Страницы жизни Миши Маргулиса Продолжение

Что такое приличный расторан, даже в самом заштатном городе, думаю, вы представляете. А город был не таким уж и заштатным. И ресторан на самом виду. Более того, так уж случилось, что в те  времена, это было, я имею в виду ресторан, единственное место, где мог свободно, время от времени, звучать приличный джаз. А  то, что  Маргулис играл приличный джаз, надеюсь, вы не сомневаетесь. Так вот. Вы ж, понимаете, что за все надо платить. Я имею в виду музыку, которую играли  вечерами. И платили. Те, кто заказывал по два, три раза «ЛАНДЫШИ», платили, и те, кто просил вновь сымпровизировать на тему Каунта Бесси или Элингтона. И, уж, конечно же, за скрипочку Миши Маргулиса. Платили. Платили. Платили. И Миша играл. Но однажды…

  – Ну, что, жидовская морда, великим стал? – Мишу встретили у служебного входа в ресторан. Он только что положил скрипку на переднее сидение «Жигуля», и готов был сесть сам.
  – Привет, -  Миша почувствовал неладное,  испугался и ляпнул первое, что пришло ему в голову. - Главное скрипка, в машине. - Мелькнуло в его голове. И вот, то ли от колоссального отчаяния, то ли от безисходности. А он был далеко не дурак, и понимал: положение, хуже некуда, судя по первым фразам трех фигур, появившихся, вроде бы, как, и не откуда. Скорее, от отчаяния, колоссального отчаяния и невозможности , что либо изменить в этой ситуации, он, неожиданно для себя, успокоился, улыбнулся и произнес:
–  А вы кто? Чего хотите-то, друзья мои? –
          – Ты своих друзей среди жидов ищи. – Изрекла фигура с обильным, и  кудрявым чубом. Была она велика в росте. Клетчатая бобочка, без ворота, на двух параллельных пуговицах, туго обтягивала руки с накаченными бицепсами, трицепсами и еще какими-то там мускулами. – А сейчас, гони монету. – В руке у говорившего, затрепыхалась бабочка. Новый, недавно появившийся в наших краях нож, раскрывавшийся в рабочее положение от умелого движения руки. В воздухе что-то мелькало, мелькало. Глазом не успел моргнуть, и все. Лезвие у твоего горла.

Тут уж Миша окончательно спекся, да так, что чуть в штаны не наложил.
Однако, все получилось как-то сразу, и вдруг. Без разговоров и подготовки Маргулис ударил первым. Просто вспомнил. на уровне какого-то атавистического  чувства, те драки, где метелили его, и где он сам метелил многих. И, ударил крепко, в пентюх, так величаво красующийся на лице незнакомого товарища. Потом еще раз и еще. И так, «много, много раз…». И потекла кровавая юшка по красивому и сильному лицу на подбородок. Хотя лицом, то, что осталось после этих ударов, назвать можно было с огромной натяжкой. Товарищ рухнул.
Но их было трое…

Очнулся Мишаня уже на больничной койке «с двумя проникающими ранениями, - как сказал доктор - в область брюшной полости.
  – И вам, молодой человек,- продолжил доктор, – несказанно повезло, что в этот момент»… – в какой такой «этот момент», для Миши было не совсем понято, может от снотворного, или как там ее называют, анастезии, что ли. Не совсем понятно, было для нашего Миши, в какой такой, «этот момент».
Но, главное, как уже сказал доктор, « в этот самый момент», вышла с мусором тетя Паша и увидела его скрюченное, еще живое, и лежащее тело, рядом с мусорным ящиком. Главное, еще живое. Тетя Паша, естественно, заблажила, на чем свет стоит, так, что на улицу высыпала вся кухня и, частично, официанты, тем самым нарушив размеренную жизнь ресторана. И, как, опять-таки, было сказано, в протоколе досмотра места преступления, тем самым «помогла предотвратить наступление летального исхода пострадавшего».

