Когда я умру, сообщите Богу!

Никто и никогда не сможет сложить твою жизнь из обломков твоего будущего…

«Татуировка Епископа» (1985)

   На первый взгляд война была бессмысленной, то есть, смысл отсутствовал полностью. Но если уж война появилась, то у нее обязательно были злые родители, кто встречался, что-то говорил, возненавидел, принял судьбоносное решение, зачал и родил войну… и спорить с этим бесполезно. Хотя всё, что происходит и происходило, имеет и имело смысл для изменений судеб, природного ландшафта, какого-то прогресса и еще черти чего, имеющего словесное определение на разных языках, разных людских сообществ. Война громко делала свое дело, проводила селекцию множества мужчин, калечила тела и расставляла всё по своим военным полкам, упражняясь в минусе смерти и плюсе завтрашнего восхода Солнца…
 Кто-то во что-то верил…, поднимался в атаку с энтузиазмом и получал металлическую муху в лоб, кто-то сидел на корточках в блиндажах и окопах, ненавидя механическую дрожь в коленках и позвоночнике, сглатывая слюни страха и затягиваясь короткой сигаретой до жжения в пальцах. Трусость, в белом халате сестры самосохранения, гуляла по всей длине линии фронта, иногда заглядывая в ноздри различных солдат и чихая внутрь каждого, заставляя быстро сомневаться с полезности этого самосохранения и внутри себя проклинать всё на свете… Искусственно взращённых пропагандой или случайно-генетических природных героев почти не было, были кем-то свыше волшебно-заговоренные счастливчики, кто до сих пор не получил свинцовую печать в грудь или в голову, царапину на указательном пальце или даже диарею от скотской просроченной лапши с симпатичными беленькими червями. У всех солдат была всем известная окопная болезнь – переохлаждение, поэтому резкий простудный кашель слышался повсюду то там, то здесь…
 По измученным и небритым лицам грустных солдат было видно сразу, кто умрет в очередной атаке, а кто протянет до пролета следующих облаков. Глаза у них были печальными, а не шальными, кожу лица покрывал какой-то пунцово подобный оттенок, а в груди царил скованный истерический рыд, держащийся двумя руками за легкие и за дерганную, еще живую сердечную сумку. Маска смерти или, как ее еще называют на войне - «печать смерти», проявлялась у всех, кто поднимался после команды офицера и пробежав несколько шагов, не оставив наследника дома, не запустив в небо воздушный шарик, не проложив сантиметра асфальтовой дороги, не посадив осину или одуванчик, падал с пунцовым искорёженным лицом в грязную лужу, траву, песок или пластилиновый чернозём. Какая уже разница всем тем, кто встал, чтобы упасть и никогда не подняться?
 Маленькие Муравьиные Механизмы в серых шинелях, собранные в три буквы «М», умирали за чьё-то мнение, жадные желания, мечты, навозные убеждения и вечный накал превосходства над другими. Война, на первый взгляд, была все- таки бессмысленной, загнав стотысячные коллективы различных подразделений в сырые окопные ямы ради чужих несговорчивых голов, убогих мировоззрений, упрямства с оттенком длинноухого животного и жадности чужих ртов, полных фарфоровых зубов и вонючих остатков изысканной пищи. Смысл и логика, перевязанные розовой лентой окровавленных бинтов, сидели где-то в тылу на снарядных ящиках со свежей печатью завода изготовителя, пили эфир из воздуха и наслаждались ещё бегающим, ещё живым будущим удобрением для земли. Газетные клочки со словами о долге и преданности валялись среди выкопанных куч, дергаясь от порывов кочующего ветра. Ветер теребил окровавленные кусочки газет, налаживая свою мелодию, проходя мимо ещё живых сумасшедших и уже мертвых тел, большинство из которых, лежали на поле с открытыми глазами разного цвета, уставившись в небо с укоризной и сожалением. Мясные тела чужих направлений и антилогик отдавали себя земле, а не государству, оправдывая библейские слова - «… прах праху, пыль пыли…, и далее по несуществующему тексту – молекула молекуле, грусть грусти, дурь дури, конец концу…».
