огромных плюшевых тапочках-«щенках», заспанная и розовая как пенка от свежесваренного вишневого варенья.

— Недурно пахнет, — сказала она, принюхиваясь к кофейным ароматам, — совсем не то, что растворимый. Мама всегда делает растворимый.

— Ну, положим, мама твоя — женщина деловая и с дефицитом свободного времени, — прокомментировал Паляев, — а кофе нужно делать не спеша, в состоянии, близком к медитации.

Ксеня сдвинула брови и сложила руки на груди.

— Зато она делает вкусную окрошку, ее бабушка научила. И вообще, я не буду завтракать. Не хочу я твой кофе.

Она развернулась на пятках и удалилась в ванную. Раздался шум яростно вытекающей из крана воды.

Паляев перестал крутить ручку кофемолки и так стоял некоторое время, опершись руками о стол и глядя за окно.

«Кто говорил, что это будет просто? — спросил он сам у себя, — свалился им как снег на голову. Нате, пожалуйста, любите и уважайте, после стольких-то лет. Для внучки я ведь — почти чужой человек. Да и четырнадцать лет — не самый простой для ребенка возраст».

Прошло уже почти полгода с момента той неприятной беседы между Лещинским и Паляевым, что произошла в одной из рядовых забегаловок Нурбакана, и окончательно переполнила чашу Паляевского терпения. Тогда, помаявшись с неделю от дурных предчувствий, смутных страхов, кошмарных сновидений и других прежде неведомых ему состояний, Паляев сдался и позвонил дочери.

Светлана, выслушав сбивчивый рассказ отца по телефону, в котором он уклончиво сетовал на одиночество и тоску, сказала коротко: «Приезжай. Все будет хорошо». И добавила, немного помолчав: «А я развелась недавно. Мы с Ксеней теперь вдвоем остались».

Паляев буквально бежал из города, за один день собрав самые необходимые вещи.

Его появление в Топольках, при всей его незапланированности, оказалось, как нельзя, кстати. Светлана смогла перейти на новую, высокооплачиваемую работу, связанную с командировками. А Иван Тимофеевич взялся вести домашнее хозяйство и приглядывать за внучкой.

В прихожей зазвонил телефон.

— Кто это? — крикнула из ванны Ксеня.

— Это мама звонит, — ответил Паляев, взяв телефонную трубку, — я сам поговорю. И быстрее там. Да, я слушаю. Как твои дела? Мы завтракаем. Задержишься? Деньги у нас есть. Все нормально. Агриппина нас пирогами уже закормила до отвала. Ксеня? Нет, от рук не отбилась. Не волнуйся, найдем общий язык. Аппетит у нее отличный. Нет, на живот не жаловалась. Ах, болел? Когда? Ну ладно, я уточню. Пока.

Паляев осторожно положил телефонную трубку, вздохнул и покосился на свое отражение в большом овальном зеркале. Он попытался рассмотреть свою фигуру, подтянул живот, распрямил плечи.

Конечно, за последние месяцы размеренной и спокойной семейной жизни он немного окреп и даже посвежел, но в целом абсолютно не изменился: не похудел, но и не поправился; не впал в старческий маразм, но и не прибавил в интеллекте; вроде бы не затворник, но и не путешественник. Что дальше? Лицо обычное. Среднее лицо с умеренными морщинами — каждая на своем месте. Нос? У того, кто его придумал, напрочь отсутствовала фантазия: ни тебе горбинки, ни другой отличительной черты. Просто нос — и все. Волосы пепельно-русые с проседью, а стрижка — так себе, типичная. Глаза серые, уши умеренно оттопыренные. Зубы ровные, натуральные. Главное достоинство — отсутствие недостатков.

За что его любить? За то, что он хорошо варит кофе?

В дверь позвонили, и паляевский сеанс самоанализа прервался.

Пришла Агриппина с очередным пирогом и отвлекла его от ненужных размышлений. Соседка напоминала Паляеву большую деревенскую печь, стоявшую под яблоней во дворе дома, где прошло его детство: она тоже была большая, теплая и светлая, и от нее всегда пахло чем-то потрясающе вкусным.

