Молчание Соловья. Глава 10

Когда-то, в позапрошлом веке известный предприниматель и меценат Порфирий Шитов, что держал в Нурбакане кроме литейных мастерских еще и половину от общего числа торговых лавок, в соответствии с упомянутыми в своем завещании условиями после успения был похоронен в живописном загородном месте на одном из семи холмов, покрытых молодой порослью платанов. В последний путь его сопровождало бормотание священника, радостный щебет весенних птах и хрустальный лепет холодного ручья, проложившего себе извилистый путь среди зеленеющих возвышенностей. Здесь же, спустя какой-нибудь десяток лет, нашла покой и вдова Порфирия Шитова — Клавдия.

Бездетная супружеская пара, не оставив на этой земле наследников громкой фамилии, положила тем не менее начало знаменитому Шитовскому кладбищу, на котором с тех пор и хоронили исключительно горожан, прославивших Нурбакан самыми разнообразными талантами и подвижническими деяниями.

Именно здесь завершил свой недолгий, но яркий земной путь скоропостижно скончавшийся глава финансово-промышленной корпорации «Элефант» Вадим Лещинский. Он упокоился под земляным холмиком, укрытый одеялом из баснословно дорогих венков и букетов, оставив после себя вместе с многомиллионным состоянием так и неразгаданный никем секрет своего головокружительного успеха в бизнесе, потрясающей харизматичности и широкой популярности.

Единственным человеком, который сам того не желая, хоть и бегло, но все же прикоснулся к этой невероятной тайне, был пожилой, просто одетый, утомленного вида мужчина, который хмуро наблюдал за завершением погребального обряда, стоя в закатной тени ветвистого платана, поодаль от основной массы присутствующих.

Это был Паляев.

Целесообразность своей поездки он уже давно поставил под сомнение.

Почти целый день Паляев толкался среди пестрой публики, пришедшей провожать миллиардера в последний путь, но все — безрезультатно. Он простоял длинную очередь к гробу покойного во Дворце офицеров и добавил к общему вороху цветов пару своих скромных темно-красных гвоздичек. Намеренно задержался в траурном зале, медленно прохаживаясь мимо присутствующих, приостанавливаясь и прислушиваясь, когда слышал слова «Лещинский» и «корпорация». Он умудрился сесть в один из десятка больших комфортабельных автобусов в составе похоронной процессии, на удивление беспрепятственно попал на Шитовское кладбище и по новой проделал свои маневры, вслушиваясь в обрывки чужих разговоров, которыми изредка перебрасывались женщины и мужчины в черной одежде. Но все было бесполезно. Паляев услышал столь много прежде незнакомых ему слов и фраз, что совершенно перестал соображать и улавливать смысл даже того, что было ему отчасти знакомо, а отдельные обрывки информации никак не хотели складываться даже в приблизительное подобие сколь-нибудь цельной картины.

Незаметно и постепенно небо заволокло тучами. Стало сумрачно и прохладно. Паляев пожалел, что не взял с собой плаща, обманувшись внезапно нагрянувшим и также быстро сгинувшим теплом.

Тем временем обряд погребения завершился. На могилу бывшего руководителя Корпорации были возложены последние цветы, и люди начали потихоньку расходиться. Скорбная процессия распалась на отдельных мужчин и женщин в траурном облачении, которые группами или по одиночке разбредались по тропинкам между деревьев и надгробий. Уехал по нуждам своей паствы священник. Телевизионщики собирали аппаратуру. Кто-то закурил. Голоса стали более оживленными и громкими.

Погруженный в горькие раздумья, Паляев двинулся по тропинке к выходу. Он был голоден и крайне утомлен непривычным для него обилием впечатлений, чувствовал себя, как никогда потерянным и одиноким. Он желал только одного — как можно скорее вернуться в Топольки, но при мысли о предстоящем утомительном путешествии невольно ежился, поднимая воротник помятого пиджака.

Оглянувшись и увидев невдалеке небольшую скамейку, Иван Тимофеевич добрел до нее, устало опустился на сидение и понял, что уже не имеет сил подняться и продолжить дорогу.

«Сейчас все автобусы и машины уедут, — безразлично думал он, — и я останусь здесь один, в темноте, холоде и одиночестве».

— Вам плохо? Что же Вы молчите? Вам плохо?

Паляев вздрогнул, очнувшись от забытья, и поднял голову.

Перед ним стояла худенькая, небольшого роста женщина средних лет в строгом черном платье-футляре и такой же черной аккуратной шляпке с вуалью.

— Как Вы себя чувствуете? — переспросила женщина, подошла ближе и присела рядом на скамейку.

