Красный цветок

Хрупкое танцующее на плоских свечках пламя колыхала тонкая октябрьская прохлада, пропитанная дождём, принесённым из Атлантики. Анна Ефимовна подвинула трепетный огонёк к себе - ей оставалось дописать последний лист. Безупречно белый и гладкий, он казался чужим в состаренном веками замке, где полустёршиеся серые камни напоминали о бренности живого бытия.
"Пройдёт время, - тихо, чтобы не потревожить синьора Рекальде, вдохнула Анна, задумавшись, - исчезну я. Сгинут мои книги, а через тысячу лет и язык, на котором они написаны, уйдёт в небытие. Но разве мысль не бессмертна? А что, если..."
Анну принялась грызть зубастая тревога, словно тогда, в Москве. Ненасытное чувство прильнуло к самому сердцу и оборвало вольный полёт вдохновения. Раненое, оно полетело вниз, в пропасть забытья.
- Запамятовали что-то? - отвернувшись от камина, посмотрел на Анну синьор Рекальде. - Спросите - напомню.
Его проницательные, как у цыгана, глаза блестели, будто в них теплилась, зрея и напитываясь новыми соками, гениальная идея. И все же лишь глаза выдавали природную баскскую страстность Рекальде - фигура его была облагорожена духом аристократизма и, похоже, очищена от любого намёка на чувственность. Художник, даже неопытный, с лёгкостью написал бы с неё кардинальский портрет.
- Нет, что вы, - опустила взгляд Анна. - Просто...
- Устали писать? Согласен, сегодня Вам лучше отдохнуть. Сейчас позову Хорхе, он нальёт нам вина.
- Не стоит, - Анна помотала головой. Её аккуратное седое каре растрепалось. Рекальде хитро улыбнулся.
- Так что же?
- Не знаю, - выдохнула гостья синьора. - Кажется, я потеряла смысл этого всего. Ведь чего стоит стереть нашу мысль, убить её сплетней или, скажем,..
- И такие мысли посещают Вас, донна Брюховецкая? - усмехнулся Рекальде. - Странно. Считал Вас самой волевой и бесстрашной из всех российских писательниц. А теперь не знаю, что и ответить. Хотя.., - Рекальде снова подошёл к камину, - Вы же сами говорили, что мысль свободна. А свобода - вечное и основополагающее понятие. Потому, вероятно, и мысль бессмертна.
- Через свободу бессмертно всё, - в голосе Анны звенели тонкие нотки уверенности, - но чего стоит вернуть свободу?
- Вернуть или дать? - уточнил Рекальде, развалившись в кресле.
В комнате повисла тишина, в которой, мерещилось Анне, роились мучительные мысли. Свобода - дана или возвращена? Дарована или завоёвана? Все мы считаем её даром, однако не слишком торопимся охранять и зачастую страдаем. Выходит, это обуза? Однако почему мы жаждем этой обузы? Или нам кажется, что мы стремимся к ней?
Синьора Рекальде, тем не менее, мысли заботливо избегали. Он устроился в кресле и взял с каминной полки красную, немного запылённую розу. Цветок глянцево блестел. "Не по материалу эпохи," - приметила Анна, и спутанный клубок идей откатился в глубину рассудка, уступив место пылкому, почти детскому любопытству.
- Синьор Рекальде, что это за цветок?
- Роза, как видите, - смешливо покосился хозяин замка на Анну. - Тряпичная, правда.
- Откуда она? - Анна встала и попыталась заглянуть Рекальде за плечо. Тот, охнув и потерев больную ногу, спрятал цветок в карман.
- Грустная история, донна Анна. Давайте уж лучше говорить о свободе. Заметно, вопрос о ней мучает Вас.
- Вас не меньше. Но при чём здесь цветок?
Синьор Рекальде встревоженно вздрогнул.
- Не всё ли равно Вам? Любопытство много раз играло с Вами злую шутку.
- Так, может, в этот раз, оно сыграет со мной добрую? - хозяин замка заметил в глазах Анны родной проницательный блеск.
- Ну что ж. Я говорил уже, что история грустна. А впрочем, не печальней многих ваших.
