Инхаманум. Книга Черная

                Предисловие.
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон!
              Снизу вверх упала капля, замерев на небесах!
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап!
          Светит ярко, непредвзято, колыхает мир в своих лучах.
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон!
         Безымянность в мире не порок, кто был раб, а станет Бог.
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон!
            Станет мир весь на коленях перед си’иатом из рабов.
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон!
       И на вечность всю оставит под своей ногой всех тех, кто был «Бог»!
                Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Дзынь!
                Дзынь! Дзынь. Дзынь… дзынь…

                ***

    Сизое солнце неспешно и даже лениво прогревало душный, каменистый мир, где нашли себе последнее пристанище тысячи кораблей и душ во времена Вечной войны. Они, наверное, и по сей день лежат там пыльными, истрескавшимися скелетами, напоминая о кровавой бойне, что громыхала в этой системе многие тысячелетия назад. И лишь уродливые, помраченные темной магией алхимиков дикие, озлобленные от голода звери обитают в этой всеми забытой могиле. Их полуночные песни воплями разносятся над долинами, будто жгучий крик безысходности, молящий о пощаде, но так и не находящий малейшего отклика.
    Только и они неумолимо изо дня в день затихают, когда коричневато-серое небо сплошь затягивается черными с багровым оттенком грозовыми тучами.
    Где-то вдалеке уже сверкнула вспышка острой молнии, и оглушающе грянул гром. И потянуло оттуда такой же душной и желтоватой, как все здесь, прохладой. На долгий миг затихает все, нет ни мучительного ветра, ни единого шороха, как будто время замерло и чего-то ждет. Еще мгновение. Световой взрыв. Растрескивающийся удар! И хлынул дождь… Ледяной, обжигающий кислотный дождь. Будто перетекающая смерть решила посетить эту забытую пустошь. Его тяжелые охристые капли с шумом падали на сухую, испещренную разломами землю.
    И через минуту уже все покрыто жидким слоем коварного яда. Он движется медленно, но неумолимо, проникает всюду. Горе тому, кто не успел спрятать свое изуродованное тело, - от обилия жутких капель от него останется лишь отвратительная жижа. А дождь так и не прекратится… Он не будет оплакивать растворенных им жертв, он усилит свои потоки, как будто мстя своим обидчикам, что многие века назад нещадно мучили этот, прежде живущий, мир. Пройдет час, другой, вот уже ночь спускается, утягивая все с собой, в вязкую темноту. А с неба все будет лить. И, кажется, это все уже никогда не прекратится, как вдруг смертельный шум уступает свое место напряженной тишине.
    Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Но мир не проснулся. В кромешной тьме нет ни звука. Никто не спешит покидать свои безопасные убежища.
На горизонте тонким кровавым росчерком забрезжил рассвет… Уверенными, резкими когтями лучи далекого солнца срывали последние клочья туч, но, как и прежде, стояла давящая тишина. Может дождь добрался и до немногочисленных нор существующих здесь монстров?
    Тишина, тишина. Она всюду. Безмолвствовало все. И только солнце восстало, поднялось из-за черты, озарив ошпаренный отравой камень. Все начало накаляться.
    От остатков кораблей, от руин и камней, от всего струилась дымка. А безумные потоки былого ненастья начали таять под жаром сизого солнца. И вот все заволокло смертельным, желтым туманом. Наступила мгла. Ядовитая, беспощадная, всеобъемлющая мгла. Она стала расползаться всюду, еще миг и она доберется до остатков живого в этом мире. Но, встрепенувшись, ожил ветер, размеренно набирая свою силу. Он резко устремился вдаль, увлекая за собой жестокие напоминания о дожде. И все пробудилось. Жизнь, забитая и уродливая стала выбираться из щелей.
    Пища и завывая, этот мирок заявлял, что он еще жив. Он существует!
    И закипела борьба. Голод гнал прочь мелких, слабых, но не беспомощных творений больного разума, за ними следовали другие, а за ними и еще, и еще. К любому из вечеров обратно возвращались далеко не все.
    А порывающийся вперед ветер утягивал страшный туман все дальше, постепенно рассевая его, испаряя, чтобы вновь наполнить тучи, и чтобы снова был дождь…
Но вот была сорвана последняя пелена из долины в высокогорьях, открывая любопытному взору картину отчаяния и боли с треском павших звезд. В скалистых желтых ледниках нашел свой последний приют древний, но некогда величайший крейсер непобедимой армии гордого захватчика. Его острые, прежде четкие и изящные линии были расколоты и разорваны, сияющий блеск померк и покрылся многовековым слоем желтой пыли, а краска и позолота съедена царствующим здесь дождем.
    Корабль пал на планету во время боя, врезался острым ножом в камень, образовав себе темный склеп. И долго полыхали пожары, и долго сыпался металл с неба. Но прошло незамедлительно время, и уже многие тысячи лет в искореженных коридорах и каютах не живут, но существуют ужасные звери этого мира.
    Никто так и не посетил это место, никто и не вспомнил о нем, даже расхитители и ищущие наживы не рискнули явиться сюда. Все не тронуто и забыто, все бездыханно. Огни погасли, стекла потемнели, цвета иссякли, остановились часы, но все также, все также искрятся зеркала, а темный занавес главной каюты шелестит под мановением незаметного движения воздуха. И пусть при падении со стола рассыпались рукописи, они еще ждут и верят, что окажутся в руках своего единственного хозяина, а фужер, что закатился за темную дверь, еще желает ощутить терпкость пряного вина. Черные роскошные плащи жаждут плеча их обладателя, а кроваво-багровый кристалл, запыленный и забытый, еще мечтает о своем месте на изящной рукоятке боевого меча.
    Если выйти отсюда и свернуть на право, пройти по длинному коридору, подняться на этаж выше, при этом не попавшись разъяренному зверю в зубы, можно дойти до мостика управления.
    Как раньше было здесь величественно, какие судьбы здесь вершились, какие коварные и масштабные планы воплощались в жизнь!
    Вот же они, пульты управления, только дотянись рукой и коснись, но они уже бездействуют, их не пробудить к жизни. А как раньше они жили… Теперь же изъедены, расплавлены, а за ними сразу камень, и лишь осколки стекла на полу. И всюду так на корабле, цвела здесь жизнь, потом разбилась и рассыпалась зеркальным крошевом.
Но сокрыт внутри секрет от посторонних глаз.
   Скала есть склеп для корабля, корабль – склеп могилы. Пройдя планету, кислотный дождь, желтеющий туман, исследуя корабль до основания, возможно найти вход. Впотьмах, в твердом камне прорезан он. Обходят стороной его беспощадные звери, и тьма здесь гуще, чем в дождливую ночь. Здесь холодно, и лед трещит. И врата в гробницу намертво закрыты. От пола до небес, кажется, растут они, пестрят надписями забытых языков, хранят былое величие и тьму. Разруха перед ними, древность, отчаяние, боль. За ними коридор, там дверь, за ней еще. Полумрак царит, танцуют тени. Лабиринт ходов, ловушки через шаг, и сдавленный воздух не лезет в горло. Тяжко и тошно.
    Здесь все гремит убранством, роскошью и властью, но не вычурно, искусно. Высокие стены прячут в полутьме потолки, а сами они одеты во фрески. Петлять в коридорах, и выходя из залов, искать можно годами. Здесь нет голодных тварей, здесь только мертвое спит. И лишь дорогу зная заранее или имея сумасшедшую удачу, можно прийти в главную залу.
    Широкий коридор озаряет янтарный, мертвенный свет, два стража - статуи у входа: внутрь войдешь, они не пустят обратно. Секреты и тайны, они всюду, главное выжить среди них. Если толкнуть огромные двери, они откроются, тяжело скрипя, и выпуская облако пыли. И пред взором явится огромная зала, и не видно будет ее конца. Грубый, затхлый сероватый туман, он не принесет в себе гибели, но безжизненную грусть. Он здесь все покрывает: изящные статуи, расписные колонны, обелиски, фрески, арки, - все. Здесь гробовая тишина стоит и давит. Здесь влажно, и слышно звонкое: «Кап! Дзынь дон! Кап!». Как приговор.
    Падают сверху крупные капли, они не отравлены. На полу, по мелким прорезям они собираются вместе и стекают по узким каналам вглубь. Но чем дальше, внутрь комнаты, тем становится все суше, при этом грустная симфония капели не становится тише.
    И в мрачном центре среди четырех колонн, в окружении статуй и темноты на пьедестале из ста сорока восьми ступеней стоит саркофаг. Когда-то, в пропавшие в годах времена, его окружали легкие ткани. А после, разумеется, истлели и опали прахом на холодный, крошащийся камень.
    Сверху на него всегда струится свет, он волнами спадает, освещая, но не смея греть. Сам же саркофаг изрезан рисунками, надписями, золотом блистает, не вызывающе, достойно, а верхняя плита его из мерзлого стекла. Внимание и любопытство к нему притянет, и не стоит это желание сдерживать. Оно естественно, оно награда за выживание.
    Кажется, что вся эта комната целая вселенная, которой когда-то правил похороненный здесь. И звезды под куполом сияют, не видно краев, а туман пустоту заполняет, как сила и власть его. И в этом жгучем кислотою мире это место, гробница, как непобедимая, непокорная обитель стоит, гремя величием и славой чрез шум веков, чрез забывчивость, она сияет. А на вершине пьедестала, стоя у древнего гроба, можно заглянуть через прозрачное, как слеза, стекло, привыкнув к свету в темноте, забыв о том, где находишься, что выхода обратно нет, что там снаружи кислота, одиночество и пустота, и посмотреть на лицо великого владыки. Павшего.
Стекло почти незаметная преграда, оно ничуть не искажает образа, покоившегося в этом изысканном гробу. На багровом бархатистом полотне лежит тело убийцы и палача, жестокого тирана и одиночки. За прошедшие тысячелетия время не прикоснулось к нему, оно не осмелилось притронуться тленом, оставив его прежним, как и раньше. Кажется, что он вот-вот дрогнет, проснется и восстанет, но нет. Нет.
    Высокий рост придает его худощавости некую грациозность, обрамленную черной вуалью традиционного сиитшетского плаща, из-под которого едва алеет шелковистая рубаха. Жуткая больная бедность контрастом выделяет лицо и руки своего обладателя. Большие ладони с тонкими, изящными пальцами, увенчанными длинными, острыми ногтями. Несколько перстней с черными, как волосы камнями. Сейчас его руки безвольно держат обломок меча, дарившего смерть с легкостью и грацией. Он всегда был с ним, и даже в этот миг, после смерти, остался рядом. Лицо с правильными острыми чертами: тонкими бледными губами, острым носом и огромными, широкими, закрытыми глазами. Вся его кожа покрыта порчей, змеящейся, будто молнии, губы замерли в легкой улыбке грусти, ибо смерть не принесла облегчения и свободы. А веки черны. Глаза… При жизни они яркими, ослепительными углями сияли на фоне чернейшей порчи, она растеклась подтеками от век к скулам. Глаза его в редкие минуты могли улыбнуться, они обычно были печальны и задумчивы, а сейчас плотно закрыты. Волосы иссиня-черные длиною до пят были всегда ухожены и блестели, сейчас же они ровными прядями лежали на бархате и теле великого правителя, лишь несколько небрежных тонких локонов вольно покоились на его лице.
Если присмотреться, то в мираже темноты и игре света можно различить, замершую полуулыбку - иллюзию, насмешливо показывающую непонимание, как такое могло произойти: он пал, всесильный Владыка, которому покорился мир, и пал. И сейчас он бездыханный лежит, не тронутый гнилью, на бархате в своем гробу, в своей гробнице, которой стал для него его же корабль. И никто, совсем никто не вспомнит, какой славой грохотала на всю вселенную его власть и могущество, и насколько велика и мощна была его империя, которой правил он не тысячу, не миллион тысяч лет, а, неужели, бесконечность? Он с земли допрыгнул до небес и удержался, не позволил другому занять такое близкое, манящее и любимое место под солнцем. Он – одиночка по жизни, создал величайшую империю, отголоски которой еще и поныне простираются на весь мир. Но он так просто…пал.
    Мог ли знать безымянный ребенок, что ему уготована такая судьба? Желал ли он себе иную? Или же целеустремленно шел именно к этому? Нет… Нет. Он просто хотел выжить. Дитя без имени и без помощи он просто брел по жизни, сопровождаемый судьбой. Он шел, он действовал, но он никогда не смеялся. Он никогда ни перед кем не склонил головы. Без имени, но гордый. Возможно из высшей семьи, а может быть просто с таким предназначением – править миром. Но он прошел свой путь и другого бы никогда не пожелал. Ни потому что в его руки легла власть, а потому что он нашел свое место – одиночка на престоле. И он был именно таковым. И пусть сейчас его сменили многие поколения, эпохи, цивилизации, сам воздух еще помнит величие несломимого, странного си’иата, который просто хотел быть.
    И нет, все ложь. Может ли жить, тот, кто не рожден? Может ли быть человеком тот, кто не носил в своих венах настоящую, горячую и алую кровь? Сиитшет, дитя владыки и избранник? Нет. Все нет. Сам построил для себя кошмар, воплотил его в форму и испил до дна, давясь стеклом и болью. Познал всю легкость незнания и безмятежность рабства, но не сумел устоять. Он вернулся домой. Вернулся на свой исконный трон, чтобы… быть.
    Кто он? Кто?

    А на поверхности снова мелькнула вспышка, и ударил гром. Все живое добровольно исчезло в укрытиях, все замерло. И лишь незваный гость, взявшийся из ниоткуда, разрезал воздух молочно-серыми крыльями. Мягкими и теплыми. Не было в этой вселенной такого беззащитного и доверчивого существа. Не могло быть, не смогло бы выжить. Никогда.
    Крылья хлопнули, зашелестели перья, некто торопился скрыться где-нибудь, ибо первые капли уже срывались с тяжелых туч.
И снова хлынули кислотные потоки, и вязкую тишину нарушал лишь шум дождя. Но его совсем не было слышно там, в гробнице, где обитал вечный покой, и пели свою колыбельную падающие вниз тяжелые, желтоватые капли. И, отряхиваясь, ругаясь в полголоса, шел незваный, но долгожданный гость.
    Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь! Дзынь! Дзынь!
Дзынь. Дзынь… дзынь… дзынь…


                Глава 1. ГЛУБИНА

      Я помню…

      Темно. Слишком ранее утро. Сквозь запачканное стекло раздражающе проникал мелькающий свет почти потухших вывесок. Очень холодно и хочется есть. Я, кажется, со вчерашнего утра ничего не ел… Впрочем, это состояние уже привычно и естественно, потому что иного утра здесь себе никто не мог представить.
      Меня знобило. Я пытался укрыться ветхим, не раз заштопанным покрывалом с головой, но теплее не становилось, только труднее дышать. Медленно и с опаской я оглядывал то, где существовал. Становилось противно, но лишь на миг. Это дом. Один единственный дом, целая вселенная, где существовал я, закрываясь от гнили и грязи окружающего мира, умирая.
      Немного дрожа, спрыгнул с кровати, я был еще слишком маленьким, чтобы вставать с нее. Как можно быстрее натянул на себя ставшие уже маловатыми сапоги, туго завязал шнурки. Не замечая, как стащил тонкое одеяло, укутываясь в него, побрел к мутному окну. Я тогда с трудом залез на узкий подоконник, чуть не упал.
      Ладони на стекле. А там, за ним, все так же: уставшие, озлобленные на все и вся существа разных видов, но едино подавленные, отягощенные мыслями и проблемами, движущиеся по узким, темным, грязным улочка, где почти не было света, здесь в любой момент могли убить.
      Все спутано паутиною слез.
      Стекло запотевало от моего дыхания, приходилось протирать его рукой, от чего я лишь больше размазывал пыль. Как же хотелось есть.

      В соседней комнатке что-то упало и разбилось, это, наверное, мой старший брат проснулся, Рурсус. Он уже давно болел, и я даже и не смогу вспомнить его здоровым, улыбающимся.
      Да, его снова раздирал кашель, руки ослабли, поэтому он и уронил что-то на пол, нарушив вязкость удушающей тишины. Я бы хотел ему помочь, но это было невозможно. Денег не хватало ни на что, как и лекарств или чего-то еще - маленькой крохи, что смогла бы облегчить страдания. Ру был болен, но всегда хотел казаться сильнее, он прятал свою слабость, злился за то, что я все равно ее видел. И он часто смотрел в сероватую муть в вышине, что скрывала своей массой верхние ярусы, где струился солнечный свет. Нам с братом никогда не могло выпасть шанса оказаться там, мы оказались за пределами общества. Мы были лишними.
      Несмотря на сотни ссор и упреков, обид и скорби, я соскочил с окна, выбежал к Ру, его еще все также сотрясал кашель. Мои руки непроизвольно потянулись за кружкой, надо было дать ему хотя бы пару глотков воды, только он уже махал ладонью в немом приказе, говоря мне уйти.
      Надрывный кашель немного отпустил, брат покраснел и у него на лбу блестели капли пота. Он неистово вытирал их грязным рукавом. И столько раздражения было в этом простом и незатейливом жесте, что мне невольно пришлось отступить на шаг, смотря во все свои огромные серые глаза на единственного, кто не позволял умереть в переплетениях мерзких улиц. Я был рад, что на этот раз все обошлось.

- Ру, я есть хочу...

      Его губы искривила усмешка, он отвернулся и тяжело вздохнул прежде, чем обернуться ко мне, чуть улыбаясь. Пожал плечами, снова усмехнулся, не заглядывая в шкафчик, там все равно ничего бы не нашлось. Вновь горестно вздохнул и опустился на едва стоящий стул, тот заскрипел под ним, почти застонал, но выдержал его небольшой вес.
Подозвал меня к себе.

- Когда-то я обещал матери заботиться о тебе, прости, у меня не очень получается.– Мне показалось, что у брата на глазах блеснули капли слез. Не уверен. Слишком темно было. – Но долги нам отдавать нечем. Я надеялся, что все не дойдет до такого, что я смогу выиграть, но… у нас теперь отберут дом, поэтому мы сейчас уходим. Я ждал, когда ты проснешься.

      Он прижал меня к себе, я же уткнулся носом в его грудь. Ру, наверное, думал, что я разревусь, буду паниковать, как и любой ребенок, только я был слишком тих, возможно, просто не понимал тех жутких слов, что произнес брат, и последствий, которые должны были обрушиться лавиной на хрупкие плечи. Но Рурсус все равно же остался бы рядом.       Разве нужно было что-то еще?
      За всю нашу жизнь нам никогда не было легко, но всегда было куда вернуться. Мысль о том, что придется отсюда уходить, тревожила, но иначе мы просто погибли бы, я понимал это.
      Родившись на Деашдде, любой был уверен, что обречен, осознание близкой, буквально лежащей на твоих плечах смерти было присуще каждому.
      И я же был не один. Не один!
      Таков закон низших – проиграл, забудь, что имел право голоса.

      Брат меня поторопил, я сбегал к себе, захватил свою куртку. Он уже ждал меня у выхода. Вот узкая лестница коричнево-желтая, гнилая внутри, шершавые, исцарапанные стены, кое-где их рваные раны были заделаны простым куском материи. Когда-то давно были окна, но их, конечно же, разбили, потому провалы были наглухо забиты искусственными досками.
      Я вцепился в грубую, мозолистую руку брата, и медленно побрел за ним, сдерживаясь, чтобы не оглянуться, не запоминать этот миг таким. Лучше было, чтобы он остался смазанным, без подробностей, простым мгновением кошмара.
      На улице оказалось еще холоднее, очень сыро, под ногами хлюпала токсичная жижа. Со всех сторон брюзжал свет вывесок, они мигали, здесь это виделось еще сильнее, чем внутри темного дома. А небоскребы, от основания не было видно их конца, они упирались в небо, тонули в переливах тяжелых, отравленных туч. Как же хотелось забраться по неровным выступам рукотворных глыб наверх, туда, где светило солнце, туда, где было хорошо, где не оставалось места для этого вечно гнетущего страха.
      Я брел, понурив голову, и вряд ли тогда мог сожалеть и желать собственными руками что-то изменить. Принятие любого поворота было ужасающим, но, увы, привычным и естественным для нас, отщепенцев.
      Я просто шел, как вдруг резко столкнулся с братом, который неожиданно замер, пристально смотря куда-то вперед. Он схватил меня за шиворот и утащил за угол, в тень. Зашептал едва различимо, чтобы смог услышать лишь я: «Тихо».
      И я молчал.

      Из грязного, шумного бара, мимо которого мы проходили, с грохотом вывалились несколько существ в истрепанных, изорванных одеждах. Они кричали, но невозможно было разобрать слов в истошных, брызжущих ядом и ненавистью фразах. Обыденное событие для такого места.
      Я невольно прижался к Рурсусу. Он был внимателен и напряжен, только едва заметная дрожь выдала его панику. Конечно, что был способен сделать двадцатилетний парень против двух разъяренных головорезов, что сцепились в безжалостной, бесчеловечной схватке, окрашенной кровью и алкоголем.
      Ничего, абсолютно ничего.
      А вот и первая смерть: один из обезумивших упал в разжиженную грязь с торчащим из живота ножом. Кровь пульсирующим потоком заструилась по измазанным, серым тканям. Но что есть гибель в этом мире – пустой звук, она драку не остановит, не нарушит звериных порядков. Только напугает измученных детей, что скрылись под туманной тенью полуразрушенных подворотен.
      Глухим хлопком раздался выстрел: из того же бара лениво вышел человек лет сорока, у него через все лицо шел двойной косой шрам. Убийца, вор – не важно, он всего лишь один из тысяч тех, кто бился в надрывных попытках сохранить свою жалкую жизнь здесь, в нашем секторе.
      Все замерли, бросая настороженные взгляды на мужчину, а тот стоял и улыбался. Дико и с наслаждением. Он чувствовал и знал, что никто не посмеет противиться воли вышестоящего. Хватило каких-то нескольких минут, даже секунд, чтобы улица опустела. Как и всегда. Я не раз видел и слышал подобное. Оно было всего лишь частью общего безумия.
      Выждав мгновение, Рурсус быстрыми осторожными шагами подкрался к остывающему трупу, вытряхнул содержимое карманов на землю, из полезного там было лишь пара монет, которых не хватило бы даже на один паек. Он их забрал, а также выдернул забытый нож, обтер лезвие об одежду покойного и оглянулся по сторонам. Никого. В это время я, не выдержав ожидания и той тревоги, что все больше взрастала внутри, подбежал к брату и крепко, даже намертво вцепился дрожащими пальцами в его рукав. Ру тяжело вздохнул, но даже не взглянул на меня тогда, только аккуратно держал оружие. Им, этим уже затупившимся кинжалом, конечно, было не защититься от толпы да даже и от одного преступника, что мог прятаться по теням нижних ярусов, но убить какое-нибудь животное было можно.
      Я не помню, чтобы я когда-то в детстве ел настоящее мясо или растение. В местах, подобных этому натуральная пища – непозволительная роскошь, о которой не могли мечтать такие, как мы. Порошки, вязкие сиропы, что так отдавали химических запахом, но на вкус были совершенно лишены любых оттенков - это все, что можно было достать, чтобы утолить голод. Но как-то ранее брат рассказывал мне о том, что там, в других мирах, где посмотрев наверх, можно увидеть небо и солнце, а не бурые, покрытые плесенью стены небоскребов, никто не притронулся бы к синтетической еде, услаждались лишь настоящей, натуральной. Он говорил, что она безумно вкусная, правда уточнял, что сам, разумеется, не пробовал то, чем насыщались его хозяева.
      Здесь, на Деашдде, его воспоминания о рабской жизни казались сказкой. И в моих мыслях являлись такими очень долгое время, потому что как может сохраниться подобное разнообразие, что попадает на столы, когда в мире так много живых существ. Все это было так фантастично.
      И еще Ру говорил, что есть забава, когда зверя в начале ловят, а потом подают как блюдо. Я тогда при этих его словах сразу вспомнил про мерзких грызунов, которые очень редко встречались на улицах. К сожалению, они также не появлялись ни в наших кварталах, ни где-либо еще на этом коме грязи, планете, всех уже давно съели. Они стали казаться просто обрывками из снов или рассказов брата.

      Но и в этой области находилось место, к которому многие боялись даже приблизиться, поминутно вспоминая сотни или даже тысячи слухов об невозможных, ужасных и темных событиях. Шли слухи, что там диких зверей жило превеликое множество. Но они были намного опаснее и сильнее, чем обычные их собраты, будто наделенные особыми силами и способностями. Многие сравнивали их с искусными воинами и даже главами банд, которые в свою очередь не осмеливались сделать и шага в тенистые заросли.
      Рурсус как-то вскользь упоминал эти истории, а потом очень злился, что я расспрашивал его и беспокоил этим. Только я запомнил легенды: опасность того места исходила из древнего Храма си’иатов или же Высших, который стоял там с тех далеких, затерянных в веках, лет, когда вся вселенная еще не делилась на четыре равные части, а каждая галактика имела своего правителя или в свою очередь дробилась на государства. Тогда еще были светлые или иначе - орден Аросы. Еще теплилась робкая надежда.
      Впрочем, и ни один век после войны просачивались вести, что однажды защитники мира вернутся с окраин и освободят все системы от гнета темного культа, но мы с братом в это не верили. Нельзя было верить, оставалось лишь полагаться только на себя. Кроме слухов об избавлении, об этих великих спасителях, ничего не осталось. Разве что воспоминания, которые сиитшеты пытались всеми способами стереть.

      Пройдя несколько кварталов, благо нам на пути больше не встретилось препятствий и опасностей, и это уже можно было назвать счастьем, мы добрались до окраины города, где была проведена черта, отделяющая мерзкие, мертвые стены от искаженной природы.
      Зеленел опасностью островок, где оставалась последняя возможность найти себе какую-нибудь пищу. Мой брат сильный и смелый, я верил, что он найдет нам способ выжить. И разве можно было не надеяться?
      Но мои мечтания прервались странной картиной – сотни людей и нелюдей толпились на границе, будто выжидая чего-то. Они искоса поглядывали друг на друга, сверкая больным блеском глаз и оружием в руках. Только ни один из них не смел сделать и маленького шага по зеленой, сочной траве, что мерцала в нескольких метрах от них. А нам нужно было пройти мимо всей разношерстной толпы, мимо тех, кто сидел на этой границе днями и ночами, надеясь на то, что какой-нибудь осмелевший зверь вырвется из болотистых теней и даст им шанс насытиться. Но, как правило, такого не бывало.

- Держись рядом и ничего не бойся. Не отходи от меня.

- А я не боюсь. – С гордостью ответил я, когда мы уже подошли вплотную к черте.

      Из толпы послышались возмущенные возгласы, что мест больше нет, чтобы мы уходили, но Рурсус громко ответил, что мы пришли сюда не из-за призрачной надежды на чудо, а мы идем вглубь зарослей. Многие в толпе испугано вдохнули, волнами и щупальцами пополз тревожный ропот. Кто-то во весь голос крикнул: «Самоубийцы».
      Каждый нерв напрягся в ожидании опасности и смерти, что непременно должна была выскочить именно сейчас из зеленых ветвей, вот-вот это должно было произойти, и нужно было бы сразу бежать. Я посильнее сжимал в ладонях край рукава брата, и также молча и сосредоточенно, внешне уверенно ступал за Ру.

      Спустившись с высокого холма, солнце как раз светило нам в глаза и ослепляло, мы оказались на узком, открытом выступе близ бурных зарослей. Солнце, оно было такое яркое и чистое, оказывается оно на самом деле совсем не золотое, как мне казалось по рассказам Ру. Оно белое и вовсе не теплое, совсем не грело или же это его тепло представало настолько холодным и лживым, кто знает. Мелкие капли тумана искрились в его лучах.
      И я впервые в своей жизни увидел такую красоту: насыщенно-зеленые огромные листья слегка покачивались на ветру, и их было так много, как небоскребов в нашем городе, даже больше! Здесь так легко дышалось, здесь было так свободно и так светло, несмотря на сизые клубы тумана! Я, наверное, тогда что-то закричал от восторга, потому что брат велел мне вести себя тихо и не привлекать внимания диких животных, с которыми нам никогда не справиться. Я притих и дальше вел себя тише, только пристально и с интересом вглядывался в новый, совершенно неизведанный для меня мир.
      Пробираться через заросли растений оказалось не так просто, как думалось, но все равно здесь было хорошо, хотя мне и мерещились страшные твари под каждым листом, я держался смело, изредка поглядывая на целеустремлённого Ру.
      Брат шел впереди меня, держа найденный нож в правой руке, будто собираясь в следующий миг вонзить его в кого-то, но ничего не происходило, а он так и двигался вперед, лишь иногда разрубая листья и лианы, чтобы можно было пройти дальше. Мне казалось, что бродили мы там очень долго, целую вечность, усталость навалилась свинцовой тяжестью, а от влажного тумана становилось сложно дышать, как вдруг впереди брат заметил юркую, темную тень.
      Сказка? Сон?
      Я не знал, как этот зверь назывался, и раньше такого не видел. Но существо было ростом в холке больше метра, огромные, сильные лапы кончались острыми, темными когтями, а клыки торчали из полуоткрытой пасти. Существо с шумом втягивало в себя воздух, фыркало, раскрывая огромный, усеянный зубами рот. А после обернулось. На хвосте у него был тонкий, сочащийся чем-то багровым, черный шип. Зверь чавкнул, занося длинный, увенчанный иглой хвост над собой, и сделал шаг в нашу сторону, проскреб лапами почву.
      Тоже заметил нас, охотников с одним ножом.
      Протяжно и хрипло завыл, изгибаясь, и с бешеным взглядом ринулся на нас.
Брат оттолкнул меня, а сам бросился на голодного и разъяренного противника. К моему удивлению схватка быстро закончилась, я даже не успел ничего сделать или сказать. Только что темная, кровожадная тень прыгнула на брата, он даже метнуться в сторону не успел, лишь закрыл меня собой, когда туша хищника придавила его к сырой траве.

      Я замер и тихо позвал Ру, боясь сдвинуться хотя бы на шаг. Было так тихо, сердце бешено колотилось в груди, когда раздался сдавленный стон, а Рурсус с трудом сдвинул с себя пораженного зверя. Его нож аккуратно торчал из кровоточащего горла существа, а кровь струилась густая и темная, еще совсем теплая, заливая своим алым цветом сочную зелень на земле. Брат приглушенно выругался, тяжело поднимаясь на ноги и осматривая сверху мертвое животное. Сам он также был измазан кровью, а тогда я ни разобрал, что он был ранен, просто не мог представить, что с ним могло случиться нечто плохое, несмотря на все.
      Слишком много страха пережил, и все вокруг казалось странным сном, думалось, что еще минута, и я проснусь в своей постели, под худым покрывалом, а за окном будут мерцать тусклые вывески среди отравленного тумана и пара. А здесь и сейчас я мог просто порадоваться тому, что наконец-то смогу утолить свой голод, полюбоваться на настоящие растения и совсем чуть-чуть помечтать. Может от пищи и Ру стало бы лучше, хорошо, если бы он перестал кашлять.
      Я уже успел представить, что тут, под сенью древ, разгорится костер, выпуская сизые струи дыма, но к моему небольшому разочарованию, брат предложил дойти до древнего Храма, до него оставалось совсем немного: острая, треугольная крыша уже мелькала среди переплетений ветвей и высокой травы. Я согласился, с восторгом смотря снизу вверх на родного брата Ру.
      И мы пошли, хотя теперь это было сложнее - нужно было тащить тушу зверя с собой. А Рурсусу становилось все хуже, он постоянно кашлял, задыхаясь и жадно хватая губами влажный, насыщенный испарениями воздух, и этот шум привлекал животных, их возгласы, которые с разных сторон звучали то странным шепотом, то визгом и уханьем, а иногда и клокочущим треском, пугали нас. И лишь когда небо, не сокрытое столпами башен и зданий, стало покрываться сумрачной пеленой, ознаменовав приближение вечера, мы вышли к Храму.

      В лучах заходящего солнца он был просто огромным, непоколебимым и величественным символом власти и силы тех, кто в далекие, уже почти забытые времена воздвиг эту пирамиду среди буйного леса. Темно-зеленые заросли создавали вокруг него плотный круг, будто обволакивая и отмеряя черту, за которую лучше не стоило ступать, чтобы не нарушать покой тех, кому было посвящено монолитное сооружение или же тех, кто погребен в нем. Статуи и колонны, не тронутые плесенью, гордо возвышались пред входом в Храм и тянулись к далекому небосводу. Они, как шипы, подчеркивали опасность и чуждость этого места. Все вместе сливалось в строгую картину необъяснимого темного изящества, понятную лишь посвященным, но пугающую для остальных. И все же открывшийся взору пейзаж захватывал и очаровывал собой, приоткрывая что-то тайное и непознанное. От вида этого чужого мира по коже ползли мурашки, а дыхание невольно сбивалось с ритма и дрожало.

      Меня охватила непонятная тревога, казалось, что мы здесь не одни, хотя рядом никого не было видно, что статуи вот-вот двинутся и оживут. Их пустые глазницы пронзали нас своими невидящими взглядами. Колонны покрывались тонкими тенями и, казалось, вибрировали, шептались. Только брат не остановился, наверное, страшно было лишь мне, а он знал, что нет в безжизненном камне пугающего и невозможного. Когда я наступил на каменное покрытие близ храма, меня словно пронзило волной тока, я взвизгнул и хотел было вновь отступить в уже ставшую привычной сеть листвы и лиан. Брат сначала испугался, резко обернулся, но узнав причину моего поведения, стал возмущаться, посчитав ее глупой, какой-то бессмысленной выдумкой. Мне же совершенно не хотелось приближаться к надменным стенам зловещей пирамиды, только понять и услышать меня Ру не захотел.
      Дальше мы шли молча. Высокие, резные камни давили, но больше не причиняли боли, и я даже успел подумать, что ничего не было, просто показалось.
      Поднявшись по ступеням на помост, Ру решил, что лучше выйти на солнце с другой стороны Храма, там некоторое время должно было быть теплее, я же устало поплелся за ним, даже не смотря по сторонам. Идти пришлось долго, здание было действительно колоссальным, вырастающим из земли и не подпускающим к себе ничего, даже траву, будто выжигая ее еще до того, как хрупкие, зеленые ростки успевали пробраться из влажной почвы. Приглушенный листвой желтоватый, закатный свет, струящийся из узкой полоски на горизонте, слепил глаза.

      Брат резко замер.
      Мне уже представилось, что впереди сидит какой-нибудь ужасный зверь, подобный тому, что Ру удалось убить или даже хуже, но послышались далекие голоса.
Разговаривали трое: двое мужчин и женщина. Таких голосов я еще никогда не слышал, было в них что-то безжалостное, изысканное и великое, но при этом мертвое, будто лишенное эмоций. Эти голоса словно выжали, оставив лишь звук, пустой и холодный. При их говоре хотелось бежать прочь, как можно дальше, чтобы обладатели не заметили тех глупцов, что посмели приблизиться к их святыне. Рурсус же стоял, не шевелясь, будто окаменев. И все же тихо, осторожно подкравшись в тени высокой стены, я выглянул из-за угла, затаив дыхание.
      Небольшой транспортный корабль стоял поодаль, его четкие, прямые, острые линии резко контрастировали на фоне светлого камня статуй и зелени, а черный цвет обшивки, казалось, поглощал лучи солнца, не отражая их, съедая собственные блики.
      И совсем близко от нас стояли трое. Один из них был, несомненно, старше и держался более уверенно и даже по хищному лениво, он был сплошь закутан в длинную черную мантию с едва различимыми узорами, даже лицо его почти не было видно из-под надвинутого капюшона. Кожа рук и видимого лица была морщинистой больного желтого оттенка, губы сложены во властную полу усмешку и покрыты черным только сверху. Он гордо держал голову. Двое других были в одинаковых темно-фиолетовых плащах, которые красиво развивались на ветру, в отличие от первого их лица были открыты. У женщины оказались слишком резкие черты лица, худые губы были сжаты с тонкую полоску, глаза сужены и блестели красным, черные волосы небрежно собраны в неаккуратный пучок. Мужчина же был темнокожим, но при этом казался каким-то размытым, его не отличили бы в толпе, разве что глаза были ярко желтыми и слегка светились, а нижние веки были размашисто подведены белыми линиями.
      Они о чем-то говорили, даже рьяно спорили, но слов было нельзя разобрать, ветер уносил их прочь, заглушая и стирая. И все же нельзя было не заметить того, как мужчина в капюшоне с презрительной насмешкой обращался к своим двум путникам, которые отводили взгляд и что-то быстро говорили, изредка взмахивая руками.

- Ру, кто это? – не сдержался я, любопытство пересилило испуг, а вопрос сам тихо сорвался.

- Си’иаты.

      Брат шикнул на меня и стал медленно отступать обратно, стараясь и меня задвинуть в тень, да так, чтобы не привлечь внимание пугающей троицы.

- Тчч. Нужно уходить. Живо.

- Зачем они здесь? Они нас убьют? – от испуга и недоумения вопросы полились рекой, сердце трепетало в груди, но отчего-то хотелось еще раз взглянуть на незнакомцев.

- Тихо, надо бежать. Ти-хо.

      Рурсус развернулся, стиснув в руках тушу зверя, и на согнутых ногах двинулся вдоль стены.
      Все также до нас доносились глухие отрывки фраз, и мысль о том, что нам удастся уйти незамеченными, ярко загорелась внутри, потому что как после всего нами пережитого сегодня могло не повезти. Но Храм, как и плиты, застилающие землю близ него были древними, покрытыми глубокими трещинами и рытвинами, а в некоторых местах и вовсе раскрошенными до каменным осколков и глыб.
      Ступив на невысокие ступени, что вели к аллее колонн в сторону убежища зелени и теней, Ру споткнулся. Мертвое, тяжелое тело животного с шумом упало с его плеч на холодные выступы лестницы, потревожив замершие в покое и одиночестве камни. Те загрохотали безумно громким переливом звуков во влажной, предвечерней тишине.

      Смертельная, убивающая своим напряжением тишь опустилась на плечи, выдавливая из легких воздух. Мы выдали себя. Ни слова, ни звука не слышалось больше. Только жуткий лес вокруг нас едва трепетал в неощутимых порывах невидимого ветра. Лес, где таились безжалостные хищники, впереди, а позади мертвые стены, за которыми не скрыться, и те, кто пишут законы и правила уже после того, как лишили кого-то жизни. И они непременно найдут, как красиво и целесообразно раскрасить кровь на своих руках.
      Я слышал и помнил слова о них, они так полнились ядом страха и смирения. Си’иаты. Сиитшеты. Они и есть закон, они почти боги, а возможно и…

      Рурсус оставил тушу добычи, вскочил с земли, подхватив меня на руки, и бросился бежать к зарослям. В чащу, быстрее, хватая губами, вмиг ставший горячим воздух, в сень лиан, чтобы укрыться в их тени, спастись, нет, всего лишь оставить за собой призрачный шанс, равный чуду, на спасение. Я вцепился в плечи брата, с ужасом смотря на жуткие монолитные стены, что, казалось, совсем не удалялись от нас, а нависали сверху, как зубастая пасть, готовая вот-вот захлопнуться, поглотив. И из-за угла, из последних лучей уходящего дня, в тумане, будто ожившие призраки из ночных кошмаров выступили три фигуры. Они словно летели над землей, так легко и плавно, неизменно приближаясь и не желая отпускать невольных свидетелей их разговора.
      Кажется, я закричал. А Ру уже почти спустился к последним ступеням, за которыми тянулась легкая вязь жалкой травы на земле. Только брат резко и надрывно закричал, так как никогда.
      Невидимая рука сдавила его тело и дернула обратно, роняя на твердый камень. Рурсус вновь вскрикнул и захрипел, жалко шипя от боли. Я же испуганно и потрясено приподнялся на руках, сползая с брата, и увидел их. Они возвышались над нами с лживыми снисходительными улыбками на лицах. Глаза их безумно пылали, внушая абсолютную безнадежность, а в руках сияли гипнотическим багровым светом осколочные мечи.

- Какая неожиданность, у нас незваные гости. – Противно пророкотала женщина сухим голосом, при этом хищно скалясь. – Смелые. Рискнули сунуться в эту чащу. – Она, насмехаясь, поцокала языком. – И выжили!

      Ее клокочущий смех раскатился в вечернем полумраке и неожиданно резко стих по властному взмаху руки мужчины в плаще, на лице которого не было ни единой эмоции, только глухая, мертвая маска. И два провала глаз.
      В это время Рурсус неожиданно подскочил на ноги, выхватывая из-за пояса малозначимый и такой ничтожный нож. Испуганным, осипшим от боли голосом зашипел, попытался воскликнуть:

- Не трогайте нас! Мы просто искали себе еду. – Обезумивший взгляд мазнул по мне и вновь устремился на темных. - Не причиняйте ему вред, он не виноват, это я…это все я…

      Я искренне не понимал, за что молил пощады мой брат, мы ничего не сделали, мы всего лишь прошли здесь. А он упал перед ними на колени, выронив нож из ослабших и дрожащих ладоней, тот с лязгом упал на камни. Ру слабыми руками обхватил голову, все также просил о снисхождении, заходясь в приступах кашля, которые сотрясали его тело, и в обреченных, отчаянных слезах. Его голос дрожал и хрипел, то утихая до едва различимого скрипа, то взлетая до тонкого визга.
      Я хотел подползти к нему, вцепится в родные руки, закрыться от страшного, необъяснимого присутствия тех, кого оскорбило наше нахождение здесь, но мертвая хватка сдавила меня, выжимая бесценный воздух из маленьких легких, а затем с силой швырнула вниз на холодный камень. Сквозь пульсирующую темноту и жар, разрывающий тело, не чувствуя ничего, кроме тупой боли, я различил, что ближе к нам подошел главный из этой троицы, странно держа руки на весу, разводя худые, костлявые пальцы в стороны, сверкая надломанными, будто съеденными ногтями. Женщина же снова прошипела:

- Какие жалкие существа… Учитель, позвольте мне их испепелить? Они бесполезны, а свидетели нам не нужны. Поползут слухи.

      На ее лице омерзительно зазмеилась нахальная, злобная усмешка предвкушения будущей крови. Хищник, ничем не отличимый от того, что некоторое время ранее пал от руки Ру, только сильнее и опаснее в сто крат. Такому зверю не туманит взор голод, он жаждет власти и могущества. Он разумен и от того лишен души.
      Она сделала шаг ко мне, занеся обжигающий клинок для удара, и при этом широко улыбаясь. Я задергался в невидимых путах, но не смог даже произнести слова, не то, что сдвинуться. Вопль брата волной пронесся в остывающем лесу, и он, все также, не поднимаясь с колен, в обреченной попытке бросился на мою обидчицу, хватая ту за тяжелые полы плаща, но был отброшен в сторону сорвавшимися с пальцев старика разрядами ослепительной белой энергии, будто молний. В хлопке утонул вскрик Ру, а в воздухе расцвел запах озона и обгорелой плоти. Было трудно дышать, а от этого запаха тошнота подступила к горлу. Кажется, я до хрипа звал брата, но тьма сгущалась все сильнее, затягивая в свое вязкое и бездонное нутро. Откуда-то издалека доносился смех женщины и тихий голос мужчины.

