ПЛЕНКА ДРАКУЛЫ
Фред САБЕРХАГЕН
Расшифрована и более или менее точно записана
Фредом Томасом Хайроллером
THE DRACULA TAPE
by
FRED SABERHAGEN
1975
______________________________________
ПЕРЕВОД:
СЕВЕРНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
(2017 г.)
На моем сайте «Северный корреспондент»
https://sites.google.com/site/severkorrespondent/
вы можете прочесть ряд романов о графе Дракуле, вампирах древних и новых, о современниках Дракулы в разных исторических эпохах, его странных взаимоотношениях с Шерлоком Холмсом, а также о вампирском постапокалипсисе.
Сразу отмечу, что в ряде романов Дракула представлен отнюдь не в качестве отрицательного персонажа, а является положительным героем. Наверняка Дракулы и не существует, но аллегорически есть всеобщая сила крови, управляющая всем живым, некий «смерть побеждающий вечный закон».
Все переведенные мною книги лучше всего читать на моем сайте "Северный Корреспондент" https://sites.google.com/site/severkorrespondent/, так как все они снабжены большим количеством иллюстраций и гиперссылок, проясняющих текст.
______________________________________
«Пленка Дракулы» – апология Дракулы, записанная им самим в 1975 году в Англии на пленку диктофона. Князь вампиров опровергает утверждения своих противников, изложенные в классическом романе ирландского писателя Брэма Стоукера (1847-1912) «Дракула» (1897 г.). Пробужденный железными дорогами и телеграфом после долгого летаргического сна в своем старинном, пугающего вида замке, единственный защитник Трансильвании и своего народа, граф Дракула направляется в Лондон, надеясь на религиозную веротерпимость новых времен и намереваясь воссоединиться и примириться с Человечеством и с веяниями Прогресса, чтобы начать свою Новую жизнь и приобрести европейских женщин. Однако здесь он сталкивается с кровожадными охотниками за вампирами, преследующими его и главную любовь его жизни – Мину Харкер. Ему противостоит доктор Ван Хельсинг – жестокий и беспощадный убийца вампиров, действующий под влиянием чудовищных религиозных предрассудков.
______________________________________
ПЛЕНКА В ДИКТОФОНЕ
Ниже приводится расшифровка записи на пленке, найденной в диктофоне на заднем сиденье автомобиля, принадлежащего мистеру Артуру Харкеру из Эксетера, два дня спустя после чудовищной пурги в Девоне в январе этого года. Мистер Харкер и его жена, Джанет, оба сильно пострадавшие от переохлаждения и истощения, были госпитализированы в больницу Всех Святых в Плимуте, на следующее утро после разбушевавшейся бури. Они рассказали о том, как оставили свой автомобиль на дороге, ставшей к тому времени уже непроходимой, около полуночи, но, похоже, так и не смогли сколько-нибудь убедительно объяснить, по какой причине они покинули свою машину, в которой находились в относительной безопасности, в те минуты, когда снежная буря достигла максимума, равно как и о том, как именно они добрались до Плимута. Больница Всех Святых находится в тридцати километрах от того места, где был обнаружен их автомобиль, занесенный снежными сугробами, на дороге в Апхэм, неподалеку от кладбища Святого Петра, уже почти что в Дартмуре. Физическое состояние Харкеров и состояние их одежды по прибытии в больницу говорит о том, что они, похоже, шли пешком по этой местности. Их автомобиль оказался не поврежденным, когда его нашли, и хотя все двери и окна были заперты, ключ по-прежнему находился в зажигании, которое было выключено. Бензина в баке оставалось еще примерно на треть.
Голос на пленке мужской и довольно низкий. Он говорит по-английски с небольшим акцентом, определить который затруднительно. Три лингвиста, к которым мы обращались за консультацией, пришли к трем различным выводам относительно родного языка говорящего на записи.
Общее качество пленки и наблюдаемые на ней шумы и звуки на заднем фоне, по мнению технических экспертов, согласуются с версией о том, что запись была действительно сделана в некоем автомобиле, стоявшем на месте, но с включенным двигателем, работавшим на холостом ходу, с включенными и работающими нагревателем и вентиляторами, и с явно слышимыми порывами сильного ветра снаружи.
Харкеры отнекиваются от этой кассеты, называя ее «какой-то шуткой», не проявляют к ней никакого интереса и отказываются от дальнейших комментариев. Впервые пленку прослушали спасатели, обнаружившие машину и подумавшие, что в диктофоне может содержаться какое-то тревожное сообщение об аварии, оставленное пассажирами. Они довели до сведения вышестоящего начальства об этой пленке ввиду того, что на ней говорилось о жестоких преступлениях. Пока никаких объективных свидетельств, позволяющих связать эту запись с возможными актами вандализма и вскрытия могил на кладбище Святого Петра, не обнаружено, хотя дело об этом в данный момент находится в стадии расследования.
* * *
…эту кнопку, и тогда мои слова будут записаны здесь электрически и станут известны миру. Замечательно. Итак, если, наконец, сейчас рассказать правду, то в каких же реальных преступлениях меня можно будет обвинить, в каких же таких грехах – настолько ужасных, чудовищных и пагубных?
Меня обвинят в смерти Люси Вестенра, полагаю. Ах, я готов поклясться в своей невиновности, но чем же мне поклясться, исходя из того, во что вы теперь веруете? Позже, возможно, когда вам кое-что станет ясно, вот тогда я поклянусь. Я заключил в свои объятия прекрасную Люси, это правда. Но не против ее воли, нет. Ни ее, ни кого-либо другого я никогда не принуждал и не насиловал.
В этот момент на пленке раздается какой-то другой голос, не идентифицируемый, он шепчет пару неразборчивых слов.
Вашу прабабушку Мину Харкер? Сэр, я сейчас захохочу как сумасшедший, а ведь прошло уже много столетий с тех пор, как я последний раз смеялся, и нет, я не сумасшедший.
Вероятно, едва ли вы поверили в то, что я уже успел вам рассказать до этого. Но я все равно хочу проговорить сказанное в это устройство, и вы тоже сможете это выслушать. Утро еще далеко, и в настоящее время никто из нас не сможет никуда отправиться. И вы двое хорошо вооружены, по крайней мере, так вам кажется, и сможете противостоять всему, что я могу попытаться с вами сделать. Тяжелый гаечный ключ, который вы сжимаете в правой руке с побелевшими костяшками, дорогой мистер Харкер, а на прекрасной шейке и горле вашей возлюбленной супруги висит нечто такое, что вас должно по идее успокоить, если все, о чем вы читали, окажется истиной; должно оказаться гораздо сильнее даже такой замечательной дубины у вас в руках. Проблема в том, что все, что написано, все равно всегда оказывается неверным. Готов поклясться, что я – последний из тех возможных незнакомых попутчиков, которых вы когда-либо готовы были и ожидали приютить в своей машине, явившихся к вам из этой снежной бури. Но я не собираюсь причинять вам абсолютно никакого вреда. Вы это сами увидите, просто дайте мне все рассказать.
Люси я не убивал. Это не я вбил здоровенный кол ей в сердце. Не мои руки отрезали ее прекрасную головку, и не я набил ее бездыханный рот – этот прекрасный ротик – чесноком, словно она была какой-то дохлой свиньей, или какой-то свининой, готовящейся к пиршеству варваров. Очень неохотно, скрепя сердце, сделал я ее вампиром, и она никогда не стала бы вампиршей, если бы не этот дегенерат и маразматик Ван Хельсинг и то, чем он занимался и что он натворил. Дегенерат – это еще из числа самых снисходительных и мягких слов, которые я могу для него подобрать…
И Мину Мюррей, позже миссис Джонатан Харкер, тоже. С классической достойной сдержанностью заявляю, что никогда не имел в виду причинить дорогой Мине ни малейшего вреда. Вот этими собственными руками я сломал хребет ее настоящему врагу, сумасшедшему Ренфилду, который бы ее изнасиловал и убил. Я, и только я знал, каковы его подлинные намерения, а эти врачи, молодой Сьюард и этот старый маразматик – не сумели их разгадать. И когда Ренфилд губами разъяснил мне, стоя предо мной, что он намерен был сделать с моей любовью… ах, Мина.
Но это было уже так давно. Она была уже дряхлой старухой, когда легла в свою могилу в 1967 году.
И все люди на «Деметре». Если вы читали версию этих событий в изложении моих врагов, полагаю, вы также обвините меня и в гибели этих моряков тоже. Вот только скажите мне, ответьте мне, зачем, ради Бога, мне нужно было их убивать… Для чего? Что? В чем дело?
В этот момент голос какого-то человека, условно идентифицируемый как голос Артура Харкера, тихо произносит одно слово: «Да ни в чем».
Ах да, ну конечно! Вам не понять, как это я могу произносить такие слова как «святое, Бог». Вы же жертвы суеверий, абсурдных предрассудков – это отвратительная штука, и очень сильная. А ведь мы с Богом – старые знакомые. По крайней мере, я знал Его задолго до того, как о нем узнали вы, друзья мои.
И теперь я вижу, вы начинаете сомневаться, действительно ли крест на горле этой леди, который еще так недавно вас немного успокаивал, имеет необходимую действенную силу в данной нашей компании. Не волнуйтесь. Поверьте мне, он против меня окажется столь же эффективным, как и этот тяжелый гаечный ключ в правой руке джентльмена.
Так что успокойтесь и сидите смирно, пожалуйста. Мы уже в течение часа отрезаны от внешнего мира этой метелью, и прошло уже полчаса, как вы, наконец, удосужились взглянуть на меня в зеркало заднего вида, и только потом поверили мне, в то, что это именно я, убедившись в том, что я не шучу. Не разыгрываю вас, как говорится. Вы с самого начала были так абсолютно беспечны и неосторожны. Если бы мне хотелось отобрать у вас ваши жизни или выпить вашу кровь, это кровавое деяние теперь уже давно было бы совершено.
Нет, мои намерения в вашей машине абсолютно невинны и безобидны. Мне хотелось бы, чтобы вы просто посидели и послушали меня молча какое-то время, пока я еще раз попытаюсь оправдаться перед человечеством. Даже в отдаленных точках земли, в своих крепостях, где я провел большую часть своей жизни, я чувствовал дуновение ветра нового духа веротерпимости, который, кажется, движется по лицу планеты в эти последние десятилетия двадцатого века. Итак, попробую еще раз… Я выбрал ваш автомобиль потому, что сегодня вы ехали сюда – нет, хорошо, откровенно говоря, были предприняты кое-какие меры, чтобы заставить вас ехать этой дорогой – а также потому что вы, сэр, потомок по прямой линии одного моего дорогого старого друга, а также потому, что я узнал, что в машине вы обычно возите с собой этот магнитофон. Да, даже эта метель была подстроена, ну до некоторой степени. Я искал этого шанса, возможности изложить эту исповедь, этот новый завет, за себя самого и за всех других, таких же, как я.
Речь не о том, чтобы существует кто-то еще такой же, как я, мне равный… Сэр, я вижу по состоянию пепельниц, что вы курильщик, и держу пари, вам очень хочется курить. Не стесняйтесь, положите свой гаечный ключ и подымите. Даме тоже, может быть, захочется сигарет, в такой трудный и ответственный момент. Ах… спасибо, но сам я этим не балуюсь.
Мы пробудем здесь еще некоторое время… Знавал я метели гораздо суровее, чем эта, даже в высоких Карпатах. Без сомнения, по дорогам невозможно будет проехать вплоть до завтрашнего дня как минимум. Не имея снегоступов, тут понадобится волк, чтобы вывести нас отсюда в таких снегах, или что-нибудь такое, что способно летать…
Полагаю, вам, или кому-то другому, захочется узнать, с какой стати мне понадобилось обеспокоиться этой апологией в защиту прожитой мною жизни. Зачем теперь, казалось бы, так поздно, пытаться защитить собственное имя? Что ж, я меняюсь, становясь старше – да, я старею – и некоторые вещи, например, определенная гордость, которые казались мне когда-то чем-то важным, значимым, теперь не более чем пыль и прах в моей могиле. Как осквернившие ее облатки Ван Хельсинга, обратившиеся там же в прах.
Я лично был там, там, в своей гробнице, но так и не остался в ней. И я пока еще не лежу там, под огромным камнем, на котором вырезано одно только слово… Дракула.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ПЕРВАЯ
Позвольте, я не стану начинать с самого начала своей жизни. Даже вам, запертым здесь и слушающим меня, сидящего рядом с вами, прислушивающимся к словам из моих уст, в рассказ о тех былых днях, когда я еще дышал и ел, поверится с трудом. Позже, возможно, у нас еще будет возможность об этом поговорить. Вы заметили, что я не дышу, разве только иногда набираю воздуха, чтобы что-то сказать? Так что просто смотрите на меня, пока я буду говорить, и всё сами увидите.
Возможно, лучше всего начать с ноября 1891 года, с ущелья Борго [ныне это перевал Тихуца в Карпатах – Прим. переводчика], там, где сейчас Румыния. Ван Хельсинг и его приспешники решили, что одержали надо мной верх и довели свою хронику событий до конца. Кроме того, тогда шел снег, и мои цыгане пытались оказать им сопротивление, но с одними ножами против винтовок они мало что могли сделать, когда преследовавшие меня на лошадях догнали меня на закате и вышвырнули меня из моего гроба, и своими длинными ножами поразили меня в сердце и горло…
Все же нет. У меня такое ощущение, что если я начну оттуда, это будет уж слишком поздно. Как насчет другого? Начну с начала другой хроники, с той, которая, должно быть, вам уже известна. Она начинается в начале мая, за год до того, с приездом в мои владения в Трансильвании некоего Джонатана Харкера, молодого начинающего адвоката, отправленного ко мне из Англии, помочь мне с покупкой недвижимости в окрестностях Лондона.
Видите ли, я пробудился, разбудил сам себя после некоего периода – довольно длительного – великой летаргии, неподвижного покоя и созерцания. В мире мне стали слышны новые голоса, новые мысли. Даже пребывая во сне на своей отдаленной горной вершине, покрытой вековыми лесами, почти недосягаемой, я своими внутренними чувствами слышал какой-то ропот по всей Европе – гул телеграфа, еще детский лепет двигателей, паровых и внутреннего сгорания. Я чуял запах угольного дыма и лихорадки меняющегося мира.
Эта лихорадка охватила и меня, она росла, усиливалась, поднималась. Хватит с меня уединения со старыми моими сотоварищами – если можно так их назвать. Хватит завываний волков, уханий сов, трепетаний летучих мышей, диких неграмотных крестьян, шипящих на меня сквозь скрещенные пальцы, хватит с меня крестов, которыми машут предо мной, словно сотнями дубинок, как будто я какая-то турецкая армия. Я вернусь в род человеческий, вырвавшись из своей глуши в залитый солнцем Прогресс Современного Мира. Будапешт и даже Париж не казались мне достаточно большими и достаточно удаленными центрами, в которых теперь будет протекать моя жизнь, и которые должны принадлежать мне.
Некоторое время я даже подумывал о том, чтобы отправиться в Америку. Но один мегаполис, гораздо больший по сравнению с любым другим городом Нового Света, располагался ближе ко мне, почти рядом, и он был доступней для предварительного с ним ознакомления и изучения. На изучение его у меня ушло много лет, но оно было весьма тщательным. Когда Харкер прибыл в мой замок в мае 1891 года, он отметил в своем немногословном дневнике «огромное количество английских книг, журналов и газет», которые у меня имелись под рукой.
Харкер. Я скорее даже уважаю его, больше чем других людей, той своры, которая позже последовала за Ван Хельсингом, погнавшись по моим следам. Уважение всегда обязано мужеству, а он был мужественным человеком, хотя и довольно скучным. И в качестве по-настоящему первого моего гостя в Замке Дракулы на протяжении многих столетий, он стал предметом моих первых опытов, которые позволили мне приемлемо вписаться, вернувшись в мейнстрим, в общий поток развития человечества.
Мне действительно пришлось переодеться, замаскировавшись под собственного кучера, чтобы довезти его до конца на последнем этапе его долгого путешествия из Англии. Мои помощники по хозяйству были, как некоторые из богатых обычно имели обыкновение говорить, ненадежными, если даже не сказать, что они полностью отсутствовали, как позже предположил Харкер. Отверженные изгои, цыгане. Суеверно преданные мне, которого они воспринимали в качестве своего хозяина, но лишенные умений и навыков слуг, в обычном смысле этого слова. Я понимал, что мне придется присматривать за своим гостем самому.
Железной дорогой Харкер прибыл в город Бистрицу, от которого ежедневно в Буковину (часть Молдавии на северо-западе) отправлялся общественный дилижанс. В ущелье Борго, на восьмом или девятом часу пути от Бистрицы, его должен был дожидаться мой экипаж, о чем я и сообщил моему гостю письмом, который и довезет его прямо к дверям моего замка. Дилижанс добрался до перевала глухой зловещей полночью, на час раньше расписания, а я тем временем, не желая рисковать, на всякий случай, гнал свою собственную коляску с четырьмя черными лошадьми прямо вслед за дилижансом, который остановился в полночь в глухой безлюдной местности, наполовину поросшей соснами, а наполовину бесплодной и пустынной. Я вовремя успел, услышав, как его возница сказал: «Коляски никакой здесь нет. По-видимому, господина никто не ждет. Лучше пусть он поедет сейчас с нами в Буковину, а завтра возвратится обратно, или же послезавтра – лучше даже послезавтра».
В этот момент крестьяне, сидевшие в общественной карете, увидели, как я подъехал, и начался тихий ропот молитв, проклятий и заклинаний; я подъехал поближе, и спустя мгновение мой силуэт оказался освещенным фонарями дилижанса, я был одет в форму кучера, широкополую черную шляпу и с фальшивой коричневой бородой в качестве дополнительной маскировки. Эти последние реквизиты моей бутафории были мною позаимствованы у одного цыгана, который некогда был странствующим артистом.
«Рано ты что-то сегодня, приятель», обратился я к вознице дилижанса.
«Господин англичанин очень спешил», пробормотал, запинаясь, тот, стараясь не смотреть мне прямо в глаза.
«Так вот почему, наверно, тебе хотелось отвезти его в Буковину. Меня не обманешь, дружище, я слишком много знаю, да и лошади у меня быстрые». Я улыбнулся в окна дилижанса, в которых было видно много бледных, испуганных лиц, и кто-то там внутри пробормотал стих из «Леноры»: «Denn die Todten reiten schnell»*
- - - - - - - - - - - -
* «Ленора» – баллада Готфрида Бюргера, написана в 1773 или в 1774 году. Строчка переводится «Быстро скачут мертвецы», но в переводе В.А.Жуковского она звучит так: «Гладка дорога мертвецам!» – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - -
«Давайте мне багаж этого господина», приказал я, и его быстро мне передали. А затем появился и сам мой гость, единственный из числа пассажиров, осмелившийся взглянуть мне в глаза, молодой человек среднего роста и неприметной внешности, чисто выбритый, с волосами и глазами обычного коричневого цвета.
Как только он уселся рядом со мной, я щелкнул кнутом, и мы отъехали. Держа поводья одной рукой, я накинул Харкеру на плечи плащ, а на колени плед и сказал ему по-немецки: «Ночь холодна, господин мой, и мой хозяин, граф, приказал мне позаботиться о вас. Под сиденьем есть фляжка со сливовицей, если вам она понадобится».
Он кивнул и что-то пробормотал, и, хотя он не сделал ни глотка этой водки, я почувствовал, что он немного успокоился. Несомненно, думал я, его попутчики в дилижансе запудрили ему мозги жуткими сказками и выдумками или, что еще вероятнее и еще хуже, нажужжали ему в уши всякие намеки насчет того ужасного места, куда он направлялся. Тем не менее, я возлагал большие надежды на то, что смогу преодолеть любые неприятные предубеждения, подхваченные моим гостем.
Сначала я намеренно двинулся неверной дорогой, чтобы убить немного времени, так как наклёвывалась ночь, канун Св. Георгия [Юрьева дня; 23 апреля (6 мая)], когда в полночь можно обнаружить все сокровища, зарытые в этих горах, благодаря излучению, испускаемому видимым голубоватым пламенем. Предварительные приготовления к моей экспедиции за границу несколько истощили мои собственные запасы золота, и мне хотелось воспользоваться этой возможностью их пополнить.
Вот теперь вы вновь сомневаетесь. Вы думали, что моя древняя родина похожа на любую другую землю? Нет. Там я родился, и там мне не удалось умереть. У меня на Родине, как однажды сказал Ван Хельсинг, «есть глубокие пещеры и расщелины, ведущие никто не знает куда. Там были вулканы… воды со странными свойствами, и газы, которые убивают или оживляют». Английский язык не был родным для Ван Хельсинга.
Не играет роли. Суть в том, что я воспользовался этой ночью, чтобы заприметить несколько мест, где были закопаны сокровища, которых, как мы впоследствии увидим, кажется, оказалось несколько. Мой пассажир проявлял естественное любопытство, будучи удивленным этими повторяющимся остановками экипажа, при виде жуткого поблескивания этих слабых, мерцающих голубых огоньков, появлявшихся то тут, то там по окрестностям, когда я несколько раз слезал с экипажа, чтобы соорудить там небольшие пирамидки из камней. Эти пирамидки укажут мне путь впоследствии, будущими ночами, когда я останусь один и смогу восстановить местоположение сокровищ, когда у меня появится на это свободное время.
Я ожидал, что при виде этого естественное любопытство Харкера немедленно выплеснется в виде вопросов, после чего я, в роли своего кучера, смогу со всей неопровержимостью продемонстрировать, что чудеса, с которыми никогда не сталкивались в Англии, здесь, в Трансильвании, существуют. Таким путем я буду его постепенно подводить к такому образу мыслей, который окажется восприимчивым к подлинной правде обо мне и вампирах как об особом племени.
Но вот чего я не учел – так это (в данном случае) проклятого свойства англичан стараться не совать нос в чужие дела, которое, на мой взгляд, Харкер проявил до степени, казавшейся откровенно абсурдной даже для скромного и тактичного молодого адвоката.
Он так и остался сидеть там, на открытом сиденье моей коляски, наблюдая за моими фокусами с пирамидками, но ничего так и не сказал. Он окликнул меня, наконец, но только тогда, когда волки, эти приемные мои дети ночи, выбежали из лесного мрака на лунный свет, окружив карету и молча глядя на него и на встревоженных лошадей. И когда я вернулся, пометив свой последний клад этого вечера, и жестом руки отогнал волков, разорвав их круг, у Харкера по-прежнему не оказалось ко мне никаких вопросов, хотя я, вновь забравшись на сиденье возницы, почувствовал, как он напрягся, и я понял, что он сильно испугался и боится.
Напряженность в Харкере не снижалась в течение всей оставшейся части нашей поездки, которая закончилась, когда я въехал во «двор огромного полуразрушенного замка, сквозь высокие, темные и мрачные окна которого не проникал ни единый луч света, и проломленные стены которого неровной зубчатой линией тянулись при свете луны на фоне ночного неба», как он кратко описал мой дом.
Я оставил Харкера с его багажом у массивных закрытых передних дверей и отогнал лошадей в конюшни, где я разбудил пинками последних оставшихся своих ненадежных храпящих слуг, чтобы они ими занялись. Избавившись по дороге от фальшивой бороды, шляпы и ливреи, я побежал через холодные, влажные и липкие на ощупь нижние проходы Замка Дракулы, чтобы вновь предстать в своей истинной личности и встретить своего гостя.
Когда я остановился в коридоре перед комнатами, которые я приготовил ему для жилья, в темный их воздух вместе со мной проникло мерцание, невидимое для глаз, менее приспособленных к темноте, чем мои; сюда проникли голоса, мелодичные, как компьютерная музыка и вовсе не человеческие; и из воздуха материализовались три лица и три тела, молодых по внешности прекрасных женщин во всех красочных деталях, за исключением того, что они носили на себе без всякого ропота и возражений одежду, давно уже устаревшую, минувших веков. Ни один Макбет на болотах своих никогда не видел трех таких фигур, предвещающих столько зла людям.
«Он приехал?», спросила Мелисса, самая высокая из двух брюнеток из этой троицы.
«Скоро ли мы сможем вкусить его?», спросила Ванда, поменьше ростом и полногрудая. Уголком улыбающихся рубиновых губ она уже грызла, жевала и сосала колечко своих черных, как воронье крыло, волос.
«Когда ты отдашь его нам, Влад? Ты обещал нам, помнишь». Эта фраза исходила уже от Анны, которая вся, казалось, лучилась чистотой и непорочностью, старшей из всех трех, исходя из продолжительности времени, проведенного ими у меня в услужении. Хотя «услужение» тут неподходящее слово. Скажем, тут скорее речь идет о ее выносливости и долготерпении в играх ума и воли, в которые все три из них играли против меня безостановочно, и которые меня утомили, и в которые я перестал играть уже много десятилетий назад.
Я решительным шагом прошествовал по комнатам, приготовленным мною для Харкера, ткнул кочергой в камин, подготовленный и зажженный заранее, перенес посуду, согревавшуюся на камине, на стол, и ответил им через плечо в тусклый коридор снаружи: «В отношении этого молодого англичанина я пообещал вам лишь одно, и повторю об этом еще раз: если кто-нибудь из вас прикоснется губами к его коже, у вас появятся серьезные причины глубоко об этом пожалеть».
