Человеческое горе. Мопассан

Жан д’Эспар пришёл в возбуждение:
«Не говорите мне о своём кротовьем счастье, о счастье дураков, для которого хватает сущей безделицы: стаканчика старого вина или прикосновения самки. А я вам говорю, что мне раздирает сердце человеческое горе, что я вижу его всюду намётанным взглядом, что я нахожу его там, где вы не замечаете ничего – вы, идущие по улице с мыслью о сегодняшнем и завтрашнем празднике.
Послушайте, как-то на авеню Опера, посреди весёлой шумной публики, под майским солнцем я внезапно заметил существо (не нахожу другого названия), согнувшуюся вдвое старуху, одетую в лохмотья, в шляпе из чёрной соломки, с которой из-за долгого ношения отпали все украшения: ленты и цветы. Она с таким трудом волочила ноги, что я почувствовал в своём сердце боль от каждого шага: как она и больше, чем она. Она опиралась на 2 палки. Она шла, никого не замечая, равнодушная ко всему: к шуму, к людям, к экипажам, к солнцу! Куда она шла? В какую лачугу? Она что-то несла в бумажном пакете, привязанном к поясу верёвкой. Что? Хлеб? Да, без сомнения. Никто, ни один сосед не согласился сходить для неё за хлебом, и она сама предприняла это ужасное путешествие в булочную. По крайней мере, два часа туда и обратно. А какая трудная дорога! Труднее, чем крестный путь Христа!
Я поднимал глаза к крышам огромных домов. Она шла туда, наверх! Когда она дойдёт? Сколько остановок на площадках ей придётся сделать, поднимаясь по чёрной лестнице?
Все оборачивались на неё. Слышался шёпот: «Бедная женщина», а затем люди шли своей дорогой! Её юбка, подобие юбки волочилось по тротуару, еле-еле прицепленное к телу. Но в этом теле была мысль! Мысль? Нет – страдание: ужасное, бесконечное, изводящее страдание! О, горе стариков, у которых нет хлеба, нет надежд, нет детей, нет денег – есть только близкая смерть, - думаете ли вы о нём? Думаете ли вы о стариках, которые умирают от голода в нищих мансардах? Думаете ли вы о слезах в тусклых глазах, которые некогда светились от возбуждения и радости?»
Он замолчал на несколько секунд, затем продолжил:
«Вся моя «радость жизни» (если воспользоваться выражением одного из самых великих и глубоких романистов нашей страны, Эмиля Золя, который, как никто, увидел и описал трудную жизнь бедняков), вся моя радость жизни исчезла, внезапно улетучилась три года назад, осенью, в день охоты, в Нормандии.
Шёл дождь. Я был один на равнине, на поле жирной земли, которая проваливалась и скользила под моей ногой. Время от времени испуганная куропатка, прятавшаяся за комом земли, тяжело поднималась в воздух. Я стрелял, мой выстрел расстилался над простынёй воды, висевшей в воздухе, едва слышно щёлкал, как удар бича, и серая птица падала с кровью на крыльях.
Мне было так грустно, что хотелось плакать, как плакали облака надо мной. Грусть проникала в моё сердце, мне было тяжело волочить ноги, увязающие в глине, и я уже собирался вернуться, как вдруг заметил посреди поля кабриолет врача, который ехал по просёлочной дороге.
Экипаж ехал мимо, чёрный и низкий, тащимый каурой лошадью, словно призрак, бродивший по полю в этот сумрачный день. Внезапно он остановился, и доктор выкрикнул:
- Эй! Господин д’Эспар?
Я подошёл к нему. Он спросил:
- Вы боитесь больных?
- Нет.
- Не поможете ли мне с одной? У неё дифтерит. Я один, а её надо держать, пока я не удалю плёнки из её горла.
- Еду, - сказал я и сел в экипаж.
Он рассказал мне следующее:
Ужасная ангина, которая душит бедняков, проникла в дом семьи Мартине! Отец и сын умерли в начале недели. Теперь настал черёд матери и дочери. Сосед, который ухаживал за ними, почувствовал себя плохо и убежал, оставив дверь открытой, бросив двух больных женщин, которые лежали на соломенных тюфяках, одни, задыхаясь и хрипя без воды, целые сутки!
Доктор только что очистил горло матери и напоил её, но дочь, обезумев от боли и удушья, зарылась головой в тюфяк и не давала дотронуться до себя.
Доктор, привыкший к подобным случаям, повторял грустным смиренным голосом: «Я не могу сидеть с больными всё время. Чёрт возьми! У меня сжимается сердце, когда я думаю, что она не пила уже 24 часа. Ветер доносит дождевые капли до их постелей. Все куры спрятались от дождя в печи».
