Прусаки

 За кукарача я отомщу
Из песни

С Валькой, Валей Прусак, мы два года сидели за одной партой, жили в одном доме, в одном подъезде. Вместе ходили по грибы-ягоды или на лыжах (по сезону) и вообще много времени проводили вместе. Она была на два года старше меня: плотная, коре¬настая, выше меня ростом. У поколения, чье детство пришлось на войну, разрывы в возрасте одноклассников случались и больше.
В семье она была  поскребышем . Ее брат, ротный старшина Александр Иванович Прусак (для нее просто Шурка), был на двадцать с лишним лет старше сестры. Попав в армию перед войной, он провоевал от звонка до звонка, и после войны остался на сверхсрочную.
        Прусаки  были с Брянщины. Откуда могла взяться в российской глубинке столь необычная фамилия? Возможно, какой-нибудь  предок привез ее из давних прусских походов, а может, сам был из обрусевших прусаков. На Руси прусаками еще называют тараканов , но едва ли Александр Иванович и его семейство вели свою родословную от столь малопочтенного насекомого, хотя он и  говаривал своим домашним шутя:
- Убивая таракана, вы, возможно, безжалостно расправляетесь со сво¬им родственником.
Сделать это было не мудрено, поскольку в наших домах тараканы водились в огромном количестве и вывести их не было никакой возможности. Днем они прятались по щелям и под обоями, а ночью начинали активную жизнь, которая обозначалась тихим шорохом.
- Кстати сверчок, сверестящий у нас в коридоре, тоже наша родня, только более дальняя. Так что не все так уж плохо,- шутил Александр Иванович.- Кругом родственнички, куда ни плюнь.
Войну Валька прожила в оккупации. Ее отец погиб в партизанах, куда был добровольно-принудительно мобилизо-ван. Это сказки для тех, кто всему верит, что партизанили все только по зову сердца. Добровольно в лес шли обиженные на немцев и не¬исправимые романтики, кому "своя шейка - копейка, а чужая голо¬вушка - полушка". Также партизанские ряды пополняли пленные, сбежав¬шие из немецких лагерей, окруженцы и сброшеные в тыл парашю¬тисты. С местными жителями было иначе - приходил  посланец из леса и рекомендовал идти в партизаны, а иначе...
        С валькиным отцом так и получилось. Возраст у него был уже далеко не призывной - почти пятьдесят, поэтому тя¬готы и лишения лесной жизни были ему уже не под силу. А дома малая дочь, да больная жена. Но "добрый человек из леса", заглянув на огонек, намекнул, что "надо, если не хочет, чтобы невзна¬чай что-нибудь приключилось". Вот он и пошел он воевать. Против лома нет приема. Валина мама, вскоре после ухода отца, умерла от неожиданно обострившейся болезни. И осталась моя подружка одна-одинешенька в пустой избе – ни дров, ни еды. Соседям сирота была без надобности, своих нечем было накормить. Так бы и пропала одна, да, слава Богу, родственница пожаловала, такая же, как и она, горемыка, только старше годами.
В деревнях лесных бойцов опасались не меньше, чем немцев и их наймитов, полицаев. Они, как и оккупанты, забирали продукты и скот. А от их действий жителям был только вред. Они убьют в деревне или около нее полицая или немецкого сол¬дата и скроются в лес, а деревня отдувайся. Нагрянут каратели, перешерстят все избы, кого изобьют, кого увезут, и поминай, как звали, а попутно пограбят, пожгут, понасиль¬ничают. Особенно усердствовали полицаи из своих.  Эти могли сжечь избу только за то, что в нее заходили парти-заны, и кто-то из соседей донес. Мстили мстить за прошлые обиды.
Война кончилась, и саперный сержант Александр Иванович Прусак прибыл на побывку. В родительском доме он вместе с сестрой застал незнакомую девушку Любу. Она была из дальней родни Прусаков, но с той же фамилией: обе тощие, голодные, но живые. Оказалось, что она приходилась ему то ли четвероюродной сестрой, то ли  теткой в каком-нибудь колене. В общем – седьмая вода на киселе. Оставшись без крыши над головой, она вспомнила о дальней родне и отправилась искать у нее приюта и спасения, а нашла погибавшую одинокую Вальку. Вместе им и удалось выжить.
На  уход из родной деревни Любу понудило кровавое со-бытие.   Так вышло, что ее старшая сестра, солдатская вдова, сош¬лась с немцем. Сошлась она из страха, по любви или за кусок хле¬ба, неизвестно, но жили они, по словам Любы, по-людски. Немец попал¬ся добрый, непохожий на фашистских оккупантов из кино. Был он в небольшом чине, занимал какую-то должность в тыловой части и немного знал по-русски. Вел он себя нормально, помогал по до¬му, обеспечивал едой, а по вечерам играл на губной гармошке. Когда сестра Любы забеременела, он обещал после войны на ней жениться. Почему бы и нет, женщина видная, не дурна собой. Его перевели в другое место, но уезжая, он оставил им запас продовольствия и обещание после войны приехать и забрать к себе. Вскоре после его отъезда, сестра родила мальчика, крепенького и рыженького, вылитый отец.