Паляев ощутил тонкий, деликатный и вместе с тем изысканный запах ее духов и окончательно пришел в себя.

— Эмма Иннокентьевна, у Вас все в порядке? — двое молодых людей, проходивших мимо по тропинке, приостановились и окликнули даму.

— Да, Юрочка, не беспокойтесь. Мы сейчас Вас догоним, — ответила женщина и снова обратилась к Паляеву, — ну вот, меня Вам уже представили.

И она протянула руку в черной ажурной перчатке.

Паляев смущенно ответил на рукопожатие:

— Иван Тимофеевич.

— Я знаю всех, кто общался с Вадимом, и уверена — Вы не из этого круга, — сказала Эмма Иннокентьевна, внимательно вглядываясь ему в лицо, — хотя мне почему-то кажется, что мы с Вами когда-то уже встречались.

— Видите ли, — Паляев, сбитый с толку таким неожиданным поворотом дел, был не готов к подобным расспросам, — я вообще-то здесь как бы… В общем, сам по себе. Не со всеми.

— Не надо стесняться. Вы не сделали ничего дурного, придя сюда. Вадик был очень добрым человеком, многим помогал. И проводить его в последний путь хотели бы тысячи людей. Вам просто повезло, что Вы здесь оказались.

Эмма Иннокентьевна достала из сумочки зеркальце, откинула вуальку и стала приводить себя в порядок.

Пользуясь заминкой, Иван Тимофеевич разглядывал свою новую знакомую.

Она оказалась значительно старше, чем ему подумалось вначале, почти его ровесница. Но ее внешность, включая одежду, обувь, макияж и прическу, была столь безупречна, а манеры столь изысканны, что соревноваться с этими преимуществами не смогла бы даже молодость и красота.

— Вы, похоже, приехали издалека? — продемонстрировала свою наблюдательность Эмма Иннокентьевна.

Паляев согласно кивнул.

— Есть где остановиться?

— Вообще-то я собирался сегодня же обратно.

— Куда?

— В Топольки.

Эмма Иннокентьевна с сомнением покачала головой:

— Не слышала про такое. Но в любом случае выбраться с кладбища в город Вам будет нелегко — сейчас здесь остался только наш, корпоративный транспорт. Своей машины у Вас, конечно же, нет.

Помолчав немного, она решительно встала и протянула Паляеву руку:

— Вам нужно срочно попасть в теплое и сухое помещение, где можно будет сытно поесть, выпить и отдохнуть. Есть один хороший вариант, правда, повод — печальный.

— Вы о поминках? Но меня нет в списке приглашенных, — засомневался Паляев.

— Считайте, что приглашены. Раз уж я начала Вас спасать, не могу же я бросить это дело на полпути. Будем считать, что этот добрый жест — дань памяти нашему Вадиму. Простите, а Вы точно уверены, что мы с Вами раньше не встречались?

* * *
В свое время Лещинский долго ломал голову над тем, как назвать свой самый любимый ресторан, разместившийся на тридцатом этаже Башни, интерьер которого был выполнен в стиле хай-тек с добавлением легкого восточного акцента.

Глава Корпорации не раз бродил по его залам, слушая увлеченную речь дизайнера о светлом пространстве, простых линиях и воздушности металлических конструкций — как легком воспоминании о полете и самолетах, поднимался и спускался по стеклянным витым лестницам, перелистывал чертежи и рисунки, любовался роскошным видом Нурбакана, который открывался взору из больших иллюминаторных окон с высоты птичьего полета. Он изобрел и отмел десятки собственных вариантов названий вместе с еще доброй сотней тех названий, что предлагали его коллеги и сотрудники, но никак не мог попасть, что называется, в точку.

Однажды, заглянув сюда поздно вечером, чтобы убедиться, насколько хорошо смотрится в интерьере тяжелая восточная инкрустированная мебель и колоритные марокканские лампы, Вадим Лещинский застал в помещении ресторана уборщика, который, утомившись к концу рабочего дня, вяло двигал поломоечную машину и бормотал себе под нос: «Отгрохали махину. А кто будет убирать этот ваш чертов дирижабль?».

Лещинский заключил опешившего от неожиданности уборщика в жаркие объятия, а на следующий день высочайшим повелением узаконил новое название ресторана и назначил уборщика ведущим копирайтером рекламного департамента своей Корпорации.

Именно здесь, в Серебряном зале ресторана «Дирижабль», и проходила теперь печальная тризна в память о безвременно ушедшем из жизни Главе финансово-промышленной корпорации «Элефант».