Мы приехали на ферму. Он привязал лошадь к ветке яблони перед дверью, и мы вошли.
Нас сразу же прошиб запах болезни, лихорадки и плесени. В доме не был разведён огонь, было очень холодно и зловеще, темно. Часы остановились. Дождь капал в печь, где сидели в пепле куры, а из тёмного угла раздавался хрип. Это дышала дочь.
Мать, растянувшись на большом деревянном ящике и укрытая старым тряпьём, казалась спокойной. Она слегка повернула к нам голову.
Врач спросил: «У вас есть свеча?»
Она ответила слабым голосом: «В буфете». Он зажёг свечу и отвел меня к кровати девочки.
Её щёки впали, глаза горели, волосы запутались. На худой шее с каждым вздохом проступали глубокие ямы. Растянувшись на спине, она сжимала пальцами рваное одеяло, но, увидев нас, спрятала голову в матрас.
Я взял её за плечи, а доктор заставил её показать горло и вынул из него большой клок белой плёнки, которая показалась мне сухой, как выдубленная кожа.
Она задышала легче и начала пить. Мать приподнялась на локте и смотрела на нас. Она спросила:
- Всё?
- Всё.
- Теперь вы оставите нас одних?
Её голос дрожал от страха, страха перед одиночеством, страха быть покинутой в темноте перед лицом смерти, которая была рядом.
Я ответил:
- Нет, не беспокойтесь. Я подожду здесь, пока г-н Павийон не пришлёт сиделку.
Повернувшись к доктору, я сказал:
- Пришлите мамашу Моди. Я оплачу.
- Прекрасно. Сейчас же пришлю.
Он пожал мне руку и вышел. Я услышал, как кабриолет покатился по сырой дороге.
Я остался один с двумя умирающими.
Мой пёс Паф улёгся перед чёрной печкой, и это навело меня на мысль, что немного огня нам бы не помешало. Я вышел за дровами и за соломой, и вскоре высокое пламя осветило каждый угол комнаты, достигая кровати девочки, которая вновь начинала задыхаться.
Я сел, вытянув ноги к огню.
Дождь барабанил по стёклам, ветер сотрясал крышу, а я слышал сиплое дыхание двух больных и дыхание своего пса, который сопел от удовольствия, свернувшись перед печью.
Жизнь! Жизнь! Что это такое? Эти две несчастные, спящие на соломе, которые едят чёрный хлеб, работают, как скоты, и терпят все страдания на свете, вот-вот умрут! Что они сделали? Отец умер, сын умер. Но этих нищих считали славными людьми, их любили и уважали!
Я смотрел, как дымятся мои сапоги и как спит пёс, и в меня вливалась неизвестная радость, когда я сравнивал свой жребий с участью этих горемык!
Девочка вновь начала хрипеть, и внезапно эти звуки стали для меня невыносимы, они раздирали мне сердце, как скрежет напильника.
Я подошёл к ней:
- Хочешь пить?
Она кивнула, и я вылил ей в рот немного воды, которая почти не попала в горло.
Мать, которая была более спокойной, повернулась и смотрела на дочь, и внезапно меня поразил страх, зловещий страх, ползущий по коже, как какая-то гадина. Где я? Я потерял осознание происходящего! Я сплю? Что за кошмар я вижу?
Разве такие вещи могут случаться на самом деле? Разве так умирают? Я смотрел в тёмные углы лачуги, словно был готов увидеть какое-то страшное чудовище. Чудовище, которое подстерегает жизни и убивает людей, гложет их, разрывает, душит, которое любит их алую кровь, их горящие от жара глаза, морщины и угасание, седые волосы и разложение.
Огонь потухал. Я подбросил дров и подставил спину, так как очень замёрз.
По крайней мере, я сам надеялся умереть в хорошей спальне, с врачом у кровати, с лекарствами на тумбочке!
А эти женщины оставались одни в этой хижине 24 часа без огня, без воды, задыхаясь и хрипя!..
Внезапно я услышал стук копыт и колёс, и вошла сиделка, спокойная и довольная тем, что нашла заработок. Вид этого горя её не пугал.
Я оставил ей денег и вышел вместе с собакой. Я убежал, как преступник, я бежал под дождём, и у меня в ушах раздавался хрип двух этих женщин. Я бежал к тёплому дому, где меня ждали слуги и домашние с хорошим ужином».

8 июня 1886
(Переведено 27 сентября 2017)