3. Страсть Джимми

Глава 1. Долг Джимми
Джимми задолжал банде Олланда семь тысяч, а это равносильно смерти. Примерно тогда-то он и решил бросить игру.
Бросить игру, спросите вы. Кто угодно, воскликнете вы. Но только не Джимми, скажете вы. И будете правы.
У каждого своя страсть. Тони из Гнилого тупика любил выпить и подраться. Колин из порта курил марихуану и говорил без умолку. Мистер Ли из Жёлтого квартала обожал женщин, особенно когда им больно. Доктор Юдо подсел на опиум после смерти ребёнка.
А Джимми был азартен.
Джимми ставил на скачках и собачьих боях. Играл в карты и кости. Бился о заклад и держал пари.
Семь тысяч. Большая сумма. Неосторожный Джимми. Бедный Джимми. Дурак Джимми.
Моряку Симу за долг в три косых отрезали большой палец на руке. Торговцу Али за пять прострелили колени на глазах у всего семейства. Про сутенёра Хью говорят всякую чушь. Но теперь девочки называют его «коллега». Он был должен шесть тысяч.
Джимми должен семь. Торговцу с Полуденной за долг в семь тысяч сняли кожу с лица. В его лавке нашли чёрную перчатку. Знак банды Олланда.
Осложнялось всё тем, что Джимми был ловцом снов.
Ло Оуш.
Путешественником по чужим сновидениям.
И в банде Олланда это знали. И предложили отработать долг с помощью своего дара.
– Не, Джимми, нам не надо, чтобы ты избавлял господина Олланда от кошмаров. Господин Олланд спит как младенец. Если кто не даёт ему спать;—;так это дон Ву. Но господин Олланд знает, где Ву хранит деньги Семьи и кое-что ещё. Да-да, банк Здания. Не перебивай. Мы не идиоты. Мы не будем выставлять банк. Это невозможно. Но там есть наш человек. Он может открыть ячейку и спокойно всё вынести. И ему нужно знать код. Нет, сны месье Ву охраняют лучше самого банка. Да и не знает Ву этого кода. Кода никто не знает. Код состоит из трёх частей. Каждую часть знает один человек. Раз в месяц хранителей меняют. Спасибо связям Олланда и девочкам Хью, шелкам и жадным жёнам чиновников, деньгам и паре сломанных рёбер;—;мы знаем троих хранителей в этом месяце. Тебе нужно будет проникнуть в их сны и выкрасть у каждого часть кода. Вот их расписания дня, адреса, наброски лиц. Времени мало, неделя. Если облажаешься, жди чёрную перчатку. Мы тебя убьём, и не очень быстро.
И дылда Томпсон протянул Джимми листок.
Первой жертвой был Аптекарь.
Аптекарь выходил из дома в восемь утра в Цветочном переулке, ловил велорикшу, ехал в аптеку на Угольном, где продавал порошки ровно до двух, затем полчаса обедал в кабачке «Прохлада», возвращался на рабочее место, стоял за кассой до шести вечера, шёл в бакалейную лавку, покупал два бруска мыла и ехал домой. Так каждый день, не считая в выходных. В выходные Аптекарь вообще не выходил из дома.
В восемь ноль одну туманным ноябрьским утром Джимми, изображая городского попрошайку, подлетел к сутулому господину в пальто, поймал ему рикшу и подал руку, чтобы помочь влезть в коляску. Господин помедлил секунду, поведя флегматичными глазками, и протянул свою. Рука Аптекаря была в замшевой перчатке. Он сложился в коляску, кинул что-то на чай и был таков. Джимми метнулся к своему «Дрозду» у ограды и помчался в погоню. И пока он лихорадочно крутит педали, стараясь не упустить велоколяску с серым тентом, давайте поговорим немного о Джимми.
Во-первых, Джимми не умел просчитывать наперёд. Завтра? Не, не слышал. Планы? Кто угодно, но не Джимми. Расчёт? Если расчётом можно называть пляску на краю пропасти;—;окей. Джимми это импульс, Джимми это вспышка, это нандиец, бьющий по барабанам и коробкам, капля пота на лысине саксофониста, боксёр-легковес, танцующий между нокаутом и гонгом, треск сигары, глоток виски, страсть, одержимость, страсть!.. Поток, одним словом. Из прокуренного воздуха, взмокших карт, собачьей крови на песке, дёрнувшегося глаза игрока напротив Джимми лепил свою симфонию-импровизацию.
Дурак Джимми. Красавчик Джимми. Гений Джимми.
Во-вторых, был у Джимми один секрет, о котором мало кто знал.
В-третьих, Аптекарь свернул на перекрёстке налево, и мы видим, что Джимми его упустил.
Конечно, Джимми был худой, маленький, рыжий. Конечно, Джимми был нервный и быстрый. Конечно, он не умел сидеть ровно и не знал, как усмирять трясущуюся коленку. Вот он весь приподнимается на педалях, вытягивает тощую шею, стараясь заглянуть рыжей башкой за поворот, вот вспоминает адрес на листке, что сложен в нагрудном, вот поворачивает и видит серый тент, вот лыбится как идиот.
Дурак Джимми. Скакун Джимми. Ураган-Джимми.
В восемь двадцать две Аптекарь достиг точки «А»;—;зелёная заглавная на вывеске,;—;звякнул мелочью о ладонь рикши, звякнул связкой ключей в замке, звякнул колокольчиком на входе, встал за кассу, всё;—;не снимая перчаток.
Далее следует сцена, где Джимми суётся в аптеку, берёт самое дешёвое, кажется, пирамидон, ждёт сдачи , к своему разочарованию, получает её из той же замшевой перчатки . Изумление на конопатом лице, флегматичный взгляд в ответ, смеривший полузнакомую потёртую куртку и грязные брюки.
Ах да, родом Джимми был из трущоб. Из самого сердца Моря Для Бедных. Отца он почти не помнил;—;смутный силуэт на кухне, распотрошённые маки, мокрые бинты, мутный блеск шприца. Стеклянные глаза, запах ацетона. Мать опиума не любила и пошла по традиционной дорожке;—;тоненькая струйка бренди на ковре, звон бутылок, вечные скандалы. Поговаривают, когда Джимми было восемь, она хотела его сжечь. Джимми мать ненавидел и обожал. Тайком одевался в её выцветшие платья.
Именно пристрастия его родителей взрастили в Джимми отвращение к любому зелью. Джимми одинаково сильно презирал: мак, алкоголь, гашиш, листья коки, нандийский чай, бетель, Сонный лист и даже кофе. Ему не нравилось всё, что замедляло его, потому что Джимми по природе был вихрем. Ему не нравилось всё, что ускоряло;—;куда же ещё быстрее? Хватит ему проблем. Его долгов уже достаточно.
Кстати, про деньги. Деньги для Джимми были волшебством. У него месяцами не было ни лудня, а потом он обедал в «Двенадцати», в обществе манерных мужчин за пятьдесят, и проигрывался в казино, на боях и ставках. Неудивительно, что Джимми задолжал банде Олланда семь тысяч. Удивительно, что этого не случилось раньше. Удивительно, что только семь.
Но вернёмся к Аптекарю и Джимми, что мёрзнет на той стороне улицы.
С восьми тридцати до двух Аптекарь продавал порошки. Он обслужил тридцать одного покупателя и ни разу не снял перчатки. В два ноль три Аптекарь направился в кабачок «Прохлада». Джимми оторвался от стены и тихонько последовал за жертвой. Сквозь окно кабачка он разглядел ложку сырного супа в замшевых пальцах.
– Он их вообще не снимает, Томпсон! Что я могу? Он продаёт в перчатках, ест в перчатках… уверен, дрочит он тоже в перчатках. Может, болеет чем-то?
