Как отучил я воровать цыганок

   Всем девицам будь отрада, рви в саду для них плоды,
Не показывай им зада без особенной нужды. (А. Толстой)

Цыганский табор единожды я подле нашего городка видел. Воочию.
Был ли тогда я женат. Не помню… или уже был, но, наверное, не совсем. Вот точно знаю — был глуп, ибо не отличал сырого яйца от варёного, а тем паче, от другого какого — классического.
А было лето.
Полдень.
Искупавшись в озере, я отдыхал в зале родительского дома, увлёкшись любовным романом Оноре де Бальзака, что чуть было не заблудился с кокеткой в тени Булонского леса. И уже раздевая ту мадмуазель, я слышал шелест осенних листьев над нами, шорох под нами её платья, блузки, чулка…
Исподнего.
—Чу! — пролопотал я сам себе.
Мне послышался другой, вдруг, сторонний уже шум, да ещё, верно, и муха на крылах своих донесла до моего органа обоняния чуждый в доме запах женских духов. Туточки-то я, уважаемые, и взвился, будто гюрзой ужаленный. И на пяточках, на цыпочках… туда — на шум, на шорох, на запах, желая видеть нашкодившего блудливого своего кота.
Агрессора.
Заглядываю я, граждане, в свою комнатку из-за косяка двери — одним оком, а там и котярой то никогда не пахло, но зато вижу ползающее на коленях: чудо-чудное, в виде: аппетитного девичьего стана незнакомки, с кормы, в широченной по полу юбке, заметив ещё и подошвы лабутенов. Тут-то меня и торкнуло. Осенило.
— Кража!
— На дворе социализм, а в доме, ишь… воры! Виданное ли это, братцы, дело — в Расее-матушке. Да держите меня шестеро, а то я за себя не отвечаю! Уж, думаю, не дурдом ли! В голове моей… садовой.
Стремительно сблизив свои габариты с ещё неопознанным и интересным мне объектом, я ни взад далее… ни вперед. И ноги отнялись.
Столбняк.
Стою, как очумелый — и не могу понять, что за неведомое мне Существо женского рода… племени, в завитушках, пятернёй гребёт, выгребает из тумбочки мою заначку — на прослучай. И тискает их в карманы своей юбки. Прячет.

— Ты что тут, стерва, мать твою, — кричу, — потеряла! Как тебя, сучье вымя, ко мне занесло!
Гляжу, и не понимаю, где у той воровки правосознание, совесть, а сам дверь на замок — щёлк, и будьте-с… мол, любезны держать предо мною ответ.
А пока вороватое то Создание осознавало и оборачивалось, я, молодец, рву застёгнутую на себе новую рубаху с петухами, от ворота и до самого низа — в клочья.
В лоскуты.
— Ха! — реву я громогласно. Горлом. Пуговицы снарядами летят в воровку, а я коршуном уже было над ней раскрылился, готовясь наложить на неё… руки.
— Аминь!
Смотрю и дивлюсь.
— Ба… Японская мама! Цыганочка! Вот, таки… здравствуйте! — кричу я, с пеной у рта, дёргаясь от наглости таковой, в конвульсиях, будто мозг у меня ветром выдуло. На озере. И дико таращусь на оное Чудо природы — на высоком каблуке… прекрасно владеющей техникой балерины — в движении. В волчке.
На носочках… каблуке.
— Нет, вы такое видели! В кои то века к русичу цыганка домой наведалась. Сама. Это равносильно Деву Марию видеть в своём ложе. Матерь Божья! Есения! Не иначе…
Другого фильма о цыганках я до того прекрасного времечка и не видывал, но всегда мог отличить их от наших дев-обольстительниц, ибо в кольцах всегда они и чёрные уж… очень.
Просто смоль.
Сражён был я, граждане, красотой той незнакомки, что слова по переговорному с ней процессу долго подбирал. Выбирал. Да и какой из меня во времена правления молодого Брежнева был, к чёрту, переговорщик.
А плохому скрипачу, как говорится, и смычок мешает.
Чернобровая же матрёшка была и сама сражена моим появлением, изумлена и испугана гусарской лихостью, будто видела на обнажённом торсе или лохмотьях рваной рубашонки, лихорадочного комара с вирусом — «Зика»…

— Ты какого лешего, чёртова кукла, тут делаешь! — вопрошал вновь я, налетая на неё ястребом. — Тебя каким таким степным ветром сюда задуло! Занесло… Ты что, не видела, что здесь русский дом… Не чуяла, что духом русским тянет!

