Столыпинский колодезь

Из рассказов моего отца Оськина Николая Семёновича о его детстве.

         
                Баня в русской деревне – дело святое. А  подготовка к ней – священнодействие. На степную деревушку Новоголубинку в три улицы было три баньки. Мылись семьями по очереди весь субботний день. И дежурство по бане тоже было делом семейным и очередным. Взрослым, которые в военное и послевоенное время с раннего утра и дотемна были на колхозных работах, готовить баню к страде -  а  помывка и была радостной страдой -  было некогда, и к работе приступала детвора.


Дело было почётным и ответственным! Нужно было, во-первых, натаскать с колодца в баню воды, во-вторых,  подготовить  дрова для топки, натопить и вымыть  баню. Около каждой переселенческой деревни – а их  в Алтайском крае Кулундинской губернии множество, было по два – три  колодца, которые согласно давней «столыпинской реформе» вырывали и оборудовали около каждого поселения.

 Завозился в «столыпинских» же вагонах и скот на ближайшую железнодорожную станцию Кулунда. Оттуда уже пешим ходом,  долгим и утомительным, за пятьдесят вёрст гнали стада к поселениям. Среди переселенцев было очень много южан из Полтавской губернии, со своим колоритным «хохляцким» говором, трудолюбием и любовью к привольной жизни на земле и крестьянскому хозяйствованию. Здесь были и местные сёла, и переселенческие. Всё перемешалось. Переселенческие именовались по номеру:» Шестое», «Девятое», «Сто пятое». А местные – «Алексеевка», «Ульяновка»,»Голубинка», «Петровка», «Истимис», «Новополтавка». До сих пор эти названия – отголоски важной исторической вехи – так и сохранились.

                Баньки были вырытыми в земле и высились над нею примерно на метр и топились по-чёрному печью, в которой раскалялись докрасна куски железа. Затем эти шипящие, словно змеи, куски помещались в бочки  для подогрева воды. За неимением мыла натирались до жжения горячей сажей, головы мыли также полынной пенной сажей. Иногда, по праздникам, мылись самоваренным мылом, которое варили из шкур.

Вокруг властвовала царевной необозримая  Кулундинская степь. Травы высились до двух метров и кишели зверьём, птицей и ягодой. Деревьев было немного и топили бани толстыми и ядрёными, точно змеи или кнуты, стволами трав, полынью. Черёд обихаживать на этот раз баню был за Евдокией Оськиной- Ерёменко. Она вместе с отчимом Никитой на ферме, поэтому в дело впрягался Колька с друзьями. Хлопцев было двое – он да его дружок Лёнька Федоренко и пятеро девчат. Они заготавливали  из-под снега  полынные кнуты, вначале засушенные на знойном степном солнцепёке, а затем превращённые дождём и снегом в хрустальные мумии.

 С весельем и хохотом почти с самого утра ватага подростков тринадцати – четырнадцати лет добывала из-под хрупкой апрельской корочки снега весомые полынные стволы. Дело перемежалось игрой: детвора сражалась звонко и хлёстко, как шпагами,  травяными прутьями, стеклянные скафандры которых, разбиваясь, ярко вспыхивали осколками в заходящих солнечных лучах. Девчата мыли баню изнутри, хлопцы топили печь. Воду готовили заранее и подносили затем по ходу помывки.


                Первый пар опробовал всегда старик  Полянский Иван – хозяин бани. Ох, и охоч был попариться! Хотя и было ему лет под семьдесят, но кряжистый и ядрёный был дедок. Как дуб матёрый, хоть и невысокого роста, но силы неимоверной! Пас он баранов на богатых травами степных просторах, а рядом пасла табун лошадей вдовая солдатка Евфросинья. Красивая и ладная, молодая ещё бабёнка,  муж погиб на фронте, трое сыновей. И четвёртую изладила в плодородной степи, красавицу дочку. Вся деревня подозревала о причастности к этому делу старика Полянского. Ведь недаром же его старуха Степанида гоняла Ивана с причитанием  вокруг дома с коромыслом. Он, хоть и смел был, но справедлив и шибко уважал свою старуху. Дал ей волю утвердиться в своей правоте и праведном  гневе, потом, остановившись, отобрал у ней коромысло и, и как веточкой хрустнул,  переломил его через колено. Новое пришлось потом излаживать.

 Но не о том сказ! И до бани был охоч Иван Егорыч.
Надо было видеть, как он парился! В раскалённую, пахучую полынным зноем и дымом, баню, в которой только мелькали тела пацанов, он входил,  как воевода в сражение, собравшись с духом и в полном обмундировании. На седую и крутолобую, как у быка, голову он натягивал шапку – ушанку, на руки - рукавицы и влезал на обжигающие банные полати совсем сухим. И орал диким голосом идущего в атаку старого вояки, как перед смертью, надрывно и хрипло, то ли в смехе, то ли в плаче:

                -А ну, братва, не подведи! Огня давай, жару! Ети вашу мать! Вперёд!

               И начинал, вначале молча, затем с утробным  завыванием  хлестать себя распаренным  крапивным веником! Или берёзовым. Пацаны понять не могли, как там, под крышей на полке, как в аду в преисподней, можно было выжить?!

