Хождение под мухой

                Хождение под мухой

                Роман в песнях
 
                (Потёк сознания)
 



          От Авторов

Не без содрогания приступаем мы к написанию сего магнум опуса, отчего лишние капли горячительными слезами падают вниз – хотя куда им ещё падать?

Наше шаткое и валкое положение усугобляется тем, что мы понятия не имеем, о чём будем писать, и будем ли писать, и будем ли. И силы уже не те, и времени нет, но дальше они будут только нетЕе, а его будет ещё нЕтее. Вот и остаётся Авторам, засучив ногами рукава (ибо руки заняты, вот они, да?), взяться за один, но тяжкий гуж (но о руках мы, кажется, уже говорили – посему прочь, прочь...) и дружно полезть куда получится: кто в ку, кто в бу, да и вообще всё равно куда, ибо все дороги ведут, но не приводят.

Здесь и сейчас Авторам вдруг показалось, что настало самое место и время пояснить хоть что-нибудь. Или, как говорится, ответить на кое-какие вопросы (чистая формальность, конечно, какие тёплые вещи?) – или кое-на-какие?  А поскольку вопрос никогда не приходит один, они следуют как минимум дуплетом и без остановок, то на этом и накроются Авторы, похоже, шапкой Мономаха... А может, и не накроются. Видно будет. Или не будет (а тогда, значит, накрылись).

Итак (исяк):
кто? Историческая общность людей, зверей и птиц (и примкнувших к ним растений), в порыве страсти к красивым словам назвавшая себя Авторами и, для удобства пользования, олицетворённая нижеподписавшимися Аватарами.

что? Это серьёзный вопрос, на который у нас пока нет достойного ответа, а посему приходится заниматься чем-то недостойным (а посему – с изрядным, хоть и слегка перверсным, удовольствием). Когда-то очень умные люди заметили: что бы они ни писали, пишут-то в конечном счёте буквы. Много воды утекло с тех пор, и если бы только воды, и если бы только утекло, и если бы да кабы. Где те люди теперь, и где те буквы? Пора признаться, что что бы мы ни писали, пишем книгу. (Или даже так: Книгу. Нет, так слишком пафосно, строчной достаточно.) Что в конечном счёте не противоречит и той, предыдущей концепции, ибо крайности сходятся и расходятся, как в море корабли пустыни. После такого признания уже легче перейти к деталям – пока следующие вопросы не застигли нас в неловкой позе.

Название «Хождение под мухой» пришло к Авторам внезапно во время одноимённого процесса и даже прежде самой идеи создания сего опум магнуса. Более того, нам совершенно непонятно, какое оно имеет отношение к тому, что будет под ним написано (если хоть что-то таки будет написано) – помимо двух первых строчек, о которых чуть ниже. Тем не менее, это название несмолкающим камертоном звенит в головах Авторов, резонируя во всех их пазухах и за ними - и напоминает, что в жизни ещё есть хорошее, за которое не жалко.

Украсив собой девственную простыню наспех открытого файла, название тут же сообщило Авторам литературную (не побоимся этого слова) форму: роман в песнях – с чем мы тут же радостно согласились, ибо что может быть лучше хорошей песни, особенно когда под мухой. И неважно, будет ли она в склад, в лад, в поцелуй блоху в кирпич или ещё как, бывают ведь даже песни без слов, так что тут может быть и песня без песни, но тем не менее песня – ну, в крайнем случае, песнь. А уж судить о гендерной принадлежности выпетого Авторы предоставят читателю. Или не предоставят.

Ну и как неизбежное последствие, определился и жанр: потёк сознания. Не такой, как бывает на потолке, но и не без определённого сходства. Комментарии тут излишни - тем более что новая порция протокольных вопросов поступила.
кого? Как нас научили в полуглубоком детстве, это риторический вопрос, на который отвечать на стоит.

чего? Это совсем уже плохой вопрос, рождённый в недрах недружественных социально-политических слоёв.

кому? А вот это очень правильный вопрос, ведь каждая книга пишется для одного читателя. Потому что даже если её будет читать другой, то это уже будет и другая книга. Вот и Авторы выбирали Читателя очень тщательно, перепробовав много кого/чего (и как было уже указано, отвергнув их решительно, как наброшенный пиджак). Можно даже сказать, они выводили его – из себя ли, из него ли, из неволи. Читатель получился немногочисленный, но хорошо упитанный и образованный, по образу без подобия.

На этой неожиданной мибемоли Авторы неожиданно решили, что на все вопросы не наотвечаешься (тем более на о ком/о чём), всех слов не выскажешь и всего виски не выпьешь – но всего и не надо, а нашего и вашего достаточно, по крайней мере вначале, а там будь что будет, не будь что не будет, и после нас хоть понос, хоть золотуха.


От имени и по поручению Авторов
Их Аватары
А. Толстой и Б. Тонкой Пуп земли, год 60-й от сотворения Зипова

;

           Песня о нетщетности

                «Ходють кони,
                Ходють куры,
                Ходють тучи над рекой.
                Ищут корни,
                Ищут бури,
                Ищут, суки – и на кой?»

Классическая русская литература поставила два вопроса, трепещущих до сих пор очень живо: «кто виноват?» и «что делать?». Неувядаемая актуальность этих вопросов зиждется не только на их бездонной глубине (то есть, конечно, кому глубина, а кому по пояс будет, ну да ладно), но и на том, что ответы на них чрезвычайно ситуативны и меняются посему чуть ли не каждый час. И если с первым вопросом уже более или менее устоялось и почти все ответы на него - это мелкие колебания вокруг неподвижной оси («понятно кто, жиды»), то со вторым всё обстоит не так просто. Но оставим его на растерзание юношам со взором горящим, девушкам с горящим нутром и прочим обитателям мира сего, которых хлебом не корми, но дай чего-нибудь сделать, и желательно понеобратимее.

