Ошибка жизни

       С Валеркой я познакомился во время работы на вступительных экзаменах в один из ВУЗ-ов Одессы, летом 1991 года. Прекрасное, незабываемое время! До обеда мы принимали экзамены, после обеда отдыхали в винных погребках центра города, или в летних кафешках возле пляжей. Иногда, от шума питейных заведений укрывались у Валерки дома. Жил он на Среднефонтанской, в двухкомнатной «сталинке» с отцом – инвалидом, который плохо ходил. Отец принимал нас радушно, но «третьим» никогда не напрашивался. Поэтому, болтать можно было о чем угодно, и хоть до утра.
       Во время одной из таких посиделок Валерка предложил мне организовать поступление в аспирантуру его знакомой из Херсона. Мотивировал предложение тем, что заведующий кафедрой был моим другом. Я сказал, что способствовать в слепую не буду. Хочу увидеться и поговорить с ней. Он не возражал. Дальше события развивались стремительно. «Как на погибель», - говорила в таких случаях моя бабушка.
       Из Херсона приехала молодая, разговорчивая женщина. Сразу попросила меня написать ей реферат, «естественно, не за спасибо», как она выразилась. Я обрадовался случаю подработать. Заметив мое воодушевление, добавила, что готова оплатить  рецензии на ее статьи, поскольку знает, что я специалист в этой тематике. А чтобы окончательно скрепить наши отношения, сунула мне в карман аванс, заявив, что там хватит и на ресторан с заведующим кафедрой.
       «Отлично!» - пела моя душа, не предчувствуя беды. Перебирая в кармане купюры, устремился к другу – заведующему. В ресторан не пошли, ограничившись знакомыми напитками и закусками на пустой кафедре. Узнав, что дама из Херсона, друг неожиданно возжелал «поиметь» от нее тушку барашка, еще до поступления. Я подивился аппетиту, но желание обещал передать. Когда передавал, она предложила мне с Валеркой приехать в Херсон, и забрать барашка, так как ей будет тяжело доставить его в Одессу. Мы с радостью согласились развеять тоску в херсонских степях.
       Мчались по морю и Днепру на «Ракете» с подводными крыльями, предварительно посетив ресторан морвокзала. Встретили нас на «Волге», разместили в гостинице, пригласили домой на ужин. Все с почтением, даже чрезмерным. Обстановка квартиры была не рядовой – муж оказался мастером спорта международного класса, членом сборной Союза. Ужин превратился в трехдневную пьянку. О баране вопрос даже не подымали. Провели нас, «никаких», на автовокзал.
       В Николаеве, опохмелившись, решили ехать не в Одессу, а в Вознесенск, к моему другу, футбольному тренеру Кольке Лысейко. Гулять, так гулять!
       Похлебали два дня уху на берегу Южного Буга, в окружении спортивной элиты города. Колька представлял меня профессором, врал в запале, что могу решить любой вопрос в любом ВУЗ-е. Я снисходительно кивал головой, начиная верить в сво могущество.
       Вознесенск в сорока пяти километрах от Доманёвки. Как же быть рядом, и не заехать домой? Прихватив Кольку, поехали. Мама была рада, но приглядевшись – расстроилась. Я не стал ее «грузить», и на два дня и две ночи троица оккупировала ресторан «Поле», угощая всех, кто туда заходил. Там же, в ресторане, когда Колька вышел в туалет, Валерка впервые заговорил о возможности заработать на херсонцах. Слишком легко они расставались с деньгами. Идея на пьяную голову мне понравилась, но утром, на трезвую, испугала. Одно дело – пить за их счет, другое – брать взятку. Опыта такого у меня не было, поэтому решил тему больше не подымать. Не подымал ее, как оказалось, до нужного момента, и Валерка…
       Барашка для заведующего купили на «Привозе». Написал рецензии на статьи. Одну статью от ее имени написал сам. По телефону договорились, что за выполненной работой она приедет в конце августа, так как я должен был с первого сентября повышать квалификацию в Киеве. Экзамены в аспирантуру проходили в октябре.
