Книжкина повесть. Сказка

Книжника повесть

Родилась я еще до своего рождения. Это звучит необычно, но тем не менее это так. Мой Отец вынашивал меня гораздо дольше девяти месяцев, отведенных природой человеческому эмбриону для развития двух слившихся клеточек в целый младенческий организм. И это закономерно. Ведь я не человек, не животное. Даже и не растение, а грибки и плесень – это лишь некоторые из моих врагов. Наверное, вы уже догадались?
Еще нет?
Я – Книга.
Мое развитие было и проще, и сложнее. Появилась я в недрах подсознания головного мозга. Мой Отец долго-долго вынашивал меня, ничего никому не говоря. Значительное время я прожила лишь там, в мозгу папы. Потом он стал делать наброски, зарисовки, пытаться писать. У него не все сразу выходило, но он старался. И вот его прорвало. Он стал писать, писать, писать и писать. Иногда и дни и ночи напролет, торопясь выписать себя всего на бумагу. А многое до бумаги не доходило. Оставалось в нем, внутри.
Долго он меня делал. И вот, внезапно, я осталась на длительное время без движения и развития. Папа куда-то исчез, будто просто забыл про меня. Сама я понимала, что пока еще всего-навсего я не до конца воспитанный, плохо отесанный ребенок, может подросток? Потом Отец вернулся ко мне. Доделал начатое, отпечатал на пишущей машинке меня в четырех экземплярах. Первый отнес в Новый какой-то журнал. Тот самый журнал, что в те вегетарианские и переходящие в мясоедские времена был большим авторитетом для позднего реабилитанса и заката советского декаданса. Этот журнал был почти законодателем мод для морд наступающего застойного запоя.
По сути, с легкой руки своего Отца, я пошла по рукам.
От этой пословицы отдает инцестом, но это так.
Еще не появившись на свет, я ощущала людские восторги от моей формы и зависть ко мне и моему Создателю, и ненависть к нам обоим, и восхищение от нас, и, и, и...
Я слышала визги восторга, и гнев проклятий, доходивший до зубовного скрежета. Видела слезы умиления и ходящие вспученными от ненависти желваки.
Редакторы пустили мою рукопись в машинопись, и еще до формально зарегистрированного рождения я размножилась почти до сотни экземпляров. Иногда машинистка-размножитель что-то путала во мне. Мне не было очень больно, скорее неприятно.
Наконец мой первый экземпляр вернулся к Папе. Он был весь испещрен оспинами и нарывами редакторской правки. Эти уродливо-бездарные пигмеи предлагали из будущей стройной балерины, в которой многие видели босоножество великой танцовщицы Асейдоры Дункан, путем вивисекций и доращивания создать помесь гориллы и орангутанга, внешним видом напоминающую результат спаривания имбецила, дауна и дебилки.
Конечно же, Папа на это не согласился. Он начал выпивать. Стал делать это все чаще. А однажды к нему пришли с обыском.
Меня забрали.
Всю.
Черновики конфисковали, а потом уничтожили.
Мы разлучились с Отцом навсегда. Больше его я никогда не видела и не чувствовала. Я знала о его прекрасных замыслах моих будущих сестер и братьев, но они остались лишь плачем. Почти что плачем о двух не рожденных поэмах, как когда-то давным-давно писал известный поэт Андрей Вознесенский. И лишь много позже я узнала о трагической судьбе моего Отца. 