Они лежали повсюду в последних и совсем не вычурных позах, как куклы, разбросанные на полу в шумный детский понедельник. Руки сжимали собственные кулаки, зубы цеплялись за последнее и самое дорогое мужское слово – «Мама», кровь застывала бугорками красного цемента, исполняя закон природы, химию земли, ветра и молекулярного веселого воздуха. Селекция обыкновенной войны раскладывала свой пасьянс в ямах и открытых пространствах, как будто кто-то наверху играл в морской бой, уничтожая нарисованные человеческие фигурки вместо подразумеваемых эсминцев и фрегатов. Глаза смотрели в глаза рядом сидящих окопных товарищей, никто не понимал уже ничего, разглядывая огромные потери всего лишь за семь минут ураганного чужого огня. Перспектива умереть или выражаясь грубее – сдохнуть, не нравилась никому. Она, эта перспектива, была очерченной черной краской на лбу у каждого, кого пригнали сражаться и умереть за принципы несговорчивых и очень глупых кабинетных свиней. Неумное слово - солдат, никак не поддерживало само себя, поливая потной солью и дрожью все вокруг. Окопы улыбались, своими кривыми зигзагами, сохраняя еще живых людей от осколков гранат и арочной баллистики чьих-то пушек, окопы были готовы быстро вздыбиться от удара очередного снаряда и похоронить копошащихся и бледных от страха, никто из которых не мог ответить на вопрос – как я здесь оказался? А еще…, эти окопы напоминали вены на чьем-то землистом теле, вены, по которым бегали лейкоциты в серых шинелях, иногда скапливаясь, как тромбы, мертвыми кучками тел. На самый первый взгляд, война была бессмысленной и очень урожайно-сытой. Расчетливая тварь…, живущая за счет дураков!
   На дне старого окопа, выкопанного бывшими живыми, а нынче гниющими на поле трупами, где скапливалась вода, на корточках сидел маленький человек, разглядывая полы своей изуродованной и очень серой шинели. Маленьким он был из-за генетики папы и мамы, они оба были небольшими и сын, соответственно, у них получился небольшой, не видный, не богатырский, не заметный. Рост ниже среднего, мускулатуры хватало чтобы долго ходить по земле, что-то делать руками, крутиться на спящей кровати в одиночестве, открывать двери библиотеки, магазинов, туалетов и улыбаться, но не хватало, чтобы дать в морду, провести удушающий приемчик джиу-джитсу, поднести мешок с цементом на пятый этаж или махнуть топором по дубовой колоде для камина. Он не родился сильным дровосеком или цирковым силачом, потным сталеваром или злым погонщиком верблюдного каравана, он родился таким вот небольшим гражданином своей страны, которая много лет вела ту самую бессмысленную войну. И как у всех людей на планете без исключения были ему туманные знаки свыше, которые никто никогда не читал, не подозревал об их существовании, не задумывался, не видел и еще тридцать раз чего-то там –не! Между его тонких птичьих бровей была родинка от рождения, такая же, как у папы, такая же, как у мамы, ничем не заметная родинка, похожая на восточную каплю счастья или просто семейный значок. В любом коллективе с самого детства он был меньше остальных, генетически крупных со следами здорового прилива крови к щекам, крепкошеим, наглоглазым, саблезубым, мускулистым, высоким, много волосатым и для всех женщин, очень мало сексуально привлекательным. Он был другой: мелкий, хлипкий, не выдающийся тихоня с глазами постоянной жертвы, виноватости и не успеха. Так его слепили в мамином аквариуме и жаловаться было некому на такую верхнюю несправедливость. Но любая несправедливость иногда устает от себя самой и отбрасывает приставку «не», как хвост быстрой каменной ящерицы.
 Шел восемьдесят девятый день осени, когда самые глупые букашки, найдя щели в земле, быстро прятались от предчувствия холодов и зимних белых дождей. Только серые люди, умеющие излагать свои мысли, торчали в искусственно вырытых щелях, шипели на собственные холодные ладони, пытаясь их согреть теплым потоком из трахей и часто моргали холодными ресницами, беспощадно ударяя ими о глаза. Солдаты прислонялись к холодным могильным стенам, задирая шинельные воротники от ветра и закрывали глаза, отдавая свои тела в реальность войны, а мыслями убегая далеко к теплым морям с полуголыми теплыми девушками, где бадминтонные ракетки валялись на горячем песке рядом с ненужными лифчиками и холодными банками пива. Никому не верилось, что мирные пляжи где-то еще существуют, радуя чистой прохладой и беззаботными вздохами океанов.