Мелисса и Ванда захихикали, полагаю, из-за того, что сумели раздражить меня и заставить повторить им свой приказ; и за Анной, как всегда, должно было остаться последнее слово. «Но, по крайней мере, должно же сохраняться подобие некоей игры. Если он выйдет за пределы своих комнат, то, конечно же, он станет нашей честной добычей?»
Я ничего не ответил – вовсе не в моих привычках спорить с подчиненными – но проверил, все ли подготовлено для Харкера, насколько мне удалось все это сделать. Затем, со старинной серебряной лампой в руке, я бросился к входным дверям, которые я и распахнул, гостеприимно и радушно, обнаружив за ними своего гостя, теперь уже сильно засомневавшегося и по-прежнему стоявшего в ожидании посреди ночи, с чемоданами, стоявшими на земле у ног его рядом с ним.
«Добро пожаловать в мой дом!», воскликнул я. «Входите в него безбоязненно и по доброй своей воле!» Он улыбнулся мне, этот доверчивый чужеземец, приняв меня лишь за обычного человека. От радости и счастья я повторил свое приглашение, как только он переступил порог, я пожал ему руку, возможно, несколько сильнее, чем следовало. «Входите, не бойтесь!», повелел ему я. «Входите смело, без страха и оставьте здесь частицу того счастья, которое вы принесли сюда вместе с собой!»
«Граф Дракула?», слабо пожав мне руку и пытаясь оживить свои болезненно сжатые пальцы, вопросительно сказал Харкер, так, словно у него еще оставались какие-то разумно оправданные сомнения.
«Я Дракула», ответил я, кланяясь. «И я приветствую вас, мистер Харкер, в моем доме. Входите, ночь холодна, и вам теперь нужно поесть и отдохнуть». Я повесил лампу на стену и пошел за багажом Харкера, отвергнув его возражения. «Нет, сэр, вы мой гость. Уже поздно, а слуг моих здесь уже нет. Позвольте мне самому вам услужить». Он проследовал за мной, а я понес его вещи наверх в комнаты, которые я для него приготовил. В комнате, где на столе уже был накрыт ужин, пылали дрова в первом камине, а второй полыхал в большой спальне, где я и оставил его саквояжи.
Своими собственными руками я приготовил ужин, который его уже ждал – жареную курицу, салат, сыр и вино, – точно так же, как я и позже лично готовил ему большую часть еды, которую он потреблял в течение всех недель своего у меня пребывания. Помощь от девушек? Ха! Они прикидывались младенцами, которых иногда можно остановить, не дав сделать какую-нибудь пакость, пригрозив наказанием, но их невозможно было заставить делать что-то хорошее и нужное. Такова была часть игры, в которую они со мной играли. Кроме того, мне не хотелось, чтобы они хоть раз попали бы в его комнаты, если уж я в силах был что-то для этого сделать.
Итак, своими собственными, вот этими руками, руками князя Валахии, зятя короля, я убирал за ним и выбрасывал в окна его грязные тарелки и его объедки, не говоря уже об огромном количестве фарфоровых ночных горшков. Полагаю, я мог бы заставить себя мыть всю эту посуду дочиста, подобно черной прислуге, если бы не было иного варианта, попроще. Правда, большинство этих блюд были из золота, но я решил не скупиться ради удобств моего гостя. Кроме того, если я когда-нибудь вернусь в свой замок из своего предполагаемого путешествия за границу, я не сомневался в том, что смогу забрать эту золотую посуду со дна трехсотметровой пропасти, с которой Замок Дракулы возвышался над окрестностями, и которая обеспечивала меня в высшей степени замечательной и подходящей мусорной свалкой. Посуда останется там, без сомнения, погнувшись от падения, но зато уже очищенной благодаря осадкам и смене времен года, и никем не украденной. Я всегда испытывал неприязнь к ворам, и думаю, жители окрестных селений понимали меня и были со мной солидарны в этом отношении, как, наверное, ни в каком другом.
За те полтора месяца, которые он пробыл там со мной, мой становившийся все более неблагодарным гость истратил всю дань султана в золотых блюдах, и я обеднел настолько, что принужден был прислуживать ему на серебре. В конце я, конечно, мог бы приносить еду на кругах тонко распиленных бревен, и вряд ли он это бы заметил, так напуган он был к тому времени некоторыми особенностями природы моего существа. Он неверно истолковывал эти странности, но никогда открыто не требовал каких-либо объяснений, а я, мудро или же неблагоразумно, никогда не вызывался давать их ему сам.
Но вернемся к тому самому первому вечеру. Когда мой гость умылся после своего путешествия и вернулся, присоединившись ко мне в столовой, он обнаружил, что я с готовностью его жду, прислонившись к камину и испытывая столь же сильный голод к беседе с интеллигентным собеседником и к новостям из первых рук о грандиозном новом мире снаружи, какой он испытывает к хорошей еде.
Я жестом пригласил его к столу, сказав: «Прошу вас, садитесь поудобней и отужинайте, как вам будет это угодно, все к вашим услугам. Вы, надеюсь, извините меня, что я к вам не присоединюсь; я уже отобедал, и я никогда не ужинаю».
И пока Харкер набросился на курицу, я прочел письмо, которое он мне вручил. Оно было от его работодателя, Хоукинса, описавшего своего молодого помощника как «очень энергичного и по-своему очень способного и талантливого», а также как молодого человека, на которого можно «вполне положиться и очень преданного», а также «весьма сдержанного, скромного и умеющего молчать».
Все это было то, что мне и нужно было, и я сразу же приступил к беседе, которая продолжилась в столовой в течение нескольких часов, пока Харкер сначала ел, а затем принял от меня сигару. Мы обсуждали в основном обстоятельства его путешествия – меня особенно интересовали поезда, которых в то время я прежде никогда не видел, и мне безмерно понравилась эта наша беседа.
К рассвету между нами воцарилась дружественная умиротворяющая тишина, которая вскоре была прервана воем снизу, из долины, воем многочисленных волков.
«Прислушайтесь к ним», сказал я, на мгновение забывшись. «К детям ночи. Какая чудесная музыка!» На лице моего гостя на мгновение промелькнуло выражение ужаса; я забыл, что всего несколькими часами ранее, когда я, в обличье кучера, вез его по извилистой горной дороге, он увидел волков на угрожающе близком расстоянии.
Я быстро добавил: «Ах, сэр, вам, городским жителям, недоступны чувства охотника». И вскоре после этого мы разошлись спать.
Не ложившийся спать до рассвета и утомленный своим долгим путешествием, Харкер, что понятно, проспал чуть ли не до вечера, и, как мне показалось, не был удивлен тем, что не видел и не слышал меня вплоть до захода солнца. Когда я стал разыскивать его в это время, я ненадолго встревожился тем, что не обнаружил его в своих комнатах. Но мне не хотелось разрушать волшебное очарование того первого вечера человеческого общения, стараясь разъяснить ему, насколько опасными могут быть для него некоторые уголки этого замка.
К моему облегчению, он забрел не далее моей библиотеки, находившейся рядом, где, к своей «великой радости», как он записал в своем дневнике, он обнаружил «огромное количество английских книг… журналов и газет… книги были по самым разным отраслям знаний – по истории, географии, политике, политэкономии, ботанике, геологии, праву – все, что имело отношение к Англии и к английской жизни, к обычаям и нравам».
«Рад, что вы забрели сюда», честно признался я, «поскольку уверен, что тут многое вас заинтересует. Эти мои спутники», – я указал на книги, – «стали мне хорошими друзьями, уже несколько лет, с тех пор, как у меня возникла мысль отправиться в Лондон, они подарили мне многие часы удовольствия. Через них я познакомился с вашей великой Англией; а узнать ее означает ее полюбить. Я с нетерпением жажду пройтись по многолюдным улицам вашего великого Лондона, оказаться в гуще сутолоки, суеты, круговерти человечества, разделить вместе с ним его жизнь, его динамику, его смерть и все то, что делает его таким, каким он и является. Но, увы, пока я знаком с вашим языком лишь по книгам. На вас, друг мой, я смотрю как на человека, через которого я познАю живую речь».
«Но, граф», возразил мне Харкер, «вы знаете язык и хорошо говорите по-английски!»
«Благодарю вас, мой друг», ответил я, «за вашу такую слишком лестную оценку, но все же боюсь, что я проделал еще лишь небольшой путь по той дороге, по которой двигался. Да, правда, я знаю грамматику и слова, но все же не умею с их помощью правильно изъясняться».
«Ну что вы, сэр, вы действительно прекрасно говорите».
«Это не так. Окажись я в вашем Лондоне, гуляя там и разговаривая с людьми, не окажется никого, кто не поймет, что я чужестранец. А этого для меня вовсе недостаточно. Здесь я благородный дворянин, знать, боярин; простые люди меня знают, и я их господин. Но чужестранец в чужой стране – он там никто: люди его не знают, а не знать означает не уважать. Я почувствую себя довольным только тогда, когда буду похож на всех остальных, так, чтобы никто не остановился, увидев бы меня, и не делал бы пауз в своей речи, когда услышит мои слова: «Ха-ха! Он иностранец!» Я так долго был господином, что и останусь им, или, по крайней мере, никто другой не сможет стать моим господином. Вы приехали ко мне не только как агент моего друга Питера Хоукинса из Эксетера, чтобы разъяснить мне всё о моей новой недвижимости в Лондоне. Вы, я на это надеюсь, останетесь здесь, со мной, на некоторое время, чтобы посредством наших бесед я смог бы овладеть английской интонацией, и мне хотелось бы, чтобы вы указывали мне, когда я делаю ошибку, пусть даже самую мелкую, в моей речи. Прошу вас простить меня за то, что я сегодня так долго отсутствовал, но вы, я знаю, извините того, кому необходимо было заняться многими важными и срочными делами».
Харкер заверил меня в своей готовности помочь мне с моим английским языком, а затем спросил, может ли он пользоваться библиотекой по своему усмотрению. Мне показалось это удачным моментом огласить ему свои предупреждения, и поэтому я сказал:
«Да, конечно. Вы можете ходить где угодно по замку, за исключением тех мест, где заперты двери, и куда, конечно, вам и самому вовсе не захочется идти. На то есть свои причины, чтобы все здесь оставалось так, как есть сейчас, и если бы вы смотрели на всё здесь моими глазами и знали то, что знаю я, вы наверняка лучше бы все это поняли».
«Не сомневаюсь, что это так, сэр».
Но я понимал, что он не в силах это понять, пока еще, и я попытался это подчеркнуть, все же не раскрывая пока еще ему слишком многого. «Мы ведь в Трансильвании, а Трансильвания – это не Англия. Наши обычаи – это не ваши обычаи и порядки, и здесь вам многое покажется странным. Но, исходя из того, что вы рассказали мне о своих уже полученных впечатлениях, у вас уже имеется какое-то представление о том, какие странности здесь могут иногда происходить».
Таким образом, заведя разговор в призрачную темную область Странностей, и, видя, что гость мой здраво, отдавая себе отчет, кивает, очевидно со мной соглашаясь, я на мгновение заколебался, оказавшись на грани попытки Рассказать Всё; но нет, решил я затем, мне нужно сначала сделать Харкера своим хорошим другом.
Тут он воспользовался этой возможностью, чтобы спросить меня, что я могу сказать о таинственных голубых всполохах, огнях, которые он видел в ночь его прибытия, и о странном поведении «кучера». В ответ я рассказал ему значительную долю правды.
«Трансильвания – это не Англия», повторил я, «и здесь происходят иногда вещи, которые разумные люди, люди бизнеса и науки, возможно, не в состоянии понять. В определенную ночь раз в году – а именно, вообще-то прошлой ночью – когда все злые духи, как считают простые крестьяне, должны будто бы править безраздельно – над теми местами, где зарыты клады, появляются видимые голубые огоньки. Тот факт, что в этом краю зарыто немало сокровищ в кладах, не следует сомневаться, потому что за эти земли на протяжении многих веков дрались валахи, трансильванские саксы [этнические немцы из Мозеля] и турки. Боже, едва ли здесь найдется хоть метр земли, не орошенный кровью патриотов и захватчиков».
Когда я заговорил о прошлом, оно начало возвращаться ко мне, вот как сейчас; снова я почувствовал, как подо мной скачет боевой конь, и в ушах его раздаются звуки битвы, лязг металла и крики ужаса. Снова я начинаю чуять смрад войны; видеть знамена и кровь.
Я вспоминаю предательство бояр и чудесную, прекрасную преданность мне, «воеводе», военачальнику, простых людей, земледельцев, которые знали меня как честного, чистого человека. Как хорошо было дышать с ними одним воздухом… но это неважно.
Обращаясь же к Харкеру, я продолжал: «Тогда, в ту средневековую пору, случались неспокойные времена, богатые на кровавые события, когда австрийцы и венгры приходили сюда целыми полчищами, ордами, а патриоты выходили им навстречу – мужчины и женщины, даже старики и дети – и дожидались их подхода на скалах над ущельями и горными проходами, чтобы смести их с лица земли, уничтожив искусственными лавинами.
Когда же захватчики торжествовали победу, они обнаруживали, что мало что досталось им из числа золота или драгоценных изделий, потому что все оказывалось спрятанным, закопанным в родной, дружественной народу земле».
Харкер теперь уже, по крайней мере, наполовину поверил в это небольшое чудо огня и сокровищ. «Но каким же образом», спросил он, «могли эти сокровища оставаться так долго не раскопанными, если существуют столь точные указатели их местоположения, если только человек соизволит потрудиться на них посмотреть?»
Я улыбнулся. «Потому что наш крестьянин в душе трус и дурак!» Я имел в виду, конечно, тех сельских жителей, из 1891-го года. «Эти огни появляются только однажды ночью, раз в году, и в эту ночь ни один местный житель, если только сможет, ни шагу не сделает дальше своих дверей».
Мы затем погрузились в обсуждение других дел и, наконец, перешли к недвижимости.
«Давайте», велел я своему гостю, «расскажите мне о Лондоне и о доме, который вы для меня приобрели». Пока Харкер собирал свои деловые бумаги в другой комнате, я воспользовался возможностью освободить стол от еды, завернул всё в льняную скатерть, и всё это выбросил вниз со скалы из западного окна, где, пролетев тысячу футов вниз, грязные его блюда пропели в воздухе, прежде чем объедки были сбиты с них ударами о скалы. К тому времени, когда он возвратился ко мне, я уже зажег лампы и лежал на диване, читая один из «Путеводителей Брэдшоу»*.
- - - - - - - - - - - - - - -
* Серия путеводителей по Европе с расписанием железных дорог, начатая Джорджем Брэдшоу в 1839 году и издававшаяся вплоть до 1961 года. – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - - -
Документы, связанные с покупкой дома, были довольно сложными, но Харкер, казалось, обладал способностью и необходимой компетентностью для введения меня в курс этих своих тайн.
Он отметил при этом один раз мое знакомство с окрестностями моего нового поместья – а именно, с Перфлитом, расположенным в пятнадцати милях к востоку от центра Лондона, на северном берегу Темзы – о котором мне удалось получить неплохое представление даже отсюда, из столь удаленного места, и я ответил: «Но, друг мой, разве не следовало мне об этом позаботиться? Когда я туда приеду, я там окажусь один, и моего друга Харкера Джонатана – о, простите меня, я по привычке, по обычаям своей страны, называю первым вашу фамилию – моего друга Джонатана Харкера рядом со мной не будет, и он не сможет меня как-то поправить и помочь мне. Он будет в Эксетере, в ста милях от меня, а может и еще дальше, и, вероятно, будет работать с какими-то юридическими документами с другим моим другом, Питером Хоукинсом. Не так ли?»
Я подписал, казалось, бесчисленное количество всяких бумаг, которые затем были сложены вместе для отправки обратно Хоукинсу. Мои цыгане часто приезжали ко мне в мой замок, и благодаря их страху и преданности всему тому, что было связано именно со мной, были наиболее мне верны.
Они доставляли мне почту, а также приводили мне лошадей и ухаживали за ними. Иногда они привозили мне продукты – я расскажу о привычной для меня еде позже – в течение долгого времени наводя весьма полезный, хотя и крайне шаткий мостик между мной и человечеством.
Когда мы закончили с подписанием бумаг и составлением писем, Харкер зачитал мне свои заметки, описывающие мое новое поместье и то, каким он его нашел. Я хорошо запомнил это описание, как помню я и другие дневники своих врагов за тот год. И вряд ли забуду хоть слово из них.
«В Перфлите, на одной из окольных дорог, я наткнулся как раз на такое поместье, которое показалось мне вполне подходящим, и на котором висела полуразвалившаяся надпись-уведомление о том, что это место выставлено на продажу. Оно окружено высокой стеной, здание старинной архитектуры, построено из прочного камня и не ремонтировалось уже в течение многих лет. Запертые ворота из прочного старого дуба и железа, съеденного ржавчиной».
«Поместье называется Карфакс, без сомнения, это искажение от старинного названия «Катр Фас» («Quatre Face», «Четыре фасада», фр.), так как дом четырехсторонний, и фасады его расположены точно по всем четырем сторонам света. В общей сложности там около двадцати акров земли, окруженных каменной стеной, упомянутой выше. На нем много деревьев, придающих ему местами мрачный вид, и имеется глубокий, темный пруд или, скорее даже небольшое озеро, видимо, питающееся какими-то подземными ключами, так как вода в нем прозрачная и вытекает из него порядочных размеров речушкой.
Дом очень большой и очень древний, я бы сказал, сохранился еще со времен средневековья, так как один из его фасадов сооружен из необыкновенно толстого камня, буквально с несколькими окошками, расположенными весьма высоко и тщательно прикрытыми железными решетками.
Он похож даже на какую-то укрепленную башню и расположен неподалеку от какой-то старой часовни или же церкви. Я не смог войти в нее внутрь, так как у меня не было ключей от дверей, ведущих к ней от дома, но я сделал несколько его снимков своим «кодаком» с разных точек. Поблизости домов мало, один из них – очень большое здание, выстроенное только недавно и превращенное в частный приют для душевнобольных. Его, однако, с территории поместья не видно».
Это последнее утверждение не являлось абсолютно точным, как позже мною было обнаружено; но, конечно, я был готов делать определенные скидки на рекламное расхваливание продукта продавцом.
«Я только рад, что он старинный и большой», сказал я, когда он закончил свое описание. «Я сам из древнего рода, и жизнь в новом доме меня убивает. За день никакой дом невозможно оживить, сделать пригодным для жилья; да, в конце концов, не так уж и много дней составляют столетие. Также меня радует, что там имеется эта древняя часовня… Я уже далеко не молод, и сердце мое, измученное и уставшее из-за многих лет траурного оплакивания усопших и погибших, не настроено на веселье… Мне по душе полумрак, тени, и я буду оставаться там наедине со своими мыслями, когда смогу».
Мы провели на этот раз вместе еще один долгий вечер, похожий на предыдущий. И эта ночь с седьмого на восьмое мая 1891 года надолго, на многие последующие месяцы, после этого стала последней, когда обоим нам казалось, что все идет хорошо, что, в самом деле, мы не рассматриваем друг друга в качестве врагов, по крайней мере, потенциальных.
Я, естественно, принял необходимые меры предосторожности, предусмотрительно убрав все зеркала из тех комнат замка, которые, как я ожидал, моей гость может занять или куда может зайти. Однако на третье утро пребывания Харкера у меня в гостях я вошел к нему в комнату довольно рано – еще в дневное, неудобное для меня время – и обнаружил, что он бреется с помощью своего дорожного зеркала.
С моей стороны самонадеянно считать, что, когда я полностью и безоговорочно буду принят в нормальном мире в качестве человека, образ мышления, психология большинства мужчин и женщин не позволят им поверить в тот объективный факт, что я не отбрасываю отражения в зеркале, по крайней мере, не такое, какое обычно способен воспринять человеческий глаз. Позвольте мне заметить тут в скобках, что фильмы и электронно-лучевая трубка – это совсем другое. Но какими бы ни были результаты научных исследований в этом направлении, в то утро я заблуждался, я лишь обманывал сам себя, считая, что его собственная психология не позволит этому разумному, не подверженному суевериям англичанину воспринять истину: когда я вошел в комнату за его спиной, в то время как он брился, моя фигура в зеркале не отразилась.
Я оказался неправ. Когда я сказал «Доброе утро!» почти в самое его ухо, он был так этим поражен, что отреагировал просто физически, отпрянув, и его прямая бритва чуть порезала ему подбородок. В этот же момент мне стало ясно, что он точно заметил отсутствие в зеркале моего отражения, потому что взгляд его метался от меня к зеркалу, и не один, а несколько раз, а сам он тем временем изо всех сил пытался не допустить появления у себя на лице крайне озадаченного выражения. Это стало ударом для меня, первым признаком того, что реализация моих планов в действительности невозможна, и это сильно меня поразило, хотя я изо всех сил постарался сохранить спокойствие.
Через некоторое время Харкер бросил свои попытки разглядеть меня в зеркале, сконфуженно и испуганно поздоровался со мной в ответ, затем положил бритву и стал искать какой-нибудь пластырь в своем походном бритвенном наборе. У него на подбородке были капельки крови размером с бисер.
Хоть я, как известно, и гемофил (в истинном значении этого слова), неверно, что одного лишь простого вида крови при любых обстоятельствах достаточно, чтобы вызвать у меня приступ безудержной жажды, алчущей хорошей порции красной жидкости. Согласно дневнику Харкера, который я никогда не смогу забыть, и который я цитирую дословно, мои «глаза озарились каким-то демоническим бешенством», как только я увидел его кровь, и я «внезапно схватил» его за горло.
А теперь мне хочется спросить у вас: вам наверняка нравится хороший кровавый бифштекс? Естественно. Теперь предположим, что вы не спеша заходите в столовую, где ваш гость заканчивает обедать, и видите кусок мяса, еще оставшийся у него на тарелке. Вызовет ли это зрелище «демоническое озарение» в ваших глазах? Или предположим, что при обстоятельствах соблюдения абсолютно безупречных приличий вашей гостьей в вашем доме окажется вдруг молодая леди, скажем, очень привлекательная. И предположим далее, что ввиду какой-то абсолютно невинной ошибки с ее стороны или же с вашей, вы вдруг открываете дверь и обнаруживаете ее обнаженной – разве это автоматически не спровоцирует вас на то, чтобы в буквальном смысле слова схватить ее, не думая о последствиях? Я был спровоцирован не сильнее этого в сопоставимой ситуации. Силы небесные, если б мне были нужны лишь мужские гемоглобины, вряд ли я согласился бы иметь столько проблем и пошел бы на такие расходы по покупке недвижимости в Лондоне, только для того, чтобы мне прислали сюда румяного молодого адвоката.
А на самом же деле было, как всегда – я это признаю – была некая мучительная тяга, жаждущий позыв при виде крови. Но протянуть руку в направлении раны побудило меня лишь беспокойство о благополучии Харкера, и только, и больше ничего. Горький шок от осознания того, что он заметил отсутствие моего отражения в зеркале, еще более усилился в тот момент, когда моя протянутая рука задела раскрытый воротничок его рубашки и как раз под ним коснулась бус, которых навязала ему одна старуха в Бистрице, надев их ему на шею, когда узнала, куда он направляется.
Бус? Конечно же, как только я их там обнаружил, в тот же самый момент я понял, что это четки, и на конце их, я это знал, висит крестик. А так как я уже знал из одного из наших с ним разговоров, что Харкер был убежденным протестантом, англиканином, как он сам выразился, значит, для меня могло быть лишь одно объяснение того, что он носит на себе символ распятия – он его где-то приобрел или, как минимум, ему его навязали, и он его принял, словно какие-то защитные доспехи для своего путешествия в логово вампира.
И вот я, который уже начинал думать о себе как об уже принятом в число членов человеческого общества, обнаружил, что мои глупые, дурацкие надежды разбились еще до того, как я приступил к их исполнению. За долю секунды до того, как я сумел снова вернуть себе самообладание и призвать самого себя к выдержке, я повел себя опрометчиво.
Моим первым импульсивным движением стало желание сорвать эти четки с его шеи, но благоговейное почтение удержало меня от этого: сам я католик, знаете ли, хотя родился в православной вере, и в те времена, когда я еще дышал, я содержал пять монастырей. За секунду, отведенную мне на размышления, я осознал, что несправедливо будет нападать на обычного человека, на Харкера, не осведомленного и не посвященного во все тайны благонамеренного юноши, который, без сомнений, в полной мере не осознавал воздействия этого амулета на счастье, который ему всучили носить на шее.
«Осторожней!», сказал я, пытаясь справиться со своей яростью и раздраженной досадой, «осторожней, когда бреетесь, потому что в наших краях это опаснее, чем вы полагаете». Я имел в виду Анну, Ванду и Мелиссу, реакция которых на вид и запах свежей молодой мужской крови наверняка была бы гораздо менее сдержанной по сравнению с моей. «Все это из-за этой злополучной вещицы!», воскликнул я, увлекшись порыву души своей предпринять хоть какое-либо насильственное действие и схватив символ моего секундного умопомрачения, рассматривая его в качестве объекта своей атаки. «Эта паскудная игрушка человеческого тщеславия. Выбросьте ее!» Я рывком открыл тяжелое окно и вышвырнул бритвенное зеркало Харкера, дабы оно разбилось, упав вниз, во дворе замка.
