Лец

Любую человеческую драму можно представить как фарс. А если разбить ее на несколько сезонов по десять-двадцать серий и украсить популярными звездами – можно шагнуть в прайм-тайм с новой мыльной историей. Так замыливается любая проблема, так отбеливается любая боль, так вываривается сострадание. Так любая личная драма усредняется до шаблонных реплик, конфигураций и – обязательно! – счастливого конца. «Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец». И тот, кто слушает сказочки прайм-тайма, свято верит в спасателей Малибу, в их своевременную помощь и увлекательно-веселое решение любых заковык. Фарс форсирует праздность. Праздность – инструмент отбора. Праздное сердце лопается, как мыльный пузырь, и бессердечный становится не восприимчив к драме.

Золотая пудра заката сыпалась и сыпалась с небес на крыши домов, верхушки деревьев, макушки людей. Час золота и охры и медовой тягучести. Мамаша Иди прекращала колоть орехи и подставляла свое лицо лучам закатного солнца. Час золота и охры. Хотя какой час?! Минут двадцать, а может пятнадцать, длится это волшебство. Мамаша Иди щурила глаза, чтобы увидеть мерцание золотого субстрата. В эти минуты она примирялась с жизнью.

Лец был храбрым. Так он думал. И безжалостным. Как любопытный ребенок. Лец поймал муху и оторвал ей лапки, чтобы проверить, как долго она без них продержится.
– Баловство, – хмуро сказал отец, застав его за этим занятием, и стукнул Леца по затылку. – Покорми собак!
– Я занят, – буркнул Лец в ответ.
– Маленький наглец! Слушайся отца! – И отец снова стукнул Леца по затылку.
Лец слушался отца. Ему больше некого было слушаться. Мать умерла давно. Лец не запомнил ее, поэтому не вспоминал и не грустил о ней. Он был озабочен только тем, чтобы не разозлить отца и вовремя увернуться от его затрещин.

Когда Лецу было десять лет, отец подарил ему щенка.
– Я воспитываю тебя, ты воспитываешь его. Посмотрим, кто из нас лучше справится, – сказал тогда отец.
Лец кинулся к отцу и обнял его.
– Папа, папочка, я счастлив!
Отец отстранился от Леца и сунул щенка ему в руки:
– Он твой.
Когда уворачиваешься от удара или когда четко выполняешь то, что от тебя требуют – испытываешь подобие радости. Мы с вами знаем, что избежать наказания – сомнительная радость, жалкое ее подобие. Но человек, не знающий иных предлогов для радости, кроме как избежать оплеухи, довольствуется ее суррогатом. Лец научился уворачиваться: он старался не злить отца и четко следовать его указаниям. И в конце каждого дня он испытывал облегчение от того, что очередной день завершился, и все поручения выполнены. Это избавляло его от чувства вины, которое рождалось с каждым новым восходом солнца и не покидало его весь день. Когда отец подарил ему щенка, Лец испытал что-то большее, чем его привычная радость. Это было очень сильное чувство. Чувство безмятежной невесомости. Когда смотришь на себя другими глазами и понимаешь, что достоин внимания, заботы и любви. Лец был окрылен подарком отца. Теперь и на него Лец смотрел другими глазами. Он был уверен, что отец его любит и заботится о нем. Все прошлые обиды и страхи были списаны со счетов. Разве можно их помнить, когда рядом сопит твой собственный щенок?

Бывало, отец срывался из дома и кружил на машине по городу. Лец не любил эти поездки. Он понимал, что это не развлечение, а вынужденная необходимость, потребность, которая сильнее его отца. Лец сидел сзади и помалкивал. Он смотрел на мелькающие за окном дома, машины, светофоры и до тошноты мусолил в себе вопрос, чего боится его отец, от чего он бежит. С появлением пса Лец повеселел и перестал тяготиться совместными поездками, ведь теперь у него был жизнерадостный напарник.

