Дяди Петина женитьба

               

Когда мы заканчивали первый класс, учительница посоветовала всем на летних каникулах пойти в библиотеку. Где находится библиотека, я не знала и ждала, когда моя однокласница Каратаева Люся поведет меня туда. И вот, наконец, она сообщила, что мама разрешила ей пойти. Мы с радостью помчались вниз по улице к маленькому с решетками на окнах зданию.
Строгая женщина в очках завела нам карточки. Она записала фамилию и имя.
– А как твое отчество? – спросила меня она. Что такое отчество, я не знала и растерянно смотрела на женщину.
– Ну, как твоего отца зовут! – толкнула меня Люся локтем, – ну, чья ты дочка? – растолковывала она.
– Аа, – наконец вышла я из оцепенения, несмело, досадуя на то, что Люся оказалась сообразительнее меня:
– Напишите, – сказала робко, – Гришкина дочка... (Ведь когда я иду по улице, бабки, подставляя ухо друг другу, спрашивают: «А это чья?».– «Да это же Гришкина дочка, старшая!»).
Библиотекарша сдержанно улыбнулась: – Теперь твое отчество будет Григорьевна.– «Такое странное и непонятное?» – осталась я недовольная своим отчеством.
– Ну, теперь вы можете выбирать книги, – разрешила женщина.
Люся потащила меня к высоким полкам, доверху заполненными книгами. Мы озираемся вокруг, шепчемся, несмело рассматриваем картинки на потрепанных обложках и втайне гордимся причастием к этому загадочному книжному, возвышенному миру.
– Быстрее выбирайте, – вы очень долго выбираете! – поторопила нас женщина. Я с испугу хватаю первую попавшуюся тоненькую книжонку. «Комнатка на чердаке» – читаю я про себя по слогам.
Первая в моей жизни книга оказалась невыносимо грустной и оставила какую-то  глубокую пробоину в моем  сердце.  В книге было написано о том,  что  у детей умерла мама, и они жили без нее.  Но жили очень дружно. На один из весенних праздников им нечего было кушать, и тогда старшая девочка пошла помогать соседке – и та дала ей большой каравай.  Рядом с чердаком возвышался  сиреневый куст, который очень любила их мама. Книга кончается тем, что дети радуются празднику и  цветущему кусту сирени. 
 Впервые  на страницах книги я соприкоснулась так близко с жестокой действительностью жизни. В ней, оказывается, присутствует трагедия смерти, такая огромная и безмерная, что душа не в силах ни вместить ее, ни примириться с ней. Умерла мама и, хотя дети жалеют друг друга, держатся вместе, я не могу утешиться этим. Мама их лежит глубоко в земле, а весной зацветает куст сирени, который она  любила. Кому светит  солнце и нужен ли   куст сирени, если мамы нет на свете?
Ведь и моя мама когда-нибудь умрет. А  два высоченных тополя над нашей черепичной  крышей так же будут шуметь густой листвой и не знать, что рядом с ними, внизу произошла такая страшная трагедия.
Я плачу, и слезы крупными градинками скатываются на листы. Предотвратить ничего невозможно. Я вижу маму лежащей в гробу в своем выгоревшем с белыми листиками платье. Она мертва. Ее засыпают землей. А вдруг не проверят и закопают живой? Она очнется, откроет крышку гроба и начнет разгребать землю, а земли столько много, что она не сможет выбраться, и я пока добегу с лопатой, она уже задохнется. Кладбище вон как далеко, на самой горе!
Оттого, что я не смогу ее спасти, огромная непростительная вина камнем ложится на сердце. Книга прочитана, а я все лежу лицом вниз, захлебываясь слезами.

Внизу, по ту сторону крыши, послышались гулкие шаги и пьяное бормотание. И мне видно, как на бабушкин двор, выписывая ногами геометрические фигуры, входит пьяный дядя Петя, отцов брат, живущий с ней в одном доме.
Я бужу придремавшую Сонечку, и мы спускаемся по сломанной лестнице. На этот раз я осторожничаю и учу ее, как надо спускаться.