 Маленький солдат из первой пехотной роты, первого взвода, последней шеренги, не был исключением и, прислонившись к стене окопа, он тоже сладко размышлял под завывание холодного ветра. Он думал об уютном маленьком доме, где его старенький папа перебирает альбомы с марками, мама печет овсяное печенье с изюмом, добрый пес Алеко лежит у камина, и одеяльная карусель домашнего уюта поглощает все тело. Он сидел на дне ямы, вдавливая сапоги в холодную вонючую жижу и медленно вспоминал свою жизнь до начала тупой войны. Он вспоминал, закрыв глаза, сжав губы и положив правую ладонь под шинель, где было теплее и еще билось живое, еще никем не проколотое штыком сердце…
Ещё никто из оставшихся в живых не разговаривал, опомнившись после ужасного артобстрела, только кое-где солдаты отодвигали лежащие трупы в стороны, стараясь не смотреть в лица тем, с кем только что курили сигареты, ели, пили, говорили и мечтали. Отголоски артиллерийской канонады переместились к ближайшим соседям, хирургически вырезая осколками и прямыми попаданиями мужское население военной страны. Там слышались громкие и душераздирающие крики оторванных рук, вселявшие надежду, что здесь, уже все позади и огонь вражеской артиллерии убивает где-то там, за тридцать пятым поворотом этих самых окопов. Было как-то веселей, что тетушка смерть оставила здешний отрезок в покое и высасывает кровь на участке у соседей, которые никогда не делились сигаретами, грязной питьевой водой и черствым хлебом. Было мстительно спокойно, за прошедшую мимо смерть…
- А ну-ка придурки, очухались быстро! Это вам не курорт с голыми бабами, это война! Проверить ружья, проверить стволы, приготовить гранаты, сейчас уроды полезут, это же была артподготовка! - орал раненый в голову офицер с одним погоном на плече.
- Господин офицер…
- Молчать, уроды! Не ссать никому, расстреляю к собачим чертям, пущу на коноплю ваши души! Уроды полезут под барабанный бой психической атаки, чтобы ваши мозги закрутить в узел… Повторяю, не дрейфить, коматозники, стоять на смерть, позади страна…, наше начальство и его сытая жизнь… Святая честь их защищать на этом поле…, более, чем святая! Кому еще не понятно, расстреляю к собачьим чертям! Тысяча шлюх вам на ночь и только один презерватив на всех! – частил офицер, вытирая кровь на левом ухе, сочившуюся из розовой мигрирующей повязки на голове.
 Лицо его было пунцовым, глаза безумно- безразличные, больные, тусклые, с зеленым оттенком полумертвой мухи. Из его правого плеча сочилась кровь, мундир был грязный, а от потерянной медальки на груди осталась одна ржавая булавка. Офицер держал пистолет, забрызганный чужой кровью, и был уже совсем не жилец, что и отметил про себя маленький солдат. Передернув винтовочный затвор, как кадык в горле, он убедился, что новенький блестящий патрончик плотно лежит в начале ствола, ожидающий острый удар по капсюлю гильзы. Шершавая граната мирно лежала в кармане шинели, выглядывая наружу деревянной рукояткой с жестяным колпачком. Время безразличных механических действий и хладнокровного поведения еще не наступило, привычка войны и крови едва закрадывалась в голову, начиная спасать психику, отдавать инстинктивные приказы на выживание и успокаивать сердце последними каплями валерьянки. Солдаты зашевелились, разбуженные и вырванные офицером из мимолетных иллюзий родных домов, с пляжей, теплых постелей законных жен и временных проституток, вынутые из кресел в барах и оторванные от горячих каминов. Серая поредевшая масса щелкала затворами длинных железяк, загоняя внутрь стволов веселые и всегда безразличные к человеку патроны. Кто-то зло высморкался в жижу, нечаянно попав на лицо ближайшего трупа.
- Извини, старина, тебе повезло, ты уже сбежал из этого Ада, ты в райском тепле с музыкой и без соплей, извини…
 - Первый взвод, кто остался, занимай места! – орал офицер, морщась от головной боли. – Беречь патроны, новые подвезут только завтра, вашу мать, уроды! Гранаты бросать только тогда, когда сможете разглядеть глаза ублюдков, бросать наверняка, чтобы минимум два трупа и четыре контуженных. Думать башкой, а не жопой, уроды! Не трусить, солдаты, никогда не трусить! Трус умирает сто раз в день, а мужчина, один раз в жизни! Слушать ушами, они пойдут под барабаны, как всегда… Второй взвод, шевелитесь, рваные устрицы, контуженные черепахи, два пулемета, проверить ленты, две коробки с лентами еще, стрелять прицельно, не коси вправо, крепко держи ручки, лупи короткими очередями, второй номер не спать на перезарядке, пулемет ваша гарантия не подохнуть! – продолжал орать офицер уже охрипшим голосом.