Не успел Иван Тимофеевич, как гостеприимный хозяин, проводить соседку на кухню, как снова зазвонил телефон.

— Да, слушаю! Да, Иван Тимофеевич. Нет, не отец. Дедушка. Из школы? — переспросил Паляев, оглядываясь на дверь ванной комнаты.

Оттуда показался махровый полотенечный тюрбан, намотанный на Ксенину голову, замер, прислушиваясь, и через секунду нырнул обратно. Снова раздался нарочито громкий шум воды.

Паляев слушал, кивал и невольно морщился. Наверное, у всех женщин-директоров такой голос — с характерными интонациями и тембром, раздраженный и вечно недовольный, так что ты чувствуешь себя постоянно и за все виноватым.

Иван Тимофеевич вспомнил свою бывшую директрису. Она была высокой, крупной женщиной. Ее ноги с массивными, железными икрами, всегда были обуты в бесформенные туфли на низко срезанном каблуке. Когда она кричала на провинившихся учеников, рот ее делался пугающе большим, и в тот момент мальчик Ваня видел только этот рот и думал только о нем, совершенно не понимая смысла произносимых им фраз.

— Да, конечно, конечно, — повторял Иван Тимофеевич, кланяясь невидимому образу прошлого, — мы обязательно зайдем. Да, сегодня же. До свидания.

— Что случилось? — выглянула из кухни Агриппина, — у девочки какие-то проблемы?

— Да вот, не знаю, — замялся Иван Тимофеевич, — срочно в школу вызывают, а Светлана будет только поздно вечером.

Ксеня тихо вышла из ванной комнаты и стояла, опустив голову и рассматривая коричневые «уши» своих тапочек.

Паляев судорожно и тщетно метался по закоулкам своей памяти, пытаясь извлечь оттуда хотя бы крупицы педагогических навыков. Он оглянулся на Агриппину. Но соседка решила на этот раз занять позицию наблюдателя и, уперев руки в мягкие бока, с интересом разглядывала деда и внучку поверх роговой оправы своих древних очков.

Паляев собрался с духом и строго произнес:

— Кто такой Авдеев, и почему ты его покалечила?

— Ну не на голодный ведь желудок рассказывать такие вещи, — буркнула Ксеня, не поднимая головы. — Я пирога хочу.

— Аппетит, значит, прорезался! — язвительно заметил Паляев.

— Ваня, не сейчас, — скомандовала Агриппина, — девочке действительно давно пора позавтракать. Пошли на кухню.

Ксеня училась вместе с Авдеевым с первого класса. Но лишь недавно Авдеев стал ее замечать, хотя, как утверждала девочка, лучше бы он этого не делал. «Это сплошной произвол! — объясняла Ксеня, поглощая один за другим куски пирога с грибной начинкой, — он глумится надо мной каждый день! На каждом уроке!».

Что бы ни сказала или ни сделала Ксеня, парень всегда отпускал свои ироничные, злые комментарии, которые сводились к тому, что все женщины, и Ксеня в том числе, — существа недалекие и ограниченные. С точки зрения Авдеева, она не умела петь, танцевать, держать в руках веник и швабру, писать на доске, совершать элементарные вычислительные действия, а также стоять, сидеть и ходить, как это делают все нормальные люди.

У самого же Авдеева были далеко идущие жизненные планы. С учетом скромных доходов в его семье и отсутствием возможностей инвестировать в его будущую карьеру солидные средства, собственный интеллект становился главным капиталом и единственным инструментом, при помощи которого Авдеев собирался изменить отношение окружающих к своей персоне.

Ксеня, по-видимому, недостаточно высоко оценивала авдеевский интеллект, за что и подвергалась регулярно его нападкам. Нельзя сказать, что она молча и терпеливо переносила едкие замечания и тычки в свой адрес. Огрызалась, скандалила, пробовала просто игнорировать, трескала Авдеева учебником по спине. Но это не помогало.

Ксенино терпение лопнуло вчера. На уроке литературы она очень старалась — нужно было исправить случайно подхваченную «пару». Однако так и не получив заслуженно высокую оценку, расстроилась и едва сдерживала слезы.