Цыганка.
Эка, право, невидаль… Но я впервые видел оную смуглянку так близко. Гляжу, таки… будто позолоченная статуя жены Тутанхамона… то ли она в юбке, то ли в цветастом, повязанным на талии, платке. Колечки на ней, кольца. Цепочки, цепи. И таращится на меня, что тебе щука с открытой пастью из проруби, начав что-то бормотать и тараторить.
По-басурмански.
Тогда я к ней. Она от меня.
И вот та, разбитная бестия, голубкой ринулась к выходу. Она порхнула к двери, но там — замок. Увы. Она дёргает ручку — закрыто. А видя остроту ситуации, давай выбивать её чем ни попадя. И ножкой. Ага… ногой. Туфлей. Ан… нет, хренушки — дверь то дубовая.
А то значица — западня.
Застыла… И неземная нимфа, испытывая шок, стала негодовать, что зубовный скрежет стоял по всему дому, аж… мой кот, хунвейбин, ощерился. Забавно бурлили и клокотали её иноземные непереводимые звуки. Конечно, было о чём волноваться этой необычной, грациозной и изящной амазонке, ибо я наседал на неё. Да… слов нет, спужалась цыганочка, взвизгнула даже. И приготовилась обороняться от появившегося в комнатёнке оборотня, молча неся в мой адрес: несусветную ахинею, да немыслимую околесицу.
— Ты — беззвучно молвит, — куда это, парниша, дескать, прёшь!
— Нахалом.
А я стоял, как очумелый — и было не понять, где и чья правда, будто это не она, зараза, ко мне в дом, а я к ней в палатку табора средь ночи ворвался. В ложе. Просто говорящая, скажи, карта, а не цыганочка. И тогда с воровайкой у нас возникла патовая ситуация, готовая сорваться — в пике.

— Божечки! Ах, козочка. Само обаяние!
Никто оную гитану, наверное, так не ждал, как я! Да и воровка, оказавшись в роли рыбы в трубе, которой и свернуть некуда, и задом выплыть никак.
А я всё любовался ею, ибо, в отличии от привокзальных гадалок, это была поразительно красивая девица, будто сотканная: из лучей Солнца, запаха степи, фонтана чуждого мне красноречия, жара огня и красоты вольной лебёдушки.
Меж тем… ситуация могла развиваться по нескольким сценариям, но ожидать, что это Чудо заключит меня в свои объятия, как только что обнимала меня книжная мадмуазель Кормон, на диване, было несбыточным мечтанием. Ага. Разве… чтобы только придушить.
Скорее… после её уличения в совершении преступления и отговорок, в виде: непонятого мною кудахтанья, я ожидал, что та уже дикой кошкой бросится рвать загорелое моё тело на куски и выцарапывать бесстыжие зенки, которые, конечно, были обращены не на карман, из которого та с перепугу извлекала и бросала на пол денежные купюры.
Они, видите ль, сфокусированы были на её удивительно высокой груди и пуповине: изящного, гибкого и стройного стана.
И цыганочка давай тогда напускать на меня туман, что-то бормоча.
Под нос.
— Она чего удумала, что я, находясь в великолепном возрасте, сдохну от магического её убийственного взгляда, сглаза, порчи или гипноза. На месте.

— Ага! Щаз! Не угадала! Я был в форме… да и не такие уже видал — и дали!
И вот смотрим мы молча друг на друга — маски, как говорится, сброшены. Нервы оголены. Идея ещё не созрела, но врождённый инстинкт и импульс тела уже толкали и несли меня вперёд. Я чувствовал, я ощущал свежесть того летнего дня и запах духов, вкупе… с иными ароматами дикой природы пахучих бескрайних полей, исходящими от той кочующей и колючей особы.
Казалось, что эта дикарка только что выпорхнула с ванной с шампанским и шоколадом. Она просто благоухала виноградной лозой и полевыми цветами. Тут-то меня и посетили — пакостные мысли. Три раза! И началась симфония: влечения, симпатии и страсти. Короче говоря — крутой лямур!
Ни больше ни меньше…
А потому, видя лишь исключительно оборонительный характер защиты этой змеёшки, инициативу приходилось брать в свои руки. Не карты же с ней в колоде тасовать и играть в «дурака»…
Играй, не играй, один хрен в её в колоде — пять тузов.
— И завёлся я с пол-оборота. Что, чёрт бери, творилось! Состояние то идеальное — сексуальное. Я готов был отдаться, но к оному повороту событий не готова была иноверка со взором — хищной птицы.
Однако, я считал агрессию и противление шалуньи за некое: притворство, актёрство, позёрство и обычную девичью игру. Не каждый же день видишь пред собой цыганку. У меня и глаза разбежались… до косоглазия — вниз. А как тут было хранить спокойствие, коль ты видишь из блузы вываливающуюся наливную грудь. Надо же было этой занозе так приодеться и завязать платок, чтоб я ещё и бутон её пуповины видел.
И ведь это всё одето не на танцульки, а на время набега — на чужую собственность.
Вид той гиены сзади, сбоку и спереди открылся для меня роскошный. А кого, простите, явная провокация той инопланетной рептилии оставит равнодушным. Средь моих приятелей, к примеру… никого. Так и я, дико извиняюсь, тоже не бешеной бабы ребёнок.