Не доверяя себе и боясь сказать еще что-нибудь в этот момент, я вышел из комнаты. Месяцы, годы моей тщательной, кропотливой подготовки – это что, всё было зря, всё теперь пропало? Неужели Харкер увезет с собой домой правду и страшную ложь обо мне, которые смешаются и перепутаются между собой, и отыщет способ заставить всех в это поверить? И я прибуду на набережную в Уитби или на вокзал ??Черинг-Кросс в Лондоне и обнаружу там священников-экзорцистов и вонючих торговцев чесноком, выстроившихся в ряд, чтобы меня изгнать?
И пока я, в то роковое утро, пытался вернуть себе самообладание, собраться с духом и с мыслями и заново обдумать свои планы, Харкер, как он записывает в своем дневнике, приступил к довольно паническому обследованию тех уголков моего замка, которые были ему доступны и не перекрыты для него замками запертых дверей: а обнаружив, что последних много, он сразу же пришел к выводу о том, что оказался тут пленником.
Не то чтобы он высказал мне это прямо и откровенно, или же просто спросил меня, правда ли это. Он записал следующее: «…бесполезно излагать свои мысли графу. Ему прекрасно известно, что я тут пленник, а так как он сам это и устроил, и у него, без сомнения, имеются собственные для этого мотивы, он станет лишь обманывать меня, если я полностью поведаю ему выявленные мною факты… Я понял теперь, что либо я обманут, как дитя, своими страхами, либо же я нахожусь в самом отчаянном положении».
Чуть позже Харкер вернулся в свою комнату, когда я стелил ему постель, и мы обменялись несколькими вежливыми фразами, и никто из нас не упомянул об инциденте с зеркалом для бритья. Позже, вечером, настроение у меня вновь чуть улучшилось, потому что мой молодой посетитель сел вместе со мной, чтобы поговорить, как обычно, и начал расспрашивать меня об истории моего края и моего рода.
Он понимает, подумалось мне, по крайней мере, начинает понимать, и он заранее и предвзято меня не осуждает, а продолжает приветствовать меня и общаться со мной как с другом. Значит, все это оказалось правдой! Правда, о которой я слышал и читал, об уважении благородных англичан к личной жизни и частным делам каждого человека! Хотя раньше мне казалось, что Харкер иногда слишком далеко заходил со своей этой традицией уважения, но теперь я понял, насколько ценным может быть такое отношение для реализации моих намерений.
Прохаживаясь по комнате и трогая себя за усы в возбуждении, я стал рассказывать ему о славной истории моего рода и моего племени; о своих далеких предках-викингах, происходивших из Исландии и прибывших сюда, затем породнившихся и смешавшихся с гуннами, чья воинственность с яростью проносилась по всей земле, подобно ожившему пламени, «пока», воскликнул я, «уничтожавшиеся ими народы не посчитали, что в их жилах течет кровь тех старых ведьм, которые, будучи изгнанными из Скифии, спарились с бесами в пустыне. Какие дураки! Какой дьявол или ведьма может сравниться в величии с Аттилой, чья кровь течет в этих венах?» И я поднял руки – вот так.
«Разве удивительно», продолжал я, «что мы стали народом-победителем, и что мы этим гордимся; что когда мадьяры, лангобарды, авары, булгары или турки тысячами хлынули на наши границы, мы отогнали их прочь?» Я с любовью и радостью вспоминал славные подвиги десятилетий своей жизни, когда я еще был жив и дышал: «Кто, как не мои предки пересекли Дунай и разбили турков на их собственной земле? Это был, конечно же, род Дракула!
Кто после того, как его войско было разбито, возвращался снова и снова, и снова, и снова, хотя ему приходилось одному брести с полей кровавых битв, где его воины были жестоко перебиты, когда он знал, что он в конечном счете способен победить врага в одиночку!
Говорили, что он думал лишь о себе самом. Ха-ха, чушь! Что толку от каких-то крестьян без лидера? Чем заканчивается война без мозга и сердца, способных ее вести? И вот, в который уже раз, после битвы при Мохаче, мы сбросили венгерское иго, и среди вождей были мы, те, у кого течет кровь Дракулы, потому что дух наш не может вынести несвободы.
Ах, мой юный сэр, секлеры – само название этого народа [трансильванских венгров] означает «пограничная стража» – и род Дракулы, в роли крови для их сердец, их мозгов и их мечей, – могли похвастаться быстрейшим восстановлением, тем быстрым ростом, которого так никогда и не удалось добиться ни Габсбургам, ни Романовым. Но теперь эти воинственные времена давно миновали. Кровь слишком драгоценна в наши дни постыдного мира; а славные предания великих племен кажутся теперь лишь сказаниями».
Я говорил как в бреду и воспевал свое величие, как я уже сказал, и мой молодой англичанин проявил ко всему этому похвальную терпимость, но он казался вялым, скучным. Погруженным в какие-то раздумья, но не мечтателем. В нем не было воображения, способного его воспламенить. Но, честно говоря, я должен признать, что с бОльшим воображением он мог бы натворить в Замке Дракулы дел гораздо худших, чем те, которые он совершил.
На следующий вечер, 11 мая, у меня была последняя продолжительная дискуссия с Харкером насчет наших деловых вопросов в Англии, завершившаяся тем, что я попросил его написать домой несколько писем.
Я поинтересовался: «Вы писали нашему общему другу мистеру Питеру Хоукинсу или кому-нибудь еще после отправки своего первого письма?»
«Нет, не писал», ответил он, и в его голосе послышался оттенок горечи, «так как у меня еще не было возможности никому отправить ни одного письма».
«Тогда пишите сейчас, мой юный друг», сказал я, примирительно положив руку ему на плечо. «Напишите нашему другу Хоукинсу и кому хотите еще и скажите, если вас это обрадует, что вы останетесь у меня еще около месяца».
«Вы хотите, чтобы я так долго здесь оставался?» Отсутствие у него энтузиазма пред лицом такой перспективы скрыть было невозможно. Он явно размышлял о каких-то своих трудностях, но у меня все еще сохранялись большие надежды на то, что я смогу над ним возобладать.
«Мне очень этого хочется», сказал я. «Нет, возражений я не приму. Когда ваш хозяин, работодатель, или как угодно вам будет его называть, отправляет кого-то, кто должен прибыть сюда и действовать от его имени, то, понятно, что приниматься во внимание будут именно мои потребности. Я не поскупился оплатой. Разве не так?»
Он неохотно согласился с молчаливым поклоном, но с таким встревоженным лицом, что я понял, что мне лучше поинтересоваться содержанием писем, которые он отправит. Поэтому я добавил: «Прошу вас, мой добрый молодой друг, не рассказывать в своих письмах ни о чем другом, кроме наших дел, за исключением того, что, несомненно, ваших друзей обрадует известие, что у вас все хорошо, и что вы с нетерпением ожидаете вернуться домой, к ним. Разве не так?»
Простившись с ним в тот вечер, и с его письмами в руках, а также с кое-какой моей собственной корреспонденцией, касавшейся моей предполагаемой поездки, я остановился в дверях и почувствовал некоторый укор совести.
«Надеюсь, вы меня простите», сказал я, – Харкер лишь чуть взглянул на меня, с непроницаемым лицом, – и я продолжил: «Но сегодня ночью мне нужно будет заняться большим количеством срочных дел одному и лично». Наша кладовая с продуктами уже сильно истощилась. «Надеюсь, вы найдете тут все, что вам будет угодно». Он по-прежнему сидел мрачный и угрюмый, и у меня появилось сильное предчувствие того, что планы мои идут не так, как хотелось бы, и впереди неприятности.
Прежде чем выйти, я добавил: «Позвольте мне посоветовать вам, мой дорогой молодой друг, – нет, позвольте мне предупредить вас со всей серьезностью, – что, если вы покинете эти комнаты, вы не сможете уснуть в любой другой части этого замка. Он старый и хранит множество воспоминаний, а у тех, кто неразумно уснет здесь не в том месте, где положено, будут плохие видения. Будьте осторожны! Если сон вдруг начнет вас одолевать, спешите в свою спальню или в эти комнаты, чтобы отдыху вашему ничто не угрожало. Но если вы не будете осторожны в этом отношении, тогда…» И я закончил свою речь движением рук, показав, что умываю их. Тем не менее, он продолжал смотреть на меня, с видом мрачным и все более напуганным.
И именно этой, конечно же, ночью он случайно увидел, как я покидаю замок. Почему именно этой весенней ночью решил я проползти головой вниз по стене над пропастью, а не вылететь незаметно в облике летучей мыши, выйти оттуда с менее ужасным видом на четырех лапах или даже, как следовало этого от меня ожидать, на двух ногах?
Могу лишь ответить, что у моих разных физических форм и способов передвижения есть свои собственные плюсы и минусы, удобства и неудобства, свои удовольствия и сложности; кроме того, если уж нужно сказать правду – а именно для этого я и явился сюда, не так ли, проговаривая всё это в это устройство? – я пытался ускользнуть от Анны, от ее не прекращавшихся просьб разрешить ей вкусить кровь Харкера, и я посчитал, что покинуть замок, карабкаясь по его стенам, наилучшим образом послужит этой цели.
И вот бедный Джонатан, случайно глядя в окно на лунный пейзаж, заметил, как он пишет, как я «вылез из (другого) окна и стал ползти вниз по стене замка над этой ужасной бездной, лицом вниз с развевающимся вокруг себя плащом, подобным огромным крыльям… это не могло быть галлюцинацией.
Я видел, как пальцами рук и ног он хватался за углы камней» – сапоги свои я привязал шнурками к ремню на поясе – «прямо как ящерица, ползущая по стене. Что это за человек, или что же это за существо такое в облике человека?»
Через три ночи Харкер вновь увидел меня, как я точно так же покидаю замок, и когда я отсутствовал, он попытался выбраться из замка через главный вход. Я оставил дверь надежно запертой, ради его же блага, и он, развернувшись, побрел назад, расстроенный, искать другой выход.
Дверь, которую я не позаботился запереть накрепко, привела его в западное крыло. Это была, как он предположил, «та часть замка, которую в прошлом когда-то занимали дамы». К такому выводу его привело наличие здесь «огромных окон… а, следовательно, света и более удобной обстановки» здесь, куда «не могли добраться праща, лук или пищаль» из-за высоких и крутых скал внизу.
Здесь, предположил он, «в былые времена сидели и пели дамы, радовавшиеся безмятежной своей жизни, пока их мягкие и нежные груди томились и грустили в ожидании своих мужчин, погрязших в беспощадных и безжалостных войнах». К счастью, дамы былых времен были, как и в его собственные времена, отчасти даже сильнее и способнее со всем справиться, чем он готов был это признать. Его понимание этого вопроса могло бы изменить ситуацию к лучшему не только в его жизни, но и в моей. Но я забегаю вперед, рассказывая об этом.
Проникнув в эти запретные комнаты, Харкер некоторое время восхищался их просторными, освещенными лунным светом окнами и мебелью, которая «казалась комфортнее» по сравнению с любой другой, какую он встречал в других уголках замка. Хотя он нашел, что в этой анфиладе помещений царит «страшное одиночество», которое несколько охладило его сердце, «все же это лучше, чем оставаться в одиночку в комнатах, которые я возненавидел ввиду присутствия в них графа Дракулы, и, несколько обуздав свои нервы, я обнаружил, что на меня опускается мягкое спокойствие и умиротворение».
Конечно, несмотря на мои самые серьезные предупреждения, этот болван «обуздал свои нервы» до такой степени, что заснул. Хорошо, что я вовремя вернулся и спас его, пусть и еле-еле успев, но даже я потерял на мгновение дар речи по причине всей глубины его глупости.
Не успев даже положить груз, с которым я вернулся в замок, я прислушался в поисках его дыхания в его комнатах, и ??не услышал его; тогда я поспешил, двигаясь все быстрее и быстрее по темным коридорам, прислушиваясь в поисках своего гостя, со все возрастающей тревогой. Когда я обнаружил открытую дверь в западное крыло, которая, как я считал, была надежно заперта, мне оставалось лишь молиться, чтобы я не опоздал.
Едва успев к нему, честное слово, я натолкнулся на них, в зале, освещенной густым лунным светом, накладывавшим какое-то колдовское очарование на прозаическую разруху здесь, вызванную известью, старой штукатуркой и птичьим пометом.
Харкер неподвижно лежал на спине, на какой-то старинной кушетке, на которую он лег, не обращая внимания на пыль. На некотором расстоянии от него стояли Ванда и Мелисса, дожидаясь своей очереди и благоприятного момента, в то время как над ним сидя склонилась красавица Анна, которая вообще-то уже почти впилась остриями своих клыков ему в горло.
Я вошел в облике человека и, встав рядом с ней, положил руку на прекрасную ее белую шею; поднял ее нежное тело, в котором таилась сила целого десятка нормальных крепких мужчин, и отшвырнул ее прочь, она отшатнулась назад, отброшенная чуть ли не наполовину этого зала.
Я бросил взгляд на Харкера и увидел, что вены его еще не были вскрыты. В этот момент он был почти без сознания, в смешанном состоянии сна и транса; полураскрывшиеся губы его расплылись в бессмысленной улыбке, а под его полузакрытыми веками мерцала белая пелена глазных яблок. Надеясь, что завтра он не вспомнит эту сцену, или же она вспомнится ему лишь как сон, я, несмотря на всю свою ярость, сумел удержать свой голос на уровне шепота:
«Как вы посмели прикоснуться к нему, любая из вас? Как вы смеете бросать на него свои алчные взоры, когда я это вам запретил? Прочь, я сказал, вы все! Этот человек принадлежит мне! Не дай бог вы полезете к нему, в противном случае вам придется иметь дело со мной лично».
Красавица Анна, без сомнения, обуреваемая жгучей досадой из-за того, что ее лишили удовольствия, когда оно казалось ей таким уже несомненным, выдавила из себя подавленный и горестный смешок и осмелилась ответить: «А ведь сам ты никогда в жизни не знал любви, и никогда никого не любишь!» И к ее смеху присоединились и другие девушки, увидевшие, что я не сразу бросился ее наказывать.
«Нет, я тоже умею любить», тихо ответил я. И в этот момент мысли мои вернулись в совершенно иной мир, в мир, когда-то освещенный солнцем и полный жизнью в этом замке, в той самой зале, в которой теперь были лишь пыль и плесень, в зале, разрушавшейся под колдовским блеском Луны.
Но этот мир, сохранявшийся в моей памяти, был им чужд и незнаком, и я не хотел давать им повод для насмешек. «Да, я умею любить», сказал я. «Вы сами это знаете, сами можете это сказать из своего же прошлого. Разве это не так? Ладно, сейчас я обещаю вам, что, когда я с ним закончу, вы получите возможность целовать его так, как вам это захочется. А теперь идите, идите отсюда! Я должен его разбудить, потому что нам нужно с ним еще поработать». Я произнес эту ложь для того, чтобы избавиться от этих женщин, не наказывая их. Я вообще-то вовсе не горел желанием наказывать их за глупость Харкера. Я не люблю жестокость, и я не жесток, если только это действительно не оправдано.
«Что, сегодня для нас ничего нет?», заскулила Мелисса, показав на мешок, принесенный мною с собой, который теперь лежал на полу, и в нем что-то шевелилось. Это были относительно небогатые результаты моей вылазки из замка по добыче пищи – довольно худосочная свинья, предложенная мне крестьянкой в надежде на то, что я взамен наложу какую-нибудь колдовскую порчу на одну из ее соперниц в любовных шашнях. Я кивнул, и женщины вскочили, окружив мешок, и утащили его с собой.
При этих звуках из распростертого безвольного тела Харкера раздался какой-то слабый вздох. Я резко оглянулся, осмотрелся по сторонам и удостоверился после этого, что он совсем бесчувственен для всего происходившего вокруг него, мне казалось, что теперь я мог быть в этом уверен. Но тогда я не знал, что он стал свидетелем того, как женщины набросились на мой мешок, и он истолковал визг свиньи, раздавшийся из него, «если слух меня не обманывал», как «хрипы и сдавленный вой полузадушенного младенца». Мой лишенный воображения адвокат лишился чувств.
Излишне говорить, что в ту ночь не было никакой возможности заниматься с ним делами, даже если бы я и был на это настроен. Я отнес его, по-прежнему бесчувственного ко всему вокруг, обратно в его комнату и положил его на его постель; у меня по-прежнему была надежда, что он может истолковать эту свою ночную встречу с девушками лишь как обычный кошмарный сон, если он вообще его вспомнит. Я также позволил себе смелость пройтись по его карманам и впервые бегло просмотрел его дневник. Но он его вел стенографически, шифром, который я тогда не понимал и понял лишь намного позже, и, недолго поразмышляв, я оставил книжку там, где ее нашел.
«Если я еще в здравом рассудке», записал он в нем на следующий день, «тогда, безусловно, меня сводит с ума мысль о том, что из всех тех мерзостей, что скрываются в этом ненавистном месте, граф для меня наименее ужасен и отвратителен, и что только ему одному я обязан тем, что еще жив и, мне пока ничто не угрожает, хотя бы даже лишь до того момента, пока я буду служить его целям». И, как я и думал, если он что-нибудь и помнил о тех лунных ужасах, которых он чудом избежал, то он, проснувшись, был вынужден молиться на меня как на своего защитника и друга. Из-за моей, увы, искренней, невинной и долготерпимой веры в человеческую природу.
Я начал понимать, что моя проблема заключается уже не столько в том, как завоевать дружбу Харкера, сколько в нем самом, и что с ним делать. Если немедленно отправить его домой, то он наверняка начнет рассказывать обо мне всякие по меньшей мере странные истории, когда туда доберется. Мой же отъезд был запланирован на 30 июня, лишь через целый месяц, а Харкер может с легкостью добраться до Лондона за неделю, где подготовит для меня прием самого неприятного свойства. Его знакомство с моими делами в Англии было настолько глубоко, что я не мог надеяться избежать такого печального для себя исхода, если он покинет Замок Дракулы в качестве моего врага и получит тем самым фору. В то же время он по-прежнему еще являлся моим гостем, я нес за него ответственность, и честь вместе со справедливостью препятствовали мне причинять ему какой-либо вред. Я мечтал, чтобы он либо выступил с открытыми обвинениями, на которые я смогу открыто ответить, и потребовал бы для себя свободы, если у него есть что-то против запертых дверей, либо же он проявит себя моим врагом, чтобы я мог по праву его убить.
Мы стали ближе к последнему решению, когда я обнаружил, что он пытался тайно передать наружу свое секретное письмо. Оно было адресовано его невесте, мисс Мине Мюррей, которой он открыто написал письмо по моей просьбе лишь накануне. Харкер бросил это тайное письмо вместе с другим, адресованным Хоукинсу, из окна вместе с золотыми монетами, некоторым из моих цыган, которые, конечно же, сразу же принесли эти письма мне.
Секретное письмо Хоукинсу было очень кратким, в нем он лишь просил его пообщаться с Миной Мюррей; но вот письмо к ней было зашифровано, такой же стенографией, как и сам тайный дневник Харкера. Когда я осмотрел его, я чуть ли не бросился уже к его комнатам, чтобы сотворить с ним насилие. Но мне усилием воли пришлось напомнить себе, что мой гость все еще был моим гостем, что он оказался в чрезвычайно странных, необычных для простого, еще неопытного и почти не странствовавшего англичанина обстоятельствах, и что мне в действительности не известно, содержит ли это зашифрованное послание какую-либо неправду обо мне и предназначением своим имеет причинение мне вреда.
И все же, я очень разозлился. Редко был я так зол с того самого дня, когда прибил гвоздями тюрбаны турецких посланников к их головам, когда они отказались снять их при мне. Напомните мне об этом позже, чтобы я вам об этом рассказал. Но в своем величайшем гневе я сумел продемонстрировать внешнее спокойствие. Взяв эти два письма, я пошел в комнату Харкера и сел рядом с ним. Он посмотрел на меня таким виноватым, безнадежным и измученным взглядом, который на его лице с каждым днем ??становился все хуже.
«Цыгане передали мне вот это», начал я строго, но сдержанно. «О чем, хотя я и не знаю, откуда они исходят, я, конечно же, позабочусь. Смотрите!» – и я снова открыл одно из писем – «одно от вас, адресовано моему другу Питеру Хоукинсу; а другое» – я вытащил из конверта то письмо, которое было зашифровано – «это просто гадкая подлость, оскорбление дружбы и гостеприимства! Оно не подписано. Ну что ж, это для нас не имеет значения». И я тут же сжег его, в пламени лампы Харкера… ах, мне вообще-то до сих пор не по нраву электрическое освещение.
«Письмо Хоукинсу», продолжал я, «я, конечно же, отправлю, потому что оно от вас. Ваши письма для меня священны. Вы меня простите, конечно же, мой друг, что я по незнанию взломал печать». Я вручил Харкеру письмо и новый конверт и проследил за тем, как он надписал на нем адрес и заново запечатал послание. На лице у него было такое отчаяние, с нервным подергиванием щеки и глаза, такая дрожь в пальцах, которыми он пытался писать, что я был этим чрезвычайно тронут, и был рад, что не прибег к более суровым мерам.
К тому времени я в течение уже более четырех столетий часто наблюдал людей в стрессовых ситуациях, и мне было ясно, что Харкер в данную минуту балансирует на грани психического срыва. Это само по себе вызывало сожаление, а кроме того, я ощущал и собственную, по крайней мере, некоторую косвенную ответственность; и все же я почувствовал, будто гора у меня с плеч свалилась. Если ему повезет, то он отправится на пару месяцев в какую-нибудь лечебницу после того, как покинет мои владения, и никто не поверит вампирским сказкам из уст того, чьи умственные способности столь очевидно пошатнулись.
Хоукинс сможет встретиться со мной в Перфлите, предположил я, и, возможно, возлюбленная Харкера мисс Мина Мюррей тоже – в этом ее имени мне показалось нечто любопытное, даже тогда – чтобы узнать, что же такое могло произойти в Карпатах, что так расстроило бедного мальчика. И я буду очень этим озабочен и любезен, и окажу им все знаки гостеприимства, для чего я намеревался, по крайней мере, частично отремонтировать свое новое поместье в соответствии с современными стандартами удобств и комфорта. А к тому времени, когда рассказам Харкера хоть кто-то начнет верить, если он не предпочтет от греха подальше вместо этого изменить или дезавуировать их, мне удастся создать для себя новые английские скрытые алтари, и даже изменить свою внешность, и я вполне смогу ускользнуть от любых розысков, которые могли бы начаться.
Между тем у меня на руках имелись три предыдущих, ранее написанных письма, которые я мудро получил у Харкера несколькими днями ранее, сочинив для него какую-то историю о ненадежности местной почты. Они представляли собой многословные, безобидные отчеты о хорошем его здравии и приятном путешествии, якобы написанные им 12, 19 и 29 июня, третье из них было отправлено будто бы из Бистрицы, а не из замка. Я заполучил у него эти письма на случай какого-нибудь возможного несчастного окончания визита Харкера, и теперь моя мудрая предусмотрительность оказалась дальновидной. Если по каким-либо причинам он не сможет прибыть домой в добром здравии, подозрение падет не на меня.
Когда я вновь отнес это письмо к Хоукинсу – с написанным заново адресом и теперь уже безобидное – цыганам, я сообщил их вожаку, что мой гость начинает становиться невменяемым, и что нам всем придется о нем заботиться. Татра, смуглый, невысокий крепкий мужчина, который вполне мог слиться со своей лошадью и стать кентавром, почему-то воспринял это известие с некоторым удивлением.
«Через день после того, как я уеду, Татра», добавил я, «я поручаю тебе надеть одеяние кучера и отвезти его к перевалу, чтобы он смог там вовремя сесть на дилижанс, следующий в Бистрицу, где он сможет по железной дороге отправиться обратно домой. Выполняй его все приказы и просьбы в любых мелких вопросах, которые покажутся тебе разумными, но только не те, которые могут оказаться для него опасными. Он не виноват в том, что так здесь пострадал, или, по крайней мере, это вина не одного только его».
Татра поклонился и поклялся, что сделает так, как желает господин; мне оставалось лишь молча понадеяться на то, что так и будет.
В наилучшем за последние несколько дней настроении я вернулся в комнаты Харкера, отпер его дверь – я начал опасаться, что он может сделать какой-нибудь действительно необдуманный и опрометчивый поступок, – и вошел к нему, обнаружив его спящим на диване. Он встрепенулся, когда я вошел, и посмотрел на меня измученно и настороженно. Он выглядел настолько изнуренным, что вряд ли у него оставались силы на страх.
«Вы устали, мой друг?», спросил я, бодро потирая руки. «Спите. Сон – это самый надежный отдых. Сегодня вечером у меня, возможно, не представится удовольствия общаться с вами, так как у меня много дел», – запасы провизии для него значительно истощились, ведь он употребил в пищу большую часть свиньи, визги которой так встревожили его раньше – «ну а вы спите, молю вас об этом».
Он поднялся, как сомнамбула, и отправился в свою спальню, где бросился лицом вниз на покрывало. Вскоре он действительно снова уснул – как он записал в своем дневнике на следующий день, «отчаяние и безысходность имеют свойства успокаивать» – и я воспользовался этой возможностью, чтобы вынести из комнат его бумаги, документы, деньги и все прочее на хранение. Я также взял с собой его лучший костюм, чтобы кто-нибудь из цыганок смог попытать свои силы в пошиве для меня одежды в английском стиле, взяв костюм Харкера за образец.