       Встретились в квартире Валерки. Отдала деньги за работу, и спросила, пристально глядя, сколько платить заведующему. Валерка, до этого молчавший, словно открыв ящик Пандоры рыкнул: «И нашу долю включите!». Тут со мной случилось «помутнение мозгов», как часто потом преступники объясняют свои действия. Вместо того, чтобы пресечь гнилые речи, я начал лихорадочно считать, кому сколько положено, все набавляя и набавляя. Глаза у заказчицы полезли из орбит, зубы застучали о стекло бокала «Изабеллы», который она решила осушить под мою арифметику. Валерка, на что уж прожженный, не выдержав астрономических цифр, схватился за голову и выбежал из комнаты. А я упивался своей властью. Меня несло, как Остапа Бендера, я полностью потерял чувство реальности, о чем свидетельствовала, неожиданная для самого, финальная фраза:
       - Все «бабки» должны быть у меня двадцать пятого сентября!
       Между тем раньше договаривались, что деньги на итоговый ресторан (РЕСТОРАН и ВСЁ!) она даст, когда будет приказ о зачислении, то есть не раньше начала ноября…
       Бедная соискательница, превратившаяся в мокрую курицу, жалобно поинтересовалась:
       - Кому же деньги привозить? Вы же будете в Киеве?
       - Двадцать пятого сентября, в одиннадцать утра буду ждать в вестибюле института! - ляпнул первое, что взбрело в голову.
       Месяц в Институте повышения квалификации при КГУ гасил страх водкой. Десятки раз хотел позвонить в Херсон, и сказать, что в силе старая «ресторанная» схема. Но порок,  присутствие которого раньше не ощущал, плюс наследственные позитивные черты, в сочетании с пороком ставшие негативными, не позволили отказаться от аферы. Более того, едва не навлек беду на лаборантку кафедры. Она помогала моей жертве оформлять документы, и знала ее в лицо. Позвонив лаборантке, попросил ее выйти к одиннадцати в вестибюль, и сказать ожидающей, что буду обязательно. Опоздать мог, потому, что из Киева в Одессу ехал через Доманевку, загрузившись там продовольствием для ИПК. Планировал (с тех пор перестал…) уехать в Киев дня через три.
       Автобус пришел по расписанию. За пятнадцать минут до условленного времени, я фланировал по вестибюлю. В одиннадцать спустилась лаборантка. Постояли, поговорили, ушла. К половине двенадцати понял, что ждать бесполезно. Почувствовал непередаваемое облегчение. Скажу честно – «бабок» хотелось, но еще больше хотелось, чтобы не пришла. Решил, если не явится, вообще с ней не встречаться, а магарыч заведующему поставить за свои.
       Поехал домой. Жены с пятилетней дочкой не было. В это время они гуляли. Ключи с собой в Киев не брал. Оставив сумки у соседей, пошел их искать. Когда нашел, соседей дома не оказалось, вещи забрать не смог.
       Минут через двадцать, после того как вошли в квартиру, раздался телефонный звонок, и вроде бы знакомый голос весело спросил:
       - Валера, привет, ты дома?
       - Дома. Слышу знакомый голос, но не узнаю…
       - Извини, плохо слышно. Перезвоню.
       Через несколько минут прозвучал звонок, но дверной. Я не посмотрел в глазок, думая, что сосед принес вещи. Только, уже начав открывать, для порядка поинтересовался:
       - Миша, ты?
       - Я, - ответил телефонный голос, и поверх цепочки появилась милицейская «ксива», - у нас санкция прокурора на обыск.
       Их было трое. Пригласили понятых, и рыли всю ночь. Квартира, включая коридор, до потолков набита книгами, десятками пухлых папок рукописей, газетных вырезок, вариантов научных работ, лекций, методичек, переписки. Мы с женой, два кандидата наук, никогда не думали, что наплодили сколько никому не нужного хлама. Надо было пережить обыск, чтобы решиться отправить «драгоценности» в макулатуру.
       В ходе обыска нашли черновики моих рецензий на труды херсонской знакомой. По непрофессиональной постановке вопросов ко мне, понял – заявила она. Больше выведать ничего не смог.