Авдеев, сидящий сзади, не мог не воспользоваться случаем. «Да-а, — глубокомысленно изрек он, — сколько не тужься пышка, ей никогда не стать пирожком…».

Как назло, обычно гудящий ульем класс в эту минуту почему-то притих, и слова Авдеева прозвучали донельзя громко и отчетливо. Несколько человек не утерпели и, хрюкая от еле сдерживаемого смеха, уткнулись в учебники.

Ксеня медленно встала, развернулась и с ледяным спокойствием заехала Авдееву своим маленьким, острым кулачком прямо в глаз. Худой и спортивный Авдеев среагировал быстро и попытался уклониться. У него это почти получилось, но он потерял равновесие, упал со стула и больно ударился головой об угол соседнего стола.

Мать Авдеева пришла в школу и учинила скандал, а директриса не стала вникать во все нюансы конфликта, и вызвала в школу Ксениных родителей. По телефону.

— Теперь он, наверное, ходит с фингалом, — предположила девочка, допивая кофе, — и без очков. Они разбились. Ну вот, дед! Ты что, смеешься? А мне теперь, между прочим, совсем не до смеха.

Агрипина, наоборот, была серьезна как никогда.

— Все ясно, — глубокомысленно заключила она, — Авдеев влюбился.

— В кого? — хором изумились дед и внучка.

— В Ксеню, в кого ж еще? Просто он не знает, как привлечь к себе ее внимание, вот и делает всякие глупости.

— Агриппина, я тебя умоляю, — начал было Иван Тимофеевич, но соседка даже не стала слушать.

— Ваня, вспомни себя в этом возрасте!

Паляев не вспомнил ничего похожего, но все равно на всякий случай промолчал.

— Интересно, а что ж, в меня и влюбиться нельзя, что ли? — заметила Ксеня.

— Меня больше беспокоит другое, — вздохнул Паляев, — директриса сказала — без родителей в школу не приходить.

— Ну и ладно. Не пойду.

— Пропускать еще хуже.

— Ерунда, сейчас все пропускают, когда захотят.

Агриппина многозначительно взглянула на Паляева.

— Чего? — ответил вопросом на ее немой вопрос Иван Тимофеевич, — я? Я не пойду. Не-е-ет, нет-нет-нет! Да я даже в школе у Светланы ни разу не был! А сейчас — тем более, поздно мне.

— Ой! — всплеснула руками Ксеня, — и вправду, не надо. Дед, ты все испортишь еще больше.

Агриппина встала из-за стола, взяла Паляева за руку и вывела из комнаты в прихожую.

— Надо это сделать, Ванечка, — шепнула она ему на ухо, — сейчас самый подходящий момент, чтобы как-то наладить отношения с девочкой. Покажи ей, что у тебя есть характер, что ты можешь ее защитить, ну и все остальное.

— У меня есть характер, — зашептал ей в ответ Паляев, — неужели это настолько незаметно? И потом, мне кажется, что моя внучка совершенно не нуждается в моей защите.

Агриппина в ответ только подтолкнула его в сторону кухни.

— Ну ладно, — согласился Иван Тимофеевич, — рассказывай, Ксеня, что за фрукт, эта ваша директриса?

— Она не фрукт. Она — сухофрукт, — Ксеня с сомнением и вместе с тем как-то по-новому глянула на деда.

Когда Иван Тимофеевич вошел в кабинет директора школы №12 Нелли Аркадьевны Задонской, то еле сдержал улыбку — директриса и в самом деле была похожа на высушенную, сморщенную темно-коричневую грушу, которую облачили в строгий костюм английского покроя, а маленькую золотую брошь прикололи на лацкан пиджака то ли по ошибке, то ли шутки ради.

«Смел и крепок парус мой!..».

Увидев Паляева, Нелли Аркадьевна еще больше выпрямила свою и без того ровную, как струна, спину, еще больше поджала и без того тонкие губы, а затем жестом предложила ему сесть.