2.
Время опадало белой листвой, а меня как бы и не было. Собратья Папы спивались, бросались в канализационные люки, под метропоезда и электрички, уезжали из страны. Умирали духовно и телесно. 
Но… их дочерям везло больше. Мои названные сестры в виде перепечаток и фотокопий, вывезенные переснятыми на микропленку, размноженные на РЭМах, отпечатанные за границей, находили своих суженых читателей. Я – нет.
Меня нашли, почти что откопали, случайно. Во время заката Советской Империи и начала расцвета новой тоталитарной диктатуры был некий Фонд Всего Хорошего, пытавшийся по крупицам сохранить, собрать… перевести если не количество в качество то, хотя бы сохранить хоть крохи этого качества. Качества культуры. Подозреваю, что, видимо, такой крохою была и я.
Не слишком красивая, в сильных очках, уродующих ее обаятельное лицо роговой оправой, но, безусловно, милая Девушка перерывала архив своего знакомого и мимоходом вытащила меня со дна картонной коробки. Когда Девушка в уродующих ее лицо очках прочла написанное на первой, титульной странице, ее широкие брови удивленно поползли вверх, а полные губы сложились в недоуменную улыбку. Она протерла пыль, скопившуюся на мне, и нежно отложила меня в сторону. Минут пятнадцать на лице девушки отражались самые разные эмоции: от недоумения и недоверия до восхищения самою собой. Потом она схватила меня и стала быстро читать, вчитываться, пытаться понимать и осознавать. Почитав, полногрудая и широкобровая жертва советской воспитательной системы положила меня в картонную папку с завязками. Эту папку запихала в полиэтиленовый мешок, подошла к телефону, набрала номер, засовывая пальцы в отверстия диска и вращая его.
– Ты знаешь, что я здесь нашла?.. Может быть. Может. Я уверена. Понимаешь, у-ве-ре-на. Да, это та самая вещь, что раньше считалась утраченной. Все думали, что всё сгинуло в гебешных подвалах. Ан нет. Не все рукописи горят, не все полыхают. Чудеса еще встречаются. Не смотрела такой фильм? Нет? Зря, неплохие приключенческие съемки в бассейне Амазонки… Не важно, где это снимали. Главное – ТА САМАЯ книга найдена. Найдена мной! А вы говорили, не следует разбирать архив этого старого маразматика.

3.
Через некоторое время я оказалась в Новом Издательстве.
Здесь уже была совсем не та атмосфера, что чувствовалась мною прежде. В прежнем журнале, когда впервые Отец выпустил меня из своих любящих рук. (Этих нежно-беспощадных рук я не смогу забыть. Никогда-никогда!!!) Мною восторгались, восхищались Папой. Меня отдали набирать заново. Это было вторым рождением, излечением от тяжкой болезни, пробуждением после летаргического сна.
Деньги на издание дал какой-то зарубежный финансист из своего фонда.
Меня пересняли на офсетные формы. Быстрые усталые женские руки промыли и закрепили негативы на алюминиевых листах. Мужские руки закрепили эти листы в печатных машинах. Меня отпечатали на огромных рулонах-роликах в типографии «Печатный двор» на Чкаловском проспекте Санкт-Петербурга. Вставили в переплет. Мой тираж был пятнадцать тысяч экземпляров. Теперь я вместе со своим отцом обрела пятнадцать тысяч почти бессмертных душ. Пятнадцать тысяч бессмертий. А может, больше?