А мы обратимся ещё к одному вопросу, который и осмелимся предложить в качестве если не самого главного, но наверняка уже в призовой тройке. А именно: на кой?
Тут надо пояснить, что задавали мы его не с тем скептическим выражением на лице, которое подразумевает незамедлительный ответ и радостную альтернативу в виде пойти выпить (а что – между прочим, чрезвычайно соблазнительное предложение, и мы уже готовы согласиться, было бы с кем, или – что, хотя лучше бы и то, и другое, и побольше). Нет, мы предлагаем именно что задуматься над отрешённой мудростью этого вопроса и в поисках ответа пройтись кружными тропами прелюбомудрия, чтобы в конце концов вернуться к началу начал, но отягощёнными очередным бесполезным знанием. Но сначала расскажем одну историю, которая может оказаться весьма кстати. Если, конечно, мы её сможем придумать; ведь все истории придумываются, только некоторые – до того, как происходят, другие – после, а третьи – вместо. Особенно это относится к так называемым непридуманным историям.

Так вот, если нам не изменяет память с воображением, была зима (и с этим спорить трудно, вне зависимости от промискуитетных успехов нашей памяти; другое дело, имеет ли эта зима хоть какое отношение к нашему рассказу?), да, зима была. Герой этой истории – а впрочем, герой ли? это пока неясно, и неясно, станет ли ясным к концу истории, если мы даже до него доберёмся. По крайней мере, себя он уж точно героем не считает – как, собственно, и любой из нас, поскольку иначе придётся признать, что дела идут настолько плохо, что только героизмом их и можно спасти или хотя бы растянуть агонию, и то вряд ли. Кем он себя при этом считает, сказать сложно. Точнее, сказать-то легко, но ведь соврёшь практически наверняка, поскольку чужая душа – это вам не хрен с маслом, да пусть даже и без масла, так и всё равно не хрен. (Вот заодно и ещё вопрос, пусть и не столь глобальный: это только в русском языке масло – это и сливочное, и растительное? Хорошо уже, что сало не называется свиным маслом. Хотя что они в сале понимают?)

Зима в том году выдалась необычайно свирепой, поэтому задача, поставленная перед нашим, так сказать, героем, выглядела трудно выполнимой. Он осторожно двигался по гладкому люду, слегка присыпанному снежной пудрой, используя тяжёлый лом в качестве посоха. Солнечный свет щекотал его глаза, морозный ветер ласкал заиндевевшую бороду, в груди скребли невидимые мыши. Наконец, наш герой... ну давайте, что ли, дадим ему хоть какое имя, чтобы лишний раз не трепать неуместное слово, но и чтобы вместе с тем оно до конца не забывалось... назовём его Герасим.  А что? Хорошее имя и, главное, редкое.

Тогда так. Наконец, новоназванный Герасим добрался до одному ему ведомой точки и остановился. Тяжело опираясь на лом, он сгрёб ногой снег вокруг него. Сквозь лёд была видна рыжеватая вода, а ещё ниже, у самого дна – тёмно-зелёные водоросли. Как завороженный, смотрел Герасим в самую глубину вещей и представлял себя большой неповоротливой рыбой, медленно спящей свою жизнь в ледяной воде. Сколько так прошло времени, не знает никто – ведь никого там, кроме Герасима, и не было, был ли там Герасим – сложный вопрос (вопросы, одни вопросы...), а если и был, то вряд ли он имел какое понятие о времени и его измерении. Очнувшись, он тяжело вздохнул, взялся за лом двумя руками, поднял и – херак! – с силой вонзил его в лёд. И ещё, и ещё, и ещё... Скоро ему стало жарко, но с ритма он не сбивался. Херак, херак, херак... Наконец, из раздолбанного крошева брызнула вода. Дальше работа пошла легче, и вскоре Герасим стоял у вскрытой полыньи.

Оставалось самое трудное. Отбросив в сторону лом, Герасим сбросил рукавицы и достал из-за пазухи тёплый, мягкий, спящий комочек. Назовём его Муму. Или Жужу. Но Муму лучше. Можно даже представить, что это была маленькая беленькая собачонка с тяжёлым камнем на шее. А можно и не представлять. Но лучше представить. Так жальче будет.

«Уйти из жизни во сне, - подумал Герасим молча, - что может быть лучше?» Он поднял белое тельце высоко над головой и разжал пальцы. Муму стремительно рухнула в воду, и в последний момент, перед тем как скрыться в глубине, выглянула наружу, посмотрела Герасиму в глаза и тихо спросила: «На кой?»

Герасим онемел. Слова Муму поразили его в самое сердце и даже глубже. Повинуясь какому-то непонятному, но оттого неодолимому порыву, он бросился в полынью. Не чувствуя леденящего ужаса воды, Герасим устремился ко дну – туда, куда ушла его Муму. Точнее, уплыла. Мощное течение подхватило его и понесло к морю. Где-то на полпути руки Герасима наткнулись на мелкое собачье тельце, подхватили его и крепко прижали к груди.

Так доплыли они до самого моря, где было уже тепло и нестрашно. Герасим выбрался на берег, бережно держа Муму. Там они по очереди сделали друг другу искусственное дыхание, обсохли, обогрелись и отправились искать ответ на вопрос «На кой?». Герасим стал большим философом, Муму – большой собакой. Вместе они жили долго и счатстливо, узнали много нового и интересного, но ответа так и не нашли. Впрочем, об этом они сильно и не переживали.

Вот такая история. Остаётся утешать себя, что Господь задумал тоже секс как средство, а он превратился в самоцель, и не самую плохую. Хотя откуда нам знать божьи планы, если и свои нам, как правило, становятся известными только после их осуществления.

;



             Песня о птичках

           «Чёрный ворон, белый сорок,
                Чижик-пыжик, ком цу мир.
                После долгих лет разборок
                Наступает русский мир.»

Знакомо ли вам чувство, когда сидишь, пыхтишь, тужишься – а ничего не выходит? Так и Авторы сейчас битые четырнадцать минут сидят и тупо смотрят на экран, а он им в ответ даже и не помигнёт. Где же ты, потёк сознания, куда потёк? Ухватившись – как за последнюю соломинку - за мысль, что сознание не освобождает от ответственности, Авторы решают дать волю рукам и отныне не отвечают за то, что пишут. Потому что их никто не спрашивает. Так что, как сказал заслуженный козмонот Советского Союза Юрий Г., поехали!