       Жена причины обыска не знала, объясниться мы не могли, дочка воспринимала происходящее, как игру взрослых, пытаясь найти в ней свою роль. Брала с полок книги, приносила к дядям, листала перед ними, со словами «Ничего…» разводила ручками, и несла обратно. Вынести это душераздирающее зрелище преступнику – отцу было невозможно…
       Утром, когда понятые попросили отпустить их на работу, обыск закончили. Меня увезли с собой в Центральный райотдел, который находился рядом со Староконным рынком, там, где трамвай №15 поворачивает на спуск к Балковской.
       Привезли адвоката, подключили новых следователей, которые по принципу «плохой» - «хороший», меняясь, допрашивали до одиннадцати ночи. Думал, не отпустят, но отпустили, вручив повестку, предписывающую явиться к восьми утра.
       Детали, подробности не помню, в частности, как узнал, что Валерка сидит в КПЗ при городском отделе милиции на Советской Армии. Что ему инкриминировали, понятия не имел, пока нам не устроили, кажется, на третьи сутки, очную ставку. Вид у него был жалкий. Заикался, путался, лебезил то перед ментами, то передо мной, обильно поливая меня же грязью. С его слов получалось, что деньги взял он, но для того, чтобы передать мне. При каких обстоятельствах брал, что с ними случилось, я узнал лишь спустя годы.
       Были очные ставки с моим другом – заведующим кафедрой, с мужем соискательницы, подробно описавшим наш приезд в Херсон. Почему не было очной ставки с ней, для меня осталось загадкой.
       Ходил я на допросы, как на работу, ровно неделю. На каком – то этапе подключился следователь прокуратуры Попов, дотошный умный педант, изводивший въедливым выуживанием мельчайших фактов. Но с умным, даже в таком деле, работать приятно.
       Я пообтерся, понял, что против меня у них ничего нет, и мысленно начал собираться в Киев. Гром грянул в пятницу вечером. В кабинет зашли конвойные, меня обыскали, вытащили все из карманов, сняли часы, ремень, шнурки. Криво улыбаясь, следователь – мент сказал, что в КПЗ, в обществе наркоманов, я приму правильное решение, и честно напишу, как вымогал деньги у людей.
       По рассказам знакомых «зэков» знал, что неплохо выполнить определенный ритуал, когда переступишь порог камеры. Готовился, нервничал. К счастью – зря. Камера оказалась пустой. Правда, в одиночестве пребывал недолго. Полночь, на общем деревянном настиле, покрытом дерматином, встретили шестеро. Больше лежачих мест не было. С бока на бок переворачивались одновременно. В последующие дни состав менялся от двух до двенадцати, но на ночь оставалось не больше шести.
       Запомнились наркоманы Олег Рысин и Алик Чебуняев. Когда Олега затолкнули к нам, он, стуча кулаками и головой о железную дверь, выдал шедевральный антиментовский спитч, повторить который в полном объеме так и не смог, как я его не просил. Утром у него началась «ломка», и уже я, что есть сил, барабанил в дверь, требуя врача. За помощь Олег отблагодарил, угостив вареньем с маком, которое ему как-то сумели передать.
       Алик, в основном, предавался мечтам о будущем. Говорил, что как только окажется на свободе, уедет из Одессы в поселок Маяки Беляевского района, и будет тихо выращивать мак и коноплю в укромных местах Днестровских плавней. При этом не забывал громко повторять, чтобы все слышали: «Только для себя. Не для реализации». Маленькая деталь: события происходили в еще здравствующем Советском Союзе…
       Обследовав камеру, Алик показал мне толстую сапожную иглу, которую я бы не обнаружил, если бы даже имел такую цель. Игла торчала из «барашка» штукатурки на сантиметр – полтора, и была, как и стена, закрашена темно – синей масляной краской. Зачем острие в камере, мог не понимать только полный дурак.