Уже после первой стопки и первых речей о выдающихся заслугах Вадима Лещинского, покинувшего этот мир в самом расцвете сил и возможностей, среди присутствующих воцарилось легкое, немного болезненное оживление, какое бывает только на поминках, когда скорбь по безвозвратной утрате противоречиво сочетается с облегчением после завершения тягостных погребальных процедур.

Разнесли канун и начали подавать первое. Но другие блюда — креветки во фритюре с миндалем, заливной судак, невообразимые салаты, заморские сыры, диковинные морепродукты и прочие мучительно влекущие к себе яства оставались почти не тронутыми — деловая, политическая и культурная элита города демонстрировала респектабельную сдержанность и неторопливость.

Официанты бесшумно кружили вокруг столов, декорированных черными траурными лентами и украшенных ветками ели и мирта. Уносили пустые бутылки и приносили новые, холодные и запотевшие. Глубокие тарелки постепенно заполнялись дымящимся бульоном. Прошло совсем немного времени, и к звону посуды стал примешиваться равномерный гул голосов.

Помпезность, величественность происходящего ошеломила Паляева. Он даже не представлял, что здесь для него может найтись свободное место. Но Эмма Иннокентьевна, судя по всему, обладала среди собравшейся публики непререкаемым авторитетом. Она лишь появилась в зале, как возле нее в тот же момент возник официант — само олицетворение почтительного внимания. Эмма Иннокентьевна шепнула ему два слова, и вот уже Паляева чуть ли не под руки повели к одному из столов, мастерски обставив дело так, что появление Ивана Тимофеевича и дополнительных столовых приборов с целым ворохом салфеток стало для окружающих почти незаметным и не вызвало никакого неудобства.

Эмма Иннокентьевна наблюдала за всем происходящим издали, а затем глазами спросила Паляева, все ли в порядке. Иван Тимофеевич улыбнулся и приложил руку к груди, словно кланяясь и говоря: «Не беспокойтесь, все нормально».

Уже расположившись за столом, он краем глаза заметил, как к его новой знакомой подошел старший официант и пригласил ее на одно из самых почетных мест, где уже сидели сестра покойного, его ближайшие друзья и коллеги. Но Эмма Иннокентьевна, бросив короткий взгляд в ту сторону, заметно напряглась и мотнула головой, выражая категорический отказ. Старший официант попытался настоять, но она была непреклонна, и он повел ее в другое место.

«Интересно, кто же мог так сильно расстроить эту, судя по всему, далеко не слабонервную женщину?» — задумался Иван Тимофеевич. Он попытался разглядеть лица тех, с кем наотрез отказалась сидеть его новая знакомая, но тут его отвлекли неожиданным вопросом.

— Простите, но неужели Вы знакомы с Эммой Безупречной? — изумился сидящий справа от Ивана Тимофеевича профессорского вида мужчина лет шестидесяти, заметив взгляды, которые посылал Паляев в сторону Эммы Иннокентьевны.

— Странная фамилия, — заметил Паляев.

— «Безупречная» — это не фамилия. Это ее неотъемлемое свойство, — сказал Профессор и налил Ивану Тимофеевичу стопку водки, — давайте выпьем. Официанты теперь на нашем краю появятся не скоро. Будем сами ухаживать друг за другом. Кстати, рекомендую отведать: белые грибы и теплая утиная печень — самое изысканное сочетание в этом сезоне. Надо сказать, я Вам слегка завидую. Эмму Безупречную знают все. И она знает всех. Но мало кто может похвастаться тем, что находился с нею в приятельских отношениях.

— Да мы, собственно говоря, только сегодня и познакомились, — возразил Иван Тимофеевич.

— Тем более, — заметил Профессор, — если она сразу проявила к Вам столь явную благосклонность, то Вы — редкий счастливчик. Поверьте, это поистине исключительная женщина. Она не занимала в Корпорации никакого формального поста или должности. Но, поговаривали, что между ней и Лещинским были какие-то особые, доверительные отношения. Иначе, откуда бы у нее взялась эта квартира на Трех Горках? Так бы и продолжала жить в коммуналке, зарабатывать свои крохи на объявлениях…

— Каких объявлениях?

— Ну, что-то там о репетиторстве или школе хороших манер. На одну-то зарплату ее мужа-профессора особо не разгонишься.

— И что же с Эммой Иннокентьевной будет теперь? — этот вопрос возник у Паляева сам собой.

— Вопрос стоит гораздо шире — что будет теперь со всей Корпорацией? И хотел бы я увидеть человека, который сможет на него ответить.

Профессор замолчал, и молчание его было более чем красноречиво.