Как-то раз отец высадил Леца возле магазина и попросил сбегать за водой. Лец купил воду. Вернувшись на парковку, он не нашел отца. Лец нашел его дома, ближе к вечеру, после многочасового скитания по городу. Отец сидел на веранде и покачивался на стуле.
– Где вода? – Спросил он у Леца.
– Ты бросил меня! – Крикнул Лец.
– Я попросил купить воду. Где моя вода? Ты слишком долго бродил.
– Ты бросил меня в незнакомом месте!
– Неправда. Я каждый раз с тобой ездил по одному и тому же маршруту. У тебя хоть что-то осело в голове? Это географический кретинизм или беспечность? Ты должен быть внимательным. Ты должен быть бдительным. Где моя вода?
– Я выпил ее.
– Ты должен быть выносливым. Ты не справился. Тебе ничего нельзя поручить. Иди спать.
Лец вошел в дом и позвал своего пса. Пес не отозвался. Не ожидая ничего хорошего, Лец спросил у отца:
– Где собака? Где мой щенок?
– Послал за водой.
– Ты его тоже бросил?!
– Лежа на диване, пес ничему не научится. Тебе и ему пора взрослеть.
– Живодер, – процедил Лец сквозь слезы.
– Будь бдительным. Это тебе не мух давить.
Щенок не вернулся. Пропал. Лец еще долго плакал по ночам, вспоминая своего веселого друга. Летняя жара сменилась листопадом, а затем и первым снежком. Близился жестокий сезон капканов.

Рано или поздно это должно было произойти. И это произошло. Это происходит прямо сейчас: Лец с отцом идут по кровавому следу.
– Это волк. Точно: волк! – С азартом оскалился отец и подмигнул Лецу.
Леца мутило от вида крови и бросало в жар. Отец ставил капкан на лису, но на этот раз в него попался волк. Они недолго шли по волчьему следу: волк угодил в капкан передней лапой и не смог далеко уйти от места ловушки.
Волк стоял посреди грязно-красного пятна. От капкана тянулась металлическая цепь к якорю, который лежал позади волка. Волк обернулся и посмотрел на своих преследователей. Боль и усталость, боль и смертельная усталость докатились до Леца. Он стал ртом хватать морозный воздух, будто это его, а не волка, терзали якорь и цепь. Отец прикладом ружья оглушил волка и задушил его. Лец упал в снег и стал ползти к волку.
– Папа, папочка, – сипел Лец.
Отец подошел к Лецу, поднял его и отряхнул от снега.
– Это тебе не мух давить, – сухо сказа отец. И добавил: – Ничего, привыкнешь.

Зима прошла. За ней прошли весна и лето. И осень подоспела в срок. У природы, если ее не загонять в капкан, все идет по расписанию своим естественным чередом.

Лец взрослел и мужал, но, как загнанный зверь, был намертво прикован цепью к грузу потрясений. В его жизни сезон охоты никогда не кончался. Он усвоил навыки ловца, но был ли он им, был ли он охотником или добычей – Лец не знал: за него по-прежнему делал выбор отец.

То, что должно произойти – происходит. И сейчас Лец с отцом вновь идут по кровавому следу. Муштра отточила действия Леца и развила в нем чутье, и сейчас он точно знает, что их жертва – волк.
Волк стоял посреди грязно-красного пятна. В этот раз он попался в капкан задней лапой. От капкана тянулась метровая цепь к якорю, который лежал позади волка. Волк обернулся и посмотрел на охотников. Лец возмужал и окреп и формально стал похож на охотника. Но он так и не научился смотреть в глаза загнанному зверю. Он не мог уменьшить его боль и свой стыд. Он не мог облегчить его и свою участь.
Отец двинулся на волка. Замахнулся прикладом. Волк изловчился и опрокинул отца на землю. Отец крикнул:
– Лец, бей!
Лец, пораженный готовностью волка к схватке, сраженный его болью и своим стыдом, замахнулся ружьем на отца. Отец злобно рыкнул:
– Подлец! Бей волка!
В эпицентре крови и ярости победила муштра. Лец оглушил волка. Отец задушил волка. Но мертвый волк изменил расстановку сил в связке «сын и отец». Кровь, стыд и ярость преобразили маленького нагЛеца в непредсказуемого подЛеца. Многолетний гнев Леца рассек связь «сын и отец».
– Ничего, я привыкну, – буркнул Лец.