       К концу третьих суток психологическое напряжение в ожидании решения прокурора достигло такой точки, что я начал дрожать вместе с наркоманами. Змеей – искусительницей под череп вползла злорадно – успокоительная мысль использовать иглу, чтобы менты и прокуроры ответили за мою смерть. Уверен: не у одного сокамерника шевелилась схожая мыслишка. Отнюдь не случайно кто-то пронес и тщательно замаскировал иглу. Она олицетворяла собой альтернативу, право выбора, пусть и в такой крайней форме.
       Знаковым было и то, что игла торчала всего лишь в КПЗ. Не в следственном изоляторе («СИЗО»), не в тюрьме, не в исправительно –трудовой колонии («зоне»), а в камере предварительного заключения. В начале дороги в одну сторону, для подавляющего большинства тех, кто на нее встал. Чего трусило меня? Отчего, не глядя друг на друга, в прострации сновали между «парашей» и лежаком ждущие своего «семьдесят второго часа»? Все боялись «СИЗО» - одесских «Крестов». Слышали об условиях и зверствах там. О выпущенных оттуда – нет.
       Кроме наркоманов, в памяти остался субъект, появившийся на вторые сутки после обеда. Ниже среднего роста, сутулый, очень похожий на «зэка», но без специфической «фени», уверенно лег у стены, демонстрируя повадки старожила. То, что он не первый раз в камере, на мой взгляд, подтвердил интересный факт подготовки ко сну. Брюки снял, оставшись в спортивных штанах, аккуратно разгладил по настилу, и лег на них спиной, сохраняя стрелки. Утром они были как после глажки.
       Почему я лишь предполагаю его знакомство с жизнью за решеткой? Разве он ничего не сказал о себе, в ответ на наши подробнейшие устные автобиографии? Представьте – ничего. Но он не молчал. Он мастерски выуживал информацию неожиданными, казалось бы, незначительными уточнениями по ходу очередного прилива откровений сокамерников. (Кстати, камерные откровения очень похожи на вагонные, разве что выгораживающей лжи побольше.) Именно на тонкой фильтрации искренности говорящих уточнениями, я подловил «аккуратиста», поняв, что он «подсадная утка». А поняв, повел контригру, в эффективности которой убедился через двое суток у прокурора.
       Ровно через трое суток дежурный крикнул: «Варзацкий! На выход!» и отвел к «плохому» следователю, приветливо улыбающемуся. Услужливо отодвинув стул перед столом, на котором лежали стопка белых листов и ручка, напористо изрек, как о само собой разумеющемся:
       - Пишем не торопясь, подробно, с фамилиями и датами.
       - Что «пишем»? – удивился я.
       - Признание, как договаривались.
       - Не помню, чтобы я с Вами договаривался. Не в чем мне признаваться.
       - Ах, вот как ты запел? – сменил улыбку на оскал мент. – Мало тебе наркоманов в КПЗ?! Хочешь лизать парашу в СИЗО? Это мы быстро организуем! Пиши, и будешь ночевать дома!
       - Не буду.
       - Пожалеешь! Дежурный! Увести!
       Вывел в коридор, поставил лицом к стене. Через какое-то время подвели Алика, соединили нас одними наручниками, затолкали в зарешеченный задок «УАЗ-а»
       Перед входом в прокуратуру стояли две Ольги – жена и адвокат. Родители Оли Ткачук в молодости жили в Доманёвке, дружили с моими родителями. После окончания юрфака Оля работала в Доманёвке нотариусом, дружила со мной, тогда секретарем райкома комсомола. Пока меня отпускали на ночь с допросов, я созвонился с ней, и она подключилась к моему делу.
       К прокурору ее не пригласили, и как она сказала мне позже, это был знак того, что меня отпустят. Но я - то об этом не знал!
       Первым повели Алика. Минуты ожидания превратились в вечность. Спасибо, хоть разрешили курить. Наконец, дверь открылась, и по его зеленому лицу я все понял. Проходя мимо, Алик посмотрел невидящими глазами, скорчил болезненную гримасу, думая, что улыбается, выдохнул: «Кранты!».
       …Прокурор что-то спрашивал, я заученно все отрицал, пока он не сказал, что идя на преступление, я забыл о своей маленькой дочке. При ее упоминании у меня брызнули слезы, скулы свело в беззвучных рыданиях, говорить уже не смог. Прокурор приказал увести.