Паляев присел на краешек стула и всем своим видом изобразил живейшее внимание и безграничный интерес к тому, что ему предстояло услышать.

Хорошо ли понимает он, как дедушка, начала госпожа Задонская, что его внучка — Ксения Смоковникова — вступила в очень сложный возрастной период, который характеризуется постоянным стремлением к самоутверждению и завышенной самооценкой своей, на самом деле еще незрелой и несформировавшейся полностью личности?

Паляев горячо закивал, и Задонская слегка смягчилась. Но знает ли он, какие серьезные последствия могут возникнуть, если не взять под контроль этот процесс? Иван Тимофеевич загрустил, и тень глубокой обеспокоенности вновь легла на сухие черты лица Нелли Аркадьевны. Она, как директор и чисто по человечески, очень сожалеет, что юная Смоковникова растет в неполной семье, без отца, да и мать видит урывками. «Какая осведомленность!» — восхитился Паляев. «Я — профессионал с большой буквы», — снисходительно отреагировала Задонская и впервые за всю беседу улыбнулась. Так, наверное, улыбаются богомолы. Но теперь она надеется, что Иван Тимофеевич, судя по всему, человек положительный и далекий от излишеств (что понимала под этим Задонская, так и осталось для Паляева загадкой), сможет наладить педагогический процесс в семье, учитывая индивидуальные психологические особенности такого трудного подростка, каким является его внучка. Если, конечно, будет во всем советоваться с директором школы и почаще приходить консультироваться даже по самым пустяковым проблемам.

«Ведь в нашем поистине титаническом труде нет мелочей!», — сказала Паляеву на прощание Нелли Аркадьевна.

Ксеня караулила Паляева под дверью директорского кабинета.

— Дед, ты жив? — набросилась она на Ивана Тимофеевича, — я поражена!

— Я сам поражен.

Паляев прислонился спиной к стене и, закрыв глаза, продекламировал:

«Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел…»

— Он еще и стихи читает! Маньяк! — деланно ужаснулась Ксеня, — ты ее того, ножичком? А куда тело спрятал?

— Растворил в серной кислоте.

Ксеня хмыкнула:

— У нас и чувство юмора начало проклевываться? Ну, говори скорей, как все прошло?

— Будешь жить. С тебя — должок.

Ксеня умоляюще сложила перед собой ладошки:

— Любой твой каприз!

— Будешь учиться варить кофе и вообще — готовить?

Внучка горячо закивала.

— Ладно, иди на урок. Да, вот еще что. Этот самый, как его…

— Авдеев?

— Авдеев. Он не ябеда. Молчал, словно партизан. Мать увидела его фингал и разбитые очки, сама пришла в школу и учинила всеобщий допрос.

— Ну, это я уже сама разберусь.

— Ты идешь на урок или нет, горе мое?

— У нас химичка заболела. В расписании «дырка». А знаешь что? Давай я тебя немного провожу, мы погуляем, а потом я вернусь обратно?

— Ладно, пошли. Погода чудесная, почему бы и не прогуляться? — Паляев еще продолжал играть напускную суровость, но сердце его дрогнуло.

Они вышли из прохладного полутемного вестибюля школы на залитую солнцем улицу и сощурились от яркого света.

На улицах маленького, по провинциальному уютного городка хозяйничала перезрелая весна. Сирень отцвела. В парках поднялись и зашумели прохладные фонтаны. Впереди маячили летние каникулы и отпуска.

— Дед, обещай, что скажешь мне правду, — Ксеня забежала немного вперед и хитро заглянула Паляеву в глаза.

— Ну, обещаю.

— А тебе Агриппина нравится?

— Угу. Вкусно готовит.

— Какое там «угу»! Я спрашиваю, нравится ли тебе Агриппина как… — Ксеня обеими руками начертила в воздухе силуэт, напоминающий виолончель, и перешла на проникновенный шепот, — как женщина?

— Это она сама тебя просила узнать?

— Нет, ну что ты. Просто мне самой интересно. Ты знаешь, она иногда на тебя такими глазами смотрит! Ты этого просто не замечаешь. Со стороны-то видней.

— Значит, тебе должно быть видней со стороны, какими глазами смотрю на нее я.

