Неузнанный Великан - Константин Воробьев

Имя Константина Воробьева запомнилось мне после его пронзительной короткой и неоконченной повести – «Это мы, Господи…», которую я прочел в журнале «Современник» в 1986 году. Тогда начался журнальный бум, мы выписывали по десять журналов одновременно:  пошли волной удивительно интересные, захватывающие публикации, поражающие своей новизной, небывалостью, яркостью на фоне привычной  нам советской литературы (я ни в коем случае не вкладываю уничижительный смысл в определение «советский» –  для меня это то просто указание на временной период, не более). Поразила в этой повести даже не правда о войне (хотя здесь Воробьеву нет равных). Поразила удивительная внутренняя свобода. Он писал так, как будто над ним не довлела цензура – никакая, ни внутренняя, ни внешняя.

Проза Воробьева – это дыхание полной грудью и стояние во весь рост. А рост у Константина Дмитриевича и большинства его героев немалый – метр восемьдесят три. Именно с таким ростом брали в кремлевские курсанты, в числе которых и принял Воробьев свой первый и бой под Москвой, когда горстка практически безоружных мальчишек  была  брошена против немецких танков, против до зубов вооруженных и хорошо обученных немцев. Цепь унижений, через которые приходится пройти героям Воробьева, вместе с тем не может уничтожить в них человеческую суть, человеческого достоинства, лишить ясного сознания присутствия в мире иного высшего измерения, духовной вертикали. «Это мы, Господи « - выдохнулось как молитва в лесах Литвы, где Воробьев после чудовищных мытарств в немецких лагерях командует партизанским отрядом, состоящих из таких же, как он, беглецов из концлагерей, окруженцев, людей, переживших разгром армии, голод, позор, отчаяние. Когда Воробьев писал эту повесть, ему тогда было всего двадцать три года.  По возрасту – мальчишка. По силе письма – мастер,  соизмеримый с самыми большими русскими художниками слова.
 
К Воробьеву приклеился ярлык «представитель лейтенантской прозы». Ох уж эта привычка критиков раскладывать все по полочкам.  Прилепил ярлык к непонятному, вызывающему недоумение и вопрос  явлению – и возникает иллюзия закрытости, снятия вопроса. Но Воробьев не укладывается в прокрустово ложе приклеиваемых ему ярлыков. Кошка может воспринять человека, потому что она соизмерима с ним по размеру, а муравей – нет. А если перед нами – великан? И то, что мы принимали за его суть – всего лишь палец его ноги? Помните притчу о трех слепых, ощупывавших слона? 

Одно из последних творений Воробьева  так и называется «Вот пришел великан» (написано в 1971 г.; он умер  в 1975 году, в возрасте 55 лет,  от рака мозга, не дождавшись публикации главных своих произведений). Эта повесть (роман?) практически обойдена вниманием критиков. Исключение – Дмитрий Быков, отметивший  здесь "странное сочетание Хемингуэя и Капоте" и назвавший Воробьева «автором нежнейших и мощнейших текстов в русской послевоенной прозе». Хотя и тут, в этой высокой оценке не обошлось без изначально присущего критикам  стремления  вогнать писателя в прокрустово ложе заданного мерила.  С легкой руки Быкова возникает новый ярлык – «русский Хемингуэй». 

Да если хотите, дорогой умнейший Дмитрий Львович, ваш Хемингуэй в подметки не годится Константину Воробьеву. И разве легкое свободное дыхание присуще только американским писателям (хотя, надо признать,  некоторая перекличка в атмосфере прозы Воробьева с атмосферой великой американской прозы XX  столетия – не только с Хемингуэем и Капоте, все-таки, писателями не первого ряда , но и с Фицджеральдом, Фолкнером, Вулфом – безусловно присутствует).  Воробьев, несмотря  на беспримерное давление жизненных обстоятельств, невероятно трудную, жестокую судьбу, сохраняет в  своем слове беспримесную чистоту интонации, кровную, глубинную связь с великой и свободной русской классической литературой.

«Лелеющая душу гуманность», которой пронизаны произведения Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, - это результат опытного знания земной участи людей, обреченных на страдание и смерть:   «любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем».

Что поражает в повести «Вот пришел великан?» Это удивительная снисходительность к человеку.  Подобная снисходительность может быть присуща лишь тому, кто прошел все круги ада, сердцем понял и принял всю беззащитность и хрупкость людей, всю мимолетность страстей и желаний, наполняющих их жизнь. Это взгляд с полей той безжалостной кровавой бойни, лишенной какого-то ни было героического пафоса и оправдания.
 
«Оказывается,  подбегать  к  невидимому  врагу  и  молчать невозможно,  и четвертый  взвод закричал, но  не  "ура" и не "за Сталина", а просто  заорал бессловесно и жутко, как только достиг околицы села.
Взвод вонзился в село, как вилы в копну сена, и с этого момента Алексей утратил всяческую власть над курсантами…
...из-за хвороста  к нему задом пятился кто-то из курсантов, ведя на винтовке, как на привязи, озаренного  отсветом пожара немца в  длинном резиновом  плаще  и  с автоматом на  шее.  Клонясь вперед, тот  обеими руками  намертво вцепился  в ствол СВТ,  а штык по самую рукоятку сидел в  его  животе,  и  курсант снова испуганно  прокричал: "Отдай!" -- и рванул  винтовку. В нелепом скачке немец упал на колени и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся рубиново-светящийся штык, запрокинул голову в каком-то исступленно-страстном заклятье.
     --  Lassen  sie es doch,  Herr Offizir. Um  Gottes  willen!  (Оставьте, господин офицер. Ради Бога!)»

Это  повесть Воробьева «Убиты под Москвой».

А теперь строки из повести  «Вот пришел великан»:

«Она тогда осторожно и невесомо присела на край моей койки и своим прежним, редактрисским тоном спросила, сколько мне лет. Я сказал «тлидцать тли», и она засмеялась и отогнула край простыни с моих глаз.
— Слушайте сюда. В ваши «тлидцать тли» надо соображать, что замужней женщине, у которой дочери пошел одиннадцатый год, нельзя звонить по ночам и…
— Если б ты знала, что я хотел тебе сказать! — перебил я и не стал зажмуриваться.
— Что вы мне хотели сказать? Вы с ума сошли? Вы же видели моего мужа… Да и не в этом дело!
— Ты меня совсем-совсем не…
— Замолчи! Замолчи! — истерично, шепотом крикнула она, а я схватил ее руку и прижал к своей щеке, и она до самого ухода не отняла ее и сидела как в столбняке — прямо, напряженно, дыша раскрытым ртом, как птица в жару…»

Пошлость ситуации адюльтера как-то отходит на второй план. Сквозь бытовые, приземленные детали начинает светиться  иная  реальность. Мы смотрим на этих взрослых людей как на детей, ощущаем их сиротство, одиночество, неприкаянность на земле, их желание любить и быть хоть кем-то любимым. Мы смотрим на них взглядом Великана – автора. Взглядом, лишенным какого-либо осуждения и исполненным понимания. Взглядом ОТТУДА.