Цесса  была неотразима. Так она думала. И безжалостна. Как избалованный ребенок. Ей выпало счастье быть дочерью амбициозного оптимиста, который расширял границы возможного путем завоевания материальных вершин, который изо дня в день твердил дочери: «Моя принцесса, топни ножкой, папочка исполнит твои желания». Папочке нравилось исполнять желания Цессы, ведь если его дочь – принцесса, значит, он – король, всесильный и всемогущий. Расширяя границы возможного, он стирал границы дозволенного. Чрезмерно обожая дочь, потакая ее желаниям и своей гордыне, он вырастил монстра, безупречно прекрасного монстра. Умению Цессы топнуть ножкой позавидовал бы любой степист: она всегда добивалась успеха и шаг за шагом оттачивала свое мастерство. Альянс «король и принцесса» процветал, пока гладь семейного самодовольства не замутил конфликт интересов. Цесса из забавной девчушки, ловко отбивающей чечетку «хочу и буду, буду и хочу», превратилась в первоклассный, добротный товар, вернее – приманку для ловли еще большего успеха и благополучия: Цесса стала невестой. И вот тут-то и возник конфликт интересов. Пока превосходная, неотразимая Цесса полагала, что она еще в поиске, расчетливый добряк-папочка вкушал плоды своей маркетинговой стратегии: он определился с партнером, ее и своим, подписав протокол о намерениях с королем соседнего королевства, у которого также подрос сынишка-малец – завидный жених принц Гаер.

Гаер был гаером. Его имя звучало как предупреждение. Однако для людей с ограниченным лексиконом на первый взгляд он казался забавным. Но Гаер не хотел быть забавным, он хотел забавляться. Он был богом забав и ловцом простофиль. Обожал интриги и вероломных тиранов. В общем, он был мальчиком из приличной семьи. Цесса невзлюбила его мгновенно, ведь он был ее отражением, разве что не топал ножкой. Насмешник, интриган, он посягал на ее уникальность и главенство. Союз двух прим, что может быть абсурдней? – Только мысль, что Цесса уступит папочкиной воле. Так, на почве личностных амбиций созрел конфликт.

Избежать наказания и избежать принуждения – это ягодки одного поля. Что общего? – Избежать. Побег из парадигмы зависимости от тирана – наверное, единственный способ сохранить самобытность личности. Но кто-то бежит, чтобы самому стать тираном, кто-то – чтобы отыскать себе нового. В мире явных и неявных капканов можно ли создать новый концепт в противовес тирании? Глядя друг в друга, Цесса и Лец вряд ли задавались этим вопросом. Глядя друг в друга, они любовались зерном дикости их натур, на первый взгляд, казалось бы, таких совершенно разных. Вспышками неповиновения было озарено их знакомство. Где, как? – Неважно, ведь они шли навстречу друг другу по одной колее. Божий замысел – это дорожки, которые сводят людей в нужный час.

Конечно же новый знакомый дочери не привел в восторг папочку Цессы. Конечно же непривычное поведение Леца не обрадовало его отца. И на признания своих чад «Я люблю» оба родителя ответили репрессиями. Наконец, наконец-то сумма переживаний достигла критической массы, и союз двух необузданных сердец породил бунт. Бунт – это реализация угнетенной любви к самому себе и попытка повысить самооценку. И «Ура!», когда в таком волнительном деле находится компаньон. Сердца бьются в унисон, глаза горят неумолимостью к устоям, и жажда к новизне притягивает тела двух юных бунтарей друг к другу. Ненависть к своим врагам разожгла в них дикость. Дикость – самый надежный секс призыв. Поддавшись ему, Лец и Цесса поклялись тешить друг друга дерзостью.

Молодость. Молодость хороша спонтанностью решений. У молодости нет «завтра», только – «здесь и сейчас», только «хочу и буду». Совсем как чечетка Цессы. Под эту заразительную чечетку сколько шальных поступков увидело свет!
– Бежим?
– Бежим! – Это самый лаконичный договор о союзничестве.
Даже если вы всю свою жизнь испытывали страх и ненависть или были безнадежно пусты, однажды, при встрече с необычным, привлекательным, волнующим, невероятным, особенно если это невероятное увлекается вами – внутри вас образуется завязь бесконечно волшебного чувства, которое станет плодом обоюдного притяжения двух натур, двух тел, двух миров. Это чувство теплой волной всколыхнет сердце и осядет в горле спазмом немоты. Потому что нет имени у волшебства, но много названий. Любовь? Может быть. Но точно – взаимность.

Фургон Леца увозил его и Цессу из отеческих вотчин. Вырвавшись из-под гнета родительских установок, Лец и Цесса захлебывались скоростью, свободой и друг другом. Путешествие стало весельем, веселье – формой новой жизни, которую они хотели вместе завоевать. Вместе… В Месте их фургон заглох на тихой улочке между двух зеленых изгородей. Как не пытался Лец – найти поломку ему не удалось. Фургон был исправен, но не заводился и стоял, как вкопанный, посреди небольшого городка с нелепым названием Место.

