Медальон

Зрели под щедрым солнцем сливы. И от крупных заливающихся румянцем плодов поднимался сладко-терпкий грустный запах уходящего лета. Сухая, позолоченная временем, трава пела песню свою тихую, шепчущую, хороня в верхушках слепящий дневной свет. Небо, взмывающее вверх недостижимой высотой, белело над её волнующимся морем. И так лёгок был пропитанный горечью полыни воздух, так вольная была эта свободная от города степь! Нёсся легко по ней белогривый конь, и раздвигались перед ним волны трав и смыкались вновь, пряча след его. И жаркий ветер раздувал его гриву и её волосы, выпутывая из них соломенную труху да увядшие цветы. И не тревожила жизнь, оставшаяся за разрушенной каменной стеной.
Она возвращалась поздно, мчалась от поглощавших степь августовских сумерек, купаясь в смешавшихся красных красках заката и золотых - степи. А на небе разлились по лазоревому  багряные полоски и полыхали над её головой яркой чистотой цвета. Конь перемахнул через преграду из замшелых камней - всё, что осталось от некогда грозной тёмной стены, и продолжил свой бег по дороге, поднимая мягкую серую пыль. Оставались позади низенькие древние домики, пересохший колодец, чахлые лиственницы и берёзки вдоль дороги, а впереди белели новостройки, и под копытами коня уж гремел раскалённый асфальт.

Лада жила с матерью в крошечном домике, зажатом меж двух высоких, каменных и скучных. А ведь не так давно это был отшиб деревни, распахнутый дикой привольности степи. Сейчас  же попирают каменные громады землю, сдавили её, свободно дышащую, тяжестью своей. Поникли травы, полегли, погибли под бетоном, камнем и железом. Шуршат резиновыми шинами редкие автомобили. Не встретишь коня, гордо вскидывающего голову, не услышишь пение петуха и протяжный волчий вой лунной осенней ночью, когда плывёт по степи предзимний холодный туман. Наступает город властно, неумолимо. Но только стоит зоркому глазу отвести взор, как трава поднимается, в тонкую щёлку на сером тротуаре выпускает свои стебельки, и колет его, крошит своей рвущейся из земли жизнью.

Только трудно бороться с столь тяжкими оковами!

Её конь грудью распахивает тонкие деревянные воротца, стремительно влетая во двор. Мать стирает в медном потускневшем тазу разноцветное бельё. На ней платье старинного покроя из пёстрого дешёвого ситца, опрятный передник, белая косынка на  выгоревших волосах. Лада целует её, с любовью, с болью заглядывает в  светлые голубоватые глаза, лицо в сети тонких морщин, прижимает к щеке её  изработанную узловатую руку, покрытую мыльной пеной.

- Ну, Ладушка,  никак целый день ты пропадала в степи? - спрашивает матушка тепло, лаская слух её родным своим голосом.

- Да, мама, хорошо там так! Ястреб кружится в высоте, колышутся травы... Хорошо!

Лада засмеялась серебристо, притворила ворота, привязала коня, и побежала в дом, сгорая жаждой поднести к губам ковш прохладной воды.

Когда она вышла на крыльцо, матушка уже тянулась к верёвке, перевешивая через неё тяжёлую от впитавшейся воды юбку.

- Матушка, дай мне! - крикнула Лада, сорвавшись со ступеней.

Мать оттолкнула её.

- Погоди, Ладушка, глянь на ладони: грязные же.

Лада посмотрела на свои жёлтые, пропахшие травяным и конским духом ладони, и побежала мыть их к бочке.

Она в потревоженной глади воды увидела, как качается отражённая антенна на крыше высокого дома.

Мать присела на скамеечку под окошком, теребила передник.

- Ладушка... - позвала она отчего-то нерешительно и тоскливо.

Лада обернулась, с ладоней стекали прозрачные капли и мгновенно высыхали на горячей земле.

- Ладушка, жизнь меняется; видишь, осталось от прежней деревни несколько дворов... Бежит жизнь, бежит. И люди-то, в каких домах высоченных живут, с землёй не знаются...

Она замолкла. Тишина повисла напряжённая, прерванная гулом проезжающей машины.

- Ладушка, сносят нашу с тобой избу, квартиру дают нам... В этом вот доме, - она указала на дом, стоящий от них справа.

Лада побледнела, сжалась, поворачиваясь вновь к бочке, роняя в успокоившаяся воду непрошеную слезинку обиды.

- Сносят, значит, и наш. А я так надеялась, что обойдёт нас беда! Строились вокруг, а не снесли! Теперь сносят!

Горько было ей, боль крепко сжала сердце.

- Может, лучше нам будет, вода как-никак горячая, тепло, угол свой, защищённый. Разваливается наш домик, старится, а нет руки хозяйственной, сильной, чтоб держать его, - сказала матушка.

- Да, - тускло сказала Лада, всматриваясь в расплавленное золото заката, текущее за горизонт, - А Белогрив? Что будет с ним?

- Белогрива придётся продать.

- Но кому? Как с ним будут обращаться?! Ведь мне он все равно, что родной! - закричала Лада.