Паляев воспользовался ситуацией и принялся за еду, исподволь разглядывая своих ближайших соседей и прислушиваясь к их разговору. Из этого разговора, спустя некоторое время, он уяснил, насколько обеспокоены многие дальнейшей судьбой Корпорации.

Единственной наследницей всего состояния Лещинского теперь, скорее всего, станет его сестра Катерина. Но одинокая, незамужняя, простая и тихая женщина всегда была далека от бизнеса, скромно и спокойно существуя в тени своего знаменитого брата. И теперь, как сошлись во мнении сидевшие за столом, она, не имея ни желания, ни возможности принимать сколь-нибудь серьезные, взвешенные решения относительно дальнейшей участи Корпорации, сама нуждается в поддержке и помощи. Конечно, есть еще совет директоров. Но единственное, на что он способен в нынешней ситуации, это свести к минимуму те потери, с которыми Корпорация в самое ближайшее время начнет разваливаться на отдельные куски.

А тут еще за месяц до внезапной кончины Лещинского рядом с Катериной все чаще и чаще стал маячить никому неизвестный прежде господин по фамилии Водопьянов.

Его фамилия — это единственное, что можно было утверждать о нем с точностью. Об остальном ходили лишь слухи. Разумеется, его проверяла служба безопасности. Но, видимо, не нашла ничего компрометирующего, поскольку Водопьянов продолжал появляться с Катериной Лещинской на благотворительных вечерах, светских мероприятиях и в театре. Они смотрелись весьма странно и совсем не были похожи ни на двух влюбленных, ни на людей, испытывающих друг к другу хотя бы просто теплые, дружеские чувства. И многие ломали голову над тем, что могло бы их объединять. По этому поводу не решалась высказываться даже «желтая пресса», обычно резвая на всякого рода предположения: пара не давала интервью, не делала никаких заявлений и непостижимым образом оказывалась вне досягаемости фото- и видеокамер. В конце концов, к присутствию Водопьянова рядом с сестрой миллиардера привыкли и словно бы перестали его замечать.

И вот теперь этот странный господин, директор какой-то безвестной фирмы, торгующей вторсырьем, и якобы — любитель археологии, сидит на поминках на самом почетном месте и чувствует себя более чем уверенно. Лениво, словно бы нехотя ковыряется вилкой в тарелке, спокойно и равнодушно поглядывает по сторонам, изредка наклоняет голову вперед и потирает переносицу так, как это обычно делают пожилые люди, снимая тяжелые и неудобные очки. Он позволяет себе, не вставая из-за стола, отвечать на телефонные звонки; прижимая сотовую трубку к уху, достает из внутреннего кармана темно-синий WATERMAN с гравированным ободком и инкрустированным пером из чистого золота, делает пометки в блокноте. Потом нашептывает что-то на ухо Катерине, которая механически кивает ему в ответ. Теперь он стал более чем заметен. Теперь он — в центре всеобщего внимания и ничуть не тяготится этим своим новым положением.

— Что же Вы не ухаживаете за мной, молодой человек?

Иван Тимофеевич, который давно уже не считал себя молодым, сразу и не сообразил, что его соседка слева, дама в зеленом атласном платье, неопределенного возраста, пышная телом и прической, обращается именно к нему. Он налил даме вино и, вооружившись серебряной лопаточкой, наполнил ее тарелку двумя порциями панакоты с малиновым соусом.

Разговор перешел на личность покойного, и Паляев, что называется, навострил уши.

Были высказаны сожаления по поводу того, что Лещинский так и не обзавелся ни семьей, ни детьми. Вспомнились его наиболее яркие увлеченности и романы, которые, впрочем, долго не длились. Зашел спор о том, было ли такое непостоянство следствием внутренней порочности загадочной натуры миллиардера или проявлением вечного поиска недостижимого идеала. Кто-то сказал, что, возможно, в самом поиске недостижимого идеала есть нечто порочное, и что такие поиски вряд ли могут закончиться чем-то хорошим, поскольку со временем становятся самоцелью. Кто-то дополнил, что жертвами неустанных душевных исканий Лещинского стал не один десяток разрушенных женских судеб, и возможно, что запущенный давным-давно бумеранг вернулся и настиг своего отправителя.

Отсутствие официальных заявлений по поводу внезапной кончины Лещинского давали широкий простор самым смелым предположениям.

— Я даже представить не могу, что мой собственный муж, конечно, если бы он у меня был, — зеленое массивное тело соседней дамы слева многообещающе качнулось в сторону Паляева, — чтобы мой собственный муж стал бы мне изменять. Я такая ревнивая!