На решение этой задачи у них ушла пара недель, но я смог надеть уже готовое изделие, когда в очередной раз отправился за провизией ночью 16 июня. Я хотел опробовать свою новую одежду, насколько она мне подходит, и долговечна ли она. Лишь позэе, когда у меня появилась возможность прочесть дневник Харкера в машинописном виде, я понял, что он снова шпионил за мной в ту ночь и подумал, что я надел его собственный костюм, когда я полз вниз по стене – с целью, не поверите, очернить его репутацию; и что «любое злодейство», которое я мог бы сотворить с местными жителями, будет приписано ему. Нет, мистер Харкер, уверяю вас – слышите вы меня сейчас, с того места, которое, как я предполагаю, вы занимаете сейчас высоко на небесах? – совсем иные соображения, которые я считал гораздо более важными, чем очернение вашего имени, требовали от меня приложения всех моих сил. «Боже милостивый!», несомненно, воскликнул бы в ту ночь какой-нибудь деревенский мужлан, завидев мою высокую фигуру, седовласую, с белыми, как снег, усами, красными глазами и наряженную в костюм от Сэвил-Роу*. «Вот идет вампир в одежде молодого англичанина, он, должно быть, его сожрал».
- - - - - - - - - - - - - - - -
* Улица в Лондоне, традиционное средоточие магазинов модной одежды. – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - - - -
Едва я успел управиться со своими ночными делами и вернулся в Замок Дракулы – таща с собой в тяжеленном и туго связанном, но брыкающемся мешке новорожденного теленка, чтобы подарить моим девушкам немного крови и дать возможность моему гостю вкусить телятины – когда к Замку подошла эта бедная женщина из окрестной деревни и стала умолять меня о помощи. Та несчастная, но смелая женщина, лицо которой я раньше никогда не видел; ни один человек из тысячи тут, в этом краю, внизу, под замком, не осмелился бы этого сделать даже при самом ярком солнечном свете, не говоря уже о полуночи. Но то, что диктует женщинам материнство, придает им порой совершенно удивительную силу.
«Господин хозяин, прошу, найдите моего ребенка!», крикнула бедняжка Харкеру, чей лунный облик в высоко расположенном окне она приняла за меня. Да, я знаю, я очень хорошо знаю, что в своем дневнике он фиксирует ее слова так: «Монстр, отдай мне моего ребенка!»* Но неужели вы думаете, что она говорила по-английски? Или что он держал наготове свой «словарь-полиглот», который ему был так нужен в общественной карете при поездке из Бистрицы, чтобы общаться с местными?
- - - - - - - - - - - - - - -
* «Master, find for me my child!» и «Monster, give me my child!».
- - - - - - - - - - - - - - -
Что же касается меня, я прекрасно знал, что там находится эта женщина, мне даже не нужно было высовывать из окна голову, чтобы ее увидеть. И я понял, что она говорила. И тем более не нужно мне было поднимать голос, чтобы вызвать к себе нескольких чудесных моих детей – волков – с округи, в километре или двух от замка. Они приучены служить мне по первой моей команде. Они быстро прочесали лес и в течение часа отыскали заблудившееся дитя. Они пригнали его тычками и мелкими укусами во двор замка, где эта глупая женщина – полагаю, именно из-за того, что она недоглядела за ребенком, ее дитя и потерялось – по-прежнему билась дряблыми своими руками в мою дверь, пока не увидела своего младенца, появившегося в сопровождении воющего эскорта. В этот момент она схватила его и побежала домой, и это была самая меньшая благодарность, какую мы с моими четвероногими лесничими когда-либо получали. А в книге Харкера утверждается, что, выкрав ребенка себе на закуску, я затем вызвал волков сожрать и мать…
Но теперь я вижу по вашим глазам, что на этот раз вы вообще не верите моей версии происшедшего. Хорошо, но почему бы мне не помочь ей, как помогал я тысячам других, когда я правил в качестве князя? Она явилась ко мне, к господину, и попросила о помощи, и я был обязан ее оказать. Эти действия, столь элементарные и правильные, и с ее стороны, и с моей, должны стать заверенными и зафиксированными показательными примерами того, как глубоко пал этот мир… однако я сейчас похож на брюзжащего старика.
Но вы все еще сомневаетесь. Вы будете настаивать на том, что я скорее выпью кровь ребенка, чем буду качать его на коленях. И вы правы, или будете правы, будь они лишь двумя вариантами поведения, из которых мне придется выбирать.
Отлично. Сейчас как никогда лучшее время обсудить нам вопрос употребления крови. Вы же едите мясо. Вы что, едите мясо мужчин и женщин? Возможны, допустимы же временами, иногда, игривые любовные укусы, но не более того, так ведь? Так вот, если сказать очень приблизительно, то вопрос решается мной самим. Мой единственный материальный продукт пропитания – это кровь, теплая и свежая, и желательно кровь млекопитающего, но я безразличен к тому, какие животные виды я потребляю для своего пропитания. Пока что, воспринимайте это как данность. Позже, если у нас будет еще время, мы обсудим, полагаю, каким образом большую часть необходимой мне энергии я получаю от все еще нескончаемой, неизмеримой солнечной радиации.
Другая особенность жизнедеятельности вампиров заключается в том, что репродуктивные органы, наряду с другими системами выделения организма, перестают функционировать; тело не выделяет ни семени, ни отходов. Это не означает, что мы лишены страстей; отнюдь нет. Но в то время как в мужчинах и женщинах, которые живут и дышат, много бушующего вожделения – попробуйте обойтись без еды пару недель, без воды пару дней, без воздуха пару минут, и увидите, неправильные ли я слова тут употребил – не говоря уже о похоти обычного секса, для нас кровь – это жизнь, кровь – это всё.
Любовь к женщинам я испытывал на протяжении всей своей жизни, и для меня ее сущность не изменилась. Но способ ее выражения изменился тогда, когда я очнулся после полученных мною смертельных ран в 1476 году. С тех пор кровь для меня – это все. О, я могу обойтись без крови прекрасных молодых женщин в течение, думаю, двух месяцев, двух лет, двух столетий, если будут существовать причины для такого воздержания. Я говорил уже вам, что никогда не овладевал силой Люси, Миной или кем-нибудь другим еще.
Но бог с ним. На следующий день после визита этой несчастной деревенской женщины, Харкер, обезумевший от страха, осмелился вылезти из окна наружу и спуститься по стене замка, да так далеко, что забрался в мои комнаты. Затем, проследовав по внутреннему проходу в часовню внизу, он наткнулся на ящики с землей, которые мы с моими друзьями подготовили к моему путешествию. И, заглядывая в эти ящики, он обнаружил спящим в одном из них вашего покорного слугу. Он, возможно, тут же уничтожил бы меня на месте, если б он был умным и злонамеренным, и если бы разум его соответствовал той его безрассудной храбрости, которая позволила ему осмелиться на преодоление этой стены. Ибо я, конечно же, был без сознания во время этой его попытки расследования.
Уход в гипнотический транс в дневное время, который мы обычно (но не всегда) испытываем между восходом и закатом солнца, на самом деле отмечает, как я считаю, нашу зависимость от солнца. Подобно тому, как живые, дышащие люди не могут без вреда для здоровья заниматься тяжелыми физическими нагрузками во время еды и переваривания пищи, мы, представители вида вампиров, в лучшем случае несколько летаргичны при наличии солнца; кроме того, никто из нас не сможет выдержать воздействие его незащищенных лучей очень долго.
Как бы то ни было, он нашел меня там, в деревянном ящике, наполовину наполненном мягкой, влажной землей, в летаргическом трансе. Выйти из охватившего вас этого дневного транса трудно, как мы это увидим, и особенность его в том, что глаза у вас чуть более открыты по сравнению со сном обычных людей. Мы не устаем, в том смысле, в каком это понимается у живых людей, но, в конце концов, мы все-таки нуждаемся в отдыхе, и этот отдых возможен только в сырой земле нашей Родины. Почему так, я не знаю; позже, может быть, найдется время для пары моих теорий на сей счет.
Не зная, как ему быть при виде такого моего состояния, когда я не дышал, был неподвижен, но в то же время я был все-таки каким-то не мертвым, Харкер вернулся в свои комнаты; и, конечно же, он ничего позже не сказал о своем вторжении ко мне. Четыре дня спустя, 29 июня, и мои планы, и работа моих помощников одновременно оказались завершенными. Поздно вечером я пришел к Харкеру и сказал:
«Завтра, друг мой, мы должны будем расстаться. Вы вернетесь в свою прекрасную Англию, а я займусь кое-какими своими делами, которые могут завершиться таким образом, что мы больше никогда с вами не встретимся. Ваше последнее письмо домой отправлено, завтра меня уже здесь не будет, но к вашей поездке все будет готово. Утром приедут цыгане, у которых здесь будет своя работа, а также несколько словаков. Когда они уедут, за вами прибудет мой экипаж и отвезет вас к перевалу Борго, где вы пересядете на дилижанс от Буковины до Бистрицы. Но мне хотелось бы надеяться, что я когда-нибудь вновь увижу вас в Замке Дракулы». Нужно ли добавлять, что порой я был скорее дипломатичным, чем правдивым в своих разговорах с Харкером? Я от всей души жаждал больше никогда с ним не сталкиваться.
Мое неожиданное заявление повергло его в шок, помимо простого удивления. Оно имело тонизирующее воздействие; он вскочил на ноги, и я увидел, как к нему возвращается скромный запас еще сохранявшейся остроты его соображения, пока он тем временем мобилизовал остатки своего мужества, чтобы попытаться мне как-то противостоять; очевидно, этот подвиг покруче, чем карабкаться по отвесным каменным стенам.
Твердым голосом он, наконец, спросил прямо: «Почему я не могу отправиться сегодня же вечером?»
«Потому что, мой дорогой сэр, моего кучера и лошадей сейчас здесь нет, они отправлены по делу». Чистая правда, пусть и без разъяснений: Татра, единственный из цыган, кому я счел возможным доверить ответственную задачу в момент моего отсутствия, в тот момент находился в деревне Буковина, торгуясь за новую лошадь; три дорогие моему сердцу дамы, жившие у меня в доме, испили всю кровь черного жеребца, лишив его жизни накануне вечером, и я ожидал, что словаки и их собаки дожрут на следующий день оставшееся мясо жеребца.
Харкер даже улыбнулся, будто поймав меня в ловушку – вкрадчивой, спокойной, мягкой, какой-то дьявольской улыбкой, если можно так выразиться – и я испугался того, что увидел в его глазах, решив, что он уже немного сходит с ума: ожидаемый результат его долгих раздумий над страхами и сомнениями, вместо того, чтобы высказать их мне прямо в открытом споре. Он сказал: «Но я бы с удовольствием отправился пешком, я хочу уйти сейчас же».
«А ваши вещи?»
«Меня они не волнуют, я могу послать за ними позже». Однако, когда он писал об этом в своем дневнике, это его волновало, он обвинял меня в краже его дорогого костюма, его пальто и пледа, а также в том, что я угрожал его жизни и рассудку. Но теперь он твердо стоял на ногах и впервые за несколько недель казался тем самым уверенным и способным молодым человеком, который прибыл в Замок Дракулы в начале мая.
Я внутренне вздохнул. Я не мог полностью доверять цыганам, даже Татре, что они в точности выполнят все мои инструкции относительно Харкера, после того, как самого меня положат в ящик и отправят на корабле. И вот я и подумал: почему бы не поймать его на слове и не позволить ему отправиться к перевалу пешком? Единственная реальная опасность, которую я предвидел, могла исходить от волков, но одно только указание, посланное мною некоторым из них перед тем, как он двинется в путь, обеспечит ему такое сопровождение, что безопасность ему будет гарантирована, по крайней мере, до тех пор, пока он не доберется до местности, где живут обычные люди, после чего ему придется действовать на свой страх и риск, как и всем остальным людям.
Так что пусть идет, подумал я, до перевала тут всего несколько километров; и хотя дорога была плохой, она была прямой и нигде не разветвлялась, и она ровно спускалась вниз почти на всем протяжении. Полагаю, я тогда предположил, особо не задумываясь об этом, что у него все еще остались какие-то деньги в карманах, а также дневник, который он до сих пор все еще держал при себе. Я полагал, что мне также не следовало жаловаться на пропажу золотых монет, которые он выкрал у меня при своем уходе, так как я, или, точнее, мое имение здесь, в то время уже было заложено под денежное письмо-аккредитив. Ранее были упомянуты его лучший костюм, который я поручил вычистить одной цыганке, с плачевным результатом, пальто и дорожный плед, наряду с расписанием поездов железных дорог и так далее и так далее.
Я отошел от двери его комнаты, почувствовав облегчение оттого, что мой гость, наконец, открыто выразил свое явное желание уйти, и что у меня появилась возможность столь скоро и так прямо с ним согласиться и его одобрить, что его мнение обо мне из-за этого должно улучшиться. Я даже собрался в последний момент насильно всучить ему в руки несколько довольно весомых античных украшений из золота, как подарки на память о его визите. Мой грандиозный, продуманный замысел, в конце концов, реализуется, подумалось мне. Как только Харкер вернется в среду разумных людей, он изменит свое мнение о том, что же на самом деле произошло под крышами моего замка, или же, по меньшей мере, изменит свои рассказы об этом. И возвращение его домой поможет улучшить его состояние настолько, что в конце концов ему удастся излечиться от всяких возможных видов умственного расстройства.
Как отмечает Харкер в своем дневнике, именно в этот момент я сказал ему с «величайшей любезностью», заставившей его протереть себе глаза, потому что «это показалось мне настолько реальным, что я не мог в это поверить»:
«У вас, англичан, есть пословица, близкая моему сердцу, потому что именно в таком духе поступают и наши бояре: «Привечай гостя приходящего и подгоняй уходящего». Пойдемте со мною, дорогой мой юный друг. Ни часа не придется вам ждать в моем доме против вашей воли, хотя и печально мне, что вы уходите, и что вам так внезапно этого захотелось. Пойдемте!»
Я взял лампу и пошел впереди Харкера вниз по лестнице, он нерешительно последовал за мной, проверяя каждую ступеньку, словно подозревая ее в какой-то ловушке. Тем временем, воспользовавшись той внутренней речью, с помощью которой я разговариваю с животными, я вызвал к замку трех или четырех волков, которые в то время рыскали по лесу неподалеку, и которых я намеревался предоставить моему гостю в качестве сопровождающей попутной охраны. Я хотел, чтобы они примчались сюда, где я смогу представить их моему гостю, и чтобы они облизали ему руки и знали, что к нему нужно отнестись доброжелательно. Они уже выли во дворе к тому времени, когда мы добрались изнутри до входной двери, и когда я начал ее открывать, они бросились в раскрывающуюся щель. Я встал у них на пути и не отходил прочь, пока не успокоил их настолько, что мои пожелания стали им понятны.
Однако этот их вой, вид оскаленных клыков их морд и слюней, капавших с красных языков волков, распростершихся на полу под моей рукой, когда я стоял в дверях, не пуская далее детей моих, – для Харкера всё это оказалось уж слишком. В своем дневнике он приписывает мне какое-то «злобное дьявольское коварство», будто мне хотелось, чтобы его заживо сожрали волки, а также приписывает мне замысел бросить его трем моим женщинам, чтобы они выпили из него всю кровь; два взаимоисключающих конца, как мне кажется, выходящих за грани даже способностей графа Дракулы нанести смертельный вред одной и той же своей жертве.
«Закройте дверь!», вскричал он, и я повернул голову, с некоторым удивлением увидев, что он в отчаянии прильнул к стене, закрыв лицо руками. «Я дождусь утра!»
Ясно было видно, что после всего этого он будет не в состоянии брести по горным склонам ночью. Я был горько этим разочарован – применив даже некоторое насилие, я вышвырнул последнее воющее свое дитя во мрак и захлопнул большую дверь – но затем ни слова уже не сказал Харкеру. В молчании мы с ним пошли обратно в библиотеку, где я очень коротко с ним распрощался, пробормотав «Спокойной ночи». Я не знал тогда, пока не прочел его дневник, что позже эти три проклятые женщины появились у его дверей и стали шептать ему оттуда, приглашая к себе и соблазняя, дразнить его, чмокая губами и хихикая, и даже подражать моему шепоту, притворяясь, будто у меня с ними происходит за дверью диалог, вроде такого: «Прочь, прочь отсюда, вон на свое место! Ваше время еще не наступило. Подождите, имейте терпение! Сегодняшняя ночь моя. А завтрашняя ночь ваша!»
Нет, Джонатан Харкер, если вы слышите меня, думаю, вряд ли мне стоит винить вас в том, что вы сделали против меня позже. И мне также не жаль ни Мелиссу, ни Ванду, ни прекрасную Анну, когда в конце концов к ним заявился этот садист Ван Хельсинг…
Но я должен придерживаться хронологии моего рассказа. В последнюю перед отъездом из Замка Дракулы ночь я отлично полакомился кровью превосходной свежей телятины – не только из-за разыгравшегося аппетита, хотя он у меня, конечно же, был, но с целью помолодеть внешне. Конечно, я не видел своего лица в зеркале уже около четырех столетий – и мне, к тому же, нет необходимости регулярно бриться, что может свидетельствовать о каком-то доброжелательном знаке-предначертании для всего мира, – но, судя по некоторым обрывочным замечаниям, бросаемым время от времени моими случайными спутниками и собеседниками, я пришел к заключению, что в последнее время я выглядел очень похожим на старика, с белыми, как снег, волосами и усами, хотя и довольно крепкого, и иногда с красными глазами, как какое-то животное, внезапно пойманное лучами одного из новейших электрических светильников. Эту свою наружность я мог изменить путем регулярного интенсивного питания, я и намеревался этим заняться, на тот случай, если Харкер все-таки поднимет шум, и меня будут разыскивать к тому времени, когда я доберусь до Англии.
Итак, как я уже сказал, я очень хорошо насытился и надеялся столь же хорошо поспать, опробовав еще одну мою новую прочную и крепкую постель, в которой мне предстоит отправиться в путь. Мало что может разбудить вампира при свете яркого дня, когда он лег, полностью насытившись, в свою землю. Конечно, верным будильником является острый конец деревянного кола, входящего в его грудную клетку, забиваемый ему в сердце сильной и решительной рукой, держащей молот. Это мне известно, хотя, конечно же, не исходя из своего непосредственного опыта. Что есть такого в этом куске дерева, что делает его при надлежащих условиях настолько окончательным, реальным и нешуточным орудием смерти для представителей моего вида? Что оно само было когда-то живым, но теперь уже больше нет? Металл, который столь замечательным образом изрубает плоть и мясо дышащих людей, извергая из них густые красные потоки жизни, нам чужд, инороден и не способен нас убить. Он отскакивает, проходит сквозь или проникает в нашу особенную, очень специфическую плоть, но не может передать нам смертельную силу погибели. Серебряные пули? Их эффективность в отношении вампиров – это лишь суеверие.
Но металл в тот день ранил меня в моем ящике, замахнувшись остроконечной лопатой, за которую отчаянно схватился Харкер, решившийся еще раз преодолеть скользкие внешние стены замка, чтобы проникнуть в мои комнаты. Он вновь рылся в моих комнатах, сейфах и подземельях в надежде найти там ключ или что-нибудь другое, что может ему помочь выбраться из замка на свет божий самостоятельно. Он вновь обнаружил меня лежащим в ящике и, на этот раз, поддавшись порыву совершить убийство, он схватил лежавший рядом инструмент – лопату, орудие для рытья земли.
Представьте себе самый глубокий сон, в который вы когда-либо впали в своей жизни, из которого трудно вырваться, и умножьте его инерционную вялость в десятки раз. Вот в таком лишенном снов забытьи я и лежал тогда, в какой-то свинцовой летаргии, онемении, и все мои конечности были словно скованы цепями. Он мог бы найти там меня, обыскать меня, изнасиловать, и я ничего бы не знал об этом и ничего не почувствовал бы вплоть до заката. Но когда он схватился за лопату и поднял ее, этот психический удар, этот порыв убийства, которого он столь страстно возжелал, словно взвыл в сводчатом воздухе этого подземелья, подняв меня, и я начал пробуждаться задолго до того, как свистящее лезвие успело поразить свою цель.
«Кровавый урод». Он сумел выдавить из себя лишь этот слабый хриплый стон, но я все равно хорошо это услышал. «Чудовищная раздувшаяся от крови насосавшаяся пиявка».
Мои глаза были открыты, они были открыты все это время, но очищались от слепоты транса лишь медленно, размыто и нечетко. Я осознал, что крышка моего гроба открыта, потому что надо мной был каменный свод. И был виден слабый дневной свет, проникавший через многочисленные залы и проходы. И в уголке моего зрения лицо Харкера, сначала лишь в виде бледного овального пятна, а затем, когда мое зрение чуть прояснилось, и мои глаза начали видеть четче, я увидел маску безумия, лицо живого Человека, такого, каким он предстает во всех кошмарных снах вампиров, маску охотника, гонителя и преследователя, вгоняющего кол с намерением очистить свой мир, принеся в жертву нежить как козла отпущения.
Выходя из транса очень медленно и не в силах сделать это быстрее – я понимал, что не успел бы эффективно отреагировать, защищаясь, – я в первый раз осознал, с некоторым холодным отстранением, что Харкер, мой гость, похудел: что руки у него стали костлявее, а рукава грязнее, что волосы у него висели растрепанные вокруг искаженного злобой лица, что побрит он был плохо, в лучшем случае неаккуратно, с щетиной, отросшей за те несколько недель с тех пор, как он лишился своего зеркала.
«Уродина кровавая!», вновь проскрежетал он, и на последнем слове его голос сорвался в рыдание. И, слегка взвизгнув с каким-то поскуливанием, втянув в ноздри воздух, он высоко поднял лопату, держа ее обеими руками, чтобы, замахнувшись со всей силы, вонзить ее конец прямо мне в лицо.
Я отнюдь не хвастаюсь, когда говорю, что я не пришел тогда в ужас. Позже я коснусь вопроса страха. Сейчас же скажу лишь, что, к несчастью, мне пришлось увидеть этот тяжелый удар, опускающийся на меня. Лишенный возможности ничего сделать, кроме как повернуть голову и попытаться яростно взглянуть на напавшего на меня. Лопата поразила меня в центр лба, и я почувствовал этот шокирующий удар и боль в голове, тщетно пробуя пошевелить руками и ногами, пытаясь защититься, и подумал, что через секунду последует новый удар.
А что же Харкер? Что увидел он? «…насмешливую улыбку на раздувшемся, налитом кровью лице, которая, казалось, сводила меня с ума. И этому существу я помогал перебраться в Лондон, где, возможно, на протяжении многих грядущих столетий он сможет, среди многих миллионов его жителей, утолять свою ненасытную жажду крови, и создавать новый и постоянно расширяющийся круг полудемонов, жирея и насыщаясь кровью беспомощных людей!…
Я схватил лопату… и высоко подняв ее, ударил, острием вниз, по ненавистному мне лицу. Но когда я это сделал, голова повернулась, и на меня устремились широко раскрытые его глаза, сверкавшие ненавистью омерзительного василиска. Это зрелище, казалось, парализовало меня, и острие лопаты в моей руке повернулось и соскользнуло с его лица, оставив лишь глубокую рану надо лбом». В опровержение я могу лишь повторить, что вид Харкера, замахнувшегося лопатой мне в голову, также привел меня в смятение.
Обескураженный и лишившийся мужества этим моим движением и провалом этой первой атаки в попытке меня уничтожить, он позволил лопате выскользнуть из рук, и она каким-то образом захлопнула крышку ящика, оставив меня в полной темноте, ожидающим дальнейших его действий. Возможно, к счастью для тех, кто интересуется этой историей, в этот момент наше общение тет-а-тет было прервано «цыганской песней, которую выводило несколько веселых голосов», еще плохо слышимой, но приближающейся и сопровождаемой другими звуками цыган, которые прибыли на тяжелых повозках во двор замка, чтобы приступить к моей перевозке. Харкер побежал наверх, записать о случившемся в своем дневнике. Как только цыгане покинули замок, он предпринял дерзкую попытку спуститься по всей внешней стене замка и вскоре удрал из него неизвестно куда по собственной инициативе. В тот день моя карета так и осталась пустой, и Татра зря нацепил на себя ливрею кучера.
Если бы мой гость остался со мной чуть дольше и заставил себя соображать, он вполне мог бы нанести мне серьезные или даже смертельные повреждения. Конечно же, простая атака металлическим инструментом была обречена на провал, об этом Харкер мог бы вспомнить и извлечь из этого пользу позже, когда мы с ним возобновили наше общение уже в человеческом обществе. К настоящему же моменту эта отметина полностью исчезла с моего лба – не так ли? – ну или, по меньшей мере, пальцами я уже больше не могу нащупать этот гребневидный шрам, и никто его не замечал и меня о нем не спрашивал в течение уже нескольких десятилетий.
Но голова у меня ужасно болела, в висках стучало, поставляя мне новую пищу для размышлений, некий дорожный запас продовольствия на время моего путешествия; я был уже не в состоянии общаться с верными мне цыганами, после того как они прибили крышку моего гроба и покатили меня по длинной дороге к морю.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ВТОРАЯ
Во время моего путешествия по суше, а это примерно пятьсот-шестьсот километров через Трансильванские Альпы и далее на восток через Банат [историческая область в Центральной Европе, разделённая между Сербией, Румынией и Венгрией], плодородную равнину, никаких особых происшествий не произошло. После того, как мы спустились с гор, дороги стали прекрасными, и мои цыгане благополучно продвигались вперед на своих повозках.