- Тише, тише… Мы не отдадим его в плохие руки. Прости, Ладушка, прости, ничего не изменить.

И мать, скорбно ссутулившись, поднялась по скрипучим ступеням в дом. Лада обняла тонкую берёзку, растущую около бочки, застыла так, и подкрадывающаяся темнота окутала её тонкую белую фигурку.







Белогрив нетерпеливо переступал с ноги на ногу, косил на хозяйку печальный лиловый глаз, прося нестись в степь, глотнуть сухого горького её воздуха.
Но не мчаться им больше по степи!

Лада гладила его тёмно-коричневую шкуру, его белую звезду на лбу, последний раз проводила гребешком по белоснежной гриве.

- Прощай, верный Белогрив, расходятся наши пути. Но ты, мой конь, не забывай степи! Придётся тебе запрячься в шуточную карету, придётся катать праздных, а ты помни шелест трав, помни небо и простор, помни весенний аромат оттаявшей земли, терпкий летний настой трав в плавящемся ветре, осеннюю тишину, зимнюю метель... Помни, горячий мой конь! - шептала она.

Загремели окна низенького домика её, нервно всхрапнул конь, машина остановила свой мотор.

Человек, открывший калитку, вдруг сразу показался Ладе знакомым, хотя она знала, что видит его впервые. Что-то неуловимо родное в пшеничных волосах, мягких движениях, коже с золотистым загаром.

- Здравствуйте, - улыбнулся он сдержанно, - Это шестой дом, не так ли?
Она взглянула на него неприветливо, хмуря брови.

- Да, - ответила она, запутавшись пальцами в гриве коня и гадая, где встречались ей эти золотисто-карие глаза, принадлежащие совсем чужому человеку, - Вы за конём?

- За конём, - эхом сказал он, - Чудный, чудный конь. Как его кличут?

- Белогрив.

Он провёл рукой по его гордой шее, и конь доверчиво потянулся к нему.

На удивлённый взгляд Лады он произнёс, вновь улыбаясь:

- Любят меня животные, чуют, видно, что я их не обижу.

Лада обернулась к подошедшей матушке, и в лихорадке смешавшихся странной радости и боли расставания, видела, как протянула привязь, как уводил этот человек коня, чтобы увезти его на грузовой машине в парк, где предназначено Белогриву отныне служить.

Матушка вздохнула, глядя вслед поволоке пыли, оставленной машиной, закрыла калитку.

- Вот и славно, Ладушка, ему там хорошо будет. А нам с тобой ведь нелегко было содержать его уже. Зарплата моя невелика.

Лада не ответила, водила тонкими пальцами по зубьям гребешка, задумчиво выбирая и роняя на землю жёсткий белый конский волос.







Зашелестел, озолачивая листья, сентябрь. Лада училась,  порой поражаясь самой себе. Что учила?  Разве по ней такая работа?

Мать встречала её на пороге новой квартиры.

- Как, Ладушка?

- Ничего, скоро практиковаться будем на заводе.

Лада проходила сквозь узкий коридорчик, попадала в скромную комнатку, где стоял низкий столик, покрытый белоснежнейшей скатертью, на подоконнике - цветы в миниатюрных горшках, развевались чистые тонкие занавески, тикали часы над вазочкой со степной благоухающей травой.

Лада училась на токаря. Её не интересовало то, что она разбирала с таким трудом. Скука тяготила её, и если бы только не было бы ей стыдно считаться неспособной, она бы вовсе не утруждала себя подобным знанием.

Матушка говорила ей, что учиться больше негде, что в институт поступить надежды не так много, и отправила её  постигать это ремесло, чтобы было оно в жизненной суме.

Ладе квартирный воздух казался душным, тяжёлым. Она не могла принять высоты, оторванности от земли, звала дом муравейником.
Она  полила слезами каждое старинное брёвнышко избушки, каждую травинку, каждый листик на берёзке... Теперь, проходя мимо развороченной горы дерева, железа, зелени и земли, которую звала домом, она закрывала глаза и задерживала дыхание.
Осень распростёрлась над её головой, дождевые крылья с холодной водой и прелыми листьями развернула. Что-то неведомое рождалось в сердце её, и опадало осенним листом, и вновь, словно подхваченное ветром, взмывало в синь недоступного неба. Ей снились глаза, которые она лишь раз увидела наяву, но в дымке сна уже много лет она заглядывала в их бесконечную глубину, ей снилась комната с деревянными полами, покрытыми пылью и трухой бумажной, потрескавшийся лак на пианино, истлевшая нотная тетрадь…Ещё ей снился Белогрив, летящий вольно в степном просторе,  и наступала тишина, и  образы растворялись, и она звала, звала, но они ускользали от неё. Она оставалась  всегда одна в пустоте.







Лада, окунувшись в шум заводского дня, почувствовала себя оглушённой и несчастной. Все эти слишком занятые люди казались ей недоброжелательными и раздражёнными. Они сновали без конца мимо её застывшей в рассеянности маленькой фигуры, облачённой в грубый рабочий комбинезон. Защитная каска была ей слишком велика, без конца норовила сползти на глаза.

- Девушка, почему стоите бездельно?