      Переплетение событий и обычная потребность в утолении голода в один миг изменила всю мою жизнь. Тогда я еще надеялся, что все можно вернуть, что все будет как прежде. Просто по легкому щелчку пальцев все образуется, мы с Рурсусом вернемся в наш привычный дом, где не будет этой проклятой, отравленной кем-то зелени, странных и жутких в своей безжалостности людей, древнего храма и жгучего страха. Как наивен я был!       Мальчишка четырех лет, я верил в свет и добро, я даже не мог предположить, что все рухнет в бездонную пропасть, из которой я не выберусь собой. В тот момент решалась наша дальнейшая судьба. И я благодарю все силы, что нас оставили в живых. Благодарю и ненавижу.
      Ненавижу.


    В маленькой, узкой каюте, куда нас запихнули было очень холодно. Даже темные, глухие стены легкая изморозь покрывала своей белесой пеленой, а при дыхании был виден густой пар. Меня сильно знобило и трясло, я не чувствовал пальцев ни на руках, ни на ногах, а все тело, каждая мышца ныла от той немыслимой боли, что я пережил совсем недавно. И от этого было так обидно и горько, что руки сами собой сжимались в кулаки, хотя и дрожали. Абсолютное непонимание происходящего терзало юную, невинную душу.
      Сколько времени мы провели в замкнутой, сплошной клетке, я не знал, даже не смог бы предположить, но Ру становилось хуже.

      Очнувшись здесь, я обнаружил брата в противоположном углу, на его коже яркими, бурыми отметинами виднелись порезы и кровавые подтеки, а тихое дыхание сильно окрашивалось сипением. Он все еще не приходил в себя, только изредка вздрагивал, сдавленно вскрикивая, будто в бреду, его лихорадило.
      Осознание того, что мы находимся на корабле, пришло неожиданно, ударив по надеждам острым, зазубренным ножом. Мы на корабле и куда-то летим, я понял это по едва различимому шуму работающих двигателей и легкой ряби, отдававшейся от стен и пола. Было слишком тихо, от этого становилось еще страшнее, но сбежать было невозможно, да и некуда. Перед глазами мерцали вспышками картинки всего того, что произошло. Безумно, до боли в зубах хотелось домой, и я едва сдерживался, чтобы не впасть в отчаяние. Я не мог, не имел права себе этого позволить, потому что брату было плохо, и я один должен был быть сильным. А вокруг же столько зла...
      Мысль об этом просто убивала, а вера и представление обо всем, что должно и есть вокруг, так безжалостно и грубо взорвались и осели на маленькие, тощие руки черным, несмываемым пеплом. Мне просто не верилось в происходящее. Нет, я никогда не думал, что мы с братом жили лучше всех, и нам все было доступно, но детская гранитная, нерушимая убежденность в собственной защищенности гордо и уверенно цвела внутри, чем скрашивала наше существование. А после единственного мига, когда мы случайно оказались в ненужное время и в ненужном месте, все это рассыпалось прахом. И не собрать. И не вернуть ничего.
      Приглушенно из-за двери послышался медленный лязг металлической, тяжелой поступи. Звук неотвратимо приближался, шаркая по полу, будто царапая его. И было в этом что-то немыслимо давящее, как будто прокол иглы твоей вены в момент казни. Мысль о том, что его издают си’иатские урихши возникла сама собой.
      Урихши – это порождение науки и техники, но созданные именно последователями темного ордена, а потому эти роботы отличались особым нравом и установками. Они жестоки по своей программе, всегда четко исполняли любой приказ своих хозяев, и как любые машины обладали качественностью исполнения и долгим сроком служения, но в отличие ото всех, урихши имели и имеют некоторые пункты, которые напрямую подчиняются законам и кодексам сиитшетов. И еще для одного урихша может быть лишь один владелец, после гибели которого, машину уничтожают. Владелец же имел право обладать неограниченным количеством таких творений, их число могло сокращаться лишь из-за доступных средств.

      Наверняка, именно неживые убийцы по велению своих господ притащили нас в эту ледяную камеру, ставшую тюрьмой. Они, сиитшеты, не стали бы те существа с планеты, лишенные даже понятий о сострадании и милости, мазать руки о нас, а урихши у них, несомненно, были. Конечно, находясь без сознания, я не мог видеть и потому помнить момент, когда нас затолкнули в эту клеть, но тогда, вслушиваясь в пульсирующий, размеренно вклинивающийся в тишь шум, я был уверен, что нас идут убивать. Держать столь ничтожных пленников, в общем-то, не было никакого смысла. Мы же являлись всего лишь выходцами с исключенной планеты, где проживали только те, кому не нашлось места в строгой кастовой иерархии мира после Вечной войны. Мы те, про кого старались не вспоминать. Мы были всего ли назойливым, никчемным пеплом, нет, даже пылью.

      Что-то тихо щелкнуло, и дверь с шумом отъехала в сторону, на пороге стоял низкорослый, будто сплюснутый могучим прессом урихш, его темно-серый с синими полосами корпус местами был помят, да и сам он весь выглядел несколько потрепанным. На левом подобие ноги даже была металлическая заплатка, привинченная большими резцами.       За техническим творением явно не следили, но от этого оно не казалось менее страшным и пугающим. Этому мешали пластины на плечах, что закрывали лучевое оружие, и нескрываемые ножи и шипы на манипуляторах, что заменяли ему руки. Впрочем, они не помешали ему втолкнуть к нам небольшую парящую над полом в десятках сантиметров и при этом надрывно гудящую панель, внутри нее что-то находилось, и это громко звякнуло при движении. Урихш, не проронив ни звука, равнодушно исчез, дверь же намертво закрылась, стряхнув с себя тонкий слой инея на пол.
      Я с удивлением и даже непониманием смотрел на оставленную искусственным слугой платформу. При уверенности, что тебя вот-вот убьют, увидеть перед собой вновь закрытую дверь и не обнаружить на себе смертельных ран, было очень удивительно и даже более пугающе.
      Крадучись по стене, я дополз до Ру и принялся его тормошить, звать, он дернулся, простонал и, с трудом разлепляя слипшиеся веки, открыл глаза, скользя по мне невидящим, мутным взглядом. Казалось, что он вовсе не слышал меня, как вдруг закричал, заскользил по скользкому полу и также неожиданно замер, вертя головой.

-Где… где мы?

      Я попытался ему объяснить, чувствовал, как жалко виснут в оледеневшем воздухе мои слова, а брату хватило лишь напоминания о встрече близ древнего храма. Рурсус сразу сник, затих, его плечи и голова опустились, словно под невыносимой тяжестью. Он вцепился в свои волосы, сдавленно, зло и ядовито принялся выговаривать проклятия одно за другим, поминая и дом, и голод, и зверя с оставленной им перед смертью раной, которая по прошествии времени невыносимо жгла и болела. Когда я хотел дотронуться до него, как-то успокоить, он прикрикнул на меня и ударил по руке, распаляясь в ругательствах еще сильнее. С ужасом я заметил бурый след на полу. Рана кровоточила.
      Но чем я мог помочь?
      Оставив брата в покое, я вновь оглянулся на принесенную урихшем панель. Отодвинув ее верхнюю часть, я заглянул внутрь. Там обнаружились два темных контейнера с ребристой поверхностью. Недолго думая, взял один, повертел в руках, в свою очередь, пытаясь открыть или как-то распаковать. Тогда страха не было, слишком юная душа еще не потеряла своего любопытства, а пережитые кошмары на время приглушили чувство самосохранения, отступив на второй план. В груди билось маленькое, горячее сердце, а руки скользили по швам коробки, пока не нашли выступ. Вещь тихо и аккуратно раскрылась в ладонях, и на проверку оказалось порцией еды.
      Я даже вскрикнул от радости и неподдельного удивления, только реакции брата на мой голос не последовало, и я вновь затих. Кажется за долгое время, я был так искренне рад, конечно, это не то, чего я ждал весь минувший день, но это тоже была еда, и пусть от нее пахло лишь химией, она была совершенно настоящей. Взяв второй контейнер, я протянул его брату, хотел помочь ему, но он отказался забрать из моих рук так необходимую ему чашу с пищей и питьем. Только вновь сильно закашлял и отвернулся к стене, избегая встречаться взглядом со мной. Вернув его порцию обратно в панель, я же уселся у противоположной стены, принялся за трапезу. На вкус и запах, эта синевато-серая жижа была почти безвкусной и пресной, хотя иной вкус нам был не известен, но она насыщала истощенный детский организм – и это было самым главным.
      Через некоторое время тот же урихш забрал панель с ее содержимым. Брат же так и не притронулся к своей пище, только все сидел в углу, тихо постанывая и соскребая ногтями наледь. Снова наступили мучительные холодные минуты ожидания, ничего не менялось. Было не понятно, какое время суток, да и какое имело оно значение здесь, в космосе...
      Почему-то из-за постоянной ряби и вибрации стен я решил, что корабль, на котором мы трагически оказались, летел непременно в открытом пространстве, но узнать это точнее было невозможно. Да и разницы не было…
      Кажется, я уснул или просто забылся, впал в состояние, когда не замечаешь ничего, что тебя окружает, а мысли замирают и лишаются какой-либо четкости. Так бывает, когда становится совсем плохо, и разум, словно по щелчку пальцев, отключается, замирает, приостанавливая все привычные потоки фантазии и сопоставления.
      Когда я вновь очнулся от тревожного забытья, то не сразу понял, что изменилось, но все внутри сжалось и застыло в тревожном, звенящем, ужасающим страхом напряжении.       Предчувствие.
      Не было слышно шума двигателей. Все было тихо и недвижимо, и дверь все также оставалась запертой, а за ней не было ни единого звука. Может быть, про нас забыли или оставили до какого-то определенного момента. Гадать можно было бесконечно и бессмысленно.

- Ру… Ру. Ты меня слышишь?

      Мой голос прозвучал неожиданно хрипло и сдавленно, а при дыхании вырвался легкий пар. Холод терзал и мучил, выгрызая из теплой плоти последние остатки самообладания и сводя мышцы. Вновь позвал брата. Он долго молчал, а потом все же обернулся, хотя я успел сильно испугаться за него. Его глаза были красными, а сам бледным, с синими, истрескавшимися губами. Рурсус поморщился и тяжело вздохнул. Я почему-то молчал.

- Мы приземлились где-то, я слышал, как выдвигались шасси, а потом был легкий толчок…
Он говорил спокойно и медленно, почти без эмоций. Просто поведал о том, что произошло, пока я спал. И от этого тона, от его абсолютно лишенных эмоций слов пересохло в горле, со звоном что-то сломалось внутри, надорвалось. Хотелось сказать, что-нибудь произнести, чтобы нарушить эту гнетущую тишину, повисшую тоннами, но любое слово подтвердило бы дикий страх и привело бы еще более тяжким страданиям.

– Почему за нами никто не идет?

- Они - Сиитшет. Они сами выбирают момент и живут своими правилами и законами. Нам, простым…ха… смертным, не понять, чем они руководствуются в своих действиях. Для них это просто игра, одна из попыток, они бесчувственны и жестоки. Им нет дела до наших бед. Разве что посмеются над слабостью.

      Я не понимал брата, ведь как можно жить, ничего не чувствуя. Это же получается, что и не живешь вовсе, просто изо дня в день выполняешь одни и те же действия, не задумываясь, зачем ты это делаешь и к чему стремишься. Просто делаешь, не испытывая никаких ощущений, а мимо проходит время и кто-то, возможно, живет иначе, по-настоящему. Но даже и эта мысль тебя не тревожит, ибо ты не чувствуешь ничего. Только что-то мне подсказывало, что Ру ошибается, не мог не ошибаться, но этого я говорить не стал.

- Ру, эти сиитшет, кто они? Почему я не видел их раньше? Это же из твоих сказок? Ты рассказывал раньше, что они…

      Брат рассмеялся и скривился от боли, подтягивая к себе колени, вновь закашлял надрывно и хрипло. Грустно покачал головой и только после этого продолжил:

- Сказки, если бы… - Вздохнул.- Конечно, не видел. Они не спускаются в такую грязь, где мы жили. Они – элита, сама власть, сосредоточие всех благ и богатств нашей вселенной. Куда же они кинуться к нам-то?!

      Заметив, что я заинтересованно подался вперед, Ру усмехнулся, вытер губы грязным и влажным рукавом, поманил меня к себе. Робко скользнув к нему, я прижался, чувствуя, как он горит. Его мелко трясло.

- Сиитшет. Это орден, который управляет нашим миром. Он очень древний и очень могущественный. Некоторые говорят, что он был основан еще в те времена, когда межзвездные корабли были простой фантазией, даже не планом и целью. Простой сказкой. И даже тогда представителей ордена боялись, звали сектантами, которые могли творить страшные чудеса.

- Колдовать?!

- Тогда люди были наивны и мало понимали в окружающем, они не знали многих законов устройств их мира, и поэтому все необъяснимое приравнивали к чему-то невозможному, чудесному. Постепенно этот орден и культ подавил другие, захватил власть на своей планете, медленно ее убив. Но цивилизация развивалась и к моменту гибели, они смогли покинуть свою систему, устремившись к другим мирам, к другим звездам.

- Это они придумали звездные корабли?

- Нельзя сказать точно, это же было так давно, задолго до того, как хотя бы одна цивилизация смогла охватить свою галактику не просто транспортными маршрутами, но и властью. Вряд ли конечно, что только они смогли их сделать. Везде сами, а потом все как-то само слилось в одно, в гибрид всего лучшего. Что-то вытеснили, а что-то добавили новое.

      Брат говорил тихо, почти шептал. Его голос завораживал и успокаивал, отвлекал от того мучительного ожидания, что царапало мысли и душу, вгрызалось своими когтями вглубь и рвало. Его история казалось очередной легендой, которыми он успокаивал меня много-много раз. Он хорошо умел их говорить. Красиво и ярко, так, что при его словах в голове вспыхивали картинки повествуемых событий. И я всегда чувствовал, что, говоря мне о многих преданиях, вымыслах, а иногда и о чем-то реальном, он сожалел о том, что сам не являлся частью этих историй, что он всего лишь был выкинутым за ненадобностью рабом.

- А как же Аросы?

- Вспомнил предания о них? Да, светлое воинство, что тысячелетиями сдерживало си’иатов, вело войны и… вело к свету. Да, они были другим орденом с абсолютно противоположными идеалами. И тут многие говорят по-разному. Некоторые, что они, также как и Сиитшет, были с той же планеты, что сражались с ними и там. Другие верят, что си’иаты встретили ро’осав в других мирах, когда покинули свой, разрушенный. Одни вообще утверждают, что Аросы и Сиитшет – это ветви одного религиозного объединения. – Брат в воодушевлении растопырил пятерню, как бы показывая эти самые ветви. - Они столкнулись в то далекое время и продолжали биться многие века после, то побеждая, то отдавая свои жизни и уступая, но все пытаясь доказать собственную правоту. Вера во что-то – это очень опасно. Я о многих войнах читал, они все были ужасны, но итог мы с тобой уже знаем, на себе прочувствовали. Несколько веков назад последователи двух орденов столкнулись в последней, решающей битве. Брошены в это сражение были все силы, по всем уголкам вселенной. В текстах так и пишут, что «мир содрогнулся». Были уничтожены целые системы, а на многих планетах до сих пор оставлены кладбища звездных кораблей, их не разбирают, просто бросили и все, да и какое удовольствие смотреть на такие руины. Но главное то, что Аросы проиграли. Подчистую.

- У них не было особенной силы, как у других?

- О, нет, что ты. Им тоже приписывают разные чудеса, чуть ли не магию, всякие там зелья и тому подобное. Только эти силы были светлые и мирные. Вообще говорят, что ро’оасы не любили войну, кровь и даже к власти не стремились, жили в покое и гармонии, не делясь на слои, но не верится в это как-то. Иметь воинство, которое могло соперничать с армадой Сиитшет, и не желать власти и торжества своих законов, это явно вымысел. Даже на то, чтобы сдерживать свои ряды, надо иметь сильную волю и несгибаемый порядок, по братские отношения не дадут нужной стойкости. Все мы не без греха…

      Рурсус вздохнул, облизнул сухие губы и прижал меня к себе посильнее. Стало немного теплее.

- Но неважно это все. Века назад все это окончилось. Аросы уничтожили, а власть взяли си’иаты. С тех пор время зовут темным, безнадежным, что и не удивительно. С победой Сиитшет были введены касты… Из-за них мы и не можем даже постоять за себя.

      Он замолчал, смотря в стену перед собой, не мигая. Его глаза прежде яркого синего цвета, тогда были тусклы и воспалены, они влажно блестели, а на ресницах слегка мерцал иней. Ру тяжело дышал, в тишине это было отчетливо слышно. Он, наверное, хотел бы пожить в те времена, когда еще шла война, когда еще были планеты под знаменем Аросы. Там, наверняка, все было иначе. А даже если и нет, то в мире плена и каст любой невообразимый слух о чем-то светлом сразу навевал покой и умиротворение, он напоминал об утерянных надеждах, которые уже никогда не вернутся, как и прежние времена. Рабы и отщепенцы чувствовали это лучше всех.

- Что с нами будет?

- Я не знаю, что-нибудь. По крайней мере, мы живы и вместе, и это главное. Надо верить только в хорошее, иначе нельзя. Иначе будет совсем тяжело, невыносимо. Ты ничего не бойся, будь уверенным, внимательно следи за происходящим. Знаешь, из даже самой, казалось бы, безвыходной ситуации всегда находится выход. Всегда. Нужно его суметь увидеть, а после смотреть и идти только вперед, не оглядываться. Мы обязательно выберемся из всего этого и вернемся домой… Мама всегда говорила, что нужно возвращаться домой.

- А я не помню ее.

      Брат покачал головой, он прекрасно знал это, потому что я не мог помнить свою мать. Ни лица, ни даже голоса. Ру рассказывал про нее очень давно и с тех пор больше ни разу.       Говорил, что она умерла, когда мне не было еще и года. Единственное, что он не был уверен в ее гибели, просто однажды она исчезла, ушла и не вернулась, оставив нас вдвоем, а брат решил, что будет лучше не надеяться на новую встречу, не мучиться от этих тяжелых мыслей. И в чем-то это было верным решением, которое жестоко, но все же избавляло нас от части страданий.
      И все же я хотел знать ее имя, а Ру имени тогда так ни разу и не назвал, все отговаривался, спрашивая, зачем оно мне. Глупость.
      И вдруг неожиданно даже для самого себя я произнес.

- Я не хочу домой.

- Что?..

      Рурсус осекся и с недоумением посмотрел на меня. Он был в крайней степени удивлен, даже поражен моими словами. В его глазах было столько разочарования и обиды, что все остальные эмоции меркли перед этим, а я продолжал выговаривать то, что еще не до конца понимал, что ярко чувствовал, хотя и знал, что было в этом ощущение что-то очень страшное, режущее с детской непринужденностью до самого сердца.

- Дома не лучше, чем здесь или где-то еще. Одно отличие: здесь мы не может идти, куда хотим. Зато нас тут кормят. Может все не так и плохо, - Я внимательно уставился на брата. - … может это начало новой жизни, где все наладится, где станет хорошо. На Деашдде плохо…

      Рурсус покачал головой, все также, не мигая, смотря мне в глаза, хотел что-то ответить, возразить, объяснить маленькому и глупому брату, который не понимал, что говорит, но тут распахнулась дверь. О нас не забыли, не оставили, а просто ждали, когда вспыхнет нужный момент, и вот он пришел, наступила минута, когда можно бросить новые игрушки на старую, как сама жизнь, карту.
      За нами явились урихши, но совсем иные. Их стальные тела мерцали и искрились в скупом свете, оружие блестело на остриях, а на груди гордо виднелись черные надписи с кодом и номером модели. Они не церемонясь, молча и словно бы обыденно, вытолкали нас в коридор. Там уже ждала знакомая нам женщина-сиитшет, всем видом она демонстрировала свое отношение к происходящему. Мы для нее были грязной проблемой, на которую ей приходилось тратить свое бесценное время. Она – одна из тех, кто стоял выше других, а ей приходилось быть рядом с нами. Какая несправедливость.

- Как же медленно. И зачем только учитель оставил таких ничтожных тварей в живых, напрасная трата сил, которая даже не окупится. – Она гневно и раздражительно взмахнула рукой. - Вас следовало бы убить без малейших сомнений.

      Си’иат раздраженно закатила глаза и намеренно громко вздохнула, что-то шепнула неживым стражам и вновь соизволила обратиться ко мне и Ру.

- Ни единого звука. Только попробуйте мне тут пискнуть, языки вырву. Головы опустить и идти за мной, шаг в шаг. Отстанете – убью.

      Гордо и противно хмыкнув, она набросила на голову глубокий капюшон темно-фиолетового плаща и вышла по опущенному трапу из транспорта, больше не обращая на нас ни малейшего внимания. Как и близ храма, она двигалась легко, плавно и быстро, совершенно бесшумно, словно летела. Только плечи ее все равно тянулись вниз под невидимой тяжестью и невидимым грузом, которые давили и сжимали в тисках стройное, гибкое тело. Но было в этой манере двигаться нечто тайное, непознанное, оно заставляло с величием нести свое бремя из года в год, не желая менять его.
      Урихши потащили нас следом.

      Ру не смотрел на меня, его бешеный, испуганный до предела взгляд метался по сторонам. Казалось, еще миг и он закричит, станет звать на помощь и биться в грубых, во много раз сильнее человеческих руках. Как бы это было глупо, а решилось бы одним взмахом безжалостного клинка си’иаты. Только брат, оглядевшись, опустил голову, затих и следовал, больше не поднимая потерянного взгляда, не желая видеть все вокруг.
      Мы оказались в просторном, немыслимо огромном зале, где серые стены пестрели ходами и выходами, бесчисленным множеством створок, узких дверей и широких врат, от одних к другим шли прочные, такие же серые бордюры, мосты, переходы, лестницы и прозрачные панели. Над всем горели яркими буквами названия, номера, указатели. Они мерцали, двигались, некоторые даже в форме трехмерного изображения, повисшего прямо в воздухе. Отовсюду доносились голоса: разговоры и громкие выкрики, монотонные объявления и рекламы. Слышался шум и гул двигателей на самый разный род: тихий шелест, тонкий свист, тяжелый грохот, пульсирующее эхо. Все это дополнялось тупыми ударами стыковки, взлета, приземления и звонким голосом, оповещающим номера прибывших и тех, кто только собирался в свой путь.
      Ангар.
      Какое великое множество кораблей было здесь, некоторые не отличимые, как две капли воды, другие ярко выделялись на общем фоне своей неповторимостью и оригинальностью. Какие четкие, плавные линии, невозможно было поверить, что это всего лишь транспорт, пусть и странствующий меж звезд и галактик.
      Все двигалось, все плыло и спешило. Это завораживало и сводило с ума одновременно. Великое множество живых существ разных видов и форм торопливо перемещались, суетились. Их одежды мерцали всевозможными оттенками и сочетаниями, и среди этой цветной массы особенно выделялись фигуры в темных плащах, что скрывали их с головы до пят, делая из них подобие теней, что неожиданно дрогнули и поднялись с земли, войдя ночными клочками в мир живых.
      И почти все сиитшеты шли в компании таких же, как они или же в тандеме с солдатами, которые выглядели намного выше своих властных спутников, шире в плечах и были вооружены не только легких лучевым оружием, но и большими, тяжелыми винтовками, что висели у них за спинами. Темные культисты с гордым пониманием своей безграничной, божественной власти неспешно взирали вокруг, солдаты же, слегка склонив головы, неспешно следовали за си’иатами или же нестройными рядами проходили от корабля к кораблю, ответственно и строго исполняя свою службу. В примесь к ним в ярких, неестественных оттенках шумно передвигались урихши, одни или же сопровождая кого-то, как нас.
      Невольно стало жутко и тяжело дышать. О том, где мы находимся, насколько далеко от дома, можно было и не гадать. И без того становилось понятно одно – сбежать нам отсюда не представлялось никакой возможности ни при каких обстоятельствах. Да и куда бежать? Дом потерян навсегда. Его уже не вернуть.

      У одних из открытых створок Рурсуса и меня ожидали двое мужчин, что вместе с нашей надзирательницей уличили нас в нарушении заповедных границ. Они были спокойны и молчаливы, главный, наверное, тот, кого си’иата звала учителем, стоял недвижимо, переплетя сухие, покрытые темными пятнами пальцы. Второй же, выше на голову и с непокрытой головой, затянутой в перчатку рукой утирал кровь, струящуюся из носа, но, не смотря на это, держался не менее гордо и надменно. При нашем появлении женщина почтенно кивнула наставнику, слегка склоняясь в поклоне, на что ей никак не ответили, даже не взглянули на нее.
      Все трое развернулись, привычно шагнули в просторный и светлый коридор, а за ними и урихши с нами двинулись куда-то вглубь колоссального по размерам ангара, который оказался лишь частью необъятной станции, состоящей из великого множества отсеков и корпусов.
      Понимание этого захватило дух, а мысленное представление пространства, что нас окружало, поразило юную душу. Мир был огромен, его не увидеть и не объять, он страшен и жесток, особенно когда некому за тебя заступиться.
      Было очень шумно, рев двигателей, говор на разных наречиях, непонятное пиканье, свист техники и других машин. Все это вместе тяжело давило, расплющивало, размазывало по покрытию гладкого пола, сравнивая с пылью. Было невероятно тяжело дышать, сердце бешено колотилось, а мы все шли и шли вперед, в вязкую мешанину чужого мира, что нас ненавидел и презирал. Всюду люди, двери, лестницы, лифты, панели и указатели, какие-то аппараты. И все двигалось в своем неуловимом, неудержимом ритме. Не за что было зацепиться взглядом, каждая деталь проносилась мимо так быстро, будто вспышка молнии.       И я был настолько мал и беспомощен…
      Яркое-яркое вокруг, пестрящее, переливающееся густыми каплями разноцветной крови, и гулкие шаги, которые отдавались звонким эхом от стен, а мы с братом одни.
      И резко, словно пелена сомкнулась, я увидел огромные, во всю стену окна. А за ними бесконечную, холодную и смертельно опасную, но так неудержимо манящую гладь космоса, бесчисленное множество и многоличие звезд, складывающихся в вязь узоров галактик, таких же холодных и злых в своей борьбе за выживание, и бесстрастных к таким ничтожным песчинкам, как мы, возомнивших о себе, что они главные в этом мире.       Калейдоскоп и перецветие красок добровольно опьяняли, хотелось разбежаться, сломать это стекло и выпрыгнуть, окунуться с головой в дико бурлящую пучину, спрятаться в ней от всего и от всех. Она же такая равнодушная и густая, в ней можно было укрыться, чтобы никто не видел, никто не мог добраться, протянув свои цепкие руки. Она же так сладко звала…
      В тот миг я забыл обо всем, увязнув взглядом в черноте с белыми брызгами чужих светил, но мои мечтания оборвал тянущий меня вперед урихш, не склонный к пониманию и сожалению. Он что-то громко и резко мне проговорил своим бездушным, металлического вкуса голосом, но я его не слышал, мне было не до его мертвых фраз.

      Вскоре, казалось бы, бесконечное странствие по станции закончилось, мы поднялись на скоростном лифте в полной тишине, только тяжелое с хрипом дыхание брата нарушало ее, да тихий писк отсчета этажей на экране управления. Все это время на меня с родным Ру женщина си’иата бросала презрительные, косые взгляды, но вслух так ничего и не произнесла. Возможно, не хотела навлечь на себя гнев учителя, как то было на планете.       Старик не внушал лживых мыслей о своей снисходительности и понятливости, скорее наоборот - пугал. Он был более замкнутым в своих эмоциях, закрытым глухой, непроницаемой маской, и взгляд его был острым, расчетливым, почему-то тогда мне очень понравились эти качества, они поразили меня, хотя он чуть и не убил моего брата. От осознания того, что я начинал восхищаться тем человеком, стало до жуткой тошноты противно, но ничего нельзя было сделать, только отрешиться на время от навязчивых, неприятных мыслей.
      Наконец, лифт замер, гулко оповестив об этом и распахнув прозрачные двери, мы прибыли на нужный этаж. Здесь было намного тише и светлее, нежели в ангаре, белые светильники и лампы располагались по обеим стенам, а также в два ряда на невысоком потолке. Гораздо меньше занятых только собою прохожих двигались с нами по пути и навстречу. В место огромного пространства, как внизу, здесь была витиеватая и запутанная система коридоров и не больших комнат – узлов между ними, в центре которых находились статуи или одноцветные изображения, транслирующие сводки и новости. Серые стены пестрели однотипными створками дверей, некоторые из них имели обозначения: антикварные лавки, кабинеты, какие-то мелкие организации и магазины, были и надписи, чье содержимое я не понимал, другие же двери не выделялись ничем.
      Вслед за темными мы прошли довольно далеко, и переплетения ходов, мостов и коридоров уже слились в памяти в одну единообразную массу. Я, как, наверное, и брат, который снова сильно кашлял, уже совсем заблудился, когда наши пленители остановились перед еще одним проемом, прикрытым двустворчатой, полупрозрачной, но закрытой чем-то металлическим панелью. Старший си’иат что-то тихо прошептал двоим своим подчиненным, а потом зашел в вежливо открывшееся врата.
      Мы остались снаружи ждать. Рурсус, согнувшись и дрожа, озирался по сторонам, будто что-то ища, но, так и не отыскав это, опустил голову и более не привлекал внимания. Прошло минут двадцать, а из закрытого помещения так еще никто и не вышел. Двое оставшихся учеников едва различимо переговаривались в нескольких шагах, порою злобно поглядывая в нашу сторону. Но разобрать у меня не получалось ни единого слова, также как и понять причину их ненависти, ведь не могли же мы их настолько оскорбить тем, что приблизились к старому храму…
      Я невольно вздрагивал от этих направленных на нас взглядов, а моему брату, похоже, было абсолютно все равно. Болезнь наступала на него с новыми силами, и он, привалившись спиною к стене, вытирал пот со лба. Я надеялся, что ему скоро помогут, не оставят без надежды, и разволновавшись, даже не сразу заметил, как двери бесшумно распахнулись, а урихши по звонкому приказу грубо втолкали нас внутрь.

      По комнате струился слишком яркий, голубоватый свет, вынуждающий крепко зажмуриться. Когда я с трудом разлепил веки, то взору предстало довольно большое помещение с множеством столов, усыпанных стопками карточек и листов, и разного размера шкафчиками и стеллажами, полки которых были уставлены разными книгами и томами, как старыми, бумажными, так и совершенно новыми, а также светящимися буклетами и панелями. Дышалось здесь тяжело от густого запаха чего-то сладкого и травяного, а в воздухе висел мерцающий на свету дым. В дальнем конце, вольно развалившись, сидел в большом, мягком кресле уже знакомый нам сиитшет, перед ним за широким, блестящим от гладкости белым столом немного возвышалось существо, склонившееся над документами и исподлобья поглядывающее на нас.
      Большая часть его лица была скрыта за темной маской, покрывающей рот, нос и скулы, а голову обхватывало серо-сиреневое полотно, причудливо обмотанное вокруг. Кожа была не естественного бронзового с отливом зеленого оттенка, и испещрена тонкими полосами рисунков. Глаза же тускло блестели желтым, а зрачки я не заметил то ли из-за расстояния разделявшего нас, то ли их и вовсе там не было.
      Некто и темный сиитшет о чем-то приглушенно беседовали, и неизвестный то и дело указывал пальцем на какие-то данные в бумагах. Си’иат, соглашаясь, кивал, задавал вопросы и получал на них ответы. Вскоре урихши по властному и беззвучному жесту руки мужчины подвели меня и Рурсуса ближе к ним. Желтоглазый с шумом отодвинул стул, с трудом поднялся из-за стола, лениво и вальяжно приблизился к нам, прихрамывая на левую ногу, грубо и крепко схватил меня за подбородок, приподнимая, и всмотрелся в мое лицо. Нахмурился, бросил косой взгляд на си’иата, тот уверенно кивнул и сцепил меж собой пальцы костлявых рук. Хмыкнув, существо в маске, брезгливо осмотрел моего брата, но прикасаться не стал, только обвел цепким взглядом и, кажется, остался недовольным, но смолчал, вновь возвращаясь ко мне.

- Свободные? Откуда?

      Сиитшет тоже поднялся, привычным движением оправил свою мантию и соединил руки за спиной, встав рядом со своим собеседником. Ухмыльнулся. Его скрипучий голос медленно зазвучал, вынуждая вздрогнуть от своей колкости.

- Нет, изгнанные. С Деашдде. Искать не будут.

- Изгнанные. Ха! Что ж, тем меньше проблем. Уверены, что этот…

      Он кивнул на меня и повернулся к темному с немым вопросом на губах, но тот и без слов все понял. Вновь кивнул, расплываясь в плотоядной ухмылке.

- Уверен.

- Ваши дела. - Подняв руки и, словно бы примирительно взмахнув ими, мужчина в маске, покачал головой. – Ваши дела. Не мне, простому статисту с дальних регионов совать в них свой, увы, отрезанный, нос. Вы уверены, готовы поручиться, большего мне и не надо. С таким наследством он уйдет за пару часов по высочайшей…

- Поручусь, а ты, «статист», – Си’иат выплюнул это слово с нескрываемой насмешкой. – Проведешь все без малейших черных умыслов и подвохов. Никто, кроме второй стороны не должен будет знать о нем. Такими не козыряют просто так.

- Разумеется, все будет в лучшем виде. – И уже тише добавил. – За такую-то плату.

      Из-за незамеченной ранее двери в дальнем конце комнаты плавно вылетел противно жужжащий механизм, на нем не было метки темного культа, потому он, скорее всего, урихшем не являлся. Он весь был странным сплетением различных, торчавших во все стороны манипуляторов, проводов и игл, то и дело вспыхивающих голубоватым или алым цветом. Он приблизился, протрещав что-то на своем непонятном языке, и больно кольнул меня в шею. Я не смог даже дернуться, страж си’иатов крепко держал меня в своих стальных клешнях, а потому я лишь тихо зашипел от неожиданности и легкой рези. То же самое повторили с Рурсусом. Устройство, как ни в чем не бывало, скрылось в своем прежнем убежище.
      Хромой с леностью, как и до этого, вынул из глубокого кармана своих одежд тонкую, прозрачную панель с данными, которые на глазах увеличивались, рассыпаясь по колонкам таблицы. При их прочтении его глаза сузились и потемнели, он вздохнул не то с испугом, ни то со смирением. Очень медленно кивнул.

- Еще раз скажу, что это весьма и весьма опасная игра. И если пойдут слухи, все вскроется, ни одна база не утаит в своих недрах данные и имена, как мое, так и Ваше. Считаться с нами не будут. Это будет приравнено к измене.

- Что ты мне можешь сказать об опасности?! – Взъярился старик в плаще и гневно впился глазами во вмиг сжавшегося статиста. – Слухи, имена! Да если бы он был нужен… Его выкинули, как ненужную вещь. Никто не будет искать, никто даже не может предположить о существовании…

      Он многозначительно замолчал, взмахнув рукой, и устало вздохнул.

- Ничего, разумеется. Моя обязанность все это говорить прежде, чем будет заключен контракт. Все возможные варианты событий, риски и выгоды. – Желтые глаза странно замерцали, будто покрылись сеточкой белых прожилок. – Если будут искать сверху, я не стану…

- Станешь. Выбора у тебя нет.

      Неожиданно они перешли на шепот, а я не знал того языка, и потому мог лишь тревожно смотреть снизу вверх на вершителей чужих судеб, которые не потрудились скрыть свое напряжение от нас. В стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь, молча, стояли ученики пленителя. Они, казалось, и вовсе не были заинтересованы беседой своего учителя и странного мужчины, принадлежность которого я не смог разобрать, хотя он сам и называл себя просто статистом, но явно это было вымыслом и ложью.
      Громко прервав диалог своим рыкоподобным выкриком, сиитшет медленно и величественно приблизился ко мне и также заглянул в глаза. От его кровавого взгляда у меня внутри все похолодело и будто бы упало, сжалось на полу, закрываясь бесполезными, прозрачными руками, но спастись не могло. Воздух застрял в горле, не вскликнуть и не убежать, даже не отвести взгляда без помощи этой злобной воли, что грубыми руками вонзилась в разум, терзая и мучая.
      Мужчина приложил свой длинный, когтистый указательный палец мне ко лбу, и я дико взвыл от боли. Казалось, меня раздирают на тысячи частей, которые сгорают в беспощадном огне, не оставляя даже пепла и праха, а все мои мысли и воспоминания вмиг оказались не только моими, а открытыми и доступными, начертанными нестираемыми письменами в чуждых ладонях.
      Си’иат, этот старик, был у меня в голове, он читал меня легко и просто, не таясь и не сдерживая свою мощь, не жалея детской души. Но не найдя того, что искал, усмехнулся расслаблено, и через мгновение все прекратилось, а боль отступила также внезапно, как и началась, лишь осталось в памяти послевкусие, скребущее когтями по открытым ранам.
      Только сейчас я заметил, что моего брата держал урихш, но он не делал ни одной попытки освободиться, неподвижно стоял и смотрел на меня широко распахнутыми в паническом страхе глазами. Мой обидчик же что-то быстро шепнул хромому статисту, тот пожал плечами и пару раз хлопнул в ладоши, позвав кого-то по имени Анан.
      Позади меня послышались шаги, а маленькие, тонкие руки расстегнули ворот моей туники, огладили шею, смазывая чем-то холодным и резко пахнущим химией. И небрежно закрепили мне на ней тонкий обод металлического ошейника, который закрылся со звонким щелчком, прогремевшим быстрым и острым выстрелом. Холодный металл больно сдавил плоть, туже обхватывая горло, а когда я впился в него слабыми пальцами, попытался его сорвать с себя, он ощутимо ударил меня током, но от боли я не проронил ни слова, только до скрежета сжал зубы.
      Желтоглазый скромно поклонился старому си’иату, который, так и не ответив, жестко схватил меня и подтолкнул к выходу, что-то шипя. Его ученики безмолвно вывели меня прочь из помещения, в мертвый свет коридора, где дышалось неожиданно легко после задымленной комнаты, в которой мы только что были. Я все еще цеплялся в тугой ошейник, он стал теплым, как кожа, почти слился с ней, только давил своей тяжестью. И была в этом всепоглощающая тень неизбежности, обреченности, от которой невозможно было избавиться, только смириться или умереть. Сиитшеты придерживали меня за плечи, не давая дергаться, а в открытых дверях, до того, как они захлопнулись, я успел заметить брата, которому что-то неразборчиво объяснял мужчина в маске, активно жестикулируя и кивая в мою сторону.
      Когда створки проема вновь распахнулись, оттуда быстрым и стремительным шагов вышел главный темных, и, не оборачиваясь, направился в сети ходов станции. Меня же поволокли за ним. А Рурсус…он остался там.
      При осознании происходящего я рванулся обратно, к брату, но меня остановили сухие и безжалостные руки. Я что-то кричал, бился в жуткой хватке и до хрипоты в голосе звал его, единственного человека, который всегда был рядом, а в ответ так и не услышал приглушенного стенами, отчаянного вопля Ру.
      Снова коридоры, люди, шум. Лестницы, вывески и лифты. Яркие рекламы, мигающий свет. И опять корабли, от гула которых закладывало уши, возмущенный чей-то крик, огромные окна и звезды… И я один в стальном мире, где не было места для сожаления и помощи. Один, пожираемый паникой и невыносимой болью разлуки. Было страшно настолько, что не чувствовалось собственного тела, а воздух просто не проходил в легкие, застревая в горле и вырываясь обратно с надрывными всхлипами. Один в толпе, с железной удавкой на шее. А за стеклом черная гладь.

      Меня снова бросили в ледяную коморку, где некоторое время ранее так успокаивающе звучал голос брата, рассказывающий легенды древние, как и сами слова. Тогда было совсем не страшно, лишь по-детски тревожно, а уверенность в нерушимой защите согревала душу, лелеяла и берегла. Берегла, пока брат был рядом.
      Я изуродовал в кровь руки, когда бился в намертво закрытую дверь. Я охрип, когда кричал, чтобы меня вернули к Ру, и молил о помощи кого-нибудь. Но никто так и не пришел, даже не откликнулся, оставляя меня в непроницаемой тишине, где, казалось, что и все мои слова тонут и вязнут, задыхаясь и угасая, исходя на нет. Они были такими жалкими и ничтожными против громады чьей-то великой воли, имен которых я даже и не знал. Кровь пятнами покрывала дверь, но боли я не чувствовал даже тогда, когда прижимал к ледяной поверхности руки, а затем отнимал их для нового удара, на ней, глухой стене, оставались клочки кожи. Тело словно лишилось всего того, что заставляет оберегать и защищаться.       Только боль в душе, отчаяние и абсолютная беспомощность. И имя брата на губах, застывшее и колючее. Оно стало едва ли теплее света ледяных звезд, которые смотрели на меня там, через веки огромных окон.
      Обессиленный и раздавленный в пыль я рухнул на твердый, холодный пол, свернувшись комочком, закрываясь от всего мира и тихо-тихо, сипло воя. Меня сильно трясло, а глаза застилали горькие, режущие слезы. Маленький мальчик, я вряд ли тогда отличался от многих тех, кто попал в подобные ситуации. Жалкий и ничтожный, отданный в лапы скучающих владык. Только сквозь тонны страха и обреченности неожиданно пробился гнев.
      Тонкий, дрожащий, словно лист на ветру, и хрупкий, как белый хрусталь, звенящий при любом малейшем касании. И он горел внутри, как будто поджигаемый кем-то извне. И вроде бы он был естественным, понятным, только чужим, не моим. Не может ребенок, пусть и настолько избитый судьбой, изжигать себя изнутри так осознанно и добровольно. Слишком темной была эта искра. Она мучила сильнее потери, но была прозрачнее и непонятнее желания смерти.
      Кажется, я что-то шептал. Сдавленно, дрожащим голосом, но твердо и уверенно. Я не помню слов или же они были лишь звуками, что я повторял за кем-то незримым, но неусыпно наблюдающим за мной. Не знаю. Звал ли на помощь или проклинал весь мир за все, за каждую мелочь? Не знаю.
      Лишенный всех сил и надежд я провалился в больной, полный кошмаров сон, который не принес никакого облегчения, лишь повторение пережитой боли.