 Он кричал и бегал по окопам, быстро поворачиваясь на углах, размахивая красным от крови пистолетом и едва слыша себя. Офицер был контужен, глух и слаб и приговорен где-то там наверху к сегодняшней обязательной смерти…!
  Все молчали глядя вперед, туда, где молочный туман постепенно захватывал усыпанное телами поле. Все двигали головой, как будто от этого будет лучше видно, но видно было все хуже и хуже, как в плохом утреннем сне. Коллективный разум солдат не успел сформироваться в единый организм, потому что в бой их бросили только три дня назад, а из пятисот пятидесяти человек пополнения, в окопах уже осталось шестьдесят два перепугано-стойких. Они не считали себя, они видели сколько вокруг лежало знакомых лиц, угрюмо задумавшись над всё тем же странным солдатским вопросом – как я сюда попал? Ветер стих и дал возможность размножаться туману, который, как метастазы ужасной болезни стал закрывать видимость впереди. Молчаливый шум тумана стелился над грязью на земле, оставляя промежуток между водой и воздухом. Туман закрывал лица убитых, их руки и сапоги, разделяя лежащие тела на свет и тьму.
- Как-будто бьют барабаны! – вскрикнул высокий солдат с поднятым воротником, быстро сплюнув на пол траншеи и страшно ругнувшись.
- Я тоже слышу! – крикнул второй, тоже сплюнув в сторону пулемета.
- Эй, офицер, барабаны уже бьют…, мы слышим! – очень громко закричал солдат с широкими плечами, жестикулируя перед лицом грустного офицера. Этот солдат, все три дня не плевал под ноги, а сморкался.
- Готовьтесь, кровавые лошади, для кого-то это последний бой в жизни, за святую цель, за наше начальство, чтобы жилось им изобильно в районах изобилия и счастья! Воспрянули духом, мясо для земли! – крикнул офицер и грустно вздохнул, посмотрев на фотокарточку милой девушки в его ладони.
Где-то там за туманом, лежащим молочным одеялом над мокрой травой и грязью, на самом деле били барабаны, красиво и одновременно в обученный такт, весело и грозно, по государственному, разгоняя любые иллюзии жить дальше. Этот мотив напоминал идущих в бой исполинов без страха и какого-то там смазливого упрека. Исполинов, разорвавших свои сердца, ради счастливой жизни своего Правительства, ради их процветания в больших трехэтажных ульях зеленых зон великих городов. Барабаны топтали всё на своем пути, провозглашая колокольную смерть коктейля воздуха и грязи, они били дробь и усиливали мутирующую дрожь в коленях врагов, аритмию вражеских сердец и выброс смертельных потоков адреналина в глаза. Серым и очень измученным солдатам в испуге прильнувшим щеками к прикладам своих винтовок, страх завязывал черные нити нервов в страшные узлы, превращая их в веревки напряженных червей, одновременно разглаживал морщины, шевелил щетину на щеках и под носом, выташнивал внутренности наружу окопов, внимательно изучая человечьи заготовки для скорой смерти. Барабанный марш смерти приближался все ближе и ближе…, и каждому серому муравью с винтовкой казалось, что он слышит тупые удары вражеских сапог о земляную грязь. Но это была иллюзия слуха запуганных ушей, обман стука сапог, которых никто не слышал, чавканья грязи, сытых, откормленных дыханий и звериных криков будущей победы…  Но на самом делен просто стоял громкий, тренированный бой барабанов, идущих на запуганных солдат, готовых в любой момент бросить винтовки и бежать, бежать, бежать… На то она и есть психическая атака, нервного направления, нервного извращения, атака чужих организмов на такие же блуждающие незнакомые организмы.