Голос грубый и хриплый, едва коснувшись её ушей, причинил им боль.

- Я...я, - протянула она, ища говорящего, - я отстала от группы и...и заблудилась.

Человек, он оказался низким и полным с серым бесцветным лицом, захохотал ещё более хрипло, чем говорил.

- Да вы никак здесь в первый раз? Из училища?

- Из училища, - прошептала она.

Человек её, конечно, не услышал, но по губам понял, что она ответила утвердительно.

- Что ж, пойдёмте!

Он сделал приглашающий жест рукой, ударился кистью об величественный металлический ящик, который несли шесть человек, поморщился и двинулся вперёд.

Лада последовала за ним.

Постепенно нарастал мерный и лязгающий гул станков. Народа становилось меньше, коридоры уже, двери в цехи массивнее и выше.

- Будем знакомы, товарищ, - сказал человек, - я являюсь, собственно, начальником токарного цеха, где вам и предстоит работать. Фамилия моя самая обыкновенная - Миронов, но вы зовите меня Вячеславом Сергеевичем. Надеюсь, на занятиях вы слушали прилежно и знаете устройство токарного станка, а также правила безопасности…

Много ещё он говорил, но Лада и не слышала его быструю монотонную речь, и не старалась слушать, однако не забыла  придать лицу выражение острейшего интереса.

Вячеслав Сергеевич, наконец, остановился. Лада обнаружила, что стоят они у входа в просторнейший сумрачный цех.

- Добро пожаловать! Это сердце нашего завода! - воскликнул он торжественно, - и я советую вам теперь пройти к тому вон грандиозному станку, что слева, у стены. Ларион Александрович, думаю, окажется подходящим вам наставником. Обращайтесь, если необходимо!

И энергично пожав ей руку, он исчез.

Лада, нерешительно оглянувшись, направилась к указанному ей станку.

Там работал кто-то, кого звали так странно… Ларион.

Словно она уже слышала это имя, давно, так давно.

Он сверял деталь с чертежом, карандаш в его руке задумчиво дрожал.

Она помнит дрожь пера над ломким жёлтым  листом, летящий почерк, октябрьский золотой рассвет за полуциркулярным окном. Откуда? Из книг? Нет, из глубин души.
Лада подошла молча, не желая его тревожить. Тот же летящий почерк… Её пальцы, бегущие по клавишам старинного пианино, разорванный в нетерпении батистовый платок… Словно вспышка, ослепившая на миг.

- Ларион Александрович?

Он улыбнулся.

- Просто Ларион.

- Я Лада. Не вы ли забирали нашего коня? Белогрива?

- Ах, да, теперь он живёт в Лиственничном саду. Вы пришли учиться?

Лада вдруг смутилась, она ощущала тонкое  странное предчувствие чего-то особенного, и это тревожило её.

- Да, - ответила она, - но, понимаете, я боюсь, что у меня ничего не получится, я совсем запуталась.

Небрежно и изящно откинув чертежи, Ларион подвёл её к станку.

- Не бойтесь, Лада, вздохните глубже, вспомните всё, что учили. Видите, этот рычаг необходим, чтобы…

Посмотри, вздохни, вспомни всё, что учила. Теперь, видишь, эта нота звучит так…
Лада вздохнула, под сердцем закололась боль.

Она внимала его голосу, она вглядывалась в его необыкновенные золотистые глаза, и вновь ей казалось, что давно, так давно, словно не в этой жизни они были ей слишком дороги.







Рабочий день заканчивался. Люди сходили с широких ступеней заводского здания, переговаривались, смеялись. Ветер пересыпал листья в ладонях, подкидывал их вверх к холодной закатной полосе солнца. Деревья гордые в осенней скорби отдавали ветру золотую парчу платья своего.

Лада разложила на каменном парапете листья красные до тёмного оттенка кругом, внутри оранжевые с опалёнными дырочками, а в самой середине твёрдые ягодки рябины.

Она думала о том, как прекрасна и печальна осень, её яркие прощальные краски, чистые студёные цвета, её аромат дождя и снега. Смерть и жизнь так тесно переплелись в истоках её, так величественно и просто, как может создать этот союз только природа.

Ветер взмахнул её волосами, ветер помнил бег одинокого коня в бескрайней степи. Только была ли она бескрайня? Была ли свободна, бессмертна? Знала ли она, что люди страдают, любят,  радуются, принимала ли слезы человеческие? Но ветер, древний ветер молчал, шуршал лишь умирающими листьями у её ног. Он не ответит ей, не скажет, почему смешалась явь и мечта в её жизни, почему те расплывчатые образы тревожат её сны.

Лада прислонилась виском к ледяной бетонной колонне, закрыла глаза, прислушиваясь к тёплому шуму человеческих голосов.

Но среди всех голосов один звучал теплее и мягче.

Она вздрогнула болезненно, открыла глаза. Ларион совсем рядом с ней беседовал с чумазым, неопрятным рабочим. Он смеялся, поблёскивала белоснежная полоска его зубов, и весь он был таким светлым, тонким, высоким.