Дылда Томпсон;—;шляпа, огрызок сигары во рту, газета под мышкой;—;недовольно морщил лоб:
– Так, Джимми. Тебе нужно с ним познакомиться. Ну, придумай! Если протянешь руку, он не посмеет пожать её в перчатке. Это ж оскорбление. Все в городе Полудня знают, что это оскорбление. Нельзя жать руку в перчатке, все снимают перчатки при рукопожатиях. Если он такой щепетильный и точный, он должен знать о правилах этикета. Моему дяде как-то протянул такой же напыщенный гусь ручку в перчатке. Дядя залепил ему пощёчину. Поторопись, иначе пощёчин надаю тебе я.
В шесть ноль две Аптекарь был в бакалейной лавке. Туда же зашёл Джимми.
–… выяснили, что везде, абсолютно везде, на моих руках, простите, ваших руках, ручках дверей, овощах;—;везде эти маленькие, невидимые глазу существа,;—;монотонный голосок разносился по магазину.;—;Мы с доктором Манном нашли их благодаря нашему удивительному прибору. Мы уверены, они;—;причина всех болезней. Вот куда у меня уходят две пачки,;—;Аптекарь вещал худенькому бакалейщику, держа подмышкой две пачки мыла.
– Простите, вы знаете доктора Манна?;—;бакалейщик и Аптекарь повернулись к Джимми.
– Да, а что?;—;Аптекарь надменно задрал брови, обернувшись на Джимми.
Но Джимми уже не было. А был смущённый студент Джимми, интересующийся научными работами доктора Хагнеса Джимми, читавший-все-статьи-Джимми, ярый-поклонник-Джимми, желающий познакомиться. Краснеющий юноша Джимми протянул Аптекарю руку. Аптекарь посмотрел на руку, как на неведомого зверя.
И протянул Джимми свою. В перчатке.
Джимми смотрел на перчатку и глупо улыбался. На улице его ждал дылда Томпсон. «Пощёчин надаю тебе я».
Джимми поднял глаза на Хагнеса.
И влепил ему фееричную пощёчину.
Вспышка, удар, рыба-ёж, фиолетовый оттенок Великого Оу. Есть.
Продавец выронил сдачу. Хагнес схватился за белое пятно, моргая флегматичными глазками.
Джимми высоко вздёрнул конопатый нос:
- Ещё никто не смел подавать руку в перчатке Джеймсу Беллами.
И вышел вон.
А теперь проясним. У каждого ловца есть своя арва. Арва;—;это способ взаимодействия с жертвой наяву, чтобы ночью найти её рыбу Сна в необъятном Океане Грёз.
Арвой Джимми было касание жертвы. Не через перчатку. Не через одежду. Касание кожей кожи. Без касания Джимми не знал рыбы. Без рыбы он, как и любой ловец, не мог проникнуть в сон. Без проникновения в сон ему не узнать код. А без кода Джимми конец.
Глава 2. Грязный сон Джимми
Ловец блуждает вслед за Аптекарем по каким-то тёмным и пыльным этажам, а тот таскается со шваброй и ведром и моет, моет унылый пол, стараясь избавиться от вездесущей пыли, налипшей паутины, разводов на дверях. Естественно, этажи не кончаются, только что выдраенный пол покрывается следами собачьих лап, а чистая вода в ведре оборачивается серой жижей. Откуда-то постоянно выбегает серый кот и гадит в углах. Коту доктор Хагнес как-то неприлично улыбается. На вопросы о коде и цифрах спящий лишь поводит сутулым плечом и раздражённо просит не ходить по помытому.
После того, как Аптекарь приводит комнату в хоть какое-то подобие порядка и чистоты, он бежит в угол и сладострастно там мочится. Но на середине этого действа резко останавливается и, болтая пожухлым достоинством, семенит к ведру с водой, куда доливает остатки На Джимми доктор Хагнес даже не смотрит.
Когда они переходят в очередную комнату, Джимми не выдерживает и пинает ведро. Мутная жидкость разливается по комнате, Хагнес охает, падает, начинает рыдать, серый кот мечется прочь. Джимми спешит к доктору, чтобы успокоить его, чтобы он не проснулся от таких переживаний, чтобы сохранить сон… И застывает. Доктора переполняют чувства, да. Но несколько другие.
Доктор лежит на полу, заросшем слякотью и кошачьей шерстью, и с наслаждением извивается в грязи, словно червяк. Он сладострастно стонет, обмазывает себя пылью и кошачьим дерьмом, флегматичные глазки его закатываются, измазанный в жиже рот приоткрыт.
- Доктор Ма-а-а-анн-н-н. Доктор Ма-а-а-анн-н-н. Всё обма-а-а-н-н-н-н,;—;мурлычет Аптекарь в нос, проводя бурой ладонью по лицу.
«Ясно»,;—;думает Джимми. Он улыбается. Теперь он в Потоке, словно за игорным столом. Ставки сделаны, господа. Шарик летит по рулетке.
Джимми поднимает ладони, коротко и звонко хлопает два раза. Сон вспыхивает самым ярким полуденным светом, который помнит ловец. Аптекарь, пойманный с поличным, вскакивает с пола. Испуганно озирается ослеплёнными глазками. А в зал уже вбегают десятки коридорных из Гранд-Отеля в красных костюмах и шапочках, вооружённые тряпками, щётками и вёдрами;—;Джимми не заморачивается и раздаёт на всех слуг по два лица;—;бородатого старшего и его молодого курносого помощника. Коридорные начинают оттирать пол и стены. Пахнет хлоркой. Изумлённый Аптекарь шлёпается на какой-то серый куб, беспомощно подняв ноги, и в такой нелепой позе начинает отдавать растерянные комментарии:
– Чище! Тщательней! А между плитками? Кому оставляете?
Стучат швабры. Скрипят щётки. Плещется вода в вёдрах. Грязь исчезает. Кот на руках Хагнеса визжит как недорезанный. Хагнес вторит коту:
- Мойте! Скребите!
Чем меньше остаётся грязи, тем больше отчаяния сквозит в приказах Хагнеса. Коридорные с щётками берут его в сужающееся кольцо. Аптекарь забирается на куб с ногами. И тут Джимми опознаёт в кубе сейф.
Удача. Выигрыш. Джекпот.
Джимми, отбиваясь локтём от любопытных коридорных, приседает перед сейфом на корточки. На замке вместо цифр смутные буквы. Ловец видит, что четыре квадратика гораздо грязнее остальных:
«М», «Н» и «А».
Аптекарь силой воображения переставляет клавиши на замке, но Джимми уже вводит их в нужном порядке, давя убегающие кнопки, словно муравьёв под пальцем: «МАНН».
Ставок больше нет.
Сейф открывается. Коридорные аплодируют. Доктор Хагнес смущённо кланяется, залившись румянцем, прижимая верещащего кота. Джимми достаёт из вековой пыли сейфа бумажку с пятью цифрами. Они написаны неразборчиво, а стоит отвести взгляд;—;тут же меняются:
«4..6…8(9?)3»
В любом сне трудно разглядеть точный порядок цифр, положение стрелок на часах или отражение в зеркале. Аптекарь лыбится. Коридорные смотрят на Джимми. Хитёр сеньор Ву.
Но Джимми в Потоке. Шарик снова летит по рулетке.
- Произнесите вслух, господин Хагнес.
Толпа коридорных вновь хлопает белоснежными перчатками:
- Про-сим!.. Про-сим!..;—;Аптекарь аж жмурится от удовольствия, прижав лапки и кота к груди, да так и замирает, сверкая хитрыми глазками.
Джимми наигранно вздыхает, тянется к ведру с грязной водой, окунает ладонь и проводит себе по лицу. Доктор Хагнес смотрит на Джимми с завистью и вожделением, мелко затопав ножкой, гулко сглотнув.
– Код!;—;отрезает Джимми.
Аптекарь сокрушённо выдыхает и начинает сбивающимся голосом:
- Четыре, шесть. Восемь… …
- Громче,;—;коридорные стучат швабрами в ритм. Кот вырывается прочь.
- Девять. Три.