Я бегу из последних сил, задыхаясь и хрипя, сжимая отчаянно кулаки.
      Оголенным ступням безумно больно ступать по раскаленному песку, который мелкими осколками врезается в ноги, плавит кожу, остывает и осыпается, чтобы смениться другим. Я проваливаюсь по щиколотку, но и не думаю останавливаться. Впереди меня диск приторно-обжигающего светила цвета меди. Оно тянет свои руки-лучи ко мне, жжет глаза и раскаляет густой, насыщенный запахом гари воздух, который, играясь, разъедает мне легкие. И песок оттенка жженого сахара меркнет, насыщается невидимой тьмой, становясь черным подобием пыли.
      Я вою от боли, но бегу. Все дальше и дальше, на пределе. Пот, выступающий на мне, не успевает охладить кожу, испаряется, как будто и не было его вовсе. Становится только хуже и тяжелее, словно тиски сдавливают хрупкое, истощенное тело, не давая сделать и глотка столь необходимого кислорода. Оглядываюсь на ходу.
      Позади меня вспыхивает еще солнце, только больше и оттенка свежей крови. Оно гремит монотонным гулом, режущим слух. А на фоне его кипящего марева четыре темные фигуры. Три черных, терзающих свет плащами и… брат. На миг я вижу его искаженное страданиями лицо совсем близко. Он надрывно зовет меня к себе, но потом медленно, тягуче улыбается. Он никогда так не улыбался: лживой, коварной улыбкой садиста. Не своей. Чуждой ему, но отчего-то знакомой и до отвращения близкой мне. Под черными губами мелькают белые, острые иглы зубов. И глаза Ру вспыхивают жестоким огнем, а по песку проносятся раскаты ужасающего смеха.
      Все гаснет в один миг, падая в пустоту, которая взрывается сотнями голосов, и я чувствую, как бесчисленное множество рук касаются меня, царапают, раздирают мою плоть.

      Я закричал в голос, и крик мой глухим эхом разнесся по темной, полупустой комнате. Подскочив на смятой постели, я тяжело и прерывисто хватал губами холодный воздух после очередного ночного кошмара, но не разлеплял влажные веки.
      Ни одна ночь не обходилась без этих верных, но безжалостных спутников. Они врывались в хрупкое забытье и рвали искалеченную душу, взывая к воспоминаниям прошлого или, как в тот раз, соединяя давно погребенные годами лица с непонятными, жуткими видениями.
      Черное, черное, черное.
      Оно преследовало меня, от него было не спрятаться и не укрыться. Черное. Чернее самого мрака. Оно глодало меня изнутри. И не существовало этому названия. Не было имени. Я столько раз убеждал самого себя, что все это лишь отголоски моей отнюдь не светлой и не беззаботной жизни, но столько же мои рассуждения рассыпались крошевом в руках от того, что нечто смотрело на меня из теней и глаз окружающих.
      Чернее тьмы. Память о боли и унижении. Она четко и неустанно следовала за мной, никогда не отставая, лишь забегая на пару шагов вперед, чтобы предстать во всей своей красе, в очередной раз бросив меня наземь, на колени.
      Меня мелко трясло, а капли холодного, больного пота скатывались по коже, раздражая и ничуть не отстраняя то зыбкое мироощущение, что всегда оставалось в первые минуты после страшного сна. Зажмурившись, я вцепился ногтями в свои плечи, медленно раскачиваясь и боясь увидеть то, что находилось вокруг.
      Оно же ушло. Я больше не там. Я очень, очень далеко. Недостижимо далеко. Вчерашний день не был миражом, он был и есть реальным, как я, как… как…
      Тепло. Уютное, мягкое тепло укутывало дрожащее тело своими объятиями, мерно и молчаливо успокаивая. Воздух не пронзался со свистом бесконечными сквозняками и запахом сырости. Он не был наполнен размеренным, но убийственным звуком падающих в лужи капель.
      На глубоком вдохе я распахнул широко воспаленные глаза, и вновь, в который раз, обнаружил себя лежащим на узкой кровати, со сброшенным на пол немного колючим, но плотным и мягким покрывалом. Где я?
      До кислоты затертый вопрос. Он звучал в моей голове при каждом пробуждении, отдавая привкусом соленой крови.
      Где я?

      Последнее, что я тогда помнил, это ледяные стены тюремной камеры на корабле сиитшетов и свои разбитые до костей руки, а затем череда долгих дней в отчаянии, холоде и темноте, где я почти забыл, как говорить, а глаза уже успели отвыкнуть от дневного света. И только пульсирующая боль звенела в теле, отзываясь в каждой клетке тупыми, ноющими ударами. Я был один, совершенно и абсолютно до всех степеней один. Меня разлучили с братом, с единственным светом, который тусклой искрой сиял во мраке всеобщей грязи. Где он находился после и что с ним стало, мне было не известно уже почти одиннадцать лет, и от того становилось еще тоскливее и еще страшнее.
      Встряхнув головой, будто бы желая таким образом выкинуть из нее все, что отягощало и тревожило, я еще раз осмотрел свое маленькое, сумрачное убежище.
      Довольно таки просторная комнатка, пусть и с низкими потолками. Все приглушенных серых тонов, они и вовсе казались бесцветными, лишенными сил, но от этого не становились хуже, наоборот, приобретали гранитную стать, за которую можно было лживо прятаться. Голые стены, потрескавшийся пол. И очень, очень тихо.
      Прямо напротив меня, у дальней стены стоял тонкий, старый стол. Он давно уже был исцарапан и помят, краска слезла, оставив лишь едва заметные разводы внизу столешницы. На нем ничего не стояло, а подле не было стула, на который бы можно было присесть.       Отчего его поставили сюда? Он был до меня и, наверное, будет после. Истрепавшийся и скрипучий, но почему-то оставленный служить и дальше, а может просто забытый и по этой случайности сохранивший себя от равнодушной гибели. Впрочем, все равно. Он нарушал неприкосновенность и гладкость стен, и тем был лучше. От него тянулись тени, он чуть-чуть разгонял гнетущую пустоту.
      Чуть левее от него виднелась почти незаметная в серости такого же, как и все, цвета дверь. Всего лишь одна створка и та открывалась вручную, а не отъезжала в сторону, как в обычном, верхнем мире. За ней узкий, темный коридор, который почти сразу переходил в лестницу и устремлялся вверх, к свету. Но там, до огромных провалов окон, было еще темнее, чем здесь, и всегда оставалось душно, а еще слишком громко звучали шаги. Я почти никогда не видел тех, кто их издавал, спускаясь в такие же комнаты или покидая их. А может быть это они меня избегали…
      В сторону от двери тонкой щелью в стене выдавала себя полость встроенного шкафа. Почти пустого. У таких, как я, не бывало имущества, только тяжесть воспоминаний. И в тишине, в сухой, чрезмерно жаркой темноте, они давили на худые плечи лишь сильнее, по-зверски облизываясь.

      Отчего-то перед глазами всплывали картинки первого моего пробуждения здесь. Забавно, я не знал, как оказался в этом месте, просто однажды очнулся от зыбкой, ночной пелены уже в этих четырех стенах. И было также тепло и тихо, будто острым ножом отсекли все, что живет там, в океане ненависти и пустоты.
      Тепло и тишина. Они так пугали в первые мгновения, а я вглядывался в сумрак, стараясь различить очертания клетей, но безуспешно, прислушивался, боясь услышать далекие крики или, что хуже, приближающееся шарканье размеренной поступи.
      В то утро, которое еще так неразделимо граничило с ночью, я поднимался на ощупь, выставив дрожащие руки впереди, и, несомненно, упал бы или запнулся за что-нибудь, но комната была полупуста, как и долгое время после. Только едва-едва через тяжелую, грубую штору пробивался темный свет звездного неба.
      Аккуратно встав с постели, прохладный, шершавый пол почти неощутимо охлаждал кожу, я побрел на ощупь к окну и отдернул толстую, но уже затертую от касаний ткань. Привычный и неотъемлемый ритуал любого дня. Он никогда не отличался: кошмар, мучительное пробуждение, осознание того, где нахожусь и клочок, мелкий, скупой осколок света, что лился в маленькое окно. Оно находилось почти у самой земли и было закрыто не только стеклом, но и ржавыми прутьями. Мой маленький ход в мир, где можно было на время отрешиться от боли.
      Как и в первый раз сквозь тонкие ребра стали в помещение втекал мягкий поток синеватого, ночного света, отражаемый четырьмя спутниками. Он всегда представлялся тихим, молчаливым и таинственным. При нем нельзя было шевелиться и даже глубоко дышать, а вдруг он испугался бы и больше никогда не осветил меня, оставил в агонии жара одиночества. И я послушно замирал каждый раз, неотрывно смотря в туманные, бесконечные синевато-черные с голубыми бликами дали. Они пестрели правильными и четкими линиями зданий, как жилых, так и подобным тому злополучному храму. Их силуэты гармонично вливались в зыбкий, балансирующий опасностью и безмятежностью мир. Белые искры окон казались похожими на упавшие и замершие в своем падении звезды, как само их продолжение, будто земля и небо соединились в единое целое, ничем не различные меж собой. Изредка в переливчатом небе пролетал черной, блестящей точкой какой-нибудь корабль, нарушая своим гулом великое творение - тишину. Пролетал и скрывался за горизонтом или в крошках архитектуры, затихая и угасая там, а безмолвие вновь окутывало своим нутром сладко спящий мир. И так хорошо было, что оставалась возможность чуть-чуть расслабиться и отпустить свой взгляд вверх, в синеву.
      Окно можно было открыть, распахнув вовнутрь ставни, тогда в комнату сразу же врывался дикий ночной странник – ветер, приносящий с собой отдаленные звуки спящего в своей роскоши города. Влажная, предутренняя прохлада наполняла тело какой-то особой, безымянной силой, взяв за свой недолгий дар самую малость – принуждение к мечтам. В этот краткий до безумия, до судороги миг появлялся шанс забыть обо всем, поверить, что выпорхнуть вольной птицей из заточения вовсе не сложно, нужно сделать лишь маленький шаг. Просочиться сквозь прутья и упасть в пустоту. А мне так хотелось летать. Но безжалостная реальность снова спадала на плечи железным ошейником, стоило только представить себя там, за стеклом.
      Не закрывая окно, я возвращался вглубь мрачной комнаты, подходил к столу.
      Пустой и забытый. Но за время своего нахождения здесь, я смог разгадать одну его тайну, которую тоже позабыли: если нащупать с левой стороны, снизу маленький выступ, то можно было открыть потайную щель. Наверное, когда-то она хранила древние и ужасные секреты или же просто была маленьким тайником такого же маленького и никчемного человека, но от этого она хуже не становилась, как была, так и осталась тайной. Я нашел там старые рукописи, начертанные чьей-то быстрой рукой, но двумя почерками, будто кто-то читал их позже и делал свои заметки.
      Взяв одну из всей стопки, я мог приобщиться к чему-то иному, на ней были какие-то графы с данными и причудливыми схемами, но почти все являлось не понятным, изложенным на чужом языке. Правда, напоминали они зарисовки звездного сектора. Дальше следовал мелкий текст с размашистыми фразами по краям другого оттенка чернил. Они не четкие, не ровные, кто-то, делая их, спешил. В который раз я смотрел на затейливую вязь, гадая о значении строк. Это тоже было крохотной частью каждого утра.       Кроме первого.

      Тогда, стоя у раскрытого окна, я невольно цеплялся за покоившийся на моей худой шее металлический ошейник, уже привычный, но от этого не менее давящий. Вспоминал, как брат рассказывал мне, что подобное носят рабы, в подтверждение показывал тонкий, давний след на своей коже. Я тогда удивлялся, что мой всемогущий Ру, оказывается, был в юности простым рабом, не мог поверить в это, спрашивал каково это прислуживать. Даже чудилось мне, что в тени какого-то могущественного владыки могло быть интересно и захватывающе, ибо ты мог без сомнений быть уверенным в том, что твоя работа позволила этому повелителю достигнуть многих высот.
      Глупец, я не понимал, что раб ничем не отличим от вещи, а потому бесправен, хотя… рабы все же имели право на жизнь, в отличие от отщепенцев. Кажется, Рурсус в тот раз так и не ответил на мой вопрос. Не помню. Зато через десяток лет я познал все сам, и в который раз обещал самому себе, что увижусь с братом вновь когда-нибудь в будущем. И я верил в это. Почему-то необъяснимо знал, словно бы заглянул в пелену времен, а после спрятал свое бумажное сокровище в тайник.
      Как и всегда толкнул дверь, пробуя открыть, но тщетно, ее отпирали только в тот момент, когда горизонт окрашивался светлым оттенком разливающегося утра. Тогда рабов выпускали, чтобы те успели разбежаться по своим местам, не беспокоя господ своей суетой. И единственное что я мог делать до общего шума – это ждать назначенной минуты.       Мучительно долго и одиноко, вдыхая холодный, утренний воздух, снова и снова прокручивая в голове картинки былого.
      Рассвет забрезжил желто-бирюзовой искрой и растекся плавной линией, гася оставшиеся звезды, небо побелело, вычерчивая хлопья редких, почти прозрачных облаков. Комнату стал медленно заливать голубоватый свет, не прогоняя мрачность, только оживляя тени и стирая краску с полуночных наваждений, передавая ее всему окружающему. Город вдали оживал, мерцая цветными огнями, которые были еще видны, сотни темных точек взлетали, встраивались в плавные линии и устремлялись своей дорогой. Рой. Иначе и не назвать. Каждый день, в столь ранний час он казался еще редким и нестройным, но через недолгое время обретал силу, сливался в один сплошной поток движения и звуков, где становилось уже не разобрать чего-то отдельного, только целое, неделимое, стремящееся вперед нечто.
      Вновь сев у окна, я обхватил плечи руками, зябко дрожа. Отчего-то снова было страшно. Страшно, как всегда. И обреченно. Уже не хотелось бежать, не хотелось к Ру. Его образ медленно, но неумолимо стирался из памяти, превращаясь в сухой, грубый силуэт, лишенный цветов, даже малейших оттенков. И голос его стал звучать в памяти далеко и тягуче. Он превратился в простую картинку, такую же сказку, какие рассказывал мой брат.       Я больше не задавался вопросом о том, как я буду жить без него. Это оказалось совершенно не важно, я понимал, что даже если бы мы оказались в этой гнили, то он бы не смог защитить ни меня, ни себя. Он только бы подставился под удар, от которого мог погибнуть. Двое против громады грязи и плесени – ничто. У нас совершенно не было шанса на спасение. Итог был предрешен ровно в ту секунду, когда мы ступили на влажную траву запретной территории близ древнего святилища. А после этого оставалось лишь существовать. Однообразно, безмолвно. Убитой тенью, привыкшей ждать.

      Сколько времени я провел в таком забытье, в утреннем тумане, я не знаю. Очнулся, когда замок двери громко, почти оглушительно щелкнул. И дверь распахнулась сама.       Медлить не стоило, слишком много я видел чужого гнева и перетерпел столько же. Поднялся и бесшумно скользнул в коридор, желая просто слиться со стеной или же… искоренить все-все, что есть внутри. Хотелось, чтобы каждая живая клетка души задохнулась и умерла. Навсегда и бесповоротно. Тогда было бы совсем не страшно жить.

      В первый день моего пробуждения здесь я долго, впрочем, совершенно безнадежно скребся в дверь, слушая глухую тишину за стальной панелью. Я даже не помню, как заснул, провалился в сладкую тьму прямо на полу, в которой было так много звезд, воды и кого-то, кто неустанно следовал, ступая по моим следам. От этого не было жутко, нет, наоборот странное, неестественное спокойствие ложилось на остатки самообладания, убаюкивая.       Нечто давало сладостную иллюзию не-одиночества, которую я с радостью принял.
      В испуге распахнув глаза, я заметил, что проход открыт, а передо мной стоит человек маленького роста, скрестив меж собой тонкие, изящные пальцы без ногтей, но унизанные перстнями и разноцветными ободками колец так, что кожа только совсем узкими полосками виднелась среди них. На вид ему было где-то около сорока- сорока пяти лет, а тело его было облачено в темную, коричневатую мантию с огромным воротником-стойкой, исчерченным геометрическими узорам, который закрывал почти весь его подбородок и шею. Сразу поверх него торчал внушительного размера нос, а на лице белел небольшой продолговатый шрам с правой стороны, который змеей тянулся вверх, к брови, уродуя узкий глаз. И без того небольшие глаза прищурено сверкали, быстро бегая по всему, что было доступно его взору, хитро переливались темным. Волос на голове не было вовсе, только две багровые, сужающие к концам полосы татуировок тянулись к макушке.
      Он стоял, молча, тяжело, но цепко смотрел на меня, при этом его ноздри заметно сужались и расширялись при дыхании, будто это простое и привычное почти для всех живых существ действие выдавливало из него чрезмерно много сил и существовало при строгом контроле своего хозяина. Это мне не понравилось. Это было противно, и странная искорка на миг возгорелась внутри, но затухла, угасая в темноте страха и одиночества, вновь бросая меня в привычное состояние бесцветия. Заметив, что я обратил на него внимание, поднял взгляд слишком дерзко и пристально, он оскалился. Его шершавый голос расцарапал воздух:

- Смотрю, ты, наконец-то, очнулся. – И без того омерзительную гримасу передернула усмешка, мужчина выдавил из себя насмешливый вздох. – Мое имя Адалт. Я помощник управляющего в поместье Лорда Вираата. Ты отныне принадлежишь ему.

      Он на мгновение замолчал, давая мне понять и осознать свое положение. Раб. Раб уже не игрушка, но еще не человек. Думать, отчего снизошли до меня и подняли на пару ступеней в кастовом строе, не хотелось. Вообще не было ни малейшего желания разбираться хоть в чем-то.

- Лорда Вираата? – Недоуменно переспросил я. Лицо Адалта исказилось огромным недовольством и нетерпением, они как будто переливались через край, но их обладатель был из тех, кто безмерно строго следовал установкам и дозволенным граням.

- Да. Лорда Вираата. Он твой хозяин отныне. Рабу же не пристало задавать вопросы. Это сильно раздражает, а за раздражением следует наказание. – Он указал на ошейник, что был прицеплен к моей шее. – Электричество хорошо обучает. Да ты и сам все прекрасно знаешь, не первый же год с таким сокровищем живешь.

      Он злостно рассмеялся, его лающий смех неприятно резал слух, но при всем этом темные глаза так и не исказились ни одной эмоцией, даже не сверкнули. Они будто были отдельным дополнением чужого тела, которые не подчинялись чуждой воле и не имели на себе отражения лишних чувств и переживаний.
      Но, не смотря на это, Адалт мало чем отличался от других. Имея власть, пусть лишь малую крошку, он не был наделен разумом в достаточной мере, чтобы осознать свою никчемность. А гордиться тем, что ты на шаг ближе к чужому трону, не значит абсолютно ничего, ибо ты все равно остаешься лежать в грязи, изредка поблескивая поддельными камнями на кольцах.

– Поднимайся, нужно привести тебя хотя бы в подобие порядка. Уж не знаю, зачем потребовалась Хозяину беседа с таким ничтожеством как ты, но на то воля си’иата. После приступишь к своим обязанностям.

      Я не отводил взгляда от мужчины, смотрел снизу вверх весьма холодно, почти без эмоций. Они выгорали внутри все сильнее, оставляя после себя только обреченность и звенящее гневом одиночество. За прошедшие годы привычка быть в тени, быть невидимым призраком среди живых крепко укоренилась во мне, и потому прямое обращение, даже такое – открыто оскорбляющее, казалось обманом, вызывало подозрения. О тех, кого выкинули прочь, в вязкую мерзость отбросов, не вспоминают. И уж тем более с ними не говорят. А кто такой я? Ничто. Один из великого множества грязи, разводы пыли в луже. Но ко мне обратились.
      Не выдержав накала мыслей, я вскочил на ноги. Слишком резко, наверное. Адалт даже дернулся, смотря на меня огромными, растерянными глазами, но в следующий момент грубо схватил меня за шиворот и прижал к стене, шипя и едва не испепеляя глазами. Его напевный тон врезался в душу, как когти.

- Для твари, что выкупили в той дыре, ты слишком дерзкий. Мало носом в пол тыкали? Не выучился? Все еще не понял, что ты пустое место? Так я тебе расскажу. Ты ничто. И никто не станет оплакивать твою смерть, если вдруг произойдет «несчастный» случай. А они не редкое дело в нашей жизни. Осмелел? Отогрелся в тепле, в мягкой постели и решил, что стал невесть кем? Так пришло время напомнить. Ты, дрянь, в поместье, но сиитшет еще не решил, сохранять тебе твою жалкую, бесполезную жизнь или проще удавить, как уродливого, вшивого пса. Так что примолкни и будь паинькой.

      Он спихнул хрупкое тело раба на пол, быстро кивнул, удовлетворившись результатом, и продолжил.

- Да, пусть я и не обладаю теми силами, что вознесли Сиитшет, но меня лучше не злить, раб. Не перечь мне, дорого это стоит.

      Оправив свой плащ, будто тот мог испачкаться об меня, помощник Вираата направился к двери важной и уверенной походкой существа, которое смогло доказать свою силу на беспомощном, не ожидая, даже не предполагая, что его могут ударить в спину, и тихо бормоча под свой огромный нос:

– Вскакивает он. Такое бесполезное отродье, а заплатили невесть сколько… Что встал?! Идем, у тебя сегодня еще много дел.

      И Адалт скрылся в дверном проеме, а у меня не было выбора, кроме того, как последовать следом за ним, стараясь не отстать. Показаться этому Вираату было необходимостью, даже ценой существования здесь, но та неожиданная волна, что захватила на миг искореженный страданиями разум, схлынула, возвращая былую слабость и осознания своей жалости и хрупкости. В тот миг я даже не верил, что посмел проявить такое дерзкое неповиновение, хотелось бежать прочь, спрятаться, забиться в какой-нибудь темный уголок и ждать пока все это пройдет страшным сном, а вокруг будут мерцать маленькими проколами звезды, среди которых не найдется ни одной точки корабля. Еще больше пугало то, что если какой-то мелкий помощник управляющего этим поместьем настолько свободен и имеет такую власть, что не боится показать свою силу, угрожая гибелью собственности си’иата, то насколько хуже обладающий этим местом.
      Тогда эти странные переливы самоуверенности еще пугали, казались чем-то выходящим из обычного, больным, тем, от чего следовало бы избавиться, но как, я не мог даже предположить. Сейчас же думается, что это были осколки, оставшиеся после боли и струй крови, что медленно, тягуче вытаскивали из меня эмоции и веру, вырождаясь в это странное подобие чувствительности, которое только и могло, что вспыхивать изредка черным огнем, чтобы исчезнуть в следующую минуту.

      Адалт провел меня длинными, но узкими коридорами вниз, к темной лестнице, по которой мы и спустились. Но к удивлению, после странствия по темным проходам мы вышли наверх. Я смог лишь урывками разглядеть через щели окон тот пейзаж, что плохо был виден в ночной темноте из маленького окна в моей комнате.
      Краски всего – зданий, растительности и даже неба, были приглушенными, будто разбавленными серым, беленные молоком. Они сливались в плавную палитру, которая успокаивала и смиряла с чем-то неизбежным, но, увы и ах, слишком равнодушным. Пики сооружений не стремились ввысь, а скорее стелились по земле, тяготея к твердой опоре, тем самым намекая, что на этой планете ни у кого нет желания взлететь выше местного владыки. Нельзя было не признать, что это очень раболепно. От светлого непривычно жгло глаза, привыкшие к вечному сумраку станций, где даже искусственный свет был темен и желтоват. Здесь оказалось находиться сложно и немного дико от того, что стоило приподнять свои руки, и можно было увидеть все порезы и ссадины на коже.
      Все жило и двигалось, солнечные блики отражались на зеркальных окнах, но вовсе не ослепляли, растворяясь в молоке пастели. И всюду развевались эмблемы: синий узор на сероватом фоне.
      Но долго отвлекаться мне не позволили, Адалт, войдя в почти не освещенный, в отличие от предыдущих, коридор, остановился у одной из дверей и нажал кнопку на своем браслете левой руки, тот среагировал желтым миганием мелкой точки.
      Через мгновение дверь отъехала в сторону и в облаке пара появился низкий, несуразный урихш, что-то пиликнул и вернулся обратно, зовя за собой. Помощник подтолкнул меня, бормоча, чтобы я не задерживался, а все происходящее было данью уважения не мне, а господину, которому лицезреть подобное и отвратительное, вроде меня, неприятно и унизит его величие. И я не заставил себя ждать.
      В помещении было очень влажно, а белесый пар не давал толком ничего рассмотреть, только клубился и взмывал к низкому потолку. Жар пронизывал все помещение, накаляя стены и пол, пахло какими-то горьковатыми травами, отчего с непривычки начала кружиться голова.
      Дико до смешного осознавать, что такая роскошь для рабов, хотя учитывая, что это место – обитель сиитшета, то удивляться не стоило. Пусть за прошедшие годы мне и не довелось даже увидеть их после той злополучной встречи на Деашдде, я не сомневался в их некоторой особенности, которая порой переходила в странность, даже паранойю по поводу их законов и устоев. А они, си’иаты, ловко и выверенными движениями следовали меж уставов, ища себе наибольшие выгоды. И находили, расплачиваясь за это ценой жизни простых «смертных».
      Признаться, я никогда не чувствовал себя так легко, после того, как скинул с изможденного тела жалкие лохмотья и окунулся в горячую воду. Она приятно обжигала кожу, вытесняя холод и словно размывая тяжелые мысли, унося их в свои глуби. Этой ненавистной, вездесущей грязи не было, пусть, возможно и ненадолго, но осталась лишь легкость и чистота, каких я не помнил, также как ненавязчивый запах мыльной пены. Я ощущал себя обновленным, на миг выдернутым из когтей боли. Наверное, Рурсус потому и ненавидел жизнь в тех низах, где прошли четыре года моего детства. Там не было даже такого блага, только холод и голод, съедающий изнутри все и вся. Хотя, я мог и ошибаться по этому поводу. Он с такой же ненавистью говорил о рабах и их лишениях, но всегда искал способ выбраться из отщепенцев.
      Нашел.
      Мне дали новую, чистую одежду: серые штаны и тунику, а еще такого же цвета короткие сапоги. Они были мягкими и совершенно бесшумными, при соприкосновении с полом было невозможно различить даже тихого шороха. Как все было предусмотрительно: лучше позаботится о виде прислуге, чем выслушивать упреки господ о раздражении шумом.
      Мои волнистые светлые волосы намазали чем-то липким и прозрачным, отчего они склеились и больше не распадались в разные стороны, сохраняя свою форму. Ошейник-маячок оставили, но с этим не возможно было поспорить. Его только проверили на исправность и чуть ослабили, и еще поставили на его поверхность очередную метку, рядом с другими тремя.
      Как мне показалось, я отсутствовал не так уж и долго, но Адалт не упустил возможности упрекнуть меня, еще раз демонстрируя свою власть, как бы закрепляя свой успех. Я смолчал. Потом снова начались нескончаемые цепочки и переплетения залов и коридоров, но теперь они вели наверх. По дороге помощник учил меня, точнее предупреждал, что ни в коем случае нельзя делать и как нужно вести себя в присутствии хозяина. Владыкой его называть нельзя, потому что этот высочайший чин был присущ лишь четверым господствующим сиитшетам, а Вираат являлся всего лишь лордом или же одним из подчиненных Высших.
      Я же не вслушивался в речи Адалта, они не несли ничего нового. Иерархии делят любое общество, где количество человек выше двух, и по единому принципу: глава – подчиненный. Не запутаешься. Я же больше смотрел по сторонам. Такой роскоши я еще не видел в своей жизни. Она поражала воображение, но все же нестерпимо давила, заставляя сжаться, склониться и поскорее забиться в тот темный угол, из которого меня и вытащили.       Яркие сочетания искрились золотым декорам, вычурные узоры и резьба покрывали почти все, отчего складывалось ощущение, что долго в этом калейдоскопе не сможешь находиться. И я даже не сразу подобрал определение разнообразию украшений, которые так навязчиво лезли в глаза - все было сделано на показ. Это был отвод внимания от чего-то важного, скрытого в недрах цветных стен и картин, или же способ укрытия своей слабости. С древних времен известно, что все можно купить, если не обладаешь иными силами. Неужели этот си’иат настолько слаб, что решился пойти на такое открытое признание, что даже его собственные рабы могли видеть и понять все. Если так, то поведение Адалта вполне оказывалось естественным. Вираат оказывался простой пешкой, которая соорудила себе уютный кокон, где и возомнила о себе невесть что, надела на свою глупую голову несуществующий венец и наслаждалась ложью.
      Коридор, к которому мы подошли, оканчивался наглухо запертыми вратами, иначе это творение назвать было нельзя. Врата были тяжелые и излишне украшенные подобием лепнины, занимали все пространство от пола до потолка, что казалось слишком приторно и витиевато. Они охранялись парой солдат, сокрытых под синеватой броней. Эти стражи недвижимыми изваяниями стояли по обе стороны от входа, вытянувшись по стойке смирно, только через прорези шлемов видны были скучающие взгляды. Было видно, что исполняющим свой долг людям давно встало поперек горла все, что их окружало, и что они вынуждены делать изо дня в день без единой надежды на какое-либо изменение.
      Стражи не рабы, они не носят шипы у шеи, которые при малейшей мысли о побеге сомкнутся смертельными объятиями, отсекая буйную голову от непокорного тела. Так почему я так ярко и четко видел в них то же состояние, в котором жил сам?
      Отведя глаза от охраны, я опустил их вниз. Пол был покрыт чем-то таким же пятнистым и мягким, это еще больше портило и без того низкое впечатление от поместья. Словно искореняло необходимую строгость.
      Я поймал себя на мысли, что оцениваю все вокруг и соотношу с уже известным мне о си’иатах, а точнее с теми историями и слухами, что невозможно было не услышать в разговорах по всем уголкам Вселенной. Многое не совпадало. И от этого меркли слова брата, все его легенды и сказки. Они рушились хрупкой мозаикой в руках, рассыпаясь колючим песком.
      Богатство, власть, право именоваться тем, кто однажды покорил весь мир… Что это? Ложь? Вымысел? Красивая история? Неужели у всего этого не было настоящей основы, которая и сохраняла наш огромный мир? Он был грязен и полон боли, но он не должен был быть уродом. Просто не имел права на это!

      В этот момент мы подошли к двери, мой провожатый что-то привычно шепнул страже. Те равнодушно кивнули, пропуская нас. А меня как будто что-то кольнуло, я не хотел ступать за порог этой грани, но при этом меня не охватил страх, как... в решетчатых клетках первой станции. Я был, наверное, впервые за всю мою жизнь спокоен и уверен, пусть рядом и не было брата, да и мое положение не изменилось, а ошейник привычным тяжелым грузом давил на худую шею. Но нежелание лишиться детских, остаточных иллюзий было сильнее. Да, я совсем не понимал, что происходило, и не хотел понимать, но эта яркость, беспечность в каждом клочке проклятого места грозила разбить все, показать не только нутро отщепенцев и притонов дальних регионов, но и истинное лицо тех, кто грелся в лучах светил власти.
      Один из таких находился за пафосной дверью, и почему-то хотел увидеть меня. Но рабов не водят на приемы к лордам сиитшетов, да и любых других орденов. Или все же у них именно так и было принято? Вираат и подобные ему… Боялись за свои жизни, проверяли все сами, каждого, любое новое существо, которое переступало порог их дома? Но что-то подсказывало мне, что все это очередная ложь, и как это повлияет на меня и мою судьбу, я не мог даже предположить, также, когда не услышал вслед испуганного крика Ру.

      Двери разъехались в стороны с едва различимым шелестом, вырывая меня из бури обрывков непризнанного страха и догадок.
      Предо мной была темная, едва-едва обволакиваемая искусственным, белым светом комната. Вдоль всех стен располагались внушительные стеллажи с многочисленными книгами и рукописями, преимущественно настоящими, а не замененными информационными носителями и панелями. Даже в воздухе висел непривычный запах старой бумаги, который неприятно щекотал и намекал на то, что именно хрупкие, потертые листы древних записей хранят в себе гораздо более ценное, чем позолота на мебели и украшениях.       Противоположная от входа стена представляла собой огромное, не занавешенное окно, за которым уже властвовало и сияло белое солнце, и если бы не странная пленка, что силовым полем покрывало стекло, превращая лучи в коричневатую, густую муть, то комната бы была залита ярким светом. Только здесь царствовал полумрак, так удачно сочетающийся с атмосферой книг. Рядом с окном находился стол, к удивлению, небольшой, плохо сочетающийся своими габаритами со слишком большим и вычурным креслом, которое бы можно было принять за трон, если бы не мягкие даже на вид очертания.
      За столом я различил, вальяжно и раскованно развалившуюся в уюте и довольстве фигуру лорда сиитшета. Невысокий, полный и, казалось бы невозможным при таком сочетании телосложения, но властный и уверенный в себе. В этом нельзя было сомневаться. Самолюбивый, эгоистичный, утопающий в роскоши и вседозволенности, ограничивающейся лишь рамками собственной смелости, не более. Только за беспечностью жизни в своей безопасной крепости он растерял то непередаваемое нечто, что возвышало членов темного ордена над любыми другими организациями, то, что даровало им победу.
      Светлая серо-желтая кожа даже в сумраке была неожиданно болезненной, были видны пятна и неровности, дополнительно ее уродовали тени от тяжелых, черных полотен ткани дорого плаща темного болотного цвета. Лицо почти полностью скрывалось под глубоким капюшоном с мелкими переплетениями нитей и узоров, лишь пронзительные угольки глаз резко прорезали пространство вокруг, цепляясь за интересующие их точки. Полные губы и раздутый подбородок уродовал старый, давно заживший и почти разгладившийся шрам. Неожиданная черта образа мужчины. Имея такие средства, что пластическая операция для избавления от такой оплошности на лице не могла заставить даже и задуматься о деньгах, си’иат не стал отказываться от нее, наоборот, словно бы гордился и памятно хранил.
      При нашем появлении сиитшет отложил сухими пальцами с воспаленными ногтями в сторону какой-то свиток и слегка кашлянул в кулак. Его сухой голос эхом отозвался от стен, хотя не был громким и даже не звенел, просто прозвучал неизвестным наречием и затих. Я невольно вздрогнул, повинуясь грубым указам и подходя в центр комнаты, Адалт же толкнул меня, указывая, что необходимо пасть на колени, сам же поклонился по пояс широким, льстивым жестом и сладко, растянуто заговорил.

- Повелитель, как Вы и желали, я привел этого недостойного к Вам. Хотя все же и считаю, что присутствие в вашем кабинете такого ничтожного представителя рабов оскорбительно и…

- Довольно.

      Грохочущим словом лорд прервал подобострастную тираду наглого льстеца и небрежно взмахнул рукой, как бы отгоняя от себя липкие, приторные фразы своего помощника. Ухватил, небрежно и несколько раздраженно, пухлой рукой серебряный кубок, размеренно и не торопясь сделал пару больших глотков. Удовлетворенно выдохнул, облизывая губы и, наконец, сосредоточил свой взгляд на мне. Долго молчал, время от времени покачивая головой, вертя в руках сосуд с питьем, к которому чуть позже вновь жадно припал.
      Широким, уверенным, размашистым движением си’иат поднялся и выбрался из-за стола, тяжело переступая с ноги на ногу.

– Адалт, вон с глаз моих. Не возвращайся, пока тебя не позову.

      Краем глаз я заметил, как помощник осекся, выпучив глаза, явно намереваясь сказать еще что-то, но не осмелился и, поклонившись, быстро скрылся за дверьми, которые со звоном захлопнулись сразу за ним. Вновь повисла гулкая тишина, я с опаской смотрел на ноги си’иата, закованные в низкие, блестящие сапоги, а он, кажется, с интересом взирал на меня, оценивая и что-то обдумывая.

-Встать!

      По его приказу я меланхолично поднялся, оправляя на себе одежду. Мужчина беззвучно нажал на какую-то кнопку, спрятанную в столе, после чего вся левая стена с небольшим шумом расплылась на отдельные фрагменты, которые в свою очередь разместились по краям, открывая нам небольшую дверь. Тучный хозяин направился в нее, по-простому поманив меня за собой рукой, я же неуверенно последовал за ним, в который раз обдумывая то, что не таким образом должны себя держать властители мира сего.
      За дверью обнаружился тайный ход, выведший в комнату меньшего размера, где лишь посередине стоял узкий, длинный накрытый для трапезы стол, вокруг шесть высоких, украшенных покрывалами с вышивкой стулья. Сев во главе стола, он завернул рукава своей мантии и вновь уставился на меня, покачал головой, чему-то ухмыляясь. Совсем не понимая, что происходит, я замер чуть поодаль, стараясь не вглядываться в узоры на полу. Пленительные ароматы еды сладко манили к себе, взывая к чувству голода и на время отгоняя все остальные мысли. Ребенок, пусть и лишенный детства, все равно остается ребенком, он очень чутко чувствует такие простые блага, как вкусная пища или мимолетное тепло.

-Надо же… Расскажи кто, я бы не поверил. Забавно, забавно.

      Вираат уже успел наполнить свой бокал желтоватым вином и отпить. Перед ним остывал на огромной тарелке жирный кусок мяса, который, не было никакого сомнения, был натуральным, без какой-либо химии.

- Что так смотришь? Не понимаешь? Еще бы. Я знаю, что ты ничего не понимаешь, раб. Знаю. Только тебе от этого самому легче. – Он ловко отрезал кусочек мяса и отправил в рот. – Неведение, дитя, это такая сладкая штука. Она позволяет выжить в абсолютном аду. А также может убить. Да, да, простым своим присутствием. В прах раскрошит всю волю и желание жить. Здорово, правда? Не хмурься, не хмурься. Ты – раб, не твое дело показывать свое неодобрение.

- Будь я простым рабом, то не стоял бы сейчас перед Вами, лорд.

      Слова будто сами сорвались с губ чужим, стальным голосом. Он был твердым, пусть еще и слишком звонким, чуть ломающимся. И совсем не моим. Хотел ли я тогда сказать это? Не знаю. Но, перебив, пресыщенную речь си’иата, моя фраза повисла тяжестью во времени, чем очень озадачила местного владыку.

- Наблюдательный мальчик. Даже неожиданно. Прочитав про твои «путешествия» и, так скажем, условия содержания, я ожидал увидеть сломанное, бесполезное существо, которое уже и хныкать-то не может, не то, чтобы говорить. Да еще такое. Что? Скажешь такое отребье не подбирают из тех дыр, где ты прозябал?

      Он вновь увлекся пищей, затем вытер испачканный в мясном соке рот и снова обратился ко мне, так и не дождавшись ответа.

- Ска-ажешь. Конечно, скажешь. И будешь прав. Хотел бы похвалить за догадливость, да это уже слишком будет. - Он хрипло рассмеялся, сверкнув глазами. – Знаешь, а быть может скоро все станет ясно. Конечно, слишком много тебе не сообщит никто, ты уж и не мечтай, но кто знает. – Си’иат снова приник к продолговатому бокалу, который, незаметно для меня, теперь оказался полным багровой жидкости. – Я Лорд Вираат. Это тебе уже наверняка известно. Я один из приближенных Повелителя Сенэкса из Четверых Высших. Сейчас ты находишься в моем поместье, куда тебя услужливо доставил мой советник, по совместительству управляющий моей усадьбой - Адалт. Вы уже тоже знакомы. Да, я тебя выкупил у… как же его, а впрочем, не важно, да и не зачем это. Надеюсь, ты понимаешь, как удачно для тебя сложились события, и ты оказался здесь? Потому отплати сполна, может и проживешь у меня всю жизнь спокойно и в довольстве, много лучше, чем в той мерзости. Что еще такому, как ты надо, м?

      Пристальный взгляд, что, не мигая, пронзил меня, вынуждал незамедлительно ответить. Притом ответить раболепно и благодарно, позволяя вдоволь усладить безмерное самолюбие хозяина.

- Ничего.

- Испортили мальчишку, ни капли уважения и такта. Надеюсь, объяснять не нужно, что меня лучше не злить. Своей жизнью ты обязан мне и только мне. Помнится, что про тебя говорили, будто ты шпионил за нашими учениками и моим давним братом подле священного храма на Деашдде еще с одним ничтожеством вроде тебя? Так ведь? Ха! Забавно, забавно! Такая мелочь и шпионит! Хотя, конечно, куда вам. И так всем понятно, что и как записывают в данные.

      Он разлаялся смехом, откидывая голову назад и прихлопнув ладонью по столу. А я до сих пор помню, как смотрел широко распахнутыми глазами и не верил в то, что померкшее за годы боли прошлое вновь нагрянуло, сцепило на моей истертой рабским ошейником шее свои когти. Комната с лордом померкла тогда, тускнея в водовороте картинок пережитой разлуки, и голос Вираата не сразу дошел до моего слуха.

- С кем был-то, а?

- С братом. Со мной был мой брат. – Сквозь зубы выговорил я, чувствуя, как кровь толчками пульсирует по венам, врезаясь в голову, заглушая все ощущения глухим, внутренним гулом.

– Рурсус, мой брат, что с ним?

- Брат?

      Казалось, си’иат был крайне удивлен и растерян, его глаза замерли, обугливая мое тело, а пальцы в неровном такте барабанили по столу, на некоторое время повисла гробовая тишина, которую не нарушал ни один шорох. Потом мужчина снова заговорил, уставившись в винные блики.

– Как твое имя, раб?

- У меня нет имени.

- Нет имени? Забавно. Право… за-бав-но. С Деашдде да еще безымянный. Абсолютно бесправное существо.

      И он снова разразился противным, сиплым смехом, который неожиданно резко пресекся, когда темные огоньки глаз замерли, скрывая за собой тяжелые, такие же темные мысли. Сиитшет поднялся из своего удобного кресла, приблизился, обошел вокруг меня, сцепив толстые пальцы за спиной.

- И ты, раб, совершенно не помнишь своих родителей?

- Нет.

- Хм. Это и к лучшему. Хотя…странно все это. Странно.

      Чем мог заинтересовать не имеющей имени мальчишка, который с трудом помнил голос старшего брата, а более не знал вообще ничего, тех, кто держит в своих цепких ладонях власть, пусть и не всю, а лишь крохотный, солнечный луч. Чем? Миленьким лицом? Неспособностью защитить себя? Или тем, что не мог даже словами восстать против?
      Не мог, пока был четырехлетним юнцом, а после познал боль и не испугался ее. Свыкся и не стремился обезопасить себя, просто подстраивался под поведение окружающих его, копировал чьи-то привычки и жесты, учился говорить по чужим крикам и ругани, только почему-то не перенял всю эту грязь, а просто держался в тени, под сухой коркой слизи пороков и плесени. Забыл себя, таился и копил, копил, копил в себе нечто, что и сам не знал. И вдруг вопрос из далекого прошлого снова упал на худые плечи, кусаясь и злобно смеясь голосом этого си’иата.
      Чем мог никто заинтересовать Их?

- Почему?

      Лорд не увидел, не понял, к чему относился простой вопрос. Он же здесь главный, он сильнее и могущественнее любого в пределах его поместья или даже этой планеты. Как кто-то, тем более раб, мог произнести слово с двойным подтекстом? Никак. Мужчина же даже не мог предположить, что такое возможно хотя бы теоретически. Глупость же.

-Ну да, ну да. Как младенец может помнить свою мать? – Он махнул рукой. – Иди, свободен. Адалт покажет, что ты будешь делать.

-Почему Вы выкупили меня?

      Повисла долгая пауза, которую через силу, призвав все свое самообладание, нарушил Вираат.

- Слишком много вопросов, раб. – Маленькие, крысиные глаза сверкнули алым. - Не смей грубить мне, ничтожество. Ты не в том положении, чтобы позволять себе такую роскошь, и никогда не будешь. Лучше поблагодари судьбу, бога или во что ты там веришь, что тебе сохранили жизнь и не отправили дальше, в следующие руки на невольничьем рынке. Не лезь в то, что тебе, щенку, не по зубам.