– Ты, если чего не знаешь, – спрашивай у меня,– великодушно советую я ей. Иногда, дав волю  свободе  сочиняю такие небылицы, на какие только способна моя детская фантазия.. Я живу в этом раскрашенном яркими красками в  придуманном мной мире, и младшие сестры, слушая  подслащенные моей фантазией истории, иногда уходят в себя, и их глаза  заволакиваются мечтательной дымкой.
– А почему деревья не растут вверх корнями? – Тут же озадачивает она меня. К такому вопросу я не готова, но выход нахожу: – А это мы еще не учили! – Соню ответ устраивает.
Года два назад, после серьезного заболевания крови, я вышла из больницы, где, спрятавшись в углу огромного больничного сада, плакала каждый божий день, страшно скучая по матери и по дому. Сестрам же я расписала житье в больнице как райское, прибавив ко всему, что там каждый день дают шоколадные  конфеты. Сонечка давай голосить и проситься в больницу, хватаясь за материн подол. Никакие материны уговоры не помогали, мне она верила больше.
«Если Сонька не перестанет голосить, ты по-настоящему получишь хворостины!» – пригрозила мне мать.
Конфеты – полосатые длинные подушечки – покупаются у нас редко, а сахар мать насыпает нам по ложке на клочках газетного листа – остальное прячет.
В отличие от нас, у Кольки всегда на столе полная вазочка сахара. «Мам, – спрашивала я,– ну как же они терпят до праздников и не едят сахар,– хоть бы спрятали, что ли!». – «Да они и глядеть на него не хотят, у них он не переводится, – вздыхала мать, – они по пуду его покупают». Но мне поверить и представить пуд сахара было просто невозможно.. Да, есть богатые люди, и у них дома, как в магазине, много конфет и печенья. Я знаю одну такую женщину. Когда мы стояли с матерью в очереди за хлебом, на сетование матери, что, мол, не знаешь, чем кормить детей, одна бедно одетая женщина вступила в разговор:
– А я и не беспокоюсь, чем их накормить. Когда меня дети спрашивают: «Мам, что нам покушать?», я им показываю на стенку: «А вон!».
Мать заинтересовалась:
– А что там такое на стене?
– А там у меня всегда висит мешочек с конфетами и печеньем!
Мать, оглядев ее, грустно улыбнулась, простив женщине детскую безвинную ложь. У нас нет этого «а вон».
Когда мать покупает конфеты, то моя перевостепенная задача найти их.  Едва она уходит из дома, я тотчас же приступаю к поиску.  Редко в доме появляются и крупы. Как-то первый раз мать купила рис и сварила кашу. Рисинки напоминали нам белых червячков – такие часто заводились в бабы Устьиних сушеных яблоках, мы их называли «шашелями». Заглянув в свою тарелку, Сонечка отпрянула, и завизжав в ужасе, затрясла руками. Мать кинулась к ней. Мы подумали, что ее укусила оса. – У меня в чашке вместо лапши одни шашели!
Мать стала смеяться и объяснять, что это крупа такая, но и я, заглянув в свою чашку и скрывая от матери гримасу брезгливости, еле-еле доела положенное мне.

Мать с отцом, чтобы сэкономить керосин, сидят во дворе на вынесенных из дома табуретках.
– Корова была бы, было б легче, – мать несмело смотрит на отца. Отец кряхтит напряженно:
– Корова хорошо, да где деньги взять? Никто не займет... Может, Петька, если женится. А то бы я прицеп сена привез на первый случай. Мать усмехается: - Кроме сена ей нужны корма.
Они начинают спорить.
– А дядя Петя только сейчас домой пошел! – встреваю я в разговор.
– Приехал? – оживляется отец, светлея глазами, и поднимается торопливо со стула: – Схожу, узнаю, как там дело отрегулировалось.
Отец уходит огородом в их двор. Дядя Петя два года как холостой. Его городская жена, прожив с ним пять лет, погрузив вещи свои на бортовую машину,  кричала так, чтобы слышали соседи: «Пять лет прожила, теперь и сам ад не страшен, отмучилась слава богу!».
Дядя Петя большой любитель выпивки, запил с горя, а в перерыве пытался свататься, но желающих выйти за него замуж в нашем селе не нашлось. И вот дальний родственник нашел ему в другом селе богатую невесту, засидевшуюся в девках.  Знакомство состоялось, и все стали ждать дальнейших событий. Приехав от невесты, дядя Петя воспрял духом и  от радости опять запил.