 От вихрящихся клубов дыма и пара несло нестерпимым жаром. От подбрасываемых хлопцами в топку обрезков полыни, оттуда, как при взрыве, ахало пламя. Взметался вверх ,как при артеллирийском взрыве, к окошечку и печной трубе прогорклый пьянящий полынный дым.  Трещала пулемётной очередью и поливала из адова зева горящими осколками звёзд – печь!


            Сама баня напоминала изнутри поле брани. Пацаны, словно с винтовками наперерез,  с обрезками полыни в руках  только успевали поддавать огня, забрасывая их  в прожорливое  зево печного сражения.  А то  с деревянным ушатом кипятка, словно с гранатой в руках, бросались как на вражеский дот, на печь, ошпаривая её бока кипятком. Она шипела, словно перед взрывом, и брызгалась жгучими осколками. Ни зги не видно! Только в клубящейся смертельной схватке сражался дым и пар! Явно, не в пользу дыма. Тот чёрной слезой копоти сползал по стенам, как раненый, и отступал, убегал, проникая на волю через все возможные щели бани.
 И мат - изощрённый и цветистый -  будто парадный русский плат, чуть не приподнимал многострадальную глиняную крышу!


          Пацаны, не выдержав пыток жаром, валялись на полу, как окуньки,  выброшенные взрывной волной на берег, жадно раздували жабры и хватали  остатки раскалённого воздуха. А старому, прожжённому артеллиристу  – вояке  - хоть бы хны:

           - Что, черти, сдрейфили?! Канальи! А ну, поддай огня! Фриц не пройдёт! Вперёд за мной, суки – мать вашу!

Русский мужик, он всё делает на надрыве,  запоем: и любит, и гуляет, и работает,  и дерётся! Пацаны всё больше в этом убеждались! А, если дело было зимой, Егорыч, как чёрт из преисподней, обрушивался сверху, как с небес, и, освобождённо  матерясь, прикрываясь жалкими лохмотьями веника, сшибал дверь и заныривал в обжигающие волны снежного сугроба.


                -Дидко, Егорыч!Мы пидэмо за водой.Нэмае вже! (Мы пойдём за водой-нет уже!)

-Хитрые хлопцы, зная, что следующим этапом  Егорыч потребует взбираться к нему в горящее пекло палатей и окатывать его из вёдер ледяной водой. Ведь апрель на дворе, и сугробов уже нет. Воды, и правда, было мало. Пацаны наспех оделись, схватили  вёдра, ринулись к колодцу. Тут и девчонки, завидев их, подоспели на помощь.


          С улицы баня тоже смотрелась завораживающе фантастично. Она широко и приземисто, чёрным неряшливым пятном, словно дымящийся танк, подбитый неприятелем, валялась на боку, вздыбив в небо, как дуло, плюющуюся огнём и дымом,  трубу.  Как будто потерявший гусеницы танк разлаписто и матёро прижал землю. Казалось – баня  вот-вот рванёт: из всех её щелей валили дым и пар! И только зловещий огонёк керосиновой лампы иногда прорывался сквозь осаду к куцему оконцу и сквозь пелену тревожно мигал, взывая о помощи.


             А как было хорошо на дворе! Как свежо и легко дышалось! Весеннее солнце уже ушло на покой. Зарево его, ничем не затенённое на степном раздолье, ярко подчёркивало, словно под линейку выравнивало, и без того  идеальный  горизонт. Мирная розовая дымка окуривала  и деревеньку, и кормилицу – владычицу  степь.

              В первую очередь мылись мужики и подростки, а бабы с детьми и мелкими постирушками уж опосля. Поэтому, вернувшись с фермы, Евдокия расслабленно присела у окошка чуток передохнуть, полюбоваться рассеянным кисейным маревом, которое вечерняя заря щедро расплёскивала и по степным просторам  и проникала в мазанку. Да, лето скоро. Наконец-то!  Что-то там у колодца детвора, как испуганная стая птиц, колготится, размахивают руками, кричат?! Ничего не подсказывало ей почему-то чуткое материнское сердце…


                А там случилась неприятность. Старая, видавшая виды, заржавленная цепь оборвалась, и ведро улетело в колодец. Ребята пытались достать его гнутой железной кошкой, но безрезультатно. Что делать, что за баня без воды?! Надо лезть в колодец за ведром. Вызвался бесшабашный Колька, а кто ещё? Девки не полезут, а друг Лёнька Федоренко был всегда в тени у Кольки. Тем более, девчата так таинственно шепчутся:

             - Колька сможет! Он – храбрый!-

Решили привязать  к остаткам цепи доску и на ней, как на качелях, спустить в проём колодца Кольку. Это было не так просто. Проём колодца изначально не широкий, за долгую свирепую сибирскую зиму изрядно обледенел по краям и напоминал развёрстую пасть удава с извивающимся жалом – цепью. Притчу об удаве и кролике рассказывал в школе учитель и картинки показывал. Казалось, змеиная пасть эта гипнотизировала и затягивала  Кольку, пялясь на него, как удав на кролика.