      Он вновь вернулся к столу, подхватил бокал и с прежней жадностью припал к питью, решив, что не стоит больше утруждать себя разговорами с грязью и чернью. Я, развернувшись, направился к выходу, и уже уходя, расслышал тихие слова:

- Знаешь, мальчик, тебе несказанно повезло, что ты жив.

      Поднимаясь в легких тенях и полу цветах, воспоминания казались через чур яркими и близкими, будто были всего вчера, а не почти два года назад. Целых два года, как не бывало. Два года серости и однообразности. Они столь сильные, что нет возможности выбраться, хотя бы на миг, сделать глоток свежего, влажного воздуха, только идти по своим же следам, что проделал вчера, чтобы оставить их сегодня, но уже на завтра. Два года…       Впрочем, не стану лгать самому себе, что они были хуже прежних. Нет, разумеется. Даже несравнимо. Старые раны уже почти перестали ныть и тянуть ночами, а новых, за исключением простых ссадин и царапин, не было. И почему-то, ища облегчения, думать и осознавать это, было непривычно. Никогда бы не предположил, что так свыкнусь с болью, что она станет частью меня. Только я – часть мира, одна почти мертвая точка в черном море, а море дикое, неукротимое, оно любит чужие муки.
      К удивлению, после разговора с сиитшетом за дверью меня ждал Адалт. Очень нервный и раздраженный. Завидев меня, он тут же быстрым шагом устремился обратно по коридору, крикнув и зовя меня следом.
      Я думал, что снова окажусь в четырех стенах, что долго и тяжело буду привыкать к тому, как другие начнут меня принимать и доверять хотя бы простейшее – раб же. Только не было опасений в этом месте. Раз купили - имей гордость служить. Потянулись долгие цепи тяжелых и молчаливых дней раба, в которых времени на размышления, к безграничному удивлению, было достаточно. Все в обители Вираата дышало им и его распорядком, а точнее медленно и грузно ползло, но при этом успевало к нужным срокам, не вызывая лишнего гнева надзирателей. И я, неожиданно для самого себя, быстро привык к такому, но не принял.
      В усадьбе было множество рабов помимо меня, и поначалу они были рады новым рукам, тянулись ко мне, даже говорили. Один в особенности. А я, увы, не запомнил имени, и больше злился на его присутствие, помощь и поддержку. Они казались мне насмешками, чем-то унижающим и злым. Я сторонился, а он все равно был рядом. Но в один день исчез.       Говорили, что его нашли утром мертвым, но без причины смерти. Говорили, что из него просто выпили силы, шептались про древнее силы сиитшетов, но кому понадобился какой-то слуга – на это лишь вздыхали и отводили взгляд. А меня стали избегать, чему я был рад.
      Одиночество и странный, необоснованный страх, нет, пусть всего лишь опасение, давали мне еще одно преимущество – большую незаметность. Можно было бесшумно скользнуть по теням, укрыться где-нибудь от чужих глаз и забыть, просто смотреть в одну точку или в белесые дали, если получалось отыскать место у окна или на крыше. Последнее удавалось крайне редко: рабов не любили выпускать из стен поместья, боялись, что те сбегут или не выполнят обязанности, но все это не останавливало, скорее наоборот – заставляло желать большего. Однообразные, серые и унылые дни со временем слегка заискрились интересом – я научился незамеченным пробираться в библиотеку си’иата, где искал сначала легкие тексты, а позже углубился в историю ордена сиитшетов. Я, наверное, и не замечал, как медленно, но бесповоротно меняюсь. Душа остывала от привычного, в ней разгоралось что-то иное, ранее не знакомое мне, сказки Ру казались чистой фантазией.       Организация темных, тех, кто поставил достижение своих целей выше благ общества, была действительно древнейшей. Она одержала победы во многих войнах, но сейчас уже растеряла первородные основы и идеалы. Точнее нужно сказать, что в последней войне четверо си’иатов собрали вокруг себя своих фаворитов и активистов, с помощью которых ударили в тылу не только Аросов, но и своих. Можно подвести итог - пали оба ордена, утратив свою значимость и даже некоторые необъяснимые возможности. О них я, к сожалению, не смог найти ничего подробнее.
      Четверо победителей. Они разделили мир на равные части, но не разошлись сами. Так образовалась Конфедерация Высших, где каждый был волен править в своей четверти так, как посчитает нужным, но не нарушая общего устава для всей вселенной. И все же у этой могущественной четверки предводитель был. Сенэкс. Старший и сильнейший. В некоторых текстах говорилось, что он якобы происходит из древнего рода сиитшетов. И его боятся более остальных, ибо он был жесток и несправедлив. Сенэкс ввел понятие низшей касты, не обладающей ни какими правами и существующими лишь в некоторых мирах, где их не удосужились уничтожить по лени и жадности.
      В одном из старых, совсем пожелтевших свитков я обнаружил почти выцветшую пометку на полях: «Он сделал все, чтобы уменьшить знания темной братии, тем самым сконцентрировав в своих руках великое могущество, но не из-за силы своей, а хитрости. Ибо слаб он во владении первородным, но велик умом и тактикой. Более оправданной цели его действиям я не нашел, так как архивы были сожжены. Что так же наводит на мысль о сокрытии неких тайн».
      Что за удовольствие уродовать мир? Или же это простой, почти детский страх потери лакомого куска?
      Вряд ли тогда я мог ответить на этот вопрос, но пытался, сходя с ума и глотая ночные кошмары, которые все более и более затягивали пеленой темноты. Очень-очень густой, концентрированной до ядовитой жижи. В них виделось, что нечто приближается, тянет ко мне свои бессчетные руки и смеется губами брата или тех, кто игрался с болью. Отчаявшись избавится и в надежде хотя бы немного украсть зыбкого, здорового сна, я искал ответы в книгах, сбегая от надзора. Иногда мне казалось, что ответ вот-вот и будет найден, но среди странных намеков так и не отыскивалось нужных, единственно верных слов. Просто книги все были не теми, урезанными и… безопасными. Лишь изредка удавалось найти нечто стоящее, дающееся в руки лишь на жалкий миг, но я был рабом. Я был бесправен. Никто не обращал внимания на мои попытки познать непостижимое, только тыкали в грязь, где и есть место для бесправных.
      Я довольствовался, чем мог.


Еще одно лживое, бесполезное утро. Оно нагрянуло неожиданно резко, вынырнув из темноты и ослепив скудным светом, который очень больно щипал когтями жутких сновидений.
       Никогда бы не подумал, что боль кошмаров может передаваться тому, кто их видел и мучился от них, стоная и дергаясь в ночи. Но боль и вправду была ощутима, она глодала каждую косточку, каждую клетку тела, она рвала сознание, выжимая из поврежденной души остаточные эмоции.
       Страдания нереального в настоящем обличии.
       Может быть, это и было истинное лицо сумасшествия, воплощение безумия, не знаю, тогда я не задумывался об этом, просто принял к себе и забыл.
       В полумраке неожиданно резко раздалась пронзительная трель звонка. Слишком рано для подъема. Я был уверен, что в моем в распоряжении оставалось еще пара часов, прежде чем пришлось бы выползать из уютных, колючих четырех стен. Но звонок повторился.
       Это могло означать лишь одно – случилось нечто, что вынудило нарушить привычный распорядок дня. Вираат, наверняка, поднял все поместье из-за неожиданных, но высокопоставленных гостей. Отчего-то мысль о том, что это могло быть нападение, не пришла мне в голову, хотя в библиотеке я читал достаточно много и подробно о мелких стычках таких же слабых и крошечных адептов ордена сиитшет, что вечно и всюду воевали меж собой с одной лишь целью - выделиться.
       Наскоро одевшись, я выбрался из своего укрытия. Призрачный свет лился в окно, растворяя в себе тени. В темной одежде было так легко в них скрыться, но не в то злополучное утро, когда вокруг мельтешило слишком большое число рабов и слуг. Всюду кипели суета и спешка, которые раздражали. Нестерпимо разрасталось море шума, даже здесь, на нижних ярусах оно заполняло обычно тихие и едва движимые массы тишины.
       Поднимаясь по лестнице, я привычно, как сотни раз до этого, взглянул на себя в темноватое зеркало, что одиноко висело на гладкой стене, и замер.
       Оно, несомненно, долго служило своим владельцам, а потому было очень старым.
Большое, прямоугольное зеркало, с довольно внушительной трещиной в нижнем левом углу, которую заклеили прозрачной, пожелтевшей от времени лентой. Не было в нем вездесущей здесь пафосной роскоши и яркости. Даже оправы не было, и острые края мерцали на свету, отдавая слегка зеленоватым оттенком.
       Из отражающей глади на меня равнодушно смотрел высокий, худощавый парень, опустивший голову и нахмурившийся, со сжатыми в кулаки руками. Насыщенно-русые непослушные пряди волос неровно обрамляли болезненно-худое лицо, выцветшее и бледное, с едва различимыми тонкими полосками давно заживших шрамов. Большие серо-зеленые глаза тускло бегали по картинке, задерживаясь лишь на грустном выражении лица, и боясь, что воспоминания нахлынут слишком ясно. Этот цвет казался странным, будто водяным и обволакивающим. Он отталкивал от себя все, не желая принимать и всматриваться в любое окружение, которое, без всяких сомнений, принесло бы лишь боль и разочарование, ибо красоты уже не осталось. Ее пожрали алчная жажда роскоши и необоснованная власть без сильных и великих основ. И потому выжили только напыщенная, ядовитая яркость и кровавый оттенок на руках, да бесцветный дождь за стеклом.
       В тот момент я еще подумал, что совершенно не был похож на своего потерянного брата, точнее на воспоминания о нем. Даже тон волос у него был иной, гораздо светлее и желтее, будто пшеничный. И глаза светлые, ясные, а не такая муть, как у меня.
       Я сравнивал, вглядывался в отражение, но старательно отгонял от себя то, что пора было давно забыть и перестать надеяться. Хотя, возможно, именно надежда и дала мне силы для того, чтобы выжить.
       Совсем юный в зеркале, в порезах, с растрепанными волосами, которые едва доходили до плеч и были неаккуратно обрезаны юношеской рукой. Раб, всего лишь раб. И даже имени придумывать не стоило, оно все равно бы не прижилось.
       Раб.
       И этим все было сказано. Только глаза отчего-то темнели, наполняясь той пеленой, что так старательно подкрадывалась ко мне во снах изо дня в день и терзала, кусала, пила мои силы. Но это не было миражом.
       Темнота, сумрачная морось всегда и всюду была рядом, она пряталась где-то поблизости, расплывалась по теням, за пыльными флагами, теплилась под чуть коротковатой ножкой стола. Она не покидала меня ни на секунду, но почему-то я задыхался от ощущения, что сбежать от этой навязчивой пурги не представлялось возможности. Она не застряла бы в тугих нитях полотен знамен, не уронила бы на себя зеркала и картины. Темнота из кошмаров в любой миг была способна оказаться намного ближе, чем я мог себе представить.
       Но где она таилась, пока не наступала ночь?
       В странном, необоснованном порыве, я прижал горячую ладонь к гладкой, зеркальной поверхности, приблизился, неотрывно глядя в свои зрачки.
       Черные-черные. С сотнями бликов. Их было так много, что они почти сливались в чисто-белый пламень, чтобы через миг ослепить темнотой.
       Там ли она, душа страданий?
       А я почти успел тогда засмеяться от собственных мыслей, подумать, что добровольно свожу себя с ума, но стоило лишь моргнуть…
       Через секунду я уже взирал на ужасающее, когтистое создание, которое улыбалось дикой, но ласковой улыбкой, демонстрируя тонкие, острые зубы.
       С криком я то ли ударил руками зеркало, то ли в панике отскочил от него в сторону, тут же бросившись вверх по лестнице. И благо, что рядом в это время никого не оказалось, иначе бы мне было не объяснить своего испуга. Я мог лишиться права быть рабом в поместье Вираата. Никто и никогда не пожалел бы того, кого не понимают.
       И только поднявшись на площадку у входа на нужный этаж, я, дрожа от пережитого страха, обернулся, чтобы увидеть, как оставшееся внизу зеркало висело на стене без всяких изменений и послушно отражало в своем нутре ограждение лестницы и серые стены.
От мысли, что мне все это лишь почудилось, наивно показалось, стало жутко и тревожно. Каменные тиски сжали хрупкую, юную душу, а в венах безумно пульсировала, билась ядом кровь.
       Забежав за спасительную дверь, я окунулся во всеобщее движение, где каждый куда-то мчался, стремясь выполнить поручение и не вызвать гнева хозяина. Но у меня перед глазами все также мерцало ужасающее видение, которое никак не хотело отпускать. Оно въелось кислотой в кожу, вынуждая вновь и вновь вспоминать краткий миг ожившего сна. И я не смог это выдержать, наплевав на все обязанности и поручения, я скрылся в узких коридорах, которыми почти никто не пользовался, спрятался в пространствах над библиотекой, где, возможно, при строительстве планировались, какие-то тайные комнаты. Но, как и сейчас, так и ранее, обитавшие здесь владыки явно не одобрили низкие потолки и абсолютное лишение украшений и декора, а потому их и забросили, оставили утопать в пыли.
      Здесь было темно и пахло сыростью, а еще каждый вдох отдавался эхом от стен. Но так было даже лучше. В темноте ничего нельзя было увидеть, а потому оставалось лишь укротить, насильно усмирить дыхание, которое так своевольно выдавало мое местонахождение, чтобы призрак не смог воплотиться вновь.
       Тише. Еще тише, чтобы совсем-совсем не было слышно, чтобы никто не заметил.
Особенно то темное, что почему-то выбралось из больных фантазий сонного разума сюда, в настоящее. Выбралось и ждало, пока я загляну в зеркало, чтобы улыбнуться и ухватить за горло.
       Страшно-страшно.
       Изнутри била мелкая дрожь. Но в заброшенных кельях не было видно теней, тут не могло быть что-то ужасное, кроме самой темноты, ничего. Только шершавые стены, грязный пол и пыльный потолок. Больше ничего. Совсем ничего. Если забиться в угол, то нечто жуткое и жаждущее крови не найдет, не сможет заметить. Оно должно просто пройти мимо.
       А может быть показалось? Но видел же.
       Нет. Все же были просто блики света на стекле. Просто было еще слишком рано, еще царствовал полумрак, и потому миражи снов проходили сквозь зеркала.
       Какое наивное объяснение. Люди, все живые, так любили и любят переводить необъяснимое на простое детское, что так легко понять и потом прогнать прочь, чтобы не искать настоящих ответов и жить в блаженном неведении. Так же легче. Так единственно правильно, потому что более не осталось ничего, что нельзя описать и доказать заумными теоремами и законами различных наук. Науки – вот единственное, что имеет право быть, ибо мир наш очень стар, а цивилизации миров слились в одну вселенную, где нет труда долететь с одного края на другой, пусть с каждым годом этих самых миров и планет становилось лишь больше, но не важно. Они же тоже мгновенно подпадали под рамки уже установленного и неопровержимого. Потому что иначе не бывает, не могло быть. Наука – вот единственно возможное. Даже легенды си’иатов нашли свое подтверждение и объяснение в ней, одной непоколебимой королеве всего и вся – науке. И каждый рожденный в великий век вседозволенного познания чьих-то вымыслов с детства знает, что может быть, а что нет, пусть оно и есть, пусть даже этот каждый видит нечто изо дня в день. Но кто-то же доказал, что быть подобного не может ни теоритически, ни, тем более, практически. Не научно же. А потому этого и нет, как нет чудес и сказок, а также богов и высших сил. Даже того, кто создал саму возможность быть, тоже нет. Невозможно же. Нет законов и учебников с доказательствами.
       И потому все слепы. Как и я тогда.
       Слепец в темноте, коснувшийся истинного. Согнувшийся от страха, забывший о пережитой боли, даже не вспоминающий о грядущем наказании за такой непростительный поступок, как отлынивание от работы.
       Я жался к стене, раздирая об острые выступы не только ткань одежды, но и кожу. Теплая кровь стекала по спине, но нисколько не приводила в чувства. Казалось, что насыщенная темнота сейчас дрогнет, явив из своего лона то беспощадное, которое могло принять любую форму, но всегда улыбалось ненастоящей, совершенно лживой и кровожадной улыбкой.
       Фальшивка.
       Слово само собой возникло из неоткуда, да так и повисло в голове, даже сорвалось с губ тихим шепотом. И этот шепот пространство тут же подхватило и швырнуло эхом от преград в стены, оглушив меня и раздробив ласковую, но обманную тишь.
       Какое-то время я совсем не дышал, ожидая бесцеремонного удара, который должен был прервать мою жалкую жизнь. Но текли минуты, а все вокруг оставалось неподвижным и глухим.
       Фальшивка.
       Перед глазами так и стояло зеркало со своим ужасным обитателем. Черный силуэт, в котором нельзя было разобрать настоящих черт лица, даже одежды и тела. Только каким-то шестым чувством угадывались руки и голова. Впрочем, голову нельзя было не заметить из-за улыбки или кровожадного оскала.
       Хищник. Голодный хищник, только почему же он не набросился? И не тянул острые пальцы к своей жертве? Просто смотрел, обнажая россыпь острых клыков.
       Я потер ушибленные руки. Все же тогда я ударил по стеклу, кажется, даже разбил костяшки, и от того те кровоточили, но боли не было.
       Пересилив себя, я включил маленький фонарик, что до этого был благоразумно оставлен в кармане. Острый свет ударил в глаза, высвечивая коричневое покрытие комнаты. Откуда-то снизу стали доноситься голоса и топот.
       И вправду в поместье кого-то ждали. Наверное, уже расстелили дорожки от главного входа к посадочной площадке. У них всех задачи и их решения шли своим чередом. Им не было дела до того, кто прятался в зеркальных провалах.
       Поднявшись, я все же решил показаться среди остальных рабов и, может быть, избежать гнева распорядителей. Но выйдя в общую комнату, не нашел никого из знакомых мне, а потому направился за общей массой на главную террасу, которая вела в парадный сквер.
       Воздух был еще свеж и холодил кожу. Он приводил в чувства, играя с разумом уже привычную игру, благодаря которой забывались ночные мысли и переживания, даже прошлый день уходил, растворяясь в ровном строе себе подобных.
      Утро – оно символ нового начала, только на самом деле оно редко несло в себе сладости других возможностей, оно просто притупляло насыщенность пережитого. И невозможно ему было противиться, ведь сам часто желаешь забыться, стать простой куклой, шествующей по своему жизненному пути без всяких непонятных и страшных из-за необычности обстоятельств.
       Серый, отполированный за многие годы своей службы камень резко искрился на солнце, на нем еще не высохла роса, и потому он превратился в очень скользкую грань между кошмаром и явью. Сухие, серо-багрового цвета деревья возвышались из-за жавшихся к земле, таких же каменных ограждений. Они слегка колыхались на ветру, сбрасывая с себя жалкие остатки остроконечной листвы, которая опадала на землю, устилая ее ярким ковром.
       То утро уже было по-настоящему осенним. Серость периферийной планеты проявлялась в холодную пору более отчетливо, сменяя нежные пастельные оттенки на помутненные и заляпанные налетом гнили цвета. Еще немного и утрами стало бы неприятно выглядывать в окно, потому что тяжелые тучи плотно покрыли бы небо своим нутром, а нескончаемый дождь превратил пейзаж в одноцветную рябь. Тогда стало бы совсем сложно укрываться от кошмаров, ибо день и ночь переродились бы в похожую друг на друга мешанину зыбкости и мрачности.
       Суета не ограничивалась лишь пределами дворца Вираата, но и вылилась толпами за него: все, кто обитал в поместье, были выстроены по стройным линиям близ главного входа. Рабы и слуги смиренно замерли за воинами и стражами, что образовали две колонны по обе стороны входа в здание. Были здесь и приближенные си’иата, где-то справа визгливо верещал Адалт, в безнадежной попытке хоть как-то улучшить все это скопление народа.
       Я озирался в поисках своих или хотя бы кого-то знакомого, но так и не успел никого заметить, как ко мне приблизился один из стражников и, схватив за шиворот, подтолкнул влево, куда-то за строй охраны. Страж что-то прошипел о том, что я опоздал, после же сам встал впереди.
       Жужжащий рой перешептывался меж собой и ждал. Я сомневался, было ли такое прежде. Все же Вираат хоть и был сиитшетом, все равно оставался затворником и одиночкой. А может быть просто трусом. Он не внушал того благоговейного трепета, о котором я читал в книгах и представлял сам себе. Скорее был простым чиновником, который умело пользовался деньгами и своим невысоким титулом.
       Я оглянулся, такое же волнение читалось на всех лицах. Похоже, остальные рабы тоже были не осведомлены о происходящем, и это могло означать лишь то, что гости были неожиданными, а потому никаких радостных вестей принести не могли.
       Один из рабов, который жил на том же ярусе, что и я, кажется, по имени Осияш, мялся позади стража, теребя в руках край туники. Его узкие глаза полнились любопытством и даже немного озорством. И, в конце концов, нахохлившись, он обратился с вопросом.

- Из-за чего весь переполох-то, а?

      Наглый голос прозвучал так наивно и мягко, будто не оставляя варианта не ответить. Стражи обычно просто игнорировали касту низших, но все же воин раздраженно обернулся, покосился в сторону раба и тихо произнес сквозь зубы:

- Сегодня у Лорда Вираата очень важный гость. Все должно быть идеально, без единой заминки и недочета. И поэтому лучше замолкни, раб, и не лезь, куда не просят. Распустились!

       Страж демонстративно отвернулся, недовольно бормоча себе под нос и не желая больше разговаривать с чернью. А я, наконец, отрешившись от испуга, увидел, как раб буквально засветился от интереса, на него уже недовольно смотрели, но слишком интригующей была тема, и потому он снова зашептал, как будто не замечая поведения собеседника, который явно не был настроен на диалог.

- А что за гость-то?

Мужчина напрягся, скрестил руки на груди и тяжело вздохнул, раб же неотрывно смотрел на него. И к моему удивлению получил ответ.

- Владыка Сенэкс.

      Я замер.
       Один из Четверых Высших совсем скоро должен был прибыть лично. Тот, кто вершил власть, снизошел до такой мелочи, как приспешник ордена в глуши дальнего региона. Что же могло случиться такого, что так сильно заинтересовало Повелителя? Неужели все то впечатление, все доводы и рассуждения по поводу Вираата на проверку оказались простой пылью, что он бросает в глаза всем, даже тем, кто живет в его обители и содержит в ней порядок?
       Почему-то в это не верилось. Слишком уж гордился лорд своими богатствами, забывая о действительно стоящих вещах. Его предпочтения и любовь к демонстрации своего бесполезного величия очерняли лорда.
       И только какой-то странный голосок внутри смеялся и дергался, вызывая чувство опасения и странного подозрения, что этот визит резко изменит жизнь в поместье всех и каждого.
       В том числе и мою.
       Задумавшись, я глубоко ушел в себя, отрешившись от окружающего шума и бормотания, и потому не сразу заметил, как гвалт сник, сменившись гулом двигателей приближающегося корабля.
       На землю нашла большая тень, гася и без того разбавленные, осенние цвета. Пестрое от синеватых туч и пробивающихся сквозь них лучей солнца небо разрезалось черной прорезью силуэта транспорта.
       Его тонкие, острые линии и изгибы с первого взгляда внушали мысли о величии и могуществе своего обладателя. Этот корабль был не похож ни на один из тех, что мне доводилось видеть где-либо. Он был во истину произведением искусства и казался литым, единым целым, почти живым существом, обладающим своим разумом и удивительными способностями покорять воздушную и космическую стихию. Темный, расчерченный правильными, симметричными узорами он внушал опасность. Почему-то подумалось, что в открытом космосе его почти не видно, он, наверняка, сливался с общим фоном, а относительно небольшие размеры не давали его вычислить по черному, беззвездному пятну.
       Корабль был просто великолепен. Он, гулко шумя, приземлился на посадочную площадку с легкостью и гордостью, что подчеркивало умение пилотов. И у него с шелестом опустился узкий, такой же черный трап. А из открытой пасти корабля, как из бездонного провала, в два ряда вышли восемь стражей, облаченных в доспехи металлического оттенка с эмблемами своего повелителя на груди и плечах. На всех были плащи длинной до щиколотки и маски, полностью скрывающие под собой лица, не показывающие даже глаз.
       Стража – это всего лишь мускульная сила, которая беспрекословно подчиняется приказам своего господина, какие бы подлые и ужасные они не были. Они всего лишь оружие, не воля, не разум и не стратегия. Воплощение стены защиты, всего лишь живой меч, который при необходимости можно легко заменить и вновь отправить в бой.
       Я не сомневался, что под пластинами масок обнаружатся до отвращения похожие одно на другое выражения лиц. В них и не могло быть иного. Долгие годы из этих существ воспитывали идеальную машину для убийств, охраны и подобного рода дел. Жалость и размышление над содеянным им всегда оставалась чужда.
       Двое стражников держали в закованных в перчатки руках по увесистому шесту, на верхних концах которых развивались полотна с гербами Владыки Сенэкса: синее с золотым.
Пройдя некоторое расстояние от корабля, они остановились, развернулись все одновременно и разошлись на два шага к краям, где вновь обратились к приветствующим их людям. Знаменосцы со звонким стуком ударили шестами о каменные плиты.
       Повисло полное безмолвие, все ожидали появления самого главного гостя.
       Казалось, что даже ветер стих, также затаился, задержав дыхание и внимательно смотря на чужой корабль. И темнота внутри дрогнула, словно зашевелилась, блеснув чем-то алым, а после вновь затвердела.
       В следующий миг на трап вышел сам Повелитель Сенэкс.
       Невысокого роста мужчина, наглухо облаченный в тяжелый, расшитый узорами плащ цвета синевы. Я знал, что Высшие правят уже далеко не один век, но не было в фигуре сиитшета старческой немощности. Пусть кожа на руках и была темной, морщинистой, они не дрожали, а крючковатые ногти придавали облику нечто звериное, внушающее желание склониться, лишь бы это существо не заметило, не обратило своего величественного внимания на тебя.
       Он двигался медленно и твердо, не утруждая себя излишней спешкой. Удивительно, что полы мантии при этом почти не колыхались, отчего создавался эффект полета, а не ходьбы. В тишине гулко раздавался стук пары сапог, стража, что следовала за ним, не производила ни малейшего шума. Голову си’иат держал надменно высоко, но из-под капюшона виднелись лишь тонкие, плотно сжатые губы, они кривились в пугающую усмешку.
       Владыка осматривал поместье и собравшихся на приветствие людей с ленивым равнодушием, почти не поворачивая головы. Как бы не храбрился местный лорд, он все равно оставался никем, пустым, бесполезным местом, которое легко заменялось другим.
       Только нужно ли это было? Была ли разница кому служить власть имущим.
       Процессия приближалась, и я невольно содрогнулся, когда цепкий, невидимый взгляд Высшего скользнул сквозь ряды охраны и слуг ко мне, плавно обвел когтем и бросил, словно оставив на потом. Я нервно переступил с ноги на ногу и отвернулся к главным вратам. С высокого крыльца, подобрав и смяв в руках слишком длинный балахон, быстро сходил лорд Вираат.
       Достигнув ровной поверхности, он самозабвенно пал на колени перед остановившимся гостем, с почтением и раболепием, но напряженно взглянул снизу вверх. Было в этом движении отчаянное желание показать все свое несуществующее уважение, но при этом скрыть настоящий страх за себя и свою сладкую, насыщенную излишествами жизнь. Вряд ли лорд был рад такому неожиданному визиту, ведь каждому известно, что если ты слаб как разумом, так и силой, то не стоит привлекать излишнего внимания тех, кто стоит гораздо выше тебя. Как положительного, так и отрицательного. Ибо они могут снизойти и поручить тебе некую миссию, с которой ты не сможешь справиться и бесславно погибнешь, также как, если сам предашь.

- Владыка Сенэкс, я и мое поместье в полном Вашем распоряжении. Для меня огромная честь принимать столь высоких гостей! Я несказанно рад…

- Меня не впечатляет показная лесть, Лорд Вираат. Я слышал ее очень много за свою жизнь, и кроме Вашего страха и паники она не говорит ни о чем.

       Грохочущий неимоверной силой голос Повелителя раздался в тишине, прокатившись взрывной волной, от которой внутри все сжалось и рухнуло вниз. Рядом со мной многие рабы и даже воины пошатнулись. А на моем лице появилась неожиданная улыбка.
      Я был прав в ничтожности господина этого мира. Всего лишь пешка в руках игрока. Не знаю почему, но в тот миг эта мысль была так важна и так приятна, что я, несмотря на общую гнетущую обстановку, стоял и улыбался, не отрывая глаз от развернувшейся у лестницы картины.

– Я прибыл сюда исключительно для продолжения разговора, начатого одиннадцать лет назад.

       При этой фразе глаза Вираата расширились в ужасе, а руки, что он все это время держал в приторно-раболепном жесте, задрожали и опали вниз. Он медленно опустил голову, отныне смотря в пол. Сенэкс же больше не проронив ни слова, двинулся по ступеням вверх.

       Через минуту на террасе не осталось ни одного сиитшета, следом же в давящем молчании стали расходиться все остальные. Никто никуда никого не звал, будто вся дисциплина, что надзиратели поддерживали до этого тщательно, пусть только внешне, в тот миг и вовсе исчезла. Состояние общего страха и непонимания окутало усадьбу.
       Меня вновь никто не окликнул, и никуда не позвал, и не было желания исправлять это недоразумение. Хотелось снова скрыться в темноте, уйти ото всех, чтобы забыться и глупо улыбаться в пустоту, наслаждаясь вкусом молчаливой победы в споре с самим собой. Редкостный момент, который упустить было нельзя. В напряженной суматохе можно было бы опять легко скрыться, даже заглянуть к тихим собеседникам – книгам, и в который раз найти подтверждение, уже казалось бы доказанной мысли, что есть в мире нечто, хранящее в своих умелых руках, дергающее за ниточки и правящее, а грязь и плесень не вездесуща. Но как только я вошел в прохладную залу здания, мои планы разрушили.
       Пара стражей поймала меня на входе, сказав, что меня ожидают в кабинете господина, и через несколько минут я уже был представлен пред строгим, подернутым пеленой взглядом лорда Вираата.
       Он по обычному сидел за столом в своем кресле, но прямо, держа ровно спину, несколько скованно и, кажется, даже не моргая, лишь тревожно смотрел в сторону, на главного си’иата.
       Сенэкс чуть ближе ко мне расположился на роскошном троне, переплел меж собой пальцы рук и не обращал ни малейшего внимания на шум у двери. Я чувствовал себя лишним свидетелем разговора сильных мира сего, и взгляд стражи за моей спиной нервировал.

- Это и есть найденный?

       Шелестом голос Повелителя отскакивал от стен, и, казалось, будто ломался в воздухе, распадаясь на части. Даже от меня не скрылось то, как вздрогнул Вираат и поднял испуганный взгляд на Высшего. Взгляд полный страха и понимания того, что после этой встречи и беседы все навсегда изменится, утратит привычную яркость и легкодоступность.

- Да, Владыка. Это он.

      Коротко и едва слышно отвечал Вираат. Он положил на стол перед собеседником несколько листов бумаги и инфокарту, на которые, впрочем, никто более не обратил внимания. Сиитшет прекрасно знал все, что так послушно и доверчиво выкладывал ему лорд. И еще понимал, что нет в этом всем повиновения и покорности, лишь больная и дикая до опьянения жажда выжить и сохранить лакомый кусок, чтобы еще немного полизать сахарные капли.
       Инстинкт самосохранения – это не проявление всех навыков и законов, которым должны обучать каждого принадлежащего ордену темных, а простое звериное чутье, которое было до и будет после, но достойное лишь для ничтожеств и беспомощных.
       Мужчина полуобернулся ко мне, устремляя тускло-оранжевые глаза изучать… раба?
В этот миг хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, но лишь бы не ощущать на себе тяжелый груз, что клешнями впивался как в тело, так и в мысли.
       Интерес владыки к рабу, какая нелепость. Неужели он проделал долгий путь сюда из-за такого, как я? В это не верилось. Это невозможнее того, что все произошедшее оказалось бы глупым сном и детским бредом, а я через секунду бы моргнул и проснулся в своей холодной постели на Деашдде, а в соседней комнате оказался бы кашляющий Ру.
       Нереально. Не могло такое быть, и эта встреча тоже обязана была переродиться в сон? Один из тех кошмаров, что преследовал меня ночь от ночи. Я же так много читал хроник и исторических сводок, что воспаленный ужасами и болью разум мог с легкостью воссоздать в себе подобную картину освобождения от мук и терзаний. Тогда это объяснило бы странное и непомерно жуткое видение в зеркале. Кошмар же.
       О, как я сильно ошибался. Мальчишка.

- Вижу. Как давно он у вас?

- Почти два года, Повелитель.

- И за весь этот срок никто из твоих подчиненных не мог сообщить о таком необычном стечении обстоятельств? Или ты, Вираат, решил, что можно покрасоваться таким «имуществом»? Не отводи глаза, ты и так пал слишком низко.

- Мы были уверены, что это лишь красивая история, придуманная для товара. Этот мальчик обладает странным свойством, продать его было несколько сложно и…

- Довольно, Вираат. Из тебя никогда бы не вышел хороший актер, а си’иатом ты стал по наследству. Без всяких заслуг. И этот сан ты носишь не по праву.

       Сенэкс снова обернулся к своему подчиненному, расцепляя руки и устраивая их на изящных подлокотниках, слегка впиваясь ногтями в мягкое покрытие.

- Какой бред. Ты сам-то себя слышишь, «лорд»? Странное свойство? Какое? Кровью выделился? Или тем, что прожил в тех условиях дольше, чем многие? Это измена, Вираат. Измена. И ты прекрасно знаешь, что за этим последует.

– О, Владыка, я не мог даже предположить, что это все окажется правдой! Пощадите! Я всего лишь мелкий лорд в дальних регионах, у меня даже во владениях пара систем. Я служил ордену и Вам…

- Довольно! Я не желаю слышать ничего из того, что ты можешь сказать. Ты дважды подвел меня. И если в первый раз я простил твои махинации в проекте, то теперь твоя выходка порочит имя Высших.

- Но я…

- Хватит!

       Громогласный голос оглушил и заставил Вираата сильнее вжаться в свое кресло, с ужасом смотря на своего господина. Его желтоватое лицо мгновенно приобрело сероватый оттенок, он весь дрожал от страха и паники, охватившей все и поглотившей в себе любые другие мысли и даже ощущения.

– Сейчас я возвращаюсь на Орттус, и он… - Сэнэкс указал своим когтистым пальцем на меня. - … Летит со мной. У Вас же я оставляю свою помощницу, которая присмотрит за твоим поместьем, пока ему не найдут другого хозяина или не перепродадут. Ты, Вираат, лишаешься всех титулов, привилегий и имущества за предательство и очернение Четверки Высших, а также за нарушение порядков и устоев ордена Сиитшет. Отныне ты отвергнут кастой и понижен до уровня бесправного. Твоя кровь прервется, а род будет стерт.

       Такого ужаса на лице лорда я еще не видел. Он с сипением хватал открытым ртом воздух, постоянно и истерично покачивая головой, будто не веря во все случившееся. Повелитель Сэнэкс быстро поднялся и гордым шагом покинул кабинет, более не произнося ни слова, а стража повела меня следом за ним.
       Я слышал запоздавший, надрывный визг Вираата, который молил о прощении и милости, а потом просто сорвался на нечленораздельный крик, прервавшийся также неожиданно и резко.
       Меня снова вывели на главную террасу, где до сих пор в тревоге блуждали некоторые стражи и ждал эскорт Высшего. При его появлении они чуть приподняли знамена, дождались, пока Владыка поравняется с ними, и развернулись, идя рядом. Синее гербы развевались на легком ветру, и мне почудилось, что его несильные порывы несут с собой кроме прохлады еще и слабый, но ни с чем не спутываемый запах гари и дыма.
       Транспорт Повелителя все это время стоял с опущенным трапом, потому стражники толкнули меня к нему, не останавливая и не замедляя шаг, а я испуганно оглянулся назад.
На лестнице столпились воины и прислуга, но еще больше было людей с гербами Первого си’иата, которые отнимали оружие у прислужников Вираата, неожиданно возникших среди них. Самого лорда держали и тянули обратно во дворец, но тот вырывался и стремился вперед, переходя с возмущенного крика на раболепное и мерзкое хныканье.

- Владыка.. прошу Вас…не….

       Его прерывающийся голос срывался на дрожащий хрип и резал несвойственную тишину. Но Сэнэкс молчал, он даже не бросил презрительного взгляда на некогда верного и почитаемого слугу. Потом был вскрик ужаса моего бывшего хозяина и все.
       Через короткое время я уже был заперт в каюте, на борту шикарного корабля одного из Четверых Высших и с неожиданно привычной тоской смотрел на сияющие холодом искры далеких звезд, которые теперь и вовсе казались мертвыми и почему-то не тянули к себе.
       Возможно, в тот период я уже разучился верить в эфемерную завесу тайн, скрывающую в себе нечто, что обязательно должно было бы оказаться пусть темным, но красивым и значимым. Без всей этой насыщенной жиром и грязью лжи, которая в основе имела такие же бесполезные и глупые желания, как в анархичном строе отщепенцев. Окружающее казалось потертыми декорациями.
       Слова – мерзкая вещь. Они прятали и прячут в себе истину, подставляя вместо нее витиеватые и посыпанные блестками пустышки. В их противном многоцветии и мерцании все становилось абсолютно лишенным смысла, а поверья древних, тех, кто жил, не зная науки, но свято веря в свою религию, в богов и их порождения, становились не такими глупыми. Ибо лучше жить, опьяненным верой, чем изо дня в день и из года в год видеть гниль и пресыщения пустого, никчемного мира, не несущего в себе ничего. Быть марионетками или даже игрушками, разгоняющими скуку творца, в таком выборе гораздо приятнее. И даже правильнее. Это осмысленно и понятно.
       Но в моем случае, в мире науке и цифр, такой роскоши не было, и потому далекие, чужие миры казались такой же безвкусицей, как и те, на которых я уже был.
       Вскоре звезды то ли слились в один непрерывный поток, то ли попросту исчезли, отправляя корабль в далекий, неизвестный мне путь.
       С того времени я больше никогда не видел ни тусклого поместья, ни самого лорда Вираата.
       Кара Высших всегда настигала преступивших закон, и никакая мольба не имела сил для спасения провинившихся или хотя бы для ослабления удара.
       Сиитшеты никогда не прощали.


       В космосе приятно летать. Если правильно выбрать и рассчитать путь.
       Иначе можно запросто погибнуть в одно мгновение, так и не поняв своей ошибки. Песчинку-корабль может с легкостью размельчить на такой скорости или раздавить, втянуть в звезду или, что еще хуже, в черную дыру. Но если все идеально подобрать, а лучше не рисковать и пользоваться многократно проверенными путями и расчетами, то путешествие окажется легким и приятным, настраивающим на размышления или даже мечты.
       Меня же нисколько не пугала мысль о том, что за такой тонкой в масштабах мира стенкой корабля, его обшивкой и полем находится открытое, смертельное пространство, которому не составит труда пожрать хрупкое, беспомощное тельце и даже не заметить. Этому пространству, в общем-то, все равно. Там властвует холод и темнота.
       Звездный корабль, по сути, обычная клетка, в которой замкнуты беззащитные, но упоенные своими грезами живые существа. Клетка. Неприятное сравнение. Только смысл остается прежним. Клетка из стальных прутьев, поля или же резной гроб с двигателями. Разница лишь в том, что в обычную тебя посадят силой существа подобные тебе, и твоя жизнь будет в их руках, а не в лапах слепого случая и физики.
       О, как же сладко объяснять многое и сложное одним словом, которое якобы все поясняет!
      Я и не думал, что во время полета мне удосужится поговорить лично с Первым Высшим - Владыкой Сенэксом. Это был очень неожиданный и непредсказуемый поступок.
       Я в который раз задавался вопросами о том, чем раб, тем более не обученный выходец из отщепенцев, мог так заинтересовать сначала сиитшета с учениками, потом лорда, а теперь одного из самых могущественных людей вселенной. Множество догадок роились в голове, одна фантазийнее другой, но нахождению ответа это не помогало. В конце концов, я тогда решил, что все откроется со временем. А судьба… будь что будет. Хуже я уже видел.
       Меня молча препроводили из комнатки, где я был заперт, на аудиенцию. Именно комнаты. Она, как и все на корабле, была очень утонченной, темной и не вызывающей того неприятно чувства напыщенности и желания показать свою значимость. Нет, сомнений в том, что каждая мелочь на борту была неимоверно дорогой, не возникало. Но цена не занимала первое место в списке важного, скорее все подбиралось по стилю и качественности, создавая удобства и красоту. Да, был на корабле и декор золотом, и шелка, и инкрустация камнями, но в сравнении с этим поместье Вираата вызывало смех и презрение, ибо было похоже на глупое безумие.
       Наконец-то за долго время я нашел небольшое подтверждение тем громким фразам из летописей, хроник и исторических сводок о си’иатах.
       Я совершенно не боялся, хотя, наверняка, должен был. Даже волнения не было, глухое безмолвие и отсутствие каких-либо эмоций. Я, возможно, просто устал чувствовать или боль доела остатки души, за что я был тогда благодарен.
       Меня подвели к небольшой двери, треснувшей посередине и раскатившейся в разные стороны. Велели идти вперед.
       Забавно, что Сенэкс так беспечен – охрана осталась снаружи. Может быть, при его могуществе и силе стража и вовсе не нужна. Кто знает. В легендах и старых фолиантах я натыкался на восхищенные записи о невероятных способностях приверженцев этого ордена. Должны же были все подобные вымыслы на чем-то основываться, не все же могло быть обманом.
       Каюта, в которую я вошел, тоже была небольшой, как и сам корабль, она отличалась минимализмом и скромным изыском, даже украшений здесь было меньше, отчего становилось уютнее. Вряд ли, это слово можно было отнести к эстетическим представлениям темных, но в тот момент я почувствовал именно это.
       Темно-синие стены с едва заметным, витиеватым узором по краям были слегка задернуты стеклом, на котором высвечивались какие-то тексты и данные. Цвет насыщенный, густой, но не режущий глаз. Он вызывал ассоциацию с космосом, чему еще больше способствовал светящийся голубой оттенок букв. С одной стороны находились стеллажи снизу и доверху забитые инфокарточками. Удобство и технологии пересилили пафос обычных, бумажных книг. Несколько удобных кресел были расставлены вокруг треугольного стола.
       В одном из них сидел Высший, просматривая какие-то записи. В его руке дымилась тонкая, длинная трубка металлического цвета. Она была совершенно прямой, с изломами резьбы на краях и тонким, золотым ободком у самых пальцев. Острый, пряный запах висел в воздухе. Он не отталкивал, а скорее был приятен, но все таки кружил голову.
       Сенэкс молчал. Лишь раз коротко взглянул на меня и вновь углубился в чтение. Я же не двигался, стоял у входа и тоже был тих. Наверное, мне полагалось пасть на колени, как и было необходимо любому рабу. А в этом случае, каждому, кто имеет титул ниже Высшего. Но я стоял, забыв о правилах и полностью сосредоточившись на странном, пугающем ощущении чего-то нависшего надо мной. Это что-то было до боли знакомое, но сейчас невидимое и, возможно даже, специально скрывающееся от меня. При воспоминании о черном силуэте в зеркале по коже разлился холод, а сердце учащенно забилось. Я был уверен, что это чувство оказалось вызвано не встречей с самым могущественным и опасным человеком мира, а именно тенями, что преследовали меня уже не только во снах.
       Сиитшет задумчиво отложил записи и трубку на стол, опустив руки со скрещенными меж собой пальцами на колени и, не мигая, посмотрел на меня. Его взгляд светился в полумраке оранжевым, пламенным оттенком и пронизывал насквозь, но без колкого холода, просто с интересом и неким равнодушием, вызванным не неприязнью, а долгой жизнью, за которую этот человек видел многое, если же не все.
       Я молчал.