Маленький солдат стоял на цыпочках, уперев носки сапог в какую-то кучу мокрой земли, он тянул шею, как на утреннике в детском саду, когда хотел сквозь плечи высоких детей, разглядеть новогоднюю елку и старого седого Дедушку с расписным красным мешком на плечах. Он тянулся вверх, придерживая приклад большой винтовки со смертельным патроном внутри. Вся серая масса слышала барабаны, но видела только туман, как белую ширму смертельной сцены театра военных действий, который театром никогда не был и быть не мог. Человеческие формулировки, написанные в теплых кабинетах о войне, никак не вязались с реализмом запаха запекшейся крови на деревянных прикладах и иголках колючей проволоки. Формулировки не соответствовали карамельному пиру, где сахарными крошками чьей-то глазури были люди, хрустя костями в обмякшей грязи, под веселый лихорадящий ветерок, под разрывы снарядов и симфонии пулеметных очередей, под запах шинелей, вылизывающих вечную землю, которая стерпит все на свете. Солдатам казалось, что звуки четких ударов уже отбивались в их головах, превращая извилины головного мозга в траншеи и окопы. Только один офицер, задрав контуженную голову вверх, качал подбородком, выстукивая челюстью едва слышимый марш смерти. Он был глух и стойкий гипноз барабанов на него не действовал, в его голове была другая проблема, это черная внутренняя собака, стоявшая на трех лапах и махающая хвостом в такт головной боли. Офицер мечтал о мощной таблетке родной страны, родного химфарм завода, останавливающая хвосты черным болевым псам.
Бывалый солдат, стоявший справа от маленького серого человека- муравья, угрюмо смотрел в туман, раскусывая в зубах острую зубочистку. У его правой руки лежал белоснежный платок на грязном бруствере, на котором в симметричной последовательности лежали четыре осколочные гранаты, две с длинными деревянными ручками и две без ручек. Там же мозаику платка добавляли три запасные обоймы для винтовки, небольшая картонка с лицом Мамы Бога, фотография очень красивой блондинки с нежными глазами, две новенькие сигареты с утрамбованным заранее табаком и красивая зажигалка с крыльями на стенке и надписью на непонятном языке. Бывалый солдат был застегнут на все пуговицы. Его горло было обмотано толстым шарфом заботливой женской вязки, а на руках были замшевые перчатки из кожи какого-то кенгуру, держащие тлеющую сигарету. Он никогда не плевался и все три дня называл новых солдат на Вы, его усы были подстрижены и даже два рыжих бакенбарда заставляли уважать его сразу. На войне он был уже три месяца. Целых девяносто два дня улыбаясь и поглядывая на полеты снарядов и пуль. В роте все поговаривали, что он заговоренный, из того самого знаменитого города заговоренных, с улицы тоже заговоренных, более того, он родился в семье, где даже бабушка была заговоренной, прыгнув пять раз с парашютом, она осталась в живых,  по причине не открытия парашюта все эти пять раз. Все видели его таинственный талисман на груди, это был мешочек, завязанный на шнурок, в котором находилось то, о чем никто ни слухом и не духом не знал. Но большинство солдат, лежащих на дне окопа при артобстреле, заметили, что бывалый солдат все так же стоял у бруствера, облокотившись на левую руку, и смотрел вдаль чужого расположения. Ни один осколок не задел его шинель, ни одна пуля…, все летело мимо по какому-то страшному волшебству меняя свою траекторию и просвистывая в стороне. Восхищение бывалым солдатом присутствовало и среди офицеров, которые гибли один раз в два дня и менялись быстро, как кадры немого кино.
 Солдат с рыжими бакенбардами посмотрел на маленького человека рядом и подмигнул рыжей ресницей, красиво сощурив правый глаз. Наконец-то туман стал разъезжаться, прорывая вперед человеческие фигурки, туманные завихрения участились, фигуры чужих солдат заняли всю линию близкого горизонта черной идущей полосой, барабаны вбивались длинными гвоздями в уши, заставляя сердца кашлять внутри грудных клеток. Накал атаки нарастал, увеличивался, раздражал, заставляя дрожать кисти рук и стволы винтовок. Приближался момент, момент никакой не истины, как привыкли извращаться штампами миллионы, а приближался обыкновенный момент чьей-то реальной смерти.