Немного погодя немцы ушли из деревни совсем, и в нее пришли партизаны. Доброхоты-односельчане донесли, стучали и вашим и нашим одни и те же, что ребенка Любина сестра прижила от немца. Взвод  хмельных освободителей не заставил себя ждать. Сестру всем скопом занаси¬ловали до смерти, мальчонку убили: "неча жить фашистскому от¬родью", а избу подожгли. Любу спасло только то, что ее на тот момент не оказалось дома.
Сержант Прусак пробыл в родной деревне свой отпуск, присмотрелся к послевоенному деревенскому житью-бытью, поразмыслил и решил, что лучше уж ему остаться в армии.
Квартирантка, так поначалу он опреде¬лил Любу, без утайки выложила ему свою историю. Он выслушал ее, при-совокупил к ней судьбу своих родителей, почесал в затыл¬ке, выматерился, в сердцах обозвал кого-то извергами и фашистами, больше сказать было нечего, и целую неделю угрюмо молчал, подправляя усадьбу. За это время он стал совсем седым. На фронте не поседел.
Люба продолжала хозяйничать  в доме, с тревогой ожидая, когда хозяин укажет ей на порог. Однако, собираясь уез¬жать, он неожиданно предложил ей стать его женой. Молодая и работящая девушка пришлась по душе уставшему от войны солдату, да и для малолетней Вальки она была нужна. На том и решили. Даже фами¬лию менять не пришлось. Если честно, то Люба ему приглянулась с самого начала. Поверил Александр Иванович своему первому взгляду и не ошибся. А потом между ними и любовь возникла.
Пока Прусак устраивался со службой и жильем, девицы ос¬тавались жить в деревне. Не ехать же в чисто поле. Но как-только на новом месте он получил должность и комнату, так сразу же и забрал их к себе. Историю своей семьи и Любиных злоключений Александр Иванович строго-настрого запретил им упоминать даже в разговорах между собой. Забыть, как страшный сон, будто никог¬да и не было. Он  отлично пони¬мал, что может быть, если случиться огласка. Мне Валька проболталась случайно, потом молила никому не рассказывать.
- Шурка, если узнает, голову оторвет.
Я не очень поверила услышанному мной стуку костей ске-лета в шкафу Прусаков, посчитав очередной валькиной выдумкой, на которые моя подружка бы¬ла горазда. Да и чему было верить? Тому, что славные советские партизаны женщин насиловали и убивали младенцев? Что стариков на¬сильно загоняли в свои ряды? Помилуй, Боже! А как же тог¬да  молодогвардейцы с космодемьянскими и ковпаки с заслоновыми? Позднее мне пришлось слышать подобные истории, но это уже другой разговор.
Прусаки были добрыми и общительными людьми, даже чем-то похожими внешне. Шутки и розыгрыши у них были в натуре. Летом, когда окна открыты, можно было слышать, как пришедший на обед Шурка поставленным командирским голосом заявлял:
- Я делаю серьезное 501 предупреждение: если мне немедленно не будет предоставлена тарелка горячих щей, то будет как вчера!
- А что было вчера,- вопрошала, подыгрывая ему, жена.
- Вчера? А вчера я обедал в солдатской столовой.
Если выпадало свободное время (ротные старшины - люди заня¬тые), Александр Иванович брал балалайку, и они всей семьей пели на три голоса. Зимой дома, летом - во дворе. Попоют грустное и вдруг разразятся частушкой:
- Миленькай, касатенькай, а иде мы будям спать?- высоко за¬тянет Любка.
        - Под тялегай!- басит в ответ Александр Иванович.
        - Миленькай, касатенькай, а хто разбудить нас?- продолжает Любка.
- Ссать захочишь, сама вскочишь!- заканчивает он.   
Репертуар у них был разнообразный. Но частушки все были  соленые, с матерком. А других народных частушек, по-моему, и не бывает. Другие – это в кино и на концертах, специально для этого придуманные.
У ротного старшины зарплата была не велика, особо не разгуляешься. Однако паек и огород вместе с зарплатой давали  его семье определенный достаток, тем более что люди они были неприхотливые, могли довольствоваться малым. Настоящий ротный старшина – это не просто работа или профессия, это призвание. Как говорил Филимон, Прусак был старшиной от Бога. Он относился к нему с уважением и даже почтением, что с ним случалось крайне редко, особенно если это был младший по званию. Он в глаза и за глаза звал его не иначе как Александром Ивановичем.
- Он не из тех старшин, - говорил он, - про которых солдаты говорят: "Бог создал покой и тишину, а черт - подъем и старшину", или: "Любая кривая – короче прямой, если на этой прямой стоит старшина". Про него солдаты говорят: "Человек, хоть и Прусак!" Любит он солдат, зря не мытарит, бережет, как своих детей.
А еще, смешно сказать, но Александр Иванович постоянно занимался благотворительностью, поддерживая доступными ему средствами жителей ближних сел. Дело в том, что каждому солдату, а в его в подчинении было двести душ, обмундирование (кроме шинелей и шапок) и сапоги которых меняли каждые полгода. Многие одежду и обувь за этот срок не успевали износить, и это "добро" он отвозил в голо-босые окрестные села, где люди ходили в рванье. Делал он это безвозмездно. Даже не за спасибо, по доброте душевной.