Бывает, все складывается отвратительно. И это «отвратительно» при незначительной перемене ветра становится удивительным каскадом чудес. Лец в сердцах пнул ногой намертво застывший фургон, хлопнул дверцей. Поднял с дороги камень и швырнул в изгородь. Изгородь вздрогнула от удара и распахнула неприметную калиточку, из которой к Лецу шагнула женщина. Она облегченно выдохнула, будто ждала именно Леца, и протянула ему ключ.
– Мой сосед в отъезде. Если вы согласны выполнять работу по хозяйству, то можете пожить  в его доме.
– А что нужно делать? – Спросил Лец.
– Следить за порядком в саду и доме. И нужен механик в его автомастерскую. Вы разбираетесь в машинах?
– Да. Кроме одной, – пошутил Лец, указав на свой фургон.
– Вы один? – Поинтересовалась женщина у Леца.
– С подругой, – ответил он.
– Хорошо. Следите за домом и участком. Все, что заработаете в мастерской – ваше. Если согласны – вот ключ.
– Вы нас спасаете! Мы согласны.
Лец повеселел и обратился к Цессе:
– Вот видишь, все разрешилось само собой.

Несложно принимать решение, единственно правильное и выгодное, в само собой сложившейся благоприятности. Подобный трюк судьбы любого собьет с толку и заставит верить в собственное могущество. Заезженная аффирмация «Я все могу», которую судьба усиливает подтасовкой обстоятельств, становится воинственным девизом неофита. Лец горел желанием побеждать. Цесса горела желанием пообедать. Причем не наспех в придорожной забегаловке или на пыльной обочине, а за чистым столом с опрятной сервировкой, растягивая удовольствие от принятия пищи. «Как дома», – мелькнуло у нее в голове, и она на секунду огорчилась поспешностью побега. Ей захотелось неторопливой стабильности, и она не стала перечить Лецу, который не раздумывая согласился пожить в чужом доме.

На удивление дом оказался добротным и богатым. Он обрадовал Цессу своей приверженностью к классике. В нем нашелся и обеденный стол, и чудный фарфор, и даже винный погреб. Хозяин дома несомненно был ценителем комфорта и дорого вина. Лец на волне неожиданной удачи быстро накрыл стол закусками, купленными по дороге. А Цесса, приятно удивленная уютом их нового пристанища, сменила статус беглянки на привычный статус повелительницы и милостиво позволила Лецу окружить себя заботой. От этого обычные холодные закуски показались ей деликатесом. И она утолила свой голод и дефицит управления.

Новизна. Под ее напором привычные вещи становятся притягательными и одаривают своих обожателей ароматом открытий. Все привычное в декорациях собственных решений, собственного выбора и воли не отравляет жизнь, а тешит сердце иллюзией справедливого устройства мира. Но новизна рано или поздно тускнеет и скатывается в рутину. Вот почему так правы умники, переставляющие мебель в своих жилищах. Беспроигрышный эффект новизны! Правда, поверхностный. Вот почему так правы мудрецы, предпочитающие перестановку внутри себя, где новизна бездонна, а рутина нелепа.

Закручивая гайки в автомастерской, Лец сбрасывал с себя гнет отцовской тирании и переставал ощущать себя безликим атрибутом чужой воли. Но в глубине души Лец был благодарен отцу за то, что он многому его научил. И иногда душа Леца озарялась кратковременными вспышками желания взбежать на веранду родного дома и увидеть отца. Эти вспышки и правда были кратковременными, так как поглощались негаснущим огнем влечения к Цесе. Цесса тоже влеклась к Лецу. Его нутро, деформированное событиями прошлого, скрывало немало укромных мест с пульсирующей тьмой, которая таила потенциал сил, неведомых самому Лецу и тем более Цессе. И именно эта пульсирующая бездна манила Цессу и удерживала ее возле Леца. Но Цесса не была бы дочерью своего папочки, если бы отказалась от привычных манипуляций. Невзирая на подлинность своих чувств к Лецу, Цесса пришпоривала в себе первобытный инстинкт выживания и не оставляла на самотек отношения с Лецом. Жонглируя своим послушанием и непослушанием, Цесса доводила Леца до нужного ей градуса страсти. И Лец думал только о Цессе. Хотел только Цессу. Он и без уловок Цессы был накрепко к ней привязан. Но режиссура Цессы подхлестывала Леца, и делала их двоих не просто влюбленными друг в друга, не просто любовниками, а двумя заклятыми врагами, жаждущими подчинить друг друга и подчиниться. Любовь, похожая на борьбу, никогда не станет пресной, и, пожалуй, она бессрочна.