- Чётче!;—;дробь идёт громче и чаще. Кот ссыт в белоснежном углу.
- Четыре! Шесть! Девять! Три! Пять!
Джимми закрывает глаза и отталкивается от рыбы-ежа Аптекаря в Великом Оу, шепча цифры.
Глава 3. По-настоящему грязный сон Джимми
Самое важное Джимми узнал от тёти.
Ему шесть лет, полуденный свет заливает грязную кухню, тряпки и тарелки, отец сидит где-то сбоку в вечном анабиозе, а посреди кухни стоит она;—;в старом, но опрятном платье, голова замотана зелёным тюрбаном, закрывающим даже уши;—;она говорит про Великий Оу, Океан Грёз, про рыб Сна, про ступени лестницы Ло, Джимми стоит как заворожённый, и внезапно отец выпадает из оцепенения и говорит, чтобы эта шлюха убиралась из их дома, им ничего не нужно, а будешь рассказывать мальчику про своё грязное дело, мы и ему мочки отрежем.
Слова тётки на всю жизнь врезались в память мальчика, и вот он впервые заглянул в сон матери («Рии Стэ, третья ступень, смотришь со стороны»), размазанный от бренди: несколько несвязных сюжетов, легкое похмелье после, будто это он пил, а не она. Затем он научился проникать в сны лучшего друга («Сна Стэ, четвёртая ступень, Джимми, ты внутри»), пока тот не начал что-то подозревать, и вот уже Джимми умеет приходить в чужих обликах («Ноу Стэ, примерь другого на себя»), в том числе и в облике девчонки, в которую друг был влюблён. Спустя год Джимми крутил чужие сны как хотел («Ло Стэ! Шестая ступень, главная ступень, малыш»), но именно умение обернуться другим человеком спасло Джимми от провала со второй жертвой из списка.
Артист.
Он просыпался в одиннадцать или даже ближе к полудню, попеременно завтракал в трёх ресторанах, ехал в Театр на репетицию, но чаще заваливался к знакомым актрисам;—;четыре адреса в разных концах города,;—;вечером ехал в публичный дом мистера Ву, или в другой публичный дом месье Ву, который славился незаурядным выбором, включая накрашенных юношей, или шатался по барам, пока не подцеплял какую-нибудь красотку. Артист не брезговал нандийками, кассийками, дорогими жуарками, но предпочитал девушек с короткой стрижкой и узкими бёдрами. Джимми ловил его два дня, но Артист всегда ускользал;—;видели вчера входящим в этот дом, только что был в том баре, сидел прямо передо мной за стойкой с какой-то девахой, хочешь урвать автограф, малыш?
Тогда Джимми попытался пробраться в гримёрку Артиста в Театре. Это было ошибкой. Артист прогулял репетицию, гримёрка оказалась пуста, а Джимми случайно опрокинул с подоконника огромный букет с розами, подняв шум. Джимми грубо выволокли привычные к таким гостям охранник и сторож, предварительно надавав по рёбрам. Их удивил только пол Джимми.
- Ты чё, педик что ли? Обычно девки лезут …;—;седой сторож по-отечески качал головой. Вспотевший охранник только хмыкал.
Джимми сдали на руки полисмену, пока он вырывался и кричал, что он журналист и пришёл за интервью. В ответ полисмен только двинул Джимми дубинкой в бок. И отвёл притихшего ловца в участок.
В участке два полисмена лениво спорили, что лучше вменить Джимми: незаконное проникновение, порчу чужого имущества, преследование на сексуальной почве или всё вместе.
И тут ситуацию спас неожиданно появившийся Томпсон. Он шепнул что-то одному полисмену, смеясь, хлопнул другого по плечу;—;и вот Джимми уже вывели из провонявшей клетки, где сидел равнодушный жуаровец, жующий бетель и сплёвывающий алым на пол перед собой.
На улице Томпсон сообщил следующее.
Вчера у Артиста умерла мать, старая Примадонна. Похороны завтра. Жертва будет там. Весть была как никогда к месту. Не к месту был внезапный и ощутимый тычок под дых с напоминанием, что времени у ловца в обрез, и если он не хочет стать шлюхой в борделе Олланда, пусть поторопится.
Джимми заявился на похороны почившей звезды (о, свет славы, иссякший раньше источника), отстоял долгую очередь к гробу (созвездие артистов на грани забвения и вторых ролей; пара зевающих репортёров), приложился беглым поцелуем ко лбу Примадонны (пустота Океана), и, наконец, смог выразить свои соболезнования плачущему сыну, неловко сжав вялую ладонь в своей (вспышка: барракуда, тёмно-лиловые воды). Артист поднял глаза, мутные от слёз, благосклонно кивнул, и Джимми был таков.
В эту же ночь он проник Артисту в сон.
Комната в борделе месье Ву.
Джимми смотрит в неё сквозь стеклянное окно в крыше, и лицо его немеет.
Их тут десятки. Блондинки с Архипелага. Брюнетки с юга. Рыжие в веснушках с северных островов. Смуглые нандийки. Густобровые, с пышным треугольником волос внизу живота кассийки. До сизого чёрные жуарки. Они извиваются вокруг Артиста, возлежащего на овальной кровати в желтоватых липких простынях. Несколько женских голов облепляют его пах словно огромные осы, мулатка восседает на лице, остальные женщины рядом ласкают торс, ноги, руки, друг друга. В воздухе пахнет потом, слюной, затянувшимся соитием. Джимми несколько раз моргает, наблюдая сон из Океана. Лица Артиста не видно под мощными бёдрами мулатки, но из-под них доносятся глухие рыдания.
- Мама!..;—;стонет Артист
«Что за…»
Джимми замечает не сразу, но чувствует мгновенно;—;низом живота, тенью страсти. Все девушки на удивление широкоплечи и узкобёдры, стрижки у них короткие, мальчишеские, да и сами фигуры, движения;—;какие-то неженские, резкие.
«Господин Артист?.. Да неужели».
Джимми хочет лучше разглядеть девушек и аккуратно нагибается вглубь чужого сна. Напряжение завладевает им. Возбуждение завладевает им.
Треск шарика по рулетке. Повышение ставки. Щёлк!
Джимми в Потоке. Ставок больше нет.
…он оказывается во сне, сам не заметив, что входит в него уже без одежды, с пересохшим ртом, со своим маленьким твёрдым членом.
Шалун Джимми. Красавчик Джимми. Развратник Джимми.
Как по команде все девушки поворачивают свои короткостриженые головы в сторону гостя, включая тех, что облепляли пах Артиста, так что открывается его достоинство: огромное («наверняка больше, чем наяву»), бордового цвета. Артист сбрасывает с себя мулатку, обнажив опухшее, зарёванное лицо, и с удивлением смотрит на ловца.
Голый, худой, рыжий, со своей беспомощной эрекцией;—;Джимми становится последней каплей.
Все участницы оргии резко обретают мужские черты, без того широкие плечи и узкие бёдра теряют плавные изгибы, а главное изменение происходит в заросших треугольниках внизу живота.
Артист лежит на постели в окружении возбуждённых юношей.
И все они смотрят на голого Джимми.
И взгляды их означают одно.
«Сейчас меня трахнут»,;—;успевает подумать Джимми, закрывает глаза, представляет барракуду Артиста и отталкивается от сна спящего, оказавшись в Великом Оу.
Рыба, вздрогнув юрким телом, лопается на серебристые брызги;—;спящий проснулся.
«Вот извращенец…»;—;думает Джимми с игривой ноткой, которую позволял себе с холёными мужчинами в «Двенадцати».
Ловец парит в Океане, думая, что делать дальше.
«Точно запомнил сон. И меня. Но признаться себе вряд ли сможет. Если даже во снах скрывает от себя правду. Выставит всё это кошмаром, будет ходить весь день, маяться. Как же мне его?.. Надо тоньше. Явиться вновь, понравиться ему, но не спугнуть;—;он себе такого не позволит даже во сне… Однако, как вы похожи с чистюлей-Аптекарем, господин Артист».