Если бы у кого-то, стоящего в копе был бинокль, то он, этот самый человек с биноклем, мог бы увидеть и рассмотреть желтые изможденные лица врагов, которых вражеский офицер никогда не называл уродами, а называл ублюдками. Их глаза выражали животный страх, ощущая отрядами кожных мурашек под шинелью струи холодного пота, цоканье зубов, напряжение сухожилий, очень неприятную математическую дрожь в ногах, поджатые внутрь мужские яички и внутренний надрыв часто дышащей диафрагмы. Их торжественный барабанный бой, создаваемый десятью крепкими солдатами, идущими сзади, убил их уши, раздавил их души, вырастил кактус в мозгах и спел гимн летающей Смерти. Они шли вяло, уже не стараясь обходить лужи и чавкая мокрыми портянками и носками внутри вонючих сапог… Они шли вяло, сглатывая пересохшую шершавую слюну, задыхаясь от отсутствия ветра, от мокрого тумана и шизоидного стука сволочей барабанщиков, которых все хотели немедленно убить. Но этой правды никто не видел. В своём воображении были нарисованы многочисленные силуэты солдат с винтовками наперевес, наверно с суровыми кровожадными лицами, наверно с отменным здоровьем и метким глазом, в теплых кальсонах и непромокаемых сапогах с веселым вино-водочным настроением, сытые…, под музыку дубленной кожи. Кто-то крутил рулетку с фигурками, бросал кубик или многогранные кубики с маленькими черными дырочками на боках, вычищая переполненный глупый мир уходом живых и дышащих людей в серых колючих шинелях, пахнущих лошадиным потом и страхом болотной гнили.
-Улатор Магинам! – кричал вражеский офицер на непонятном никому языке, размахивая саблей с блестящим эфесом. - У-у-у-у-латор Магинаус! Кумазод! – орал он во все горло, и вражьи солдаты пристегнули штыки- кумазоды к винтовкам.
 Эти штыки были запрещены Двадцать Седьмой Конвенцией гуманных войн, потому что от этих штыков, смазанных кишками разложившихся кошек и собак раны никогда не заживали, давая некроз, по красивой треугольной кайме колющей раны. Штыки предавали отрядам одиноких солдат более крепкую массу, нагнетающую страх на высоком девятом уровне. Штыки поблескивали в воздухе, шатались, как рисунок весенней грозы, зачеркивая любые мысли маленького человека о победе.
- Внимание! По моей команде-е-е-е-е начинаем огонь! Слушать Команду-у-у-у-у-у-у-у-у-у! – тянул офицер, вытащив саблю из грязных ножен. О-Г-О-Н-Ь ! – заорал он, махнул саблей, и это началось!
Три пулемета заныли с трех сторон, разрывая воздух заиканием неизлечимых заик, множество винтовок захлопали стволами, выпуская пули и выбрасывая гильзы в грязь, над головами полетела картечь из пушек, стоявших позади окопов, кто-то не выдержал и поддержал всю роту броском гранаты, она улетела в гущу вражеских людей и моментально взорвалась. У пятерых человек оторвало головы, трое лишились ног, трое лишились рук, один был контужен и сразу упал, схватившись за уши…, счастливчик!
 В окопах сглотнули слюну и возрадовались такому количеству потерь от одной гранатки. Каждый был рад, что он еще жив, а кто-то уже нет. Бывалый солдат прицелился в офицера и выстрелил…, чужой офицер выронил саблю, схватился за грудь и рухнул в грязь лицом. Бывалый был доволен, медленно сбил пепел с черной сигареты, передернул затвор, загнал новый патрон и изящно прицелился в другого офицера, которого рвали сомнения - идти ли вперед? Он упал, получив пулю прямо в пуп: плохое ранение, очень плохое, свинцовая дрянь, разорвала внутри все что можно и застряла у него в верхней части таза…, успокоившись, она стала ждать последнего вздоха плоти. Солдаты врага, увидев офицера, лежащего на земле в позе уже мертвого зародыша, сразу сникли и развернувшись спинами, быстро побежали назад, мечтая скрыться в обрывках тумана до попадания пули в спину, задницу или ноги.
