Три слова

Ивану Сарскову


1. Боль
 
Страшно, неврастенично плясали, дрожали, мигали за окнами фонарные огни, дико проблескивали во тьме неоновые вывески, все летело, казалось, прямо к черту. Далекое темно-синее небо глядело на город и на крошечную торопящуюся по улицам машинку свысока, нехотя, полузакрыв свои громадные темные глаза.
Опоздали, кажется. Совсем уже опоздали. Больная в машине уже не плакала и не кричала от боли. Она, полулежа на жестком кресле, держалась одной рукой за поручень, а другой закрыла себе глаза, чтобы не видеть этой дьявольской пляски за окном. Но слух работал: он против воли внимал урчанию мотора, дорожному грохоту и вою сирены, постукиванию каких-то сумок об пол. А из-под всего этого доносился гул, как из подземелья, а из гула рождалась музыка. Все было в этой музыке: и надежда - далекое небо, и отчаяние - желтые огни, и боль с тревогой пробивались из недр, выстукивали свое твердое намерение, но сон и покой брали верх - умиротворенно работал двигатель. Словно рассказывала сказку няня - кто-то тихо говорил над ухом, и под этот говор рождались в голове яркие небывалые картины, разворачивались истории, строились целые города. Ее душа рвалась туда, но, еще не готовая отделиться, только наблюдала. И там был ясный свет. Душа смеялась. Теперь, стоило бы ей только опуститься на землю, она объяла бы все живое, как мягкое белое облако, и спасла. Так легко ей было оттого, что все покровы разом снялись. Все загадки были разгаданы, и все было свет и ясность.
Небо, тяжелое, зимнее, закованное в снеговые тучи, безразлично и благостно смотрело сверху вниз и на эту душу, и на такие же другие, несомые по ухабам дорог машинами скорой помощи в эту минуту. Они летали с севера на юг, с запада на восток, встречались на миг в какой-нибудь точке, разъезжались, сигналили, спешили успеть, опаздывали. Это небо ежечасно было готово принять в себя любую душу и превратить в осколок замерзшей воды, пустить в круговорот, но оно никого не торопило. Ему было еще не о ком печалиться, а вот земля отпускала свои души, своих дочерей, со слезами, пыталась до последнего притянуть, прижать их к своему теплому магнитному телу.
Больная не думала сейчас о смерти – хотелось ей в этот момент жить или умереть, она не знала, с ног до головы охваченная болью. Смерть – это царь, захочет – милует, а захочет – заберет восвояси, с ней не поговоришь. А вот боль – судья земли. И ее можно упросить, упасть к ее ногам, подкупить, задобрить, запугать, наконец, чтобы она сдалась и на время отступила. Порой для этого необходима великая жертва. Иссякнут последние силы, и ты отдашь на выдохе свою главную тайну, раскроешь свой священный пароль, скажешь сквозь зубы – подавись мною, боль – и очнешься свободным и опустошенным.
О смерти я не думала. Но и о боли тоже нет. Она превратила меня в животное, неспособное думать и о чем-либо страдать. Она совершала надо мной скрытый от чужих глаз неминуемый процесс, выжигала из головы все мысли, поселившиеся там за долгие годы, как в доме. Красива я или уродлива, гениальна или бездарна, любима или отвержена, буду жить или нет – все таяло, теряло былое значение. Моя голова со всем своим содержимым будто бы воспарила над дорогой, над городом, над миром, и все видела целиком, все безмолвно знала. Знала и то, что все происходящие – не зря, то есть закономерно, и потому правильно.
Внезапно предо мной всплыла школьная парта, и я за ней, урок литературы. Учительница горячо рассказывала про дуэль Пушкина, читала его строки, из-за которых он погибал. За которые в итоге погибал. Вот оно, что со мной происходит.
Окошки везущей меня скорой «буханки» едва успевали разглядеть на своем пути сотни тысяч людей, автомобилей и домов, скамеек, деревьев и огней, и все это жило, двигалось и дышало с тем, чтобы я терзалась и умирала теперь за свои стихи, сказанные и несказанные. Волшебство мое несказанное, разве могла я за это держать на тебя горечь и боль? Нет. Боли нет.
 