— Не-а. По твоим глазам я почему-то ничего не могу понять.

— Надо же! — Паляев даже остановился в удивлении. Ему казалось, что перед другими, а перед родными тем более, он весь как на ладони, прозрачный, словно аквариум, — и какие же у меня глаза?

— Ну, — Ксеня задумалась, глядя на сахарные облака в голубом небе, — только ты не обижайся за сравнения. Просто так будет понятнее.

— Говори, давай.

— Иногда они доверчивые, бесхитростные и грустные, как у шотландского сеттера.

— Ксеня!

— Я предупреждала.

— Продолжай.

— ...а иногда внимательные и холодные как у филина, который нацелился на бедного, ничего не подозревающего хомячка. Хомячок просто вышел подышать свежим воздухом перед сном. А филину просто пора ужинать. Ничего личного. Но самое интересное, мне кажется, что… Как бы это выразиться? Когда ты смотришь глазами сеттера, на самом деле ты — филин, который собирается поужинать хомячком. А когда пялишься как филин, на самом деле — грустишь и хочешь, чтобы тебя почесали за ухом.

— Я вот сейчас почешу кого-то за ухом!

— Э-э, спокойнее! Как ты болезненно переживаешь критику! — Ксеня спряталась за афишную тумбу.

— Тебе нужно идти учиться на психоаналитика, — сказал афишной тумбе Паляев, — тогда ты будешь не просто измываться над людьми, но и еще получать за это неплохие деньги.

— Правда? — девочка с опаской выглянула из-за тумбы, — я подумаю. А пока с меня хватит еженедельного факультатива по социальной психологии.

— Это там ты нахваталась всяких штучек? И давно ты этим увлекаешься?

Так, болтая о всякой ерунде, они дошли до ближайшего скверика и уселись на свободной скамейке.

— Дед, а ты часто вспоминаешь бабушку?

— Конечно.

— И я. А мама до сих пор иногда плачет тайком. Но я-то все вижу.

Они помолчали, разглядывая гуляющих по аллее горожан.

— Дед, только ты опять не обижайся, я сначала не хотела, чтобы ты с нами жил, — Ксеня опустила голову и затеребила лямку школьного ранца, — нет, ну правда! То — филин, то сеттер шотландский! Ну как тут понять, что у тебя на уме! И потом, эти твои каждодневные пробежечки, это кофе, они…

— Что — они?

— Это какое-то ненастоящее, что ли. Не твое. Мне кажется, тебе нужно что-то совсем другое. Но ты этого другого боишься. И придумал этот фокус с пробежками и другими штучками. Обыкновенное замещение. Или вытеснение.

Паляев с удивлением взглянул на внучку.

— Дед! Ты обещал не обижаться!

— Я не обижаюсь. Я озадачен.

— Почему?

— Ну, во-первых, потому что всегда странно узнавать о себе нечто такое, что видно только со стороны, а во-вторых, удивительно, что мы вообще об этом говорим.

— Это не удивительно. Это здорово. Мне прямо полегчало.

Ксеня обхватила Паляева за шею и поцеловала:

— Все, мне пора на урок.

Она вскочила, закинула на плечо ранец и, махнув рукой на прощание, побежала по аллейке, совсем по-детски дурачась и загребая ногами сугробики опавших сиреневых соцветий.

Паляев с улыбкой посмотрел ей вслед. Серьезная вещь — этот факультатив по социальной психологии.

Как бесконечно жаль, что выросла внучка вдали от него и от Нади! Сколько дивных и замечательных моментов жизни было упущено безвозвратно и навсегда.

Мысли Паляева обратились к покойной жене, и он подумал, что после похорон прошло уже больше года, земля на могиле наверняка осела, и пришло время установить памятник. А для этого нужно будет съездить в Нурбакан на неделю-другую. Заодно он посмотрит, в порядке ли его пустующая квартира. Там остались Надины вещи, семейные фотографии, фарфоровый обеденный сервиз с позолотой, подаренный им на серебряную свадьбу и много других мелочей, без которых дом может показаться холодным и неуютным, как вокзальный перрон осенней ночью, а жизнь — пустой и бессмысленной. Иван Тимофеевич очень скучал по этим вещам. Без них он чувствовал себя здесь, в Топольках, чужим временщиком.