Вам известно, донна Анна (поскольку я сам упоминал об этом в интервью), о моей службе в Корпусе. Тогда он назывался просто Римским Гумкорпусом, но славу и силу набирал изрядно - преимущественно за счёт работы в других странах. Так вышло, что и меня занесло на чужбину - точнее, к вам на родину. Упоминать эпоху не стану. Скажу лишь, что свободы там недоставало. Впрочем, как и ответственности, которой без свободы грош цена.
Мне выпала доля служить гуманизатором в месте заключения. Заключались там исключительно женщины, надзирали за ними... Странно сказать, к какому полу они относились - жестокость водилась за ними мужская. Приструнить и наладить порядок нам с вашей коллегой - радетельницей за всяческие права, удалось за две недели - боялись комиссии по реконструкции да моего виварного штифта.
Переступив порог заведения, я зарёкся не применять насилие ни к заключённым (поскольку когда-то сам был на их месте), ни к надзирателям, поскольку те сами были не менее подневольны. Они были лишены ответственности за свои поступки и в равной мере лишены были права эти поступки выбирать. Но были и исключения. Страшные исключения.
Однажды (это произошло в один из последних дней моего пребывания в той эпохе) я забрёл в цех, где трудились женщины. Из-за контузии рокот машин, которые они используют для шитья, для меня невыносим, и я уже собирался уходить, как вдруг перед моими глазами предстала омерзительная сцена - надзирательница в форме, напомнившей мне французскую, схватила за косу девушку за шумной машинкой и с силой потянула к стене. Видимо, она забыла о моём присутствии. Пришлось подойти и напомнить.
- В чём дело? - спросил я. Обычно мне отвечали кротко и малость угодливо - милитариев из-за их сильной виварности страшатся. Однако донна оказалась не из робкого десятка.
- Мерзавка не выполняет норму четвёртый день подряд! - запальчиво выкрикнула та, как будто я был в этом повинен.
- А норма какова? - спросил я.
Донна назвала цифру, которую наш истконс пан Микулаш окрестил бы астрономической, а ваш комиссар по промышленности - убийственной.
- Паёк выдавали? - продолжал я.
- Урезали чёртовой лентяйке, - так же нагло отвечала донна.
- Понятно, - я готовился уже звать помощницу для протоколирования ущемления прав. - Вы понимаете, что не имеете на это права?
Та лишь сплюнула на пол.
- Как же! Они ж беспомощные перед нами! Мы, господин гуманизатор, на всё здесь право имеем!
- Выходит, - держался я из последних сил, - вам всё дозволено?
- А как же? - съехидничала она, всё ещё держа женщину за косу.
Я не помнил себя от гнева. Штифт словно сам оказался в моей руке. Дальше всё поплыло, как под водой осенней реки. Кровь, визг девушек и крик помощницы за моей спиной...
Донну увезли в больницу и вынули штифт из горла. Ранение оказалось не слишком опасным - возможно, это и стало причиной моего оправдания помощницей. Меня понимали все. Кроме меня самого. Все последние дни я провёл у больницы, где лежала моя невольная жертва. Наконец мне посчастливилось её увидеть. Странно - тогда она казалась мне гарпией. Теперь она предстала передо мной человеком.
- Ниньо? - удивилась она?
Я кивнул. По щекам у неё струились слёзы.
- Я хотел попросить прощения у вас. А теперь, - я обернулся, но услышал свистящий хрип "Не уходи". За ним послышалось глухое "Спасибо".
- За что? - по спине моей побежал холодный пот.
Донна взяла в руки карандаш, лежавший на тумбе, и настрочила что-то на салфетке.
- За свободу, - прочитал я, когда она протянула мне голубоватый клочок бумаги. И услышал:
- За то, что я поняла - я в ответе за себе сама. И никакие порядки прошлого меня теперь не оправдают. Я хозяйка сама себе - значит, свободная.
С этими словами она протянула мне эту красную розу.
Через неделю я уехал из России. Оправиться после этого мне оказалось трудно, и я ушёл с гумслужбы. Но сердце моё грел красный цветок - роза свободы и ответственности.