Это будет история о птичьих правах, аптечных товарах и печатных словах. Однажды... а впрочем, нет – к чему нам эти штопаные кондомы и дрели соловья? Лучше вот такое. Вышла однажды мадьярка на берег Мадьяя и бросила в воду цветок своей жизни. Он побарахтался для приличия и поплыл. Как известно, Мадьяй – дивная река. Длинная, как что-то у кого-то, и широкая, как русская душа в пятницу вечером. Примерно два перелёта редкой птицы, или один недолёт воробья. Вообще, птицы умеют летать, но не очень хорошо и не очень далеко. Другое дело – рыбы. Они совсем не умеют летать. Кроме летучих. Но те тоже не умеют. Но летают. Но хуже птиц. Хотя, смотря каких. Так о чём это мы?.. А, да.

Шёл далёкий 1956 год (только не спрашивайте, куда: это заведёт нас в такие дебри, из которых мы никогда уже не выберемся, даже в гости – хотя, может, это и хорошо, но смотря кому и куда; например, дареному коню – это одно дело, а любимой женщине или механику Гаврилову – совсем другое или даже третье с половиной). В том далёком году всё было впервые и вновь. Кто-то только зачинался, о других и планов вообще не было, третьего – как всегда – не было дано, а вот мадьярам и мадьяркам было не до шуток. Как, собственно, и нам не до них. В смысле, не до мадьяров и мадьярок. Хотя мадьярки, если честно признаться, бывают такие, что ах! Но бывают и такие, что ох! Однако теперь уже скорее – такие, что эх...

Но негоже Авторам впадать в уныние, поскольку тогда и Читатель затоскует, а этого нам меньше всего хотелось бы. Хотя, если немножко подумать – есть, есть вещи куда менее желательные, и даже более того, куда более нежелательные. Что тем не менее не заставляет нас меньше не желатьтого,что мы не желаем чуть ли не больше всего, хотя всё же и не больше. А чтобы отвлечься от этих нерадостных мыслей, давайте дадим нашим новым героям имена. Вот так, просто дадим, совершенно бесплатно.
И начнём с мадьярки. Назовём её, назовён её... назовём её Муму. Почему? Потому что кончается на «у». Что очень по-мадьярски. И даже на «му». Что не очень по-мадьярски.  Но должна же быть какая-то грань между правдой и вымыслом. Кривдой и домыслом. Ковдрой и одеялом...

И вот тут возникает очередной важный вопрос. Важно ли вам, чем укрываться: одеялом, ковдрой или, не приведи господи, бланкетом? Опять-таки, пи-и-иво или пыво? Вот авторам это отчасти важно. Будучи убеждёнными сторонниками тезиса, что всё равно всего на всех не хватит, они поступают мудро, и когда один пьёт водку, другой п’є горiлку, и обычно хватает, и даже слишком. А без языка так гладко выпить бы не получилось. Опятьтаки, русский язык до Киева доведёт, а украинский – до Києва. Русский – на, украинский – в. А вот мадьярский...

Увы, Авторы за долгие годы своего существования как белковых тел и желтковых душ так и не научились ни едному слову по-мадьярски и посему не знают, куда их это доведёт. И чтобы скрыть это неведние, быстренько переводят разговор на что-то другое. Например, как звали брошенный в Мадьяй цветок жизни, о котором вскользь упоминалось пять абзацев выше. Устояв перед немедленным искушением назвать его Герасимом, Авторы надолго задумались, налили себе чего покрепче, выпили, закусили, порефлексировали и приняли единственно правильное решение: назовём его Герасим. Ноу комментс.

Давно покинутый нашим вниманием, он плывёт себе в бурный водах Мадьяя и, как писал классик (один из), умело борется за жизнь. Рано или поздно он доплывёт до последней черты и впадёт в Чёрное море, откуда его сетями выловят рыбаки и на грязном русском языке объяснят ему, кто он, что он и куда он. Герасим их не поймёт - впрочем, к этому времени он уже никого мо сможет понимать – и попытается увильнуть хвостом, но у него ничего не выйдет, потому что у него всё уже вышло за время долгого пути по Мадьяю. Его привезут в город русской славы Севастополь и поместят в дельфинарий, чтобы откормить, отпоить и отещёчегонибудь. Здравствуй жопа Русский Мир, бессмысленный и беспощадный...

Но это всё будет потом, потом, а сейчас он плавно плывёт по мадьяйским волнам, кричат рыбаки «Привет Герасиму», утки - «Кря-кря Герасиму», а прочитавшие предыдущий абзац – «****ец Герасиму».

Написавши всё это и не осмеливаясь перечитывать, Авторы решают, что зря они зациклились на герасимумизации всех страниц, и бесповоротно обещают к этой теме больше не обращаться. Потому что впереди их ждут большие дела, ещё по полстакана чего-то хорошего и потом ещё маленькие дела. Что тоже не так уже мало.





                Песня о частях тела

«Я сижу и берегу
Левой правую ногу.
Чем же буду я беречь
От врагов родную речь?»

Однажды утром Авторы открыли окно и высунули наружу свою голову. Всего одну, поскольку утро было раннее и воздух – холодный, так что открытие оказалось столь узким, что обе там не поместились. Самое время было задуматься о том, что две головы – это враг хорошего, сытый после вчерашнего ужина, и много ещё о чём, но на это времени не было, а было чудесное весеннее утро, цвиринькающие птички из предыдущей песни и бодрое шило в жопе, призывающее Авторов срочно взять ноги в руки и что-нибудь с ними сделать.

Но не тутто бене! Помимо ног, у Авторов ещё много чего с собой было: уже упомянутые головы и жопы, а также грудные клетки, животные клетки и половые клетки, и это уже не говоря о глубоком внутреннем мире. Поэтому был найден разумный компромисс, и Авторы отправились пить чай с плюшками. Пока они этим заняты, можно рассказать вот такую историю.