И Мишаня остался жив. А злодеев и след простыл. Правда, ненадолго.
Провалялся Маргулис в клинике месяца полтора, и с заштопанной селезенкой  и со скрипкой под мышкой, появился на пороге кабинета директора ресторана. Тот встретил его радостно и радушно. Тут же достал из серванта хрустальный графинчик с армянским коньяком, тарелочку с сыром, тоже армянским, и, что для тех времен было чем-то само собой разумеющимся, баночку черной зернистой икорки, с нарисованным на крышке, всем нам знакомым, изогнувшимся в полете осетром.
  – Садись, дарагой. – Ашот Акопович, обнял Мишаню своими очень большими и очень волосатыми руками, крепко прижал к своему, тоже большому и далеко выдающемуся вперед животу и облобызал искренне и радостно в обе щеки.
– Ну, наконец-то. Наконец. А уж, как я тебя ждал. Как ждал тебя. Истосковался весь. И, вот он, ты. Живой, хоть и совсем худой. Хоть и худой, но все-таки живой. – Ашот Акопович смахнул со щеки, непонятно откуда взявшуюся предательскую слезинку. И, хочу сказать, эта слезинка, дорогого стоила.

За долгие годы жизни в России, научился Ашот Акопович скрывать свои чувства. Да, и как иначе. Должность обязывала. Жизнь научила. Опять же повседневность заставляла, принимать решения, которые шли  в разрез с его внутренней сущностью, в общем-то, довольно мягкого, и, где-то, даже, временами, нежного человека. Однако, все-таки, временами. Видимо, сегодня, такое время наступило, и его нежность выплеснулась через край.
Но, мы опустим задушевную беседу наших героев и перейдем сразу к сути дела.
А суть была такова, что после двух репетиций с оркестром, несмотря, на худобу, которую отметил шеф,  Мишаня, вновь вышел на сцену ресторана. И, героически  преодолев, общую слабость организма и остаточные явления после перенесенных двух операций, весь вечер зажигал так, что ресторан ходил ходуном. А публика за столиками в зале, стонала от восторга и, еще раз, стонала от восторга.
Кстати, все в зале, были в курсе случившейся с Мишаней трагедии, и праздновали его возвращение на сцену, не менее бурно чем, если бы в город приехала Эдита Пьеха с ансамблем Броневицкого, от которых, в те времена, писало кипятком все население страны, от мала, до велика. Кстати, она, я имею в виду Пьеху, действительно в тот самый вечер, в местной филармонии давала свой концерт. Вместе с ансамблем, конечно.

Нет. Не подумайте. Что у меня к ней какое-то предубеждение. Напротив, я, как и все население Союза, так же с удовольствием мурлыкал про себя мелодии, едва заслышав ее «Соседа» или «Облака». я уж не говорю про песенку о колесе. Но, для меня, «Облака» - особенно. На этот счет есть свои собственные причины, на которых нет смысла сегодня останавливаться.
Раз, уж начал, скажу. Наша Лариса Пан пела эти  «Облака», совсем по-своему, в присущей ей неповторимой манере, ничуть не хуже, а может и лучше, чем Эдита Станиславовна. Во всяком случае, мне тогда так казалось. И лично я, «писал кипятком», от исполнения  этого шлягера, Ларисой, а не Пьехой. Вот и проговорился. Ах, молодость, молодость.

Однако - ресторан. Концерт затянулся далеко за полночь. И обессиленного, но счастливого до кончиков волос Маргулиса, провожали всем переполненным залом, до самого «Жигуля». А потом еще долго не выпускали и сам «Жигуль», через открытое переднее стекло салона, заставляя Мишаню, подписывать все новые и новые программки, листочки счетов и просто салфетки.
Да, пожалуй, Броневицкому, в тот вечер, такое не снилось.
Но, все, когда-нибудь заканчивается. Закончился и этот праздник Мишаниной жизни.
И закончился он достаточно неожиданно, когда среди толпы, как показалось тогда нашему Мишане, увидел он, а может и не совсем увидел, а может и просто померещилась ему в эйфории успеха, фигура в клетчатой бобочке, без воротника, и двумя пуговицами по краям. Что характерно, рубашонка была той же самой, что и в тот памятный вечер.