— Хмм-м! Измерив объём крутых бёдер смазливой дьяволицы и её красивое смуглое сексуальное тело, я понял, что плацдарм для приключений готов. Оная бестия была из тех страстных и горячих птичек, которые, как мне казалось, всё больше смотрят в сторону таких же молодых кавалеров, каким тогда явился и я пред нею…
— Сколь ей было лет?
— Не знаю! Хотя мужики, вообще, животные любопытные. Однако, не зубы же у неё было рассматривать, чтоб возраст определить… да оная ехидна и не позволила бы того.
И помнится, что ту особь просто перекосило. И не от удовольствия, а от страха — быть раздавленной архетипическим для неё героем, а потому она всё стряпала постное для меня личико, чем лишь несколько портила свою наружность.

— А что, скажите, нужно было делать, чтобы смягчить наше положение с красоткой. Да мы же русские мужики со своим национальным характером. Духом. Что, что… Да выпить же, естественно, надо! Чем больше выпил, так становишься ты: более весёлым, смелым и раскрепощённым ухарем, да и окружающий тебя женский мир сразу перевоплощается.
И я бегу за огненной водой.
Хотя куда бежать, коль в каждом доме: в сервантах, буфетах и барах, на видном месте, ранее хранились коллекционные коньяки: от шкалика и четвертинки — до бутылочки. Ага, помните.
Только руку протяни.
И прямо на месте совершения преступления я плескаю по пиалам тот коньяк двадцатилетней, поди, выдержки и одну из них предлагаю смазливой залётке. Думал откажется. Так, нет же… взяла и молча выпила. Залпом. Точно... Жажда мучила, ибо не комильфо, верно, было меня туфлей забивать — трезвой.
Когда же и я кирнул, то душа моя тут же развернулась.
Почувствуйте разряженную и, в то же время, волнительную атмосферу.
Прочувствуйте эту пугающую нас тишину...
Это была молодость... Это атаковали нас, на грех наводящие, мысли. И природа брала своё. Мои желания совсем не совпадали с корыстным планом цыганочки.
А что, скажите, пожалуйста, нужно было тогда почти холостому, охреневшему от близости дикарки юноше — для счастья. А потому, аки кашалот… я и вибрировал вокруг самки, ибо загорался спичкой от каждого её дуновения, от каждого её прикосновения.
А вообще, граждане, трудно быть мужиком. Попробуйте-ка… уговорить и соблазнить цыганку. Это вам, поди, не финтифлюшка какая-то с нашего, Интернационального… и не ветреница.
Вертячка.
Чёрт-те откуда в голове, вдруг, возникла поговорка учителя моего учителя: «Поскреби-де русского — найдешь татарина»…
— Дык… почему, думаю, не отыскать мне в этой Есении частицу русского мира, не разбудить, наконец, женскую в ней природу и похоть.
Ведомый безумной и горячечной страстью к оной прелестной персоне, я хотел бы уже иметь счастье — быть в объятиях этой очаровательной девчушки: настоящего чуда свежести, красоты, молодости и здоровья.
И мне не стыдно.
Ни капли. Я же не слепой… Я же не без чувств.
— Сколько ей было лет?
— Не знаю, не зубы же у неё смотреть, чтоб определить возраст… да и не позволила бы. Но она была из тех молоденьких птичек, которые всё больше таращатся в сторону таких же молодых кавалеров, каким явился я пред нею.