Но теперь, когда так неожиданно произошел поворот к лучшему в его непростых прежде взаимоотношениях с Ксеней, когда потеплело на душе и отлегло от сердца, наверное, пришло время перевезти сюда свои вещи. Сейчас, пока он крепок и здоров, он сможет быть полезным дочери и внучке. А пройдут годы, и тогда ему самому понадобится уже чья-то помощь и забота.

Впервые за последнее время мысли Паляева о будущем обрели позитивную окраску. Ее не портили даже картины приближающейся глубокой старости, — ведь ее Иван Тимофеевич встретит не один, а в окружении родных ему людей, в милых его сердцу стенах такого же родного дома, где каждый уголок, каждый гвоздик, каждая трещинка вобрали в себя человеческое тепло, где все изучено и знакомо так же, как и собственное тело.

Но пока… Пока рано об этом думать.

Паляев оглянулся по сторонам, вдохнул запах свежей, молодой зелени и цветов и улыбнулся собственным мыслям. Он будет продолжать бегать по утрам и варить кофе, научит Ксеню готовить потрясающие блюда, покажет Авдееву кузькину мать и… И, пожалуй, в не очень отдаленном будущем пригласит Агриппину в кино или театр. Почему бы и нет? Или на танцы, в клуб «Кому за 60». А вдруг ей еще не исполнилось шестьдесят лет? Неудобно получится. Надо уточнить.

В таком приподнятом настроении, преисполненный уверенности в завтрашнем дне Иван Тимофеевич направился домой. У выхода из парка он остановился возле газетного киоска, выстоял необычную для этого времени очередь и попросил у киоскерши «всего самого интересного и свеженького, но понемногу».

Женщина, подозрительно шмыгая носом, выложила ему на прилавок несколько газет и журналов: «Выбирайте, что Вас интересует». И отвернулась.

Паляев собрался было возмутиться ненавязчивым сервисом, но тут заметил, что женщина плачет. Ему захотелось проявить участие.

— Я могу чем-то Вам помочь? — спросил Иван Тимофеевич.

Киоскерша замотала головой:

— Беда-то какая! Неужто не слышали? Вон, — она кивнула на людей, разбирающих газеты, словно горячие пирожки, — все уже знают.

— А в чем дело?

Женщина протянула ему еще одно издание:

— Прочтите на второй странице, внизу. Там все написано.

И уткнулась в проплаканный насквозь носовой платок.

Паляев развернул региональный еженедельник «Деловые круги» и увидел на второй полосе фотографию мужчины средних лет в черной траурной рамке. Рядом размещался некролог.

«Двадцать пятого мая в результате тяжелой и внезапной болезни, — прочел Иван Тимофеевич, — скоропостижно скончался генеральный директор финансово-промышленной корпорации „Элефант“ Вадим Александрович Лещинский. За время своей активной деятельности В. А. Лещинский сумел превратить небольшое частное производство в систему крупных предприятий и финансовых учреждений, которые на долгие годы вперед определили лицо экономики всего региона. В. А. Лещинский снискал огромную популярность среди самых широких слоев населения благодаря своей благотворительной деятельности и спонсорской поддержке сфер образования, здравоохранения, науки и культуры. Выражаем соболезнование родным и близким покойного, скорбим о его безвременной кончине. Гражданская панихида начнется в 12.00 28 мая в городском Дворце офицеров. В. А. Лещинский будет похоронен на Шитовском кладбище».

Киоскерша, наверное, уже в сотый раз за день высморкавшись в смятый платок, тихим голосом пояснила:

— Благодетель был истинный. Он же всю нашу семью, считай, спас. Мужу операцию оплатил за рубежом сложную. Наш дом, сгоревший от пожара, помог отстроить заново. Я в том огне, — она снова всхлипнула, — пол семьи потеряла. Каждое воскресенье с тех пор ходила в церковь, молилась за его здоровье. И тут вдруг… Вы тоже его знали, ведь верно? — заключила она, глядя, как сильно изменился в лице ее покупатель, потом махнула рукой и снова уткнулась в платок.