Лада вглядывалась в него испытывающее, с затаённым вопросом и удивлением.
"Кто ты, кто ты, неизвестный? Почему я знаю тебя, нет, помню? Что за таинственная музыка звучит над тобой… Музыка великая и страшная."
Ларион чуть повернул голову, увидел Ладу. Он распрощался с рабочим и подошёл к ней.

Лада опустила глаза, тяжёлые ресницы коснулись щёк.

- Лада, вы далеко живете? Я бы мог вас проводить.

- Нет, - сказала она, поднимая взор, - мой дом недалеко, и… Впрочем я буду рада, если вы составите мне компанию.

И они пошли вместе, напряжённые и молчаливые.

- Лада, - нарушил он молчание, - Знаете, мне сегодня не раз казалось, словно я встречал вас раньше. Так странно, ведь мы видели друг друга всего лишь дважды.
Её дыхание сбилось, сжалось сердце.

А ветер мёл и мёл, умирающие листья.

- Да, и мне казалось так. Быть может, это было во сне? В старом, старом сне.

- Возможно… И ваше имя, у вас чудесное славянское имя. И вы так похожи на ту Ладу, богиню домашнего очага.

Она остановилась, чтобы заглянуть ему в лицо.

- Первый раз мне говорят это. Обычно люди удивляются и осуждают дурной вкус моих родителей. Я благодарю вас.

- Тогда вы встречали совершенно бестактных людей, имя ведь ничего не значит без человека, но на человеке любое станет прекрасным, если сам он таков.

- Однако вы не знаете, прекрасна я или нет.

- Я в этом уверен, ваш взгляд… Он так тёпел.

- Тогда и вы, - Лада запнулась, - вы тоже прекрасный человек. Ведь и вашем взгляде таится тепло.

Он задумался о чём-то.

- Оставим этот разговор, - сказала Лада, - он слишком многозначен. Видите тот высокий дом, там, на холме? Там я и живу.

- Что ж, мне все равно с вами по пути. Мой дом чуть ниже, - произнёс он, - Лада, почему вы учитесь на токаря? Такая работа вам совсем не подходит.

- Я знаю, однако возможность поступить в институт невелика, и матушка решила, что мне необходимо приобрести хоть какую-нибудь профессию.

- И у меня ведь было так. А потом не хватило силы воли добиться чего-то большего. У вас хватит, Лада, в вас чувствуются необыкновенная жизненная энергия.

- Мне хорошо и сейчас, особенно, -  сказала она и невольно подчеркнула последнее слово, - особенно теперь.

- Нет, Лада, не останавливайтесь, что бы ни случилось, не останавливайтесь, это погубит вас!

Он воскликнул это неожиданно для себя горячо.

- Хорошо, Ларион, я не остановлюсь, а теперь прощайте. Дальше дойду одна.

- До свидания, Лада. Надеюсь, вам не было скучно.

Она уже поднималась вверх, на холм и, услышав его последние его слова, обернулась, чтобы улыбнуться своей чудной улыбкой.







Едва проснувшись, лёжа под белоснежным рыхлым одеялом, в тот час, когда утреннее солнце окрашивало её кожу в нежный персиковый цвет, а комнату - в пастельный бежевый, она ощущала теперь счастье. Счастье в спящем городе за окном, счастье в путаных чертежах, скучных деталях, в пахнущем краской детском городке, в осеннем солнце, которое отражается в замёрзшей луже. Счастье в Ларионе. Теперь она знает, что любит его. Любит так сильно, что готова вырвать из своей груди сердце и протянуть ему, если он пожелает. Любит в первый и последний раз в жизни. И любит давно, так давно… Словно любила ещё не в этой жизни.

В воздухе горьком от дыма осенних костров шуршали засыхающие листья.

Чистый свет разливался по облитому поздним багряным золотом саду, свод неба отливал глубокой синевой.

Лада поднимала с земли мягкие прохладные охапки листьев и вдыхала их терпкий аромат. Иногда ей попадались маленькие жёлтые груши, румяные кислые яблочки, она отбрасывала прилипающие тёмные остатки слив, истлевших под покровом августовской травы. Недавно мчались они с Белогривом по степи, тогда сливы только зрели. Как вкусна была их янтарная мякоть, как сладок золотой сок! Невольно она улыбнулась, пряча лицо в своём букете и ощущая, как по жилам вновь пробежал горячий огонёк радости. Прислушивалась она к каждому шороху, треску, ждала с нетерпением мягких шагов по гравийной тропинке, шагов так щемяще родных. Ждала она Лариона. Ждала же всю жизнь, предчувствуя его появление. Ждала то тепло и печальную радость, что принёс он с собой.

Не было её счастье безмятежным. Ларион не мог её любить. У него была семья: жена, женщина  слабая, хрупкая и капризная, и дети - мальчик и девочка, оба хорошенькие и маленькие.

Он не мог, не смел, но иногда, иногда, словно случайно, они встречались в Лиственничном саду.

На повороте тропинки показался Белогрив, запряжённый в аккуратную деревянную тележку. Он вёз сухие ветки.

Белогрив, увидев бывшую хозяйку, весело заржал и рванул тележку так, что сонно раскачивающийся до этого садовник встрепенулся и чуть не свалился под копыта коню.