 
 
2. Стихи
 
Как я хотела вместить в свои строки все это кипящее и полыхающее бытие, которое с ранних лет окружало меня в избытке. Как же тщетно я силилась найти для него те самые слова, которые не рассеют, а еще больше заставят гореть над миром этот невыносимый свет. Что способно вынести на своих плечах это пламя? Либо огромный роман, либо маленькая строчка. Стихотворения все порочны, потому что они разрывают на части единое целое, которое нельзя трогать. Каждое кричит: «Мое! Мое!» - и вот, перед тобой уже не живой лес, а пейзаж, написанный кистью искусного художника. Но кому здесь нужно искусство? Мы все ходим голодные и оборванные мимо картинных галерей, нам хочется воды и куска хлеба.
Однажды, когда я была совсем молодая, мне попалась на пути строчка. Она принадлежала моей подруге, пишущей тогда стихи. «Как тень черемухи, трепещущей в жару…» - вот как звучала эта строчка, а дальше шло какое-то стихотворение. Был май, и со мной в ту пору происходили незабвенные вещи. Жизнь к тому времени так наигралась с моим осознанием, что решила вдруг ради забавы подбросить его на самую макушку ледяного сияющего айсберга, и оставить там в одиночестве на несколько мгновений. Солнце ослепило меня, и я, слепая, стояла, вытянув вперед руки, ощущая всю свою беспомощность и мощь, и понимая, что эти мгновения закончатся, и настанет грандиозное падение. «Как тень черемухи, трепещущей в жару…»
Я сидела в душном автобусе, повторяя эти слова, как заклинание, и не могла подобрать к ним последующую строчку.
Я шла по вечернему городу, сгорающему в последнем своем закате для меня и слышала: «Как тень черемухи, трепещущей в жару…» Не могло быть даже музыки, говорящей точнее.
Наконец, я лежала без сил, глядя на крышу противоположного дома на фоне голубого безоблачного неба – только лишь эта крыша оставалась в моем поле зрения – и понимала, мысленно озвучивала бессловесные эти слова.
Сколько совершенных, пронзающих самое сердце стихов я перечитала за свои годы, сколько написала я стихов… Сколько подобных строчек жило со мной до и после, сколько их вытянуло меня из самого жерла гибели, было пропето гимнами на нескончаемой войне… А той самой, того самого так и не обрелось. Неужели моей драгоценной Кармен бежать из заключения по лунным сугробам в безмолвии? Неужели в полной тишине садиться ей в повозку к своему освободителю и уезжать прочь? Неужели только последний вздох человека в состоянии воплотить в себе то, что носит он в груди всю свою трудную жизнь, и бессильны песни?
 
 
3. Правда
 
Когда загадал желание – бойся его рассказать. Такова была вера наших детских игр. Как будто желание изреченное свою силу потеряет и никогда не сбудется. Словно молчание – это такая плата за небесную милость.
Как-то, уже взрослая, мчась по горному серпантину, я въехала в туннель и, неожиданно для самой себя, доверившись детской привычке, успела загадать одно желание. Спустя время оно сбылось.
И вот, счастливая, я живу и думаю, что же значит счастье. Пережившая не одну жизнь и претерпевшая не одну смерть, я говорю теперь, что счастье – это желание, которое можно рассказать. Кричи его хоть на весь свет, встав на пьедестал – оно никуда не улетучится и непременно совершится. Счастье – это быть в истории. Чувствовать и знать, что каждый твой шаг неспроста, а если зашел не туда – исправляться. Такой человек становится вещей птицей, он летит по небу и сам кличет свою судьбу. Предреки себе раннюю смерть на дуэли, предреки своей стране разрушительную войну, предреки самое страшное - и будь этим счастлив.
Ты человек, поэтому говори, пиши, страдай, болей, умирай. Но не теряй самого основного – правды под ногами и над головой, своей тончайшей и трепетной жизни.
Жизни в истории.