— И, да! Вот уже одна моя рука не ведает, что творит другая, а голова, вообще, ото всего действа — отдельно, как бы говоря, что, мол, хотите, то и вытворяйте, но меня в безобразие оное не впрягайте! Не втягивайте-де… и сами, как хотите, так и хулиганьте.
Хотите, дескать, балуйте. Хотите — безобразничайте.
И я заговорил с незваной гостьей языком тела, словно желая обучить её азбуке любви, но та нелюдимка, чёрт бы её побрал, будто и не вырывалась вовсе, но готова была впиться когтями в красивую мою индивидуальность, в мой неповторимый греческий облик. Желала перехватить горло своими острыми резцами.
Но вот чудеса…
Несмотря на все безумные её телодвижения, она меня только забавляла… и ещё больше возбуждала. И видя неповиновение дитя степей, а порою и яростное её сопротивление, я тогда и сказываю.
— Нет, — заявляю, — милая девонька, коль явилась, так явилась и будьте, значит, любезны-с… исполнять мои капризы, причуды и прихоти. Вы, мол, своей горячей кровью, должны доставить мне радость, и не только, значит, песней, и страстным танцем — «Пасодобль»…

— Не дозволено, мол, было вам, черноокая гражданочка, совершать кражу в чужом доме, мне принадлежащем! А потому, — сказываю, — находясь, де-факто, на моей территории, мол, глупо оказывать непослушание. Ай, голуба моя — вай-вай-вай! Дрыгоножка ты моя, не смею, конечно, осуждать, хотя… как ваше деяние, так и дальнейшее поведение с моей стеснительной, но благородной персоной — очень некстати!

А грубиянка — просто огонь.
Эта горючая смесь водки с шампанским, молчала и была сурова, хотя глаза были: добрые, добрые. Да и я был спокоен, и медлителен, как крокодил и на её выходки реагировал, реально ожидая любого с её стороны нападения.
— Помилуйте, но вот чьи-то нападки на меня со стороны просто оскорбительны. Не прибьёшь же мошонку к полу, чтоб не проявлять своего внимания и любвеобилия к гостье. Мы же живые люди. Эдак, — думаю, — подрастеряем и своё мужское достоинство, подчиняясь морали и нравственности.
— Тьфу, простите, тирания какая-то.
Не я же, наконец, в табор проник, а ко мне пожаловали. А потому я должен принять гостюющую особу — по-русски. По-христиански. Нельзя же к любовным вопросам ханжески относиться. А вдруг, да обижена она судьбой, а вдруг, да нелюбима. А это уже, уважаемые: косность и отсталость.
Серость.
— Фи! Но мы, гражданочка цыганочка, — сказываю, — можем достигнуть с вами определённого консенсуса, чтобы не тревожить, например, нашу доблестную милицию, где вы, уважаемая, будете приняты фуражками с кокардами — с бешеным удовольствием! Это-де… в лучшем случае.
А вот, при упоминании о наших правоохранителях, эта чертовка аж… вздрогнула и выразила лицом неподдельный испуг и явный протест, замахав ручонками, будто вентилятором. Тело девицы в одно мгновение обмякло и стало невиннее ягнёнка, лишь пропищав.
— Не надоть, — заявляет, — без них, мол, обойдёмся!
— Ну, не поганка ль. Сколь сил и коньяка на уговоры её потратил.

Не знаю, граждане, чем бы закончилась наша близость с оной бесовкой, не услышь мы с ней просьбы посторонних лиц войти в дом, которая заключалась в том, что кто-то вышибал входную дверь.
Отож… сапогом.
Весь комизм заключался в том, что к нам на всех парах влетела с пышными формами ватага цыганок, с совершенно иными манерами и совсем другой парфюмерией, черти б… их драли, и давай лопотать, и ну, кулачками махать… пред моей носопыркой.
Освободили, называется, соплеменницу.
Расстроен, скажи, я тогда был их поведением. Сердит. А вот никакой радости в своём спасении в глазах Есении я не заметил, ибо видел только потухшие глаза и полную их опустошённость.
Нет-нет, братцы, какой бы горячей и темпераментной не была цыганка, но не для меня было завоевание воинственной красавицы степей, что можно было, к примеру, достичь в отношениях: с обрусевшей хохлушкой, или скажем, с раскосой буряткой.
Не приемлю, знаете ль, я насилие.
А может просто глуп был… и не только, различая яйца. Короткая, видимо, мысль была тогда у меня, а удлинить её не хватало опыта или практики.
А был бы я более настойчив, да кто знает, как могла жизнь дальше пойти, но всё в руках Господа. Никто не знает своей судьбы... Иллюзии могут быть лишь у артистов, которые отжигают каждый день, да оттягиваются на всех парах. Как бы хорошо могла сложиться и судьба Анны Карениной, не заговори она, например, с незнакомым ей мужчинкой.
В эполетах.
Главное же, многоуважаемые граждане, в том, что более на родительский дом цыганских набегов не было. За версту обходили и оббегали. Сам замечал. А буквально, на третий день, табор и вовсе снялся с места и покинул территорию городка.
— Аллилуйя!