– Конечно, – с иронией сочувствовала мать дяде Пете, – а ну-ка попробуй пережить такую радость на трезвую голову!
 Кое-как очнувшись от запоя, дядя Петя поехал сватать ее.Эта новость всколыхнула всю нашу улицу, все только и говорили о дядипетиной свалившейся с неба удаче.
Отец пришел домой поздно.
– Засватал, – сказал он глухим голосом, делая какие-то натужные вздохи. – Корову впридачу дают! Лицо его было растерянным и свянувшим. – Вот Петьке повезло так повезло! – Завтра уже привезут! – выдавил он из себя. – Кого, – съязвила мать,– корову или невесту?
– Ну, кто ж тебе корову просто так отдаст? – зло говорит отец, просверлив глазами мать, совершенно не замечая иронии. Он сокрушенно качает головой: – Вот повезло Петьке так повезло! Любви нет, так хоть достаток будет! А у меня... Ээ..., – махнул безнадежно рукой. Внутри меня поднимается волна тревоги, и я уже предчувствую ссору.
– Тебя вот взял с одним матрасом,– горестно вздыхает он, – и прозябать приходится!
Мать пытается возражать: – Вон Самыкин взял Лидку без приданого, так посмотри – у них тюлевые занавески на окнах, и дети мясо едят. А мы на муке да на картошке.
Денег тех, что отец ей дает, не хватает. – Что я – не хозяин своим деньгам? – спрашивает он.
– Да, хозяин.., – обреченно соглашается мать, опустив голову, глядя в пол.
Отец часто пропадает в столовой где-то в центре села. В дни  получки зарплаты  ведет туда за  собой  всю бригаду: – Что, я не могу тратить свои деньги, куда хочу? – Трактористы соглашаются, поддакивают, с удовольствием составляют ему компанию за его счет, а за глаза посмеиваются над ним. У них хорошие дома, хорошо одеты и дети. Нам дают их обноски, я, зная это, не могу открыть рта в присутствии одноклассников. И перешитая матерью чужая одежда обжигает меня и просто парализует мой мозг. Матери я не могу сказать об этом. Она радуется, подогнав под меня какую-нибудь курточку или длинные штаны на резинках внизу. Мать и себе перекраивает старые платья.   Она даже  не подозревает о моих внутренних страданиях. Они просто отравляют мою жизнь.
Я тревожно слежу за их спором. Внутри меня, под желудком, начинается мелкая дрожь и челюсти сводит судорга, и я, пересиливая свой страх, говорю быстро, чтобы успеть вставить полные напряжения упреки:
– Сколько можно ругаться, уже надоело вас слушать!
Но меня никто не слышит.
– Надо было не меня брать, а Марию: ты же знал, за мной приданого не было..., – лицо матери кривится, она закусывает нижнюю губу и, задержав дыхание, сжимает глаза, чтобы не заплакать.
Мы, дети, знаем, что Мария – это старая любовь отца. Все в селе знают, что по молодости отец сватался к Марии, но она отказала ему.
– Она ж мне отказала... – Отец натужно втягивает воздух и на время они  замолкают.
Воскресенье было ознаменовано большим событием. К обеду подъехала бортовая машина – в кузове, наверху стояла корова и, как флаг, впереди – дядя Петя.
Машина подъехала к их дому, и, развернувшись как можно ближе ко двору, остановилась.
Дядя Петя, лихо перепрыгнув через борт, кинулся к дверце кабины и торжественно открыл ее. Невеста сошла на землю. Соседи, уже успевшие собраться возле, вытягивали шеи.
Невеста была низенькая, коротконогая, с плоским, как киргизская лепешка, лицом. Она проплыла несколько шагов и, остановившись недалеко от машины, щуря заплывшие глазки и пряча счастливую улыбку, робко посматривала на всех.
Стали выгружать и корову. Для этого открыли задний борт машины и спешно постелили сбитые доски. Отец и дядя Петя, взявшись за веревку, потянули корову вниз. Корова, громко мыча, в страхе пятилась назад, мотала головой, пыталась освободиться от веревки и боялась ступать вниз по доскам.