- Стой, черт! Куда бежишь! - крикнул он глухо.

Белогрив остановился перед Ладой и положил голову ей на плечо.

- Здравствуйте, дядя Костя, - тихо поздоровалась она.

Дядя Костя прищурился, полез в карман за трубкой.

- И тебе не хворать, Лада, - сказал он, раскуривая свою историческую трубку.

Была она древней, тусклой, сделанной из вишнёвого дерева и украшенной почерневшим серебром. Впору было  бы ей лежать в музее.

Лада трепала конскую гриву, угощала верного своего друга найденными грушами и яблоками.

- Что, Лада, нравится тебе наш сад?

- Я его люблю, - ответила Лада, - это единственное живое место... С тех пор как застраивают степь.

- Ну что ж, люди хотят жить удобно, вот и строят им.

- Нет! Они уничтожают! Они всё уничтожат ради выгоды. Всё задавят, выкорчуют, скуют. Они притворяются, что несут благо людям, а сами запирают их в каменные муравейники. Они губители!

Голос её дрожал яростью, испытываемой ей всякий раз, как вспоминала она о гибнущей степи.

- Не горячись, Лада, - сказал садовник, перебирая беспокойно вожжи, - не горячись. Что ты-то можешь сделать?

- Ничего, - уныло согласилась она, и отошла от Белогрива.

Тот, было, вновь потянулся к ней, но остановился, не посмев ослушаться сурового окрика садовника.

- Что ж, пора мне, - прошептал он, покашливая, - все, все ветки надо сжечь, все ветки и два сердца. Одно юное и живое, а другое почти мёртвое.
Он тронул коня.

Лада не удивилась, услышав его последние слова; старый садовник слыл сумасшедшим за свои внезапные изречения, однако так  трудолюбив и добросердечен он был, что ему прощали любые чудачества.

Только холодный смутный страх сжал сердце. Она отшатнулась. Не её ли молодое и трепещущие хотел придать огню старик? Тогда чьё же мёртвое?

Ладе показалось, что краски этого дня вдруг выцвели, посерели. Шорох листьев её раздражал теперь, от гнилого запаха кружилась голова.

Она прошла несколько шагов как во сне. Машинально расстегнула пальто, развязала душивший её шарф. Ларион был бледен и болезнен последнее время. Что-то подтачивало его изнутри. Но что?

Тёплые руки поймали её, остановили.

- Ладушка, что это с тобой? Ты словно сомнамбула!

- Ларион! - воскликнула она, - Ларион, сбежим отсюда! Мы можем быть счастливы!
Её голос прерывался, наполнился не прошеными слезами.

Но он стоял перед ней, осеннее солнце путалось в его волосах цвета спелой пшеницы, его светлые глаза смотрели любяще и непреклонно.

- Нет, Лада, нам некуда бежать. Сбежать? И бросить наших родных, так нуждающихся в нашей помощи? Предать самих себя? Лада, мы ответственны, мы не дети.

- Ты боишься? - гневно крикнула она.

- Я боюсь того, чего себе не прощу. Это убьёт меня, Лада! Я и так виноват, виноват пред тобой. Я дал тебе эту зыбкую надежду.

- Да, - сказала она, - да, ты прав. Только больно, больно!

Лада села на свежий пенёк и закрыла лицо дрожащими ладонями.

- Лада… - начал Ларион.

- Нет, не говори ничего! - крикнула она, вскакивая, - Ничего не говори!
Она подошла к нему и сказала уже мягче:

- Мне надо многое обдумать одной. Я  понимаю тебя сейчас, но сердце не желает этого признать. Нет, нет, Ларион! Ты должен быть прав, ведь ты знаешь жизнь больше меня!

Ларион хотел ей что-то сказать, однако Лада отвернулась и вскоре исчезла за поворотом тропинки.







Она шла бесцельно по пустынным  узким улицам. Серое небо низко нависло над высокими крышами серых же новых домов, между которыми лепились полуразвалившиеся избы из почерневших брёвен. Выбитые каменные тротуары, сухие листья, обрывки объявлений на столбах. И тоскливая песня ветра.

Она не помнила, сколько шла, не помнила названия улицы, не помнила, как оказалась на крыльце  усадьбы.

Улица оборвалась резко последним скучно правильным домом, и повернула к этому старинному зданию. Лада видела подобные на фотографиях, и непременно в них раньше жили знаменитые писатели или поэты.

Древняя искусная резьба, скрипящее крыльцо, тяжёлая дверь с безголосым колокольчиком.

И чернеющая пустота в разбитых окнах.

Лада повернулась было, чтобы идти домой, но, не удержавшись, оглянулась на усадьбу, и необъяснимая сила потянула её внутрь. Ей на мгновение показалось будто там, на втором этаже, за уцелевшим полуциркулярным окном кто-то тихо наигрывает  на пианино печальный мотив… Ей стало немного не по себе: вокруг ни души, осенняя тишина и мрачная усадьба, в которой дышал и властвовал ветер.