— Сочувствую, — ответил смущенный Паляев, взял все газеты в кучу и положил на прилавок полтинник.

— Мужчина, а сдачу? — крикнула ему вслед киоскерша, но Иван Тимофеевич даже не повернулся.

Он добрался до ближайшей скамейки, присел и еще раз перечитал некролог. «Скоропостижно… Безвременно…», — повторял Иван Тимофеевич машинально, свернув газету и глядя прямо перед собой невидящим взором.

Он вернулся домой мрачный, как туча. Долго ходил по квартире туда-сюда, не зная, куда себя деть, бесцельно передвигая стулья, щупая землю в цветочных горшках и заглядывая в кухонные шкафы. Снова и снова перечитывал заметку в траурной рамке.
События прошлого, окрашенные крайне неприятными чувствами, вновь оживали в его душе, заставляя сердце сжиматься и холодеть.

Здесь, в Топольках, Паляев почти забыл и о Лещинском, и о его диких, несуразных просьбах, и даже о том последнем кошмарном видении, слишком отчетливом, выпуклом и остром, чтобы быть обычным сном.

Лишь редкими случаями Лещинский все же вспоминался Ивану Тимофеевичу, и тогда появлялся безотчетный страх, что свихнувшийся олигарх вновь появится в его жизни. Вынырнет, словно из ниоткуда, подкараулит где-нибудь. Начнет изматывать душу.

И вот теперь — Лещинский умер. Но почему же Паляеву не стало от этого легче? Почему вместе с Лещинским не канули в небытие его страхи? А наоборот — выползают изо всех углов, впитываются под кожу, ложатся камнем на сердце.

Промучившись таким образом какое-то время, Иван Тимофеевич позвонил Агриппине:

— Ты дома? Я зайду. Мне нужно с тобой посоветоваться по одному важному делу.

— Боже мой, Ванечка, да на тебе лица нет! — всплеснула руками сердобольная соседка, увидев Паляева, — ну-ка, быстренько на кухню!

О самых важных в жизни вещах Агриппина предпочитала разговаривать только на своей кухне, где чувствовала себя защищенной, уверенной и мудрой. Здесь на помощь ей приходила ее собственная армия из множества маленьких, но ценных предметов — чайных кружечек разного калибра и цвета, баночек с разнообразными специями, пряностями и травяными сборами, половников и сковородок, занавесок в красно-белую клетку, горшочков с геранями и необыкновенно стойкий запах свежесваренного яблочного варенья, домашней выпечки и уюта.

Паляев любил бывать на этой кухне, но сейчас окружающая обстановка не оказала на него столь благостного, как обычно, впечатления.

— Не надо чая, — сказал Иван Тимофеевич.

Он взял Агриппину за руку и усадил напротив себя. Помолчал. Потом собрался с силами и произнес:

— Я сделал одну ужасную вещь.

— Этого не может быть, — улыбнулась соседка, — я не видела в жизни более безобидного человека.

— Ты хотела сказать «бесхарактерного»? — горько усмехнулся Паляев.

— Что за глупости!

— Прости, действительно — было глупо это говорить. Но — я сбит с толку. Как бы это сказать… Несколько месяцев назад — это было еще в Нурбакане — один очень важный человек просил меня о помощи. Но я отказал ему. Я счел его проблемы надуманными. На самом деле, я тогда не поверил, что действительно чем-то могу ему помочь. Да и попросту — побоялся что-то менять в своей жизни. А сегодня я узнал, что этот человек умер.

Вздохнув с явным облегчением, Агриппина снисходительно улыбнулась и похлопала Паляева по плечу:

— И ты решил, что виноват в его кончине?

— Он утверждал, что я — его последняя надежда. И у него были плохие предчувствия.
— Но он ведь мог умереть от чего угодно, самым естественным и случайным образом. Заболеть неизлечимой болезнью, погибнуть в аварии.