После работы в мастерской Лец забегал к мамаше Иди, той самой женщине, что предложила ему с Цессой пожить в соседском доме. Веранда мамаши Иди напоминала Лецу отцовскую веранду. Мамаша Иди почти весь день сидела на ней и колола грецкие орехи.
– Почему ты занята только этим? Зачем колешь орехи? – Спросил у нее как-то Лец.
– Ищу крупицы правды.
– И в чем правда?
– В том, что с силой брошенный орех может пробить голову, – и мамаша Иди ловко метнула орех Лецу в лоб.
От неожиданности Лец ойкнул и потер ушиб.
– Зачем пугаешь? Ты ведь не злая! – Упрекнул он мамашу Иди.
– Будь бдительным, - сказала она. – Вот и вся правда.
Лец вспыхнул от ее слов.
– Ты говоришь, как мой отец!
– Значит, он не глуп, твой отец, – улыбнулась мамаша Иди. А потом подмигнула Лецу и добавила: – Знаешь, иногда папаши, а особенно мамаши, бывают правы. Ха-ха-ха! Все, уходи, разговорами сыт не будешь, пора твоей хозяйке кормить тебя.
Что бы ни говорила ему мамаша Иди, Лец никогда на нее не сердился. Было в ней что-то теплое и даже знакомое. Лецу нравилась она и беседы с ней, особенно ему нравился контраст между ее прозвищем «мамаша» и ее внешностью, ведь на самом деле она была не старая и красивая. Свое прозвище мамаша Иди заработала в случае с грабителем, который поздно вечером у ее калитки напал на прохожего. Мамаша Иди вышла на шум и увидела, как налетчик избивал прохожего. Она крикнула:
– Эй, иди  с миром!
Грабитель, не разглядев ее в темноте, крикнул в ответ:
– Мамаша, не лезь!
Мамаша Иди была бдительной и поэтому в поздний час за калитку всегда выходила с ружьем.
– Иди с миром, – повторила она и выстрелила в воздух.
Так она спасла прохожего от расправы бандита, который после выстрела сразу же исчез, не став испытывать судьбу в виде женщины с ружьем. И так она приобрела прозвище мамаша Иди, которое словно шторы наглухо завесило ее подлинное имя и ее прошлую жизнь. Лецу нравилась эта история и не нравилось прозвище.
– Ты такая красивая и совсем не старая, – по-детски признался он мамаше Иди. – Но твое имя, настоящее имя? Как зовут тебя?
– Прин-цес-са, – по слогам произнесла она.
– Ты тоже Цесса? – Изумился Лец.
– Это твоя – тоже Цесса… А ты – тоже Лец, – усмехнулась мамаша Иди. – Но тебе до твоего отца еще расти и расти. Он – умеЛец, а ты пока – удаЛец.
– Постой, ты и мой отец, вы вместе…
– … вместе сбежали и застряли в этом городке лет сто назад.
– А что потом?
– Как видишь, я – здесь, он – там.
– Как так вышло? Вы были парой?
– Были.
– И? Что произошло?
– Он тяготился обыденностью. А я решила, что он разлюбил меня. Поэтому прогнала его. Сказала, что он мне наскучил, что не люблю его больше.
– И он поверил?
– Я была убедительна.
– Ты отказалась от него!
– Я отпустила его. И он нашел счастье с твоей матерью.
– Она умерла. Давно. И вряд ли они были счастливы.
– Но у него есть ты.
– Меня нет у него! Он сделал все, чтоб меня не было у него!
– Глупый, он сделал все, чтобы научить тебя не привязываться, чтобы не раниться.
– И поэтому ранил!
– Твой отец отдавал только то, что получал сам: горький опыт.
– Ты оправдываешь его?! Конечно, ведь все началось с тебя, с твоего обмана! Ты прогнала его, ранила!
– Лец, ты говоришь, как ребенок. Не ищи виноватых. Их нет.
– А кто есть, Иди? Кто и что есть? Ответь мне, ребенку!
– Капканы, в которые мы сами себя загоняем.
«Вот и правда. По крупицам», – подумал Лец.