Лада осторожно толкнула дверь на себя, и та раскрылась с протяжным одиноким скрипом. Пахнуло пылью и сухим деревом. Внутри-ничего, листья, бумага и пыль, пыль всюду.  Когда-то здесь должна была стоять роскошная мебель, как об этом единственная рваная шёлковая штора с остатками золотой бахромы.
Лада прошлась по комнатам первого этажа, и все они были пусты. Она оставляла следы на мягком слое пыли в бывшей гостиной, столовой, той небольшой комнатке, которая, быть может, была кабинетом.

Тогда она решила подняться на второй этаж. Лестница жалобно заскрипела под её лёгкими шагами и вывела её в полутёмный коридорчик. Свет лился из распахнутой двери, другая была закрыта.

Лада заглянула в одну дверь,  опять ничего не обнаружила там, и остановилась перед другой.

Она задержала дыхание, ведь полуциркулярное окно могло располагаться только в этой комнате.

Она боялась раскрыть дверь и одновременно желала этого больше всего на свете. Какая-то тайна, горькая и сухая, как этот дом, как его пыль, кружилась перед дверью из светлого ясеневого дерева. Имела ли она право тревожить её? Тайна, тайна, не кажущаяся ей чужой, тайна её снов, тайна её любви и тайна прошлого. Не за этой ли дверью ждёт её ответ? Или всё обман?
Лада приоткрыла дверь.

Её голова закружилась, подогнулись колени. Она бы захлопнула её, убежала и никогда бы, никогда не возвращалась!







Утро было холодным. На голых ветвях дрожали последние сморщенные листья, искрясь колючими кристаллами льда. Седая трава, седое солнце, седые люди двигались бесцельно в этом мире. И никто, никто не знал, что Лада одна в этой стылой комнате, на расшатанном стуле перед расстроенным пианино, бессильная и несчастная, думает о своей жизни.

Она не смогла уйти отсюда. Отсюда, из комнаты её снов. То же пианино, те же полуистлевшие листы бумаги, осыпанные стремительным бисером нот. И старое зеркало, покрытое сетью тенет, с надломленными пыльными узорами.
У стены кожаный диванчик, израненный безжалостной рукой. Серые клочки набивки до сих пор разлетаются по полу. На нём скрипичный футляр, только где же скрипка?
За окном встаёт золотой октябрьский рассвет.  Как давно, давно это было!

Лада держит в руках медальон, его только раскрыть и внутри портрет. Его портрет! Портрет Лариона!

Медальону не меньше двухсот лет, а какое удивительное сходство!

Любимые мягкие черты, любимые золотисто-карие глаза…

Одежда старинная, каёмка из нотного стана, бегущая по овалу миниатюры.

Он валялся, этот медальон, на полу, невидимый под коричневым покровом пыли. И она наступила на него, подняла его, смахнула пыль.
Почему он здесь? В комнате из её снов?

Она сидела неподвижно, освещённая октябрьским солнцем, таким холодным и светлым, а  пальцы её нервно скользили по гладкой поверхности медальона.
Под её глазами тёмные круги, ей безумно хочется сна и тепла, но она продолжает сидеть, сидеть и думать, думать до головной боли.

Матушка давно потеряла её, изболелось её сердце, помутнел разум. А она, безучастная и равнодушная, словно очарованная не может уйти.







Ладу нашёл Ларион. Внутренний голос шепнул ему, что она там, что она ждёт его.
Она встала навстречу ему, положила руки на плечи и заглянула в глаза пытливо и вопросительно.

- Да, Лада, - сказал он, - верно, никого никогда я не любил, и не буду любить, как тебя.







Через несколько дней они вновь встретились в саду. Под облетевшей грушей на узкой деревянной скамейке сидели они.

Дул пронизывающий ветер, мокрые комочки снега сеяло небо, быстро бежали свинцовые тяжёлые тучи. В саду пахло зимой и водой, кричали тревожно птицы.

- Скажи, Ларион, чей портрет изображён на миниатюре? Ведь ты знаешь.

Ларион вздохнул и нахмурился.

- Лада, правда ли ты хочешь знать эту историю? Она печальна и обыкновенна.

- Расскажи, расскажи… Я чувствую, что она имеет связь с настоящим.

- Потому я и не хочу её рассказывать, это только напрасно растревожит тебя, дорогая.

- Нет, нет… Ведь это последняя встреча, - произнесла она сдавленно, - Я должна знать, иначе я совершу ошибку.

- Не совершишь, ты сделала правильный выбор.

- Все же, расскажи.  Я прошу тебя об этом.







Предок мой, тот, что изображён на портрете был дворянин. Ещё в раннем детстве он начал проявлять необыкновенные музыкальные способности. Рос он обаятельным и красивым ребёнком, и родители его, у которых он был единственным сыном, видели в нём весь свет своей жизни.

Тогда, как ты, наверное, слышала, непременно в зажиточных дворянских семьях проживали воспитанницы из бедных. Это было признаком благополучия и проявлением добросердечия.

Так было и у моего предка. Звали его, как и меня, Ларионом.
С той девушкой они росли вместе, делились душевными переживаниями и радостями, и вместе же познавали науку. Она, словно барышня, получила отличное на то время образование, и выбрала музыкальный инструмент несколько странный для женщины - скрипку. И говорили, что играла она превосходно, видимо сила её таланта не уступала  его.