Служили два товарища, ага. Товарищ Деев и товарищ Петров. Деев служил поводом, а Петров – предлогом. (Кажется, это уже было, но ничего, на свете есть много предлогов, которые не снились никому, а поводов – и того больше, так что от пары лишних вреда не будет. Или будет? Вот вам и интрига намечается.) Дослужившись как-то вечером до полного недоразумения, решили два товарища, что жизнь всего одна, всколькиром бы её ни проживать, а посему делать это надо весело, как бы мучительно больно и смешно потом ни было. Тут же выяснилось (вернее, это для нас с вами оказалось свежей новостью, а Деев с Петровым знали об этом давно и даже иногда этим знанием злоупотребляли) – как бы то ни было, но вместе с ними служила пара очаровательных (так и хочется сказать, гнедых – но нет, не скажем), пара очаровательных то ли брюнеток, то ли шатенок – ну, в общем, такое. И служили они верой и правдой. А значит, без них там было ни туда, ни сюда, потому что у русского человека можно всё забрать, и он этого даже не заметит, потому что всего у него никогда и не было,  но только не веру и не правду, и не что-то ещё, вот только что – не помним.

Да, так вот, товарищ Петров и товарищ Деев хотели и туда, и сюда, или туда или сюда, или хоть куда, а вечер близился к концу, и зрелая луна светила им обоим. И всё было бы хорошо да ладно, будь они сами по себе, а не персонажами нашей истории. Пошли бы наши служивые по блондинкам, или по шатенкам, или ещё куда, и всё бы у них получилось, или не всё, или хоть согрелись бы. Но, как известно, авторы не вольны распоряжаться своими героями, ибо свобода воли и всё такое прочее. Или даже не так. Наши персонажи, как наши дети, далеко не всегда делают то, что мы от них хотим, но зато легко и просто повторяют то, что мы делаем сами, особенно то, что повторять совсем не надо бы. Вот и Деев с Петровым, подслушав, что Авторы отправились пить чай, не нашли ничего лучшего, чем тоже чего-нибудь выпить. Впрочем, они особенно и не искали. Сообразительный Читатель наверняка уже догадывается, что к середине ночи они остались без мужского полового счастья, без веры и правды, зато и без страха и упрёка. На что Авторы резонно ему отвечают: нечего за нас додумывать, и лучше бы ты, уважаемый, тоже вспомнил, что голова человеку для того дана, чтобы пить в неё вкусные напитки, а всякие там руки-ноги и так далее – это всего лишь обслуживающая периферия. Ну или ещё о чем вспомнил, пока Авторы плюшками балуются. Ибо не ровён час, они и до него доберутся. Если будет на чём.




;
                Песня о любви

                «Любовь нечаянно наступит,
                Как будто на ухо медведь,
                И дед – за репку, баба – в ступу...
                Чем дольше пить, тем громче петь.»

В предыдущей песне Авторам как-то недолюбилось. Не будем их винить за это, ибо любовь – не норма в банаховом пространстве, которая там есть по определению, не говоря уже о вздохах и выздохах, а тяжёлый каждодневный труд по выдавливанию из себя феромонов, и никогда не знаешь, последняя ли это капля. О, о любви Авторы могут напеть такого... и сякого... что сердце ёкнет, руки дрогнут, а уши завянут. Могут. Но не будут. Ибо любовь – дама капризная и ненасытная, того и гляди – уйдёт к Иван Семёнычу чай пить, громко сёрбая из блюдца и делая вид, что ничего не случилось, а ты будешь бегать их угла в угол, из огня да в полымя, из лучших побуждений в далёкие края, и пепел Клааса будет биться в тесной печурке твоего эга.

И вспомнилось вдруг Авторам, как их когда-то занесло на повороте в далёкий южный город, где день начинается с того, что солнце садится, где с голубого ручейка начинается неголубое море, а все слова начинаются на А. И вот стоят Авторы, занесённые туда хер его знает чем, и думают хер знает о чём. То есть о любви, наверное. Что они о ней думают, однако, не совсем ясно, поскольку давно это было, и было ли, и если да, то с кем? Здесь, конечно, так и подмывает порассуждать о том, с нами ли происходило то, что с нами происходило – в том смысле, что мы ли были теми, кем мы были, и если мыли, то что и как. Но эти суетные мысли о подмывании Авторы с негодовануем отвергают, поскольку это может их увести далеко от той истории, которую они хотят рать ассказ– если вспомнят. Ну, или – как уже указывалось – если придумают.
 
Итак, представь себе, уважаемый Читатель, глубокую – сантиметров сорок – ночь. Птички уснули в саду, кошки уснули в саду, мышки уснули в саду, рабочие и крестьянки уснули в саду, и только наши герои (Авторы ли, или те, которые ими были, или не были, или были бы, но...), презрев условности жанра, упрямыми ногами месят песок (на самом деле, мелкую гальку - но что им, молодым? да хоть бы и кирпичи раскалённые) в том нежном месте, куда уже подступает вода, щекочущая их мягкие стопы, и в их внутреннем мире плещется цинандали или вазисубани, и это рождает гармонию мира, в котором хочется жить, есть, пить и всё такое прочее. Они идут - молодые боги, готовые на всё и сразу, а не будет ничего – тоже не страшно, ибо южная ночь, гормоны и, опять-таки, цинандали. Или вазисубани. Для тех, у кого проблемы с воображением, добавим ещё мерцание звёзд, тёплое, но свежее дыхание ветра и щекочущее шуршание волн.

И тут, посреди всей этой неправдоподобной благодати, становятся слышны отдалённые крики о помощи. Они доносятся из самого чёрного моря – ночью ведь только все кошки серые, а вот все моря – чёрные. И голос, как на грех, такой женский, что даже страшно себе представить. Тебе же страшно, дорогой Читатель? Вот и Авторам тоже. Нераздумывая, бросаются они в тёмные воды чёрного моря и устремляются на зов плоти. А вода тёплая, а звёзды яркие, а души юные. И цинандали. Или вазисубани. И так им становится покойно и хорошо, будто вернулись они в те воды, из которых вышли, и будто вся прошлая их жизнь – это дурной сон, привидившийся  глупо и случайно. И неважно уже, откуда их звали, и кто их звал, и где берег. Потому что вся жизнь – это здесь и сейчас, и больше другой не будет, и не надо. Это были самые счастливые минуты (часы, дни, годы) их жизни. Соу фар.

Ну что, оставить наших героев в эти мунуты блаженства? По отношению к ним это было бы правильно, но у нас есть определённые обязательства перед нашим Читателем – хотя, признаемся, мы не особо уверены в том, что он доберётся до этих строк, а не предпочтёт им стакан доброго вина, как мы бы сделали на его месте. Тем не менее, доведём нашу историю до логичского конца.