Паляев постарался незаметно и деликатно отстраниться, но дама напирала.
— Извините, — сказал Иван Тимофеевич и встал, — мне нужно в туалет.

Он надеялся, что Зеленая Дама будет шокирована его не к столу сказанной фразой, оскорбится и оставит в покое. Но та проводила его томным коровьим взглядом и шумно задышала вслед, высоко поднимая грудь.

В коридоре навстречу Ивану Тимофеевичу заспешил консьерж, выражая лицом горячее стремление угодить самым невероятным желаниям клиента.

— Мне нужно позвонить в другой город, — сказал ему Паляев, — здесь есть телефон? И как можно оплатить этот звонок?

Консьерж кивнул и, легко касаясь паляевского локтя, повел его по ковровой дорожке в конец коридора, где располагались курительные комнаты и комнаты отдыха. Открыв одну из дверей, он пропустил Ивана Тимофеевича вперед.

Они вошли в небольшое, но очень уютное помещение в изысканном интерьере, где легкий запах дорогого табака смешивался с теплым ароматом натурального дерева и кожаной обивки. Настенные светильники с хрустальными подвесками проливали мягкий желтоватый свет на массивные кресла ручной работы и отражались от поверхности темного стола, полированного воском.

На столе Паляев увидел телефонный аппарат, выполненный под старину, мужской портсигар из натуральной кожи с металлической окантовкой и хрустальный графин на мельхиоровом подносе в окружении нескольких бокалов.

— Все услуги сегодня — за счет заведения. Располагайтесь, беседуйте и отдыхайте, — сказал консьерж и, раскланявшись, удалился.

Иван Тимофеевич осторожно сел на край кресла, поднял телефонную трубку и набрал через код телефон в Топольках. Одинокие длинные гудки поплыли по проводам. Паляев поглядел на свои часы. Конечно, все уже спят, и, как всегда на ночь отключили телефон. Надо было позвонить раньше.

Паляев не спешил возвращаться в банкетный зал, надеясь, что в его отсутствии Зеленая Дама подыщет себе другого кандидата в кавалеры. Он устроился в кресле поудобнее и прикрыл глаза, чтобы в тишине и уединении осмыслить все, что произошло с ним за последние сутки.

Резкая смена обстановки вырвала его из привычной среды обитания, окунула в стремительный поток новых событий и впечатлений как в ледяную прорубь.

Вагонный стук колес. Клубы ладана и бормотание священника. Рука Эммы, затянутая в перчатку, и головокружительный запах ее духов. Звон бокалов и застольные сплетни. Блеск марокканских ламп. Вереница черных лимузинов с катафалком. Огромные венки из белых лилий и красных гвоздик, переплетенные траурными лентами…

Все это пестрым хороводом проносилось теперь перед глазами Ивана Тимофеевича, мешая сосредоточиться и понять — удалось ли ему достичь цели своей поездки?

Нет, похоже, что все запуталось еще больше. Ни одного намека — ни на хронические недомогания покойного, ни на внезапный смертельный недуг, ни на другие обстоятельства, связанные, к примеру, с несчастным случаем — аварией, покушением или чем-то другим. Какой-то всеобщий заговор молчания. А задавать встречные вопросы Паляев не посмел, рискуя навлечь на себя ненужное внимание.

Он и так сделал почти невозможное, решившись шагнуть из своего мира в совершенно чуждую и незнакомую ему жизнь. И сейчас чувствовал себя как неприметный пескарь в аквариуме с яркими тропическими рыбами, кораллами и актиниями — инородным, чуждым объектом.

Все! Хватит! Пора домой! Вернуться в свою тихую, мелкую речную заводь, прогретую жарким летним солнцем до самого песчаного ребристого дна. Качаться на теплых волнах, чувствуя, как желтовато-илистая вода баюкает тебя своим ленивым затухающим течением, смотреть, как прыткие водомерки снуют по маслянистой водной глади между нетонущим мусором из прилетевших сверху лепестков и семян, уснувших мушек и цветочной пыльцы. Скорее бы, скорее…

Вдруг светлые мысли Ивана Тимофеевича о предстоящем возвращении замутились и подернулись рябью, словно в них вторглась чья-то пугающая холодная тень.

Паляев резко привстал в кресле, как от толчка. Его прежнюю сонливость и разморенность сдуло, словно ветром.

Как же он не подумал об этом раньше?

Выходит, он, Паляев, сейчас знает больше, чем кто либо, о том, что именно мучило и пугало Лещинского последнее время. И что тот вообще — чего-то смертельно боялся! Ведь миллиардер сам признался, что Паляев — единственный человек, с кем он решился обсуждать свою проблему. И хотя Паляев толком почти ничего не понял из их разговора, кто станет с этим разбираться, если всплывет сам факт этой встречи и сопровождавшие его обстоятельства? Его наверняка запомнили телохранители Лещинского.