 Окоп маленького солдата ликовал, расстреливая все силуэты и радуясь попаданиям. Наступил большой тихий праздник в душах живых, они еще дышали воздухом, пропитанным свежей кровью, стонами раненых и улыбкой грязного тумана. Они были живы и уже не слышали стук барабанов. Над полем парила огромная стая черных ворон, перекликаясь гортанными сигналами с радостью изобилия. Они опустились на трупы, молча, не ссорясь, правильно распределились по рангам и возрастам, и стали рвать мясо и вены, выдергивая нитки нервов и лоскуты содранной кожи, глаза, щеки, уши…, пир…! Только одна белая ворона подлетела к мертвому человеку, медленно взошла на его лобную повязку, нагнулась, и аккуратно схватив его ресницы, закрыла левый глаз, а затем и правый, она была не голодна, она боялась укоризненных стеклянных взглядов людей, это была белая ворона с совестью и честью, не как все! «Черная» птица закрыла глаза охрипшему офицеру, который нашел свою пулю и умер сразу, испустив последний вздох, вспомнив маму и ее колыбельную песню о замерзающем сироте, заблудившимся в лесу, зимой в Новый Год 35-го декабря, когда все прогрессивное человечество поедало жаренных свиней, запивая лимонадным морсом и помидорными настойками. Он умер быстро, мимолетно ощутив удар о землю и, бросив навсегда ненужное тело, улетел наверх, куда-то подальше от глупой войны и каменной грусти. Поле дышало кровавыми испарениями, воздух делал свое химическое дело, вороны тоже и даже в ближайшем лесу три волка вынюхивали окровавленный густой воздух и ждали ночь, потому что ночь – это время волка, а не суслика. Маленький солдат выпустив только три пули вспотел от мысли, что тот парень, которого он увидел издалека, упал именно из-за него. Его пожирала совесть, вскормленная книгами и доброй семьей, она, как винный штопор, выворачивала все внутренности наизнанку и его вырвало черствым хлебом и просроченной лапшой прямо в окоп, под ноги, на сапоги…
- Эй, Вы, маленький солдат! – окликнул его бывалый с рыжими бакенбардами, - так часто бывает после боя, когда Вы кого-то убили и Вас выворачивает наизнанку, потому что Вы родились и выросли в добропорядочной семье, где последние четыреста лет Ваших родственников никто не учил убивать, а учили читать книги.
- А вы? – тихо спросил он.
- Я тоже родился в высокой семье, но мой отец и двадцать поколений его отцов, охотились в наших лесах на большого зверя. Я убиваю с десяти лет зайцев, кабанов и медведей людоедов. Это просто: прицелился, пальнул и попал, больно не тебе, всегда больно ему, а так как больно ему, ты победил в дуэли с жизнью и будешь еще кушать, блевать и ходить в туалет, знакомиться с приятными дамами, пить помидорный ликер и плавать на яхте в горячую Антарктиду.
- Эй, братцы! Последний офицер убит, я полковой сержант, беру команду на себя! Сколько нас осталось? – крикнул кто-то из-за пятого поворота траншеи. –Справа налево, рассчитаемся, начинайте, правый пулемет ты первый и поехали дальше…
- Первый, второй, третий…! – послышались крики издалека.
Через сорок секунд все узнали, что их осталось тридцать восемь человек. Не густо.
- Да уж, не густо…! – с улыбкой ответил Бывалый Рыжий с бакенбардами и взял в руки саперную лопату. – Скоро полетят серебряные самолеты, груженные бомбами…, их будут сбрасывать на нас все до одной. Чтобы выжить, Малыш, делайте, как я, - сказал он тихо маленькому солдату и, присев на корточки, стал рыть нишу в стене окопа.
 Стоявший слева злой солдат все это увидел, снова грязно ругнулся, сплюнул, схватил свою лопатку и тоже стал копать нишу. Работа была закончена через двадцать минут. Три глубокие ниши, похожие на крысиные родильные дома были выкопаны и в них помещался ровно один человек.
- Почему не сказать всем, чтобы выкопали себе такие же укрытия? – честно глядя в глаза рыжему, спросил маленький солдат.
- В этом нет логики и глубокого смысла, потому что этих парней уже нет в списках живых! – мило ответил Бывалый и раскрыл новую пачку красивых сигарет.
- Разве есть такие списки? – не отставал малыш.
- Еще бы… Они всегда были и есть, особенно на войне… Вы давно могли бы предположить, что на любом боевом поле, где народ собрался с целью убивать друг друга, существует очень конкретный вопрос – Кто сегодня умрет, а кто выживет и почему? Поверьте мне, каждый солдат внутри себя думал хоть один раз над этим вопросом и никогда не нашел ответ. Никогда. А ответ есть! Я Вам скажу сегодня и сейчас, что есть такие продуманные списки наверху, кто умрет, а кто будет жить дальше… По совокупности их предыдущих деяний и будет приговор - жить или умереть. В это трудно поверить любому неподготовленному человеку, но я Вас понимаю. Догмы, которые Вы получали в книгах от обыкновенных людей прошлого, не вяжутся никак с божественным представлением о смысле существования человека на этой земле и его предназначением…
- А почему вы курите? – неожиданно спросил маленький солдат.
- Ах, это! Просто балуюсь, я очень долго не курил, очень длинный промежуток пространства, а вот теперь у меня появилась такая возможность немного покурить…, забытые ощущения, то-сё…, печки -лавочки, как говорится…, вот я и балуюсь. Не скажу, что это успокаивает в данной жизненной ситуации, вовсе нет, это больше отвлекает, чем успокаивает. Хотите закурить? Угощайтесь, это сигареты весьма качественные из редкого табака, собранного на высокогорьях Воздушных гор, ручная работа, соусированный древний папирус, запах божественный и так далее… Ну, что, любезный, желаете?