Случалось ли вам испытывать, что вот оно идёт одно, идёт, идёт, и вдруг становится совсем другим, и непонятно даже, как оно было не таким? Вот так и здесь. Внезапно море сделалось мокрым, небо чёрным, а жизнь короткой и странной. Пожалуй, Авторы опустят соответствующую часть истории и переместятся в тот восхитительный момент, когда ноги их вдруг ощутили дно, и будто короткое замыкание вернуло их в этот мир, такой несовершенный и такой родной. Пошатываясь, вышли они на берег, нагие и счастливые. И что им до криков русалок и прочих сирен, когда есть почва под ногами, а жизнь снова вечна.

Вы спросите, при чём тут любовь? А *** его знает. И значит, это всё о ней.

;



                Песня о сыпучих продуктах

                «Ехал гречка через речку,
                Видит гречка – в речке ячка.
                Сунул гречка ручку в ячку,
                Ячка гречке люпус эст.»

Однажды в далёком детстве Авторам приснился сон, будто едут они по бескрайней долине и поют песню, а навстречу им – сыпучие продукты. Рыхлые. Зыбкие. Страшные. И так, что вот-вот столкнутся. Кошмар, да? Авторы – влево, и продукты – влево. Авторы – вправо, и продукты – вправо. Авторы – в бубну, и продукты – в бубну. И сыпятся, сыпятся, сыпятся, и меньше их не становится. В то время как в реале – в то время – продуктов таки да становилось всё меньше, в том числе и сыпучих, и они никогда не шли навстречу человеку. «Вот что такое кризис перепроизводства и недопотребления», - грамотно подумали во сне Авторы и приготовились разбудить в себе травоядного зверя. Разбудить удалось, и даже слишком: Авторы проснулись с чувством глубокого неудовлетворения в области желудка, однако никаких продуктов поблизости не обнаружилось. Разинув варежку пошире, Авторы поставили на уши всё, что можно было туда поставить, но что случилось после того, они уже не помнят и как-то даже не очень хотят вспомнить.

Как бы то ни было, с тех пор Авторы обижены на сыпучие продукты и пытаются обходить их десятой дорогой. А если это не удаётся, то закрывают глаза и делают, что должно, а там будь что будет.

Вот такая короткая песенка у Авторов вышла. Ну что поделаешь, не в длине счастье, а в её соответствии уровню внутренних непотребностей.
;




                Песня о чае

                «Не жалею, не зову, не чаю
                Чашку пью в вечерней тишине.
                Я давно уже не отличаю
                Тех, кого, от тех, которых не.»

О чае Авторы могут петь долго и вдохновенно – как Лонгфелло о Гайавате, Кобзон о секундах, как соловей о... а хрен его знает, о чём он поёт. Мало есть напитков, которые Авторы любили бы больше и чаще. За исключением алкогольных, разумеется. Но о них мы пока не будем, ибо стоит только начать – и назад дороги нет, а впереди лишь враг, мрак и друг пионеров бодун.

Можно ещё тут вспомнить, что чай - сторона одного из великих разделов человечества: яблоки-груши, Пушкин-Лермонтов, кошки-собаки, мужчины-женщины, грудь-попа, пиво-вино, водка-коньяк - господи, ну что ж такое, опять алкоголь лезет во все дырки!.. Вообще, конечно, вся жизнь построена на бинарной логике, и она воспроизводится на всех уровнях и даже там, где особой нужды в ней нет – просто потому, что по-другому мы не умеем, или умеем, но не хотим, а действуем так, как нам удобно и привычно, создавая в каждой новой ситуации задачу выбора и решая её раз и навсегда, после чего можно двигаться вперёд, оставляя за собой раненых и убитых.

Но вернёмся к нашему чаю, пока он ещё не остыл. Будучи людьми не самого юного, хотя и непреклонного возраста, Авторы хорошо помнят, что чаёв бывает очень много. Цейлонский, индийский, грузинский... э-э-э... краснодарский... в общем, очень много. Да. Ещё номер 36 (и 62, кажется). Существование номерных чаёв Авторов всегда восхищало. Представь себе, уважаемый Читатель, что приходишь ты в гастроном и говоришь продавцу: мне, пожалуйста, полкило сыру номер 28, триста граммов номера 211 и двести – номера 47. А он тебе: 47-ого нет, возьмите по сто граммов 46-го и 48-го. Да... Потом, правда, разнообразие повысилось. Появился чай «Бодрость», хотя ни «Верности», ни «Ревности» не было. И понадобился крах Советского Союза, чтобы его бывшие граждане ознакомились с наработками человечества на этом фронте и полностью потеряться в обрушившемся на него изобилии. Что, конечно, было полной несуразицей, ибо, как известно, ничего в мире лучшего, чем индийский со слоном, нет и быть не может.

Но оставим эти ностальгические разглагольствования и представим себя чаинками в бездонной чаше бытия (вот, кстати, ещё одно преимущество чая перед кофе: ведь не представишь себя кофеинкой?). И плывём мы, тонкие чаинки, а рядом – чаинка Вася, чаинка Маша, чаинка Хосе Аркадиа, а дальше - тысячи таких, как мы. И от каждого из нас исходит своя эманация во вселенскую влагу, и всё это образует один великий вечный чай. С лимоном. Который всходит и заходит. Всходит  - и заходит. Всходит - и заходит. Будто делать ему больше нечего. Нет чтобы дрова рубить, печку топить, кашку варить...

Грустная какая-то песня получается. А всё потому, что по трезвяне. Есть, правда, такая хорошая вешь, как чай с ромом. Совсем другое дело! Или со спиртом. Капнешь в чай чего-нибудь покрепче – и сразу его вкус проявляется по-настоящему, расцветает сотней разных цветов, шекочет язык, освежает голову, веселит сердце и облегчает душу. И много даже наливать не надо. Достаточно чая на донышке, чтобы места хватило для всего остального.

Чай с коньяком тоже неплохо, бархатисто. И даже с граппой – тогда он становится похож на трель соловья. А вот с виски – не катит, хероватый вкус. Или, может, это у Авторов он такой, и им надо заняться тщательным его исправлением, усиленными тренировками и взлелеиванием в себе толерантности.