Бежать! Бежать отсюда как можно скорее! Постараться покинуть это место незамеченным. Кажется, он не успел никому, кроме Эммы, сообщить ни свое имя, ни место жительства.

Черт! Эмма! Она наверняка достанет Паляева из-под земли, чтобы выяснить, о чем это он так доверительно толковал с Лещинским в обстановке полной конфиденциальности.

Иван Тимофеевич хотел было направиться к выходу, но тут в коридоре послышались шаги. Кто-то остановился возле неприкрытой двери, ведущей в комнату. Раздались мужские голоса:

— Погоди, ты уверен, что он здесь?

— Кончено, ведь мы уже все обыскали. Осталась только эта комната.

— А если его и здесь нет, что тогда? Может, расскажем все, как есть? Пусть ищет охрана.

— Ни в коем случае. Нельзя поднимать шум. Сделаем все по-тихому. В конце концов, куда ему отсюда деваться?

Сердце Паляева замерло и ухнуло куда-то вниз. Будучи не в силах пошевелиться, он лишь смотрел, как медленно, словно во сне, открывается дверь, и в комнату входят двое мужчин в темных смокингах.

— Ну вот, что я тебе говорил? — утвердительно заявил один из них, тот, что постарше, с залысинами, и решительно двинулся к столу, за которым сидел Паляев.

Не обращая никакого внимания на похолодевшего от страха Ивана Тимофеевича, мужчина взял со стола кожаный портсигар и, размахивая им, двинулся обратно к выходу:

— Никогда больше не одалживай у других столь дорогие вещи, — ворчливо заметил мужчина и отдал портсигар своему молодому спутнику, — запомни этот день, когда ты в один момент мог потерять всю свою репутацию, которую наживал годами.

Дверь закрылась. Шаги стихли.

Паляев шумно выдохнул и отер со лба холодный пот.

«Боже мой, что я здесь делаю?! Немедленно — домой!».

Даже не возвращаясь в зал ресторана, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, Иван Тимофеевич спустился в лифте на первый этаж здания, спешно прошагал по гулкому мраморному полу огромного вестибюля к выходу и оказался на свежем воздухе.

Наступил поздний вечер, однако на площади перед Башней было светло, как днем. Прошел дождь, и заметно потеплело. Шумели подсвеченные изнутри фонтаны. Белые шары фонарей, как в зеркале, отражались в мокрых гранитных тротуарных плитах.

«И где же здесь автобусная остановка?», — озадачился Иван Тимофеевич, наблюдая за тем, как светская публика разъезжается во все стороны на собственных автомобилях, которые один за другим подгоняли к главному входу служащие. Видимо, придется вызывать такси.

И тут до него дошло, что в спешке покидая Башню, он забыл в ресторане свою дорожную сумку с деньгами и документами. При мысли о том, что ему придется возвращаться обратно, Паляев покрылся холодным потом.

— Здравствуй! Ну вот, наконец-то мы и встретились, — послышался за спиной Ивана Тимофеевича чей-то голос.

Паляев вздрогнул от неожиданности и оглянулся.

Перед ним стоял пожилой, невзрачный мужичок в поношенном костюме и помятой фетровой шляпе. Красное обветренное лицо незнакомца и внешний вид его обуви красноречиво свидетельствовали о том, что их обладатель — большой любитель пешей ходьбы.

— Я Вас не знаю, — сказал Иван Тимофеевич, — кто Вы?

— Не важно, кто я. Важно, кто — ТЫ. А ты — мой Преемник.

* * *

— Извините, я не понимаю, о чем идет речь. Вы меня с кем-то путаете. Я не тот, кто Вам нужен, — Паляев огляделся по сторонам, надеясь увидеть среди скопившихся у входа машин зеленый огонек такси.

— Отнюдь. Ведь ты уже ознакомился с Заповедями.

— Ничего не понимаю. Какие заповеди? Когда? Где?

— Вчера, в поезде. Прочел и подписал.

— Никаких заповедей я в поезде не читал, — возразил Паляев и спохватился: «Откуда знать постороннему человеку, что я ехал в поезде?».

— Твоя человеческая память пока отказывается сохранять подобную информацию, но это со временем пройдет, — ответил незнакомец и, взяв Ивана Тимофеевича за руку, настойчиво повлек в сторону глухой кипарисовой аллеи, куда не проникал даже белый фонарный свет.