Июльское солнце палило мой ящик, когда мы проезжали город, который вы называете Бухарестом, – а знаете ли вы, что я еще в 1459 году назвал его Cetatesa Bucurestilor [Бухарестской крепостью], когда он был одной из важных моих цитаделей? Некоторое время это была моя столица. Спустя некоторое время мы пересекли Дунай, и к вечеру 5 июля мы прибыли в Варну, что на Черном море, где в порту я должен был сесть на корабль, отправляющийся в Англию.
Варна. Полагаю, сейчас для вас это название мало или совсем не ничего не значит. Но в 1444 году в битве, произошедшей неподалеку, молодой король Владислав III Польский погиб под турецкими мечами, и самому Яношу Хуньяди* посчастливилось бежать с поля битвы живым, благодаря помощи моих сородичей из Валахии.
Нет, меня там не было. Мне в 1444 году было тринадцать лет, и я уже вел собственные бои, один, самостоятельно, без поддержки всякой армии. Когда христиане сражались с турками под Варной, я был далеко, в горах Малой Азии, в Эгригёзе, взятым в заложники для принуждения моего отца к сотрудничеству с турками; вместе со мной там томился в неволе и мой брат Раду, которого позже назовут «Красивым»**, ему тогда было всего шесть лет…
Можете представить меня ребенком? Думаю, не больше, чем Гитлера. Но каждый, кто в свое время был человеком, проходил этот этап, и я его помню. Куда веточка гнётся, туда и дерево клонится***… Великими мастерами гнуть веточки были те турецкие тюремщики моей юности. Неважно. Они стали бояться меня еще до того, как я покинул их стены четырьмя годами позже.
Как я уже сказал, мой путь в черноморский порт обошелся без происшествий. Цыгане передали меня моему агенту, Петру Чинскому****, а тот, в свою очередь, – моему доброму другу господину Лейтнеру, с которым я состоял в переписке, но который был слишком современным человеком, чтобы верить сказкам о «носферату», если они когда-нибудь и достигали его ушей. В Чинском я не был так уверен; и позже мне придется чуть подробнее о нем вам рассказать.
- - - - - - - - - - - - -
* Янош Хуньяди (лат. Ioannes Corvinus, 1387—1456) — венгерский военный и политический деятель, воевода Трансильвании, генерал и регент Венгерского королевства (1446—1453). Его сын Матьяш Корвин был коронован венгерским королём. – Прим. переводчика.
** Раду III Красивый (1438/9-1475) – господарь Валахии в 1462-1475 гг., младший брат Влада Цепеша (т.е. Дракулы). – Прим. переводчика.
*** Куда веточка гнётся, туда и дерево клонится. Английская пословица, смысл: характер складывается в детстве. – Прим. переводчика.
**** Здесь сохранено прежнее написание имени и фамилии этого персонажа, отраженное в русских переводах «Дракулы», хотя в самом тексте Стоукера (и соответственно Саберхагена) он назван Petrof Skinsky, т.е. Скински. Чинский – вероятно, из-за известного оккультиста и масона Чинского, действовавшего в Европе и в России в начале XX века.
- - - - - - - - - - - - -
Итак, Лейтнер принял под свою надежную ответственность пятьдесят моих больших ящиков с землей и проследил за тем, чтобы они были погружены на борт корабля, даже и не представляя себе, что отправитель груза сам плывет на этом корабле, а его багаж с деньгами и запасной одеждой, упакованный в прочный дорожный саквояж, находится под ним в земле. Меня погрузили на борт шхуны «Деметра» [богиня плодородия], направлявшейся в Уитби, который, если некоторые мои слушатели не знают, находится на побережье Йоркшира примерно в трехстах километрах к северу от Лондона.
Я уже плавал раньше на речных судах, но плавание на «Деметре» стало первым моим морским путешествием. Выйдя из своего ящика в первую же ночь – ящик, в котором я оказался, был уложен под несколькими другими, но между закатом и рассветом я мог выходить из него, если мне этого хотелось, через щель, которая была уже лезвия ножа, – я вышел в человеческом обличье из трюма на палубу, проскользнув через плотно пригнанную крышку люка. В ласковом и отрадном для меня мраке ночи я заметил землю на горизонте по правому борту; с других сторон море вокруг нас было чистым вплоть до горизонта, а с кормы дул свежий восточный ветер. На палубе находилось кроме меня еще трое, поэтому долго я там задерживаться не стал. Тщательно разведав обстановку во время первых нескольких ночей рейса, я установил, что на борту кроме меня находилось в общей сложности девять человек, пять русских матросов, русские же капитан и второй помощник, а также первый помощник и кок, которые оба были румынами.
Кроме того, я усердно старался использовать свои чувства, особенно в часы темноты, дабы выяснить, что мне под силу в этом новом для меня мире морской стихии. Как вы, без сомнения, понимаете, я способен управлять ветром и погодой, и, естественно, поэтому я стал думать, как мне можно воспользоваться этой данной мне властью для облегчения моего путешествия. Затруднение, как вскоре я понял, заключалось в том, что, хотя я и был способен прекрасно запоминать весь наш курс, когда мы проходили каждую его часть одну за другой – у нас, вампиров, имеется нечто такое, как я полагаю, что теперь называется инерциальной системой наведения, или что-то на нее похожее, – у меня не было ни малейшего представления о том, куда мы направляемся, чтобы дать указания ветру подталкивать нас в ту сторону. Чисто интеллектуально я, конечно же, знал, что место нашего назначения – Англия, и что к ней нужно будет добираться кружным путем через Черное море, Средиземное море и Атлантику. Но эти сведения мало чем могли помочь в попытке ускорить продвижение корабля, и поэтому я был вынужден удовольствоваться лишь наблюдением и попытками чему-то научиться.
Через пять дней после того, как мы вышли из порта, мы дошли до Босфора, а через день мы прошли через Дарданеллы и вошли в Средиземное море. Примерно в это время, как я теперь подозреваю, первый помощник капитана стал замечать мои ночные блуждания. Не думаю, что он до того момента когда-нибудь меня действительно видел, но каким-то косвенным чувством, какими-то еле заметными ощущениями, которыми владеют иногда живые люди, он каким-то образом понял, что после наступления темноты на корабле присутствует находящийся на судне кто-то десятый; что теперь иногда доска чуть поскрипывала под шагами неизвестного; что вдруг снова не оказалось тени на лунной палубе, там, куда эта тень должна была падать, и что на том месте, куда должны были светить лучи лунного света, было темно.
Моряки – народ суеверный, раньше я не осознавал, насколько правдива эта избитая фраза. А помощник был человеком, как я теперь полагаю, аномально чувствительным ко всему аномальному; 14 июля, на восьмой день нашего плавания, экипаж, очевидно, заразился от первого помощника этим самым страхом, один из матросов заспорил с ним о чем-то, и тот его ударил. Касалась ли эта ссора призрака, появляющегося ночью, или же чего-то совершенно не имевшего к этому отношения, мне неизвестно, так как она произошла при дневном свете, когда я удобно устроился в своем укромном месте внизу, и о ней мне известно единственно со слов (точнее, записок) моих врагов.
Кроме того, в этих записках следующая ночь, 15 на 16 июля, называется в качестве первой, когда меня действительно на самом деле заметил кто-то из числа экипажа. Как отмечает в своем судовом журнале (как это и положено) капитан, один из моряков, «до глубины души пораженный», сообщил, что видел «высокого худого человека, который не был похож ни на одного из членов экипажа, поднявшегося по лестнице и проследовавшего по палубе вперед, а затем исчезнувшего». Я стал неосторожен, а даже небольшая небрежность – это всегда плохо.
В ту ночь у меня пока еще не возникло подозрений, что мое присутствие на борту вызовет переполох, но когда я поднялся на следующем закате, я увидел, что всё в трюме вокруг меня находится в полнейшем беспорядке. Мои ящики сдвинуты с места, каждый, по меньшей мере, на некоторое расстояние со своего изначального места, а на балластном покрытии из тонкого белого песка повсюду были видны следы.
Никаких признаков течи или какой-то иной морской аварии, требовавшей от экипажа таких тяжелых усилий в трюме, не было, и вовсе не ощущалось никакого прошедшего шторма. Тогда в чем же дело? Всё свидетельствовало о том, что трюм обыскивали, хотя, к счастью, не с той тщательностью, которая была необходима, чтобы выкопать меня из моей земли.
Тогда экипаж, или часть его, вероятно, заподозрил, что что-то неладно. Но, обыскав всё вокруг меня один раз, они вряд ли снова сунутся обыскивать трюм без серьезной на то причины; поэтому я решил, на всякий случай, залечь на дно, затаившись на ночь или на две. По этой причине я лишь много позже узнал, что в ночь с 15 на 16 июля исчез один из матросов – важный факт, о котором я мог бы узнать и раньше, если бы не остался лежать от греха подальше в своем уютном и притягательном ящике.
О, мои домики с родной землей, мои землянки! С землей старой доброй Трансильвании, освященной смиренными и достойными священниками, столь же древней, как и погост моего древнего рода. Иногда я задаюсь вопросом, а может не только лишь в психологии лежат истоки силы, которую я черпаю из моей родной земли. Но факт тот, что подлинный покой нигде больше не могу я обрести, как в ней, а без настоящего сна ни один дышащий человек и ни один вампир не смогут прожить долго. В моей земле покоятся осколки костей моих предков, незаметные и смиренные, а также случайно попавшие туда трудолюбивые червяки и насекомые, робкие существа, боящиеся как меня, так и вас, всего, что движется. Фрагменты корней крепких деревьев, удобренные их листьями, а возможно, кое-где и частицы зарытого в эту землю валашского золота, над которым вспыхивают крошечные голубые огоньки всякий раз накануне Юрьева дня. О мой чудесный чернозем, который не слишком-то и пачкает одежду. Она лишь скользит по земле или же слегка касается ее, отчего остаются пятна, и когда я ложусь спать, мне очень покойно, а когда встаю, то, как правило, не тревожу ни единого комка. В Англии или где-нибудь еще я пропаду без этой прекрасной земли родины моей, об этом мне прекрасно известно, и о чем разнюхали и мои враги. Со временем, надеялся я, земля Англии станет для меня столь же гостеприимной и родной…
Но вернемся к «Деметре». Она рассекала бурные волны штормов, в которые попала в западном Средиземноморье, а первый помощник судна постепенно становился буйным безумцем, что пока еще было не слишком заметно, погруженным в мрачные свои страхи. Я же благоразумно скрывался внизу от греха подальше – у меня совершенно иррациональная неприязнь к этому добродетельному слову – в своем гробу, откуда я ничем не мог помочь делу.
Как пропал тот первый моряк, о котором я упоминал? Полагаю, по какой-то чистой случайности. Похоже, его сменили на вахте (это произошло ночью), а затем он каким-то образом свалился за борт, не вернувшись на свою койку. Такое случается. Но не следует забывать о том самом погруженном в мрачные размышления помощнике, которому как раз не хватало подобной загадочной трагедии, чтобы у него окончательно поехала крыша, погрузив его в бездны безумия. Помощник сошел с ума – сам капитан позже считал, что, возможно, в этом и дело – а ведь этот помощник был откуда-то с моей родины, не забывайте, зараженный присущими ей фобиями и ужасами. Он, должно быть, настолько сошел с ума, что в каждом встречном ему виделся носферату, особенно в том, кто приближался ночью к нему одному на палубе. И тут вжик! Он подходит со своим ножом и наносит удар, и бросает свою жертву за борт. И все это он делает обезумев, думая, что вроде как защищается, вы же понимаете. Как будто нож его способен чем-то противостоять чему-то по-настоящему опасному; но помимо этого, полагаю, помощник был в лучшем случае полуобразованным человеком, откуда-то из глубинки, и его страхи были намного больше и сильнее подлинного знания предмета.
В течение оставшейся части июля он порешил таким же образом еще четырех своих сослуживцев, и те, кто еще уцелел из числа теперь уже сократившегося в численности экипажа, шатались в изнурении от охватившего их отчаяния, колеблясь, стоит ли им выполнять свои обязанности, и не в силах уразуметь, что за злая напасть постигла их плавание. Мы пробыли в море уже почти целый месяц, прежде чем я снова вышел из своего тайного убежища. Хотя, конечно, сначала я не понял, какова в точности ситуация, но к этому времени на корабле остались только капитан, первый помощник и два моряка, остальные погибли один за другим в ночном мраке и в неизвестности.
Шхуна теперь уже прошла Гибралтар, пересекала Бискайский залив и приближалась к Англии.
В ночь на 2 августа я вышел на палубу, обнаружив, что она пуста, а так как я не моряк и неопытен в морских делах, я сначала не осознал, что это за опасный знак – встретиться с туманной ночью. Я наслаждался этим туманом и мраком и, стоя на носу корабля, упивался им, погрузившись в какие-то глупые мечтания об Англии, какой я себе ее представлял: меня самого как лорда-владельца какой-то залитой солнцем усадьбы, где никого и в жизни не будет волновать, почему это господин не выходит днем, воображал себе пару тех самых огромных собак, которые так великолепно получались у английских художников, сидящих рядом со мной, пока я смотрю в камин… или, возможно, щурюсь на собственные луга… какую-нибудь крепкую и грудастую саксонскую девку, работающую на них, собирающую сено, хорошо видные у нее на руках округлые мускулы, и вены на горле под загорелой кожей…
Помощник внезапно оказался совсем рядом со мной, я его сначала не услышал, и он так быстро появился, что я не успел по-настоящему отскочить – неудивительно, что ни один из живых людей, к которым он точно так же подкрадывался, не сумел выжить. Его острый нож прорвал мою одежду, но прошел сквозь мою плоть, как сквозь тень, не оставив никаких повреждений, а только жгучую боль. Спустя мгновение я растворился в тумане. Проклиная собственную дурацкую глупость, я пронесся в трюм, где и стал дожидаться в облике летучей мыши шума, гама и криков матросов, которые отправятся меня разыскивать, с факелами и оружием в дрожащих руках. Но никто ночью там так и не появился.
На рассвете я забрался в свою землю в один из ящиков, находившихся в самом низу, надеясь, что если они начнут расшвыривать другие ящики, это послужит для меня достаточным предупреждением, чтобы восстать из гроба и защититься против тех, кто явится меня искать днем.
Весь день я пролежал там, никем не потревоженный, и на закате я проснулся раньше обычного; но я дождался полной темноты, вообще-то полуночи, прежде чем появиться снизу в форме тумана. К своему удивлению, я обнаружил совершенно пустые палубы, никого из людей на них не было. Ветер был устойчивым, дул с кормы, и судно двигалось, как бы само собой, никем не управляемое.
Я никогда не был моряком, да и сейчас не являюсь, но все же я предположил, что долго так продолжаться не может. Я немедленно предпринял те меры, которые мог, в отношении ветра, чтобы он не менялся, и внимательно прислушался к возможным признакам жизни хоть где-нибудь на корабле. Мысль о том, что я остался один на неуправляемом судне, ввиду опасности того, что оно может перевернуться или разбиться о какие-нибудь скалы на неизвестном берегу, и вся перевозимая мною земля моей Родины погибнет под волнами, не могла меня, конечно же, обрадовать.
Где-то подо мной на корабле я услышал две пары функционирующих легких; и два бившихся сердца, едва ли одно. Но не более двух. «О Боже», подумал я, «семь человек мертвы или, по крайней мере, пропало без вести». В былые времена я заподозрил бы чуму или пиратов. Но в 1891 году я и не знал, кого или что подозревать.
Я уже собрался было принять форму летучей мыши и скрытно проникнуть вниз, чтобы узнать, что можно сделать, когда послышались шаги, поднимавшиеся по лестнице на палубу, и появился сам капитан. Он был небрит, у него был изнуренный вид, как у человека, который сражался несколько дней подряд без перерыва. Он не видел меня, хотя его измученные глаза метались из стороны в сторону по обезлюдевшей (кроме меня и его) палубе, с которой члены его экипажа исчезли один за другим.
Через некоторое время до капитана дошло, что корабль никем не управляется, он бросился к штурвалу и стал криками звать помощника. Вскоре появился румын в длинных кальсонах, растрепанный и с явно безумным видом. Он тут же подошел к капитану за штурвалом и заговорил ему хриплым шепотом, который мне, стоявшему в тени недалеко от них, был ясно слышен:
«Оно здесь, я чувствую это, сейчас оно где-то здесь. Вчера ночью на вахте я его видел, оно похоже на мужчину, высокого, худого и ужасно бледного. Оно стояло на носу и смотрело вдаль. Я подкрался к нему сзади и пырнул его ножом; но нож прошел сквозь него, как сквозь воздух». Пока помощник это говорил, он снова вынул нож, чтобы это продемонстрировать; и мои всевидящие в ночи глаза заметили следы свежей крови на лезвии, несмотря на то, что он им размахивал. Я понял, что это, должно быть, кровь последнего штурвального, который, по-видимому, был сброшен за борт за несколько минут до этого.
В этот момент я чуть было не бросился к нему и не разоружил первого помощника, думая, что он намеревается убить единственного моряка, оставшегося в здравом рассудке на борту – капитана, который единственный стоял между мной и вероятным крушением корабля и его полным разрушением.
Но безумец уже сунул кинжал в ножны и отступил от пришедшего в ужас капитана, который по-прежнему крепко вцепился руками в штурвал и его не выпускал.
Помощник пробормотал: «Но оно здесь, и я найду его. Оно в трюме, возможно, в одном из этих ящиков. Я вскрою их один за другим и проверю. А вы стойте за штурвалом». И, приложив к губам палец и призвав капитана молчать, он отправился вниз. Капитан смотрел ему вслед, с жалостью, ужасом и отчаянием, прорывавшимся сквозь истощенное, измученное морщинами лицо.
Я не мог допустить нападения этого безумца на мои ящики. Если он вооружится несколькими инструментами, то, даже работая один, но с фанатизмом безумца, примерно через час он сможет их всех сломать, и их содержимое, столь жизненно важное для моего существования, смешается с песком и водой в трюме, и отделить его будет уже невозможно. Если бы я был уверен, что капитан без посторонней помощи сможет отвести корабль в какой-нибудь надежный порт, я убил бы помощника там же, на месте – и все же нет, возможно, даже и в этом случае я бы никого не убил. Будучи воином когда-то очень давно, я повидал на своем веку достаточно убийств, а как князь – более чем достаточно, чтобы этого хватило на целую жизнь, даже еще более длительную, чем моя собственная.
Хотя у меня не было желания приговорить помощника к смерти, я был вынужден действовать, чтобы предотвратить осуществление его нового плана. Я изменил ветер настолько, чтобы, как я надеялся, заставить капитана заниматься штурвалом, и скрытно направился за помощником вниз. Он был уже в трюме и уже поднял тяжелый молот, чтобы ударить по крышке одного из ящиков, когда напротив него встал я.
Он вскрикнул, молот вылетел у него из рук, и он бросился к трапу, ведущему наверх, чтобы снова выбраться наружу. Позвольте мне отметить тут в скобках, что я нахожу странным, как многие вывели из наспех нацарапанного капитаном описания этих событий заключение, что помощник успел вскрыть один или несколько ящиков и нашел внутри одного из них меня спящим. Мне хотелось бы указать, во-первых, что в тот момент было уже за полночь, а это время, когда я, как правило, уже на ногах; а, во-вторых, если бы он действительно обнаружил меня в таком состоянии, человек, который несколько недель пытался убить вампира, вряд ли не смог бы тут же выбросить меня за борт, вероятно, прямо в ящике, со всем остальным внутри; и, в-третьих, не поступало никаких сообщений о том, что у какого-нибудь ящика не было крышки, или что он был сломан или поврежден, когда они в конечном итоге были выгружены на берег в Уитби. Вопрос, обнаружил ли он меня в ящике или уже ожившим, может, и неважный, но все же он указывает на то, как неверно истолковываются события.
Но вернемся к моему рассказу. Теперь помощник вновь выскочил на палубу, пользуясь словами капитана, словно «буйный помешанный», что несомненно так и было. Сначала он заорал «Спасите!», а затем впал в спокойствие, свойственное последнему отчаянию; очевидно, он понял, что от смертоносных призрачных вампиров его расстроенного ума на грани смерти никуда уже не скрыться. Подойдя к поручням, он сказал неожиданно разумным голосом: «Вам тоже лучше подойти сюда, капитан, пока не поздно. Он здесь. Теперь я понял, в чем дело. Море спасет меня от него, и это последнее, что у меня остается!» И прежде чем капитан смог броситься к нему и помешать ему, несчастный помощник бросился в море.
Некоторое время я стоял на палубе, скрывшись во мраке, успокаивая и смягчая ветер и соображая. Чуть позже ночью я попытался подойти к этому мужественному человеку, стоявшему за штурвалом. Мне хотелось хотя бы частично разъяснить ему свою позицию и попытаться заставить его понять, что мы с ним оба заинтересованы благополучно прибыть в порт. На море уже забрезжили первые признаки серого рассвета, когда я направился к нему в облике человека, смело и по-деловому, открыто, ему было все прекрасно видно, как я к нему приближаюсь.
Он впился в меня своими воспаленными красными глазами, после того, как на секунду, почти с тоской, он бросил взгляд на поручни; он не оставит свой пост, и его пальцы судорожно вцепились в перекладины штурвала.
Я остановился, не доходя нескольких шагов до него, и коснулся своего цилиндра. «Доброе утро, капитан».
«Что ты… кто ты?»
«Я пассажир, которому хочется лишь одного – благополучно добраться до порта».
«Изыди от меня, исчадие ада».
«Я понимаю, весь ваш экипаж погиб, капитан, но это вовсе не по моей вине. И я готов действовать вместе с вами, у нас общая с вами задача – выжить. Я не умею управлять кораблем, но я могу тянуть канаты, завязывать узлы, делать все, чем обычно занимаются матросы – а кроме того, многое другое». Я счел нецелесообразным сразу же предлагать ему управлять погодой по его приказу. «И вы убедитесь, что ваш новый экипаж даже сильнее прежнего, несмотря на то, что старый был многочисленней».
«Изыди от меня, дьявол!»
Увы, мой русский язык несовершенен. А человек за штурвалом вообще-то меня даже и не слушал, а лишь бормотал молитвы, заклинания и проклятия и даже позабыл о штурвале, пока я стоял перед ним. Вскоре я подумал, возможно, ошибочно, что это пренебрежение больше похоже на намеренное крушение корабля, и тогда я снова исчез с глаз его.
Весь следующий день, пока я беспокойно спал внизу, он, не смыкая глаз, оставался на своем посту. Некоторое время он потратил на то, чтобы наскоро записать продолжение изложенного в своем журнале на нескольких листах, которые он затем сунул в бутылку и спрятал в своей одежде – об этом журнале мне стало известно намного позже, иначе я бросил бы бутылку в море сразу же после его смерти.
Когда следующей ночью я снова вышел на палубу, я увидел, что он привязал себя к штурвалу и сильно ослаб. Вновь приблизившись к нему, как прежде, я снова очень вежливо и дружественно к нему обратился; но ужас его только усиливался, пока я не остановился из сострадания.
«Чудовище!», вскричал он. «Прочь, сгинь туда же, в ту же бездну, откуда ты явилось! Я не отдам тебе ни корабля, ни бессмертной своей души!»
«Вы могли бы согласиться на то, чтобы мы теперь вдвоем разделили капитанство», ответил я, изо всех сил стараясь его успокоить. «Я прошу только одного, и не более, чтобы вы мне сказали, в каком направлении лежит Уитби. В каком направлении Англия?» Ах! В залах собственного замка или в других благоприятствующих условиях, льщу себя надеждой, я действительно способен успокаивать, очаровывать. И смогу оставить у вас после себя сколь угодно мягкое и теплое впечатление. На борту корабля, однако, я чувствую себя чем-то чуждым этой стихии, как ни крути. Не удержавшись, я схватил беднягу за воротник и грубо его потряс: «Слушай ты, мерзавец, идиот, скажи мне, в каком направлении порт Уитби?»
Но к этому моменту, думаю, он знал это не больше моего. Конечно, я был в курсе, что в данный момент мы должны были уже пройти Канал [Английский канал, Ла-Манш] и находиться уже в Северном море, примерно где-то в районе конечного пункта нашего плавания. Весьма приблизительное направление показывали мне звезды на небе, всякий раз, когда я выдувал небольшой просвет в тумане, чтобы их было видно. Видел ли их капитан тоже и пользовался ли он ими, управляя кораблем и держа курс, в то время сказать я не мог; позже я предположил, что он все же это делал.
К рассвету следующего утра он умер; тело его осталось у штурвала, к которому он умудрился себя привязать, затянув последние узлы каната зубами. Я не знал, что он привязал к своим скрещенным рукам и четки, иначе я снял бы их с него, как взял бы и написанное им в бутылке, – ничто из этого не дало бы возможности предположить присутствия на шхуне вампира.