Когда смущённый своими ночными фантазиями Артист наконец засыпает, в его сон заявляется официантка-пацанка: стрижка горшком, угловатая фигура, плоская грудь, засаленная форма. Как он любит.
Голый Артист в это время вяло целуется с женственной блондинкой с нарочито пышными формами. В комнате наводят марафет такие же безлико-женственные ангелы: густые волосы, яркая косметика, мощные бёдра, огромные груди. Женщины старательно подводят глаза, красят губы и выглядят то ли оскорблёнными, то ли растерянными. Даже постель застелена белоснежными простынями.
Официантка берёт инициативу в свои обветренные руки. Она быстро подходит к замершему Артисту, одной рукой сбрасывает ойкнувшую блондинку в сторону и садится на спящего сверху. Трусиков на выдуманной официантке нет, как нет у Джимми и опыта быть женщиной, потому член Артиста, каким огромным он себе его ни воображает, входит в воображаемую вагину Джимми без каких-либо для него ощущений. Как там внутри, Артист додумывает сам, исходя из всех своих прежних похождений.
Женственные ангелы в комнате смотрят на официантку с завистью. Официантка елозит разок туда-сюда на окаменевшем Артисте и останавливается. Артист часто дышит, всем видом требуя продолжения.
– Что сказал тебе сеньор Ву?;—;спрашивает наглая официантка.
– А?;—;хрипло выдыхает Артист.
– Что он передал на хранение?
– Двигайся, малыш… малышка! Умоляю…
– Что он передал?
– Я… У меня мама умерла. Мне нужна ласка. Пожалей меня.
– Что. Дал. Мистер Ву.
Артист зажмуривается, плачет и называет первую цифру.
(Далее следует отвратительная сцена соития скучающего Джимми в обличии официантки с расходящимся всё больше Артистом, где с каждой удачной позой последний выпаливает в жаркую комнату вопль-цифру. Артист всё норовит войти в официантку сзади, но та ловко крутится вместе со снящейся комнатой и кроватью, всегда оказываясь лицом к спящему, как бывает только во снах).
Когда остаётся последняя цифра, Артист, что теперь сверху, явно тянет время и не хочет называть число, двигаясь медленнее.
– Ну!;—;требует официантка.
– Ми…лая. А сделай ротиком?.. –выдыхает спящий.
«Вот чёрт»,;—;думает Джимми.;—;«Рот-то у меня свой, настоящий».
– Хорошо. Но сначала цифру.
– Ух… Девять.
Официантка отталкивает спящего и резко спрыгивает с кровати.
Артист растерянно смотрит на девушку.
– Я тебя обманула. Как и все женщины.
Джимми хочет эффектно уйти, виляя тощими бёдрами, но тут Артист вопит:
– Держите суку!;—;официантку хватают накрашенные женщины и тащат к спящему. Ей вцепляются в руки, хватают сзади за голову, оттащив кожу на лбу с такой силой, что Джимми всё никак не может закрыть глаза и представить барракуду Артиста, чтобы выйти из сна. Женщины ставят официантку на колени перед Артистом, а он уже целит свой огромный член в рот девочке-пацанке. Джимми пытается закрыть глаза, но Артист даёт официантке крепкую пощёчину:
– Смотри на меня! Я тебя накажу, тварь. Вы все, женщины… такие.
Руки официантке загибают с такой силой, что Джимми никак не может сосредоточиться на сне Артиста и поменять его.
«Ну хорошо. Давай столкнёмся с собой ещё раз».
Джимми резко сбрасывает облик официантки, захохотав рыжим юношей в неправдоподобно сильных руках женщин.
А это возбуждает Артиста ещё сильнее.
Член его увеличивается до нереальных размеров. Женственные ангелы вокруг превращаются в крепких мужиков. Пальцы одного из них оттягивают кожу на лбу Джимми, руки мулата справа разжимают ему челюсти. Ловец не может толком зажмуриться, чтобы выйти из сна. Кто-то из мужиков даёт ему по лицу. Ставок больше нет, Джимми.
Джимми паникует. К рукам мулата присоединяются ещё чьи-то мужские пальцы, на которых почему-то остался маникюр. Ловцу почти разжимают рот. Артист нетерпеливо попрыгивает прямо напротив, тряся огромным членом перед его лицом:
– Ну же. У меня траур. Мне нужна ласка. Выебем его всем скопом.
«Траур? Мама… Бинго!»
Артист уже отгибается назад, чтобы с размаху вставить в рот… своей матери. Джимми вытаскивает её облик из воспоминаний похорон и старой афиши, засевшей в памяти:
«Прощальный концерт Примадонны. 45 лет на сцене Театра».
– Мама?..;—;мужество Артиста в миг съёживается.;—;Прости… Я, я женюсь, обещаю! Тот случай в гримёрке;—;это не то, что ты…
Руки мужиков слабеют, но Джимми уже не надо выходить из сна;—;Артист хватается за голову и рыдает так, что сон разваливается на куски. Ловца вышвыривает в Океан.
Джимми свалился с тахты на пол в своей каморке в Море для бедных. Его вырвало. Он вспомнил:
гнилую ухмылку отца; запах жжёных тряпок на засаленной кухне; холёных толстосумов в тёмных кабинетах «Двенадцати»; пошлые шуточки и раскатистый хохот; роскошь номеров Гранд-Отеля; пепел и ещё шампанского; простыни, прожжённые дорогими сигарами; сипение и вздохи в темноте; тишину по утрам; сны лучшего друга детства; неожиданную лёгкость маминых платьев.
«Не играл бы;—;не попал бы, Джимми…»;—;с мысли его сбил удар чёрного сапога под дых. От удара внутри будто что-то лопнуло, дыхание замерло на одной точке, заблудившись между вдохом и выдохом. Джимми свернулся в клубок, пытаясь вдохнуть воздух. В утренних сумерках он не заметил гостя.
– Джимми. Юнец. Ты должен был вчера прийти со второй частью,;—;над ловцом нависал дылда Томпсон.;—;Осталось полторы недели до смены кода. А у тебя ещё двое. Нам же подготовиться надо, малыш,;—;руки он предупредительно держал в карманах. Про арву Джимми знали все в банде Олланда, никто не хотел стать уязвимым во сне. Джимми наконец вспомнил, как дышать:
– Три… Семь. Один. Один. Девять…
– Подожди-ка
Томпсон уже записывал в блокнот.
– Вот это другой разговор.. За завтра добудешь остальное. Там какой-то забулдыга, ничего сложного. И да, Джимми. Вылетело из головы. Я же достал тебя из участка. Это ещё одна тысяча. Так что теперь твой долг восемь.
Глава 4. Пьяный сон Джимми
Его звали Профессор. Хрен знает, почему, в листке про него была всего пара строк.
Профессор сидел весь день дома. Либо в притоне мистера Ву. Либо в безымянном баре Жёлтого квартала. Сидел и клевал носом над пустой кружкой.
Некогда дорогущий костюм в тонкую полоску;—;протёрт на локтях, на манжетах прожжённые островки срослись в архипелаги дыр с жёлтыми краями. Рубашка серая, застиранная, заношенная, испачканная и заглаженная прямо поверх новой грязи. Худой, голова седая, тяжёлая, в спутанных кудрях. Нос тонкий, большой, серая щетина, мутные глаза. Обычный пьяница. Опустившийся интеллектуал. Такие преподают в Счётном училище или Университетах. Говорят, Ву таких любит. Собирает их вокруг себя и ведёт философские беседы, мать его в полночь двенадцать раз. Есть ли выбор. В чём причина причин. Какова природа мыслей и чувств. Нужна ли человеку нравственность. Уж не знаю, господин Ву, нужна ли, если учесть, что все после таких посиделок убиваются чем посильней и трахают малолеток.