А лучший чай Авторам подавали в далёком - уж не помним каком - году. Дело происходило в Средней Азии, на банкете, а что такое банкет – обычно объяснять не надо. Но не в этом случае, поскольку случилось это сразу после принятия приснопамятного Указа – а значит, в 1985 году. И на столах бутылки стояли исключительно с минеральной водой. Ну, соки ещё какие-то, наверное. И всё было бы и вправду ужасно, если бы не официанты, без устали бегавшие с огромными алюминиевыми чайниками. Подходя к каждому гостю, они уважительно спрашивали: «Вам белый или тёмный?» Вот это было чаепитие... Не чай – а песня!
Всегда бы так.





;
              Песня о братьях наших сёстрах

                «Человек человеку человек,
                Обезьян обезьяну обезьян.
                Но и в самой разумной голове
                Непременно имеется изъян.»

Наверное, в прошлой жизни Авторы были девочками – иначе чем объяснить такую невыразимую нежность, которую они испытывают – время от времени – к своим прекрасным сожительницам по планете (по крайней мере, к некоторым). К той же Муму, например. Или к не той. Но не будем, не будем, ведь обещали же: ни слова о Муму. Ни о той, ни о не той. Ибо слова – что шишки, брошенные в костёр: трещат, искрят, а ночь нежна и беспокойна. О чём это мы? Кто знает... Так, к слову пришлось.

Как бы там ни было, и с кем бы там ни было, но Авторы не могут отказать себе в удовольствии определённого сорта, хотя и испытывают чувство неудовлетворения средней глубины, если это происходит не с ними. Как, например, в следующей истории.

Иван Сергеевич Тургенев был далеко ещё не стар, хотя и определённо уже не молод. Его мушкетёрская шевелюра, возможно, и утратила былую величавость, но по-прежнему отменно спасала от холодов, столь привычных в континентальном климате города Х, особенно в зимнее время. Его профиль был хорошо известен местным жителям, не брезгающим городским электротранспортом. Тут, наверное, можно было пояснить, что Иван Сергеевич служил вагоновожатым, но мы так делать не станем - ибо кто же этого не знает? Напомним только – на всякий случай – что водил он трамвай марки А, или, как тогда все говорили, «Аннушку». Странно, да? Трамвай – он, Аннушка – она, и ничего, складывается. Удивительна та лёгкость, с которой даже неискушённый ум принимает парадоксы и выстраивает на них свою размеренную повседневность. Наверное, она сродни готовности во сне поверить, что сидящая на столе кошка – это заодно и поэма Пушкина в дивиргентной форме (что бы это ни значило), и что это всерьёз и надолго. Является ли подобная амбивалентность восприятия имманентной чертой архаического разума – вопрос интересный, но, пожалуй, уводящий нас далеко от заявленной темы – что само по себе не так уж и плохо, но и не слишком хорошо. Поэтому давайте лучше вернёмся к нашему Тургеневу (вот повезло человеку с фамилией, не говоря уже об имени-отчестве, да?), пока он совсем на нас не обиделся.

Любил ли он свою «Аннушку», сказать трудно. То есть, сказать-то просто, но будет ли это правдой, сказать ещё труднее. Хотя и это сказать просто... ну и так далее. В любом случае, история наша совсем не об этом, а об одном удивительном событии из жизни Ивана Сергеевича. В этот день всё шло как обычно. Аннушка звенела, дребезжала и погрохатывала, замедлялась на поворотах, а на остановках полностью останавливалась, и бархатистый, глубокий баритон Ивана Сергеевича произносил: «Улица Гиршмана». Или  «Улица Юмовская». Или «Бассейная». Или ещё что-нибудь. Голос был второй козырной картой Тургенева, а для некоторых - так даже первой. Вот что интересно: к лицу, даже самому привлекательному, привыкаешь, и оно даже со временем начинает приедаться, а вот голос можно слушать вечно.

Наверное, дама, вошедшая на Сумском рынке, была как раз из тех, что любят широко раскрытыми ушами. Услышав вкрадчиво произнесённое «Следующая – Тринклера», она так и застыла на месте. Трамвай тарахтел по городу, наматывая круг за кругом, а она так и стояла у кабинки водителя, вцепившись в поручень, и с замиранием ждала каждой следующей остановки. Вы же помните, что Аннушка была кольцевым маршрутом, и конца и края её движению не было?

Потом на город опустилась ночь, и в трамвае осталась только наша дама. И Иван Сергеевич, конечно, давно её приметивший в своём зеркальце. Что-то в её фигуре, посадке головы, выражении лица притягивало его и заставляло волноваться. Такого с ним давно не было, да и было ли вообще. Наконец, он не выдержал, остановил трамвай, выглянул из своей кабинки и спросил: «Гражданка, Вам куда?» «С Вами – хоть на край света!» - ответила она без колебаний. Тургенев кивнул, сел на своё место и объявил: «Следующая станция – край света». Трамвай тронулся, стал набирать ход, быстрее, ещё быстрее... и растворился в пространстве.

Вот такая история. «Аннушки» с тех пор в городе Х не видели. Несётся она по невиданным мирам, грохоча и позвякивая, и в её проторном брюхе ведётся неспешный, вечный разговор.




;
                Песня о Щорсе

«Шёл варяг по берегу, шёл издалека,
И сверкала синяя белая река.»

Эпиграфом к этой песне взяты первые две строчки народной песни «Последний варяг отступает». Все остальные её слова Авторы приберегли к финалу, а точнее сказать, они их пока не могут вспомнить, но будут стараться, а чтобы Читатель не скучал, заполнят неловкую паузу другими словами, пусть и не в склад и не в лад, но какими получится, и нечего кривиться, дареному коню в зубы не смотрят, а смотрят совсем в другое место, которое тоже пусто не бывает, хоть и не свято – ведь не всё то свято, что не пусто.

Кстати, по поводу пустоты. Вроде бы она тут возникла совершенно случайно, к слову пришлась, а на самой деле не всё так просто, как пусто, ибо волею известного писателя связана она неразрывно с одним из прототипов нашей вяло текущей песни. И вот вопрос: почему песня про Щорса, если утонул Чапаев? Загадка, да.