Парнишку на доске, пропустившим между ног цепь, стали проталкивать в эту завораживающе  опасную и тёмную колодезную пасть. Ребятня с трудом  затолкала  его вместе с седлом в обледенелое горло колодца и попыталась потихоньку опускать. Но то ли от волнения, то ли оставшись без организующего Колькиного начала, столпились все разом у колодезных ушей-ручек и  упустили их! Оставшись без равновесия, цепь начала бешено раскручиваться, и Колька, испугавшись, отпустил её.
 Он камнем, как с обрыва, ринулся вниз. Глотка колодезного чудовища, содрогнувшись в глотательных конвульсиях и  сократившись, заглотнула его и понесла в ненасытное чрево чудища. Ледяная вода кипятком ошпарила парнишку. Рядом ударился о воду крест цепи с параллельной доской. Хорошо хоть не по голове ударил, а рядом пал.  Как во сне, боковым зрением Колька увидел через просвет колодца летящий на него – показалось – крест!  Эхом пронеслись в мозгу пророчески зловещие слова местной колдуньи:


                -От креста род ваш изыдет! Не отмыться теперь вам, нехристи!

Это в ответ на разгром большевиками в тридцатые годы местной церквушки. По рассказам  родственников, родной дядька Кольки по отцу – Тимошка Оськин – безбашенно ярый – полез на колокольню с топором рушить тяжёлый деревянный крест под стоны и проклятия верующих. И крест, свергнувшись с высот, зацепил ударом Тимошку и с десятиметровой высоты карающим мечом зависал над ним, пока не раздавил тяжестью греха о землю.


              - Омывать грех надо, кровью омывать. Не то  - под корень весь род пойдёт!

 – Суеверно крестились, опасливо озираясь, старухи. Местного батюшку Лаврентия, мешавшего громить церковь, увели в чистое поле и без суда расстреляли большевики.  Лишь успел он взять в руки крест с груди и приложиться к нему, как грянул одиночный выстрел, и Лаврентий рухнул, широко раскинув руки, словно обнимая родную степь да уткнулся бородой в пахучие её  бородатые  травы. Лишь глумливая стая ворон да сорок чёрным  марлевым  покрывалом панически взвилась в небо. Только эхо подхватило  выстрел, и зашумела, трагически зашепталась травами степь…

             Молнией вспыхнули в мозгу Кольки эти  яркие рассказы о былом. Он попытался взять  себя в руки и ухватиться за скользкие нутряные рёбра колодезной глотки. Ничего не получалось. Бултыхаясь отчаянно, чтобы не затонуть, он ударил ногой о ведро и вспомнил, зачем он здесь оказался. Там люди без воды в бане останутся! Не раздумывая, Колька поднырнул, захватил под водой ведро и, перевернув его, зацепил за остаток  цепи и заорал, что было сил:


             - Тащите, черти, ведро! Верёвку мне быстро – тону!-

Тело, как при пытке, саднило болью. А ледяная вода вонзалась мелкими иглами то ли кипятка, то ли льда. Он взглянул из десятиметровой гибельной глубины вверх, на опрокинутое над колодцем звёздное небо.
 Спасительный ковш его, словно издеваясь, плавая, зависал над колодцем, тщась зачерпнуть воды. Небо, оттенённое мрачным колодезным нутром, через его ледяной окоём, как через увеличительное стекло, казалось таким близким и недосягаемо родным! И звёзды, такие яркие, казалось, сочувственно подмигивали Кольке. Это удвоило его силы.

 Он, чтобы совсем не замёрзнуть, отчаянно  бился, как пойманная на наживку рыбина, в мёрзлой полыньи. Чудом спасения рядом плюхнулся край толстой верёвки. Чтобы высвободить руки, парнишка ухватил зубами её завязанный край и руками, ломая ногти, хватался за скользкие выступы брёвен. Как-то ему удалось вздыбиться над водой  и встать на узкие деревянные выступы. Тут уж он, перехватив верёвку руками, начал взбираться по ней, отталкиваясь ногами от стен.

 Подоспевшие на тревожные крики детей, мужики дружно подтянули верёвку, ухватили Кольку за мокрый зипун и с трудом вытащили его через обледенелый узкий лаз. Под конец дали ему хороший подзатыльник:


               -Чертяка! Чего полез туды? Далось тоби цэ цыбэрко!(ведро). Скаженный!(сумашедший).

               Ускоряемый подзатыльником, Колька стремглав бросился в спасительную баню париться.


А Евдокия всё также утомлённо и расслабленно сидела у окна и издалека наблюдала взволнованную  толпу у колодца. «И шо воны там роблють?(делают)» Молчало её материнское сердце… Вещун, оно чувствовало  благополучный  исход и не тревожилось за сына, понимало, что, может, как раз в данный момент Колька, рискуя, омывает грех рода…Мудрое сердце молчало.

Как всё же спасительно необходимы были в знойной засушливой степи эти «столыпинские» колодцы с их родниковой чистой водой!
            
                Август 2017г. г. Ханты-Мансийск.