Жизнь – многослойная картина. Одна слеза или вспышка гнева могут смыть или облущить краски, слой за слоем, и удалить иллюзии, притворство, искажения. И лик правды проступит, как старинная фреска из-под слоя побелки. Из-под слоя пролетающих будней проступало лицо раздраженной Цессы.

Быт подкрадывается незаметно. Поначалу он умиляет совместными шопингами и барбекю. Потом разливается легким раздражением в душе, как соус на белую скатерть. Потом сумма бесчисленных повторений стирки, уборки, готовки превосходит сумму совместных оргазмов, и если кроме оргазма нет поводов для притяжения, быт из взаимных претензий формирует полигон для ненависти. Страсть – недолговременный траст. Плохи дела, если страсть не успеет взрастить в себе зерно доверия, от которого отпочкуется нежнОСТЬ, та самая ость, остов, на котором держится любовь. Бурные дни, бурные ночи. Тихие дни, тихие ночи. Кораблик совместной жизни Леца и Цессы испытывал все прелести кругосветки.

Цесса то плакала, то кричала. Ее настроение портилось с каждым днем. Поток ее упреков не иссякал. Из дерзкой бунтарки Цесса превращалась в сварливую истеричку. Но Лец смотрел на нее сквозь призму любви и видел ее страдания, а не капризы, и оттого терпел ее нападки и сглаживал конфликты, как мог. Но Цесса кричала и кричала. Как-то сгоряча она воскликнула «Зачем я только с тобой…» и осеклась. Лец вздрогнул, как от пощечины.
– Что: зачем? Продолжай. Говори же! – Он с силой встряхнул Цессу. Потом – еще и еще. Он тряс ее, пока она беззвучно не заплакала. Он утер ее слезы и вышел из дома.

Цесса испугалась. По-настоящему. Она не знала, на что способен Лец, и к чему приведет их ссора. И, главное, она не знала, чего ей на самом деле хочется. Она была раздражена отсутствием праздника. Ей хотелось ярких событий, фейерверков, блеска. Но фейерверки и блеск – это так обобщенно! И Цесса вошла в ступор из-за стремления облечь свои желания в конкретную форму. Она ожидала ясного ответа от своего сердца. Но ее раздраженный ум заглушал все сердечные попытки найти выход, и Цесса не слышала своего сердца. Она полюбила Леца за страсть, которая была в нем. Она сама стала страстью. Но с тех пор многое изменилось, и Цесса скатывалась в скуку и тоску и из-за этого ненавидела себя и Леца. Цесса гневалась на ушедшего Леца. Потом плакала. Потом стихла в невидимых, но крепких объятиях апатии.

Вы когда-нибудь лежали на операционном столе? Когда-нибудь испытывали чувства человека, зафиксированного обстоятельствами в жесткой конкретике операционной? Беспомощность, страх и надежда леденят тело и душу. И именно беспомощность, страх и надежду ощущает каждый на крутых поворотах судьбы. И, пожалуй, именно эта троица лучше всего мотивирует решимость.

Лец применил все свои навыки охотника, чтобы выследить и похитить Гаера. Он привез его в городок. Дождавшись темноты, Лец затащил Гаера в винный погреб. Он усадил его на пол между стеллажами с вином, высунул кляп изо рта и плеснул водой ему в лицо. Когда Гаер пришел в себя, он попытался освободиться от веревок. Лец минут пять бесстрастно смотрел на его возню. Потом пнул Гаера ногой и сказал:
– Кричи. Почему не кричишь?
Гаер посмотрел на Леца с ужасом, но не закричал и не прекратил попыток освободиться.
– Кричи! – Повысил голос Лец и снова пнул Гаера.
– Отпусти меня, Лец, – попросил Гаер.
Лец молчал. Гаер извивался всем телом, чтобы ослабить веревки.
– Развяжи меня, черт возьми! – Крикнул Гаер Лецу.
– Уже лучше, – ответил Лец. Потом взял бутылку вина и бросил в стену над Гаером. Гаер оцепенел от выходки Леца.
– Кричи, – сказал Лец и взял еще бутылку вина и бросил в стену над Гаером.
Еще никогда Гаер не был в унизительном положении. Но сейчас его унижение не имело никакого значения по сравнению с опасностью, исходящей от Леца. Гаер закричал.
– Громче, – сказал Лец и бросил подряд две бутылки.
Гаер кричал. Лец бросал бутылки в стену. Осколки сыпались на Гаера и долетали до Леца. Оба были исцарапаны ими и забрызганы вином. Погребок был залит дурманом насилия.

