Гоголь Читает Мораль ч. 2

Сколько бы не болела душа у официозных биографов Николая Васильевича — а «итальянский период», в котором великий писатель, начиная с ранней весны 1837 года, прожил с перерывами несколько лет — остался самым счастливым в его взрослой биографии.

В Риме Гоголь в непомерном объеме потреблял местную минеральную воду, умерено же пробавляясь окрестным вином; бродил, по никому тогда ненужным, античным развалинам; попутно наслаждаясь «политическим застоем» Папсокй Области — в которой ровным счетом ничего не происходило, и было тихо и пыльно, что в заштатной церкви. Случилось даже невероятное — Гоголь на время оставил свои бесконечные, плаксивые сетования на проблемы со своим здоровьем. В Вечном городе он съел столько макаронных изделий — что сам затруднялся припоминать, сколько раз на дню посещал излюбленное кафе Греко (существующее и по ныне; в нем, до и после Гоголя, сиживало еще огромное количество знаменитостей).

Именно там и были написаны “Мертвые Души” — одна из лучших книг русской литературы, и самая главная в творчестве Гоголя. Роман будет опубликован за десять лет до его смерти и это обстоятельство, таинственным образом, окончательно захлопнет последний, относительно благополучный виток жизни писателя. После, у Гоголя наступят «разброд и шатания».

“Мертвые Души” задумывалось даже не как дилогия, а именно как трилогия. При том, сейчас существует много споров, на тему — изначально ли Николай Васильевич решил прочесть мораль читателям «о преображении души» сквернеца Чичикова; во втором томе, тот допрыгается (довольно точная характеристика) до тюрьмы, за свои жульнические проделки. А в третьем (к работе над которым Гоголь даже никогда не приступал — но примерные планы по содержанию озвучивал) вообще попадает в Сибирь (в качестве арестанта [..?]). И «преобразится окончательно».

Тут все дело в том, что Павел Иванович Чичиков — никто иной, как далекая предтеча другого культового литературного героя; а именно: ильфо-петровского товарища Бендера. Если бы сам Гоголь, на закате своей невеселой жизни, обладал неким даром предвидения; и прознал о том, кто такой, главный персонаж «12 стульев» — и что на формирование образа Остапа Ибрагимовича оказал огромное влияние его Павел Иванович — окончательно скатившийся к тому моменту, в унылый, христианский морализм прозаик, вероятнее всего, просто пришел бы в ужас. «Не то я хотел потомкам донести!» — страшным голосом сказал бы Николай Васильевич; а после, в своем духе, захворал бы в постели на пару недель.

И, действительно, скорее всего; «не то». В образе бывшего коллежского советника должен был воплотиться (говорю серьезно) прежде всего отрицательный образ оступившегося авантюриста; старательно убивающего в себе все моральные принципы (с точки зрения самого Гоголя — и как он себе, видимо, это изначально представлял; смотрим 11 главу). Во время активной работы над романом — сам Гоголь имел относительно выверенный план на содержание всех трех томов; суть: том первый — Чичиков просто гад, том второй — Чичиков все еще гад, но уже задумывается: третий — Павел Иванович в ссылке в Сибири преображается до состояния внутреннего просветления (с христианской точки зрения, конечно) и становится «хорошим».

Можно, конечно, спросить — а не слишком просто все это, для такого отъявленного аллегориста как Гоголь? Человек, вообще-то, главный «мистический» писатель (в русской литературе) XIX века.

Знаете; в последние пять-шесть лет своей жизни, Гоголь чувствовал себя просто ужасно; как морально, так и физически. Николай Васильевич и раньше печально славился среди друзей и знакомых своей беспредельной мнительностью; и если его не осекали вовремя — мог часами рассказывать про свое ужасное пищеварение, с добавлением всех телословных, анатомических подробностей. Если находился такой благородный слушатель, который по непривычке внимал этому нытью; то Гоголь мог разжалобится по отношению к самому себе до такой степени, что вынимал из кармана платочек, и промакивал слезы в собственных глазах. Но тогда это была просто лиричная плаксивость рефлексируещего гения. А после, живя за границей, в Европе — Гоголь не будет особо плакать; он чудовищно помрачнеет.

Религиозная мораль не дает возможности слишком жалеть себя любимого; поэтому, свое угнетенное состояние: и ментальное и телесное, в свои последние десять лет жизни, писатель начал все больше спихивать на собственную греховность (это было бы смешным, не будь, на деле, столь трагичным); а также на свою «бездуховность». Объяснения «почему так» — Гоголь, естественно, найти не мог (его не существовало); поэтому все больше молился и читал мораль окружающим.

Следующий текст будет как раз про очень тоскливые особенности завершающего этапа его жизни. А пока; Гоголь еще пишет первый том “Мертвых Душ” — в котором изначально обещал Пушкину «показать всю Россию» — и это у него на 100% получилось. В отличии от “Евгения Онегина”, которого расчувствовавшийся Белинский сдуру назовет «энциклопедией русской жизни»; гоголевское произведение точно попало под это определение.

К чему бы там не склонялся Николай Васильевич, стоя за своей конторкой в римской квартире на via Sistina, и изливая свою тоску по русским березкам; Чичиков не вышел у него истинным негодяем. Вот такой Павел Иванович; всегда одетый с иголочки, ухоженный с любой, самой долгой, пыльной дороги; Гоголь, к слову, также, относился к разряду творческих людей с потрясающе хорошим вкусом — и, в плане внешнего вида, выглядел всегда более чем хорошо.

Чичиков в “Мертвых Душах” — это, в сущности, врубелевский «демон поверженный», но не сдавшийся. Павел Иванович, перед тем как объявится в основном тексте произведения, отличился бурной деятельностью; генерировал цинизм с самых младых ногтей: был бездушным карьеристом, а попутно взяточником и махинатором. Гоголь сам проговорился; с самого детства его героя никто особо не любил: Павел Иванович, тоже, к людям пиетета не питал, был многолик (с точки зрения моралиста — двуличен). И, однажды, жестко за это уже поплатился. И теперь ждет «когда же придет настоящий день», ради которого мятежная душа бывшего чиновника, ненавидевшего свой род занятий — и разводит всю эту кипучую, но тщательно маскируемую деятельность, со скупкой душ умерших крестьян.

Неясно, какие силы там водили рукой Гоголя — но получилось, что получилось. Павел Иванович Чичиков конечно не Дьявол в обычном понимании; «но, очень близко». За нравственной персонификацией этого образа, («мертвые души» - как символ внутреннего вырождения высшего общества, где Чичиков вынужден вращаться) кроется еще кое-что, куда как более интересное. О чем, в следующем тексте.