Выходя из бара, Джимми легонько потрепал клевавшего носом Профессора по руке;—;мол, держись, дружище. Рука была будто неживая. Вспышка: синяя часть Великого Оу. Скат.
«Чёрт. Ненавижу скатов».
Джимми находит ската Мыслителя в Океане Грёз.
Скат плывёт величественно и плавно и кажется непривычно спокойным со стороны. Но Джимми держится от него на расстоянии.
Скаты могут укусить и даже ударить током, но страшнее их ядовитые зубцы на тонком как хлыст хвосте. Один удар;—;и жгучая боль, судороги мышц, синюшная рана, которая после становится алой и переходит из Океана в реальность. Конечность распухает, а боль такая, что мечешься по постели и орёшь. Добавьте озноб, тошноту, потерю сознания, лихорадку;—;и всё это не менее двух суток. Удар шипом в грудь, скорее всего, убьёт ловца. Главное;—;успеть поймать сон спящего, заглянуть в глаза ската до того, как он увидит ловца.
Джимми плывёт над скатом. Скат взмахивает крыльями.
«Ага. Конечно. Ещё сделай вид, что ты меня не заметил».
Ловец ухает вниз, но, оказавшись на одном уровне с рыбой, кидается вверх и вбок. Скат не видит Джимми.
Ловец приклеивается к нему;—;глаза в глаза, Рии Стэ, Ступень Плавников. Сейчас Джимми войдёт в сон и будет в безопасности.
Ловец глядит в сон Профессора.
А сна нет.
Точнее, вертится какая-то комната, та, в которой и спит спящий, но она чёрна, призрачна, размыта, и не ухватиться, а больше ничего из того, что можно увидеть. Джимми хочет шагнуть дальше, поймать ногой пол в этой скользящей комнате, да не тут-то было, комната плывёт мимо где-то наяву, а сна нет, только веет на Джимми какой-то застарелой вонью, чем-то из детства, сладкий запах жжёной лакрицы, да не лакрицы. И становится так спокойно и дурно, кружится голова и у спящего, и у Джимми, накрывает тёплой волной опьянения, и ловец с трудом отклеивается от рыбы Сна, и скат плывёт дальше, не обращая внимания, величественно вздымая плавники, полный своего лакричного спокойствия. Джимми моргает пару раз и вдруг понимает, что прошло уже много времени. Скат давно уплыл прочь.
Плохо владея ватным телом, ловец отправляется к берегу.
Очнувшись на грязной тахте в своей каморке, Джимми всё пытался вспомнить этот сладкий запах лакрицы, где он ещё его чувствовал, где-то в самой сердцевине детства, не разобрать.
«Он настолько пьян, что ему уже ничего не снится… Чтобы проникнуть в его сон, я должен быть не трезвее его».
Джимми накидывался коктейлями в баре «Дикая Утка», что находился на границе трущоб Моря Для Бедных и Адской Топкой;—;северо-западным районом, где жили небогатые клерки, дельцы средней руки, зажиточные рикши;—;те, кто смог вырваться из трущоб или ещё в них не опустился.
Было воскресение, часа три ночи, Джимми был в баре один, не считая накуренного бармена, который иногда отворачивался к полкам и дул траву через маленький бонг. В заведении за выходные кончился весь алкоголь, а нового подвезти не успели. Всё, что нашлось для Джимми;—;бутылка жуаровского ликёра в плотном зелёном стекле, даже пива не было. Бармен отпускать бутылку целиком отказывался, а всё делал на основе ликёра какой-то коктейль-шот «Девятый вал». Джимми тратил последние лудни, пил стопками, и от каждой странно ухало сердце и немел затылок. Ловец пьянел, но пьянел как-то необычно, вроде всё размазывалось и качалось, но при этом становилось отчётливей и резче, Джимми то проваливался в яму, то вдруг выныривал, и все звуки были шершавыми, и самому хотелось говорить до пересохшего горла, но вот стул уплывал из-под задницы, и опять становилось всё равно.
«Что за качели?»;—;подумал Джимми с очередным ясным проблеском. Он схватил бутылку с барной стойки и уставился в зелёное стекло. Стекло плыло перед глазами, отчётлива была только надпись: «Либовия-Ликёр».
– Ты б так не налегал, дружище, мотор не выдержит,;—;голос бармена доносился откуда-то сбоку, хотя вот он, перед носом.
– А почему меня то так, а то?..
– А потому что «Девятый Вал». На Либовии делается. Она же на листьях коки. То бодрит, то мажет. Зато точно не уснёшь.
– Блять,;—;Джимми отвалился от плавающей стойки, оставив бутылку зелёного стекла пустой наполовину, и отчалил в ночь. Он потратил все деньги.
«Так. Надо пиво. Чтобы попустило с этого пойла. Вот только все бары закрыты. И денег ноль».
Джимми вспомнил про пивной дворик на соседней улице. Точно закрыт, но в хмельном сознании родилась дерзкая мысль.
«Выставлю лавку к чертям собачьим. Один бочонок». Говорят, что хозяин был в дружбе с самим месье Ву. Джимми сейчас было всё равно.
Спустя пять минут он забрался на шаткие ворота во дворик, перекинул ногу, зачем-то пролез под перекладину.
В ногу со стороны улицы вцепилась рука.
– Какого хрена, Джимми? Ты должен достать код, а мне сообщают, что ты бухаешь в «Дикой Утке». Слезай немедленно!;—;сонный и злой Дылда Томпсон стоял внизу. Джимми попытался слезть.
– Не могу. Похоже, я застрял…
– Твою мать, Джимми. И зачем ты туда забрался, идиот?!
Джимми заплетающимся языком рассказал суть проблемы. Томпсон сначала ничего не понимал, а когда понял, остолбенел:
– Джимми. Будь ты проклят.
И Томпсон полез на ворота.
– А у тебя денег нет что ль?!
– Обойдёшься. Скоро рассвет, пока мы до бара дойдём, Профессор три раза уже проснётся,;—;Томпсон уже нырял под перекладину.;—;Кстати, есть вариант, что шифр сменят раньше, чем… Чёрт. У меня проблема, Джимми.
– Что?
– Я тоже застрял.
– Эм. И что делать?
– Лучше нам тут не висеть.
– Так. Подтолкни меня сзади, Томпсон.
– Э-э, так?
– Нет, толкни меня в задницу. Рукой.
– Пошёл ты в жопу, извращенец.
– Томми, у нас времени мало.
– Так?
– Ещё!
Джимми мягко сполз с ворот во внутренний дворик.
– А я?
Следующие пять минут Джимми стаскивал Томпсона за ногу, а тот шипел от боли, потому что створка ворот резала ему пах.
– Сильней, идиот. За ногу!
Джимми дёрнул сильнее и шлёпнулся на задницу. В руках остался ботинок.
– Я тебя ненавижу;—;просипел Томпсон.
Ещё через минуту тяжело дышащий Томпсон наконец-то свалился с ворот. Поднявшись, он опёрся на створку и тут же шлёпнулся назад;—;незапертые ворота медленно отъехали наружу.
– Мы идиоты.
Во дворе Томпсон прижал к форточке подвального окна полу плаща и тихонько кокнул стекло кулаком в кожаной перчатке. Затем вытянул шпингалет. Джимми нырнул внутрь.
Темень, пространство состояло из острых углов, внезапных балок, падающих стульев. Джимми никак не мог найти хоть что-то, похожее на алкоголь.
– Ну?!
– Вот! Посмотри, не вижу… Лишь бы не «Либовия»,;—;Джимми протянул Томпсону узкую бутылку.
– Не видно. Ща.;—;Томпсон вцепился зубами в крышку.
– Тьфу…
– «Либовия»?!
– Уксус…;—;прохрипел Томпсон. Скинув одну перчатку, он вытирал рот голой рукой.
Джимми внезапно заметил знакомый блеск. Он потянулся за бутылкой виски через стойку. Схватил её. Оттолкнулся, шагнул назад и сбил целую стопку стульев. По помещению разошёлся гулкий грохот. Джимми и Дылда Томпсон затихли.