Я подумывал было уже о том, чтобы отвязать труп от штурвала и дать ему возможность воссоединиться со своей командой в той великой братской могиле, покоящейся под волнами. Но после некоторых размышлений я оставил его там, где он сам избрал себе место. Обнаружение в море корабля, полностью покинутого своим экипажем, станет загадкой, гораздо более интригующей для человеческого понимания, чем любое обычное кораблекрушение, и поэтому гораздо более пристально будет расследоваться. Я подумал, что, когда «Деметра» так или иначе пристанет к суше – я чувствовал в этом уверенность, по крайней мере, при таком моем грубом управлении ветрами, хотя разобьется ли она на куски о скалы или же просто со скрежетом сядет на мель, я не мог этого предугадать – но ее экипаж будет считаться просто пропавшим без вести во время шторма. Имея это в виду, я воспользовался данными мне властью и силой, чтобы поднять такой шторм, который сделал бы такой их трагический исход убедительным.
Поднять шторм с моей стороны было просчитанным риском; если корабль перевернется или затонет подо мной, мне ничего другого не останется, кроме как взлететь в облике летучей мыши и полететь через разыгравшуюся бурю. Мои ящики с родной землей будут безвозвратно утрачены, и я окажусь в тысячах милях полета летучей мыши от тех мест, где можно будет взять ее еще. И мои шансы на выживание в таких условиях будут весьма не велики.
Шторм бушевал и грохотал в Северном море в направлении Скандинавии в течение нескольких дней. Мне хотелось, чтобы он продолжал бурлить, покуда я не узнаю с какой-либо определенной точностью, в каком именно направлении его движущая сила окажет воздействие на мое дрейфующее судно. С необычайной радостью однажды ночью я различил какой-то мыс на северо-западе и подумал, что узнал возвышающиеся над водами скалы Фламборо-Хэд [мыс на Йоркширском побережье Англии], по рисункам и описаниям, которые я видел, погружаясь в книги в столь далеком теперь своем кабинете. Если я правильно определил место, Уитби должен был находиться не более чем в сорока милях к северо-западу, и если немного повезет, мне удастся загнать шхуну прямо в устье реки Эск.
Я медленно стал вызывать шторм, мне нужно было, чтобы он лишь краешком захватил судно, в котором я находился. Маневрирование оказалось не таким простым делом, как я надеялся, и все сутки 7 августа я лежал под палубами в ящике. Изредка меня выводило из оцепенения толчками, и я ожидал и надеялся в любой момент услышать крики на английском языке с другого корабля, а затем и шаги людей, заходящих на борт моего, узнать, что случилось на брошенном командой судне. Надеялся, потому что если мое судно будет взято другим на таком близком расстоянии от Уитби, считал я, то меня легко будет отбуксировать в надлежащий порт. Но ни один корабль к «Деметре» не приблизился и не проявил к ней никакого интереса, и когда вновь наступила ночь, я решил, что настало время пристать к берегу, насколько у меня это получится, своими собственными силами.
Вызвать и управлять сильной бурей – дело изнурительное и не очень-то приятное. Даже после того, как я установил, где находится гавань, которую я разыскивал, и развернул к ней корабль, потребовались громадные усилия, чтобы, наконец, направить шхуну – «каким-то чудом», как говорилось в одной газетной заметке, – между причалами, сторожившими вход в гавань, так, чтобы она проскользнула между ними, чтобы, наконец, с небольшими повреждениями врезаться в темную гальку прямо под высоким восточным утесом.
Тогда, в течение уже примерно десяти лет, в Англии непрерывно распространялось электрическое освещение, но в моей восточноевропейской глуши я еще никогда его не видел; и когда с одного из причалов в направлении моего устремившегося вперед корабля сверкнул прожектор, довольно мощный для того времени, я испугался, не зная, чего ожидать дальше.
Когда на меня ударил свет, я в облике летучей мыши управлял последним необходимым толчком ветра, готовясь взлететь и скрыться, если понадобится, после внезапного удара от посадки на мель. Когтями обеих лап я крепко вцепился в корабельные тросы, плотно завернувшись на ветру в крылья. Даже в ярком свете прожектора ни один из зевак, столпившихся на причалах и на берегу, не в состоянии был разглядеть мое маленькое коричневое тельце на мачте. То обстоятельство, что так много народу сбежалось на это посмотреть, в столь поздний час, стало для меня неожиданностью. Я не знал, что Уитби был чем-то вроде курортного города, в котором полно народа, не привыкшего к океану и его капризной погоде, и толпы отдыхающих высыпали на берег, привлеченные самим фактом этого шторма.
Яркий электрический свет бил в глаза летучей мыши, и, как только я увидел, что корабль через несколько секунд неминуемо врежется в берег, я бросился к трапу и сменил облик, обернувшись волком. Как только почувствовались первые сотрясшие судно толчки прибрежного торможения о дно шхуны, искатели острых ощущений на скалах были крайне удивлены, увидев, как откуда-то снизу, из трюма, на палубу выскочила «огромная собака» (как написал репортер). Она спрыгнула на берег с носа корабля и тут же исчезла во мраке ночи, ускользнув от прожектора.
Бежать волком – это мощный, яркий и легкий способ передвижения, не столь призрачный и зависимый от воздуха, как полет летучей мыши, он быстрее и не требует таких усилий, как бег человека. Менее чем за минуту я добрался до темных, удаленных от моря районов города, которые казались такими тихими и безлюдными, будто все население отправилось на океанский берег, заполонив набережную, поглазеть на шторм. Подождав некоторое время в темном углу какой-то узкой улочки, я удостоверился в том, что никто не стал меня преследовать и не гнался за мной из гавани, и позволил себе принять человеческий облик. Этот процесс встревожил крупного мастифа, который, сжавшись от страха, в подобострастной позе пригнулся, заскулив перед волком, у угольного склада напротив. Когда запах волка изменился на нечто похожее на человеческий, это придало твари храбрости, и она бросилась на меня.
В обычных обстоятельствах я, наверное, успокоил бы животное и отправил его бы обратно к себе домой, но мои нефизические силы были сильно истощены подъемом и направлением бури. Но в данных обстоятельствах я счел собаку легкой и стоящей добычей и выпил ее кровь, чтобы восстановить свои силы. Ее истерзанное тело было обнаружено на следующий день, но долгое время никто не связывал его с прибытием в гавань пятидесяти больших ящиков, указанных в грузовых бумагах как глина.
Почувствовав себя лучше и сильнее в предрассветные часы, я крадучись проследовал по мокрым от дождя улицам Уитби в поисках удобной точки обзора, откуда я смог бы наблюдать за выбросившейся на берег шхуной, в то же время особо к ней не приближаясь. Я устал, и мне не хотелось принимать облик летучей мыши, но очень хотелось увидеть, что происходит (если вообще что-либо) с ее драгоценным грузом.
Для этой цели идеальным оказалось небольшое кладбище на скале, возвышавшейся над городом и гаванью. И с вершины этой скалы увидел я величественный, грандиозный предрассветный пейзаж дикой необузданной природы. Конечно же, к тому времени я выпустил бразды правления погодой, и шторм уже в значительной мере стих. Но океан по-прежнему был мрачным, гневливым и непокорным, а небо заволокли низкие мчавшиеся облака. Я насытился свежей кровью, напитавшись ее живительной силой, и пришел в неописуемый восторг от величия этой картины и оттого, что я посчитал своим победоносным прибытием, несмотря на все значительные препятствия. Небольшая приходская церковь, возле которой я стоял, и большое разрушенное аббатство чуть выше, были безлюдны, и я стоял и смотрел оттуда почти до самого рассвета, а затем снова бросился на крыльях летучей мыши вниз, к кораблю.
Если бы я проснулся при выгрузке на берег моего ящика вместе со всеми остальными, у меня не было бы теперь воспоминаний об этих тревогах и потрясениях. Мистер Биллингтон, мой добрый поверенный в делах из Уитби, которому и был отправлен этот груз, с должной добросовестностью привел с утренним приливом на борт «Деметры» группу грузчиков, и когда я снова проснулся на закате, я обнаружил себя покоящимся в одном из своих пятидесяти ящиков с милой сердцу моему землей, перенесенных и оставленных теперь на сухом складе.
Последующие несколько дней я был вынужден вести довольно пассивное, хотя и рискованное существование. Ходили слухи о попытках расследования кораблекрушения. Делом, как я понял из некоторых подслушанных разговоров, заинтересовалось Адмиралтейство; необходимо было оплатить портовые пошлины, и в разгар этих грозивших опасностями осложнений Биллингтон вдруг стал затягивать подготовку моей транспортировки на поезде в Лондон.
Тем временем я, конечно же, выходил по ночам, и, несмотря на все эти проблемы, получал неимоверное наслаждение. Перемены, новые перспективы, успех, казалось, витали в воздухе, наряду с соленым привкусом Северного моря, который я стал даже практиковать теперь вдыхать ради наслаждения. Во время своих ночных прогулок я даже поймал себя на том, что смотрюсь в зеркала; на самом же деле я вообще-то действительно стал питать какие-то иллюзии, бередил слабые, необоснованные надежды на то, что хотя бы какие-то, пусть призрачные очертания моего отражения в зеркалах теперь будут видны.
Зеркала всегда были для меня досадой, но во всем остальном мое существование таковым не было. Жизнь приморского города по ночам, как на улицах, так и за закрытыми дверями домов, не прекращалась, и жизнь ни единого человека не казалась скованной тайной или страхом. Я слушал игру духового оркестра на причалах. Слышал смех многих людей на улицах. Мне казалось тогда, что даже самые бедные, убогие и обездоленные в этой новой для меня стране понимают, что у них существуют все возможности и основания радоваться жизни в этом мире и стремятся иметь хоть немного счастья и для себя. Я радостно восхищался. После того, как я убил собаку, я больше ничем не питался эти первые свои ночи в Англии. Вообще-то я испытывал некоторую тягу к крови, факт, из которого я черпал надежду на реализацию моих будущих планов; но какие-то более тонкие вещи, чем кровь, витали в этом английском воздухе, волнуя мне душу. Я сублимировал свою плотскую похоть и платонически наслаждался присутствием вокруг меня всех женщин города.
Боже, подумать только! Если даже маленький Уитби полон жизни, надежд и радостных людей, тогда что же, думал я, представляет собою Лондон? Разумеется, в этом бурлящем жизнью мегаполисе я не смогу более оставаться обычным вампиром, даже если буду пытаться. Речь не о том, что мне бы хотелось просто стать одним из более или менее обычных его жителей, легкие которых постоянно задыхаются в отработанном и закопченном воздухе в течение всего их жизненного цикла, длящегося всего лишь несколько десятилетий. Нет, я видел себя неким синтезом, первым представителем нового живого вида, тепло- и светолюбивого, в чем-то подобным живым, дышащим людям, и с таким же, как у них, количеством страстей и вожделений для насыщения и получения наслаждений; но в то же время сильным, стойким и несокрушимым, как носферату, способным общаться с животными, если и не принимать обязательно их облик. Такими сладкими, пьянящими размышлениями я был словно одурманен, сбит с толку и смущен.
Одним из моих любимых мест во время этих первых безумно многообещающих английских ночей было кладбище, о котором я уже упоминал. Оно окружало приходскую церковь Святой Марии, примостившуюся на восточном утесе высоко над городом и находившуюся чуть ниже старого, разрушенного аббатства. В этом самом аббатстве Уитби, за 1200 лет до того, как к нему прибыл я, крестьянский поэт Кэдмон первым в Англии воспел в гимнах бога-создателя Христианства. Так я обнаружил место, которое после наступления темноты всегда было безлюдным, и, подобно поэту былых времен я, вероятно, провел там множество часов в тиши, в мыслях и мечтаниях. Предо мной простиралась гавань с безмятежно спящим городом, а вместе с ними и море, которые я обозревал всевидящим своим оком, а под низко нависшим небом возвышался мыс под названием Кетлнесс.
И вот я, прислонившись к одной из сохранившихся стен аббатства, в этом состоянии эйфории обозревал лунный пейзаж, когда впервые в этот момент я и увидел появившуюся там прекрасную Люси. Было уже близко к полуночи, насколько помню, где-то ночи через три после бурного моего прибытия. Из состояния созерцания луны, земли и моря меня вывела мелькнувшая где-то в уголке моего глаза одинокая фигура в каком-то длинном белом платье, приближавшаяся к кладбищу по длинной лестнице, ведущей из города. Я обернулся, чтобы рассмотреть эту фигуру непосредственно, и выяснил, что это молодая женщина, которой, вероятно, еще не исполнилось двадцати лет, скорее хрупкого телосложения, с волосами, воздушно ниспадающими ей на плечи. Я не пошевелился. Хотя своими всевидящими в ночи глазами мне было видно ее с довольно удаленного расстояния, я частично скрывался во мраке и подумал, что вряд ли она меня увидит, даже если пройдет на довольно близком от меня расстоянии, что, похоже, она и намеревалась сделать, если бы продолжала идти той же тропой, которую избрала.
Она шла во сне, понял я, когда она с трудом преодолела несколько десятков ярдов, двигаясь как сомнамбула, босиком, в тонкой белой ночной рубашке. Ночная рубашка, мерцая во мраке, колыхалась на ней вместе с вибрацией ее шагов, вызывая воспоминания о чистой снежной метели или лунном свете редких карпатских горных вершин. Ее глаза, голубые, цвета редкого солнца английских небес, были открыты, но даже если бы она была полностью одета, я бы понял, что она спала – я кое-что понимаю в таких вопросах. Светлые волосы, очень гармонировавшие с такими глазами; горячее сердце, которого, хотя я и слышал, как оно бьется, когда она ко мне приблизилась, я тогда еще не понимал.
Она прошла мимо меня, скрывавшегося во мраке, и я подумал, что она собирается идти и дальше, в аббатство или вокруг него, но внезапно ее шаги замедлились. Она остановилась и повернулась так, что, казалось, она смотрит прямо в противоположную от меня сторону, на море; и в этот момент, чуть-чуть, еле заметно вздрогнув, она очнулась. Вы бы, наблюдая оттуда, где находился я, вероятно, не почувствовали бы этой перемены, такой незначительной она была. Да она и сама точно не поняла, очнулась ли или же еще спала, как показали это первые ее слова.
Я не сомневаюсь в существовании шестого, или даже шестнадцатого, чувства. Слишком часто дышащие представители рода человеческого удивляли меня быстротой и остротой своего восприятия. Еще до того, как она полностью очнулась, Люси повернулась лицом ко мне, и моя неподвижная фигура, скрывавшаяся в полумраке, шагах в десяти от нее, стала первым объектом, который отыскали ее зоркие глаза.
Она взглянула на меня так спокойно, как если бы сейчас был полдень, а я лишь какой-то необычной, причудливой надгробной статуей, которую стоит осмотреть. Она перевела взгляд на бегущие облака; на развалины аббатства, поваленные камни которого, возможно, являлись свидетелями зрелищ гораздо более странных, чем какой-нибудь вампир в их времена; она посмотрела на временами исчезавшую в облаках луну; а затем снова посмотрела на меня. Вы должны помнить, что я уже занимался вопросом изменения своей внешности, и, полагаю, она увидела, что мои вьющиеся волосы уже были коричневыми, а не сухими и серебристо-белыми, а лицо мое, вероятно, было уже почти без морщин.
«Что это, значит, я все еще сплю?», пробормотала она. «О, милостивый государь, что вы делаете в моем сне? Только за последнее время трое мужчин просили моей руки; и сейчас я услышу еще одно многословное предложение о браке? Но нет, вы скорее похожи на какого-то древнего викинга, завернувшегося в свой плащ, и явившегося очаровать и похитить меня, увезя меня в северные моря». И не меняя выражения лица, не выказавшего ни малейшего страха, она задрожала, таким долгим, длительным содрогающимся трепетаньем, таким совершенно восхитительным, очаровательным движением, начавшимся где-то в районе ее горла и волнообразно спускавшимся вниз, вплоть до того момента, когда белые пальчики одной ее ножки исчезли за другой.
«Вероятно, скорее Гунн, чем Викинг, моя прекрасная леди», сказал я и вышел из тени, подойдя к ней чуть ближе. «Что касается очарования и похищения вас, то это в значительной степени зависит от вас. Но сдается мне, вы уже определились в этом отношении».
Она не отступила назад, когда я приблизился, хотя побледнела чуть сильнее прежнего. Ее глаза с опускавшимися веками, словно готовые вновь погрузиться в сон, были устремлены на меня. «Я прошу вас только не завалить меня словами», пробормотала она. «Я устала, Боже, так устала, от всех этих слов мужчин в этой реальной жизни, когда не сплю».
Клыки моей верхней челюсти ныли от желания. Без лишних слов она бросилась в мои объятия, так безотказно и с таким желанием, как все простые девки, которых я когда-либо прижимал к себе за задницу и к губам. Она задрожала, когда я поцеловал ее в горло, и после первого моего прикосновения к венам у нее на шее колени у нее ослабли и пошатнулись. Я отвел ее к скамейке, стоявшей неподалеку, и когда она села, встал у нее за спиной и наклонился, уткнувшись носом ей в шейку.
Где-то внизу тяжелые часы мрачно пробили один час ночи. Теплое соленое изобилие ее жизни, благодарно лучась, истекало из нее в мои холодные вены, когда я услышал, как кто-то зовет ее по имени: «Люси! Люси!» – голосом девушки, которая, как мне показалось, была где-то далеко, но это было не так.
Люси пошевелилась под моими губами и руками, но когда я попытался было поднять голову и узнать, кто ее зовет, она вплелась своими пальцами мне в волосы, прижав приоткрывшиеся мои губы к своей коже. Я все равно приподнял голову, вызвав у Люси из-за этого несколько недовольный стон, – и увидел и услышал, как в том направлении, где находились мы вдвоем, по длинной лестнице идет еще одна девушка. Конечно же, это была моя дорогая Мина, хотя тогда я еще не знал, кто это, и рассматривал ее лишь в качестве проклятой помехи, прервавшей мое наслаждение. Она спешила, сознательно, и, вероятно, увидела нас обоих на скамейке; но путь ее пролегал вокруг церкви Святой Марии, и поэтому на несколько секунд она снова исчезла из виду.
«Завтра ночью», пообещал я Люси, держа ее руками за щеки и посмотрев ей в глаза, которые были теперь почти закрыты. Теперь она уже почти проснулась – и не от потери крови, поскольку количество выпитой мною крови было ничтожно малым для здоровой 19-летней девушки. Я увидел в ее глазах согласие, не вызванное никаким насилием, и услышал это в ее медленном успокаивающемся дыхании. У женщин, конечно же, секс анатомически локализован гораздо менее явно, чем у большинства мужчин.
К тому времени, как Мина обежала небольшую церковку, и улетело еще одно быстрое облачко, обнажив луну, я вновь незаметно растворился во мраке. Мина побежала прямо туда, где на скамейке по-прежнему полулежала Люси. Глаза Люси были полностью закрыты во сне, в который она почти что заставила себя погрузиться сама, хотя ее дыхание все еще было преисполнено волнений наших объятий. Мина, бормоча девичьи нежности и упреки, поспешила укутать мою недавнюю жертву шалью и наклонилась, сняв свои туфельки и заботливо надев их на Люси. Я заметил, что эта другая девушка, одетая в длинный домашний халат, накинутый поверх собственной ночной рубашки, также была привлекательной, хотя и по-своему. Если Люси была хрупкой и изящной, новенькая была крепкого телосложения, но тоже стройной, благодаря здоровой своей конституции.
Когда девушки покинули кладбище (Мина вела свою полупроснувшуюся подругу под руку), я последовал за ними на некотором расстоянии, желая узнать, где живет Люси. Я был до некоторой степени озадачен, увидев, как Мина – чье имя мне тогда пока еще не было известно, – остановилась у лужи и измазала обе свои теперь босые ноги грязью; мне подумалось, что, должно быть, она это сделала для того, чтобы какой-нибудь случайный прохожий подумал, что она все-таки обута. Почему это имело для нее такое значение, я не понял; еще одна капризная причуда английского ума, повод мне задуматься.
Благополучно проводив девушек домой и отметив, что они, очевидно, жили в одном и том же доме, я пораньше улегся спать и прекрасно проспал весь день.
Что касается Люси, то Мина с облегчением заметила на следующее утро, что никаких болезненных последствий ночного приключения у нее не проявилось: «…наоборот, оно принесло ей пользу, потому что сегодня утром она выглядит лучше, чем предыдущие несколько недель. Я с сожалением была вынуждена отметить, что своим неуклюжим обращением с булавкой я ее поранила. Более того, должно быть, даже серьезно, потому что кожа у нее на горле оказалось проколотой… там две маленькие красные точки, похожие на комариные укусы или уколы, а на ленточке-завязке ее ночной рубашки осталась даже капелька крови. Когда я извинилась перед ней, выразив свою озабоченность, она рассмеялась и приласкала меня, и сказала, что она даже ничего не почувствовала. К счастью, никакого шрама остаться не должно, поскольку ранки настолько крошечные».
Самой же Люси, как она позже мне признавалась, по-прежнему было неясно, являлось ли ее лунатическое приключение сном или же нет. Она ничего не рассказывала об этом, когда девушки отправились на пикник в сопровождении овдовевшей матери Люси, которая была вместе с ними на отдыхе, их сопровождая. Вероятно, для миссис Уэстенра даже к лучшему оказалось, что ни одна из девушек не упомянула об этом ночном приключении, поскольку она уже к тому времени страдала тяжелой формой сердечной болезни; хотя тогда Люси еще не знала об этой болезни своей мамы, равно как и я.
Мне было известно имя Люси и дом, в котором она ночует; и на следующую ночь, сдержав слово, я позвал ее. Позвал молча, мысленно к ней обратившись, так как я мог теперь это делать, поскольку мы частично стали единой плотью. Безмолвно дошел до Люси властный, не терпящий отказа факт близости ее возлюбленного и его желания обладать ею; но она спала в одной комнате с Миной и не могла так просто выбраться. Люси притворилась, что снова идет во сне, но эта уловка была сорвана; ее верная подруга и практичная соседка по комнате, не желая еще одного полуночного подъема на восточную скалу, заперла дверь спальни, а ключ привязала себе на руку. Она решительно отвела Люси обратно в постель и почти насильно ее там удерживала, пока та не успокоилась. Через час или два я снова ее вызвал, усевшись у окна девушек в облике летучей мыши. На этот раз оказалось, что Люси по-настоящему спала, но поднялась и попыталась открыть дверь. Мина быстро проснулась и помешала мне столь же успешно, как и прежде.
Как вы, несомненно, где-нибудь читали, одной из особенностей природы вампиров является то, что мы не можем входить в дом без приглашения. Ввиду этого, на данный момент я ничего не мог поделать в отношении Люси. Раздосадованный, я в одиночестве облетел город в облике летучей мыши и получил дополнительные доказательства того, что, находясь в своих комнатах и ??кроватях, и уверенные в том, что за ними никто не наблюдает, англичанине и жители Центральной Европы не очень-то и сильно отличаются друг от друга.
На следующий вечер, 14 августа, если я правильно помню, моя настойчивость была вознаграждена. Когда Мина вышла на прогулку, у окна девушек появился я. В отсутствие сопротивления не оказалось большим трудом молча убедить спящую девушку открыть окно и выглянуть в него, вытянув в лунном свете белую и хрупкую шейку и положив ее на подоконник. Маленьким своим ртом летучей мыши я попробовал сначала одну ранку, а затем другую, из тех двух, которые были так тонко проделаны моими бОльших размеров человеческими клыками. Дорогая мне девушка лишь немного постонала, но после этого сон ее был очень приятный.
Конечно же, в мой маленький желудок летучей мыши невозможно было закачать настолько много крови, чтобы это оказало какое-нибудь серьезное воздействие на самочувствие Люси. Но она оказалась не очень крепкого здоровья. На следующий день она стала чахнуть, у нее был уставший вид, и она никак не могла это объяснить своей самой близкой подруге.
Следующей ночью я позвал ее снова, но дома была Мина, которая вновь не дала Люси высунуть нос из комнаты. Я упивался пусть небольшим, но недвусмысленным наслаждением этим молодым покоренным мною сердцем, и про себя улыбался, когда вспоминал, как она назвала меня «Викингом». По правде говоря, я стал проявлять к этой интрижке такой интерес, что на некоторое время почти даже позабыл, что моей целью является Лондон.
И все же я относился к своему роману с Люси как к чему-то мимолетному, каюсь, он более подходил к концу двадцатого века, или к середине пятнадцатого, к дням моей жизни, когда я дышал, чем к тому времени и к тому месту, когда он произошел. Возможно, дело именно в этом моем отношении, а не в кровавых деяниях, которые можно было как-то установить и доказать, – в этом причина того, что в конце концов и вывело на мой след эту свору убийц, бешено за мной погнавшихся. Да, вообще-то именно мое непостоянство, моя неверность, иногда думаю я, показалась им нестерпимой. Если бы я ограничился только одной из этих милых девушек, женился бы на ней и сосал бы ей шею за закрытыми дверями, думаю, я был бы, как какой-нибудь эксцентричный кузен, радушно встречен семейством и его друзьями в кругу домашнего очага. Но, возможно, я ошибаюсь в том отношении, какую же степень эксцентричности даже англичанин способен вытерпеть.
Не играет роли. Я чуть не забыл о Лондоне, как я уже отметил, и испытал нечто вроде шока, когда вечером 17 августа, открыв свои хорошо выспавшиеся глаза, я обнаружил, что ящик, в котором я проспал весь день, грузится на поезд, вместе с другими 49 его собратьями. Я почувствовал себя немного в роли одного из тех воров, которые залезли в кувшины с маслом в сказке об Али-Бабе*.
