Такая занятная история... продолжение

    Они условились драться на шпагах в ближайшее воскресенье, за Черной речкой, близ деревеньки Парголово.
    Съехались ровно в полдень. Каждый привез секундантов: де Барант - посольского чиновника-француза, Лермонтов - своего закадычного друга Глебова.
    Секунданты, поспешно пожав друг другу руки, принялись старательно утаптывать снег на месте поединка. Двое саней и возницы стояли поодаль. Им было велено ожидать.

    Вот противники скинули мундиры и приступили к делу. Лермонтов фехтовал изящно и с легкостью. Де Барант выглядел немного неловким, явно уступая противнику в искусстве. Но вдруг конец шпаги Лермонтова отломился,и де Барант,                атакуя,порвав сорочку, слегка оцарапал ему грудь.
    Тогда взяли пистолеты.Глебов наметил барьеры,проведя каблуком сапога неглубокие борозды в утоптанном снегу. Секундант-француз отмерил по десять шагов в разные стороны. Выпал жребий стрелять вместе. Когда начали сходиться,Лермонтов то ли поскользнулся, то ли замешкался. Де Барант выстрелил раньше и дал промах. "Как все это мне надоело, - подумал Лермонтов. - Пошло оно все к черту". Выстрел оставался за ним, и. не глядя на противника, он выстрелил в сторону.

    - Пожмите друг другу руки, господа, - предложил Глебов. - Дело окончено.
      Так и сделали. Рука де Баранта немного дрожала.

    О дуэли Лермонтов начальству не донес, как было положено. А надо бы, тогда может быть и обошлось. Тем не менее о поединке стало известно.
    - Извольте доложить, поручик, как было дело, - приказал Лермонтову его начальник, генерал-майор Плаутин, вызвав провинившегося "на ковер", как говаривали в полку. - Вы обязаны объясниться первым. А я узнаю о ваших проказах от третьих лиц.
   
    Этот командир, "англичанин", как его прозвали в полку за англоманию, был не очень строг с подчиненными. Многим офицерам спускались их "грешки". Лермонтова же Плаутин не особенно жаловал. Потому потребовал письменного рапорта. Тут же дали перо, бумагу, чернила. "Пишите, голубчик".
    Через десять минут поручик рапорт составил и затем отправился под арест.

    Сидит он в заточении, в "ордонансгаузе", - вот уж слово выдумали, не иначе как немцы! - сидит и скучает. "Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня...". Ах, Мишель, Михайла Юрьич, непутевый ты человече! Хоть кто-нибудь заглянул бы к тебе, поговорить, душу отвести...

    Чу! Кажется и впрямь кто-то наведался? Проходи же, в узилище сём всякий визитер - гость желанный.

    А явился к нему не кто иной, как сам господин Эрнест де Барант.
    - В чем дело, мой обожаемый противник? - Весело Лермонтову. - Не хочешь ли продолжить.
    - Я пришел спросить вас, господин поручик...
    - Полноте, давай на "ты". Что за церемонии? А выпить что-нибудь принес?
    - Н-нет, как-то... Признаться, я обескуражен.
    - Что такое - обескуражен? - Лермонтов поморщился. - Я, знаешь, люблю русские слова. Кураж - это смелость, не так ли, француз? Стало быть ты, ежели подумать, обескуражен - то есть лишен смелости, значит просто струсил?

    Сам себя забавляя, Лермонтов уже смеялся вовсю. Н-да, смех его - не из приятных: какой-то квакающий, что ли, и...дерзкий. "Струсил, струсил", - еще некоторое время повторял он, но внезапно умолк и сделался серьезен.
    - Ну так что у тебя,де Барант? Впрочем, мы все же выпьем. У меня здесь есть чуть-чуть неплохого коньяку. Столыпин как-то принес.
    - Я, пожалуй, не стану пить, - отказался де Барант. - Не трудись.
    - Хорошо, не буду и я.
    - Так вот, я узнал... - начал де Барант, - ты утверждаешь в рапорте, что свой выстрел намеренно сделал в сторону. И я недоволен этим, потому что ты тем самым, как бы сказать... Словом, твоим выстрелом ты обесценил меня как противника. И значит моя честь оказалась задета.
    - Что же, если ты недоволен, мы сможем снова стреляться, как только я выйду отсюда... Но скажу тебе, что мои показания о выстреле в сторону - чистая правда.

    Лермонтов умолк. С ним происходила перемена. С лица сошла гримаса вечного задиры. В углах рта залегли складки горечи. Он поднял на де Брабанта глаза, в них читалось тайное и глубокое страдание.
    - Нет, мой друг, - тихо и проникновенно продолжал Лермонтов, - вовсе я не обесцениваю тебя, не задеваю твоей чести. Я, знаешь,понял,что был глубоко неправ тогда, у графини, и теперь раскаиваюсь... Нет-нет, не теперь. Уже тогда, на поединке я почувствовал раскаяние, ну и пустил пулю мимо... Быть может лучше, чтобы ты убил меня... Ах, прости меня, брат. Ты ведь неплохой парень, я знаю. А портит всех нас этот проклятый свет, без которого мы, увы, не можем жить. Теперь прощай, Эрнест. И... прости... А все-таки, давай выпьем... Знаешь ли ты... Ах! "И скучно, и грустно, и некому руку подать...".
    Лермонтов налил коньяк. Выпили, пожали  друг другу руки, и де Барант ушел.

    На следующий день узника навестил Виссарион Белинский.
    А вечером того же дня Белинский случайно, на Невском, повстречал Глебова.
    - Не узнаю вас, Виссарион, - изумился Глебов. - Против обыкновения вы излучаете удовольствие и радость. Что с вами сегодня?.. Кстати,почему вы не были на рауте у графини Л.?
    - О, Глебов, мы совсем не знали "этого" человека. Вернее, не знали его "таким"... Да, не был я там, нездоровилось...
    - О ком вы? Кого мы не знали?
   
    - Представьте себе, я был в ордонанс-гаузе... Фу, слово-то какое... Просто отвратительное слово. Язык русского человека с трудом ворочается на таком слове... Пожалуй я поработаю над статьей о загрязнении нашего великорусского языка иностранными сорняками. Это сейчас очень важно, не так ли?
    - Кажется, я догадываюсь, Виссарион, у кого вы были в этом "гаузе".
    - Догадались? Да, мы не знали Лермонтова. Ну, батенька мой, в первый раз я видел его настоящим человеком... Вам ведь известно, как неловок я в светских приличиях... Так вот, я вошел к нему и сконфузился. По обыкновению. Думаю себе: ну зачем принесла меня сюда нелегкая? Мы едва знакомы, общих интересов нет. Связывает нас только любовь к искусству, а он - я знал - не поддается на серьезные разговоры. Решил я пробыть у него не более четверти часа, а засиделся на два. Мы говорили о литературе. О Вальтер Скотте, например. В суждениях вашего друга было столько истины, глубины, а главное - простоты! А сколько подлинного эстетического чутья в этом человеке! И не странно ли, что он вращается среди этих лейб-гвардейцев, этих хвастунов, забияк, среди этой пустой бравады и апломба?.. Знали бы вы, какая на самом деле нежная, поэтическая душа в нашем с вами Лермонтове!..

    Белинский вдруг оборвал себя и предложил:
    - Не посидеть ли нам где-нибудь, друг мой, за самоваром да с кулебякою, да вволю и поговорить о Лермонтове?
    - Что ж, извольте, я с радостью.
    На том и порешили.
    Но все, что последовало потом - уже другая история.