А также силе любви. Да, они безумно полюбили друг друга. Именно - безумно, не безумие ли это, когда не можешь дышать без любимого человека!
Их любовь претворялась в божественную музыку. Бывало, под полуциркулярным окном собиралась целая толпа, чтобы только послушать их дуэт. Их музыка страдала и ликовала, рвалась из невидимых цепей и устремлялась вверх, свободная и вольная, плакала и смеялась, и имела необыкновенную завораживающую силу.
Некоторые верят, что до сих пор живёт она в стенах той комнаты и звучит лунными осенними ночами. Будто призраки их, встречаются вновь и создают её ещё более чарующую и опасную. Но всё это лишь выдумки.

Родители его, увидев столь опасную привязанность между сыном и воспитанницей, поспешили, конечно, разорвать её. Они желали сыну брака блестящего. Была на примете и невеста - знатная и богатая.

Им оставалось быть вместе всего лишь месяц. И за этот месяц они написали свою самую прекрасную музыку, разрывающуюся от той боли и ярости,  что вложили они в неё.

Перед свадьбой, назначен был концерт в тесном кругу родственников и друзей. И им предстояло на нём играть. Гости ждали безмятежной модной сонаты, но услышали… Услышали нечто дикое, болезненное и столь гармоничное, высокое, что в испуге повскакивали с мест и устремились к выходу. Катерина, так звали её, крикнула им вслед страшное бешеное проклятие.

Та симфоническая поэма, что они исполнили вместо прелюдий Шопена, была апогеем всего их творчества. Не удивительно ли талантливы они были!
Отчего умер в ту же ночь мой предок, никто не знает. Катерину, полубезумную, выгнали из дома, обвинив её в колдовстве или в чем-то подобном.

Она сбежала с крыльца и крикнула приютившим её людям:

«Вы разбили моё счастье, так пусть весь ваш род будет обречён на несчастную любовь, на страдания и смерть!»

И растаяла в темноте, унося с собой лишь скрипку без футляра. Она просто не успела выпустить её из рук…

Медальон был его подарком Катерине, она обронила его в тот роковой день, и ты первая с тех пор потревожила осевшую на нём пыль. 







- Вот и всё, впрочем, многое слишком преувеличено, многое - просто выдумано. После революции большая часть моих предков покинула Россию, остальные остались и стали простыми людьми. Поэтому и моя семья - самая обыкновенная.

- Какая страшная история, -  прошептала Лада, - Значит, все твои предки были несчастны?

- Они были несчастны только из-за собственных слабостей, и ничем не отличались от сынов своего века, - пожал плечами Ларион, - Больше всего о них знала моя бабушка, но она почему-то не любила рассказывать семейных историй.

- Ларион…

- Да? – отозвался он.

- Ты позволишь мне оставить медальон у себя?

Он взял медальон, лежавший между ними на скамейке и покрытый холодными капельками растаявшего снега, согрел его в своих руках и вложил в её ладонь.
- Он принадлежит тебе, Лада.

- Ларион… Ларион, неужели это наша последняя встреча, неужели! Почему жизнь так несправедлива?

- Жизнь – это мы, Лада, и это мы не можем быть несправедливыми.
Лада задумалась.

Становилось всё холоднее, без того низкое небо ещё клонилось к земле.
И на их лицах таял первый снег, смешиваясь со слезами.







С того дня, Лада больше не встречала Лариона. Как её ни уговаривала матушка, она  бросила учёбу, и без нетерпения ждала весны, чтобы покинуть родной городок.
Она стала безучастной к течению жизни. Где-там, внутри, она понимала, что поступает правильно, но это не способно было облегчить её боль. Она не желала слушать мудрых слов матери, не желали ни забывать, ни помнить. Всё что осталось – ноющая боль под сердцем и мёртвая пустота в душе.
С каждым днём ей становилось всё тяжелее, а ведь она и  не ожидала, что будет значить для неё разлука, не ожидала, что полюбила куда сильнее, чем представляла себе.

Иногда она приходила к старой усадьбе, подолгу разглядывала выглядящее зимой ещё более печальным здание, и думала о Катерине.
Внутрь заходить Лада боялась, ей казалось – потревожь прошлое, и оно ворвётся в твою жизнь и твои сны, и будет преследовать тебя, пока ты снова не усыпишь его. Оно стережёт свои тайны, и нарушившим их приходится платить за любопытство.
Ей казалось – кто-то там, за полуциркулярным окном, тихо наигрывает тоскливый мотив, а плачущая скрипка вторит ему.

А, может быть, это воет метель?

И она уходила, чтобы дома встать у окна, и до вечера смотреть, как бьётся неистово сердце зимы – вьюга.

И где-то там, под светом настольной лампы, склонился над чертежами Ларион.

И где-то там, в конюшне, Белогрив засыпал под колыбельную зимнего ветра.
               






Однажды она пришла к усадьбе, и когда её взгляд остановился на полуциркулярном окне, незнакомый голос шепнул ей: «Беда, торопись!»