- Кто там?!;—;вспыхнул далёкий голос во дворе. Затем раздался нетерпеливый собачий лай, звон цепочки, щелчок раскрытого замка. И уже скорее додуманный умом, чем услышанный;—;шелест собачьих лап.
Дылда Томпсон мелькнул в окне и исчез. Джимми, сшибая что-то, ринулся к окну. Вылез. Штанина зацепилась, затрещала, бедро опалило невидимым гвоздём. Джимми опять застрял:
–Томми!..
Томпсон был уже у ворот. Обернулся, увидел Джимми, сплюнул, поспешил к нему, и из мрака двора на него бросился ротвейлер.
–Томми!;—;А Томми уже выстрелил. Ротвейлер будто врезался в воздух и упал набок, судорожно мотнув головой.
Томпсон подбежал к Джимми, сунул ему почему-то уже голую руку, вспышка, серая макрель, рывком вытащил Джимми, и они бросились к воротам. И тут второй пёс прыгнул на спину Джимми и сбил его на землю. И Томпсон пальнул второй раз. И укокошил собаку. Попал в голову. Ротвейлер даже не успел вцепиться.
Молодчик Томпсон. Меткий Томпсон. Дылда Томпсон.
…они неслись по переулкам, хохоча во всё горло, как какие-то подростки.
– Ты…ты спас меня, Томми!;—;прохрипел Джимми.
– За это…;—;Томпсон задыхался от смеха и бега,;—;за это ты мне должен ещё одну, Джимми. Теперь девять… тысяч.
Вот именно тогда-то Джимми и решил всерьёз завязать с игрой.
Джимми впервые в Великом Оу вдрызг пьяный. Его мотает из стороны в сторону, он путает вверх и низ. Светает, лучи пронизывают толщи вод, но скат Профессора плывёт себе и плывёт, видимо, жертва спит в похмельном бреду и не думает просыпаться.
Джимми в открытую подплывает к спокойному скату и смотрит в глаза.
Спящему снится та же комната. Но если в прошлом сне трезвый Джимми не видел почти ничего, то теперь, помимо деталей в виде пятна на обоях или стакана на тумбочке, какого-то мусора и общей бедности комнаты, он видит спящего. Профессор сидит на кровати, весь подавшись вперёд, в руках какой-то предмет, трудно разглядеть. Комнату так и крутит из стороны в сторону, она вся идёт волнами и туманом, а Джимми тоже крутит, и даже немного знобит, и сам он идёт волнами, и в голове туман, да только эти волны, эта его карусель не совпадает с движением комнаты, они двигаются вразнобой, и прежде, чем ловец успевает понять, что у этих волнений разная природа, он видит, что в руках у спящего. Закопчённая трубка, разглядеть трудно, но сомнений нет.
Бонг.
Как у бармена в «Дикой утке», только больше.
«Он не пьян. Он накурен»,;—;и прежде, чем Джимми успел подумать что-то ещё, на миг сошедшиеся карусели двух разных опьянений вновь разошлись. Его выбросило из сна.
Глава 5. Накуренный сон Джимми
Джимми сам траву не любил, но знал, где достать.
В Море для Бедных это была не проблема.
Можно взять на Косом углу у нандийца Кира, есть гаш, есть шишки, есть листья коки, а главное, за что Киру любят;—;нандийский чай, от которого узоры на чашках двигаются сами собой.
Если у Киры нет, можно зайти к Микки, что вечно зависает на Пирсе, и если не жуёт бетель, то точно дует косяк и смотрит на крыши Моря Для Бедных, и на реальное море за крышами, и на строение порта, и на корабли, и на настоящий пирс. Правда, у Микки товар похуже, но отсыпает он щедро.
Если день непростой, и Микки нет на месте, и у Киры ничего нет, на крайняк можно обратиться к Алле, барменше в «Без пяти», а уж пяточку гаша она по-любому передаст прямо в папочке счёта, только будь с ней любезен и строй глазки.
Ну а если день не задался, и нет ни у Киры, ни у Микки, и Аллу подменяет та рыжая дура, что ни сном, ни духом за какой-то гаш, и на районе голяк, то всегда есть кассийцы на границе с Морем, но легко нарваться на недовес или перо под ребро, и Олланд не одобряет, а если и у них нет, то есть доктор Юдо, у него чаще таблетки, кокаин, и модный нынче опиум, но трава бывает, правда, надо ехать в центр.
Вот только достать любую дурь невозможно, когда ты проигравшийся Джимми. Тем более, когда ты должен девять косых банде Олланда. Тем более, когда ты Банкрот-Джимми, Дотла-Джимми, Дыра-В-Кармане-Джимми.
Потому что Кира хоть по-полуденному почти не говорит, да всё понимает и не будет иметь дело с должником Олланда, потому что вернуть сначала долг, господин Джимми, потом продать трава, господин Джимми.
Потому что, каким бы бунтарём и засранцем ни был Микки, а брата его убили в стычке с кассийцами, Олланд мне за отца, и ты сначала верни долг, Джимми, потом поговорим, Джимми.
Алле Джимми должен за прошлый проигрыш, про неё можно забыть, кассийцев Джимми обыграл в кости, и им это не понравилось, еле ноги унёс, какая тут трава.
А значит, остаётся доктор Юдо, а это тащиться из трущоб в самый центр.
Джимми не любил траву.
Трава его тормозила и не давала поймать Поток, либо сама становилась Потоком, а до недавних событий у Джимми была только одна страсть. Правда, теперь он и в ней сомневался. Сволочь Томпсон. Восемь тысяч, ага.
Джимми проснулся с пульсирующей головной болью;—;каждое движение её только усиливало, она стягивалась вокруг головы, и во рту пересохло, и живот ныл, и в таком вот состоянии Джимми и получил кулаком в скулу от Томпсона. Кулак был в новенькой кожаной перчатке . Томпсон очень разозлился, узнав, что их вчерашняя вылазка за алкоголем в пивную, которую держит Ву, оказалась напрасной. И напрасно он потратил два патрона на чёртовых псин, и к тому же потерял где-то чёрную перчатку, которая является не только элегантной деталью туалета, но и визитной карточкой банды Олланда, а он такую подпись нигде оставлять не планировал, чёрт тебя дери, Джимми.
На робкую просьбу Джимми помочь с травой Томпсон двинул ловцу под рёбра и завопил, что ему то алкоголь подавай, то адреса, то траву, то из участка вытащи, то хрен знает ещё что, кто, в конце концов, должен Олланду десять косых, какого чёрта, Джимми, а вдруг Профессор не под травой, а под коксом или опиумом, или герычем, или нандийским чаем, или ещё чем. Аргументы, что под коксом не уснуть, и что Джимми чётко видел бонг, Дылда Томпсон выслушивать не стал, а сказал только, что у Джимми есть один день, и ушёл, хлопнув хлипкой дверью.
Когда Джимми заявился к Юдо, тот был молчаливей обычного, а на вопрос о марихуане лишь рассеянно покачал головой:
– О не, дружок. Ты не по адресу. Такого лекарства у меня уже пару недель нет. В ваших криминализированных кругах происходят какие-то волнения, потому растения, содержащие каннабиноиды, последний месяц достать затруднительно. Могу предложить кокаин, опиум и популярный ныне в светских кругах героин. И позволь мне обработать ссадину на твоей скуле, малыш.
Пока Юдо обрабатывал рану, он рассказал, что его жену мучают кошмары, будто кто-то приходит в её сны раз за разом, а ведь, правда, как было бы здорово приходить в чужие сны, Джимми, ведь сны это Подспудное, а значит, можно излечить человека от любых пагубных страхов и страстей, например, тебя от пристрастия к той же марихуане или игре. Джимми слушал доктора молча. Об игре он даже не думал. Хватит с него игр. Десять тысяч. Джимми не ослышался. Томпсон опять увеличил долг. Попался Джимми. На-крючке-Джимми. Дурак Джимми.