Потный и взволнованный, дядя Петя, заходя то спереди, то сзади коровы, отчаянно толкал ее в сильный коровий зад. Обойдя ее, беспомощно пихал в бок, хватал за острые рога, подлезал под брюхо, пытаясь помочь ей, но корова стояла как вкопаная. Казалось, еще немного, и  отчаявшийся дяда Петя взвалит корову на себя и понесет...
«Маня, Маня...», – монотонным голосом, без всякого выражения, звала корову невеста. Корова была чем-то очень похожа на дяди Петину невесту, которую, как потом оказалось, тоже звали Маней. Соседи полезли в кузов. Одни тянули корову за веревку, другие сзади подталкивали ее. Выпучив глаза, корова хрипела, раскидывая рогами державших ее. Наконец, с помощью неимоверных усилий соседей, она благополучно сошла. Баба Устья немного смущенно, держа корову за веревку, повела её во двор.
Дядя Петя с отцом сняли с машины большой деревянный сундук. Соседи шептались, прикрывая рты, и дядя Петя потихоньку косил глазами в их сторону. Несколько небольших, перевязанных веревками узлов, из кузова дядя Петя переносил сам.
– Я сам! – решительно отстранил он руку отца, взявшегося было за один из узлов. Наконец все вещи были перенесены в дом, и дядя Петя, вдруг ставший неестественно прямым и высоким, чрезмерно, как и корова, выпучив глаза и отставив локоть в сторону, ведет свою невесту в дом. Среди собравшихся пробежал язвительный смешок.
Теперь каждый вечер отец вздыхал:
– Привалило Петьке счастье, так привалило! Конечно, я рад за него... Эх, не отрегулировал я свою жизнь!
Отец, приехав с городских курсов трактористов, привез понравившееся ему слово - «урегулировать». Теперь, посылая меня на огород пустить воду на другие грядки, говорил: «Иди, отрегулируй воду!». Мать, слушая его, как-то не выдержала: – Зима на носу, а ты, как я вижу, погреб не собираешься регулировать. Картошку вот-вот начнем копать, а складывать некуда!
В прошлом году вся картошка померзла. Старый погреб завалился, а времени за лето на новый у отца не нашлось.
– А, ничего ей в сарае не сделается, – уверял отец, – соломой сверху прикидаю, и ей хватит!
Но ударили такие морозы, что картошка закаменела, застучала орехами вопреки отцовым убеждениям, и всю зиму мы ели подслащенную, невкусную картошку, а к весне она стала оттаивать, гнить и течь, и нам пришлось занимать ее у соседей.
Большая проблема в доме еще и печь, которая постоянно дымила.  Мать с отцом решили сами переложить печь. Сначала мать надеялась на отца, но он все отмахивался: «еще море времени». В том году он пробовал сам переложить, но печь так и продолжала дымить. И всякий раз, пока завяжется тяга, в комнате стоял выедающий глаза синий дым. Мы, махая вещами, кашляли, открывали двери и тряслись при открытых дверях от холода.
Куча кирпича в саже, ведро сухой глины теперь стояли в комнате уже больше недели.
 Вытаскав всю фасоль – вхожу в дом. С удивлением вижу дядю Митю-предателя. Руки его в глине. Он помогает отцу с матерью класть печь!
– Чтобы тяга была лучше, нужно и трубу переделать, – советует он.
– А труба причем? – сомневается отец.
– Длиннее труба – сильнее тяга
Мать обрубает старую глину на обгорелом кирпиче и подает отцу, который обмазывает его глиной.
– Глины не жалей, скрепления должны быть крепкими – замечает дядя Митя.
Отец покашливает, но старается больше намазывать, я вижу, что он смущается. Дядя Митя уверенно выкладывает хода. Пахнет сажей.
– Тяга будет что надо, потом вспомните меня!
Уже к вечеру печь готова. Мать наспех пособирав ветки, старую пару отцовских полуботинок, разжигает ее, открыв поддувало. И печь, как бы радуясь выздоровлению, немного подумав, внезапно загудела протяжным, внутренним звуком.
И кажется, что весь дом ожил вместе с ней. Как по жилам, побежало тепло по ходам, по стенке лежанки. Я, приложив руку, чувствую его. Все сидят, оживленные теплом.
– Какое большое дело ты нам сделал! – благодарит отец. Больше всех радуется мать: – Даже не верится – сколько лет мучились....