       Шел в полной уверенности, что повезут в СИЗО. Но повели в кабинет ОБХСС, молча начали возвращать вещи, изъятые перед КПЗ. Тут влетела Оля Ткачук, и учинила им страшный разнос, называя их «дебилами», «подонками» за то, что они меня безо всяких оснований «упекли» на трое суток. Она могла себе позволить выволочку, чувствуя себя в безопасности за спиной мужа – известного юриста. Требовала, чтобы они принесли мне извинения, кричала на все здание, чуть не била перепуганных ментов. А до меня, обалдевшего, никак не доходило, что мне не в СИЗО, пока начальник ОБХСС не процедил сквозь зубы: «Домой».
       Шатаясь, как пьяный, в сопровождении Оли вышел к жене. Крепко обнялись, словно после многолетней разлуки, поймали такси. Дома каждый гвоздь хотелось целовать, на дочку не мог наглядеться, тянуло быстрей нырнуть под одеяло, и не вылезать до конца жизни. Но утром опять надо было ехать в прокуратуру.
       Какой - то новый следователь прокуратуры сказал, что дело приостановлено до выяснения обстоятельств, взял подписку о невыезде, предупредил, что будут вызывать. И вызывали меня, все реже и реже, почти ПЯТЬ (!?) лет… Менялись следователи, с места на место переезжала прокуратура, а я все ходил, ходил каждый раз ожидая, что домой не вернусь.
       Ну вот, вкратце, криминальная часть этой некрасивой истории. Параллельно происходила история загадочная, запутанная, полузабытая уже, результатом которой стал крах моей стратегии жизни.
       Валерку последний раз видел на очной ставке. Когда выпустили на подписку, решил к нему не ходить, опасаясь слежки. Между тем, встретиться было крайне необходимо, по одной веской причине: уезжая в ИПК, заехал к нему домой, и оставил отцу на хранение свой диплом кандидата исторических наук. Сумасшедший? Да, без помутнения рассудка не обошлось. Все же, попробую оправдаться.
       Тогда был всплеск квартирных краж. Входная дверь у нас закрывалась обычным английским замком. Жена подолгу гуляла с дочкой. Вычислить время их отсутствия мог самый тупой «домушник». Более ценных вещей у меня не было. Оставить у Валерки надумал в последний момент, когда вспомнил, что он живет рядом с вокзалом. Его дома не оказалось, да он мне и не сильно был нужен. Из квартиры практически не выходил отец – инвалид. Чем не сторож моего диплома?
       Дядя Саша бережно взял драгоценный листочек без обложки, открыл книжный шкаф в комнате Валерки, отсчитал пятую книгу на третьей полке сверху, вложил диплом, и сказал:
       - Если, вдруг, со мной что-то случится – будешь знать, где искать.
       Случилось со мной, и зайти должен был «как только, так сразу», но заставить себя не смог никогда.
       Сегодня, спустя двадцать пять лет, не помню даже как узнал, что мой диплом у него изъяли во время обыска. Скорее всего, сообщил сам Валерка, года через три – четыре позвонивший ночью. Пьяный, с угрызениями совести, не боясь прослушки сказал, что был в КПЗ до меня, а выйдя, тотчас сбежал в Москву, откуда и звонит. Это все, что помню из того телефонного разговора. А когда он мне поведал о судьбе херсонских денег, хоть убейте – не помню.
       Оказывается, она таки привезла деньги, и почему-то передала ему, а не понесла мне. Он, «отстегнув» сотню «баксов», снял на пляже «тёлку», привел домой, устроил «ночь Камасутры». Утром проснулся – ни «телки», ни херсонской суммы. Не успел «поправить мозги» - менты с обыском. Нашли мой диплом, и он решил валить все на меня, уходя от «групповухи», полагая, что ни ему, ни мне ничего не будет, так как с поличным не взяли…
       Как тогда, так и сейчас НЕ ПОНИМАЮ, почему она дала ему деньги, не сразу заявила, если можно было взять меня в вестибюле института при передаче?! Ведь, в результате, она потеряла и деньги, и в аспирантуру не поступила. Кто может объяснить этот абсурд?!