- Значит, ты и есть найденный.

      Я удивленно и непонимающе уставился на сиитшета, тот как-то горько, но понимающе усмехнулся и кивнул, выпрямился и жестом правой руки призвал кого-то из теней.

– Пожалуй, стоит убрать этот ошейник, он тебе не идет. Да и права на него ты не имеешь. Рабы низкая каста, но не низшая. Служить рабом – честь, ее тоже нужно заслужить, а для этого необходимо иметь хотя бы имя. Но его уже у тебя нет. Я прав?

       Он вновь взял трубку, покрутил в руках и щелкнул искрой, отчего из нее вновь заструился тонкой ниткой почти прозрачный дым. Но к губам так и не поднес. Сзади ко мне ко мне кто-то приблизился, провел холодными пальцами по шее, и через мгновение ошейник оказался на поверхности стола, а некто, закутанный в плащ, уже скрылся в темноте.

- Вы меня освобождаете?

       Я был восторжен. Я был удивлен и растерян до крайней степени. Я ожидал чего угодно, но не такой милости. К сожалению, радость померкла, когда я встретился взглядом с мутным огнем. Сенэкс был совершенно равнодушен, складывалось такое впечатление, что ему было откровенно скучно, и его глаза были подернуты неясной пеленой. Так обычно бывает, когда человек явно что-то скрывает и темнит, но желает прятать сам факт своего знания, и при этом понять, что таится в чужих мыслях, невозможно, да и не хочется. Потому что порой лучше не знать ничего, иначе можно расхотеть жить.

- Освободить? От чего, дитя? От рабства? Жизнь – это уже рабство. Рабство потребностей, желаний и надежд. Даже вера и религия не дают блаженного ослабления цепей. И смерть не несет полного освобождения. Так какая разница, если в жизни ты будешь рабом?

       Я молчал, сжав руки в кулаки, и не спускал глаз с сиитшета.

- Абсолютно никакой. Человек без имени, а имя есть судьба и принципы, ничто. Ищи свое имя, найденный. Так ты найдешь свою судьбу, и будешь тем же рабом, но стоящим чуть-чуть выше других. На один шаг или на два, не столь различно. Суть та же. Хотя при этом ты станешь еще больше зависим от обстоятельств и своего выбора. Повелитель порой больше раб, чем тот, кто носит клеймо и цепь на шее. Мы не имеем права на выбор своих взглядов и желаний, мы не можем делать то, что хотим. Мы образ, своеобразный символ власти и могущества или хотя бы частички некого представления. Мы существуем, но мы мертвы. Мы выковываем из себя идеал, но совершенство кроется в неровностях, недочетах и ошибках, которые видятся слабостью в чужих глазах. Мы зависимы больше всех, и убивает нас не меч, а одиночество и безысходность… Так ты все еще хочешь подняться с колен и вершить свой выбор сам, зная, что отвечать придется не хозяину и господину, а тебе?

       Сенэкс поднялся с кресла, отчего полы его плаща тихо зашелестели, стекая ровными складками. Подошел к стене, нажал что-то, раздалась тихая трель - предупреждение, и черная, сплошная панель стала прозрачным окном, за которым бушевал безгранный океан космоса, искрясь точками звезд. Сейчас корабль дрейфовал, и потому переливы холода казались совершенными. Их не озаряли лучи близкого светила, нарушая гармонию и первозданность.

– Видишь эти миры? Они, как и мы, рабы друг друга. Но есть те, кто может влиять несколько сильнее, нарушая или даже разбивая старания других. Многие пророки тысячелетиями говорили о том, что настанет день и единый правитель сменит сотни разрозненных и несогласованных. И этот день наступил. В соотношении с обычным сроком человеческой жизни уже давно. Но, как и раньше, все неизменно и нерушимо. Все идет своим чередом. Все рабы друг друга. И сияющая в прошлом тьма сейчас тускла и держится на мифах. Правитель, достигая пика своей власти, не сбрасывает с себя оковы. Никогда.

       Высший замолчал, смотря в пульсирующую даль.
       Я читал это пророчество почти сразу, как смог добраться до библиотеки Вираата.
Оно гласило: «Мир, орошенный пятой кровью лжевладыки, содрогнётся в день, когда отражения дрогнут, стирая границы основ. И тот, кто единый имеет право и силы на вершение всеобщей судьбы, будет рожден живым, не зная жизни и смерти, чтобы насытится и облачить себя ободом власти, даруя последний миг перед гибелью. Им же данная возможность во времена забытые и стертые из самой памяти мира будет отнята по воле его. Мир исчезнет, возвращая взятое, дабы в момент следующего желания возродиться или же уже не быть никогда».
       Но я ни разу бы не предположил, что то существо, о котором говорилось в запутанных строках, и есть Повелитель Сенэкс. Слишком много было чего-то необъяснимого в пророчестве, а Высший, пусть и очень могущественный, живущий не один век, но все же он был обычным сиитшетом. Я сомневался. Пятая кровь. Возможно, было пять воинов, что возглавляли армии светлых, идущих в последней битве. И все же мне в это не верилось.
       И я несмело спросил:

- А зачем Вы говорите это мне? Мне не суждено стать даже настоящим рабом, я всего лишь отщепенец, к си’иатам меня никто, никогда и ни под каким предлогом не примет, у меня в роду никого не было из отмеченных родов. Я не способен на эти шаг или два. Зачем мне все это знать? Зачем я Вам?

       Грохочущий смех Владыки разорвал воздух. Я замер, а два огонька злобных глаз уставились на меня. В их яркости звезды за стеклом померкли, остался лишь темный, бездонный провал.

- Найденный, ты имени своего не знаешь, как ты можешь рассуждать о своем роде? Род, кровь, наследство. Что они значат, если ты пуст? Я же знаю то, чего не знаешь ты. И однажды будут сброшены тени, а ты, может быть, сможешь летать, но не сейчас. Отщепенец, ты даже не знаешь, когда тебе следует молчать.

       Снова легкий жест руки, и пред Владыкой возникли два стража гордых, но холодных. Он что-то прошептал им, а они почтенно отдали честь.
       Я снова оказался запертым в каюте, так и не поняв, что произошло в черных стенах каюты Высшего. С каждым словом становилось лишь больше загадок, которые уже не хотелось раскрывать. Существовало лишь одно желание – избавиться от тяжелой, раздавливающей своей массой неопределенности. Хотелось покоя или даже забытья. Но присутствовала только усталость, и сон от нее уже не спасал, не приносил иллюзорности покоя.
       Я смотрел на свое отражение в зеркале, не боясь встретить там тень. Было все равно.
       Изможденный мальчишка. Уже даже не раб. Без имени. Без голоса. Я просто плыл по течению. Я очень хотел жить. Нормально, по-настоящему, но я, как и прежде, бежал по ножам.
       Кто я?
       Безымянный.


Орттус – колоссальная по свои размерам космическая станция, соединенная с одноименной планетой так называемой «Иглой А»: скоростным орбитальным лифтом. Он, по сути, мало чем подходил под такое безвкусное определение. Это было гениальное, но малоэффективное устройство, позволяющее за приемлемо короткий отрезок времени преодолеть расстояние от орбиты до поверхности.
       Никто и никогда не стал бы разбрасывать деньги и средства на подобные сооружения, но иного способа попасть на планету не представлялось, его не было и вряд ли вообще могло быть. Все корабли, которые когда-либо пытались совершить посадку, гибли при странных и абсолютно неконтролируемых обстоятельствах. И с этим не могли поспорить даже мистические способности си’иатов.
       Планета за годы своего существования стала одним из опаснейших мест во вселенной, а когда-то в прошлом она цвела и благоухала своей красотой и безопасностью. Это было роскошное, наполненное жизнью место, куда каждый хотел попасть хотя бы на ничтожно малый миг, чтобы самому ощутить и понять, что значит гармония и блаженство. Но однажды все изменилось.
       Сам мир восстал против своих беспомощных детей, убив их в мгновение ока, лишившись красок и прозрачности воды, которая навсегда приобрела густой черный оттенок. Этот крошечный, райский уголок обратился гибелью и смертью, искоренив своих жителей, а незваных гостей стал раздавливать и расщеплять в безжалостных тисках смерти своим могуществом.
       И это происходит до сих пор.
       Но даже если каким-то чудом удавалось выжить при падении, обратной дороги не было. Пасть на Орттус всегда приравнивалось к мгновенной смерти. Если же такое все же случалось, никто не смел даже подумать о том, чтобы отправить спасательную группу на помощь. Никогда.
       И все же эта система вовсе не была пустынной. На станции кипела жизнь: вся важная инфраструктура была расположена именно в замкнутых, стальных кольцах.
       Бесконечный лабиринт коридоров, ангаров, залов, лавок, ломбардов, перекупочных, медицинских отсеков, складов, галерей, выставочных залов, крематориев, жилых комнат, баров, питейных, кафе, бассейнов, лабораторий и еще множество всего – всем этим были заполнены, можно сказать, даже забиты до отказа все витиеватые и хитросплетенные помещения комплекса. Порой мне казалось, что это была вовсе не станция и даже не космический город, а целый мир, где все и каждый жили по своим таким же замкнутым в одиноком пространстве законам. И именно здесь находилась одна из самых известных обителей сиитшетов.
       Неофициально ее именовали академией, ибо здесь и только здесь передавались темные и самые охраняемые секреты великими и ужасными учителями своим ученикам. Долгие, тяжелые годы проводили юные приспешники в свернутых в паутину лабиринтах станции, среди фолиантов и вечно презрительных наставлениях своих мастеров. Здесь они жили и умирали за идею. И те, кто сумел пройти до конца свой путь, те, кто с полным правом смог назвать себя членом ордена Сиитшет, имели возможность испить последнее, неописуемое в своей жестокости испытание, чтобы встать на высшую ступень… Или же смириться с уже достигнутым и покинуть академию, приняв некий титул, и отправиться на службу во благо ордена. Ордена… Конечно, под этой фразой подразумевалась безграничная власть Сенэкса и его союзников.
       Академией и скрыто, даже несколько в тени, всей станцией руководила женщина - леди Стриктиос. В свое время на эту должность ее назначил лично Первый Высший. Она же единственная, кто спускался каждый раз на Орттус и возвращался живым. Чаще всего одна, но изредка с ней приходили один или два ученика, которые становились настоящими легендами. Им после такого триумфа были открыты все пути и дороги, которые только могли быть во вселенной. Их приравнивали к всемогущим, к отмеченным силами мира. Они обладали возможностью добиться всего. При условии, что не сойдут с ума, после увиденного на планете.
       Я никогда не думал, что когда-нибудь окажусь в этом особенном мире. Слишком невозможно все это казалось, практически оборачивалось вымыслом. О таком не мечтают, такого не жаждут. Такое не для простых смертных, не имеющих высшего дара, который и отличает слуг и рабов от малой части общества, что держит в своих руках всю нескончаемую власть.
       Это место можно было без сомнений называть святыней си’иатов, не смотря на то, что станция, как и положено, исполняла привычные функции, как то торговля и ремонт звездных кораблей, она оставалась доступной не всем. Космическая обитель словно была поделена на две совершенно различные части, где в одной шла обыденная, пресная жизнь, а в другой все перерождалось и обретало иную осмысленность, в которой не находилось места для простого и понятного, не окрашенного мистикой и формальными ритуалами.
       По приказу Повелителя меня отправили в подчиненные к леди Стриктиос. Фактически, я все также и остался рабом. Правда, без «клейма и ошейника».
       Прошел год или немного больше. Долго это или мало не важно. Но я понял, что за время, проведенное у Вираата, привык к солнцу, и после этого отсутствие живого света сгнаивало мою душу изнутри. Хотелось увидеть рассвет. Нет, не тот момент, когда диск звезды выплывает из-за горизонта, а когда ночь перестает быть собой, и ты понимаешь, что тени не губят собой привычные очертания, а всего лишь изменяют цвет. Этот момент сложно увидеть. Можно только почувствовать самой гранью сознания, которое так легко может обмануть само себя.
       Удивительно, что практически все, кто находился в академии были сиитшетами. Исключения составляли лишь урихши и несколько слуг помимо меня, но и они были скорее трофеями, чем полноценными обитателями. Даже неким способом подчеркивания своего особого статуса. Так покупают дорогие картины и украшения для того, чтобы выделиться в обществе себе подобных.
       Возможно, это входило в обучение и понятие о расстановке вещей, но каждый ученик и наставник занимались не только собственным развитием, но и содержанием своей академии. А жить на станции никогда не было просто. Здесь металлы и пластик сменялись стеклом и сплавом. Здесь всегда было душно и сжато. Ты будто натянутая струна, запертая в коробке, куда никак не мог проникнуть окрашенный жизнью и теплом свет, а воздух ежесекундно сперт и густ, как желе чего-то горького и мерзкого. Ты не мог и не можешь ни при каких обстоятельствах здесь зазвучать.
       Я видел, с какой жадностью смотрели на сам Орттус приспешники, как они мечтали оказаться там. Пусть погибнуть, но сделать сладостный глоток свободы от оков, от сдавленной густоты. И хотя бы самим себе доказать собственную силу, отрешиться от своих страхов и сомнений, сделать этот маленький шажок по отравленной поверхности. И цена этому – смерть, но даже она может быть победой.
       Рабы же не имели права мыслить.
       Разумеется, для меня был еще один способ отключиться от добровольного заключения – знания. Вспоминая библиотеку лорда, я поражался, насколько та была маленькой и совершенно бесполезной. Ее словно собирали лишь для того, чтобы показать, что она есть, что древние традиции чтутся и соблюдаются, просто придать видимости. Здесь же книги жили. Они несли в себе настоящее, драгоценнейшее знание, надежно хранящееся в заботливых руках и лелеющееся каждым, кто касался старинных рукописей.
       Но к моему разочарованию, у меня не было возможности прочесть даже единой строки. Вираат, пренебрегая правилами и обычаями, забывал и про порядок. Стриктиос же держала всех под строгим надзором, и каждый шаг в сторону карался жестоко и почти мгновенно. Это так мучило и терзало, что даже отнимало сон и покой. Вот они запретные сведения о могуществе и величии, о спасении, осталось протянуть руку, коснуться пальцами шершавой обложки, и они сами упадут к тебе всей своей громадой и разнообразностью, захлестнут волной, даруя бесценные ответы на все грызущие душу вопросы. Но сразу, как я тянул к ним свои ладони, их отбивали, отрывали, а я снова оставался ни с чем. Беспомощный и одинокий. Не имеющий имени.
       Мне приходилось лишь наблюдать со стороны, как избранные мира сего хватали крупицы, пролистывали желтые листы бумаги и отбрасывали так и не понятые книги прочь. А я давился завистью и отравлялся ею. И в это время слова Сенэкса о том, что однажды возможно будет летать, казались безжалостными и издевательскими, пьяным бредом того, кто пресытился жизнью и искал себе какое-нибудь развлечение. Это была жестокая насмешка. Очередной, хлесткий удар по саднящим ранам беспомощности.
       Темные, исцарапанные стены маленькой комнаты, где меня поселили, еще больше давили. Они были совершенно глухи. Очередная, сплошная клетка.
       А внутри, под плесенью стереотипов и правил что-то тлело, готовое в любой миг воспламениться, выжимая все чувства на предел и гоня дальше, так, что не выдержало бы тело, но освободился разум. Или, может быть, совсем исчез под натиском ножей. Но я мысленно это тушил, не давая взорваться и нарушить зыбкое равновесие, позволяющее мне существовать. Иначе бы все изменилось, выпало бы из слабых рук и разбилось сотнями осколков. И их пожрали бы тени.
       Как же мне хотелось раскрошить тусклое стекло, толстые стены и вырваться, спрыгнуть и полететь в так обжигающе холодную, бурлящую свободой гладь космоса, где совсем не нужно было дышать, где можно было бы забыться и умереть, чтобы когда-нибудь воскреснуть.
       Это же так прекрасно! Это единственно правильно! И крошево материального, не имеющего души, больно ранило бы кожу, выпуская капли багровой крови, словно все прошлое, всю боль и все оковы. Как же я хотел летать! Я ведь мог гораздо больше, нужно было лишь прыгнуть и поверить в себя! А я так устал…
       Наверное, я тогда вполне был способен принять смерть за избавление.
       Я был почти согласен.
       Почти.
       Но снова стук в дверь. Пора идти.
       И я шел. Сотни коридоров, лиц, имен и голосов. Хотелось бы закрыться от них, но нет, не позволяли. Даже надежда на то, что сегодня или завтра, в один из многих ничем не отличимых дней, удастся выйти за границу академии, тоже угасала.
       Туда, где темные, низкие своды не были окрашены строками и схемами, не слезились глаза, и можно было смотреть открыто. Там просто люди, они не следовали четкому исполнению предписаний. Они жили или пытались жить. Там можно было бы свернуть на пару проходов ранее и спуститься вниз, к какому-нибудь ангару, где непременно собралась не одна сотня странствующих пилотов, готовых задержаться за чашкой выпивки и горячей еды, чтобы поделиться увиденным.
       Истории могли быть обычными, легкими, заставляющими смеяться до слез или же тревожными, вынуждающими содрогнуться. Такие рассказы, конечно, скрашивали пресность, но не насыщали какую-то часть души, что требовала понимания всех вещей.
       И только изредка один из тех бывалых странников, которые проводили свою жизнь в бесконечных путях и полетах, случайно мог обронить пару фраз о чем-то, что заставило его некогда темные волосы поседеть, а руки предательски задрожать. Ему, разумеется, никто бы не поверил, только посмеялся бы, а потом в пьяном дурмане передали бы небылицу другим, не забыв выставить сумасшедшего во всех красках его безумия и глупости. В таких компаниях не замечали, что мальчишка со шрамом на шее вслушивался в ленивые и слишком пафосные слова, прячась за углом или в зыбкой тени.
       Можно было спуститься к самим кораблям, поискать среди них что-то особенное, отличное от однотипных транспортников и грузовых. Увы, редкая возможность не намерена была осуществляться всегда. Ее убивали также легко, как и стремление жить, изо дня в день искореняя, выжигая и оставляя лишь бездонную пустоту.
       И все же изворотливые линии судьбы не оставили в покое меня в тот раз.
       Леди Стриктиос, как и всегда в окружении своих учеников, глаголила о величии и чести бытия сиитшета. Ее глаза горели фанатичностью и болезнью, а голос гремел в полупустых комнатах, отдаваясь эхом и едва ощутимой рябью. Старая кожа женщины была слишком изуродована шрамами и темными пятнами, но плотно обтягивала худощавый стан. Ее движения были уверенными и плавными, что заставляло сомневаться в настоящем возрасте и внушало трепет и уважение к персоне, обладающей силой и могуществом. И ей, как и многие года назад, поклонялись и будут поклоняться впредь, желая отщипнуть себе хотя бы каплю от обладаемых ею знаний. Но не я.
       Мне казалось, что леди уже долгое время назад растеряла то основное, что могло поддерживать и строить базу под великое новое, способное прославить и даже повернуть многие законы и принципы иным, более совершенным способом. Да, конечно, Стриктиос сосредоточила в своих руках колоссальные знания и умения, но разве дело в количестве? Неужели накопивший у себя превеликое множество книг и сводок, но не вникающий в переплетения букв и строк, более разумен и мудр, нежели тот, кто осознал главное, читая основные?
       Я долгое время не мог понять, что же меня отвращало от речей хранительницы академии сиитшетов, пока в один день не обратил внимание на то, что ее глаза тусклые, почти лишенные блеска. Она давно утратила свою жажду жить и действовать, она приняла мир таким, какой он есть, и нераскрытое ее более не трогало, не заставляло подниматься и идти искать новое. Она существовала, словно корабль, летевший по заданному пути на автомате, не задумываясь и не высчитывая. Как раб. Как я.
       И в тот день все ее слова были один в один теми же, которые леди говорила предыдущей группе, а до этого другой. Заученные фразы, они оставались пустым звуком.
       И потому мне было все равно, я равнодушно прошел мимо, намереваясь забыться в однообразной работе, но один из находящихся рядом урихшей остановил меня и сунул в руки тяжелый рюкзак и какую-то коробку, перевязанную на несколько раз тонкой, коричневой веревкой. А после подтолкнул меня к дверям орбитального лифта.
       Я же удивленно замер, сжимая в руках увесистый короб. А позже около лифта собралась группа из четырнадцати человек во главе с самой Стриктиос и двумя боевыми урихшами последних моделей, блестящими на свету и, казалось бы, состоящими сплошь из одного оружия.
       Удостоенные чести увидеть планету воочию ученики нервно переминались с ноги на ногу и тихо перешептывались.
       Надо же, им было настолько страшно, что не хватало сил и смелости даже для того, чтобы съязвить по поводу недораба, что неожиданно оказался рядом с ними. Но все же это не имело значения, пусть их паника, смешанная с желанием достигнуть вершины, витала в воздухе, отравляя его.
       При появлении управляющей все зашли в кабину лифта, створки с шипением плотно затворились, герметизируясь. Панель на боковой стене строго отчитала данные, сверилась со стандартами и вывела в минутах количество времени, которое требовалось на спуск. Затем включилась искусственная гравитация. Она распространилась только на это небольшое пространство кабины, отделив находящихся в ней от всего остального мира. И началось движение, ознаменованное вспышкой алого света и тихой трелью.
       Лифт быстро спускался, но этого не чувствовалось, только от стен шел легкий, зудящий шелест, от которого слегка закладывало уши и почему-то сводило пальцы на руках. Я вцепился в коробку сильнее, но страха не было, он даже не возникал тонкими щупальцами на границе сознания. Я не просто был уверен, я знал, что обратно не вернусь. И тут даже не причем была статистика, кричащая о том, что далеко не каждый си’иат возвращался с поверхности Орттуса.
       Этот спуск – самоубийство. Выжить могли лишь единицы. Но меня никак не могло оказаться в их числе, ибо урихшей и рабов брали только для одной цели. Нас брали для собственной защиты, потому что пока убивали бы нас, другие, более значимые, смогли бы улучить пару секунд для побега. Живой заслон, а можно сказать и приманка.
       Время мучительно долго тянулось, позволяя представить разные, ужаснее друг друга кончины. Некоторые из них весьма забавные и непомерно глупые. Но ни одной из них не суждено было воплотиться в жизнь.
       С легким, почти не ощутимым толчком лифт достиг своей цели и остановился. Каждый ученик боялся нарушить гнетущую тишину, понимая, что за тонкой стенкой находится враждебный и не предсказуемый мир, желающий напиться теплой крови.
       Тихий щелчок, и прозрачная ширма, отделяющая сам лифт от барьера и выхода, отодвинулась в сторону. Запах гнили и чего-то химического, от которого сразу же защипало глаза, а во рту пересохло, ворвались в замкнутое пространство. Звуковой сигнал предупредил, что сейчас еще можно перезапустить систему, чтобы вернуться, иначе придется ожидать более шести часов.
       Забавно, что здесь использовались такие старые, несовершенные технологии. Неужели среди си’иатов не нашлось тех, кто осмелился бы заменить устаревшее оборудование. Они действительно настолько боялись этой планеты? Непобедимые, сильнейшие обитатели вселенной не могли решиться на обычный ремонт? Или же стоило сделать лишь шаг за эту грань, чтобы погибнуть?
       Я осторожно скосил глаза на стоявшего рядом ученика Стриктиос. Тот был бледен и напряжен. Он нервно кусал свои губы, отчего на них выступали мелкие алые капли. Руки были сжаты в кулаки с такой силой, что ногти впились в плоть, норовя ее проколоть. Леди сиитшет же осмотрела всю группу пристальным, но до боли безжизненным взглядом, кивнула.

- Всем держаться вместе. От меня ни на шаг. Не отставать, не крутить головой по сторонам. Медлительность здесь непростительна. Замешкаетесь, тут же погибните. Опасность здесь есть во всем. Все поняли?

       Нестройный хор голосов ответил ей тихо и сдавленно. Желание прославиться у самоуверенных приспешников без сомнений поубавилось, если не сошло на нет.

- Повторю еще раз. Наша цель находится на юго-востоке. Храм. Нам необходимо проникнуть в него, желательно, в полном составе. Собираем любую информацию. На поверхности следим друг за другом, по возможности помогаем, но как спустимся вниз, каждый будет сам за себя. Ясно? –Короткая пауза, в которой не прозвучало возражений. - Отлично. А теперь идем.

       Она нажала на панель, и широкие, покрытые плесенью двери с треском разошлись в стороны.
       Я ожидал чего угодно. Темные руины, усыпанные костями, безжизненную пустыню, где ветер одним касанием сжигает плоть, наполненный изуродованной жизнью мир, в котором даже самый нежный цветок питается человеческим мясом. Реальность же оказалась гораздо проще, но от этого же невообразимей. И первые мгновения, я, как и все, не мог поверить в возможность существования подобного.
       Это больше походило на лихорадочный сон, но никак не действительность. В крайнем случае, я бы назвал увиденное картиной безумного художника, который пытался избавиться от убивающих его болезней красками на холсте.
       Орттус.
       Безграничные, простирающиеся до горизонта и за ним просторы мутного, белого стекла, сливающегося с небом, которое было лишь на пару тонов темнее. И в нем не находилось ни единого облака, солнце нещадно прижигало кожу излучением, но не грело. Холодно, при дыхании образовывался пар, а ресницы тут же слипались.
       Белое-белое вокруг. И чем дольше каждый вглядывался в одноцветные дали, тем сильнее все сливалось в глазах, а моргать становилось больно и колко. На светлом фоне тени казались самим воплощением мрака. Но лишь до того момента, пока обезумевший взгляд не натыкался на симметричные россыпи темных провалов. Они огромными ромбами и треугольниками расщелин врезались в стеклянную тушу планеты. Черные до пресыщения разломы являлись бездонными озерами, морями и океанами.
       Не может живой мир обратиться в больную игру правильных линий и углов. Какой бы не была катастрофа, какой бы ни была ее причина и последствия, такого быть не могло. Не было и нет в природе такой прямоты и однотипности. Она всюду витиевата, многогранна и тепла. Здесь же был виден удар непредставимого разума, который своей мыслью или же рукой воздвиг на граните тлеющей жизни нечто существующее своими законами, не подвластными пониманию и фантазии. Четкость, резкость, надрывность и всеобъемлемость, строгое подчинение воли и цели. И чем сильнее гость лицезрел и осознавал открывшийся пейзаж, тем он увереннее подтверждал правоту мыслей, вычерчивая в себе монолиты стен, что ограждали одни бездны от других, сливались в узоры, которые, несомненно, должны были быть видны со станции. Но я же различал лишь буро-серую сферу планеты, которая не желала подпустить к себе даже взгляда. И где же эта непроницаемая пелена, закрывающая своим телом белое стекло…
       Стриктиос двинулась в двуцветную долину, за ней на дрожащих ногах последовали ученики. Я чувствовал, как сильно билось мое сердце, хватал жадно холодный воздух, льдом прокатывающийся внутри. Тишина стояла непроницаемая, даже наши шаги казались далеким шумом, который проникал из-за потусторонней преграды. Дыхания не было слышно, а испуганный возглас ученика показался единым хлопком крыльев, и шипение леди сиитшет звуком дробящегося хрусталя. А на небосводе повис диск ослепительного светила. Его свет отражался от поверхности, многократно усиливаясь и дробясь в выступах и плоскостях.
       Спасительная дверь к пути наверх, осталась позади, уже заблокировалась, а система начала перезагрузку механизмов. Назад дороги не осталось, а я не побоялся оглянуться. И задохнулся от увиденного.
       Абсолютно ничем не отличимый круг солнца светил за спиной. От него также струились лучи, а редкие пики ничего не поддерживающих колонн отбрасывали такие же длинные, изгибающиеся на неровной поверхности тени.
       Липкий страх пробежался по венам, бросая в пропасть всю напускную уверенность, а взгляд заметался по сторонам. Но куда бы я ни смотрел, всюду лучилось яркое пятно. Не было даже возможности подсчитать, сколько их было. На миг мне показалось, что они слились в один, литой обод, зависший над головами и играющийся с нами.
       Стриктиос почти бежала впереди, изредка оглядываясь на своих подопечных, которые, как и я, были растеряны и подавлены. Они путались в ногах, устремляя бешеные глаза в белесые стены. Как в тумане до меня донесся ее голос: «Не смотреть на солнце!». В дурмане, от которого кружилась голова, а все впереди плыло, сливаясь в однообразную массу, я сосредоточился на темных фигурах сиитшетов, которые чужеродными мошками летели по приказу своей госпожи вперед и вперед.
       Я еще видел тени, которые вопреки всему тянулись во все возможные и невозможные стороны, утемняя белизну, взращивая в ней настоящую или же мнимую сетку полос и крестов, когда просторы Орттуса стали вздыматься грандиозными по своей красоте и величию древнейшими храмами. Их скошенные стены поднимались из самой поверхности, словно росли, и стремились вверх, к молочно-серому небу. И были они покрыты трещинами и царапинами, будто кто-то в давние времена вел прицельный обстрел сооружений… или же грыз неподатливый материал, кусая и терзая когтями. Обелиски и статуи, что располагались рядом, были разрушены или лишены отличительных черт. Им стерли лица.
       И все, абсолютно все было пропитано необъяснимой, ужасающей силой, всюду были голодные твари, которые жили, не существуя.
       Белый – основа этого безжалостного мира, он страшнее темноты и крови. Он убивал. Он въедался кислотой в кожу и травил изнутри.
       Стекло нерушимо, и чем дальше мы углублялись в сектор, тем опаснее становилось идти. Ноги скользили по обманчивой, невидимой тропе, и не было неровностей, за которые можно было бы зацепиться, только вездесущая гладь, кажущаяся издали шершавой и даже острой. Сильный ветер срывался со своих высот, врезаясь мощными потоками, не давая нормально дышать. А я гадал, где же все те воплощенные ужасы, которых страшатся все.
       Я слышал множество историй про тварей и монстров, что появлялись из ниоткуда, стоило лишь ступить на поверхность Орттуса. Но мы прошли уже большое расстояние, провели здесь ни один час. Или же планета забавлялась с нами, извращая пространство и время. И может быть, мы шли всего лишь несколько жалких минут, а силы уже покидали обреченное тело. Я не решался больше оглянуться, чтобы найти взглядом острую Иглу, что высилась к небесам.
       Не могло быть, что все это вокруг было лишь мифом, созданным для проверки преданных ордену. Я не верил в это, а полупрозрачные скалы смеялись, слабо отражая перекошенные усталостью и страхом лица, они, как миражи, доводили до безумия и резали, резали, резали. А впереди Стриктиос обнажила светящийся тусклым бордовым светом осколочный меч. Ее подопечные насторожились, тоже выхватили из-за пояса оружие. Я видел, что они прислушивались и вглядывались в белое марево. Но все оставалось недвижимым.
       Мы миновали гряду храмов и странных, будто сплетенных из подобий рук, стен, отделяющих их друг от друга. Они тоже были оплывшими, словно расплавленными под холодным солнцем. Тонкие и витиеватые грани, наверное, чудом уцелели здесь. И уже в месте, где от строений остались лишь глыбы и хаотичные осколки, искрившиеся на свету, прозвучал пронзительный, леденящий кровь визг. Он лился со всех сторон, переливаясь на высоких нотах нечеловеческого голоса, поднимаясь и утончаясь все больше и больше, пока не разломился на множество отдельных кусков.
       Истеричные, приглушенные расстоянием возгласы местных царей разлились смертельными красками в картине отчаяния. И был он настолько страшным, придавливающим к земле, что мысль о том, что нужно бежать прочь, спасать свою жизнь, не приходила в голову. Все замерли, даже леди си’иат как-то сжалась, согнулась под тяжестью опасности. Ученики начали пятиться, а мечи в их руках предательски затряслись, угрожая выпасть из обессиленных ладоней. Стриктиос же обвела пристальным взглядом местность вокруг и громогласно прокричала. Ее голос был неожиданно уверен, наполнен силой и целеустремленностью.

- Не отступать, позор ордена! Не отступать! Бегите вперед, нам нет смысла сражаться с ними! Вперед!

       Стремительное бегство выбивало последние силы, что оставались после длительного перехода, но не прекращающиеся крики преследователей следовали за нами, обрекая терзать. И я был несказанно счастлив в тот миг, что не видел их. Их хрипящие, стонущие возгласы пробирали до самых костей. Та ноша, что мне вручили на станции, уже казалась непосильной, а ветер теперь дул прямо на нас, крепчая все больше и больше.
       Мир желал избавиться от непрошеных гостей, а мы по склону приближались к ровному обрыву. От него тянулась тонкая, такая же скользкая нить моста над черной поверхностью широчайшей реки или озера, которое простиралось насколько хватало глаз. Гладкий до блеска, он был почти прозрачным, через его плоть виднелись тонны мутной, темной воды, а от высоты кружилась голова. В этой движущейся субстанции отражалось солнце. Одно, дробящееся на мелких волнах. Мне мерещилось, что почти у поверхности разворачивается нечто гибельное и неуловимое. Оно поднималось из глубин, тянуло когтистые щупальца к нам, чтобы схватить и утащить вниз, убив еще до того, как легкие наполнятся, несомненно, ядовитой жидкостью. Но никто не замедлил шага на предательском пути спасения. Или это была очередная ловушка, готовящаяся захлопнуть зубастую пасть.
       Голоса позади утихали на берегу, сходили на нет, перерождаясь в глухую тишь. И я был уверен, что если обернусь, то не увижу ни одного силуэта. Они и были бесплотными, мертвыми воплощениями кошмаров и ужасов. Всего лишь иллюзиями или нет?
       Почему-то становилось смешно. Смешно до всхлипов. Погоня, мост – это все лишь оттягивало момент смерти. Не выбраться нам. У меня точно не было никаких шансов. Вот и все. Конец. Жалкий и позорный, как, впрочем, и сама моя жизнь. Надеяться было не на что, таких, как я, не спасали. Тем более не здесь. И почему-то в этот момент, под лживым серым небом, до боли в зубах было необходимо увидеть звезды. Настоящие и холодные, надменно и презрительно смотрящие на крошки живой плоти, что навязчиво суетиться у их ног. Ледяные иглы, они всегда были злы ко мне, но именно их тогда не хватало.
       Мост все длился и длился, уводя вдаль. И я, растерянно брел следом за си’иатами, позабыв, что нужно бояться, что так легко оступиться на обманчивой, скользкой пластинке над пучиной, которая сияла мраком под ногами. Увы, в ней не было белоснежной россыпи светил, а вверх я смотреть не мог. Там не угадывалось настоящего, живого неба. Уже было все равно, я готов был сам сделать шаг в пустоту, но что-то алой искрой теплилось внутри и заставляло идти дальше, в поисках смерти от удара и клыка, а не собственной слабости.
       Тишина…
       Но только сиитшет вынуждала всех торопиться. Она не доверяла этому лживому переходу, который был обязан в один миг обернуться катастрофой. Таким был Орттус, он всегда оставлял за своими жертвами секунды напряженного покоя, в котором можно было бы подумать о том, что все еще может быть хорошо.
       И безмолвие дрогнуло. Могильное затишье, в котором тонули все шорохи, громом разрезал шум падающей воды. Я обернулся, но успел заметить лишь огромную, темную тень. Нечто вроде щупальца тянулось из воды и извивалось, покрываясь наростами шипов и корост. Оно обрушилось на самоуверенных тлей, стоящих на хрупком мосту, что рискнули забраться непозволительно далеко.
       Оглушающий треск, крики и стрельба. Те, кто шел за мной, ринулись вперед, а несколько членов отряда уже летели вниз, на растерзание неведомому. И оно не было намерено кого-то щадить. Оно не знало подобных чувств и действий.
       Мост же содрогнулся и пошел трещинами. Они, шипя, бежали под ноги, превращая в крошево толщу стекла, угрожая опрокинуть всех в смертельные объятия гибели. Но все же первый удар мутное вещество выдержало, пусть и задрожало до основания и расцвело сетью морщин. Только черная плеть уже взвилась для повторного удара и вновь врезалась в такую ничтожно малую нитку моста.
       И он разломился, накреняясь под ногами. Огромные блоки рухнули, ознаменовав свой стремительный полет множеством брызг и волн. А я с ужасом наблюдал, как обломанные, неровные края покрываются черной, сумрачной наледью, которая ветвилась и порчей распространялась все дальше, ближе к нам. Из нее вырастали такие же темные и острые занозы, напоминающие чьи-то когтистые пальцы. Они шевелились в странном дерганом ритме, будто под какую-то музыку, слышную лишь им и более никому. Каким-то чудом я тогда сам не упал, а, очнувшись от наваждения страха и неверия, смог развернуться и кинуться прочь, уже не заботясь о вещах и всех мнимых и совершенно не нужных сейчас принципах каст.
       Только плети все вились и вились из глубины. Кажется, я даже слышал их протяжные стоны, когда под ядовитыми лучами неименуемого светила их кожа, если она у них была, горела и плавилась. И все они вгрызались в единственно спасительный волос, переброшенный от берега к берегу.
       Я, совсем мальчишка, бежал под градом смерти, видя, как гибнут наделенные даром, как чернота разъедает их кожу до костей, слышал их отчаянные крики, срывающие голоса. Удар, крик, удар, крик, удар, крик. И осколки стекла.
       Любопытно и даже слегка смешно, что на раба эти темные твари словно и не обращали внимания. Он же такой слабый, он сгинет сам, без их помощи, испытывая в последний миг тот самый страх, что убивает прежде смерти.
       Впереди белой гранью сверкнул спасительный берег. Оставалось совсем чуть-чуть, последние шаги, но за спиной взревел оглушительный грохот, неимоверная сила сбила с ног, даже не коснувшись, а всего лишь толкнув волной удара. Тело в мгновение пронзила насквозь дикая боль, выбивая из легких воздух, не давая даже закричать, и лишь на каких-то полу осознанных действиях я догадывался, что скольжу по стеклу и уже падаю.
       В последний, призрачный миг я успел вцепиться в острый край, вкладывая в это все силы, стараясь отрешиться от терзающей муки. Руки резало в кровь, и белое окрашивалось горячим красным. И я уже не слышал голоса битвы позади, но вряд ли нечто прекратило атаковать.
       Пальцами за колкие неровности, разрезая плоть, по сантиметру вверх, к спасительной плоскости, зная, что никто не поможет.
       Изрезавшись, исцарапавшись и в конец лишившись сил, я выбрался и смог глубоко втянуть холодный воздух. Вырвался хриплый стон. Все тело дрожало и ныло, а внутри было глухо и пусто. Эмоции и мысли увяли, обратились налетом пыли.
       А мост уже был почти разрушен, его края таяли и осыпались вниз. Ужасное нечто утаскивало в водные глубины убитых бойцов. И снова расплывалась тишина, как будто ничего и не было, а поверхность воды медленно замирала, возвращаясь к привычному движению. Кажется, даже покрывалась тонкой корочкой наледи.
       И почему-то это было немыслимо красиво. Мы, люди и нелюди, возомнили, что способны покорить мир, подстроить его под схемы и диаграммы, описать цифрами и уравнениями. Да только он живет сам по себе, а нам лишь позволяет существовать в нем. Может быть, древние и были правы, что придумывали богов, возводили им идолов и храмы, поклонялись и молили о помощи. Может быть, это и было более действенным, чем залпы звездолетов в космосе против своих же. Иначе как объяснить все то, что произошло. Этому нет законов. Этому нет слов и названий. Или же мы не способны были их услышать.
       Сердце бешено колотилось внутри, разгоняя жгучую кровь. Я думал о том, как сиитшеты не могли почувствовать приближающейся опасности. Где же были их нахваленные силы и не обманывающее чутье? Где? До слез не хотелось верить в то, что они такие же живые и слабые, как я, просто по воле игривого случая им досталось немного больше свободы, громкого имени и более яркого знамени в руках. Просто их кровь была слегка горячее. Все это было простыми словами, они даже звучали не иначе. Звук в звук, слово в слово. Только голос чуть-чуть громче. Нет, даже не так. Они оказались на каплю ближе к очерченным короной, потому стали более слышны.
       Из всей группы си’иатов осталось четверо, еще я и один урихш. А мы еще даже не добрались до храма. И что-то внутри говорило, что Орттус не желал убивать, он просто играл, едва шевеля пальцем, чтобы отбросить пыль. Ему было… скучно. Если бы на то была его воля, этот мир мог стереть нас в первую же секунду. В ту самую, когда мы сделали самый начальный шаг по его белоснежной глади. А он в открытую смеялся.
       Возвращаться было некуда, дорога оборвана, и кто знает, был ли еще мост на другой берег. Впрочем, желания возвращаться тоже не было, и по приказу Стриктиос все выжившие продолжали путь. Это испытание предназначалось для сиитшетов, а не для меня. Выжил, пусть так. Вряд ли могло повезти еще раз.
       Темнело. Воздух наполнялся сыростью и усиленным запахом плесени. Где-то внутри тлела надежда, что, может быть, ночью иллюзия исчезнет и пропустит робкий свет настоящего неба. Увы, она не оправдалась. Светлый купол лишь поглотил пятно солнца и насытился, превратившись в мрачную зыбь. Ветер тоже стих, оставив в незыблемом покое мир, остывать в холоде.
       Любопытно, жалела ли Стриктиос о том, что немыслимо как, но выжил я, а не еще один из ее учеников. Они учились старательно и прилежно, год за годом, отдавая себя полностью законом и правилам. Учились и погибли. Смерть за идею. Нельзя не признать, что это красиво, но было ли дело кому-то до их кончины, кто-нибудь хотя бы на миг задумался, разразился душевной мукой, сжал в кулаки руки и полуприкрыл глаз от боли или же нет… Сколько их было за многие сотни, тысячи лет. И столько же будет еще... Никто не оценил их жертву. Пусть и были они старше меня, но они были детьми ордена. Ненужными детьми. Слабых культ не ценил. Интриги и недосказанности плелись сетями для своих же создателей, но вязли в них все. Зачем меня взяли в это путешествие, я же ни на что не был способен.
       Казнь?
       В темноте громады стеклянных скал казались чьими-то тенями. Они высились все выше и выше, врезаясь в низкую, беззвездную пелену, а со всех сторон медленно ползли и тянулись клубы тумана. Густого, будто бы нарисованного пушистой кистью, но такого же злого, стремящегося удушить в своих эфемерных, легких жерновах. И где-то в нем незримо затаились провалы, струящиеся темной водой.
       Странное определение – вода. Да, мы все, живущие в разных мирах, привыкли, что реки, озера, моря и океаны полнились жидкостью с таким обыденным названием. Вода. И здесь, даже те, кто изучал этот безумный мир, называли все привычными именами. Вода. Черная-черная. Она была гораздо гуще, насыщеннее и плотнее. Вязкая жижа, она жгла стекло, перетекала медленно, но слишком резко, ломано и неправильно, выдавая свою неестественную природу. Она не искала себе наиболее легкий путь, она стремилась всюду, сметая преграды на пути и уродуя. Черная… Как тот силуэт в зеркале. От этой мысли по телу невольно прошлась нервная дрожь, а я начал пристально вглядываться в сумрак.
       Неужели то видение или, скорее всего, сон был неким подобием вещего. Конечно же, это было бредом и больной фантазией, но слишком все оказывалось схоже.
       Могли ли те щупальца обратиться не таким видом, а формой человеческого силуэта и сжать в огромных ладонях хрупкие тела, раздавив их, а не скинув вниз и утопив? Кто же знает. Но если это так, то мое нахождение здесь не было случайностью, и сиитшеты вполне могли знать обо всем и использовать в своих целях. Но все же не верилось в то, что я хоть немного был важен в этом мире. Чем больше я уходил в свои размышления, тем хуже себя чувствовал, и казалось, что вокруг от всего: скал, руин, даже неба – что-то исходило, рябило и звенело. Но увидеть это было невозможно, только почувствовать и слабо осознать.
       Мы остановились перед огромными вратами, что были распахнуты настежь и открывали нашему взору вход, высеченный в стеклянной поверхности Орттуса. Вокруг клыками торчали острые пики скал и другие храмы. Все они были как один, каждый узор дублировался, сливаясь в странное подобие, которое можно было увидеть в зеркальном лабиринте, где все есть лишь отражение, но здесь каждая черта повторялась во всем. Сам собой складывался мираж, он гипнотизировал и сбивал с толку. Как вообще можно было ориентироваться здесь?
       И все же Стриктиос удалось вывести нас к цели – вратам. Они вели вниз, во тьму, тая за собой новые ужасы и смерти. Си’иаты зажгли фонари. Свет больно ударил в глаза, но даже не яркостью, а своим цветом. Он лился желтоватыми потоками, превращая белые стены в золотистые с темными пятнами трещин и наростов. После одноцветия это было слишком насыщено и непривычно.
       Лестница вела все глубже, в забытые залы храма. Спускаться по ступеням было сложно, они за долгие годы истлели и стали полуразрушенными, покрытыми плесенью, и еще света от фонарей не хватало. Он едва разгонял темноту, скудно вырывая из ее когтей небольшие участки, отчего замедлялся наш шаг, и гасла уверенность.