Наверное, кто-то из гостей здорово набрался на поминках, подумал Иван Тимофеевич, с опаской косясь на незнакомца и на всякий случай не сопротивляясь. Правда, такого гостя на поминки не пустили бы — очень уж потрепанный у него вид. С другой стороны, если вглядеться, при всей бедноте — вид достаточно опрятный. И пахнет от этого человека совсем не ночлежкой и перегаром, а чем-то травянисто-древесным, свежим. А что, если это — какой-нибудь выживший из ума экстравагантный мультимиллионер? Тогда с ним пока вообще лучше не спорить. Посмотрим, что будет дальше, решил Иван Тимофеевич.

Оказавшись вдали от посторонних глаз, незнакомец извлек из внутреннего кармана своего пиджака свернутый в трубочку лист бумаги и осторожно развернул его. Тонкая, почти прозрачная, слегка светящаяся бумага была сплошь испещрена мелким текстом на незнакомом языке. Внизу листа отчетливо переливалась золотом паляевская подпись.

«Что за фокусы?» — оторопевший Паляев молча разглядывал сверкающие закорючки, невесомо парящие в воздухе, и чувствовал, как к горлу подкатывает колючий ком.

— Заповеди с твоей подписью пока побудут у меня, — уточнил старик, аккуратно сворачивая светящийся пергамент и пряча обратно, — а теперь — к делу. Я знаю, зачем ты здесь. Не отпирайся. У нас осталось слишком мало времени.

— Вы меня с кем-то путаете, — поспешил откреститься Паляев, — Я не имею ни малейшего представления о том, что Вы мне сейчас наплели. И вообще, я ни в чем не виноват.

— Я знаю, что не виноват. Ты ни чем не мог помочь Лещинскому. Вашей встречи вообще не должно было произойти. Ведь вы должны были стать в будущем соперниками — Скитальцами следующего Цикла.

— Какие скитальцы?! — Паляев схватился за голову.

— Ох, прости! Я так спешил, что начал с конца и забыл представиться, — незнакомец приподнял шляпу, — Модест, Скиталец завершающегося Цикла. И твой наставник.

— Это мало о чем говорит, и мало что меняет, — сухо заметил Паляев, стараясь перехватить инициативу в разговоре, — Может быть, Вы — и скиталец. Продолжайте скитаться и дальше, а я не имею к этому никакого отношения. Я утомлен Вашими фокусами.

— Хорошо, повторю еще раз. Я — Скиталец, а ты — мой Преемник. Водопьянов — тоже Скиталец. Мой соперник. Его Преемником должен был стать Лещинский. Теперь понятно? В этом цикле действовали два Скитальца — я и Водопьянов. В следующем цикле нам на смену должны были прийти вы — ты и Лещинский. Следи за руками — «Модест-Водопьянов», «Паляев-Лещинский». Неужели не понятно?

— Стойте-стойте! — прервал Иван Тимофеевич активное дирижерство Модеста, — это какое-то безумие! Или, может быть, розыгрыш? Наверное, здесь, у богатых людей, принято завершать поминки невинными розыгрышами. Но я — не из их числа.

И Паляев, собрав остатки сил, попытался оттолкнуть от себя Модеста. Он еще надеялся, что вот-вот из-за кустов на дорожку аллеи с криками «Улыбнитесь — Вас снимает скрытая камера!» выскочат веселые, обычные земные люди с видеокамерами, звукооператоры, помощники режиссера и просто зеваки. Засмеются, загалдят. Затеребят его, ошалевшего, затискают, вручат какой-нибудь пустяковый утешительный приз, и все прояснится. И он тоже посмеется вместе со всеми, а потом поедет к себе домой. К дочери и внучке.

Но никто не появлялся, а Модест продолжал держать Паляева мертвой, бульдожьей хваткой, так не вязавшейся с его обманчивой хилой внешностью:

— Мощь, с которой ты сопротивляешься, означает, что я не ошибся в выборе. Нужно лишь применить ее в нужном направлении. Я и не ждал, что ты сразу же поймешь меня. Но для того, чтобы наше общение на языке Скитальцев прошло успешно, нужно было сначала сказать тебе хоть несколько слов на обычном человеческом языке. А теперь — приготовься принять реальность такой, какая она есть.

Модест почти вплотную притянул Паляева к себе и, крепко держа за запястья, заглянул ему глубоко в глаза.

Прозрачно-слоистый, слегка подрагивающий кокон опутал обоих. Вокруг, в радиусе нескольких метров, все подернулось легкой изморозью. Исчезли звуки. Умерли запахи и краски.