- О нет, благодарю вас, я не курю, – ответил солдат и поднял воротник, - меня больше интересует ваша теория о разделении на мертвых и живых во время боевых действий…
- Ну, если вы хотите кое-что познать…, извольте следовать обыкновенной логике моих рассуждений, причем хочу заметить и подчеркнуть, что моё мнение — это не последняя инстанция в том, что происходит с людьми именно здесь, именно сейчас….
- Я очень постараюсь, - ответил маленький солдат и сжал от холода кулаки.
- Никто не может поспорить с обыкновенной истиной, что у каждого за спиной есть своя прожитая жизнь, состоящая из отдельных эпизодов, они же являются и грузом личного опыта, с которым любой человек сверяет своё существование. Сказать больше — это не просто груз, а это целый упакованный за спиной рюкзак, который никто никогда не сможет сбросить на землю и от него освободиться. Обязательно, рано или поздно и озлобленный ублюдок, и праведный взрослый малыш, не сделавший ничего худого в своей маленькой жизни, обязательно будут анализировать свои поступки. Кому-то будет стыдно за содеянное, а кому-то совсем нет… Кто-то будет себя обвинять, кто-то оправдывать, а кто-то злорадствовать, но в любом случае — это будет их точка личного отсчета, проецируемая на самого себя. И редко можно найти подлеца, который искренне не считал бы себя хорошим человеком, а все это потому, что нет совершенного зла и совершенного добра, потому что одно постоянно перетекает в другое и наоборот по мудрым законам бытия. Итак…, то, что думают о себе люди на Земле, там, наверху, где пишутся судьбы, никого не интересовало и никогда не будет интересовать. И это первый незыблемый постулат, который Вы должны запомнить…
- Да? – тихо переспросил маленький солдат. – То есть, если я попрошу сохранить мне жизнь ради моих старых родителей, то меня никто там не услышит?
- Никто Вас не услышит и это абсолютная правда, но просить вы можете сколько угодно, особенно в церкви и обязательно за деньги… Ха-ха-ха! - громко рассмеялся бывалый.
- Как жаль! – промолвил маленький солдат.
- А вот вам статистика верхнего уровня и математические исходные по таким двум временным субстанциям, как Жизнь и Смерть. Разве можно предположить, что кто-то сидящий в окопах вокруг нас именно сейчас хочет умереть бессмысленной смертью?
- Я думаю, что никто не хочет умирать ни со смыслом, ни без! 
- Конечно же не хочет, но было бы весьма глупо предположить, что собравшиеся на одном поле мужчины с оружием, собрались пострелять в воздух, плюнуть в сторону врага и живыми и радостными быстро разойтись домой. То есть, если есть все признаки войны, то кто-то обязательно умрет, не так ли?
- Вы правы! Это трагично и совсем логично…
- Итак постулат второй: если много людей попали на войну, то кто-то из них обязательно домой не вернется и будет убит, и таких людей будет не мало, а даже очень и очень много…
- И это тоже железная логика, с этим не поспоришь… Всё, что тебя окружает на этой земле в той или иной степени имеет обязательный смысл: от мертвой козявки в зарослях пшеницы, до колокольного звона колец Сатурна, а уж сама смерть имеет смысл судьбоносный, оправданный, философский и даже весьма полезный. Вот только математический алгоритм самой Смерти известен далеко не всем.
- А что есть такой алгоритм? – спросил удивленный маленький солдат.
- Есть, ещё как есть… Внимательно посмотри на лица вон тех четверых солдат. Выражения их лиц уже изменены в преддверии и ощущении конца…, но они об этом не знают и мечтают прожить долгую и обязательно счастливую жизнь. Мечтать никому никогда не воспрещалось, поэтому они наслаждаются мыслеформами своего внутреннего мира и создают картины милые их сердцу… Но так не будет, потому что ранее я тебе сказал, что мнение живых людей там, на верху, никого не интересует...
- Но…
- Но по какому-то никому не виданному закону и приказу эти парни обязательно умрут именно сегодня и лично мне это видно по их лицам. Посмотри, их лица уже не естественны…, они похожи на предсмертные маски солдат на полотнах художника Отто Дикса.

Уважаемый читатель! Продолжение на сайте.