Весь день он шатался по городу. Он постоял на перекрёстке у Парка, где всегда ошиваются торчки, и из их разговоров узнал, что дудки нет нигде, ни грамма, ни коробка, ни напаса, ничего, а всё потому что кто-то утопил груз мистера Ву, очередной груз месье Ву, который по счёту груз дона Ву, чёртовы ублюдки со своими разборками, не щадят простых людей, нигде нет травы. Многие уже начали синячить, чтобы как-то унять жажду, и кто-то пошёл в «Без пяти», кто-то в кассийскую «Адилью», кто-то в безымянный бар Жёлтого квартала, кто-то в «Рыбу-меч», а много кто пошёл в «Дикую утку», потому что там подавали «Либовию» на листьях коки, хоть что-то.
И тут Джимми вспомнил бармена.
В баре бармена не было, потому что не его смена, адрес давать не хотели, но сказали, что зовут бармена Макс, а Джимми соврал, что у Макса умерла мать, и он пришёл известить, оказалось, что живёт Макс чуть ли не в Гнилом тупике, в самом ужасном месте трущоб, но Джимми попёрся туда, страдая от остатков похмелья, как заправский торчок от ломки, плетущийся за дозой, потея, поднимался в гулком подъезде на последний этаж, и бармен по имени Макс долго не открывал, а когда открыл, долго не понимал, что надо, а денег у Джимми давно не было и он всё хотел втюхать Максу свои часы, а обсаженный Макс ничего не одтуплял, а когда отдуплил, пошёл в отказ, он же не барыга какой, не нужны ему сраные часы, но Джимми пригрозил связями с бандой Олланда;—;чего никогда не делал,;—;и Макс неохотно поделился бурым камнем гашиша в пару грамм, из личных запасов, и долго потом пялился на сломанные часы, а Джимми поспешил по лестнице вниз, домой, и были уже сумерки. Но за квартал от дома его остановил какой-то молоденький полисмен, и Джимми сквозь дыру в кармане через штанину сбросил груз, и невзначай оттолкнул его ногой прочь, и послушно прошёл изнурительный досмотр. Полисмен отпустил Джимми, а когда Джимми вернулся, то увидел в сгущающейся темноте, что какой-то жуаровский верзила подбирает бумажный пакетик с грузом Джимми и чешет себе по улице, как ни в чём не бывало. Джимми поспешил за жуаровцем, в котором узнал своего сокамерника из участка, что жевал бетель, и крикнул ему, эй, мистер, а тот ускорил шаг, а Джимми попытался разъяснить, что это он обронил, а жуаровец свернул через арку в тёмный проулок, а Джимми за ним, и тут жуаровец шагнул из темноты и врезал ловцу в челюсть. Так бы и канул гашиш в переулках Моря Для Бедных, в лёгких чернокожего, да выскочивший следом Дылда Томпсон навёл на громилу револьвер, а тот сразу гашиш сбросил, прямо распростёртому Джимми на худую грудь, попятился, мямля что-то на ломаном полуденном, прозтите, прозтите, а Джимми уже махнул рукой: свободен, громила, свободен, и тот кинулся прочь.
– Я тебя у дома ещё заприметил. Думал, ты нас копам сдать решил. Ан нет, смотрю, шмонает он тебя…
Томпсон согнулся над Джимми, думая, врезать должнику ещё или не надо, но тут Джимми выплюнул зуб. Жуаровец не выбил, а сломал ему передний нижний под корень. Джимми вялой рукой взял пакетик с гашишем, сунул в карман, перевернулся на живот, с трудом встал на четвереньки и сказал:
–Всё, Томпсон.
–Что?
–Я клянусь. Вот лично тебе.
–В любви, надеюсь?
– Я завязал. Никакой игры больше.
–Ахахаха!
–Я серьёзно.
–Ой…Чем же ты будешь заниматься, рыжик?
– Я стану ловцом снов.
– АХАХАХАХА!
–Можешь всем передать. Клянусь именем Олланда.
Томпсона резком смолк.
– Ты идиот, Джимми. Ты не можешь завязать с игрой. Не потому, что у тебя нет силы воли, или ты слабак, или ты умалишённый маньяк, хотя и это всё правда. Ты не сможешь завязать с игрой, Джимми, потому что ты и есть игра. Понимаешь, рыжая башка? У каждого есть страсть. Кто-то бухает, кто-то баб трахает, кто-то курит гаш, кто-то избивает детей, у каждого есть страсть, и твоя страсть;—;игра. И каждый растит в себе свою страсть, как маленький костёр в груди, и то подбрасывает в него дровёшки: деньги, уход жены, там, плач детей,;—;а то пытается его затушить, но страсть не затушишь, потому что она уже в сердце, только сердце вырывать, а без сердца, как показывает медицина и мой личный опыт, живут недолго. И потому, (послушай, Джимми, не перебивай), и потому в один момент костёр этот перерастает человека, и человек сам становится страстью. И ты этот момент уже давно перешёл, Джимми, ты уже за рубежом, и страсть твоя во всём твоём теле, не только в сердце. А тебе самого себя от себя не отрезать. Так что бери свой гаш, дуй домой, дуй дома гаш, лезь в чужой сон и доставай нам то, за что мы, так и быть простим, тебе пять косых.
– Пять?
– А ты как думал? Ты долго копаешься;—;раз. И мы тебе никогда и не говорили, что простим всё;—;два-с. Ты думаешь твоя работа стоит семь тысяч лудней? Ты идиот, Джимми? семь тысяч? Скажи спасибо, что скостим пять. Пять надо будет отработать. И одну лично мне, помнишь? Итого;—;шесть. Так что ты в игре, счастливчик Джимми. Ты всегда в игре. А иначе продадим тебя в бордель сеньора Ву. Я серьёзно.
– А ведь я знаю, Томпсон.
– Что ты знаешь?
– Не прикидывайся. Ты понимаешь, о чём я.
– Что ты несёшь, чмошник?
– Ты всё перчаточки носишь, да бьёшь мне по лицу только в них. Вот и сейчас двинуть хочешь. Но в тебе есть капелька доброты. И она тебя сгубила.
Багровый Томпсон смотрел на привставшего на одно колено Джимми. Ещё никто не смел называть Томми добрым.
–Ты мне руку тогда в пивном дворике протянул без перчатки. Серая макрель, Томпсон. Могу наведываться к тебе хоть каждую ночь.
Томпсон на секунду застыл, а потом какая-то догадка осенила его лицо, и он ответил, уже не особо думая про собеседника:
– Джимми. Если хотя одна моя ночь пройдёт без сна или мне не понравится то, что приснилось, я сломаю тебе все пальцы, прострелю колени и, э-э-э, выкину в море. То же самое я сделаю, если ты сегодня не добудешь код. А теперь иди домой и лезь в сон Профессора. А мне надо ещё кой-куда. Понял я, где перчатка. Жду тебя утром в баре.
Джимми уставился красными глазами в глаза ската.
Сознание ловца крутилось как карусель и всё никак не могло попасть в сон Профессора. Потому что сон Профессора не крутился. А падал. Бесконечно падал, и Джимми никак не мог войти в его комнату. Но теперь, когда в Джимми горел и танцевал гашиш, он смог чётче не то чтобы разглядеть комнату, но почувствовать её запах и вкус. И вот он;—;запах лакрицы, да не лакрицы, сладкий запах, отдающий жжёными тряпками, грязной кухней из детства, отцом. А вот и другой запах, раньше его здесь не было, но он не менее знаком;—;запах ацетона. Да, Профессор курит бонг. Но только не гаш, а кое-что другое, что он теперь не только курит, но и колет в вену, и сон его падает, падает, падает и Джимми никогда не войдёт в него под гашем, только если поймает этот же Поток, а точнее;—;отсутствие Потока, которое рождается из ярко-красных цветов.
Джимми смотрел на Профессора.
