Леонид Павлович Бараев. Интервью о Твардовском

               
Очень давно я готовилась поступать на филфак МГУ. Это был замечательный период моей жизни. Я ушла с «Мосфильма», где проработала три года после школы в цехе обработки плёнки. Решив, что во ВГИК всё равно не поступлю, резко поменяло курс судьбы. Мечта стать кинорежиссёром навсегда осталась мечтой.
Готовясь к университету, я работала в разных интересных местах: издательстве «Правда», музее Маяковского. Естественно, я встретилась там с потрясающими людьми. И это самая главная составляющая того периода.
Я, как и все абитуриенты МГУ, училась на подготовительных курсах, погружавших в атмосферу университета. Были у меня и репетиторы: по русскому и литературе и по английскому языку.
Очень благодарна «англичанке» Марине Юрьевне, к которой ходила на уроки в коммуналку на Волхонке, в бывший доходный дом.
Решающую роль в моей подготовке на филфак сыграла Нина Геннадьевна. В счастливый час я увидела объявление на доске объявлений: «Даю уроки русского языка и литературы» с номером телефона, именем-отчеством. Оторвала листок, позвонила по телефону, и мы целый год занимались русским и литературой. Нина Геннадьевна была выпускницей филфака и преподавала в университете на философском факультете.
Я очень много от неё узнала, в том числе, не по программе. От неё я впервые услышала о Марке Щеглове – талантливом литературном критике, рано умершем, оставившем небольшое литнаследство. Нина Геннадьевна посоветовала мне прочитать его дневники. Я взяла книгу в библиотеке и погрузилась в мир героя. Он боготворил литературу, особенно Лермонтова.
Марк Щеглов, конечно, фигура трагическая. Потому что поэты и романтики, к числу которых можно его отнести, всегда трагичны.
Много лет спустя в моей жизни произошла встреча с человеком, который так самозабвенно любил литературу, что заставил меня тем самым погрузиться в далёкое прошедшее, когда клин сошёлся на моей мечте поступить на филфак. 
Филфак был мной благополучно окончен. Правда, вечернее отделение. Я большую часть жизни работала по специальности. И в учреждении, где проходили мои литературные будни, похожие на праздники, на лестнице я случайно столкнулась с человеком в спортивном костюме, без возраста, в котором что-то было от «Солнечного клоуна» Олега Попова.
Взгляды наши зацепились. Он тоже обратил на меня внимание. Я была в длинном итальянском пальто светло-жёлтого цвета и с рюкзаком на плечах, набитом книгами.
Мы заговорили. Не помню о чём, но помню, что он произнёс: «Остап Бендер». А я продолжила: «Остап-Сулейман-Мария-Бендер-Бей».
«12 стульев» и «Золотой телёнок» были одними из любимейших книг моего отца. Я им тоже отдала дань. Особенно мне нравился фильм Гайдая с Арчилом Гомиашвили в роли Остапа Бендера.
Солнечный человек взял у меня номер телефона. И мы стали общаться. Потом у него умерла жена, с которой он прожил всю жизнь. Потрясённый её уходом, он спасался любимым делом – читал, что-то пытался сочинять.
Рассказал мне, что написал книгу о шахматах. В шахматы я не играю, но книгу попросила почитать. Он мне её принёс. Написана она была моим знакомым Леонидом Павловичем Бараевым в соавторстве с писателем Потаповым.
Что-то в книге было солнечное – от Бараева. Шахматы Леонид Павлович обожал. Даже дочь назвал Майей в честь Майи Чебурданидзе.
Но в шахматы Леонид Павлович всё-таки был меньше влюблён, чем в литературу. Оказалось, что он много лет проработал в журнале «Мурзилка», который я, как и все дети в СССР, увлечённо читала. В журнале мне больше всего нравился сам Мурзилка – странное, жёлтого цвета существо, в красном беретике и шарфике.
Леонид Павлович мечтал написать, как и все писатели, «роман века». Но роман он так и не написал. Вернее, он остался не дописанным.
Леонид Павлович оставил о себе другую память – Свет Души.
Ему очень нравился  Старик из великой повести всех Времён и Народов «Старик и море». Он себя с ним сравнивал. Его морем была литература.
Бараев боготворил Твардовского. Мы много говорили о советской литературе. Я даже, вспомнив, как работала нештатным корреспондентом в газете «Ленинец» Ленинского района Московской области, взяла у него интервью о кратком знакомстве с Твардовским.
Думаю, что это интервью кому-то будет интересно прочитать.


                Твардовский

Производил ли Александр Трифонович впечатление святого?
- Ни в коем случае. Он производил впечатление крестьянина, человека самого глубокого корня.