       Частично оправдывающим первоначальную бездеятельность в отношении диплома, был срочный отъезд в Киев, где предстояло еще четыре месяца «повышаться» в ИПК. Вы не забыли, что в Одессу я приехал за взяткой?
       Институт способствовал психологической реабилитации, несмотря на то, что Союз развалился, стипендию не платили, мы бедствовали, и вообще нашим выпуском ИПК при КГУ закончил свою историю. Жаль, прекрасное заведение было! Я настолько воспрянул духом, что решил после ИПК поступать в докторантуру КГУ. И поступил бы, если бы не криминальный эпизод биографии. Однако, обо всем по порядку.
       В Одесском инженерно – строительном институте я работал на кафедре политической истории, которую возглавлял доцент Анатолий Афанасьевич Степин. Замечательный человек, с которым у меня были отличные отношения. Познакомила нас, и поспособствовала приему на работу, доцент его кафедры, моя однокурсница Галя Соколовская (Серкина).
       За год до ИПК, заседание кафедры приняло решение рекомендовать меня в докторантуру. Находясь в Киеве, нашел руководителя, согласовал вопрос с заведующим профильной кафедры КГУ, с деканом киевского истфака. Осталось подать документы.
       В список документов входили копия диплома кандидата наук и «Отзыв о научной деятельности» с подписью ректора, заверенный печатью института. Если с копией диплома проблем не возникло, поскольку они были у меня в запасе, то с «Отзывом» начались сложности. Я почему-то надеялся, что раз мои неприятности случились в период официального пребывания в ИПК, то о них быстро не станет известно в институте. По крайней мере, до поступления в докторантуру. И вроде бы все шло к тому. Однако, когда «Отзыв» попал на подпись к ректору, тот подписывать отказался.
       Меня, вместе со Стёпиным, вызвал проректор по науке, потребовавший объяснений. С его слов понял, что мной интересовались милиция и прокуратура, что институт давал формальные отписки. Теперь проректор хотел знать «всю правду из первоисточника», так как отменить решение кафедры о направлении меня в докторантуру ректорат не мог. Мол, если уж подписываться, то знать за кого…
       Хотите «всю правду»? Получите! Для подписи проректора «правды» хватило. Получил «Отзыв» на руки, уехал в Киев, где прошел с положительным заключением кафедру и ученый совет факультета. На ученом совете лично не присутствовал, но до сих пор храню короткое письмо, свидетельствующее о том, что был в шаге от стационарной докторантуры КГУ. Написал его, коллега моего друга Олега Дёмина по московской аспирантуре, Юра Барабанов, работавший на киевском истфаке. Привожу полностью документ, написанный рукой рано ушедшего из жизни хорошего человека:
       «22.06.1992 г. Валерий! Ты, вероятно, уже знаешь, что тебя зачислили в докторантуру. Во всяком случае, в среду, 17 числа ученый совет одобрил твою кандидатуру. Мне представляется, что тебе придется в основном собирать материалы в архиве бывшего Минобороны СССР. Хотя, возможно, что-то есть и в Киеве. Впрочем, я не знаю этой проблемы. Тебе виднее. Во всяком случае, запасайся на осень необходимыми бумагами во все возможные российские и украинские архивы. Чтоб за три года докторантуры сделать максимум возможного. Чтобы защита докторской прошла по первому разряду, нужно будет сделать монографию.
                Ю. Барабанов»
       Уверен был Юра, что я уже «там», не дожидаясь, в таких случаях чисто формального, решения ученого совета университета. Не допускала иного и опытная заведующая аспирантурой КГУ, после совета факультета поздравившая меня по телефону. При этом рекомендовала быть в Киеве в день совета университета, чтобы сразу получить выписку из решения, и забронировать место в общежитии. Что мог испытывать я после таких сигналов, кроме желания кричать от радости, обнимать, целовать всех людей?