«Дружище. Тебе бы выйти из этой комнаты. Мой отец не вышел».
Глава 6. Последний сон Джимми
Джимми сидит в баре Жёлтого квартала и жуёт кофейные зёрна, чтобы выветрить из себя остатки двух опьянений;—;от гашиша и от того, что он подцепил во сне Профессора. А Дылда Томпсон смотрит на Джимми, выпучив свои глаза:
– Опиум?!;—;Томпсон кричит шёпотом, потому что Профессор сидит в этом же баре, склонившись над кружкой, но это напрасные осторожности;—;он только что вмазался последней дозой в туалете и зрачки в иголку, и он не слышит ничего, кроме Покоя.
– Опиум?! Где мы его достанем, Джимми?!;—;Томпсон охватывает голову в новеньких перчатках;—;Где?! Код нужен сегодня!;—;Руки Томпсона трясутся то ли от злости, то ли от страха.;—;Знаешь, что со мной сделают, если мы его не…;—;И тут Томпсон начинает плакать. Тихонько так хныкать, не стесняясь посетителей. Дылда Томпсон. Стрелок Томпсон. Скала Томпсон. Кулак Томпсон. Хнычет, как баба.
Джимми даже не знает, что и сказать, как замять паузу.
– Ты перчатку-то нашёл?
– А? Не… Бля, Джимми, у меня дети. Олланд ж меня…
– Заткнись.
Томпсон замолкает и внимательно смотрит на Джимми.
– Доктор Юдо уже в больнице. Профессор только что вмазался и не встанет с этого стула пару часов. Я успею. Лови рикшу. И поехали.
И они поехали к доктору Юдо, но у того была операция, пришлось ждать, а потом доктор Юдо недоверчиво косился на Томпсона, но опиум продал, и по дороге пришлось заехать за курительной трубкой, но Профессор так и сидел в баре, и Джимми с Томпсоном поспешили домой, где ловец неумело раскуривал трубку, и Томпсон ему неловко помогал, и всё торопил, бормоча что-то про свою семью, и наконец, Джимми втянул в себя сладкий дым.
И его вырвало на пол.
А потом что-то мягко толкнуло его в грудь и он осел на тахту.
А потом по телу потекла волна. Все мышцы расслабились, и тело Джимми заколол миллион маленьких, острых иголочек, будто зажгли все лампы в Здании Бюрократизма, зажгли на полную, и они лопнули от напряжения, и вот этот момент, когда все лампы взорвались, этот момент замер в Джимми и длится в нём до сих пор, и Джимми лежит на тахте, и это как миллион и один оргазм одновременно, миллион и один, всегда на один больше, чем ты ждёшь, и он испытывает их всем телом, как женщина, и это и есть Поток, и зрачки Джимми сужаются в иглу, а мысли становятся медленными, медленными, и ничего не нужно, всё есть, и так будет вечно, и вот он проваливается в тахту, втекает в неё и опускается в Великий Оу, опускается в Великий Оу, но глаза его открыты, и он при этом видит Томпсона, что озадаченно склонился над Джимми, а Джимми не хочет ничего, он погружается всё глубже в Океан Грёз, рыбы скользят мимо, а Джимми идёт ко дну, где его ждёт Скорбная Впадина и подводные рыбы, но надо найти ската, ската Профессора, так не хочется искать этого ската, но он уже смотрит в его глаза, скат над ним, и Джимми наконец чётко видит комнату, что снится Профессору, и никакая это не комната, а бар в Жёлтом квартале, и бар сливается с каморкой Джимми, и Профессор глядит на Джимми, а рядом сидит ничего не понимающий Томпсон, Дылда Томпсон, Тупица Томпсон, Плакса Томпсон, ему бы только руку протянуть и коснуться Профессора, даже Профессор это видит и улыбается Джимми, а Джимми улыбается ему, а пахнет как в детстве, от отца, пахнет ацетоном и опиумом, будто не Профессор тут сидит, а сам отец. И перед Профессором на столике лежит бумага, а на бумаге цифры, которые, нарушая все законы сна видны так отчётливо:
–Три.
–Три…;—;повторяет Джимми и Томпсон записывает в блокнот.
– Два.
– Два!;—;повторяет за Профессором Джимми и пишет Томпсон.
– Восемь.
– Восемь…
– Пять и Семь
– Пять и Семь.
И Томпсон поднимается и говорит:
– Молодец, Джимми. Поздновато, но справился. Три тысячи.
– Окей, я отдам три,;—;с трудом выговаривает Джимми.
– Ты не понял. Мы скостим тебе всего три. Ты снова должен семь. И мне одну. Итого;—;восемь.
Джимми смотрит на Томпсона. А Профессор рядом улыбается так, мол, чего ещё от них ждать, только что плакал в баре, а тут;—;три тысячи.
– Окей,;—;говорит Джимми, и Томпсон уходит.
И Джимми остаётся во сне Профессора, и волны их приходов идут сквозь друг друга, они как бы обмениваются кайфом, и волны вступают в резонанс, и от этого приход сильнее в два раза, и какой же кайф, и это как секс, но в то же время;—;как мудрейшая дружба, как брак, как партнёрство, и тут Джимми начинает потихоньку попускать, снова сумерки за окном, и попускает Профессора, и тут Джимми вспоминает про свою мечту и с трудом, но ловит, ловит последний раз в жизни Поток:
– Зачем тебе это? Отец делал так же. Эта не та страсть. Надо найти страсть, что тебя не сожжёт. Я могу проникать в сны, я могу отыскать твою страсть, потому что я нашёл свою;—;проникать в сны, я обещаю, я завязал с игрой и теперь буду заниматься только ловлей снов, и излечу тебя от опиума, и ты найдёшь свою страсть…
– Дурачок. Опиум;—;это и есть то, что гасит все страсти.
И тут Джимми отпускает, и он один в ночи, на заблёванной тахте.
Но в пакетике доктора Юдо ещё есть немного опиума, и он пробует снова. Он не оставит Профессора там одного, в его снах.
Глава 7. Эпилог
Дылда Томпсон открыл дверь в каморку Джимми. Джимми сидел на тахте и смотрел перед собой, куда-то в глубины Океана Грёз. Рядом лежала трубка, какие-то свёртки, пахло опиумом. Томпсону было все равно;—;простреленное плечо ныло как огромный больной зуб, Томпсон поспешил взять трубку из безвольных пальцев, разжечь и затянуться.
– Джимми. Очнись. Операция прошла на ура. Ну, почти. Слышишь? Вот только когда мы с тобой штурмовали пивной дворик, который ты сам знаешь, держал мистер Ву, я оставил там свою перчатку. Чёрную перчатку. Знак нашей банды, банды Олланда. И Ву подумал, что это вызов, мол, какого хрена ты тут держишь пивную, Ву, эта часть трущоб принадлежит господину Олланду. Ребятки дона Ву подумали-подумали, да приехали сегодня в дом господина Олланда и поперестреляли всех. Всех, Джимми. Олланд мёртв, и ты никому ничего не должен. Я б с тебя стряс оставшееся, да мне подстрелили плечо, и я рад, что хотя бы жив, и бегу в порт, где на корабле меня уже ждёт любимая и детишки. Тем более, содержимое ячейки сеньора Ву;—;у меня. Пока они там стрелялись, человек всё вынес, как и договаривались… Потому вот тебе небольшой презент Джимми, от уже несуществующей банды Олланда, лично от меня и от господина-сеньора-дона-гандона-мистера-Ву. Только ты это. Никогда не являйся в мои сны, окей?
Томпсон бросил на тахту плотную пачку лудней. Джимми продолжал смотреть в стену. Дылда Томпсон пожал целым плечом:
– Ну, пока, Джимми. Не высовывайся недельку-другую.
Джимми сидел на тахте. Потом моргнул пару раз, потянулся за трубкой, положил в чашу коричневую смесь, нагнул трубку к зажжённой свече.
В Джимми больше не было страсти.
2017