И  Мишаня, крепко струхнул. Да и кто бы, не испугался, после почти двух месяцев лежания в клинике, и половину срока  между небом и землей. Так, вот. Струхнул Мишаня. Оправился. Подумал. А, поскольку он к тому времени, уже достаточно выздоровел,  для себя кое-что решил. Но решение это, Маргулис не озвучивал никому, да и времени для этого как-то не было.
Однако, на следующий день, с утра пораньше,  подъехал к ресторану и прямиком отправился к директору, чем, ни мало, озаботил его своим визитом, потому как раньше полудня, и сам никогда не появлялся, и музыкантов не вызывал.
  – Скажу сразу, и без всяких предисловий. – Заявил Маргулис  в лоб, чисто по-русски, без ненужных на тот момент хождений вокруг да около, разных там экивоков и всяческих подготовительных словоблудий. Оперся обеими руками о стол, набычил голову, совсем не в манере одного из самых древних народов, и, наверное, выложил бы все сразу, если бы Ашот Акоповилч, почувствовав неладное, не прервал его  на полуслове.

–Падажди, дарагой. Сядь, дарагой. Остынь, дарагой. Выпей кофе. Поговорим. - Кто из них в данной ситуации оказался мудрее и выдержаннее, понятно. Явно, не Мишаня. Армянин, он везде - армянин. Недаром говорят, единственная республика, где почти не селятся евреи - Армения. Может, и врут люди. Кто их знает. Но молва такая есть, среди кавказских народов. Так вот:
         – Падажди, дарагой. Сядь, дарагой. Остынь, дарагой. Выпей кофе. Поговорим. – Мишаня, к этому моменту, уже почти успокоился.
– Поговорим. – Мишаня присел на краешек стула. - Хотя, разговор будет коротким, Ашот Акопович. – Замолчал на секунду, глотнул кофе,  который успела поставить на стол секретарша, дождался, когда она выйдет, решился и произнес:
            – Отличный кофе. Но я не кофеи к вам распивать пришел. Есть разговор. И разговор серьезный. – Мишаня набрал воздуха, резко выдохнул и продолжил. - Не сочтите за наглость, Ащот Акопович,  мне срочно нужен ствол. –

Директор ресторана от неожиданности вздрогнул и поперхнулся, несвоевременно пролив напиток на утреннюю белоснежную нейлоновую рубашку, последний писк моды тех лет. Однако, не подал вида, будто удивился без меры. Поставил чашку на стол. Накрахмаленной салфеткой смахнул  капли с рубашки. Молча, встал. Вышел за дверь в соседнюю комнату, где отдыхал в редкие минуты передышки, от тягот руководства. Через пять минут вышел оттуда, в чистой, но уже полотняной сорочке и положил перед Маргулисом сверток.
– Возьми. Надеюсь, не меня убивать собрался.  – Взял со стола  чашку с остатками кофе, и, как ни в чем не бывало, допил.
– Спасибо, Ащот Акопович.. Надеюсь, стреляет?
– Обижаешь, дарагой. Еще как, стреляет. – Ашот Акопович пытался  сделать очередной глоток. Но, чашка была пуста. – Но, имей в виду, Ты мне ничего не говорил, Я ничего не слышал.

Эх. Если бы он мог предвидеть в тот момент, во что выльется это его легкомыслие и даже  гусарство. А как иначе назвать, то, что он в тот момент сделал? Потом он не раз себя корил за это и проклинал, тот глупый и совсем недальновидный порыв, когда положил перед Моргулисом этот сверток, с завернутым в нем наганом выпуска 1939 года, да еще и с полным барабаном патронов.
Ах, если бы знать. Если бы знать. Вон, сколько соломы валяется по обочинам. Непременно постелил бы. Все мягче было бы падать.
Но, судьба распорядилась по-своему. И глубоко умный, Ашот Акопович, сумевший встроиться в систему социализма на свой собственный лад, обмишурился, как двадцатилетний русопятый пацан. И в результате, в один момент развалил свою же собственную империю, которую,  так тщательно  и успешно годами выстраивал на просторах великого Союза, в отдельно взятом ресторане.

                Продолжение следует