- - - - - - - - - - - - - - -
* Переодевшись купцом, торгующим маслом, главарь разбойников является в дом Али-Бабы и просит приютить его на ночлег. С собой на мулах он привозит 38 кувшинов; в одном действительно масло, а 37 разбойников спрятаны в остальных кувшинах из-под масла. Ночью, когда все заснут, они должны выбраться из кувшинов и прикончить хозяина дома. Но ночью находчивая рабыня Марджана заливает в кувшины кипящее масло. Утром главарь разбойников приходит разбудить своих подручных и находит их мёртвыми. Не в силах ничего поделать, он уходит. – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - - -
Эта поездка примерно на триста километров по Большой Северной железной дороге стала моей первой поездкой на поезде вообще, и ничего приятного в ней не оказалось. В вони от сжигаемого угля, несшейся от паровых двигателей к грузовым вагонам, было нечто органическое, почти пищевое, заставившее меня испытывать свою выносливость в течение нескольких долгих часов.
После того, как мы пропыхтели по этой дороге минут пятнадцать, стало уже практически темно, и я просочился сквозь какую-то прореху в своем ящике и предстал в облике человека, намереваясь разведать обстановку. Покачиваясь в такт с движением поезда в длинных летних сумерках, я подсчитал свои ящики, удостоверившись, что ни один из них не был забыт. С гулким ревом гнутой воющей стали, под колесами закрытого вагона, в котором ехали мы с моими домиками с родной землей, пролетел мост. Сквозь щель я заметил, как внизу слабо блеснула речка, и кивнул, оценив, с какой легкостью летевший на всех парах поезд смог пронести меня над бегущей внизу водой без всяких рывков и остановок, таких, какие иногда делают даже самые сильные лошади, перевозящие вампира.
Раздвинув двери товарного вагона, я немного поглядел на йоркширские болота, по которым мы мчались с такой удивительной скоростью. Затем, не желая ввергнуть себя в нечто похожее на катастрофу моего первого океанского плавания – я представил себе перепуганных до смерти машинистов, спрыгивающих с поезда, мчащегося со скоростью шестьдесят миль в час, падающих на пастбища и погибающих в кучах навоза – я вскоре снова ретировался в свой ящик. Всю оставшуюся часть ночи и большую часть следующего дня, пока я лежал в своей обычной дневной прострации, мы, пыхтя, катились на юг с довольно частыми остановками для приема грузов, пассажиров и топлива.
Примерно по расписанию, в половину четвертого дня, во вторник, 18 августа 1891 года, смутно долетавшие до меня крики дали мне понять, что мы прибыли на вокзал Кинг-Кросс, в Лондон. Я пробудился с каким-то внутренним волнением и окончательно очнулся, когда мой ящик поволокли в числе других его сотоварищей из дверей грузового вагона прямо на какие-то, по-видимому, тяжелые повозки. После весьма краткой задержки ломовые извозчики заняли свои места и хлестнули кнутами, лошади дернулись, потащились, и мы отправились в мое вновь приобретенное поместье, Карфакс.
По дороге я стал слушать Лондон, хотя ничего за пределами моего ящика мне видно не было. В этом огромном мегаполисе, по которому я тогда впервые ехал, насчитывалось, вероятно, миллионов шесть живых, дышащих душ; свист, кашель, ругань, пение, молитвы, торговля, крики людей друг другу, от радости, гнева и дружеские, грохот в то же время их бесчисленных конных экипажей, проезжающих мимо моих повозок со всех сторон. Я упивался этой симфонией, пока, в конце концов, она не исчезла, став почти неслышной из-за постоянного шума собственной повозки.
Перфлит, где находился мой дом Карфакс, являлся, как, может быть, я уже упоминал ранее, пригородным районом Эссекса на северном берегу Темзы, примерно в пятнадцати милях к востоку от центра Лондона. Извозчики начали ругаться, используя добрые старые английские слова и выражения, которых я никогда не слышал из уст Харкера и не встречал никогда в книгах, когда они, тужась, стали поднимать и стаскивать, а затем отнесли владельца усадьбы в его новый дом и опустили его гроб на пол. Составленные мною лично инструкции по доставке, переданные им через контору «Диллингтон и Сын», были соблюдены довольно точно, и примерно к восьми тридцати вечера мое водворение было завершено. Шаги последнего рабочего затихли, и до моих обрадованных ушей донеслись звуки закрывавшихся за ним дверей. Примерно часов в девять вечера я восстал из своего гроба, как ребенок горя желанием обследовать свой новый дом.
Я обнаружил себя стоящим в разрушенной часовне, по-видимому, выстроенной еще до времен моей юности, все здесь свидетельствовало о том, что здесь не жил никто из живых людей уже так давно, как, возможно, и в моем собственном замке. Столь удаленная, удобная уединенность моего убежища, да к тому же до Лондона отсюда можно было дойти пешком. Я благословил Харкера и Хоукинса, высоко подняв от радости руки, и чуть ли не засмеялся, впервые после самоубийства первой моей жены… милая моя девочка, но она совсем лишилась рассудка, спрыгнув с парапета замка в середине моей дышащей жизни. До этого горького дня во мне не так уж и много было мягкости, но после этого ее не осталось во мне почти совсем…
Где же я оказался? Да, опишу свой первый вечер в Карфаксе. Незабываемая ночь. Я прямо-таки с жадностью ходил по огромному, безлюдному, полуразрушенному дому, время от времени разговаривая с крысами, а затем я исследовал окружавшие здание лесистые окрестности. Также я вспомнил о том, что нужно вытащить из своего гнездышка из дёрна и земли мой дорожный саквояж с деньгами и новой одеждой. Последнюю я повесил там, где ее можно было уберечь от сырости и содержать в достойном состоянии, пока у меня не появится возможности надеть ее в обществе. Какими глупыми мечтаниями я себя тешил…
За все столетия моего существования я вынес твердое убеждение в том, что правы те, кто настаивает на том, что такого явления, как чистая случайность, в строгом смысле слова не существует. Да, я лелеял глупые надежды. Как мог я знать, что Карфакс, приобретенный мною за тысячу миль от него, соседствует с сумасшедшим домом, которым управлял человек, доктор Джон Сьюард, который недавно, хотя и безуспешно, предложил руку и сердце моей стройной, страстной блондинке с кладбища и с подоконника? И этот факт – далеко не единственное и, возможно, не самое примечательное звено в цепи «совпадений» – за неимением лучшего термина – который связывал мою судьбу, столь неразрывно и причудливо, с судьбами Харкера, Мины, Люси, Ван Хельсинга и прочих.
Кто бы мог подумать, что крепкая молодая женщина, которая явилась помочь Люси на кладбище Уитби, была вообще-то обручена, а скоро станет и невестой молодого Харкера, которого я бросил, оставив в Замке Дракулы? Он в тот момент метался в бреду с тем, что тогда называлось мозговой горячкой, на одной из больничных коек в Будапеште, а добрые сестры, ухаживавшие за ним, даже не знали, кто он и как его зовут. Спустившись вниз по стене замка с карманами, набитыми украденным золотом, он каким-то образом сумел добраться до железнодорожного вокзала в Клаузенберге, куда он вбежал, бессвязно что-то крича о билете домой. Сотрудники вокзала, «поняв по его буйному поведению, что он англичанин», поспешили принять у него большую часть его денег и посадили его на поезд в нужном направлении. Он успел доехать только до Будапешта, где его пришлось госпитализировать по причине того, что теперь называется нервным расстройством.
Я могу лишь связать и пересказать вам эти события, которые все переплелись между собой, так, как они и происходили, или же, как лично мне казалось, что они так именно и происходили. Другой чей-нибудь интеллект, мощнее моего, сможет обнаружить какую-нибудь сквозную нить или нити естественных причинных связей, их пронизывающих и объединяющих их всех; я же не могу найти разумного объяснения этих неуправляемых цепочек «совпадений», не обращаясь к причинам, лежащим выше и по ту сторону естества природы, как она обычно понимается.
Но вернемся в Карфакс, в первую мою ночь там. Недолго мне потребовалось, чтобы избавиться от иллюзий относительно своих мыслей об убежище, безопасности и относительной изолированности моих новых владений. Вскоре после двух часов ночи, когда я стоял, с умилением глядя на небольшое озеро, украшавшее мои земли, началось вдруг веселье. Все началось с того, что кто-то стал карабкаться по западной стороне высокой каменной стены, полностью окружавшей Карфакс, словно ее пытались перелезть. «В чем дело?», подумал я и поспешил обратно в свою пыльную, полуразрушенную часовню, где стояли мои драгоценные ящики, собранные все вместе и посему столь уязвимые. Сохранить их и защитить было крайне необходимо.
Я слышал, как одно дышащее существо вскарабкалось на стену и спрыгнуло на мою землю без приглашения. Неуверенные, колеблющиеся, но быстрые движения злоумышленника заставили меня подумать о беглеце, ищущем убежища; но я не мог быть в этом уверен.
Помощницей моих ушей стала всеобщая тишина ночи, столь далекой от суеты центральных районов города. В то время как мой гость находился еще шагах в ста от меня, мне было его слышно настолько хорошо, что я точно понял, что это мужчина, а не женщина и не ребенок. Неподвижный и бесшумный, как ящерица, замершая на солнце – и даже более того, ибо у ящериц есть функционирующие легкие, – я стоял и ждал в покрытой крысиными тропками пыли моей часовни, прислушиваясь. Приближавшийся сюда человек был, кажется, босым, и на нем была какая-то очень просторная одежда, шуршавшая вокруг его тела, когда он шел. Теперь он находился уже прямо за стеной часовни, и он внезапно бросился туда и начал услужливо ластиться и буквально пресмыкаться пред моими дверями, упав на землю, как настоящее животное. С чувством тоскливого ужаса все внутри меня опустилось, и мне пришло в голову, что, может быть, он сам носферату. Может, Англия уже кишит такими же, как я, может, Харкер исходя из какой-то безумной деликатности это опустил и мне не сообщил? Тогда действительно, мои надежды наверняка обречены. С некоторым облегчением я заметил, что этот человек постоянно дышит.
Теперь это таинственное существо подползло к окованным железом дубовым дверям, закрывавшим вход в часовню, а затем он навалился на них, по-видимому, мощными мускулами обеих рук, пятаясь их открыть, да так, что заскрипели петли. Но двери удержались.
«О повелитель, господин мой!», прохрипел он, губами прильнув к двери. Это была мольба, произнесенная шепотом, и которая была страстной и одновременно рабской. «О повелитель, даруй мне жизнь, много жизней!»
«Что это за англосаксонский речевой оборот?», задумался я, а он тем временем продолжал: «Насекомых, которые у меня есть сейчас, мой повелитель, и которых я пожираю десятками и сотнями, и животных, которых я могу получить… но мне нужны жизни людей, о владыка! Мужчин, детей и женщин, особенно женщин. Женщин!» Он издал какой-то звук, нечто среднее между булькающим плачем и смехом. «Они нужны мне, мой хозяин, и ты должен даровать их мне!»
Он продолжал говорить в том же духе еще долгое время, пока я стоял внутри у дверей, на расстоянии не далее вытянутой руки от него, будто священник на какой-то безумной исповеди. Прижав руки к вискам, я попытался задуматься. Единственное, в чем я мог быть уверен: этот человек знал, что я нахожусь здесь, он точно знал, что в часовне находится кто-то, кто находится за гранью обычного, и он явился предложить мне себя в добровольное услужение. Моего сохраненного в тайне инкогнито, с которым я только что поздравлял себя, и для достижения которого потратил я столько денег и усилий, теперь больше не существовало.
И пока я стоял там, не зная, что делать, я услышал шаги других, еще четырех или пяти человек, взбирающихся по стене примерно там же, где перелез ее мой первый гость. С чем-то похожим на отчаяние я сначала мысленно представил себе целый взвод поклоняющихся мне, с этим их первосвященником, лепечущим какую-то тарабарщину, который обнаружил святыню и собирается предводительствовать ими в их молебственных литаниях: «Женщины… о повелитель… жизни… господин… женщины…»
Но вместо помощников этого безумца, оказалось, что это, конечно же, его надсмотрщики-санитары, которые явились за ним, Сьюард с тремя или четырьмя здоровенными своими сотрудниками, которых доктор весьма мудро привел с собой. И лишь в этот самый момент я вспомнил, как Харкер вскользь упомянул как-то о психушке, соседствующей с моими землями, и начал понимать, чтО же в действительно происходит.
Гости снаружи стали быстро приближаться. Они рассредоточились полукругом, направившись к человеку в центре, который стоял на коленях у двери моей часовни и продолжал методически на нее напирать.
Тем временем он продолжал извергать из себя просьбы: «Я пришел сюда, чтобы выполнять ваши приказы, о мой повелитель. Я ваш раб, и вы вознаградите меня, ибо я буду вам верен. Я поклонялся вам задолго до сегодняшнего дня и находясь еще далеко от вас». И по сей день не уверен я, было ли это последнее его утверждение ложью, с целью снискать мое расположение, маниакальным бредом, рожденным в мозгу больного человека, или же на самом деле правдой. Конечно же, Ренфилд – так его звали, как я потом узнал; сумасшедший почти шестидесяти лет от роду, но невероятной силы и из благородной семьи – безусловно, как я сказал, Ренфилд каким-то образом прознал о моем здесь присутствии, сразу же, как только я прибыл в Карфакс, а впоследствии также чувствовал, когда я прихожу и ухожу, не покидая своей камеры или комнаты в больнице.
Он продолжал, почти уже пуская слюни, отвратительным шепчущим голосом: «Теперь, когда вы здесь, я жду ваших повелений, и вы не обделите меня, не так ли, в распределении благ и даров ваших?»
К нему сзади и окружая его, упорно приближались те люди. И тут я впервые услышал голос Сьюарда, молодой, уверенный в себе и властный: «Ренфилд, пора уже возвращаться вместе с нами, и побыстрей, вот так, молодец».
И еще одну фразу, произнесенную вкрадчиво, как говорят в низших классах общества: «ну давай же, приятель. Тихо, тихо, осторожней… вот так!»
Но ни властные, ни ласковые слова той ночью им все равно ничем не помогли. И хоть их было четверо или пятеро на одного, борьба была нелегкой. Ренфилд был человеком невероятной силы, как сам это я обнаружил позже. Позже я также читал о том, как он фактически вырвал окно вместе с рамой из стены своей камеры, чтобы в ту ночь оттуда сбежать. Сьюард и его люди, в конце концов, одолели его, уложили и связали, как какое-то дикое животное, перетащив в таком виде его через стену; и вновь безмолвие и ночь вернулись ко мне. Но судя по крикам этой борьбы, я вполне способен был поверить в то, что Сьюард записал о своем пациенте именно этой самой ночью: «Он готов убивать любым рывком, любым поворотом, любым движением своей руки».
И моим мечтам о новой жизни был нанесен еще один мощный удар.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ТРЕТЬЯ
Я мог бы тут же отправиться вслед за санитарами и их заключенным в лечебницу, чтобы выяснить, если смогу, из какого источника Ренфилд черпает себе такие силы, но я подозревал, что он почует там мое присутствие, и, несомненно, поднимет такой шум, что это побудит тех, кто за ним присматривает (им до сих пор казалось, что его безумие лишено всякого смысла), к проведению дальнейших расследований.
Кроме того, там оставались ведь мои ящики, без которых я оказался бы лишенным крова и вскоре буду обречен на гибель в этой чужой мне стране. Мне стало ясно, что я не решусь оставить тут их легкой мишенью, уязвимой для любой атаки, или даже обычного вандализма, даже на час, посему остаток ночи я провел, укрепляя свои позиции, по крайней мере, на своей, принадлежащей мне территории. Несколько драгоценных, но деятельных часов у меня ушло на то, чтобы заменить прекрасную трансильванскую землю нескольких ящиков – даже сегодня, когда прошло так много времени, я не намерен говорить вам, скольких именно – английской почвой, столь же качественной по большинству других параметров, но не столь гостеприимной для меня лично. Одну небольшую часть своей родины я пересадил в землю в часовне Карфакса, а содержимое нескольких других ящиков я зарыл в некоторых других местах на территории поместья, в местах с густой растительностью, где вероятность обнаружения точек, где я копал, являлась практически нулевой.
На следующий день я смог более или менее спокойно спать в дневные часы, и на следующий вечер мне удалось убедить себя, что вторжение этого безумца не имеет все же такого уж большого значения. Во всяком случае, мне не хотелось ночью рыскать вокруг психушки; мне хотелось повидать Лондон, и я это сделал.
Точнее, начал его осматривать. Конечно же, нет конца такому предприятию. Воспользовавшись в сумерках своими маленькими кожаными крылышками, я быстро преодолел пятнадцать миль. Еще до того, как я оказался в миле от центра Лондона, рев его никогда не утихающих улиц ударил по моим мышиным барабанным перепонкам, а огни мегаполиса ослепили мне глаза. Была ночь, было лето, и многие угольные печи не горели, а ведь в зимний день это могло окрасить небо вокруг меня почти в черный цвет.
Внизу вилась Темза, скованная большими мостами и отражаясь миллионами сверкающих огней. За Грин-парком стоял дворец, который сама Виктория удостоила чести жить там последние годы своего долгого правления; почти подо мной звучал глубокий и торжественный бой Биг-Бена. Крупные магистрали уже были переполнены, там и тут взгляд мой ловил непривычное, неестественное для меня, постоянно и устойчиво горевшее электрическое освещение. Пикадилли и Стрэнд светились витринами магазинов и ресторанов; Вестминстерское Аббатство, возвышающийся над центром осколок давно ушедших эпох, смотрело на это свысока, размышляя о меняющемся мире. В здании Парламента горело несколько огней, где правительство необъятной империи, без сомнения, не могло ждать до утра.
Подо мной теперь подымал свой купол собор Святого Павла; а затем замелькали кривые улочки и дикие трущобы Уайтчепела и Бетнал Грин…
Но я мог бы часами говорить о Лондоне, а я не должен этого делать. Скажу лишь, что каждый ночь после этого я навещал его, и каждую ночь я восхищался им сильнее, чем в предыдущую.
А тем временем…
Полагаю, нельзя считать удивительным совпадением то обстоятельство, что Люси прибыла в Лондон – а точнее, в северные его окрестности, где находился дом ее семьи под названием Хиллингем – дней через пять после того, как в столицу прибыл я. Лондон был и остается Римом, к которому, должно быть, ведут все дороги Англии. Примерно в это же время она начала вести дневник, записывая в нем свои довольно мрачные мысли. Возможно, после нескольких столь острых и жгучих эпизодов общения с ее Викингом, перспектива жизни с Артуром Холмвудом показалась ей уже вовсе не такой привлекательной.
Холмвуд, который вскоре должен был стать лордом Годалмингом, после смерти своего отца, был, безусловно, самым богатым и влиятельным из трех живых претендентов на руку Люси, и именно его предложение она и приняла. В ближайшее время я должен был узнал о нем побольше. Вторым, как я уже говорил, был доктор Сьюард. К третьему мы подойдем чуть позже.
Так как мы с Люси стали одной крови, я смутно ощутил ее географическую близость ко мне, проснувшись вечером 24 августа. Но я лишь с любовью улыбнулся про себя и отправился снова осматривать Лондон, намереваясь вкусить психический нектар его толп, смешаться с громадной массой его кипящей человеческой жизни, продолжить осмотр его зданий, улиц и монументов – памятников его великого прошлого. Каждый час, проведенный мною в Лондоне, искушал меня провести еще два часа такого осмотра, и лишь с трудом я смог заставить себя уделить время нужному делу: размещению своих гнезд.
Теперь я начал регулярно ходить по улицам в дневное время и посетил одну из извозчичьих контор, дабы организовать перевозку части ящиков из Карфакса в другие места хранения в городе. Я с радостью обнаружил, что владелец и служащие конторы, все честные добросовестные работники, отнеслись к вампиру весьма вежливо и по-деловому: очень большое внимание они уделили моим монетам, и почти совсем никакого – моему лицу. Тем временем я также заменил родную свою землю в некоторых своих ящиках английской. Эти ящики с новым содержимым я оставил в часовне Карфакса, а для хранения Трансильванской земли я использовал несколько больших ящиков, позаимствованных ночью, скрытно и насильно, у одного гробовщика на Стритсайде [улица в Лондоне]. Я оставил там немного золота в качестве оплаты (более чем достаточной), но не хотел привлекать к себе внимание открытой покупкой таких специализированных товаров, поскольку я не являлся владельцем какой-нибудь похоронной конторы или склада трупов, предоставляемых по первому требованию.
Я нашел эти современные двойные гробы великолепным пристанищем; уложив свою родную землю в верхнюю его часть, я мог спокойно спать во внутренней, покрытой свинцом. Один такой двойной гроб я закопал в часовне, а другой во дворе одного из зданий в районе Майл-Энд, относительно приобретения которого я уже вел переговоры. Третий ящик я оставил в запасе, в арендованном амбаре у Черинг-Кросс. Я свободно говорю вам, где они находились, потому что их там теперь уже нет, хотя два из них до сих еще находятся в Лондоне.
И лишь в ночь на 26 августа я вновь увиделся с Люси, а после этого я явился к ней еще один только раз, откликнувшись на ее призыв о помощи. Это был мысленный крик о помощи, такой острой, мучительной боли, что просто так отвергнуть его было бы крайне жестоко, да и позорно, я считаю. Поэтому той поздней ночью я оказался у большого загородного дома под названием Хиллингем, ожидая в человеческом обличье там, где Люси жила теперь вместе со своей больной матушкой и небольшой группой служанок. Я послал мысленное сообщение лишенной сна девушке; она встала и сумела выйти из дома, не потревожив никого из обитателей.
Я улыбнулся и протянул к ней руки, увидев ее хрупкую фигурку в пеньюаре, идущую мне навстречу через сад под деревьями.
«Так значит», пробормотала она, подойдя ко мне с широко раскрытыми глазами, искавшими мои, «это были не сны и не что-нибудь другое?» Несколько нерешительно она взяла меня за мои протянутые руки; мне кажется, она в тот момент почти испугалась меня, хотя мы были далеко не чужими друг другу. Я подарил ей так много наслаждений и ни капли, насколько я понял, боли.
«Дорогая моя Люси, свет моя ясный», сказал я. «Именно этот вопрос тебя и мучает? Что я не сон? Стоит тебе лишь махнуть маленькой своей ручкой, прогнав меня, и ты больше никогда меня не увидишь».
Глазами, полными боли, она озадаченно взглянула на меня: «Тебе известно тогда, что я страдаю, что мне страшно».
«Дитя мое, конечно, известно. Меня бы здесь не было, если бы ты не позвала меня, пусть даже мысленно, на помощь».
«Но как такое возможно?» Я собирался уже попытаться ответить на этот вопрос, когда она задала мне другой, ответ на который она, по-видимому, считала необходимым получить срочно. Он был выражен в виде голой констатации: «Я выхожу замуж, ты должен знать».
«Я этого не знал, но позволь мне теперь выразить мои поздравления, которые только можно принять от человека в моем положении». Я поклонился.
«Знаешь, я действительно собираюсь выйти замуж за Артура». Люси вспыхнула. «Я люблю его, очень люблю. И он меня любит». Она начала рассказывать мне о Холмвуде, его привычках, аристократичности, перспективах богатства и высокого положения, пока я не почувствовал себя довольно мерзко и отвратительно, словно какой-то мрачный дядя или старший брат, которого ей нужно было успокоить и задобрить, добившись его благословения. Конечно, в тот момент у Люси в ее жизни не было иного лица, который мог бы отнестись к ней по-отечески – Ван Хельсинг на сцене еще не появился – и, вероятно, она избрала меня на эту роль, которая вовсе мне не подходила.
«…поэтому я действительно люблю Артура и собираюсь за него выйти. А ты – ты по-прежнему как сон, или нечто из сна». Неужели она надеялась спровоцировать меня на какое-нибудь ревнивое заявление? Теперь мучения у нее на лице, когда она смотрела на меня, явно носили характер вожделения, и тут голос ее сорвался. «Я даже не знаю твоего имени!»
Я молчал, не уверенный в том, должен ли я назвать его ей. Имена имеют силу, власть, которая может иметь обоюдоострые последствия.
Похоже, и она не была уверена в том, что хотела бы узнать обо мне больше. «Обними меня», вот все, что она сказала, прежде чем с легким трепетом упасть в мои объятия. Люси понимала одно: то, что мы делали вместе, давало ей высшее наслаждение, и что Артур не был единственным, кого она любила. Мы не проводили теоретических дискуссий о вампиризме, и я голову дам на отсечение, что она даже не слышала никогда такого слова. В ту ночь, возможно, я выпил чуть больше обычного, потому что Люси цеплялась за меня и всё не отпускала…
Свадьба ее была назначена на семнадцатое сентября, через несколько недель. Хотела ли Люси продолжить наш роман после этой даты, сказать я не могу, потому что женщины непостижимы. Чего они желают? Я спрашиваю это, вместе с Фрейдом, в периоды мрачного мужского отчаяния.