И растворился в снежной позёмке и скрипе оторванной ставни.

Охваченная плохим предчувствием, но, не веря ему, Лада решилась подняться в ту комнату, где нашла медальон.

Она встретила её прежней заброшенностью и оставшимся в ней навсегда горем.

Одинокий листок бумаги из тех, что были разбросаны на полу, подхваченный, видно, когда-то ветром, теперь беспокойно трепыхался, застрявший в щели оконной рамы.

Лада выдернула его и засунула в карман пальто, даже не подумав о том, что делает. И медальон, сверкнув,  выпал, глухо ударился о дощатый пол и раскрылся.

Голос прошептал: «Торопись, торопись…»







Ларион уже давно знал, что он медленно умирает.  Он не говорил никому, надеялся, а надежда с каждым днём рассеивалась, словно туман.

Последние несколько дней он провёл в забытьи, и только сегодня пришёл в себя.
Он увидел склонившееся над ним красивое огорчённое лицо жены. Но оно ему уже было безразлично, всё было безразлично, кроме единственного милого образа.

- Наташа, позови Ладу… Позови Ладу, больше ничего не нужно – едва слышно сказал он.

И снова поглотил его мрак, в котором слышал он странную печальную мелодию.







Лада пришла, пришла испуганная и подавленная. Она мнила себя несчастной, когда согласилась на вечную разлуку, но что стоит разлука по сравнению со смертью!
Ларион так изменился, заострились черты, запали глаза… Как неожиданно и страшно, словно это всего лишь сон, сон, который начался тем августовским вечером.
Нет, это явь, реальная и безжалостная, и она отнимает у неё навсегда человека, ставшего ей дороже всего мира.

Лада обессиленно опустилась на стул перед кроватью.
 
- Лада, - позвал Ларион очень тихо, - Лада, ты здесь?

- Я здесь, - горячо прошептала она, - твоя жена разрешила мне навещать тебя.

- Лада, не плачь и не горюй. Лада, уезжай отсюда и забудь меня. Слышишь, я хочу, чтобы ты забыла меня, чтобы я навсегда исчез из твоих снов и мыслей.

- Мне будет так одиноко, мне будет не хватать твоего голоса. Что я говорю! Ты ведь поправишься.

- Нет, Лада, не тешь себя напрасной надеждой. И не бойся, у тебя есть медальон. Смотри на него, и будешь слышать мой голос, и никогда не позволяй прошлому взять власть над тобой, живи и будь счастливой. Мы с тобой уже расставались Лада, не сейчас, а тогда давно, давно, ты ведь помнишь, ты говорила об этом.

- О, да, да я помню. Я считала это выдумкой, однако это была память!

- Ты была скрипачкой, я – пианистом, и мы расстанемся и встретимся вновь, мы уйдём и вернёмся, наша любовь никогда не исчезнет из этого мира, моя драгоценная Лада, моя любимая Катерина…

- Да, мой Ларион, только, сколько нам предстоит переживать эту боль. Неужели вечно?

- Быть может, когда-нибудь, когда-нибудь мы обретём безмятежное счастье. Нужно ли оно нам? Через страдания мы познали большее, Лада.

Он приподнялся с трудом, глаза его неестественно блестели.

- Лада, поцелуй меня в первый и последний раз и уходи, уходи и обещай не возвращаться.

Их губы встретились в нежном прощальном и светлом поцелуе.

И она ушла.







Лада поступила в медицинский институт, устроилась жить в общежитии.
Матушка продала их новую квартиру, и купила в этом городе другую, на самой окраине. Она не могла оставить Ладу.

Белогрива Лада забрала, и теперь он катал ребятишек в городском парке, и был очень даже счастлив.

Она училась играть на скрипке, и постепенно музыка, занятия и окружение вытесняли боль из её сердца.

Очень редко, когда чёрная тоска зажимала её в тисках, она раскрывала драгоценный медальон, прикасалась губами к прохладным краскам, и слышала голос Лариона.
«Не печалься, Ладушка, не печалься, я люблю тебя, люблю…»

Она любила гулять вечерами по набережной, и один раз, она опустила замёрзшую руку в карман и достала измятый листок бумаги. Тот самый, что она машинально подобрала в усадьбе предков Лариона.

На нём стремительно разлетелись несколько строчек:
«Мы отпустим, друг друга, как бы не было нам больно, пространство, время, смерть – ничего не значат, но если только потеряется то, в чём заключены наши души, мы освободимся и тогда, только тогда вновь и навсегда обретём друг друга. А на Земле родится новая любовь»

Лада не поняла смысла, не поняла противоречия. Как можно обрести, потеряв? Она порвала бумажку, и рассеяла по ветру её обрывки.

А потом медальон пропал. Видно, его украла сестра её соседки по общежитию. Тогда у многих пропали ценные вещи.

Ладе казалось, что у неё вновь отобрали Лариона, что его голос исчез из её души… Осталась лишь светлая, щемящая печаль.

И она вспомнила, она поняла, что души Лариона и Катерины освободились и обрели друг друга теперь навечно.

И теперь, теперь и она, пережив за столь короткое время самые сильные чувства, теперь и она готова вступить в жизнь