Вообще, удивительно живуч сюжет смерти героя у реки. То «вдали у реки засверкали штыки», то эти двое, то ещё кто-нибудь, наверное. Кстати, вы знаете, что тело убитого неясно кем Щорса потом везли полторы тысячи километров, в богом забытую Самару (впрочем, в том далёком 1919 году Богом было забыто всё). С Чапаем тоже какие-то непонятки были. То ли утонул, то ли не утонул, а некоторые считают, что вполне даже доплыл и по доплытии отправился – угадайте, куда? В Самару! Нет, не так всё просто в этом мире. Опять-таки, в Самаре тогда был Фрунзе, а переименовали её в Куйбышев. А много позднее, после развала Союза – в Никуябышев.

Тем временем подоспел вышеобещанный текст народной песни про варяга. Вот, держите:

Шёл варяг по берегу, шёл издалека,
И сверкала синяя белая река.

Плавать неумеючи, надо строить плот,
А пока он строится, греться sans culottes,

Запасаясь тщательно витамином D,
Чтоб добраться вовремя до Улан-Удэ.

Стук да стук топорика, стук да стук колёс –
Это приближается зверь-педикулёз

На тачанках вражеских, гордости-красе-
Уме-чести-совести-белке-в-колесе.

Цепи не потеряны, звеньями гремят,
Всадники бесстрашные шашками дымят.

У варяга бедного мысли набекрень,
С языка срывается матерная хрень.

Что ж вы, люди добрые, чем я вам не мил?
Чем я вашу мирную гордость ущемил?

Но сверкают бешеной яростью глаза
И не собираются жать на тормоза.

Плачет, богу молится сумрачный варяг,
Слишком мало ж опыта всяких передряг.

И зажав решительно в потном кулаке
Чувства и страдания (благо, налегке),

Прыгнул с этой кручи он в окоянство вод,
Затмевая брызгами синий небосвод...

...Верят без сомнения только дураки
в то, что есть два берега у одной реки.

Грустная история, не правда ли? Но не всё же хиханьки да хаханьки, иной раз не худо и слезу пустить в огород.

Да, а Пушкина тоже у реки убили. Или просто на одной шестой земной суши куда ни плюнь – река?





                Песня о девяти квадратах рая

«Рай родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой?
Где найдёшь ещё - сякой.»

Известно, что рай был построен квадратно-гнездовым способом. Подрядчик тупо набил его квадратами, а в оставшихся свободных местах райские птицы свили райские гнёзда. Квадраты хорошо там прижились, зазеленели и пустили корни. Но пришёл Господь и увидел, что это нехорошо. И повелел извлечь квадраты и корни из рая, чтоб и святого духу их там не оставалось. За что Он их невзлюбил, неясно, но факт остаётся фактом. Даже закон всемирного тяготения Он придумал такой, чтобы сила притяжения была обратно пропорциональна квадрату расстояния. То есть чем меньше квадрат, тем больше сила, и наоборот. Но об этом чуть позже.

И закипела работа. Квадраты судорожно цеплялись корнями за райскую землю, а их немилосердно извлекали, и только треск стоял, и писк, и плач, и птицы цокали пустыми языками. Кстати, вы знаете, какая температура кипения работы? Нет? Мы тоже. Ну и ладно.

Тут можно было бы задать ещё много разных вопросов, но мы ограничимся двумя: куда они делись и что теперь на свя;том месте. При этом второй из них представляется столь неактуальным , что любые спекуляции на эту тему воспринимаются голословными упражнениями в схоластике – что, впрочем, не так уж и плохо , но и не так уж и хорошо . А вот первый вопрос – в нём вся песня и зарыта.

Как показывают археологические раскопки, райские квадраты были утилизированы весьма основательно и бесследно. Пирамиды, кубы – да, находили. И шары выкатывали. А вот квадратов как-то не обнаруживалось. Видимо, оттого, что они по своей сути – не от мира сего, плоски и невесомы, а посему и существовать им – в виртуальной плоскости. Там их и удаётся время от времени обнаруживать.
Больше всего когда-то повезло в этом так называемому Пифагору, который нашёл сразу три райских квадрата. Затем, как уже упоминалось, отличился так называемый Ньютон и примкнувший к нему Кулон, а позднее – так называемый Эйнштейн. Вообще выяснилось, что законы физики – это золотое дно, на котором упокоились многие изъятые из употребления квадраты, а в математике так от них вообще никому проходу нет. Сложнее дело обстоит с искусством. Вот разве что некоемому Малевичу, говорят, повезло. И музыканты нетрадиционной ориентации откопали некий блюзовый квадрат. Да был ещё какой-то писатель, сочинившй то ли «Квадратный сквер», то ли «Скверный квадрат», то ли ещё что. Возможно, впрочем, что его и не было, а если и был, то не он, а если даже и он, то что с того?

А теперь перейдём к самому главному. Легенда говорит, что есть Девять Квадратов Рая, на которых зиждется весь наш мир, как киты на черепахе и как Тузик на грелке. И что найти их якобы абсолютно невозможно. А если найдёшь, то коня потеряешь, сон, стыд, совесть и всё остальное на «с» и другие буквы, и весь мир рассыпется, как карточный домик в пятом сезоне, и налетит восточный ветер, и разнесёт его к эбонитовой матери.

Так вот, мы не берёмся утверждать, что знаем, где эти квадраты находятся. И кем находятся. Но давеча нам снился странный сон, как будто перед нами безмолвное, пустое и дикое ничто, а мы стоим, прикованные типа цепью, под высоченною гранитною скалою, и лупим молотом в невидимый квадрат.
Наверное, на этом можно песню и закончить.


;


                Песня хрен его знает о чём

«- Как натереть хрен?
- А хрен его натрёшь.»