Паляев, оцепеневший под взглядом рыже-золотистых глаз незнакомца, ощутил поначалу легкую тревогу. Но она становилась все острее и невыносимее, порождая из себя совершенно чуждое и неведомое Паляеву состояние безграничного одиночества.

«Скитаться будешь отныне без времени и без границ, — раздался голос с неба, — всегда один, и не найдешь себе приюта!..».

Лещинский был прав! — прожгло насквозь Паляева. Теперь настала его очередь!

И сразу после этого он почувствовал, как весь прежний мир, которым он раньше жил и дышал, который тесно и уютно обнимал его, словно кокон, — начал распадаться, переходил в иную, запредельную плоскость. Таял, словно воск на огне. Утекал песком сквозь пальцы. Рассыпался, как карточный домик. Утрачивался безвозвратно, исторгая из себя Паляева, словно плод из материнского чрева, чтобы дать ему возможность обрести самостоятельное и уже не имеющее к прежней жизни никакого отношения запредельное бытие.

Дверь, ведущая в новый мир, распахнулась настежь, и открывшееся пространство с галактическим стоном начало втягивать Паляева в свою бездонную воронку.

Все поплыло у него перед глазами. В эту стремительную карусель вписался Модест в своей неизменной шляпе. Он крепко ухватил Паляева за обе руки и сказал: «Смотри и слушай!».

Паляев дернулся, забился в руках Модеста, словно попавшая в сети птица, а затем рухнул на землю и замер.

Обессиленный Модест опустился рядом. Проверил пульс, погладил Паляева по голове:

— Потерпи, потерпи немного. Это — как рождаться. Как в самом начале…

Через какое-то время окружавший двоих кокон распался. Мир ожил и пролился сверху кратковременным, моросящим дождем.

Под его теплыми каплями Паляев очнулся, медленно открыл глаза, но тут же вскрикнул и закрыл лицо руками.

— Прости, забыл предупредить, — Модест приобхватил его за плечи, — золотые глаза видят этот мир совсем по-другому. Сначала это даже страшно. Но ты быстро научишься контролировать образы и сможешь видеть как обычный человек, если это будет для тебя удобнее. Хорошо, что здесь темно. Смотри пока прямо на землю. Потом — постепенно — на меня. Я скажу, когда можно будет посмотреть на небо.

Паляев снова открыл глаза и вцепился в Модеста, дрожа, как в лихорадке.

Так они и продолжали сидеть на земле, сплетясь в одно целое.

— Ты ведь хотел узнать правду, когда ехал сюда, — сказал ему Модест, — Так прими ее, какой бы невероятной она тебе не показалась. Твоей прежней жизни и тебе самому, прежнему, скоро придет конец. Сейчас тебе кажется, что ты ничего не понимаешь. Доминирует сожаление об утраченном мире — ведь ты не знаешь, что придет ему на смену. Но это не так. С момента прочтения Заповедей вся сила и все знание — уже в тебе. Как семя. Оно начнет очень быстро расти. Самое главное — ты должен сам понять, КТО ты на самом деле, и ПОЧЕМУ я выбрал именно тебя. Тогда и сила, и знание начнут расти вглубь тебя, начнут тебя менять и готовить к Очищению и Переходу. Если не успеешь, они просто вырвутся наружу — прямо через твою кожу. С кровью.

Лицо Паляева покрылось смертельной бледностью и исказилось от ужаса:

— За что мне это? Господи, за что?!

— Могу дать тебе лишь одну подсказку — тебя настигает твое собственное и давно забытое прошлое. Это было неизбежно. Я понимаю, ты еще не готов. Ведь мы должны были встретиться позже. Но я вынужден спешить — Водопьянов вот-вот вновь завладеет Талисманом. Это про него было сказано в Заповедях:


«И придет Разрушитель в конце времен,
И сгинут Скитальцы во мраке Небытия,
И Зло вернется человечеству язвой десятикратной!».

Но написано там также и про тебя:


«И появится Долго Молчавший,
И в третий раз войдет в Дом Зла,
И сразится со Змием,
И не погибнет, но возродится!..»

Помешать Водопьянову теперь сможешь только ты. Так что мне придется ускорить процесс. Твое погружение в Пустоту будет очень быстрым. Будет больно. И страшно. Ты начнешь терять все. Не бойся терять, — бойся иметь. Следи за знаками. Запоминай сны. Прислушивайся к самому себе. С тобой мы теперь встретимся только после твоего Перехода, на Конечной Остановке. Там ты узнаешь, что тебе предстоит свершить и где искать Водопьянова. Во всяком случае, я очень надеюсь, что ты сможешь туда добраться.