Неожиданно все замерли и убавили яркость на светильниках, кто-то прошептал, что возможно впереди находится одна их опасных местных тварей, возможно, даже те плети или нечто схожее с ними внешне, но и не уступающее в силе. Тревожный ропот разлился среди выживших, но леди си’иат злобно зашипела и продолжила вести оставшийся отряд дальше, игнорируя вопросы и суету за спиной. Только чем больше мы спускались, тем сильней тихий звук походил на осмысленную и привычную речь. Сначала он звучал слитым шепотом, потом расчленяясь на фразы и слова, а после на внятный диалог.
       Я наивно и несколько глупо предположил, что это вполне мог бы быть другой отряд, так же, как и мы, заблудившийся в этом белом хаосе. Жутко было вспоминать, что всех си’иатов, спускавшихся сюда, контролировала лично Стриктиос, не доверяя никому, и поэтому лившаяся в темноте беседа могла оказаться предвестником моментальной гибели. Ибо кто мог еще рискнуть возглавить разведывательную группу на Орттусе?
       Никто не остановился.
       Лестница казалась бесконечной чередой ступеней, что осколками рябила в глазах. Белое, черное, белое, черное, белое, черное. И темные силуэты, как четкие тени, движущиеся в неровном, дерганом строе, да затхлый воздух, который становился с каждым шагом все тяжелее и холоднее. Он все резче полнился обрывками разговора, который поднимался нам навстречу волнами эха.
       Я шел, касаясь левой рукой шершавой поверхности влажной стены, чувствуя, как в некоторых местах по ней стекали невидимые в лживом сумраке струи. Они должны были быть ледяными настолько, что хотелось бы отдернуть руку моментально. Но вода, к удивлению, лишь едва охлаждала кожу, не задаваясь целью приводить в чувства бесполезных и надоедливых существ. Она обводила тонкие пальцы собой для того, чтобы после своего короткого пути сорваться вниз и более никак не потревожить.
      В тишине звук капели обжигал напряженные чувства. Он врывался размеренным хором, строго проигрывая свой перезвон и тем самым нещадно мучая.
       Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон!
       За этим сложно было уловить звук собственного дыхания, это завораживало и вырывало из реальности происходящего. И мне казалось, что другие не слышат этой мелодии тирании. Они были увлечены собственной тревогой и покорно продолжали спуск, как ни в чем не бывало. А я же уже почти ничего не видел перед собой, все размывалось, превращаясь в мутные, грязные пятна, перечеркиваясь и наплывая друг на друга. Хотелось опуститься на эти ступени, сесть, плотно зажать руками уши, чтобы отрешиться от назойливого переливания и всплесков, и сильно-сильно зажмуриться, лишь бы не видеть окружающее безумие. Может быть даже закричать, превозмочь своей паникой этот визг планеты. Но я откуда-то знал или робко догадывался, что эти простые и откровенные действия не помогут. А безжалостный звук не прекратит раздирать податливую душу.
       Впереди тускло и неровно алел огонек живого света. Он двигался и порой перекрывался тенями, будто кто-то ходил внизу, все время загораживая собой источник света. В бреду я понял, что это были не фонари, как у нас, а настоящий, горячий огонь. Я надеялся, что от его ласкового тепла мое ужасное состояние иссякнет и пройдет, что мираж рассеется, а я проснусь в безопасности.
       Но сквозь туман вновь донеслись приглушенные голоса. Вполне обычные, такие же неестественно смелые, скрывающие дикий, необузданный страх и свою неуверенность.
       Стриктиос выставила впереди себя острый клинок, и все живые приготовились сражаться с любым врагом, что посмел затаиться впереди.
       А мне стало так смешно…
       Какая немыслимая, воистину детская глупость! Великие мира сего взяли с собой на арену игрушку, вручили ей в руки какую-то безделицу и пустили перед собой, чтобы позабавиться. Нет, точнее для того, чтобы обезопасить себя. Рабы и слуги всегда были и есть слабы, но если их наделить какой-то важной миссией, то они становятся намного беспомощнее, ибо во что бы то не стало, обязаны исполнить приказ.
       А я, спасая себя, даже и не вспомнил о такой мелочи. Но нет, ложь, я, как и все паниковал, но уверенность в собственной ничтожности ни на секунду не покидала меня. Потому я всего лишь действовал по обстоятельствам, не уделяя должного внимания всем надуманным и бесполезным трюкам и плетениям интриг сиитшетов. Я знал, что иду на смерть, но продолжал цеплять за крошечный шанс оттянуть момент гибели на миг, на час.
       Смешно!
       Мы спускались осторожно и тихо, желая использовать преимущество внезапности. Это единственное, что могло помочь такому малочисленному отряду. И судя по доносившимся разговорам, внизу людей было гораздо больше. Леди сиитшет, как всегда, первая ступила в просторное помещение древнего храма, готовясь срезать голову всему, что могло ожидать ее там. Но в следующую секунду, она опустила меч и покачала головой, расплываясь в довольной и широкой улыбке. Жестом дала отбой.

- Ларто! Конечно, какого же еще сумасбродного идиота можно было встретить в этой дыре. Ты же уже четвертый год в розыске по всем секторам объединенных территорий, не боишься вот так появляться вблизи моей обители? – Она приподняла оружие, отчего по его гранями пробежались оранжевые блики. - Или же ты мечтаешь отправиться в ссылку на какой-нибудь астероид во внешнем кольце? Не хочешь на рудники близ Деашдде? Там потрясающие паразиты, в их компании никто больше пяти лет не продержался. Все забываю их название. Хотя я не удивлюсь уже ничему. Так зачем ты здесь? В этих стенах уже нет добычи, что пришлась бы тебе по вкусу. За века все была разграблено такими как ты или же ветер сточил все в песок. Здесь нет ничего кроме стекла, а оно, увы, имеет ничтожную цену.

- Но ты тоже зачем-то здесь. Я не поверю, что одна из приближенных Высших, вроде тебя, Стриктиос, рискнула бы просто так спуститься на Орттус. И обучением своих прихвостней не прикрывайся. Мы оба знаем, что это полный бред. Ты год за годом ходишь сюда, якобы водить своих выдающихся учеников становиться лучше и развиваться, только редко кто возвращается. Кроме тебя. Да и грабить… - Мужчина театрально вздохнул. – Это Орттус, тут нет ничего, кроме стекла и смерти. Ведь так?

       Насмехающийся, лающий голос Ларто издевательски отразился от стен. Он смеялся заливисто, наслаждаясь этим, и, похоже, был искренне рад встрече, хотя пытался это скрыть.
       На вид это был плотный мужчина лет сорока, невысокий, даже маленького роста, но держащийся ровно и как-то горделиво. Одет он был просто, без всяких плащей и напыщенности си’иатов. Такая одежда более удобна для путешествий и сражений, снабжена множеством карманов, прицепок и ремнями, к которым крепились орудия, веревки и несколько ножей. Кожа на лице и руках была обожжена, но раны давно зажили, преобразовались в неровную, шрамированную массу, что не мешало мужчине улыбаться, а его глазам быть живыми, озорными и горящими. Они лучезарно блестели даже в полумраке подземелья.
       Ларто ухмылялся и пристально смотрел на нашу главенствующую леди сиитшет, пока я приходил в себя чуть в стороне, прижавшись спиной к холодной стене. Я был очень рад тому, что ученики, вошедшие за Стриктиос, разбрелись вокруг огня и не обращали на меня никакого внимания, а членов второй группы я также не интересовал.

– И это означает лишь одно: здесь еще есть нечто весьма и весьма ценное. И я это найду. Как я могу дать вам фору? Нет уж, не для того я ушел из ордена, чтобы вот так отступить и позволить вам дальше строить из себя центр вселенной.

- Посмотрим, Ларто. Это место не для слабаков. – Леди презрительно хмыкнула и убрала оружие, прикрепив его к кожаному поясу.

- Смотрю, твой отряд пребывает не в лучшем состоянии. Тяжко было?

- Как обычно. И мне будет очень интересно посмотреть на твою смерть, я постараюсь не пропустить такое зрелище.

- Ха! Стриктиос, то же самое ты мне говорила, когда я покинул вашу лживую и мелкую секту. И вот смотри, я жив и здоров, а моему состоянию может позавидовать не один ваш лорд, который всю жизнь плел свои интриги, а я всего лишь живу без ваших иллюзий и проживу так еще не один десяток лет!

       Глава академии хотела что-то ответить, но в разговор вмешалась женщина, скрывающаяся до этого в надежно-густой тени. И я не мог не узнать ее.
       Леди Лилуим, помощница Высшего Сенэкса. Она часто посещала обитель ученичества си’иатов, встречаясь с некоторыми сиитшетами, что-то передавала и забирала, но всегда с презрением относилась к Стриктиос, за что и имела подобное отношение к себе.
       О встрече с ней здесь никто не предполагал. Тем более она была в составе группы Ларто, что было совсем неожиданно и странно. И это могло означать лишь сплошное недоверие к самой властной персоне Орттуса, а также колоссальный интерес к уникальной планете ни каких-то мелких си’иатов, а самих недостижимых Высших. Тем более при том условии, что они послали ее с отрядом наемников, а это было великим позором для защитников культа.
       Лилуим гордо вышла к свету костра, стуча каблуками о стеклянный пол, ее прямые желтовато-пепельного цвета волосы сияли даже здесь. Она казалась хрупким изваянием, бесценной куклой или статуэткой, созданной талантливыми руками искусного мастера. Но эта красота скрывала опасность и равнодушие. Очаровав огромными серо-рыжими глазами, она, без сожалений, могла бы вонзить кинжал в самое сердце и не раз провернуть его там, довольно шипя и посмеиваясь. А потом с больным удовольствием слизала бы еще теплую кровь с острия ножа, улыбнулась и только после этого скрылась бы в ночи, тонко шелестя шелковыми одеждами.

- Довольно, ваши распри погубят лишь вас самих, но мы все здесь не для этого. Не так ли? Стриктиос, твоя группа, к превеликому сожалению, потеряла почти всех своих бойцов. В таком составе, вы не пройдете и первого коридора. Вам нужны люди, что смогут прикрыть тыл, пока вы будете заняты настоящей целью. Ларто, твои люди умелые и опытные воины, но они не си’иаты. Они не смогут почувствовать опасность, не смогут отразить атаки иного рода, нежели физическое воздействие. Надеюсь, мы поняли друг друга?

      Она обвела всех внимательным, но жалящим взглядом и, не услышав возражений, удовлетворенно кивнула, сцепила тонкие, белые пальцы около себя и чуть заметно ухмыльнулась.

- Прекрасно. Теперь у нас действительно есть шанс. Ларто, твои подопечные открыли двери.

       Больше ничего не говоря, Лилуим развернулась на месте и под звон шагов направилась в густую темноту коридора, ведущего дальше, в хитрые переплетения залов и ходов стеклянного храма. Следом, злобно щурясь и явно негодуя, отправилась леди Стриктиос с остатками нашего отряда. Она была необычайно хмурой и раздраженной, но молчала, сжав губы в узкую полоску. Потом уже двинулись Латро и его наемники, я слышал их перешептывания позади.
       В коридоре было темнее, свет практически не действовал здесь, он мерк и постоянно тух, отчего приходилось вновь и вновь перезапускать светильники. На огонь же это не влияло. Он тоже несколько померк, утратил насыщенность рыжего, но упрямо горел на узких, обмотанных странным веществом штыках в руках сообщников искателя ценностей. Я не знал, почему сиитшеты не использовали чистое пламя. Вряд ли им было неведомо о подобном свойстве Орттуса, возможно, это был все тот же страх, который заставляет искать ответы в цифрах, а не в сверхъестественном и религии.
       Узкий коридор оборвался тупиком, который до некоторого времени намертво запечатывали огромные двери из черного камня. Они занимали всю ширину прохода и простирались вверх, утопая в темноте. Сейчас они были уже распахнуты настежь, их подсвечивали белым светом или же они светились сами, этого я разобрать не смог, слишком контрастно это все было с черным, а потому больно для глаз. Около них, скрестив руки на груди, стояла помощница Сенэкса, а рядом с ней еще два си’иата. Они оказались неожиданно знакомыми, и я вглядывался в их лица, пока очертания из памяти не слились с представшей предо мной картинкой.
       Это были они, там, дома, на Деашдде. Именно их мы встретили с Ру.
       Они разлучили нас.
       Встретить здесь призраков прошлого было жестокой насмешкой судьбы, ее иронией и ударом. Лилуим тихо говорила с ними, называла их по именам - Аспер и Фремус, а они отвечали и со скучающим взглядом осматривали новых членов группы. И не узнавали меня, только бросили быстрый, неодобрительный взгляд.
       Раб, он же никогда не заслуживает внимания, зачем-то еще смог выжить здесь. Обуза.
       Какая же «счастливая» встреча. Мир решил сполна насладиться чужой мукой, бросив в кошмарный сон и добавив ужасы прошедшего.
       Стеклянная планета, ей же нужно было совсем немного, чтобы обратиться настоящим зеркалом. Черные призраки в ней уже есть.
       Леди Лилуим кивнула, что-то скомандовала людям Ларто, который уже вошел в мрачные врата и ждал остальных. Все же он тоже был взволнован и напуган. Наверняка, по пути сюда им встречались не менее жуткие создания и порождения Орттуса, как и нам.
Мне удалось на время спрятаться в конце нашей процессии, за отставшими учениками Стриктиос.
       Мы вступили в подземные лабиринты под громадами сводов, где лишь немного приглушеннее слышалось падение капель. Я думал, что здесь все должно было кишеть голодными, кровожадными тварями, но вокруг оставалось тихо и недвижимо. И всюду царила разруха.
       Когда-то под высокими сводами высились статуи, резные арки на стенах, украшения и узоры, но сейчас во мраке остались лишь обломки и вездесущая пыль. Слова Стриктиос подтвердились, здесь уже бывали прежде, разграбили и изуродовали первозданный вид храма. Но чем дальше мы шли, тем меньше было вокруг следов тех, кто смог нанести весь этот ужас. Мир защищался, и вряд ли здесь, в своем нутре, он был совершенно открыт и слаб. Скорее именно под толщами стекла роились бесчисленные создания неизвестной природы, но почему они все еще не нападали на нас, оставалось загадкой. Возможно, они ждали, когда мы зайдем немного дальше, чтобы лишить любого шанса на побег. Это объяснило бы, почему верхние залы и колоннады были осквернены.
       Планета училась защищаться, накапливала опыт, и ее методы убийств становились все изощреннее. Только мелкие, кусающиеся мошки были упрямы и неутолимы в своей жажде, они пытались и пытались, все чаще и чаще, по метру отвоевывали территории, уходя все дальше и дальше, отнимая бесценные сокровища и тайны.
       И настал наш черед.
       Мы шли вперед, а вокруг становилось все изысканнее и утонченнее, стены пестрели руническими надписями и рисунками, высокие, невидимые в темноте своды подпирали тонкие, почти совсем прозрачные колонны. И на нашем пути начали попадаться совершенно нетронутые изваяния. Небольшие и огромные, но все со стертыми лицами. Их будто смазали создатели, надавив большим пальцем на черты, сминая любые отличия. И только непропорционально большие руки выгибались в немыслимых формах, угрожая длинными когтями.
       Коридоры и длинные залы, которые терялись в туманной дымке, казалось, были бесконечны, а фрески тонули в сумраке, играя приглушенными красками, вызывая воспоминания о жутких, мутных снах. А по всему полу змеился острыми линиями узор. И тогда он пугал меня больше, чем темнота и неизвестность впереди. Он был словно подтверждением чего-то, что я не мог тогда высказать словами и объяснить. Он горел и предупреждал, что не стоит идти дальше, что еще есть шанс вернуться и спокойно умереть.
      Я всматривался в него пристальнее и с ужасом понимал, что это вовсе не рисунок, не краска на ровном полу, а тонкие выбитые в прочном стекле дорожки, по которым струилась черная жидкость, она холодными венами связывала каждую комнату и, наверное, весь храм, если не всю планету. Кое-где эти линии были разбиты или завалены осколками, там образовывались мелкие, холодные лужицы, которые были покрыты тонким слоем сверкающего в свете фонарей льда. Их было совсем немного, но видя их, становилось спокойнее. Подобное чувство возникает, когда на тебя устремляется великая громада чего-то нерукотворного, первозданное и смертоносного, и в последний миг из-за каких-то незначительных нарушений она теряет свой пыл, чуть искажает свое движение и проносится мимо тебя.
       Сломанный, испорченный механизм имеет меньшую вероятность тебя убить.
       Дрожь невольно разливалась по телу, и я, молча, брел вслед за остальными.
Между Стриктиос и Ларто снова начался спор. Куда идти, как лучше обойти завал в каком-то коридоре и при этом не попасться в ловушки, но я не слушал. Неожиданное осознание того, что все те опасности, которые мы встретили, странности и совершенно нелогичные, невозможные события были простыми декорациями для истинного действия, посетило меня.
Этот мир не был мертвым, он находился в странном, воплотившемся в явь сне, похожем на ожидание, а все испытания были лишь способом отличить необходимое, то самое важное, что и ждал Орттус из века в век.
       Отсюда нужно было уходить, бежать, как можно быстрее. Все ценности и загадки не имели совершенно никакой цены в противовес тому истинному, скрытому в недрах. Оно в сто крат было ужаснее всего, оно всегда оставалось непобедимо, с ним невозможно было бороться.
       Я хотел выкрикнуть это, хотел как-то объяснить, но стоило мне приостановиться, произнести слово, как меня просто толкнули вперед. Раб, не способный защитить самого себя, не имела права голоса. Конечно, никто даже не задумался о том, чтобы дать мне сказать и слова. Оставалось только идти вперед, под смех учеников и презрительные взгляды господ. Наверное, я закричал тогда, за что и получил удар по лицу, упал.
       Капли алой, горячей крови на ледяном стекле, как безмолвная роспись и мольба:
«Спасите».

-Тихо.

       Леди Лилуим, шедшая впереди, замерла и жестом руки велела остановиться всем нам.
      Шанс был упущен, на нас спустили своих стражей. И уже не было возможности уйти. Я замолчал, сжался на полу, и скорее почувствовал, нежели услышал еще далекий, но все приближающийся шум, который все более явственно становился похож на звук множества шагов.
       Было невозможно понять, откуда он приближается, потому что мы находились в помещении-узле, как его называл Ларто. Сюда отовсюду вели ходы и лестницы, коридоры и узкие, вентиляционные разломы. Сиитшеты и наемники приготовили оружие, вглядываясь в клубящийся сумрак. А грохот с каждым мгновением все нарастал.
       И резко, мгновенно опережая гул, с ответвленных ходов по левую руку, сразу же отрезая путь отступления, на нас обрушился град мелких, но проворных кровожадных тварей. Они не напоминали обычных хищников, скорее нечто сродни насекомым, но их маленькие, утратившие свою первоначальную функцию крылья были обтянуты складками с эластичными чешуйками. Не было на них шерсти, только гладкая черная кожа, покрывающая мускулы, изредка шипы и всегда длинные, острые когти и клыки. Их пасти были узкими, окрашенными алым, а глаза темные, сверкающие бликами жадности и гнева.
       Один из наемников Ларто пал их жертвой первым, не успев даже выхватить свое оружие. Его тонкий, отчаянный крик громким хлопком раскатился в пространстве и разбился сотнями отвечающего эха. Я бросился бежать прочь, в противоположную темноту, позади меня остались хаос и бойня. Чувство же, что нужно выбираться на поверхность, не покидало.
       Да, там не было спасения от смерти, но там было легче, а блуждать здесь казалось бессмысленно. Итог все равно обещал быть страшным.
       В черноте я прижался спиной к стене, скрывшись меж колоннами. Мнимое укрытие, но оно хотя бы тонкой гранью укрывало меня от творящегося в зале ужаса. Я забился в этот темный уголок, благодаря звезды, что ни одна из этих тварей не погналась за мной. Замер и, кажется, даже не дышал вовсе, просто распахнутыми глазами смотрел в пустоту.
       А крики становились все отчаяние и обреченнее, я слышал чавкающий звук разрывающейся плоти, слышал, как рвались ткани, ломались кости. Но среди всей этой трапезной песни прозвенел убийственным выстрелом голос Лилуим:

- Нэкреаст! Отступаем! Бегите, бегите!

       Коридор залил желтый свет светильника, заставив меня вжаться в стеклянную гладь до боли. Один из наемников Ларто пятился в темноту, в мою сторону, его руки, дрожа, сжимали короткоствольную винтовку, но он не прекращал палить из нее по кому-то скрывающемуся еще там, за углом. Вокруг мужчины мелькали зубастые зверьки. Они рвали на нем одежду, впивались в ноги, кусали и царапали, орошая пол брызгами крови, но он не обращал на них внимания. Будто бы и не видел, не чувствовал боли. Опасность быть разорванными мелкими гадами стала для него не страшна, его помутненный страхом и паникой взгляд был устремлен вперед.
       Через мучительно долгую секунду я увидел то, что лишило рассудка отважного бойца. Огромное шестиногое создание выбралось на свет. Высокое, будто слитое из чего-то гибкого и насыщенного ядом, оно терялось в общем сумраке, сливаясь с темнотой, но наступало. Медленно и размеренно, зная, что жертва не убежит. И нет, оно не хотело утолить свой голод, оно желало лишь одного – убивать, потому что его побеспокоили, нарушили тишину и нужно было отомстить.
       Наемник истошно кричал, его оружие безнадежно стреляло по гигантскому чудовищу, сошедшему в реальность из бреда, не принося какой-либо пользы. Выстрелы врезались в непробиваемую кожу и расползались кругами энергии, не причиняя вреда. Нечто же равнодушно склонилось над человеком и зацепило его своей смертоносной клешней.
       А у меня был выбор: смириться и погибнуть такой же смертью, либо бежать в неизвестность.
       И я побежал прочь, не оглядываясь. Позади еще слышались выстрелы и визг, но грохот рушащихся стен и вопли обезумевших животных не утихали, словно они всей своей стаей ринулись за мной. Неужели один мальчишка был для них опаснее от того, что он прошел дальше других?
       В темноте было не разобрать дороги, и я не падал лишь каким-то чудом, угадывая повороты и направления коридора. Этот мрак вязкой пеленой охватывал все вокруг, а источника света у меня не было. Я бежал что было сил, преодолевая хитросплетения ходов, выскакивая в залы, и узнавая об этом лишь по усилившемуся звуку эха.
       Коридоры одни за другими, комнаты, колонны, снова коридоры.
       Я надеялся, что каким-нибудь образом, вслепую петляя среди них, выберусь на поверхность, под лживый свет несуществующего неба.
       Еще один туннель, темнее и меньше в размерах, будто пролом. Холодный воздух здесь жег горло и остужал разгоряченную кожу, а пол под ногами стал немыслимо скользким, как лед. Черное с черным, я даже рук своих не видел, но оглушительный рев доносился из-за спины, замедлиться было равнозначно смерти.
       Я снова бросился вперед, а под ногами ничего не оказалось.
       Я падал во тьму. Забавно, что в темноте ты не осознаешь своего падения, а крик вырывается лишь в первые секунды. Просто ветер врезается в тело, и нет опоры. И все. Даже страх отступает перед небывалым ощущением невесомости.
       Высоко.
       Мне казалось, что провал узкий, нужно лишь вытянуть руки и ухватиться, чтобы прервать смертельное падение или хотя бы замедлиться. И через силу я выставил руки в стороны, словно крылья, пытаясь найти то, за что можно было бы зацепиться, но тщетно, лишь мрак и пустота.
       А затем сильный удар о гладкую, наклонную поверхность. Он выбил из легких воздух, а на лицо брызнули слезы непереносимой боли.
       И снова вниз, но уже по глади, а темнота словно бы таяла, немного светлела, пропуская очертания стекла, или это мой воспаленный болью и страхом разум пытался сохранить крохи надежды.
       Вниз, вниз, вниз.
       Через странный провал в ослепительно белый свет.
       Я выпал через пробоину в стене и обрушился на твердый пол огромнейшей залы. Мое тело пронзила рвущая мука, бросая меня в спасительно-блаженную темноту бессознательного состояния, но слишком мало. Каждый выдох – стон, каждое слабое движение – кара.
       И все же я открыл глаза.
       Первое, что я различил, это тонкая, белесая наледь на руке. Иней на коже. Он смешался с кровью и застыл, образовав багровые, узорные разводы. Очень тихо. Самое настоящее безмолвие. И я все там же, лежал на стеклянном полу. Боль не отступала, выла на грани безумия. Во рту ярко горел привкус собственной крови.
       Я закашлялся тогда, приподнимая голову, а затем, хрипя, перевернулся на спину.
       И белое сменилось черным. Светлое стекло плавно переходило в непроглядный мрак, который съедал потолок. Размеры и масштабность залы поражали, не видно было ее краев. Изящные, полупрозрачные колонны вились ввысь, к теряющемуся в дымке своду.
       Странно, что туман здесь витал в вышине, а не стелился по полу. И он не нес в себе умиротворение, а скорее нагнетал своими струящимися клубами, пропитанными черными вкраплениями и венами молний, ужас.
       Сколько времени я находился здесь, не мог даже представить. Может быть час, а может быть всего минуту. Дикая несправедливость, что после такого я все равно выжил, и мне еще предстояло медленно чахнуть в холоде и тишине. Было невыносимо больно.
       Шипя от жестокой пытки, я все же сел и смог обвести окружающее пространство мутным, неясным взглядом. Не зала, а целый мир, наверное, за туманом находился даже настоящий горизонт, а за ним новые и новые стекла, которые сплетались в лабиринт миражей. Там были бы еще храмы и сотни солнц в небе, а еще черные разрезы рек со своими стражами и кошмарами. Там тоже бы шли си’иаты, ища свои призрачные цели.
       Как я, малолетний мальчишка, не видящий ничего, кроме своей клети, мог тогда думать о подобном. Наверное, просто не верил, что такое вообще возможно, воспринимал сном или же роком. Я не боялся, только сходил с ума от тоски и обреченности, что намертво заглушали все остальные чувства.
       Стекло простиралось неровным, ломаным ободом вокруг обрыва, а почти все пространство занимал водоем, окруженный иглами колонн и арок. Его острые углы вгрызались в тело стекла, делая мутно-белый в контрасте ослепительным. Даже издали можно было понять, что неправильные сколы смертоносны, они порежут любое, что их коснется. Вода, темная жижа, совершенно не похожая на ту разбавленную муть на поверхности, была неподвижна и темнее всего, что я когда-либо видел, черна, как ничто, она приковывала взгляд.
       Но в гробовую тишину врезался ужасающий, убивающий звук.
       Кап! Дзынь дон!
       Я застонал и вцепился израненными руками в свою голову, зажимая уши, от этого боль лишь усилилась, а из ран хлынула новыми силами кровь. Заметил, сквозь помутненное сознание, что черные капли стекали откуда-то с потолка, но так ровно и плавно, проникая через едва заметные выемки, собираясь в аккуратные углубления, по которым сразу же расплывались нитями вязкой жидкости в узкие дорожки. И дальше сливаясь в неведомую, черную глубь. А она оставалась все так же мертвой и неподвижной, ее покой не нарушали волны и тихая рябь. Она впитывала и насыщалась, не нарушая вековечного механизма, не обращая внимания на беспомощного свидетеля.
       В глазах вновь потемнело, но я услышал грохот.
       Он сорвался откуда-то сверху, из темной зияющей дыры. Тварь, рвущаяся за мной, не прекратила преследовать меня. Она не смирилась с проигрышем, она жаждала найти и отомстить за нарушенные границы и непозволительную дерзость лицезрения секретов Орттуса. Она продолжила погоню, и, вероятно, также упала в ту пропасть, что и я. И совсем скоро она должна была оказаться здесь.
       Оставались какие-то жалкие секунды на последний в моей жизни глоток воздуха.
Попытки подняться рухнули сразу, я был обречен. Тело изранено, кровоточило, и я расстался бы с жизнью, погиб от травм все равно, даже без помощи защитников храма. С губ капала кровь, а я отчаянно полз вперед. И слышал, как безжалостное создание выбиралось из пролома, с рокотом падало на пол и протяжно выло, скребя когтями блестящую гладь.
       Шаг и еще один, нечто замерло за моей спиной, и смертоносные когти уже были занесены над жалкой, мерзкой жертвой. Зверь бил, не щадя, но промахнулся, вспоров стекло ударом в том месте, где я только что лежал, зарычал в ярости и бешенстве. Чудом мне удалось сместиться в сторону, но все же кинжалы смогли зацепить, рассекли кожу.
       Я кричал, понимая, что это конец, что вторым ударом меня не просто порежут, а убьют.
Из ран выплескивалось алое золото, а в сознании мерцало лишь одно – конец.
       Конец.
       Он стал почти избавлением, но от чего же было так больно. И я в последней попытке попытался отстраниться, отодвинуться прочь, уже не думая и не надеясь.
       Ладони окунулись в воду…
       Она зашипела, налилась пузырями и горечью, но не обожгла, лишь ласково обволокла пальцы. Это было немыслимо, невозможно. Я не мог преодолеть ползком расстояние до края, тем более за такой короткий промежуток времени.
       Существо снова оглушительно взревело и замахнулось увенчанной шипами клешней. Они резко сверкнули в воздухе и устремились на меня. Я отчаянно закричал и резко почувствовал цепкую хватку множества острых, вязких пальцев на моих плечах и руках.
       Они пронзили меня, проколов кожу и врезаясь в плоть, вцепились в волосы, забрасывая голову назад, и вмиг утянули со спасительного берега, поволокли вглубь черной пучины.
       Мой голос иссяк, я глотал жижу, захлебывался, не прекращая сопротивляться и дергаться, пытаясь всплыть, но меня неумолимо тащило вниз. Легкие заполняло, выдавливая последние остатки воздуха, свело болью, которая раскаленными ножами резала внутри. Я уже был не способен дышать. Ровным, убаюкивающим потоком по венам и по всему телу прошел жар, а за ним снизошло небытие.
       И стало все равно.
       Я безвольной вещью падал на дно и ни о чем не жалел, а вокруг в абсолютной, жидкой черноте вились силуэты. Они переплетались меж собой, изредка улыбались и тянулись ко мне тонкими, неправильными руками, изгибающимися в непередаваемых узорах.
       Конечно же, это было исцелением, освобождением. Мой разум просто не смог более выдерживать боль, он отрешился, отсек окружающий мир от себя в самый последний миг. И на самом деле я просто лежал на стеклянном полу необъятного храма, в самом опасном мире вселенной. Надо мной склонилась зубастая тварь, проверяя свою работу, очищена, отомщена была ее обитель, а я угасал.
       Никто и никогда не нашел бы здесь моих костей. Этот склеп навеки был всецело мой.
       Вот и все.
       Я был счастлив. Я получил освобождение, а Сенэкс оказался прав. Он говорил, что летать возможно, что это легко, нужно лишь осмелиться и сделать шаг в пустоту. Я совершил его, этот маленький бросок в никуда, а потому взлетел, и совсем не важно, что вниз. У каждого свой путь. Вниз же тоже движение. Оно такое же сложное, как вверх. Оно ранит не меньше и дарит то же чувство рвущихся цепей. И не страшно, что в конце смерть. Она же уже не пугает. Все очень быстро. Гибель в темноте. Я, раб без имени, свободен. Я лечу… Я, оказывается, это умею. Летать!
       Мысли и чувства стали медленно растворяться, замерзая и рассыпаясь пеплом на ледяном пожарище, наступала пустота. Я был ей несказанно рад. Она - святая избавительница, она убила все, она дала высшее наслаждение ничего не чувствовать. Я не хотел возвращаться.
       Удар!
       Вспышка разлилась белоснежным заревом, выбивая красноту в глазах. Тьма.
       Удар!
       Мрак сомкнулся тисками, сдавливая тело, ломая каждую косточку и наливая ее чем-то ледяным, безумно колючим, заполняющим каждую клетку, перерождая ее.
       Удар!
       Черный пар заструился по горлу. Я сделал жадный глоток, но вновь захлебнулся.
Звук капель, бьющихся о пол!
       Удар!
       Тонны воды пришли в движение, переливаясь бесконечными потоками, сминающими своей мощью беспомощное тело, выталкивая его к поверхности. Сотни рук подняли меня над черной гладью, вырастая из нее жутким наплывом. Кожу обожгло слишком горячим воздухом, он спалил мне губы и веки. Прожигающая боль заполнила мое сознание, вырывая из сладостного забытья. Я помню, что кричал. Кричал, до хрипоты и кровавых капель на губах, чувствуя, как с каждым ударом сердца многократно возрастает боль. Я сходил с ума, слыша, как капли бьются о стекло, и оно дрожит, звенит под кожей, треща осколками, впивающимися в мясо, проникающими в вены, и уплывающими по ним, теряясь в бесконечной черноте. И я кричал, кричал, кричал, не слыша собственного голоса. А длинные, когтистые ладони водных просторов снова тянули меня в свою колкую глубь, вспарывая шею.
       Я слился с ней, растворился в ее нутре, забился отчаянно в нерушимой хватке, распадаясь частичками боли, а моя душа завопила от новых, чужих чувств, что заполнили меня. Вся вселенная сжалась и воскресла во мне, а потом с грохотом закружилась в своей многогранности и бесконечности вокруг. На миг, краткий, нещадно жалкий и смеющийся в лицо миг, все стихло, отступило, поманив тем безмятежным существованием, что было до этого.
       Замерло.
       И обрушилось своей громадой на хрупкие плечи.
       Меня отпустили. Не понимая, не помня себя, я несколькими быстрыми движениями всплыл на поверхность, и мои легкие заново наполнил жгучий до невозможности воздух. Он был твердым, продирающимся через горло гранитными глыбами, сдирая слизистую, вырывая струи крови. Моя кожа шипела, будто выжигая себя заново, покрываясь волдырями, спадая в черную вязь, обнажая другую, белую.
Я чувствовал себя иначе, не собой. Хрипел сорванным голосом, бил руками по зеркальной глади, я не умел плавать, но все же удержался на воде. Взгляд скользнул по берегу, вырывая отдельные картинки.
       Разводы крови на черном, стеклянном полу, огромные трещины на стене, гигантский силуэт твари-убийцы.
       Зверь свирепо смотрел на меня. Его маленькие, покрытые пленкой глаза блестели и слегка светились красноватым оттенком. Он изучал меня, сидя на полу и спокойно пыхтя. После принюхался, наклонил громадную голову в бок, обнажая несколько рядов острых зубов.
       Я видел, как его зрачки моментально расширились, хищник подскочил на месте, издал высокий, протяжный стон и с жалобным визгом отскочил прочь, вжимаясь шипастой спиной в стену, заметался, царапая стекло, а потом ринулся прочь по берегу, где и скрылся в тумане огромной залы.
       Не помню, как я доплыл до берега, превозмогая ноющую боль во всем теле, выбрался, раня руки и ноги об острый край. Темная кровь тяжелыми каплями скатывалась вниз.
       О, каким же сладостным был затхлый воздух этого храма! Грубый, будто спрессованный, сгущенный до полной насыщенности, он был самым восхитительным, что могло быть. Я хватал его кровоточащими губами, глотал, пил жадно и ненасытно, давясь и кашляя. И был несказанно рад тому, что остался в живых, что еще смогу сделать несколько шагов по ненавидящему меня миру, почувствовать на руках ледяной до судороги ветер, увидеть безмолвные звезды, которым так нравится смотреть на нас, мелких насекомых, что их забавляют своими вечными проблемами. Я так устал за этот бесконечный день, я был выжат и опустошен настолько, что даже не смог посмеяться в лицо судьбе и ее неутолимой прихоти в зрелищах.
       Опустившись на пол у самого обрыва, я провалился в благодатную тьму.


Возгласы в огненных бликах, силуэты в пожаре, крики отчаяния, смешанные с монотонными пениями, грохот колоссального движения.
       Движения...
       Такого невообразимого, непознанного до дикой, необъятной степени, что невозможно подобрать схожих слов, которые бы смогли облачить это действие в какую-либо приемлемую форму. Все это было так близко и так далеко одновременно, и при этом двоилось и отражалось в бесконечности...
       Оно открылось на время, достаточное, чтобы запомнить и осознать. Ужаснуться, попытаться закрыться от этого хрупкими руками. И уменьшилось, слилось в узкий поток.
       И снова…кап! Дзынь дон! Но этот звук уже не вызывал панического отвращения. Он умиротворял, как самая прекрасная мелодия, как тихий шепот-песня перед сном.
       Я пошевелился. Боли не было. Совсем. Только тяжесть, словно тело было лишено своих сил. Даже поднять веки оказалось мучительным занятием.
       Вокруг густой туман и тишина.
Медленно приподняв руки, я хотел коснуться тяжелых век пальцами, снять с себя пелену наваждения, но в кожу врезалось что-то острое, возвращающее боль. Я испуганно и удивленно уставился на свои ладони, и ужас расползся вместе с пульсирующей кровью внутри. Все оледенело, а меня кинуло в мелкую дрожь.
       Тонкие, худые до предела руки, были обтянуты белой, как самый чистый снег, кожей. Она казалась полупрозрачной, под ней змеились вены дергающимся в такт ударам сердца узором. Пальцы украшали длинные, такие же светлые ногти. Острые, их края блестели на свету, как заточенное лезвие. А на одном алела капелька моей крови.
       Я крепко зажмурился, тихо воя, и вновь распахнул глаза. Никаких изменений. Белые руки в черноте. Это было не возможно. Это был не я.
       В ярости я с гневом и непониманием ударил ладонью по полу, оставив в нем глубокие борозды, резко перевернулся на спину и запутался в своих волосах. Они густыми, черными, как смоль, прядями тянулись из водной глади. Казалось бы, тонкие, одного цвета с чернотой, они опутывали и не рвались, переливаясь в странном, исходящем от колонн свете.
       Я дернулся прочь от проклятой воды, ненавистного края, будто бы это простое, инстинктивное движение еще могло меня спасти. Заскользил в собственной крови, пачкая черноту алым, а волосы же обрезались об опасный край, надломились, распались на части. Одни остались, другие стекли черной массой в водную гладь. Я же вскочил на ноги, выставляя руки перед собой, не веря, что все происходящее мне не мерещится.
       Меня сильно трясло, и я был согласен на все: на то, что утонул, на то, что монстр растерзал меня, на то, что я сам разбился при падении. На все, лишь бы не видеть этот мрак на себе и частью себя. Он был сродни Орттусу, его истинной силе. Он влился в меня, изуродовал, сделал себе подобным.
       Неужели именно таким образом этот безумный мир находил себе хранителей? Он сделал меня одним из них, отражением, как все местные твари?
       Я метался из стороны в сторону, шипя и не видя ничего вокруг. Черные плети колыхались на уровне колен. А после надрывный крик вырвался из горла, когда с моей головы потекли чернейшие полосы, сливаясь в вязкую жижу, и застыли они лишь тогда, когда достигли границы пола, образуя из себя тонкие, идеально-прямые волосы единого черного цвета.
       Я, наверное, сошел с ума, умер, а это была моя кара за слабость и смирение при жизни.
      Вцепившись в пряди у самых корней, я тянул их, вырывая и бросая на пол, к ногам, отшвыривал их от себя и отходя все дальше и дальше от отравленного сумасшествием места. Вырванные волосы расплывались темными каплями, истончались и испарялись, поднимаясь мрачным дымом, а из поврежденной кожи вырастали другие. Они вытягивались, пульсировали, сплетаясь нитями между собой, сплавляясь и образуя ужасающие фигуры. Вились руками, а порой и целыми человеческими силуэтами в холодном пространстве. Двигались, склонялись надо мной, проводили тонкими когтями по шее и щекам, оставляя неглубокие царапины. А я бездумно и безжалостно продолжал их рвать и бросать в стороны.
       Мои руки изрезались, черные паутины сдирали кожу и плоть, а смешение черного и кровавого еще более сводило в пучину непередаваемого, неконтролируемого ужаса.
       Вконец обессиленный я опустился, заходясь в истерике, на колени и замер, мелко трясясь и содрогаясь в хрипах, отказываясь верить в происходящее, а волны, что неожиданно достигли края, выплеснулись на него и добрались до меня, обвивали худое, белое тело, прирастая к моим волосам.