Горел ли в его глазах какой-то особый огонь?
- В его глазах горел огонь искренности и внимания к коренным вопросам жизни.

Общее впечатление о нём как о человеке?
- Человек колоссального масштаба.

Какое было «тысячелетье на дворе»?
- 1956 год.

Когда Вы впервые его увидели?
- В его квартире. Я был тогда студентом Библиотечного института.

Вы были звездой института?
- Не понимаю, что это такое.

- Учились на «отлично»?
- Да. Окончил институт с «красным дипломом».

Что он Вам тогда говорил?
- Сказал, потупившись, прямо в прихожей: «Я не поэт, я рассказчик».

Он искренне считал себя не поэтом?
- Я понял, что он совершенно искренен.

Почему?
- Потому что все его воспринимали как поэта. Он был редактором «Нового мира» - главного литературного журнала страны, значит, официально был назначен главным поэтом Советского Союза.

О чём шёл разговор?
- Не помню.

Чем-нибудь угощал?
- Нет.

Это странно принято угощать даже в редакциях.
- Это была не редакция, а квартира Твардовского. Там всё располагало, прежде всего, к разговору о литературе. Не было потребности пить ни чай, ни водку.

А где он жил тогда в Москве?
- На Кутузовском проспекте.

Впечатление от этой встречи?
- Оформилось чувство огромной ответственности за то, что ты хочешь писать что-то художественное. Ответственности перед людьми.

У Твардовского был большой авторитет в советском обществе?
- Тогда я об этом не думал.

Вы, видимо, стали отношения поддерживать?
- Да. Я ему позвонил и спросил, можно ли приехать поговорить о литературе.
Он разрешил. И я приехал уже один, а не с группой студентов, как в прошлый раз. Всего встреч было 5-6 примерно. Может быть, больше, может быть, меньше.

А первый разговор Вы помните?
- Очень хорошо. Подготовка к литературной работе.

В чём, по мнению Твардовского, она заключалась?
- В умении мобилизовать своё знание жизни, каким бы оно ни было – маленьким или большим. Это особое искусство.

Так он говорил?
- Нет. Это вывод, который я сделал лично.
Я сказал: «Можно всю жизнь готовиться, но так ничего и не написать».
Твардовский ответил: «Значит, так тому и быть».

Вы это помните дословно?
- Да.

Что говорили о великом герое?
- О Василии Ивановиче речь не заходила. Он как-то не приходился к слову.

Как Вы думаете, какой вклад внёс Твардовский в мировую литературу?
- Показал хозяйственного мужика на войне.

Как Твардовский относился к Василию Тёркину?
- Это уже вопрос не к Твардовскому, а к самому герою.

Вы разделяете героя и автора?
- Да.

Каких поэтов Твардовский любил?
- У нас речь шла в основном об острых вопросах бытия современного молодого писателя, а не о поэзии. Я вспомнил строчки Пастернака:
В пространствах беспредельных горят материки.
В подвалах и котельных не спят истопники.
Они понравились Твардовскому.

Если бы Твардовский не был потомком смоленских крестьян, создал ли бы он образ Василия Тёркина – народного литературного героя, которому поставлен памятник?
- Нет. В образах автор воплощает свои сокровеннейшие, глубинные мысли о человеке.

Значит, литературный персонаж – это эфемерное создание?
- Нет. Тёркин из плоти и крови, прежде всего, автора:
Опять без паники надел подштаники… Тёркин-это человек, двумя ногами стоящий на земле.

Расскажите об общем впечатлении от встреч с Твардовским.
- Эффект двойного аквариума. Я не верил, что говорю с живым автором «Василия Тёркина». Он мне казался полубогом. А он не мог понять, кто сидит перед ним. Я не участвовал в литературной гонке. Моя мать Анастасия Васильевна родила меня исследователем литературы.

Что, главным образом, обсуждали?
- Обсуждали вопросы прозаические:
Когда настанет день, жена вопрос поставит хлеба и …
Меня интересовал вопрос, как писатель может существовать на гонорар?

Какие пронзительные строчки про жену? Кто написал?
- Твардовский.

Где?
- Не помню.

Что Твардовский говорил по поводу существования на гонорар?
- Твардовский говорил, что гонорар не может быть поводом для семейной жизни молодого автора. После этого он спросил меня, имею ли я опубликованные произведения. Я сказал: «Нет».
Я понял, что Твардовский меня предостерегал от вступления на путь литератора. Но я дал ему понять, что на гонорар жить не намереваюсь.