       Приехав, первым делом отнес «презенты» сотрудницам отдела аспирантуры. Те, видя моё смешанное с радостью волнение, успокоили, сказав, что зачисление в аспирантуру и докторантуру происходит не по фамилиям, а общим списком на все кафедры, с целью экономии времени. Тем более что «Большой Совет» только утверждает решения советов факультетов. Так что, можно позавтракать, сходить в кино, погулять, а часам к четырем явиться за документами.
       Сделал, как советовали, за исключением кино, и без четверти четыре постучался в дверь кабинета заведующей аспирантурой. Она, посмотрев на меня долгим взглядом, полным интереса и неприязни, с трудом произнесла:
       - Вашей фамилии в списке на зачисление не оказалось. Вчера – была. Причины удаления можете узнать у ректора. Извините. До свидания.
       Очень трудно вынести такой удар, если не готовить себя к худшему варианту. Я старался не радоваться раньше времени, что есть мочи, гнал мысли о победном возвращении в Одессу, за трудовой книжкой. Однако вряд ли избежал бы психологического нокаута, если бы не утренняя встреча на ступеньках, у входа в «Красный» корпус КГУ.
       Отправляясь завтракать, после посещения отдела аспирантуры, плечом в плечо столкнулся с преподавателем моей одесской кафедры. Этот человек вызывал у меня отвращение набором качеств, которые, если их озвучить, формируют облик эталонного мерзавца. Когда я его первый раз увидел, сразу подумал: «Как такое говно может работать на кафедре?!» Навел справки. Оказалось, оно не просто говно, а титулованное. Прямой потомок одного из украинских гетьманов. Родился, и до горбачевской Перестройки жил во Франции. Все родственники остались там. Ученой степени не имеет, зато имеет широкие связи в Киеве, в том числе афиширует дружбу с ректором КГУ.
       Представьте, толкнув, он даже не посмотрел в мою сторону, а понесся, как танк, тараня встречный поток людей. Мистика, но я почувствовал – спешка связана со мной. Ненависть ко мне проявил во время заседания кафедры, рекомендовавшего, по его мнению, «выскочку, без года неделю проработавшего в коллективе», в докторантуру. Один проголосовал «против». Я бы скорее удивился, если бы он не напакостил.
       Собственно, все. Осталось коротко рассказать, как вернул диплом.
       После фиаско с докторантурой, ушел в бизнесово – политические штормы лихих 90 – х, и решил, что без науки обойдусь.
       К 1998 году убедился, что бизнес и политика обходятся без меня, и пошел в прокуратуру за дипломом. Прокурор оказался прежним, принял доброжелательно, дал указание новым следователям найти диплом.
       В моем деле его не оказалось. Тогда прокурор приказал разыскать последнего следователя, допрашивавшего меня. Тот, уже адвокат, в кабинете прокурора заявил, что о дипломе не помнит.
       Я попросил прокурора дать справку, что диплом утерян, и получил ее.
       На основании справки, Одесский университет ходатайствовал перед ВАК России, как правопреемником ВАК СССР, выдать мне дубликат.
       Всю хлопотливую работу по получению дубликата, доставки его в Одессу выполнила однокурсница Оля Ильницкая, за что я перед ней в неоплатном долгу.
       Сложную задачу устройства на работу в вузовскую систему помог решить декан истфака ОГУ Владимир Никифорович Станко.
       Изголодавшийся по привычному делу, блаженствовал на лекторской трибуне, наслаждался тишиной библиотек. Однако написать докторскую, что было главной целью жизни после тридцати лет – не смог.
       Причин можно придумать множество, но себя не обманешь. Попытка преступным путем обогатиться, привела к цепи взаимосвязанных последствий, сделавших достижение цели невозможным. Более того, потеря стажа научно – педагогической деятельности наполнила пенсионный период материальным прозябанием, горечью и досадой.
       Мораль? О чем и кому морализировать, если и без того все ясно. Есть хорошая русская поговорка: «Ни в свои сани не садись». А если уж, зная поговорку, сел, то в моралисты не лезь. Не смеши людей.

                Доманёвка,
                лето 2016 года