       Время неумолимо капало, омертвляя мое разорванное сознание, вливаясь в него мерными, монотонными звуками капели. Я все также сидел у воды, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а внутри бесчисленным хором переливались голоса.
       В основном они кричали или что-то неразборчиво произносили намного тише, чем обычным шепотом. Мучили меня. Они не уходили, не утихали, и даже плотно зажимая уши, не удавалось избавиться от навязчивого звука. Он будто бы горел внутри, просто был. Сам по себе, и с ним не было возможности бороться.
       Я не мог поверить в реальность всего, что случилось. Это был воплощенный кошмар. Бред душевнобольного, но никак не настоящие события, что сплелись тугой путиной и опутали мир. Какое-то дикое отражение. Это был даже не сон, это иллюзия. Орттус просто играл со мной. Я же погиб в его чертогах, и теперь планета мстила незваной душе.
       Правда же? Это всего лишь мираж? Я просто и глупо умер? И это то, что находится за чертой?
       Невозможно. Невозможно. Невозможно.
       Но все происходило, и боль, терзающая как тело, так и душу, была одним из подтверждений.
       Я тупо смотрел в пол, не различая ничего перед собой, сосредоточив все свои мысли на единственном ощущении. Оно было необъяснимым, будто некое состояние таилось во мне, ждало своего часа, чтобы раскрыться и развернуться великими, неудержимыми лепестками или же вспыхнуть и спалить все дотла.
       Это нечто затаилось, едва сдерживаясь от последнего рывка к свободе, но при подобном желании строго подчинялось и подстраивалось под те эмоции и ощущения, что я тогда испытывал. Оно позволяло влиять на себя. Совсем немного, лишь не разрывая выставленную против шторма руку, но смирялось и не ранило.
       Я осторожно вытянул ладонь перед собой, распрямил пальцы, повернул в сторону бездны и резко развел их в стороны. По черной глади моментально пролетела волна, всколыхнув туман. Откуда-то сорвался порыв ветра, принося ко мне протяжный стон великого нечто, таящегося в глубине. И все стихло, только на острых когтях слабо сверкнула тонкая молния.
       Очнувшись после увиденного от больного забытья, я медленно поднялся на ноги. Волосы рассыпались по плечам и ужасно мешали, обвиваясь вокруг рук. Внутри чувствовался жар, он пронизывал каждую клетку, выходил, оставляя после себя вездесущий холод и пустоту.
       Отчего-то подумалось, что в таком ничто лучше всего будет гореть пламя. Оно, разумеется, не будет привычным, золотистым, а явится черным и неумолимым, но лучше его пылать не будет ни что иное, насколько бы сильно этого не хотелось.
       Как же безумно холодно было. При дыхании в воздух вырывался густой пар, а туман все плотнее обступал со всех сторон, молча, намереваясь лишить храм всех очертаний, скрыть отступившую темноту и жутких тварей, живущих в ней. Я плохо чувствовал свое тело, оно будто бы онемело или заново училось действовать и жить. Каждое движение давалось с великим трудом и было иным, совершенно непонятным, я словно вырос, лишился привычных мерок и жестов. Было сложно идти, и я зябко обнимал себя за плечи.
       Идти… Куда? Этот мир отравлен и извращен, но назад путь оставался один.
       Я блуждал по зале, теряясь в абсолютно неотличимых колоннах и поворотах берега. Белесая дымка только усугубляла поиски. Один раз где-то вдали мелькнул силуэт испуганной твари, но сразу же растворился, исчезая, убегая от меня прочь. Но никакого входа и выхода так нигде и не обнаружилось, а я не придумал ничего лучше, как вернуться на место своего падения.
       Было видно, что стена и потолок разрушены давно, ломаные края еще в прошлом утратили свою остроту, сгладились, а обломки устилали пол под ними, образовывали насыпь. Так как особого выбора не было, я попробовал взобраться по этим глыбам наверх.
       Как странно, что некогда белое стекло обратилось черным, с легким вкраплением в нем белых искр. Или же это была одна из загадок Орттуса, его привычное изменение, а вовсе не реакция на случай со мной?
       Стекло было скользким, шатким, а рукам мешали длинные ногти. Они были такими тонкими и полупрозрачными, я боялся их сломать, вырывать из пальцев, но когда, поскользнувшись, чуть не упал, я зацепился ими за обделенную рельефом стену. Когти прокололи стекло, врезались в него, прочно задержавшись, тем самым замедлив падение.
       Оказалось, что выход обратно до смешного был прост. Приходилось лишь не бояться использовать проклятые дары.
       Неужели, наигравшись, мир отступил, даже дал странный и, казалось бы, не логичный шанс на свободу – подобно зверю выползти из недр на дневной свет несуществующих светил. Или же я теперь стал частью Орттуса, обреченный вечно скитаться по его долинам и храмам, ища несуществующий способ вернуться? А когда злоба и ненависть сыграют свою роль, поглотив остатки уцелевшего в белом кошмаре рассудка, то я должен был бы срываться на каждом, кто приходил извне, стал бы одним из темных призраков. Подобием тех, что гнались за мной. И мне оставалось бы только чахнуть, забывать себя, в конце обернувшись тусклым куском белого стекла.
       Вскоре я уже был в узком коридоре над залой. Оказывается, он был совсем пустым. По его изогнутому ходу не чередовались колонны и статуи, не было и ответвлений. Прямой, темный, заполненный затхлым, тяжелым воздухом, который давил и съедал звуки. Он вовсе не был мертвым, просто им никто и никогда не дышал до меня, потому он и не знал, как жить.
       Я туманно слышал голоса, они звучали в моем сознании, но не было у них источника.
       Тихие, они то угасали, то звенели хрустальной трелью, плавились и горели от боли. И что-то во мне было безмерно радо чужим мукам, она казалось сладкой и вкусной, как горячий шоколад на льду.
       Коридор вел вперед, слегка уходя под углом вверх, а после, к моей истерической радости, сменился чередой небольших залов, затем развилкой с шестью вратами. Я выбирал наугад и двигался дальше, не задумываясь, что в хитросплетениях, сооруженных чьей-то больной фантазией, скрывались существа, созданные лишь для одной цели - убивать.
       Терять же мне было нечего, а эмоции после пережитого и необъяснимого уже не могли цвести в своей полной силе. Они замерзли, как и я, и, наверное, даже при смертельной опасности не взметнулись бы вверх стаей паники и желанием выжить. За это можно и было поблагодарить, ибо бесцветное равнодушие лучше истерики и обреченной апатии. От него просто становится хорошо, не нужно переживать и думать о возможных вариантах дальнейших событий. Только идти и принимать все, что выпадет на хрупкие руки. Но когда-то же я должен был очнуться…
       Абсолютный холод немного ослабел, он отступил в глубины великого сооружения, сдавая свои позиции перед пусть лживым, но все же слегка греющим теплом поверхности. Я медленно, но уверенно поднимался по уровням. И пусть о выходе еще не могло быть и речи, но черная бездна оставалась все дальше за спиной.
       Очень хотелось пить, но можно было лишь идти вперед. На стенах стали появляться фрески, и они казались знакомыми. Тогда я и не задумывался, что вижу в полной темноте. Хотя вряд ли это можно было назвать зрением, неразборчивое чувство знания того, что именно так есть, так будет или же так изменится через определенный отрезок времени.
       Можно было бы сильнее сконцентрироваться на этом чувстве, но оно, несомненно, тут же бы пропало, испугавшись дерзкой смелости, скрывшись в самых темных уголках мыслей. Для него было еще слишком рано, оно довольствовалось тем, что однажды должен был наступить момент, когда внезапно одаренное существо будет достойно владеть им в совершенстве.
       Стекло под ногами неожиданно утратило свою гладкость, окрасившись узорами из порезов и ям. Стены также были в глубоких ранах, уже покрытых белым налетом времени. Пройдя еще немного, я оказался на прежнем месте сражения, но все выглядело так, будто кто-то старательно стер и убрал все следы. Поврежденные картины и отметины выстрелов немного сгладились, избавились от темных пятен, а трупы и даже разводы крови совсем исчезли. Только забытыми следами чьего-то присутствия остались выроненные вещи: оружие, инфокарта, маленький сосуд на ремешке, энергоячейка и даже си’иатский плащ.
       Подобрав брошенную мантию, я накинул ее на плечи. Мне было холодно, хотя температура не была слишком низкой, но лед жег изнутри.
       Глухо отдавались в пустых пространствах мои шаги, но ничто более не тревожило вездесущий покой. Орттус не видел во мне угрозы, потому и не спускал своих верных стражей, а прежние нежданные гости уже давно покинули этот мир тем или иным образом.
       И это пугало больше, чем радовало отсутствие хищников на пути.
       Однообразные помещения уже начинали раздражать, казалось, что я блуждал по лабиринту совершенно не различимых комнат и переплетений между ними, и им не существовало конца. Удивительно, что у всех статуй и монументов, притаившихся в тенях и нишах коридоров, неожиданно проступили лица. Еще совсем неясно и мутно, показывая лишь намеки на истинные черты, но уже различимо. Никто бы не сказал, что скульптуры не имели ликов. Еще одна загадка или же прямое указания на нечто, чего еще не бывало в истории?
       Проходя мимо них, я заметил долгожданный луч света, струящийся по ступеням. Он робко крался внутрь чужой обители, дробился в преградах, растворялся, сливаясь со мраком, но все же горел белым и звал. Флаг спасения. Хрупкий и такой же лживый. Он был воскресающей надеждой.
       Наконец-то я нашел выход и выбрался на поверхность. Белый, повсюду белый свет и острое, мутное стекло, не утратившее своего вида. День. И в небе было лишь одно солнце. Маленький, светлый диск в молочной серости. Он больше не играл со мной.
       Можно было сделать полный, насыщающий глоток воздуха, расправить плечи и на жалкий миг выдохнуть, прикрыть глаза и ни о чем не думать. Забыться и пить мертвый свет, впитывая кожей. Немного пожить.
       Возможно, еще не все рухнуло, и у меня еще оставался крошечный шанс вернуться.
       Кем и к кому?
       Я не решался вновь смотреть на свои руки. Я больше всего хотел сбежать отсюда. В прогнившие стены станции, отравленный топливными выхлопами ангары, к огромному окну, отрезающему от меня настоящий мир, мерцающий бесконечностью и разнообразностью, но живущий без миражей и неслышимых криков. Нужно было просто отыскать лифт, добраться до него и… предстать пред теми, кто сотнями погибал здесь.
       Орбитальный лифт. А его было видно даже от сюда, он тонкой иглой впивался в небо, прокалывая светлую пленку, и рос дальше, к полумесяцу звездного города.
Не спеша и осторожно, озираясь по сторонам, я побрел к своей цели.
       Вокруг стояла незыблемая тишина. Не было ни ветра, ни шума, а солнце зло прижигало кожу. Оно расплавило весь холод планеты, но я замерзал и сильнее кутался в плащ. Даже и не заметил, как добрался до огромной, черной пасти разлома, над которым когда-то был разрушен мост, и погибли многие члены отряда сиитшетов.
       И, о чудо, полупрозрачная нить моста была цела и невредима. Она, как и прежде, тянулась ярко-белым штрихом над спокойной чернотой воды. Никто и ничто не помешало мне перейти на другой берег.
       Почему я не умер тогда на этом самом месте… Почему не разбился о толщу жижи… Почему я прошел до конца? Мне стоило бы сгинуть над зевом бездны, чтобы не видеть, как развеваются на ветру черные волосы, переплетаясь плетями и укрывая в себе неясные тени, чтобы не помнить запах горячей крови, выпущенной из податливой вены моими когтями, чтобы не знать, как рассыпаются мелким крошевом звезды по желанию изощренной воли. Я был бы совершенно спокоен и мертв. Не чувствовал бы внутри пропасть холода и не слышал звенящее шипение чего-то стремительно приближающегося.
       Почему?
       Или хотя бы та беспощадная тварь когтями разорвала бы меня в клочья, доказав независимость белого мира, но нет. Нет. Она лишь загнала меня в черноту, столкнула с обрыва, дождалась воскрешения и после сбежала в туман. Почему? Что все это было? Чья жестокая игра? Си’иатов? Но они же сами падали мертвыми телами, ища ответы на загадки Орттуса.
       Проклятая вода, проклятый храм, проклятый мир. Мы все запутались в сетях главного кукловода. За что безымянному рабу, который должен был просидеть всю свою жалкую жизнь на какой-нибудь забытой планете безызвестной и ничтожной мошкой, пришлось существовать дальше? Забавная история, только смеяться невозможно.       Сиитшеты, вознесшие себя до богов, считающие себя ровней силам, что держат мир в ладонях, но при всем этом отрицающие их существование, потянули за собой слугу, разлучили с единственно родным человеком, кинули в пучину однообразной жестокости и позже бросили умирать в сумасшедшем, диком мире, рожденным кистью безумца. Это их игра?! Они правят этой кистью, уплачивая высочайшую цену? Или же являются марионетками, почти массовкой?
       Во всем этом не было смысла, а лишь простое, до боли понятное чувство скуки.
Как часто я размышлял, как много строил предположений и догадок, но всегда мог оценивать ситуацию без запутывающей бури эмоций. В тот момент мои чувства взметнулись клешнями гнева, обиды и ярости на всех, поднимая из памяти каждую мелочь, усиливаясь все больше. Они напугали меня, но не своим присутствием, а тем, что справиться с ними, удавить их на корню не получилось. Они вились и пылали против моего желания, вызывая изнутри нечто темное, жадное до подобных красок настроения. Но ужаснее всего было то, что атмосфера вокруг меня накалилась и чуть ли не искрилась молниями. Мир словно ответил, отозвался на мои переживания и преобразился, искажая себя. Он задрожал, прошелся мелкой рябью по густой воде, но моя злость не унималась, а лишь более разрасталась, показывая новые силы и требуя своего насыщения и свободы.
       Кончился приступ неожиданно и слишком резко, оставив после себя гнетущую пустоту и безмолвие. Голоса молчали.
       Двери лифта были распахнуты настежь, рядом же никого не оказалось. Ни единого следа.
       Странно все же, что в чертогах стекла металл ржавел и обрастал зеленоватой наледью. Буро-зеленый – единственный цвет, встречающийся в противоположности монохромного контраста. Багровый и насыщенно алый не в счет. Они созданы лишь для подчеркивания уже существующей, истинно верной гармонии сочетаний.
       Было интересно возможно ли запустить лифт отсюда, с поверхности, без распоряжения со станции. Может быть, для этого требовались необходимые коды, которых, разумеется, у меня не было.
       Я обошел несколько раз вокруг цилиндра Иглы. Ничего, никаких кнопок, рычагов, голограмм и тому подобного. И лишь почти потеряв надежду, представив во всех оттенках невозможность покинуть бесцветный мир, я заметил едва различимую панель на внутренней стороне стены. Как смешно было понять, что кабина лифта здесь, ожидает возвращения чудом спасшихся учеников Стриктиос. Я дотронулся до панели управления, что из-за ногтей оказалось несколько сложно и неудобно, она активировалась и засветилась легким голубым оттенком, что-то щелкнуло, и двери с шелестом захлопнулись, запечатались. Послышался тихий свист, и началось долгое движение вверх. А я устало опустился на пол, обхватив колени руками. О, как же холодно было...
       Что меня ждало там, среди великих и ужасных, боящихся до паники изменчивости и нового? Казнь и смерть? Теперь я был на них не согласен. Я слишком многое видел, и больше совсем не хотелось жить, я мечтал только о том, чтобы расправить крылья и больше никогда не сомневаться. Я жаждал свободы. У меня не осталось ни капли терпения и смирения, больше не было необходимости слушаться и прогибаться под чужие заветы.
Я и не заметил от усталости и облегчения, как быстро пролетело время, а лифт уже прибыл на станцию, отправил оповещение и приветственно раскрыл двери.
       Меня встречал отряд урихшей и несколько воинов си’иатов. Если технические творения равнодушно направляли на меня свое оружие, готовясь в любой миг расстрелять, то живые люди были мертвенно бледны и с испугом, ясно читающимся на их лицах, смотрели на меня. Мечи в их ладонях неопределенно замерли в нерешительности. Я же поднял руки, не сводя глаз с них, и ждал единственную, кто мог догадаться и понять.
       Конечно, как узнать в существе, пришедшем с одной из самых таинственных и опасных планет мира и обладающем волосами цвета черной жижи Орттуса, жалкого раба. Я скорее напоминал им монстров из россказней и слухов, но, все же, видя, что я не нападаю и по-человечески демонстрирую свою покорность, они проводили меня в тюремную камеру. Заперли, оставив одного. Даже активировали силовое поле ради своей безопасности.
       Мне же было все равно, я замерзал.
       Ожидание длилось долго и муторно. Не было слышно ни голосов, ни шагов, вообще ничего. Только мерно и раздражающе гудела одна из ламп под потолком. Сейчас, где-то в лабиринтах комнат и залов перешептывались си’иаты, гадая и не понимая, что происходит.
       С Орттуса никогда и никто не возвращался без леди сиитшет. Хотелось бы знать, сколько прошло времени с ее прибытия и вернулась ли она вообще. Если она постоянно водила своих приспешников вниз, то это вовсе не означало, что однажды не наступил бы такой день, когда и она сама не смогла бы выбраться из стеклянных тисков.
       Я, наверное, заснул на узком, твердом выступе в стене, заменяющем постель, потому не услышал приближение стражей. Только шум открывающейся двери разбудил меня, вырвав из сладкой темноты. Леди Стриктиос вошла одна, за ней мгновенно опустили барьер. Ее взгляд цепко устремился на меня, а губы сжались в узкую полоску.
       С первого ее шага, я понял, что она сторонится меня, как будто боится, она даже не отошла от стены, наоборот прижалась спиной к ней, но для вида скрестив руки на груди. Молчала, размеренно постукивая пальцами по своему плечу. Ее голос неожиданно хрипло нарушил тишину, вопрошая о том, кто я, а я не смог сдержать улыбки.

- Вы не узнали меня? – Она с удивлением уставилась мне в глаза, пригляделась. Но понимание не пришло, она боялась, не зная, как ей поступать. Желание убить, уничтожив проблему, все яснее горело в ней. – Не узнаете? Вы же сами повели меня с собой. Хотели избавиться?

       Сиитшет отпрянула, опустив руки и выпрямившись. Нахмурилась, все также внимательно и строго изучая меня. И выдохнула, словно бы решая, что опасности нет. Или она такая, с которой можно справиться и в одиночку, не затрачивая драгоценные силы.

- Раб?.. – Стриктиос присела на стул напротив меня. Облизнула сухие губы, отвела глаза и хмыкнула. – Неожиданно, признаю. После прохождения четырех месяцев с Ортттуса еще никто не возвращался. Даже великие си’иаты, которым ни мои ученики, ни я не ровня. Как ты выжил, раб? Что с тобой было? Кто тебе помог? И не нужно говорить, что все сам. Я не поверю. Ты лишен дара, у тебя не было даже самого простого ножа. Как ты не умер от голода и жажды? – Она неопределенно махнула рукой в мою сторону. – И что с тобой произошло?

- Я не знаю, госпожа. Я сам не понимаю и ничего не могу объяснить. Я ничего не помню после того, как за мной погналась огромная, голодная тварь.

- Нэкреаст. Этот зверь нэкреаст. – Прервала меня сиитшет, потом кивнула, разрешая неожиданно выжившей мерзости говорить далее.

       Я зачем-то ей солгал, хотя и понимал, что она почувствует ложь, угадает по глазам. Обычно так и происходило с любым, но тогда нет. Она все также смотрела на меня, недоумевая и ужасаясь одновременно. Она дрожала от испуга, я чувствовал это легко и, не задумываясь, словно просто дышал. Мне нравился ее страх, он уменьшал холод и пустоту. Он был сладок до приторности и упоителен как нектар. Кажется, я вновь слишком дерзко заулыбался, чем ввел свою могучую собеседницу в недоумение.

- Вот что это было за существо. Буду знать. Но что было дальше я не помню. Я просто очнулся около лифта, потом поднялся на нем обратно. А дальше вы и сами знаете.

- Допустим, так оно и было.

       Глава академии поднялась, оправив на себе плащ, вызвала охрану, которые отключили поле и открыли дверь.

- Освободить.

       И вышла, больше не оглядываясь, а стражи проводили меня в мою комнатку.
       Как были мне приятны темные стены и скупой облик мебели! Как же хорошо оказалось в этой маленькой, такой знакомой и близкой мне комнатке. В ней не было уюта и тепла, но было легко. Спокойно. Я раньше и не мог представить, что когда-нибудь буду так радоваться ей. Она была практически бесценной.
       На столе покорно ждал, кем-то заботливо приготовленный, простой, невкусный, но ужин. Хотя я совсем и не чувствовал ни голода, ни жажды, все же решил, что не стоит издеваться больше над собой. Синтетические брикеты, так называемой пищи, по сути, мерзкая гадость, если бы не бесчисленное множество вкусовых добавок. Только они не добавляли ни капли внешней привлекательности: мутные, серо-белые куски с редким бурым вкраплением оставались собой. Едва соленые, вязкие во рту.
       В детстве мне хотелось попробовать на вкус настоящую еду, сейчас это казалось неважным, не стоящим внимания. А после Орттуса это ощущение лишь усилилось. Через силу, заставляя себя, я проглотил один кусок и приник к бокалу. И едва не подавился.
Омерзительный напиток режущей дрянью прокатился по языку. Я закашлял, отплевываясь и думая, что леди сиитшет все же решила избавиться от свалившейся ей на голову проблемы с помощью яда. Но нет. В стакане был обычный раствор, который подавали здесь всем изо дня в день. Он был сладким, почти приторным. Я его любил когда-то… А теперь, даже уловив несильный запах, становилось тошно от сладости.
       В ярости опрокинув поднос с ужином на пол, я упал в свою, почти забытую за время жуткого путешествия постель, и провалился в глубокий, беспокойный сон. Голоса все также звенели свистом в голове, но теперь казались далекими и смутными, на них вполне можно было не обращать внимания и просто отдыхать.
       Не знаю, был ли я счастлив, что остался жив и, пусть пострадав и изменившись, я все же вернулся. Не знаю, радовал ли меня страх со стороны си’иатов, но чувство безопасности, точнее, ощущение способности ответить давало некую уверенность. Может быть, мнимую и наигранную… А Орттус еще, наверняка, должен был взять свою плату за освобождение. Не знаю.
       Но все же я был уверен лишь в одном: в момент, когда я тонул в черной воде бездны, я думал, что летел. Я был уверен в этом. Наивно и даже по-детски рад, словно исполнилась самая заветная мечта. Захлебывался, глотал черноту и опускался вниз, не чувствуя направления. Летел? Расправил крылья, думая, что в моем жалком существовании забрезжил лучик света. Глупый мальчишка, раб. Нет, не полет это был, а самое настоящее низкое и жалкое падение. Практически самоубийство. Недопустимая слабость.
       Как я мог ему радоваться? Как мог желать? И все же слова Сенэкса навсегда отпечатались в моей памяти рваной, кровоточащей раной, их уже никогда нельзя было забыть. Они стали моим вечным спутником, клеймом на руках. Не смыть, не стереть, не вырезать с корнем. Возможно, и даже, скорее всего, Высший просто смеялся над ничтожеством, забавлялся и пытался всего лишь развеять свою скуку, но задел, пожег душу, разбудил что-то важное и сильное. Чужое.
       Все эти мысли были потом. Сон властно и настойчиво ковал вокруг тяжелые цепи, он снимал с истощенного тела и разума заботы, страхи и тревогу.
       Что бы ни случилось на поверхности безумной планеты, что бы ни ждало впереди, нужно было время, совсем немного, лишь пару часов для запретного – чтобы отрешиться от всего, позволить себе отдых и, возможно, последнюю минуту болезненного, страшного детства. Уже никогда у меня не могло возникнуть великодушного смирения и непринятия возможности того, что существование может быть легче, ярче и радостнее. Я уже никогда не смог бы покорно склонять голову, оставляя все переживания на ночные размышления и мечты.
       Я хотел видеть изменение. Я хотел вновь почувствовать ту черноту. Она оказалась не такой страшной, как в плоскости зеркала. В чем-то она была даже более милостива, чем «человечность»...


***


       Пробуждение упало на меня резким ударом.
       Я распахнул глаза, и первое, что почувствовал в тот момент, было слабостью. Тянущая и глухая, она обволакивала каждую мышцу, будто скручивая и парализуя ее. В голове еще кружились острые клочья воспоминаний пережитого. Уже не такие яркие и отчетливые как прежде, они померкли из-за переизбытка эмоций и казались в тот миг, когда я лежал в своей постели, закрытый в маленькой каморке, ставшей совсем родной, очередным жутким и нереальным сном. В них совершенно не верилось, они отторгались всей душой.
       Я не был в составе группы си’иатов, не спускался на Орттус, не бежал по белой глади стекла в свете нереальных солнц, не падал и не тонул в черной пропасти.
       Не было этого ничего.
       Приснилось.
       Всего лишь иллюзия, подкинутая милостивым разумом для облегчения существования.
       Я бы очень этого хотел. Жить в страхе от самого себя, видеть изуродованную внешность, бояться зеркал – все это ужаснее в сто крат. Чувствовать себя не собой, мыслить чужим голосом, касаться всего не своими руками – практически вечно длящаяся казнь. И пусть это все дарует свободу, пусть пришьет перья к костям крыльев, пусть столкнет в настоящий, не лживый, струящийся потоками ветров полет, цена всегда определяет дар. А я, юный и еще не переставший тянуться к звездам обожженными руками, хотел сорваться и открыть все тайны. Как и все, как любой ребенок, я страдал от своего любопытства, хотя за свои годы научился задумываться о том, что могут ударить за него, что неизвестности следует бояться.
       Я хотел почувствовать хрусталь чуда на дрожащих пальцах, а оно обернулось кошмаром.
       Чудо. Оно вовсе не обязано быть снисходительным и добрым.
       Каких усилий стоило превозмочь себя и подняться, смахнуть с глаз пелену нереальности и наваждения, в которых не было тревог, только вялый, размеренный сон. Еще сложнее было устоять на слабых ногах, запутавшись в черных полосах волос. Они сплелись вокруг тела, опутали, и только от небрежного, неприятного касания к ним с намерением оторвать их от себя, распутались сами.
       Что делать дальше я не знал, не имел ни малейшего понятия.
       Выжил, вернулся, и как жить?
       Наверное, нечто подобное чувствуют воины, вернувшиеся с первой в их жизни войны. Они видели ужас и смерть. Она косила их братьев и сослуживцев, друзей и командиров, не щадила никого. И не было в ее ударах красоты, только вязкий, убиваемый плотью звук да грязь и боль. Нестерпимая боль, вызывающая мысль – «почему не я». Почему погибли те, кто был дорог сердцу, а я выжил, искупавшись в крови. А лучше бы лежал, разорванный и опаленный взрывом. Только бы они жили. И в пустом, холодном доме, где все родное и помнит смех и улыбки тех, кого больше нет, до судороги тошно. Бессилие. Как жить в пустоте. Ты вернулся, и мир вроде бы прежний. Только ты другой.
       Я в который раз прокручивал в голове все, что произошло. Меня так испугались, смотрели как на хищную тварь. Ждали, что я нападу, глупо и слепо. Вряд ли они назвали бы меня человеком. Вернулся с планеты после истечения такого отрывка времени.       Небывалое.
      Безвольно и как-то равнодушно я взглянул на себя в зеркало. И ужас липкими, ледяными когтями прошелся по телу. Стало предельно ясно, почему меня никто не узнал. Даже Стриктиос поняла все лишь с моих слов.
       Маленький мальчик, проживший все свои годы в рабстве, действительно умер там, в недрах стеклянного мира. Он захлебнулся собственной кровью и слабостью. А здесь, это нечто - не я. Не осталось ни одной знакомой черты лица, не было ничего, что могло бы напомнить меня хотя бы легким, невесомым штрихом и оттенком. Совершенно другое существо. И только взгляд все такой же мутный и подавленный, наполненный одиночеством и болью, исполненный единой верой в собственную ненужность, знающий, что такое предательство и собственное бессилие. Но не осталось в них прежнего цвета, их заволокло черным и окрасило багровым. Еще полупрозрачно и тускло, не набирая полной насыщенности, но уже успешно скрывая под своей маской черноту и то странное, непривычное, жаждущее чувство.
       Вплотную приблизившись к зеркалу, я вглядывался в новое лицо, крик замер в горле, а дрожащие пальцы, увенчанные когтями, заскользили по коже щеки.
       Я стал намного выше, вытянулся, кожа окрасилась белым, под ней были видны темные линии вен, и я не сразу понял, что и по ней тянулись неровные узоры, змеились подобно трещинам. Будто порча, она не стиралась и казалась более гладкой, чем кожа, на ощупь была лишена привычно-мягкого состояния. Ее паутина опутала меня и заклеймила. Губы сжались, стали белыми, и только на внутренней стороне проявлялся черный. Острый нос выступал легкой горбинкой и огромные глаза, в удивлении и непонимании были распахнуты. Они, кажется, слегка мерцали в окружении черных век. С головы тянулись такие же черные, темнее ночи, густые волосы, они спадали до самого пола, слегка колыхаясь, как живые, но при внимательном взгляде на них замирали.
       Вспомнились темные призраки, что бушевали в том подземном храме, руки, вырастающие из них…
       Я кинулся к маленькому столику, выхватил ножницы и безжалостно вцепился в черноту, срезал прядь за прядью, избавляясь от ненавистного плена волос. Отсекал почти под корень, чувствуя, как сложно металлу справляться с неподатливым веществом. Лезвия тупились, даже лопались, осыпаясь мелким крошевом, но я не отступал.
       И снова к зеркалу, чтобы увидеть тщетность всех своих действий. Своим порывом я сделал лишь хуже. Путы порчи еще больше очерчивали мою кожу, а темные глаза загорались, их пламя пожирало зрачки и тлело во тьме. А волосы уже снова дорастали до самого пола, закручивались и вились, напоминая, что именно в них таится.
       С животным страхом я взирал на свое отражение, задыхаясь, а затем в полном бессилии бил по нему, раскалывая когтями, вырывая из него осколки. Стекло рушилось со звонким треском и падало, разбиваясь.
       Но крики истерики кончились, я опустился по стене вниз, а внутри пустоту что-то преображало, вырождая ее в силу. Великую, грозную, непохожую ни на что. Она являлась непобедимой, ей не составило бы труда смести со своего пути любую преграду. Я не был способен ее удержать. Мне не хватило бы силы и веры. Она уже захлестывала меня, выдавливая весь холод.
       Не понимая, что я делаю, я поднялся. В глазах все изменилось, привычная комната обрела совершенно непривычные, новые цвета, другую материю. Нет, это не описать словами. Я не видел, не слышал, не ощущал. Я чувствовал, знал и внимал неисчисляемому хору криков в моей голове, что снова взорвались визгом.
       Цепляясь за стены, я выбрался из своего тесного убежища, и медленно побрел по коридору. Как странно и приятно было видеть, что перед тобой расходятся, пусть в страхе, сберегая самих себя, но уступают, тем самым подтверждая свою слабость и показывая признание. Они боялись и дрожали лишь от моего взгляда, а я пил их страх. Он, оказывается, тоже осязаем, как вода. Его всегда можно выдернуть из тел, разодрав сознание, тем самым жестоко убив.
       Я шел на свет одного, тщательно скрываемого страха. Его очень долго прятали под напускной уверенностью, властью и силой. Многие, очень многие полагали, что его вообще не существует. Но сейчас, погрузившись в черноту, я ощущал его также ясно, как дышал. Не знаю, хотел ли я тогда действительно этой крови, но нечто вело меня. И я шел, чувствуя, как бушует тьма.
       По коридору налево, обогнув маленький обелиск в центре круглой комнаты, из которой вели четыре двери. Не задумываясь, я выбрал вторую слева, снова по узкому ходу, по лестнице вверх, через переход на уровень вниз, в помещение между библиотекой и связной, затем снова вверх. Игнорируя лифты, я хотел дойти сам, оставляя за собой след из шокированных си’иатов.
       Направо, в залу с огромными окнами и высвечиваемыми на стены схемами.
       Глава академии, как и всегда, была в окружении толпы последователей. Ее голос величаво звучал в тишине, повествуя о каких-то догмах и обычаях, называя имена тех, кому следует подражать.
       Какие же витиеватые фразы это были, они создавались и писались специально для очарования, они всегда оставались лживы. С легкостью предавали любого.
       Никто не смел нарушать ее речи, каждый желал впитать драгоценные крупицы знаний, почерпнуть из красивых слов истину, запомнить, положить в основу, на которой будет строиться дальнейшая судьба.
       Но меня заметили мгновенно, десятки лиц обернулись, устремляя свои взгляды, приковывая их ко мне. Недовольные. Их побеспокоили, нарушили священное таинство.
Я молчал, взирая на лицемеров, не в силах сжать кулаки, ногти проколи бы плоть. Холод обнимал меня, он – вечный спутник мрака, он подбадривал, давал знак, что я не был слаб. Больше не слаб.
       А Стриктиос замерла, оборвав свои речи на полуслове. Столь великий воин стоял в растерянности. Это и была сила сиитшетов? Это они те, кто покорил мир? Они?!
       Она же дрожала. Обычная, слабая женщина, научившаяся ловко прятать свою суть под темным плащом и изысканным словом. У нее и не осталось ничего, кроме звуков, в точности повторяющих древние записи и лекции. Она могла лишь пересказывать раз за разом, проходить один и тот же путь, и не важно, здесь или на Орттусе. Она просто запомнила варианты развития событий, ибо в мире все предсказуемо. И разве можно этим было не воспользоваться?
       Она си’иат, один из их образов, утративших свою первоначальную силу, похоронив ее, на подобие лорда Вираата, в песке разрушенных надежд и мечтаний.
       Женщина. Это она потащила меня на поверхность Орттуса, решив, что раб не помешает ее планам или же погибнет смертью, которую не придется объяснять. Она не желала и стремилась к своим безымянным целям, лишь исполняла вечно повторяющийся цикл. Он же никогда не нарушался. Стриктиос практически была безобидна, потому стеклянный мир и отпускал ее обратно, позволял выживать дальше. Она не нарушала священных тайн, только приводила очередных жертв – кровавое подношение. И по ее вине я едва не погиб, едва не был раздавлен и сброшен в пропасть, едва не был поглощен жадной тварью, не был сожжен белым светом ненастоящих солнц.
       Женщина, она не верила в возможность перемен, и теперь стояла, обреченно опустив руки, но снедаемая гордостью, не в силах признать свою ошибку. Даже не понять ее. И растерянный взгляд терзал темное существо, которое когда-то было человеком и, может быть, в то далекое время еще оставалось им.
       Я же замер, глотая ярость и ненависть, что сжигали меня изнутри. Беспощадные, знали, что не было сил им противиться, испепеляли. Вырывали из давно забытых воспоминаний всю боль, бросали в лицо, сжимая тонкое горло в зверской хватке.

- Это… это все ты! – Я закричал в агонии, слыша, как в мой голос вливаются сотни других, тех, кто не утихал, соединяясь с темной капелью. Возможно лишь иллюзия, что воплотилась лишь для меня. Она пугала, но внушала веру в сказанные слова. – Ты!

       С какой радостью я наблюдал за тем, как менялось выражение лица Стриктиос. Обычная ее надменность улетучивалась, отчаянно испарялась, заменяясь испугом и даже паникой. И в тот миг я не до конца понимал, почему она настолько испугалась. Уверенность в могуществе старинного рода сиитшетов еще прочно жила во мне, и я не верил, что подобных ей могла пугать неизвестность. Она же хранила тайные знания, берегла их, передавала своим ученикам, которые пятились от меня, забыв, что раньше лишь насмехались и считали вещью.
       Си’иаты – хранители мира, властители и творцы. Подняли себя на пьедестал, низвергнув богов и силы, только способностей заменить их не хватило, хрупкие творения не смогли побороть самую малость – неуверенность в себе, фальшь.
       И как-то очень далеко раздался дрожащий шепот Стриктиос: «Успокойся, не надо нервничать. Не нужно так горячиться». Краткая, стремительная мысль о том, что она понимает, как взаимосвязаны эмоции и мрак, вспыхнула, но утонула. Раздражение от ее утешений разлилось огнем, и, видя это, леди си’иат подняла руку, направляя пальцы в мою сторону.
       Не знающие секретов ордена считали и считают, что темные способны влиять своим даром на саму суть мироздания, прогибать его под свою волю, но нет в способностях сиитшетов великой мистики. Они лишь используют ту возможность, какой наделены от рождения – создавать рябь в поверхностной энергии. Красиво и сверхвозможно, слабым легко принять обыденность за чудо. Мы все можем касаться предметов, считая, что все есть материя, но стоит лишь отринуть этот обман, как границы оков расширяются, отдавая законные способности.
       Стоило Стриктиос резко опустить ладонь, как невидимая волна сорвалась бы с пальцев, прокатилась в пространстве и в лучшем случае только сбила бы с ног врага. В худшем раздавила беззащитное тело. И виден был бы только итоговый эффект – размазанная по металлу плоть и замерший в позе воин.
       Но я с удивлением наблюдал, как в воздухе заискрились разряды, похожие на сероватые, переходящие в багровый цвет молнии. Они замерцали, набирая свою мощь, и сорвались в сухих пальцев, низко звеня.
       Я не понимал как, но за миг до того, как яркая вспышка пронзила бы меня, обрушиваясь разрушительной волной, я вскинул левую руку, словно небрежно отмахиваясь от нее.
       Короткий, многоголосый вскрик, и все: глава академии си’иатов, ее ученики и пара урихшей-прислужников оказались вдавлены в стены с огромной силой и гулким треском.
       Удар, и безвольные тела осыпались на пол, как гроздья. Тишину нарушал лишь болезненный стон леди, она каким-то образом оставалась в сознании, пыталась, опираясь на стекло, которое держало свои осколки благодаря внутреннему, липкому слою, подняться на ноги. На покрытии стен и пола также пестрели трещины, лампы под потолком мигали и гасли, погружая комнату в темноту космоса. Зазвучала сирена и свет сменился на ярко-красный.

- Что ты такое?

       Гневный голос Стриктиос шипением сорвался с ее губ вместе с алыми каплями. Она вновь тянула руку, намереваясь спасти своих уцелевших приспешников, но я оказался быстрее.
       Когтистая белая длань сжала хрупкое горло, сиитшет захрипела и вцепилась в мое запястье, дергаясь и извиваясь, подобно умирающей змее. Я чувствовал, впитывал кожей ее ужас, обиду и злость. Ей так больно было падать со своей высоты, она так многого достигла, ее имя гремело на всю вселенную, и теперь она задыхалась в холодных руках раба.
       Какая глупая и жалкая смерть. И неимоверно вкусная. Нужно было лишь чуть-чуть потянуть этот миг, выпить до дна эфемерный нектар, а затем убить бесполезное тело.
       Я не видел ее лица, не чувствовал, как она царапает мои ладони, и вряд ли действительно желал такой мести. И убить ее я не успел. Вовремя прибывшая охрана оглушила меня парализующим выстрелом, опасаясь не за жизнь обезумевшего слуги, а за целостность и без того поврежденного окна, разрушение которого могло стоить жизни всем, находящимся в помещении.