— Ты не понимаешь! Его проблемы как раз и касались жизни и смерти! И с большой долей вероятности…

— И этот твой важный человек обратился за помощью к тебе? — соседка снова улыбнулась, — наверное, ты его неправильно понял. При чем здесь ты? Ты знал его раньше? У вас что, были общие знакомые, общие дела?

Последние слова Агриппины неожиданно задели Паляева за живое. Он почувствовал себя уязвленным:

— Ты мне не веришь? По-твоему, я лгу? Или у меня мания величия?

— Ванечка…

— Ты вообще сомневаешься, что кто-то мог попросить меня о помощи! — распалял сам себя Иван Тимофеевич, — Как я могу быть для кого-то последней надеждой? Что с меня взять? Какой с меня толк? Я — ноль! Я — пустое место!..

Иван Тимофеевич не договорил. Что-то вдруг надорвалось у него в груди, в глазах едко защипало, и он уткнулся лицом в ладони, весь во внезапной безутешной жалости к самому себе.

Агриппина была сбита с толку. Таким она Паляева не видела ни разу.

Сказать по правде, сосед при первом знакомстве, действительно, хоть и произвел на нее приятное впечатление, но показался несколько простоватым, если не примитивным, далеким от глубоких и сильных переживаний, не способным на решительные поступки.

— Что мне делать дальше? — спросил Паляев, немного успокоившись, — Наверное, что-то нужно делать? Ведь нельзя теперь продолжать жить так, как будто ничего не случилось.

Агриппина попыталась собраться с мыслями:

— Ну, хорошо, допустим, все так, как ты говоришь. Тогда, я полагаю, нужно как-то выяснить, при каких обстоятельствах умер этот твой важный человек. И если окажется, что ты не имеешь к этому никакого отношения — а я все же уверена, что так оно и есть — то твоя совесть может быть чиста.

— Но как я могу это выяснить? В некрологе об этом ничего не написано.

— Знаешь, что? А поезжай-ка ты на похороны. Попытайся попасть на поминки. Там всегда много пьют и много разговаривают. Познакомишься с кем-нибудь, то да се. Глядишь, и прояснится дело.

— Ты не представляешь, насколько это важный человек! Как я могу туда попасть?

— Вот заладил — «важный, важный»! Таких людей как раз и приходит провожать почти полгорода. Смешаешься с толпой. А дальше действуй по ситуации. Не беспокойся, я встречу Ксеню из школы, а вечером уже и Света подъедет. Так что ты вполне можешь позволить себе отлучиться дня на три.

Иван Тимофеевич вернулся в свою квартиру в полной уверенности, что предложенная Агриппиной идея — полная бессмыслица и дикость.

Он продолжал пребывать в этой уверенности и тогда, когда доставал со шкафа в прихожей свою изрядно припылившуюся дорожную сумку, и даже значительно позже — когда спустя несколько часов трясся в ночном поезде, уносившем его из Топольков в непроглядную степную темень.

Вагонные колеса монотонно отсчитывали пройденные километры. Мимо окна в раскачку проносились белые фонари полузаброшенных станций и глухих переездов. Под потолком купе маялась тусклая синяя лампочка. Где-то за тонкой стенкой слышался капризный лепет сонного ребенка. Позвякивала в стакане чайная ложка.

Иван Тимофеевич лежал на верхней полке, укрывшись шершавой казенной простыней, и перебирал в памяти события прошлого, то медленно погружаясь в беспокойный, прерывистый сон, то выныривая из него с учащенно бьющимся сердцем.

Предпринятое им путешествие было в его жизни событием из ряда вон выходящим. Но не только мысли о предстоящих заботах завтрашнего дня беспокоили Ивана Тимофеевича.

В голове его прокручивались, не переставая, последние слова полузадушенного, погребенного в подземелье Лещинского: «Вы обманули меня, Иван Тимофеевич. Вам ведь тоже приснился такой же сон — про автобус. И Вас тоже высадили из него. Значит, с Вами будет происходить то же самое, что и со мной…».

И осознание того, что это было не наяву, а лишь привиделось во сне, не приносило Паляеву никакого облегчения.