Цесса проснулась от криков. Прислушалась. Кто-то кричал в доме. Она выглянула в окно. За оградой стояла чужая машина. Цесса быстро оделась и спустилась из спальни вниз. Прокралась в кухню и схватила нож. И замерла. Шум не прекращался. Она решила выбежать из дома, но боялась пошевелиться. Она не знала, кто в доме и зачем. Боялась убежать и боялась остаться. Она стояла, затаив дыхание, с прижатым к груди ножом. И все же сквозь пелену страха к ней пробился голос Гаера. Да, это был голос Гаера, вдруг она смогла различить его. Она удивилась, встрепенулась и ринулась навстречу крикам.

Цесса спустилась в погребок и захлебнулась жаром происходящего. Она увидела Леца и Гаера, залитых вином, с искаженными яростью лицами. Увидев Цессу, Лец замахнулся в Гаера бутылкой. Цесса, не раздумывая, ударила Леца ножом.

Лец лежал с просветленным лицом. Более жгучей ласки, чем удар Цессы, он не испытывал никогда. И никогда, Лец так решил, Цесса не узнает, что она почти промахнулась. Лец с детства научился уворачиваться. И в этот раз инстинкты не подвели его. Но Лецу пришлось притвориться и упасть, чтобы до конца осуществить свой план. Лец лежал и ждал, пока Цесса освободит Гаера и выведет его наружу. И даже когда погребок опустел, Лец продолжал лежать, чтобы сохранить в себе ощущение от удара Цессы. Выпадет ли ему еще такое счастье, как эта неподдельная прямолинейность страсти?! Этот удар вернул прежнюю Цессу, и Лец наслаждался моментом.

Мамаша Иди видела, как Цесса уехала с незнакомцем. Мамаша Иди забеспокоилась и решила разузнать все у Леца. Она нашла его в разгромленном винном погребке. Лец был исцарапан, залит вином и ранен в руку.
– Ты вовремя. Помоги мне сделать повязку, одной рукой неудобно, – попросил он мамашу Иди.
– Это не дело, ты грязный, нужно переодеться, обработать рану. Лец, что произошло?
– Капкан для Цессы.
– В смысле?
– Взбодрил ее, – усмехнулся Лец.
– Лец, что ты натворил?!
– Отвязал от себя… Убедил. Пробудил. Отпустил.
– Как?
– Заманил на Гаера. На женишка ее бывшего.
– Как – заманил?
– Оглушил. Притащил. Уложил. Гаера. Как приманку. Цесса возбудилась на наш с ним дуэт.
– Лец, не паясничай! Что ты с ним сделал?
– Да ничего! Пнул пару раз, чтоб настроить его на нужный лад.
– Лец!
– Я. Бил. Бутылки. Об стену. Я заставил его орать на весь дом. Чтобы Цесса услышала. Чтобы пожалела его, а не меня. Чтоб разозлилась. Чтобы очнулась. Чтобы решилась… Чтобы ушла.
– Кто ранил тебя?
– Моя Цесса… Иди, а ведь теперь она моя навсегда.

Мамаша Иди увела Леца наверх. Наложила повязку. Помогла сменить одежду. Помогла удержать в душе Леца безмятежность, отвоеванную им в схватке с самим собой. Как? – Безупречным молчанием. Мамаша Иди, как никто другой, понимала Леца. И, как никто другой, знала цену безмятежности. Она привела его к себе домой. Уложила спать. Вернулась, прибралась в погребке и во всем доме. Собрала вещи Леца и унесла их к себе. И принялась за самую важную свою работу. Она стала укреплять безмятежность Леца материнской любовью. Стала дарить ему заботу, которой у него никогда не было. Мамаша Иди стала отдавать свои долги чужому сыну. И два не родных по крови человека стали родными навек.

Любую человеческую драму можно представить как фарс. А можно попросить мамашу Иди научить вас щуриться, чтобы разглядеть мерцание золотого субстрата, мерцание первоосновы, мерцание нежности и любви.