       Я вновь очнулся в своей комнате, но уже запертый, с четким знанием того, что за дверью, добросовестно выполняя свой долг, находится пара стражей. Удивительно, что леди Стриктиос оставшись в живых после моего нападения, столь унизившего ее, отменила приказ стражам отправить меня в тюремный отсек, да и вообще сохранила мне жизнь.
       Все было тихо, и жизнь академии возвращалась на круги своя. Все как всегда, шаг за шагом, след в след. Ни одно небывалое действие не могло нарушить веками созданный порядок всего, даже чувство удивления медленно атрофировалось, сменилось бы на равнодушие и презрение. Как обычно.
       Победившие однажды уже не верят в свое поражение.
       Я смотрел на свое новое отражение в новом зеркале и еще не до конца понимал, кем я отныне являюсь. Не было уже ни испуга, ни отвращения, волна ярости также резко схлынула, как и пришла. Эмоции вырвались наружу, скинули с себя обжигающий накал и утихли, оставив после себя один вопрос.
       Кто я?
       Бесчисленные тысячелетия все разумные существа задают себе один и тот же вопрос, тщетно пытаясь найти ответ. Но как бы они ни бились, ни раздирали до костей смертную плоть, ни сводили себя догадками с ума, никто так и не нашел ответа. Кто я? Короткий вопрос, всего в два слова нерушимо скрывает под собой истину, которую так хочется раскрыть.
       Кто я или же кто меня создал.
       И казалось бы, что можно легко и беззаботно жить без такого бесценного знания. Я есть, есть мир вокруг и миллиарды подобных мне. Зачем мечтать познать то, что было намерено скрыто. Чтобы получить более простые варианты достижения лучшего места в жизни? Чтобы вознести себя над другими? Сравняться с творцами? А что дальше?
       И век за веком одно и то же. Из цивилизации в цивилизацию.
       Кто я?!
       Бесчисленные взоры в слезах всегда устремляются к множествам разных небес, умоляя и проклиная то высшее, что закрылось звездной пеленой, но лишь тишина остается в награду за терзания. И в неведении проходит короткая жизнь, и что за ней остается такой же загадкой. Неизменны мы, неизменны наши вопросы и молчаливые боги, которые, несомненно, добры и милостивы. Иначе не может быть, мы не можем жить в руках творца-изверга. Но если так, у кого спрашивать мне, почему я стал таким? У какой всесильной добродетели?!
       Черноволосый силуэт в маленьком зеркале с алеющими угольками глаз. Чужое лицо стало маской, укрывающей душу, похоронившей ее. Сенэкс был прав, для существования необходимо имя. Хотя бы для того, чтобы было что нацарапать на табличке у могилы.
       Время - коварная вещь, оно мастерски умеет мучить, растягиваясь в долгие сутки, недели и месяцы. За время своего заключения лишь раз я пытался выйти из комнаты, даже вскрыл дверь, но меня настойчиво вернули и намекнули, что мне желательно не покидать своего пристанища. Какая необычайная вежливость, но ей я решил повиноваться, ибо не было во мне той силы, что прежде позволила так оскорбить си’иатов в лице Стриктиос.
       О, как же хотелось вырваться отсюда, испариться, растаять в синеве ледяного космоса, и никого не чувствовать рядом. Я хотел разобраться во всем, хотя бы немного развеять туманную муть, исковеркавшую мою жестокую, жалкую, но все же некогда понятную жизнь.
       Как жаль, что это было невозможно. Поэтому и тянулись часы ожидания чего-либо. Моя выходка не осталась списанной на какую-либо маловажную причину, ее заметили, насторожились, оскалились и готовились отплатить сполна. Я не сомневался в этом.
       Постепенно новое лицо и тело перестали пугать. Я свыкся, как бы это не звучало, приучил себя, что все в порядке, так и должно быть. Волосы собрал в тугой хвост, перевязав их полоской ткани, так они меньше мешались, хотя и противились этому, со временем разрывая материю.
       Что доставляло наибольшие проблемы так это длинные ногти. Приходилось учиться жить с ними, я невольно исцарапал ими все вокруг, в том числе и себя, пытался их отстричь, сломать, но и это не вышло. Они оказались прочнее и тверже. Несколько раз в день ко мне наведывался урихш, приносил скудную пищу, не позволяя мне умереть от голода. Какая жалость, что она почти всегда оказывалась сладкой, и я к ней не прикасался.
       Я совсем не спал. Ужасные ночные кошмары стали моими извечными спутниками, они наваливались на мое сознание, лишь стоило закрыть глаза. Каждая ночь стала испытанием, потому что на си’иатской части станции гасили свет автоматически, регулируя активность или же соблюдая свои древние традиции, опирающиеся на цикл суток.
       Я слышал голоса, они сладко звали, почти уговаривали ответить, но стоило внимательнее вслушаться в их шепот, как те взрывались бесчисленным эхом, оглушая. Усталость постепенно накапливалась, сводя с ума, бросая в пучину странных и подавленных мыслей. Я едва держался на ногах, из последних сил стараясь отрешиться от противного, дикого визга в голове. И только когда больше не было никакой возможности сопротивляться, я рискнул обратиться к ним прямо, внять их словам и больше не сбегать.
       Опустившись на пол, я обхватил свою голову руками и закрыл глаза, стараясь сосредоточиться и разобраться в шуме. На меня свалился необъятный поток криков, что жили во мне с тяжелого пробуждения в храме. Они расщепляли сознание, разъедали и жгли так беспощадно и зло, что я, не выдержав, отступил. И только немного отдышавшись, нырнул в их пучину снова, забился в ней, теряясь, но вкусив меня, темные существа, невидимые и громкие, уже не отпустили. Они впились клыками, вдыхая в мысли свои прошения или приказы, говорили четко, разборчиво, но я не понимал. Их язык был неизвестен.
       Он напоминал смесь шипения и звона, так от взрыва лопается стекло, разносясь шумом и шорохом, дополняясь мелкими щелчками осколков друг о друга.
       Каким же великим было мое отчаяние, когда осознание того, что эти существа не желают моей гибели, а лишь требуют внимания и…помощи? Нет, они не знали света и милости, они были жестоки по своей природе, не ценили жизнь других и мир, но страдали сами, звали на помощь и просили защиты. Умоляли о властной руке, что направила бы их на истинно верный путь по собственному желанию или вопреки ему.
       Мне казалось это миражом, сладким пленом услужливого подсознания, спешившего спасти остатки рассудка. Но допустив возможность своей безопасности в несмолкаемом грохоте черноты, я постепенно привык к ним, стал тяжело, хрипя от боли, но все же ориентироваться в них. А клокочущее внутреннее чувство голода обратилось к тем эмоциям и ощущениям, которыми были пропитаны темные сущности, к их мукам. По сути, они оказались наполненными страхом, как и сиитшеты, как и любые другие. Но не ужас смерти и боли их переполнял. Нечто иное, несоразмерно жуткое и острое.
       Я хотел бы узнать настоящую причину их отчаяния, но кто знает, не передался ли бы мне этот кошмар, воплощенным в явь.
       И я вкусил страх, припал к спасительной, чужой черной крови, питаясь болью и ненавистью иного, непознанного состояния. Голоса стали естественными, хотя и раздражали, как прежде. Они стали мне… родными? Заменой общества и общения? Наверное.
       Я смог научиться различать их: некоторые были очень далеко, так что от них доходило лишь смутное эхо, а некоторые звучали будто бы из моих рук. Но были те, которые тенями проходили в сумрачной тьме. Они не замечали сущностей, что их окружали, не слышали их и не чувствовали. На них влияли другие силы и понятия. Они были теплыми и смертными. И я узнавал в них знакомых мне существ: сиитшетов, слуг, пилотов и воинов. Всех, кто был на станции и вообще был.
       Особенно ясно звучал голос Стриктиос, я знал, что она часто стороною обходила мою комнату, боялась за репутацию своей академии и терзалась от размышлений. Ее беспокоили вопросы и сомнения в верности своего выбора. Она страшилась гнева вышестоящих си’иатов. Я чувствовал ее слабость, приторно-сладкую с едва ощутимой горечью. Иногда я тянулся сквозь расстояние, черноту и темные силуэты к ней, касался не рукой, но волной мыслей и эмоций, заставлял паниковать еще больше и оглядываться по сторонам в поисках источника тревоги. И ее страх приумножался, раскрывался нежным бутоном в моих когтистых ладонях. Я лелеял его и смеялся, превращал в хрупкий лед, а затем в стекло. И мне это нравилось, я творил из ничего нечто тонкое и упорядоченное, достойное быть, и не важно, что оно рушилось некоторое время спустя.
       Иногда, когда однообразие и скука захлестывали собой чрезмерно, я также игрался со стражей, что была выставлена у моей двери. Те дрожали, сильнее вцепляясь в свое оружие, но смирно стояли на посту, исполняя приказ и не смея перечить воле их повелительницы.
      Вспоминая, как лишь силой мысли и желания едва не размазал сиитшет и ее учеников по стеклу и стенам, я попытался подобным образом влиять на неодушевленные предметы, чтобы хотя бы научиться двигать их и перемещать, не прикасаясь. Это было бы, несомненно, удобно, ногти бы больше не мешались, я бы смог спокойнее жить.
       И, разумеется, поначалу у меня ничего не получалось, я вдребезги разбивал вещи о стены, едва успевая увернуться от осколков, что острым градом рассыпался вокруг. Но со временем, через череду дней, я смог освоиться и разобраться в причинах, по которым иной раз все получалось, а другой нет.
       О, какую силу над нами имеют эмоции!
       Казалось, они были созданы лишь для дополнения красочности мира, но, увы и ах, это оказывалось не совсем так. Их легкие, почти эфемерные касания, порой переливающиеся в оцепенение и силу, обладают великой властью. И страшнее она была от того, что не властвует никаким оружием, кроме как слов и картин. От ножа, шального выстрела и удара, можно увернуться, закрыться и выжить, но от слов защиты нет, кроме как собственной веры.
       Величайший тандем – вера и чувства. Они рушат скалы, даруют крылья, убивают душу, оставляя тело существовать. Величайший и грозный соперник.
       Кто и когда выигрывал в битве с собой?
       Я учился жить заново, осознавать себя таким, каким я стал, может быть человеком, может быть нет. Не знаю. Я пытался спокойно или хотя бы смиренно смотреть на свое отражение, не видеть в нем воспоминаний о боли и Орттусе. Я пытался отвлечь себя от вечных размышлений. Прежде, всего лишь несколько месяцев назад, я находил в них свой покой, лживое, доступное лишь мне убежище, но более не имел такой возможности. Чувствовал, что изменения затронули все. Паранойя, смеясь, играла со мной, внушала, что мои мысли открыты. Бери и читай, как открытую книгу.
       Но только кто наделен этой силой? Кому жизненно необходимы мои суждения и непроизнесенные слова?
       Я закрылся от всех живых, но мои выставленные в трусливом жесте руки, что заслоняли лицо, совершенно не мешали иному миру, который невозможно описать ни одним понятием. Он не живет, он не творит, и не мир это вовсе, а некое неопределенное состояние, лежащее под напускной пылью смертности и всего того, что этой смертностью воссоздано.
       Я хотел дать имя этому. Искал нужные фразы, строки или хотя бы звуки. Но все было не то. Оно не передавало того значения, которое открылось моим раненным чувствам. Или же это просто нельзя было назвать, ибо не может мир видимый и осязаемый принять законы основ и тонкость существования черноты, пестрящей криками и однообразными оттенками и наоборот. Я искал слово, способное облечь в звук сочетание миражей гораздо более четких и реальных, чем воплощение человека, но неуловимее сна. И в попытке за попыткой терпел поражение, ожидая, когда же события за стеной слегка изменятся, и дверь распахнется.
       Леди Стриктиос долго тянула время, но весть о том, что с Орттуса вернулся живым простой раб, не могла не разойтись слухами и шепотом. И я не знаю, сколько времени провел в заключении, но в один день, когда я отчаялся подчинить контролю гнев, створка двери резко отъехала в сторону, явив самого Высшего Сенэкса. За его спиной слышались топот и писклявые речи сиитшет и безэмоционыльный голос урихша. Все смешивалось в шумный, переливающийся гул, который то нарастал, то терял свою силу.
       Повелитель же замер у входа. В его руках смялись какие-то листы, а капюшон плаща был небрежно отброшен на спину. Седые волосы растрепались, и глаза с недоумением и неким любопытством взирали на меня. И в отличие от Стриктиос страха в нем не было, а все эмоции казались серыми, давно изжившими себя и такими ж седыми, как его волосы. Они смешивались в едва имеющую цвета муть и прятались глубоко внутри. Их обладатель не желал показывать, что имеет какие-либо переживания.
       Владыка не шевелился, а я, молча, смотрел на него снизу вверх и не узнавал. Внешне все тот же гордый и надменный си’иат, имеющий высшую власть, привыкший к короне на голове, и, не смотря на все внешнее величие, на умение управлять и властвовать, на приписываемые к чуду способности, он был далеко не всесилен.
       Человек, проживший длинную и долгую жизнь. Когда-то он блистал, купался в лучах славы, добивался своих целей и был окрылен собственным могуществом, но в ту встречу он уже был стар.
       Уставший, пресытившийся и роскошью, и славой, интригами и войнами, своим правлением. Он мог лишь вспоминать, как первым шел на поле боя, ведя за собой громаду армий, как побеждал, бросая к своим ногам головы поверженных, как впервые назвал себя Высшим, как закрепил свою власть. И как прошел не один век после, а от того сиитшета, верующего в свою избранность, осталось старое тело и что-то гнетущее внутри. И отныне он мог лишь играть на своем идоле, том, что еще держит на себе память былого. Он был слаб и стар, но тяжелого венца не отдал бы никогда и никому. Он Высший, он не позволил бы грому, что разносит его имя над мирами, утихнуть. Ему отвратителен был покой.
       Я медленно поднялся, всматриваясь в старческое лицо, слегка наклоняя голову набок. Сенэкс уверенно и несколько устрашающе приблизился ко мне на несколько шагов, покачал головой и усмехнулся. Ему приходилось поднимать глаза, чтобы увидеть мои. Я стал его намного выше.

- Найденный.

       Тихий, даже слабый голос сиитшета прошелестел скрежетом, а рыжеватые, будто ржавые глаза, не мигая, не отрывались от своего изучения. Хотел бы я знать, понимал ли Владыка, что произошло со мной, ведома ли была ему причина и, возможно, способ избавления, желал ли он избавиться от такого неожиданного недоразумения, как я.
       И лишь на миг в его растерянном взгляде проскользнуло что-то едва уловимое, но теплое, и в следующий миг сменилось всепоглощающей сталью.

- Найденный, ты сильно изменился. Ты помнишь, что с тобой было?

       Он разговаривал со мной спокойно, снисходительно. С жалостью. Откровенно смеялся или же старался укрыть истинные догадки за вызовом моих эмоций. И они не заставили себя ждать, нечто всколыхнулось во мне, пропуская шипы ярости. Она разгоралась от чужого тона, взгляда, самого неуловимого движения. Противно и мерзко, Высший, зализанный властью и вседозволенностью, вторгался словом в мои мысли. И я думал, что вновь сорвусь, но с сухих губ глухим голосом схлынули звонкие фразы.

- Я изменился. Да. Более чем. Вы видите это и без моего подтверждения, так зачем уточнять? Какое дело у главного си’иата до меня, безымянного раба, всего лишь пыли? Или же и безымянный может потревожить Ваши планы? Значит, и простой раб имеет ценность.

       Я скрестил руки на груди, демонстрируя острые ногти, и совсем не боялся, хотя и говорил с одним из Четверых Высших, считай олицетворением власти и знати, который легким взмахом руки мог не только убить меня, но и уничтожить все следы моего существования.
      Мне чувствовалась во всем фальшь, и не нужно больше было искать косвенные подтверждения в поведении и разговорах. Я чувствовал и ощущал.
       Стража и Стриктиос, стоящие за спиной сиитшета, смотрели на меня, как на сумасшедшего, как на безумца, посмевшего огрызнуться на своего богоподобного господина. А я улыбался.
       Отсутствие страха смерти освобождает от оков.
       Сенэкс же продолжал размеренно, не обращая внимания на дерзость, говорить. В нем читалось любопытство. Оно могло на время скрасить скуку существования.


- Ты совсем потерял себя прежнего, себя человека, Безымянный… Забыл, что еще не зажил шрам на шее? Сделал только глоток дара, но возомнил себя иным. – Он замолчал, будто решая, стоит ли мне говорить что-то еще или же нет. - Тебе уже дано имя. Жаль выбрал его не ты.

       Сенэкс усмехался открыто, но при этом его глаза оставались холодными и внимательными. Они цеплялись за каждую деталь и словно бы видели нечто, что все старательно пытались надежно укрыть от ненужного, чужого глаза. Он обошел меня вокруг, осматривая и изучая, я поворачивался за ним, не желая терять этого самовлюбленного, эгоистичного взгляда. Я хотел, даже жаждал того, чтобы этот желчный старик боялся меня также как все. Я хотел почувствовать хотя бы привкус отмщения, торжествующей справедливости, ибо это он меня сюда отправил, он игрался со мной, как сытый хищник с недобитой жертвой.
       Но Высший оставался скуп на эмоции. Он всего лишь запоминал новый образ.

- Зачем Вы здесь? Решили снова сменить моего хозяина? Или отправить на лабораторный стол, как заразную, бесполезную крысу? Неужели прогулка раба по белому миру Орттуса так заинтересовала властителя мира сего. У него не осталось более важных дел, вселенная давно прогнулась под безжалостной ногой, и теперь можно не утомлять себя скучной рутиной, а позабавить себя новой, небывалой игрушкой?

       Щурясь, я следил за глазами си’иата. На его лице горела зловещая полуулыбка. Снисходительная и даже выказывающая жалость. И мои слова не могли испортить добродушного и расслабленного настроения Владыки, потому что как может безродный мальчишка повлиять на что-либо. Он же ничто, пустое место, которое по каким-то неимоверно глупым стечениям обстоятельств выжил и даже приобрел страшную, еще небывалую силу, возможно, даже родственную могуществу сиитшетов.
       А у меня внутри уже привычной волной разливался гнев. Горький и обжигающий. Глаза загорались и обращались огненными всполохами, а порча неожиданно зашевелилась, поползла по коже, будто и не была ее частью вовсе.
       Меня не страшила власть и сила того, кто вызвал эту ярость. Я был фактически ослеплен жаждой мести. Я ненавидел так ярко и самозабвенно, что был готов рвать горячую плоть руками, лишь бы мой враг корчился и визжал от дикой, предсмертной боли.
       Сенэкс же смеялся.

- Хозяина? Конечно, свободы ты не заслужил, слишком темные у тебя корни, хотя оставлять в рабах тоже не выход. Мой мир еще не готов к столь необычным слугам. Но палач у тебя один. Всего один. Впрочем, как и у каждого. А хозяин… С господином же легче, правда? Есть на кого скинуть всю вину, есть, кого выставить в роли вещателя приказов. Намного проще, не правда ли? – Он усмехнулся. - Ты пойдешь со мной.

       Кивнув и оправив рукава мантии, Сенэкс гордо вышел прочь, подав знак следовать за ним, но снова не ответил на вопросы, хотя чего можно было ожидать от существа, который всю свою жизнь провел в почитании и обожествлении.
       Когда обладаешь миром, в твоих руках сосредотачиваются миллионы путей, они сплетаются в неразборчивую вязь, подвластную только тебе. И от того, насколько ловко ты будешь орудовать этим даром, будет зависеть то, как и как долго ты будешь жить. И чем удачнее будет каждый из выборов, тем непобедимее и неуязвимее ты будешь себя чувствовать. Уже не будешь снисходить до ответов и эмоций.
       Я последовал за Высшим, ловя на себе любопытные, но настороженные взгляды. В коридоре нас встретили множество отрядов стражи, как местной, подчиняющейся главе академии, так и Владыки си’иата.
       Последние с гордостью несли на груди его герб. Среди этих воинов, живых и машин, была и Стриктиос, она озлоблено и негодующе сверлила взглядом знаменосцев Повелителя, но бросить подобный взгляд на него самого не решалась. А после того, как Сенэкс пообещал прислать ей помощника, так как сама она не могла более держать всю академию под контролем, то женщина и вовсе скрылась в толпе.
       Путь до корабля оказался тусклым и не запоминающимся. Никто не проронил ни слова.
      Корабль, на который меня вели, был в точности, как и тот, что доставил меня сюда несколько лет назад. Даже каюта оказалась подобной прежней, хотя я был уверен, что этот звездный странник был совершенно новым, недавно созданным.
       И я тоже был другим.
       Никто не запирал дверь комнаты и не выставлял охрану, тем самым показывая, что ни одно существо здесь не испытывало страха ко мне, что я не являюсь чем-то необычным.
       А возможно так оно и было?
       Я всего лишь оказался очередной выскочкой, сумевший по воле случая добраться до сахарного куска, и даже не впиться в него клыками, а лишь слабо заявить о своем существовании рядом. И все!
       Конечно, такие мысли волновали и тревожили, но без сомнений все теряло свой непередаваемый вкус. Это огорчало.
       Издали станция «Орттус» не казалась столь огромной, какой была изнутри. Вокруг нее сновали сотни мелких точек – кораблей, они вились, будто насекомые у яркой лампы, лишь еще больше подчеркивая, что это нечто инородное в пустынном и гордом мире маленькой системы вселенной. А колкие искры звезд уже не так холодно смеялись над мелкой пылью, что так отчаянно скреблась, выживая.
       После замкнутости моей комнаты на станции многоцветие космоса приятно успокаивало душу, будто что-то донельзя родное и близкое, снова разворачивался путь. А я почему-то был рад, искоса взглядывая на свое отражение в стеклянной глади, оно мне улыбалось в ответ, как будто предвкушало и ждало что-то очень важное.
       Я высоко поднимал голову, а отражение, смеясь, обнажало в улыбке зубы, отворачивалось от меня, но стоило лишь моргнуть, как наваждение развеивалось, и только внимательные, кровавые глаза смотрели на меня. Мои глаза.
       В этот раз Сенэкс не вызывал меня к себе, наверное, забава указывать рабам на их место наскучила и больше не радовала. Признаться, я и не желал говорить с кем-либо, слишком привык за время, проведенное в заключении, быть наедине с собой, в полном одиночестве.
      Одиночество дарует непередаваемый покой, и он слишком ценный, чтобы делиться им и сокращать его время жизни.
       На столе в моей каюте оставляли поднос с искусно сделанными чашками и блюдцами, наполненными разной едой. Настоящей, без капли привкуса и запаха чего-то химического, каждая порция такого по меркам раба или слуги являлась бесценным состоянием. Из интереса, не от голода, я попробовал лишь одно. Вкусно, но не так сладостно, как страх других. Она не насыщала и не заглушала чувство моей жажды.
       Как бы ни прекрасен был корабль, никто бы не позволил безродному его осмотреть, а полет оказался весьма долгим. Он растянулся не на одни сутки, и безделье уже сводило с ума. Рискнуть опробовать свои способности я поначалу не решался, не мог я разбивать в прах столь дорогие и красивые вещи. Но позже я откинул сомнения и погрузился в черноту, охватывая и прощупывая мыслью все вокруг. Я слышал разумы подчиненных Владыки, тихие перешептывания парочки других сиитшетов, а позже нашел и его самого.
       Он практически не спал, и я наблюдал за его деятельностью. Да, мне еще не удавалось с точностью различать все, но я чувствовал напряжение работы, попытки найти ответы на интересующие его вопросы, скупую радость достигнутых целей. Но при всем этом я не мог выделить ни одного четкого слова си’иата. Будто непроницаемая стена была воздвигнута вокруг него. Она охраняла и стерегла от непрошеных вмешательств, скрывала тайное, выставляя на показ лишь бесцветное нечто. А я пытался и пытался прочесть его, слыша в ответ только смех, иногда довершаемый едва разборчивый голос: «Молодец, Найденный, но недостаточно, я вижу тебя».
       Значило ли это, что дар, данный мне Орттусом, был сродни способностям сиитшетов, если да, то делала ли эта способность меня достойным иметь имя и встать на ступень выше? Избавиться от гнетущих последствий моей касты?
       Неужели, захлебнувшись черной водой, я стал сродни си’иатам? Во мне пролился их дар, и я имел возможность перевести необузданные силы в контролируемый поток энергии, которым они так ловко орудовали, меняя мир под себя?
       Не об этом ли я тайно мечтал все время, считая, что в секретных и непонятных поступках темного ордена скрывается то главное, что дает свободу и счастье. То самое безмятежное счастье, что бывает только в раннем детстве, когда весь мир кажется сверкающей игрушкой с привкусом сахара и джема. Легкодоступной забавой, которую нужно только захотеть получить, и она сама ляжет в твои руки.
       Неужели удушающая чернота и была этой блестящей пудрой блаженства? Но в это не верилось. И как бы я не старался привыкнуть, найти выгоды для самого себя, какие-то положительные моменты, скребущееся внутри беспокойство все сильнее и настойчивее вылезало на поверхность. Появлялось, подталкивая к пониманию, что каким бы великим не был этот дар, схожий с сиитшетским или же нет, он был опасным для меня в двойне. Он был и есть обман, не показывающий, что он такое на самом деле. И Сенэкс, и Стриктиос непременно бы избавились от меня, если бы знали как. Чем бы я не стал, угрозой для них оставался все равно. Никто не верил в простоту созданий Орттуса.
       Столько вопросов, но не было на них ответов. Несколькими годами ранее я бы был увлечен поиском решений, тогда все вокруг еще не было таким диким и необъяснимым. Вера во всеобщее понимание всего еще была во мне, а после всего случившегося я бы с удовольствием променял безумную неизвестность на понятность и сухость начертанных грифелем формул и уравнений. Раньше, так немыслимо давно, в другой жизни и в другой вселенной, так, что все это казалось или же и вовсе было сном, в маленьком, грязном и ветхом доме, с родным и единственно близким человеком я был действительно счастлив, осмеливаясь мечтать и грезить о великих чудесах в объятиях неизвестного мне могущества темного мира.
       Как странно и непривычно больно было от того, что я уже совсем не помнил тех стен и запаха дома. Я даже не смог бы рассказать, что там стояло, в какие цвета окрашивалась улица за окном от неоновых вывесок. И образ брата стал мутным пятном, с легкостью позволяющим мне броситься в пропасть. И все же от этого становилось легче. Можно было начать жить иначе, не опираться на кем-то установленные правила и страдания ушедших лет. Новая внешность вполне позволила не узнавать в себе беспомощного ребенка. Возможно было жить.
       Глухая чернота космоса переменилась глубоким синим сиянием. Маленький, но гордый корабль Высшего скользнул к орбите планеты. И после посадки нахлынула суета.
Меня проводили по трапу наружу, старательно игнорируя, но торопясь. Некое воодушевление было видно даже в прикрытых масками лицах стражей, и потому они старательно, но все же желая поскорее расправиться с поручением, стремительно рвались вперед. Как жаль, что ангар, куда опустился звездный странник, плотно захлопнул свои двери-лепестки, отрезав от окружающего мира. Но даже здесь, в замкнутых стенах, пропитанных запахами топлива и стали, был ощутим аромат свежести и влаги. Как после дождя, когда земля насладилась водой, разбухла и насытилась, листва еще не отряхнулась в колыханиях ветра от мокрой пелены и тяжело звенела, да и сам воздух еще держал в себе мелкую изморось, сливающуюся в почти неразличимую серость.
       В отдалении я заметил Сенэкса, спешащего к встречающей его группе. Он не оглядывался и не ждал, спокойно двигаясь в окружении целого отряда охраны и знаменосцев, кивнул, сбросив капюшон плаща, и подозвал к себе кого-то еще в бардовых накидках.
       Шествующие со мной рядом два стража перебросились парой фраз о долгожданном возвращении домой, и один из них накинул мне на плечи широкий плащ, веля укутаться и не показывать свое лицо, чтобы не привлекать излишнего внимания.
       Высший, окончив разговор, устало поднялся по узкой лестнице к другому транспорту, уже не звездному, а предназначенному для перемещений в атмосфере. Вместе со всей свитой, меня проводили следом. И как только все пассажиры оказались на своих местах, а транспорт взмыл ввысь и выскользнул через арку в холодные потоки дождя, оповещая о своем движении низким, но тихим, утробным гулом.
       Я был рад, что через огромные окна был виден новый мир, а размытие дождя его ничуть не портило. Серые, тяжелые, неповоротливые клубы туч быстро плыли по небу, скрывая за собой синеву и окрашиваясь временами всполохами молний густого пурпурного цвета. Это напоминало бурые, кровавые капли, что расплываются в воде, растворяясь в конце, но не вызывало никакого отталкивающего чувства, скорее завораживало.
       Мы летели высоко, но иногда за стеклом мелькали острые пики небоскребов, вонзающиеся своими телами в сумрачную гладь туч. Они темными монолитами поднимались от земли, показывая гордую стать их воздвигнувших. Но их стены были обтянуты силовыми полями, которые при вспышках молнии слегка окрашивались всеми цветами радуги, но тускло и лишь на секунду. Таким способом высокие сооружения здесь сохранялись от воздействий погоды, которая порою бывала весьма суровой.
       Ураганы и смерчи были привычны и никого не пугали. Многовековая наука научилась, используя потоки ветров, перенаправлять бушующую стихию вдаль, мимо обитаемых городов, но никто бы не поручился за сохранность чьей-либо жизни за границами силовых куполов.
       И все же мир этот был обитаем всюду. За свою долгую историю он пережил много катастроф и цивилизаций, приобретя на своей поверхности сотни мест с разными лицами, такие как высокотехнологичные твердыни, небольшие поселения, предназначенные для созданий свободных, но не имеющих ни богатств, ни власти. Были академии и храмы, подобные организациям осколков культа под руководством Стриктиос. А также огромные территории занимали каменные острова – склепы. Они играли роль культовых сооружений, символов поклонения и были местом проведения ритуалов си’иатов.
       За каменными изваяниями тщательно следили, сохраняя практически в первозданном виде их облик и восстанавливая много и много раз после разрушительных игр стихии. Почему их не окружили защитой, как города, оставалось загадкой. Возможно, это было одним из принципов ордена, который они изредка нарушали, проводя церемонии.
       Сиитшеты свято верили в неизбежность грядущего и целесообразность существования, хотя и всячески стремились к бессмертию и преодолению оков, что строят обстоятельства и собственные сомнения.
       Полет длился неожиданно долго, но приятно.
       Полосы дождя все чаще и чаще редели, обнажая зубья очередных зданий, которых с каждой минутой становилось все больше, пока, наконец, они не слились в один городской поток. Высокие, как и прежде, низкие, переплетенные мостиками и путями транспортников, обвешанные прозрачными капсулами лифтов и закрытые темными пластинами, они все были похожи друг на друга, и только небольшие светящиеся огни причудливых форм на вершинах отличали их между собой. Всюду мерцали фонари, яркие и звонкие, к удивлению, среди них практически не было реклам, а главная функция, что они несли в себе - ориентир.
       Роскошь и изысканность были во всем, но отнюдь не вычурностью созданные. Простота и качество, окрашенные в одной стилистике, воплощали непередаваемую гармонию темноты.
       Таковой и была столица соединенной вселенной сиитшетов. Она объединяла в себе множество эпох, выдавая странное сочетание прошлого, настоящего и будущего, подчеркивая свою значимость обилием гербов и знамен.
       Немного волнительно было оказаться в самом центре мира, но более интересовала причина такой чести. Снова цепкие путы си’иатов сплетались в свои сети, дабы порадовать и позабавить могучих мира сего такой диковинкой, как я, рабом, прыгнувшим выше своей головы. Я же расценивал это «путешествие» как возможность познать тиранов и их предпочтения. Их скрываемый самолюбием страх был вкуснее любого другого.
       Я прикоснулся рукой к холодному стеклу, и вибрация неприятно отозвалась в ладони. Тем временем корабль начал снижение, и через несколько минут я снова оказался под мелким, почти неощутимым дождем.
       Зданий оказалось не так много, как это виделось с высоты полета. Они не жались друг к другу непреодолимой стеной, а скорее терялись в размашистых ветвях растений, которые как будто укрывали оазис тайного города. При вспышках молний удавалось разглядеть резные узоры, покрытые дождевой влагой.
       Витиеватые, запутанные рисунки были всюду: и на гордых стенах домов, на высоких статуях, в которых смутно угадывались очертания человеческих фигур, на обелисках, что были здесь в особенно большом количестве и пестрели своим разнообразием, даже на бугристой коре деревьев. При более пристальном взгляде становилось понятно, что этого орнамента добивались не специально. Мелкие трещины, как капилляры, пронизывали собой каждую деталь, и если на рукотворных сооружениях их затирали специальным раствором, еще более выявляющим необычный декор, то деревья красовались первозданными шрамами.
       Я рискнул осмотреть все это через пелену черноты, которая так податливо и желанно отзывалась мне. И все, абсолютно все вокруг откликнулось мне подобной, сжатой в себе силой. Силой истинной. Каждая частичка живого, уже мертвого или же никогда не бывшего живым было пронизано ею, питалось и преображалось под воздействием этой великой и темной энергии. Я чувствовал это ясно как никогда. И если прежде я считал, что чернота является всего лишь неким воплощенным даром, то теперь возникли сомнения.
       Чернота… она словно та тьма, что властвовала и царит поныне между звездами. Она непостижима… Хотел бы я действительно знать, что легло мне в руки и как с этим существовать.
       И снова, снова это неудержимое желание знать. Знать, что обозначает слово, знать, что находится за горизонтом и дальше, знать, кто ты, в чем смысл рождения и что есть смерть и что за ней.
       Знать, знать, знать.
       Все возможное и невозможное, даже если это не может понять собственный, скудный разум. Знать!
       Даже ценой своей жизни, своего покоя. Знать.
       О, сколько бы гибели можно было избежать без этого всеобъемлющего желания знать! Сколько не было бы боли. Боли… Сладкой и пряной, вспенивающей кровь. Самое простое желание, исходящее из познания окружающего мира для возведения вокруг себя безопасной среды жизни, привело мир к обрыву и столкнуло в бездну. Само или по чьей-то злой воле? Злой и беспощадной? Голодной и дикой? Или же самой разумной и всепонимающей?..
       Меня провели следом за Первым Высшим в невысокое по местным меркам, но величественное, внушающее благоговейный трепет здание, и только по обилию гербов и знамен с символикой, что струились с высоких потолков, я догадался, что извилистый путь вывел меня во дворец Высшего.
      Красиво. Очень красиво. Роскошь и шарм переплетались с величием и возвышенностью. Не было льстивой навязчивости своего высокого положения и мнимого пафоса, наоборот совершенно отсутствовала вычурность. Ничто не пестрило лживым, многомерным двуличием золота и драгоценных камней, их заменяли поистине великолепные произведения искусства: картины, статуи, мебель, оружие, все. Но в однотонных цветах они не казались каким-то нагромождением, скорее создавали эффект минимализма. На стенах также, как и вовне, читались ломаные узоры, и вокруг простирался недвижимый и легкий полумрак. А нависшую своей тяжестью тишину нарушали только наши шаги. Воздух был прохладным и наполненным едва ощутимым запахом благовоний. Не сладкий, напоминающий горьковатый аромат жженой травы, но смешанный с вездесущим здесь привкусом дождя.
       Коридор огромным ходом длился вперед, крича своими монолитными стенами о своей нерушимости. А я и не заметил, как Высший исчез, растворился в сотнях больших и маленьких ответвлений. Эскорт указывал вперед, в стеклянную арку, повисшую мостом между двумя залами двух зданий.
       Стекло, снова стекло. Это обманчивая прозрачность, намертво отделяющая беспомощное создание от мира и всего живого, давая взамен лишь возможность смотреть и бездействовать. Лишь стекло. В нем двоилось невообразимое сочетание живого и мертвого, растений и архитектуры, а в небесах пылали взрывами молнии, напоминая отзывы далекой, канувшей в веках или же наоборот, стремительно приближающейся войны.
       Молнии - незатейливые вестники, которые живут сами по себе. Они раскрытые ладони непознанного, где находимся все мы. И искры цивилизации смешны до приступа судороги, они подвластны мирозданию всецело и полностью, но мнят себе короны на головах и кинжалы в руках. Желают освобождения от всех правил и устоев, но такие ничтожно великие и самовлюбленные. Они слабым скоплением глупостей метаются в шторме, борются с ним, воюя меж собой. И гибнут, гибнут целыми горстями.

       О, если бы я знал, во что сделал несмелый шаг, если бы знал, какая расплата ждет впереди, я бы скорее сам умер, отказавшись от жизни и возможности хватать истрескавшимися губами соленый от бед воздух. Если бы я знал ответ на самый короткий вопрос из существующих, я бы смирился… Я бы не почувствовал всю чуждость своего присутствия в этом материальном мире, я бы не пожелал свободы и не стал менять все вокруг себя, перестраивая каждую мелочь в угоду своим прихотям. Я бы вернулся обратно в темноту, ибо жизнь есть большее проклятие, чем не-жизнь и смерть. Я бы не ощутил снедаемого изнутри голода, которого не было прежде, когда я еще не знал тяжести бытия.

       Стеклянный ход вывел в очередной каменный коридор, мрачный, как и прежние, но менее украшенный и обставленный мебелью. В конце него была лишь одна дверь, узкая, но высокая, состоящая из цельнолитой пластины с узором из деформированных треугольников в центре. Страж будничным движением коснулся указателя на стене около прохода, и дверь с шелестом поднялась вверх, скользнув в пространство между каменными частями стены.
Я вошел внутрь, не слыша, а скорее чувствуя легкое движение воздуха от закрывшегося за мною проема. Стража осталась снаружи, их шаги мерно угасли эхом в пространстве коридора.
       Комната оказалась темной и пыльной. Две стены на стыке занимали окна во всю высоту, но они были плотно завешаны тяжелыми, грубыми даже на вид занавесами темного синего цвета, которые крепились у самого потолка в небольших, покрытых узорами нишах. Мебели было также мало, вся она была застелена такими же темными покрывалами и лоскутами, защищающими ее от грязи и пыли. И только большое, в человеческий рост, зеркало, старое, немного потускневшее, стояло в дальнем углу без какого-либо укрытия. Не знаю почему, но я четко различил его в сумраке закрытой от дневного света комнаты.
       Сообразив, как включается свет, я активировал лампы, что мгновенно засияли теплыми сферами, озаряющими мрачное помещение и сверкнувшими отражениями в зеркальной глади. Удивительно, как желтоватый свет может менять темноту, преображая ее чем-то таинственно-мистическим, но это тепло было таким же чужеродным, как и я, возможно, даже более меня. И холодность дождливого мира не исчезла от робкого освещения, даже не уменьшилась, а колючим сомнением засела внутри, в самых глубоких слоях моей души.
       Мир столицы видел слишком много желавших возвыситься или просто нормально жить, он знал и мог предугадать, наверное, каждый шаг любого, ступившего на его поверхность. И помнил ужас падения, всю боль, но не испытывал жалости и сострадания. Уже не осталось здесь той доподлинно живой жизни, которая толкает к развитию и движению. Остановилось все и замерло, без возможности дать ростки нового и иного. Покрылось мертвенной пылью, будто скорлупой склепа, а властители здесь были такими же старыми и уставшими, выжившими из своих сил, держащиеся лишь на ушедшей славе и страхе.
       За свои годы я видел роскошь, но она была слишком приторна и навязчива, а здесь как нигде естественна и привычна, сама собой разумеющаяся. Здесь и не оставалось ничего, кроме нее. Ничего кроме нестоящего внешнего облачения. Сиитшеты, Аросы, Диаасы и другие ордены, альянсы, их осколки и подражатели – все они выжали из себя последние крохи сил. Их имена уже не звучали громом, знамена потеряли цвета и яркость, не осталось веры в кодексах и канонах, создаваемых во многих тысячелетиях. Рано или поздно мир бы взорвался оглушительной войной сам, устав от бесполезности всего происходящего в нем. Он уже начал в то время вырождаться на многих планетах, преобразовываясь в подобия Орттуса.
       И страшный вопрос мучил меня в первые минуты пребывания в новом «доме»: не был ли я одним из кинжалов, посланным для самоубийства цивилизации. Орттус одарил меня своим благословением, оставил жизнь и отправил идти к другим звездам. Не так ли когда-то в древности белый, стеклянный мир обрел свой нынешний лик? Не принес ли кто-то семена отравы в благоухающие земли?
       Глухое одиночество с острыми когтями-вмешательствами непознанных сил давили и грызли, и я стоял, замерев посреди комнаты, опустив руки, не зная, что мне делать. Я чувствовал, как внутри нарастает невиданная волна отчаяния. Она накаляла и поднимала из ниоткуда черноту. Ее кислотный привкус уже разлился во рту и жег, жег и плавил.
Обреченность.
       Нельзя понять, невозможно разбить завесу тайны до тех пор, пока она сама не решит отдаться в руки, раскрыться доступным текстом и свести с ума. Громада великого и еще неназванного упала на меня, захлестнула, заполнив легкие ядовитой жижей, дав последние секунды на то, чтобы запомнить сладость ушедшего.
       Зеркало с усмешкой множило мое отражение, искажая и выделяя порчу, пламя глаз и черноту. Злило, вызывая из меня ярость и обиду.
       Столько же пережито, вынесено, похоронено внутри. А я могу только наиграно рассмеяться стеклу в ответ и вновь замереть, а затем, осмелеть, подойти и схватиться за грани, полосующие до мяса руки.
       Второй я по ту сторону стекла слишком остро и уверенно повторил мои движения.
       Мы смеялись. Уже вместе. Это он, не я, смог выбраться из утопия. Это он, не я, прошел Орттус. Это он, не я, смог сорвать лживые цепи. Это он обладал силами подобными дару сиитшетов.
       Дар… Настоящий, пусть еще не понятый и не принятый, но воплощенный в моих когтистых руках.
       Или же я?
       Я чувствовал этот мир? Агонию его страха? Я пил ее, захлебываясь и желая еще и еще?
       Каждую минуту, каждую секунду, каждый миг все сильнее, и пламя в глазах разгоралось, пожирая точки зрачков, оставляя огненную пустошь, пылая все отчаяннее, отдавая все себя, пока не выгорало дотла, сменяясь густой, обволакивающейся тьмой.
       Я смеялся? Я? Смеялся всем вокруг, судьбе и даже прежнему себе, который не смел и думать о власти и мощи си’иатов, но в тайне, читая предания и легенды, желал, желал настолько, что само мироздание не посмело отказать мне?
       Я?
       И тот маленький святой мальчик, что дрожал и всхлипывал от каждого шороха, прятался за всемогущего брата, который бросил меня на произвол судьбы, принимающей боль и не знающий ничего кроме нее, но мечтал так самозабвенно, что мог на сломанных ногах сделать не один шаг, вырос и умер.
       Умер или тогда, в великой и никогда не знающей проигрышей столице, неумолимо умирал во мне, уступая свое место новому и беспощадному существу.
       Уже не оставалось места сомнениям и человечности. И Сенэкс был прав.
       Каждый имеет свое имя, его лишь нужно обрести самому и сдаться на милость непознанному. И оно навечно въестся в тебя.
       Резко всполох света от дрогнувшей сферы лампы, упавший на зеркало, выдернул меня из разрозненных, беспокойных мыслей и я увидел свое отражение, два пожара вместо глаз и жуткую улыбку, что резала мое новое лицо.
       Я смотрел и восхищался, привыкая, но еще не до конца осознавая, что это я. Я смотрел, не отрывая взгляда и не дыша... и зеркало треснуло, разлетелось острыми сияющими осколками, продолжающими отражать меня, врезаясь в стены и мебель, разрезая ткани и плоть.
       Хрупкое, оно не выдержало черноты, что вновь, как многое время назад, стала подниматься из зазеркалья, чтобы обнаружить себя и уже никогда не суметь вызвать страха во мне.
       Я снова огляделся в сумраке.
       Это место блистало своей возвышенность и изяществом, оно было все такое же чуждое, но возможно новому мне больше не нужно возвышаться до него, а ему, миру и всем, необходимо тянуться до меня, до моей темноты.
       Эгоистично и даже мерзко, но не это ли есть свобода? Она же не отсутствие ограничений, она есть многогранность желаемого.
       И проходя вглубь комнаты, распахивая занавес, я думал, почему я не могу использовать данное мне во благо себя, а не всех тех, кто не щадил ребенка, пил его кровь и шел по его костям.
       Я еще очень ярко помнил взгляд ужаса главы академии леди Стриктиос, а она та, кто посвятил свою жизнь воспитанию новых верных подданных величайшего и сильнейшего Ордена Сиитшетов. И она боялась меня. Меня безымянного раба, что был предметом насмешек целой академии, но выжил там, где гибли лучшее ее ученики и могущественные герои многих времен.
       И по злой воле я оказался способен на то, чему другие учились годами.
       Нужно было лишь отпустить эмоции, сорвать в бездну и отомстить. И пусть мне не хватало навыков и знаний, но я жаждал их и верил, нет, даже знал, что именно в обители Сенэкса, где сокрыто самое тайное, я найду ответы, я воплощу в себе все могущество, подобное си’иатам или же Орттусу, и больше никогда не опущусь ни перед кем на колени.
       Больше не прощу, не дам второго шанса. И я больше никогда не буду чувствовать! Никогда! Никогда не буду мучиться от внутренней боли, что изворачивается, сминая в своих колоссальных жерновах последние осколки самосознания и чего-то светлого, действительно важного и единственно прекрасного. Пусть не буду жить, а просто стану идти вперед по окровавленной, залитой чужой душой дорогой. Я не оставлю даже пепла от былого. Ничего.
       Буду я, лишь я.
       И свет лун столицы, что пробивался сквозь густую завесу пылающих туч в тот час, озарил меня, но тут же угас, поглощенный темнотой и дождем, его вытеснули молнии, вычерчивающие дрожащий в приступе силуэт раба, нашедшего свое единственное имя…
       Невидящим взглядом я скользнул по бушующему пейзажу и вновь обратился к осколкам старинного зеркала. Блеск разрядов стихии, желтый свет ламп и крошево стекла с моими отражениями, я медленно взглянул на них.
       Я помню, как разрезал небо белый, ветвящийся коготь, каким оглушительным был гром. И каким ужасающим был мой голос.

-Имя мне… Инхаманум.

       Грохот бури ударил в окно потоками ветра и ливня, разрушая стекло, раскалываясь и вонзаясь в пространство темноты.

-Инхаманум… Бесчеловечный.

       Злая улыбка зазмеилась на бледном лице, и из меня вырвался смех.
       Дикий, очищающий, перерождающий смех.
       И где-то немыслимо далеко позади, всего лишь за спиной, стража и прислуга с возгласами ворвались в комнату, но быстро замерли, умолкнув и остолбенев при виде меня. Некоторые, согнувшись и выставив перед собой руки, с ужасом на лицах попятились обратно к выходу.
      Последним среди дрожащей черни появился Сенэкс, но и он затих в паническом, тщательно скрытом безмолвии, опустил голову, взирая из-под надвинутого на лицо капюшона.
       А я, повинуясь эмоциям, выкрикнул, срываясь на хрип:

-Инхаманум!