Название этой песни, кажется, для того и создано, чтобы брызнуть россыпью вопросов: чей хрен? что знает? и о чём? Но конечно, всё это нам только кажется, ибо ни у чего существующего нет цели, а есть только причины, да и то далеко не всегда – что может быть признаком, но может им и не быть. Как, например, урчание в животе может быть признаком голода, а может и совсем наоборот. Но тут Авторы – а с ними и Читатель, если он всё ещё с ними -  рискуют провалиться в пучину физиологических подробностей, которая, конечно, не геенна огненная, но тоже место не из самых завидных, хотя и там, говорят, есть свои моменты - правда, по-русски так не говорят, но мало ли чего не делают по-русски, тем более что само это выражение «по-русски» уже несёт в себе определённую негативную коннотацию, и чем дальше, тем ноша эта тяжелей и бесполезней, и хочется уже бросить, но руки будто прилипли к её ручкам, и ноги уже дрожат и подкашиваются, а она сидит свесив ножки и знай себе покрикивает «несите, голуби, несите!», и где-то внутри тебя  возникает нечто шершавое, горячее и иррациональное... короче, к чёрту подробности. Да-да, именно там им и место, ибо дьявол прячется в деталях, вот и про ад мы знаем куда больше и предметней, чем про рай, и зло наглядно и конкретно, а добро – как застенчивый мальчик в очках.

Тут как раз можно вспомнить историю о волшебнике изумрудного г. Помните, да? Как унесённые ветром искали дорогу к себе, сбивались, как бездомные собаки, в стаи, мечтали, надеялись, отчаивались и шли, шли, шли – и пришли к изумрудному г, и поняли, что все дороги к себе ведут именно туда, и что самое главное – выбрать дорогу подлиннее да спутников поестественнее.

Если Авторов не остановить, они ещё долго могут гнать подобную пургу, заливаясь говорящим соловьём и удивляясь про себя неиссякаемости пресловутого потёка – пока совсем её не загонят. Вот и приходится если и не затыкать их фонтан, то хотя бы намекать, что это не фонтан, а в лучшем случае  божья роса и другие продукты божественного выделения. Что, конечно, ни в коей мере не помогает и даже скорее наоборот, но как приятно – боже, как приятно.

Тем временем темнеет, просыпаются летучие мыши, зевают, потягиваются, перепискиваются, в нейронных сетях грибниц блуждают слабые токи, вспыхивают там и сям невидимые искорки, в глубине души ухает внутренний филин, а земля остывает с долгим влажным шипением. Так рождается песня ночи, сладкая, страшная и вечная, песня о тщете и безумии, об утере и воссоздании, о тайных путях жизни и смерти. Но мы её не поём, наша песня – хрен его знает о чём.





              Песня для вжопупьяных с оркестром

«Ревела буря, шведы гнулись,
Мороз, мороз, да степь кругом.
Гори-гори, а ночка лунная
Отговорила языком.»

Кажется, Авторы забыли, что настоящая литература создаётся исключительно в состоянии глубочайшего вдохновения крепкими алкогольными напитками, и пытаются нас увлечь своим полутрезвым бредом на дно океана тоски. Не выйдет! Хотя бы потому, что для того, чтобы что-то вышло, надо, чтобы сначала что-то вошло. Но и по многим другим причинам, о которых нам сейчас влом распространяться, особенно если это включает в себя деепричастия и сложноподчинённые обороты, а выключает свет и газ. Кстати, вы обращали внимание, что два этих последних понятия (точнее, одно последнее, а другое предпоследние) разительно отличаются друг от друга, прямо как небо и земля, и не только в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть тупо пространственном, ибо мы живём на свете и под газом. Хотя, казалось бы, свет обычно приходит откуда-то сверху, а газ... ну у кого как. Но язык – штука тонкая и длинная, и посему он знает больше, чем мы можем себе позволить. Особенно находясь в том блаженном состоянии, когда море одним по колено, другим по пояс будет, а третьи давно уже неясно где.

Возвращаясь же к исходной нашей озабоченности, позволим себе задать ещё один вопрос на внимательность. А именно, замечали ли вы эту почти мистическую связь между употреблёнными напитками и произнесёнными затем словами – хотя бы в том смысле, что чем крепче напитки, тем крепче слова после них? Вот, к примеру, парижские клошары учтивы и обходительны, а в шотландских барах только и делают, что кого-нибудь убивают. Словами, естественно. Не говоря уже о других местах, о которых мы иногда вспоминаем, трём лоб,  вздыхаем, пожимаем плечами и делаем вид, что мы совсем другие.

Вот, например, можно ли определить, какая песеня этого мангопопуса родилась после какого напитка? Авторам на этот вопрос ответить очень легко, причём десятками разных способов, ибо потребили они немало и весьма разнообразно, ничего запомнить – не запомнили, а текст перечитывать они не будут, ибо весь смысл его был в ничем неконтролируемом потёке сознания, а полистаешь странички – так небось и тут захочется изменить, и там поправить, и то убрать, и сё добавить, да хоть опечатки вычистить.

Но вполне вероятно, что всё это Аторам только кажется, и нет никакой связи между тем и этим, и весь мир – случайный набор хаотических всплесков и выплесков, а все причинно-следственные связи - лишь в нашей голове, и чем меньше мы ею думаем, тем ближе к истине. Которая – наконец-то! – известно где.

Но тут нам приходит в ту же самую, хрен его знает чем забитой, голову, что в этой песне Авторам слишком много чего кажется, и не симптом ли это чего нехорошего, или чего-нибудь ещё хуже, что даже отчасти и неплохо, ведь, как известно, худшее – враг плохого.

Или вот ещё мысль. Из той же самой головы. Хотя, возможно, из соседней. Или ещё откуда. Недурно было бы, начиная где-то с середины вечера, если бы каждая следующая рюмка предварялась кратким содержанием предыдущих рюмок. Для поддержания, так сказать, непрерывности существования и – что ещё важнее – для углублённого восприятия мелодики вливающихся струй. Чтобы, не дай Бог, не нарушить её нежданным диссонансом или, наоборот, не превратить назойливыми повторами в бессмысленную тягомотину. Опять-таки, и паузы, и темп, и настроение.
А насколько богаче всё становится при совместном потреблении! Хорошая компания способна так отполифонировать, что никакому Баху в страшном сне не прислышится. И на многое другое способна тоже, если вовремя не остановить – или её, или мгновение.

................

Ну что ж, на этой звенящей ноте оставим наших Авторов предаваться восторгам слияния души с телом, а сами поспешим последовать их сладкому примеру и поднимем кто что может за здоровье, во имя и во благо, и чтобы нам пусто не было.



;
Послепесние

о великое чудо похмелья о радость кошмара - снова видеть себя в настоящем безжалостном свете - и мечтать не надеясь опять получить как подарок - тишину невесомость полёта и море и ветер