4.
Вас, дорогие читатели этой исповеди, наверняка интересует элементарный вопрос: о чем я? Каким стилем, слогом я написана? Так сразу, просто на него и не ответить.
Я о Жизни, о Любви, о предательстве и предателях, о Любви и о Смерти; и снова о Любви. О взрослых и детях. О стариках и подростках. О грешниках и праведниках. О том, как первые становятся вторыми, а вторые первыми. О Женщинах и Мужчинах. Я немного философична, слегка иронична, иногда до сатиры гротескна. Стиль мой самый обыкновенный. Чуть лучше того, что вы сейчас читаете. Последовательно и параллельно в сознании, подсознании и снова в сознании моего Отца сформулировались основные архетипы того времени, на которое пришлась его жизнь. Сфокусировавшись, они разложились на множество цветов спектра и опять по-новому сошлись во мне. И остались. В моем содержании, моих структурах. Структурах композиции, глав, фраз, слов и букв. В структуре синтаксиса и орфографии нашего языка.
И вот (наконец-то!) я, упакованная в пачки, еду к тем, для кого я была задумана, – к людям, к читателям.
Основная часть моих душ-экземпляров была распределена по общедоступным библиотекам. Об этом позаботился Фонд Всего Хорошего. Тот самый, что дал деньги на мое издание. Этот Фонд вообще о многом хорошем заботился, но из-за действий власть предержащих по-настоящему Хорошего вышло мало. Не то чтобы совсем ничего не вышло, но, не будь властей, могло бы быть и больше. Гораздо больше. 
Меня выбрала заведующая библиотекой, равнодушные руки ее подчиненных написали инвентарный номер на моих первой и семнадцатой страницах. Кроме того, на первой странице и на обложке надписали шифр; и… одна из моих душ попала на полку запасного фонда глубоко провинциальной библиотеки. С этого начались мои беды. Второе мое прозябание.

5.
Мои соседки были такими же новоизданиями, как и я. По первоначалу с радостью и надеждой мы стали дожидаться читателей. Мы ждали, ждали, ждали и ждали. Рядом они, эти читатели, проходили в соседний зал, где жили души и душонки, рожденные классиками, другими более-менее популярными авторами прошлого, позапрошлого веков, минувшего тысячелетия. Но и туда ходили достаточно редко.
Значительно чаще посещался аванс-зал с детективами, женскими романами. Они, одетые в пестрые обложки, пользовались повышенным спросом, но в них почти не было даже крошки души. Под мягкими и твердыми переплетами помещалась лишь жесткая или мягкая конструкция увлекательного сюжета, одетая в банальные, набившие оскомину фразы. Еще эти книжки привлекали многие женские сердца удивительно бессмысленным набором слов.
Их брали, им внимали, их  ч и т а л и. А мы все ждали, ждали, ждали и ждали…
Почти как засидевшаяся в невестах старая дева ждет своего суженого-ряженого. Только, в отличие от переборчивой девушки на выданье, я была бы рада любому читателю. Вне зависимости от того, согласится ли он с мыслями, изложенными во мне, или станет их яростным противником.
Ожидание продолжалось днями, неделями, месяцами.

Каждый день, кроме выходных, в 9 утра зажигался свет, через зал проходила одна из хозяек. Постарше или помладше. Снимала пальто, сапоги, надевала босоножки, туфли или тапочки. Поправляла макияж или наводила его, включала компьютеры. Шла в соседнюю комнату пить чай или кофе. Напившись чаю, она возвращалась, садилась к компу, грузила социальную сеть ВКонтакте или Одноклассники, слушала музыку, общалась с так называемыми друзьями.
Иногда она заполняла карточки. Иногда проводила сверку фондов. Иногда занималась еще чем-нибудь таким же бесполезным. Часами она точила лясы со своими коллегами. С полудня, с двенадцати часов, библиотека была открыта для посетителей. Хозяйка зала иногда здоровалась с ними, изображая на лице бешено-безумное удовольствие от их прихода. У многих других коллег, как говорится, съевших зубы на этой работе, на улыбки уже не было сил. И они сидели на своих местах с красивыми, подведенными, умными глазами и каменно-тупыми лицами, незаметно превращаясь в совсем старых грымз.
Минул год. Потом другой. Прошел третий. Меня никто не брал, чтобы прочитать. Интересно, что у меня за дикая судьба?
Я все так же стояла на своей полке и так же слушала унылые разговоры. Трудно представить себе, какие темы обсуждали так называемые работники культурного фронта. Трудно сказать, кому именно из жителей городка, куда я попала, кости уже не были перемыты и выскоблены до зеркального блеска. Изредка на них «находило», и они с душой относились к своему делу.
Отдельно надо рассказать о Директоре этой библиотеки.


Продолжение здесь:
https://www.starywriting.com/no