Вы работали 35 лет старшим литсотрудником журнала «Мурзилка», на котором воспитывалась вся страна, называвшаяся СССР. Что ж, это правильное предостережение. У великого русского драматурга Александра Николаевича Островского дети от первого брака умирали от голода. Он так и сказал: «Я всё принес в жертву русской литературе, семью, детей». Возможно, Твардовский работал главным редактором «Нового мира» не ради удовольствия, а ради заработка.
- Возможно.

Вы хотели сказать Твардовскому, что для Вас не очень существенно, будете ли Вы публиковаться или нет, и что Вы исследователь литературы, а не писатель?
- Я не успел ему сказать, что я люблю литературу, поэтому я её изучаю.
Когда он узнал, что у меня нет опубликованных произведений, вздохнул с облегчением и попросил записать его служебный телефон в редакции «Нового мира». Он встал и продиктовал мне его. Когда я записывал номер, я переспросил, чтобы уточнить, правильно ли я его записал. Он мне твёрдо сказал: «Леонид Павлович! Всё это лень и суета».

Вы же были молоды. Почему Вас Твардовский называл по имени-отчеству?
- Мне был 21 год.

Тогда понятно. Это уже возраст для литератора. Двадцать один – это не семнадцать.

Что было дальше?
- После того, как я записал телефон, Твардовский сказал: «На сегодня встреча закончена». Он проводил меня в прихожую, открыл дверь квартиры и выпустил, после чего закрыл дверь. Примерно через две недели я пришёл в редакцию «Нового мира». Твардовский находился в кабинете. В приёмной была очередь. Примерно человек 5-6 женщин и мужчин. Я просидел час среди людей, которые мне казались пожилыми.

Может быть, они такими не были. Им, наверное, было лет 40-45?
- Пожалуй. Когда я сидел, открылась дверь, и в приёмную стремительно вышел Твардовский. Он был в зимнем пальто.

С меховым воротником?
-Да. Я посмотрел на него, а он на меня. Потом он сказал несколько слов секретарше, прошёл через приёмную и ушёл. Больше я ему не звонил и не заходил. Меня обидели слова про «лень и суету». Я понял, что Александр Трифонович считает меня лентяем.

Наверное, жалеете? Сейчас Вы говорите то, что хотели бы сказать ему.
- Да.

Но писателем Вы всё-таки стали. Вы член Союза писателей России, автор книг о шахматах и великих шахматистах.
Вы как-то сказали, что обсуждали с Твардовским повесть «Старик и море»?
- Да.

Кто поднял тему?
- Я.

Почему?
- Именно в то время повесть была напечатана в журнале «Иностранная литература». А до этого «ходила» в списках. Её все обсуждали.

Что сказал Твардовский по поводу «Старика и моря»?
- Ничего. Возможно, он читал её в списке. И перевод был плохой. Но я заметил в повести Хемингуэя нелепицу, на которую обратил внимание Твардовского. И он с этим замечанием согласился.

В чём, по Вашему мнению, эта нелепица заключалась?
- Старик выглядит спортсменом. Для него важно не накормить рыбой себя и живущих в посёлке людей, а поймать самую большую рыбу.

Это очень по-американски. Наверное, поэтому повесть не понравилась Твардовскому?
- Да.

Опишите кабинет Твардовского.
- Он был маленький. Везде стояли книги. Одна стена была полностью в книгах. Запомнилась особенность их расстановки: они стояли в один ряд и на таком расстоянии одна от другой, что можно было легко между ними просунуть руку. Одна полка у окна была совершенно пустая. Другая, рядом с ней заполнена на половину. Названий на корешках книг, которые стояли на полупустой полке я прочитать не смог, как ни старался. Кажется, их там не было. Посреди комнаты стоял совершенно простой рабочий стол и два простых стула. На одном стуле, лицом к окну, сидел Твардовский. На другом стуле  -  посетитель, то есть я. Ещё там был маленький ковёр на полу.

Были ли в кабинете портреты писателей, иконы, фотографии близких, бюсты вождей?
- Ничего этого не было.

Телефон был?
- Да. Стоял на столе под правой рукой. Самый простой аппарат. Часто звонил.

 Как Вы относитесь к «Василию Тёркину».
- Мне кажется, я знал его всегда.

Верите ли Вы в то, что Твардовский – сын помещика, дворянин? Сейчас так говорят?
- Нет.

А слышали ли Вы о том, что Тёркина придумал задолго до Твардовского писатель Боборыкин?
- Ничего об этом не знаю и знать не хочу.

 Есть ли параллели между «Василием Тёркиным» и «Мёртвыми душами»?
- Не думал на эту тему.

А я считаю, что есть. Прежде всего, это стихия лиризма, в которой всегда тонет и не утопает русский человек.
- Моя любимая глава «Переправа».

Переправа, переправа.
Снег шершавый, кромка льда.
Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода.

Я это помню с детства.
- Я тоже.