Люси вновь начала чахнуть последующие несколько дней. Кроме того, некоторые признаки ее повторных ночных исчезновений, должно быть, стали очевидны для Артура Холмвуда, который часто с ней виделся – теперь, когда она оказалась рядом с Лондоном, так как через несколько дней жених вызвал доктора Сьюарда, своего друга, равно как и друга Люси, чтобы тот ее осмотрел. «Сначала она возражала», жаловался Артур в одном из своих писем. Ну, возможно, она предпочла бы врача, который не был отвергнутым женихом, или даже более того, такого, кто не специализировался на психических заболеваниях. Хотя у нее не было таких качеств, как твердая независимость Мины, очень даже возможно, что она возмущалась тем, что не могла сама решать такие вопросы, как выбор врача для самой же себя.
Сьюард прервал наблюдения своих состоятельных душевнобольных на срок, достаточный лишь для того, чтобы бегло ее осмотреть и пришел к выводу, что в основе ее – точнее, ее жениха – жалоб «должно быть, лежат психические проблемы». В принципе, это было верно. Ах, Люси, Люси, имя это означает «Свет ясный» – хрупкое и доверчивое существо. Думаю, ты не была слишком правильной девушкой; но, как и многие другие женщины своего времени, ты заслуживала гораздо лучшей участи, чем той, которая уготована была тебе судьбой.
Она попыталась отделаться от Сьюарда какими-то невнятными бормотаниями о лунатизме, которые, конечно же, в принципе соответствовали истине. Но он был сильным для своего времени врачом; по крайней мере, у него был зоркий глаз, острый нюх на всё необычное. Не то чтобы он показал большие знания и принял точные решения относительно того, что с этим делать. Первое же, что сделал Сьюард после того, как он уловил еле уловимое присутствие чего-то действительно необычного в этом случае – мою тень или мой дух, воздействовавший на девушку, – это послал за своим старым учителем Абрахамом Ван Хельсингом из Амстердама, доктором медицины, доктором философии, доктором литературы, и прочая и прочая и прочая.
Ван Хельсинг…
Те, кто слышит сейчас мой голос, вы что – до сих пор боитесь одного моего имени? Что, даже самые робкие мои слушатели полагают, что я могу представлять какую-то реальную опасность? Когда я заставил вас понять всю глубину идиотизма этого человека, Ван Хельсинга, и признаться в то же время, что ему удалось затравить меня почти до смерти, вы будете вынуждены согласиться с тем, что среди всех известных миру опасностей для человечества меня следует считать одним из наименее серьезных.
Ван Хельсинг, как правило, производил хорошее впечатление, особенно в первый раз, и особенно на молодых и неопытных. У Сьюарда было, и он упрямо его поддерживал, очень благоприятное мнение об этом человеке, который, как он считал, «как никто другой в мире, знает всё о непонятных заболеваниях». Ну, может быть. Медицина в 1890-х годах была еще в жалком состоянии. «Он может показаться человеком своенравным и взбалмошным, но это лишь потому, что он знает, о чем говорит, лучше, чем кто-либо другой. Он философ и метафизик» – именно так, вероятно, Артура Холмвуда, для которого и были сочинены эти сахарные рекламные речи, он и предупреждал – «а также один из самых передовых ученых нашего времени; и у него, я считаю, абсолютно открытый и не предвзятый ум. Всё это, вместе с железными нервами, темпераментом обледеневшего ручья, неукротимой решимостью, самообладанием и терпимостью» – последняя, конечно же, относилась не к вампирам – «возвышается от добродетели к благодеяниям, и это самое доброе и правдивое из бьющихся сердец…»
А Мина, познакомившаяся с ним позже, увидела и описала его как «человека среднего роста и веса, крепкого телосложения, с плечами, расправленными над широкой грудью и шеей, крепко сидящей на туловище, как и его голова на шее. Его осанка и поворот головы поражает любого сразу же, демонстрируя разум и властность; голова у него благородная, большая, даже позади ушей. На чисто выбритом лице выделяется жесткий, квадратный подбородок, большой, решительный и подвижный рот, большой и довольно прямой нос… Лоб широкий и чудесный… лоб у него таков, что рыжеватые его волосы, похоже, не могут на него падать, но естественным образом ниспадают назад и по сторонам. Большие темно-синие глаза широко расставлены, они очень живые, и они ласковы или строги в зависимости от его настроения».
Теперь давайте посмотрим, что же сделал этот образец добродетели и совершенства со всеми нами. К тому времени, когда он впервые осмотрел Люси, если я не ошибаюсь, это произошло 2 сентября, она оправилась от наших с ней, возможно, слишком восторженных объятий несколькими ночами ранее и, конечно же, выглядела лучше. Ван Хельсинг решил, что «было потеряно много крови… но состояние ее ни в коей мере нельзя назвать ослабленным и вялым». Мы должны делать скидку на то, что английский язык для профессора не был родным. Но и его познания относительно крови и ее болезней тоже были не на высоком уровне – обстоятельство, из-за которого у нас много впоследствии было поводов для сожаления. Лишь покачав головой над болезнью Люси, но почти ничего толком не сказав, он вернулся в свой Амстердам, думать и размышлять.
Несколько дней я держался подальше от Люси, чтобы дать время ее крови восстановиться, а также серьезно обдумать мысль разрыва с ней раз и навсегда. Так я и решил поступить, и когда я ночью вернулся в Хиллингем, во мне уже была решимость, что настала пора нам в последний раз попрощаться. Это решение было ради ее же благополучия, равно как и моего.
Во-первых, я не хотел превращать ее в вампира, так как в своем неведении – в состоянии, в котором, как я чувствовал, она предпочитает оставаться – она ??не могла дать мне информированного согласия, не могла разумно взвесить все опасности и радости, связанные с такой ответственной трансформацией. А продолжение наших отношений и наших встреч с такой же частотой, как тогда, в скором времени доведет ее до такой точки, в которой ей всерьез придется столкнуться с проблемой возможности ее превращения в вампира.
Во-вторых, рассуждал я сам с собой, что как ни приятно было мне с Люси, у меня на родине было много притворно ломающихся крестьянских девок, которые были такими же страстными, горячо дышащими и с великолепными формами, и которые способны были предоставить мне те же утехи за гораздо меньшие денежные расходы и приложенные усилия. Конечно же, не ради нежной кожи и вен проделал я всю эту мою одиссею. Увы! Как же страсть способна делать из нас дураков! И во время нашей встречи, которая должна была стать последним моим к ней визитом, посвященным лишь кратким объяснениям и прощанию, Люси прильнула ко мне, как прежде, и, к моему огорчению, я еще раз оставил ее заметно ослабевшей.
Тем не менее, главное мое решение осталось непоколебимым, и я вынес твердое убеждение, что наше только что завершившееся любовное свидание стало последним. Роман закончился, я был в этом уверен, понимала ли это Люси или нет. Вероятность того, что она станет вампиром, которая еще несколькими часами ранее все еще была относительно далекой, из-за наших недавних объятий перешла в состояние явной и непосредственной опасности – или же возможности, в зависимости от того, с какой точки зрения на это смотреть.
Конечно, на следующий день, по-моему, 6 сентября, Люси вновь выглядела несколько более бледной, болезненной, слабой и отчужденной. Холмвуда не было, он отправился к своему медленно умиравшему отцу, но посмотреть ее приехал Сьюард, и ему не понравилось то, что он увидел. Он снова написал Ван Хельсингу, который попросил его отправлять ему ежедневные телеграммы, информируя его о состоянии больной.
Профессор поспешил обратно в Лондон, с блеском в глазах, я в этом не сомневаюсь, и со своим саквояжем с инструментами в руках. Еще до того, как я успел получить хотя бы малейшего понятие о том, каковы его намерения или даже о том, что он посещал Люси – она не сказала мне о его предыдущем визите – этот идиот попытался сделать переливание крови, избрав в качестве донора – по чисто социальным причинам – Артура Холмвуда.
Попробуем посмотреть на этот вопрос в исторической перспективе. Лишь в 1900 году, не ранее, примерно через девять лет, Ландштейнер обнаружил существование у человека четырех основных групп крови: A, B, AB и O, и именно с этого момента можно говорить о возможности осуществления переливания крови без серьезной опасности для здоровья пациента. Разумеется, еще с древних времен на некоторых отважных и выносливых ребятках опыты инициативных врачей переливать кровь от человека к человеку или даже от животного к человеку заканчивались удачно, они их переносили. Несомненно, во многих случаях выживание пациента было связано с тем, что техника переливания не срабатывала, так что в его систему кровообращения не вводилось существенно заметного количества неподходящих кровяных клеток.
Что касается меня, то я покоился в своей гробнице в 1492 году, когда Папе Иннокентию VIII якобы перелили «цельную» (родственную) кровь трех юношей*; поэтому я не отважусь высказать свое мнение относительно правдивости этой шокирующей истории. В период своей активности в середине XVII века я читал с большим и далеко не случайным интересом об эпохальном открытии Гарвеем кровообращения. Время от времени я продолжаю собирать отдельные факты и узнавать мнения по этим вопросам.
Хотя мои собственные возможности проведения настоящих исследований в этой области более ограничены, чем вы могли бы подумать, и несмотря на мою природную склонность скорее действовать практически, а не к интеллектуальным вопросам, все же к 1891 году у меня накопились определенные небольшие познания по данному вопросу за всю более чем мимолетную длительность собственной моей жизни. Если бы я знал, что именно делал Ван Хельсинг, чтобы излечить жертву вампира – он именно так смотрел на этот случай – я бы его остановил. Поверьте мне, уж я бы не бросил бессердечно Люси на произвол судьбы. Но хотя я был в курсе, ввиду продолжавшегося между нами мысленного общения, о том, что ей теперь явно нездоровилось, и что она страдает, я не догадывался о причине.
- - - - - - - - - - - - - - -
* Историки настаивают, что это легенда, выдуманная врагами папы. Версии легенды разнятся: то ли ему эту кровь перелили, то ли он ее пил, то ли было двое юношей-братьев, то ли трое. «…Однажды тяжело заболел папа Иннокентий УШ. Самые искусные врачи ломали головы над тем, как помочь святейшей особе, но отступились. И вот однажды пришел к нему врач по имени Исаак, который взялся вылечить папу при условии, если тот согласится на переливание крови. Перед страхом смерти папа выразил согласие. Но где взять кровь? Приближенные, осеняя себя крестным знамением, отказываются дать часть своей крови для спасения «наместника Христа на земле». Они находят выход в том, что принуждают Исаака вскрыть вены своим двум любимым сыновьям-подросткам. Исаак производит обещанное переливание. Состояние папы значительно улучшилось, но оба мальчика умерли – у них было взято слишком много крови. Обезумевший от горя отец в отчаянии по древнему обычаю разорвал на себе одежды и удалился в пустыню. Там он прожил среди зверей много долгих лет, в течение которых наблюдал, что происходит с животными в природе, видя, как они гибнут в борьбе за существование. Он следил за тем, как и от чего умирает обескровленный организм, и понял, в чем состояла его ошибка, когда он делал кровопускание своим детям. Вернувшись домой после долгих скитаний, он произнес: «А все же кровь переливать надо и можно». – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - - -
То ли из-за счастливой совместимости крови Холмвуда и ее, то ли по причине того, что, к счастью, вообще техника переливания значительной части любой крови не эффективна, но Люси не только выжила после этой первой операции, но на следующий день восстановилась до почти здорового состояния. Во время операции она была под наркозом, а после того как очнулась, у нее не было четкого представления о том, что с нею произошло, хотя, конечно, на руке у нее имелась небольшая перевязанная рана, что дало ей пищу для размышлений. Когда она стала расспрашивать мужчин, которые о ней заботились, они ласково сказали ей откинуться на подушки и отдыхать.
В ночь на 9 сентября она перенесла рецидив; или же это могло быть новое, только что полученное заболевание, какая-то инфекция, передавшаяся через кровь, от ее жениха. В качестве лечения этой неудачи Ван Хельсинг назначил второе переливание, на этот раз донором должен был стать Сьюард, как самый молодой и самый крепкий мужчина, имевшийся на данный момент под рукой. Те, кто удивляется, как эта девушка сумела пережить это второе изнасилование – а также и третье, чуть позже – в лапах этого неукротимого ученого, могут полюбопытствовать о судьбе аналогичной операции, осуществленной Лоуэром, которая также оказалась успешной или, по крайней мере, без фатального исхода, в Лондоне в 1667 году.
И о другой операции, произведенной в Париже в том же году Дени, которая была документально зафиксирована как переливание крови ягненка в вены мальчику, уже полностью обессиленному обычными методами лечения тех времен – а именно, кровопусканием. В девятнадцатом веке в Англии акушер Бланделл и некоторые другие все чаще стали пытаться переливать кровь от человека человеку и часто заявляли о благоприятных результатах.
Но наверняка было много и не получивших огласки попыток, завершившихся гораздо менее счастливо. И второе переливание Люси, от Сьюарда – который пишет, что был сильно ослаблен этим его донорством – оказало на нее плохое воздействие.
Пока она лежала и чахла в своей постели, тая на глазах – а я, конечно же, ничего об этом не зная, занимался своими собственными делами – 11 сентября в ее дом в Хиллингеме были доставлены из Голландии первая из нескольких партий чеснока, в том числе и цветы, и растения целиком. Они, конечно, были заказаны специально, этим философом и метафизиком, который к тому времени понял – хотя никому и не сказал – что за всем этим скрывается вампир. Так вот, мощный запах Allium sativum (чеснок посевной; лат.) по меньшей мере столь же отвратителен потенциальному представителю моего вида, как и тому, кто уже относится к числу обычных его представителей – и более того, даже обычная пища может быть отвратительной для вампира, – но это вовсе не является непреодолимым барьером, на что, по-видимому, надеялся Ван Хельсинг. И все же, если бы я действительно был намерен погубить бедную девушку, эта новая тактика, по меньшей мере, была бы лучше, чем вкалывать ей чужеродные белки.
В ночь на 12 сентября миссис Вестенра очнулась настолько, что, хотя она и сама была уже почти что при смерти, сумела встать и выбросить эти якобы лекарственные цветы из комнаты своей дочери и оставить окно открытым. Возможно, и ее собственная жизнь оказалась немного продлена удалением этого раздражающего зловония диаллилдисульфида, трисульфида и прочего, но почему-то решили (врачи, по крайней мере), что Люси от этого пострадала. Один из самых продвинутых ученых своего времени, конечно же, не поделился с матерью Люси своими теориями о том, что ее дочери будет лучше с закрытыми окнами и с вонючими цветами. Если бы он изложил маме Люси все свои идеи, думаю, она и в этом случае, наверное, вышвырнула бы эти цветы, и Ван Хельсинга вместе с ними, и от этого нам всем было бы только лучше. Однако…
Естественно, в дальнейшем ухудшении ее состояния обвинили вампира – посетителя Люси, сначала это сделал Ван Гельсинг, а затем и вся остальная группа. На самом же деле, в ту ночь, когда были выброшены цветы, я гулял по улицам Уайтчепеля, в том числе и задолго после рассвета; но я же не могу представить свидетелей. В ту ночь мне удалось поговорить, перебрасываясь шутками, с очевидицей одного из самых шокирующих преступлений Джека-Потрошителя, случившегося года за три до этого. Я поверил в ее удивительную версию этого события, но сомневаюсь, что присяжные поверили бы ее утверждениям относительно моего местонахождения или же в ее показания в качестве свидетельницы против меня как личности.
Она составила мне радушную компанию, потому что в течение большей части той ночи я гулял в одиночестве, с довольно мрачными послеполуночными мыслями. У меня зародились первые настоящие сомнения относительно осуществимости моих планов влиться в массу прогрессивного человечества. Как ни нравилось мне находиться в Лондоне, я вынужден был осознавать, что одно только само по себе мое присутствие здесь не меняет меня так быстро, как я на то надеялся.
13 сентября, как записал Сьюард в своем дневнике – который, кстати, он вел на одной из ранних разновидностей фонографа, не сравнимой, разумеется, по качеству и эффективности с этим замечательным устройством, в которое я сейчас говорю, – «снова операция; снова наркотик; и снова некоторое возвращение румянца на ее бледные, как смерть, щеки…»
На этот раз донором стал сам Ван Хельсинг, а Сьюард проводил операцию, под личным руководством мастера. Просто поразительно, как при таком скоплении разнородных клеток в венах бедной девочки, она сумела прожить еще некоторое время.
Теперь я должен рассказать о событиях 17 сентября, которое стало для всех нас самым роковым и судьбоносным днем.
Джонатан и Мина Харкер, только что заключившие брак в Будапеште, где он долгое время пролежал в больнице, теперь благополучно обосновались в одном из домов в Эксетере. Мина теперь уже прочла сбивчивый и несколько бредовый дневник своего жениха о его пребывании в моем замке, но тема вампиризма между ними еще не обсуждалась, и, без сомнения, никто в этот момент не думал, что такие ужасы снова их коснутся.
Артур Холмвуд по-прежнему сидел у постели своего умирающего отца в Бинге, морально поддерживаемый молодым американцем по имени Квинси Моррис, частого спутника Артура в охотничьих путешествиях по всему миру, и третьего поклонника, надеявшегося на руку Люси.
В тот вечер в лечебнице Ренфилд, снова высвободившись, напал на Сьюарда с кухонным ножом. Сьюард, к счастью для себя, сумел вырубить своего сильного противника одним мощным ударом, и безумец вскоре вновь был разоружен и водворен в заключение.
Ван Хельсинг, находившийся в Антверпене в одной из своих привычных поездок, но все же, что похвально, беспокоившийся за свою пациентку Люси, телеграфировал Сьюарду, что Сьюарду чрезвычайно важно выставить в ту ночь в Хиллингеме охрану, но что же именно охранять, Ван Хельсингу еще только предстояло конкретизировать. Разумеется, Сьюард беспрекословно подчинился, но эта телеграмма по какой-то роковой причине была доставлена по ошибочному адресу. Она дошла лишь с опозданием на 22 часа.
Я же 17 сентября находился в Риджентс-парке. По-прежнему меня одолевали сомнения, и я твердо решился упорнее работать над тем, чтобы стать человеком. Я сел на удобной скамейку и стал читать лондонскую «Таймс» за тот день:
ХРУСТАЛЬНЫЙ ДВОРЕЦ. Невиданное представление: ТИГР ВЕРХОМ НА КОЗЛЕ… (боже, не надо).
МАССАЖ И ЭЛЕКТРИЧЕСТВО (по системе Уйэра Митчелла) в сочетании со шведскими и немецкими движениями. На каждом уроке продолжительностью в два часа, ежедневно, на живом пациенте, учащиеся проходят усовершенствованный двухнедельный курс. Никаких синяков; тех, кто допускает появление синяков, неправильно обучали…
Мэри Джейн Хиткот, 28 лет, обвиняется в умышленном убийстве Флоренс Хиткот… своей дочки, 5 лет и 6 месяцев от роду…
В Клеркенвелле, Генри Бэзли, 29-летний переплетчик, …обвиняется в том, что увез из дому и из-под присмотра матери девушку по имени Элизабет Мори… 16 лет 10 месяцев от роду. Ее удалось обнаружить в Хайгейте, где она жила в комнате, за которую задержанный платил 5 шиллингов в неделю, и в которой он ее посещал… Сержант уголовной полиции Дрю, осуществивший задержание арестованного по ордеру, заявил, что он обнаружил того дома, прятавшегося на заднем дворе. Заключенный был женат, с четырьмя детьми. При предъявлении ему обвинения он заявил, что все это ложь. По заявлению прокурора задержанный взят под стражу…
…Сомневаетесь, что я помню все эти заметки в точности? Ну, а мне кажется, что они легко запоминаются. Если сомневаетесь, сверьтесь с микрофильмами «Таймс» в доступной вам библиотеке.
(Главному редактору) Сэр. Вопреки собственному желанию, мне приходится опровергать теорию, выдвинутую моим другом мистером Халибертоном на Восточном конгрессе, что между Атласом и Сахарой проживает раса людей-гномов… Дж. Эд. Баджетт Микин.
Сэр. Необходимость в легкой и быстрой связи между передней дверью и верхним этажом дома в случае пожара или другой срочной необходимости… настолько очевидна, что не требует комментариев… Я сделал следующее довольно простое изобретение: на верхнем этаже дома устанавливается громко звенящий колокольчик; шнурок этого колокольчика заканчивается на нижнем конце на цепочке и крепится на крючке внизу. На ночь крючок прикрепляется к обычному колокольчику в доме, а утром открепляется… Кроме того, с помощью этого приспособления можно избежать грязной и антисанитарной практики содержать спящего в кладовой слугу – этот плодовитый источник безнравственности – как внутри дома, так и за его пределами. Искренне Ваш C. H.
ПИКАДИЛЛИ (С видом на Грин-парк) – отдельная квартира – четыре комнаты, ванная, лифт и прочее, сдается на короткий и длительный срок, а также продается мебель. Обращаться к домоправительнице, Пикадилли, дом 98.
…Это объявление мне показалось любопытным. Но я предпочел бы купить, а не снимать, не желая иметь дела с излишне любопытными владельцами.
Сэр. Допустим, один из депутатов, которые так решительно высказываются в пользу восьмичасового рабочего дня, по возвращении домой внезапно и опасно заболевает; и если, послав за врачом, он получает ответ, что у последнего 8-часовой рабочий день только что закончился, и что в течение последующих 16 часов он намерен отдыхать и наслаждаться жизнью, что он подумает о таком новом законодательном установлении? Искренне ваш, Дж.Р.Т.
И вновь вернемся на первую страницу…
КОМПАНИЯ ЗЕМЛЯНЫХ КЛОЗЕТОВ ПО ПАТЕНТУ МОУЛА (Акционерное общество). Гаррик-стрит, Ковент-Гарден, Лондон
КОМПАНИЯ МОУЛА В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ПРЕДЛАГАЕТ:
-Клозеты для сада,
-Клозеты для охотничьих домиков,
-Клозеты для коттеджей,
-Клозеты для любых мест,
-Клозеты полной сборки, готовые, снабженные устройством извлечения,
-Клозеты, оснащенные устройством подтягивания,
-Клозеты, оснащенные автоматическим устройством,
-Клозеты, изготовленные из оцинкованного, гофрированного железа,
-Клозеты разбирающиеся, для удобной транспортировки,
-Клозеты легко собираются за 2 часа,
-Клозеты всегда функционируют удовлетворительно,
-Клозеты требуется лишь заказать, и они будут поставлены,
-Клозеты с чистой и сухой почвой,
-Клозеты, работающие по такому принципу, никогда не отказывают, если поставляются с сухой землей…
Длинный перечень продолжался, и я читал его, глазами, почти гипнотически прикованными к этому списку. Но мысленно внимание мое всё возвращалось к тому слуге, который спал в чулане. Почему его условия и его состояние были такими «грязными и антисанитарными»? Неужели ноги его лежали на беконе, или же его смрадное дыхание заражало мешки с сахаром? И где именно в «плодовитом источнике» произрастают ядовитые сорняки «безнравственности»? Следовало ли мне вычитывать в строках этого письма смутные намеки на смертный грех обжорства?
Оказалось, что лондонские газеты, которые, как мне казалось на родине, обещали чудеса, приводили меня во все большее недоумение, чем дольше и внимательнее я вглядывался в тот мир, с которым они меня знакомили. Потребуется время, успокаивал я себя, и швырнул свою газету в мусорную урну рядом с собой – парк был очень чистым и аккуратным. Поднявшись, я направился в зоопарк. День был пасмурным, и, с цилиндром на голове, как и положено джентльмену, я обнаружил, что солнце меня совсем не беспокоит.
Утешением для меня стало добраться до зоопарка и в течение некоторого времени увидеть больше животных, чем людей вокруг себя. Большие толпы людей, хотя я и стремился их увидеть и по-прежнему находил в них удовольствие, все же были утомительны для того, кто, как я, столь долгое время жил вне таких толп. Все равно я действительно оставался чужестранцем в чужой стране, несмотря на беглое владение английской речью и внешность, приемлемую для мегаполиса.
Естественным образом меня потянуло к клетке с волками, где три серых красавца, обладавшие врожденной гордостью, страдали от своего позорного заключения. Хотя я вначале не пытался с ними заговорить, один из волков меня узнал; точнее, он понял, что я не обычный человек, что я гораздо ближе, родственней ему, чем любое двуногое существо, которого он когда-либо видел прежде. Он понял, что я знаю, что такое бежать на четырех серых лапах, что такое прыгнуть и убить, и что такое испить сырой красной крови из плоти, разорванной твоими зубами. Он понял это и не смог сдержаться, скрыв это знание. В то время как другие два волка в клетке, которые, возможно, тоже что-то поняли, но, оставшись безразличными, лежали и дремали, удивленные его поведением, он бросился, как взбесившийся волк, к решетке и выразил свои чувства единственно свойственным ему голосом.
Откуда-то появился пожилой служитель и с подозрением на меня посмотрел. В этот момент никого другого там не было, и фокусом волчьего воя явно был я.
Я прибыл в Лондон не для того, чтобы казаться загадочным, а чтобы теснее связать себя с огромной массой человечества. «Господин смотритель», сказал я, ведь я должен был что-то сказать, «похоже, эти волки чем-то встревожены».
«Может быть, вами», ответил он, и его мрачно-угрюмое поведение напомнило мне одного моего тюремного тюремщика в далеком прошлом, и это сходство заставило меня улыбнуться, даже несмотря на то, что оно вызвало у меня лишь еще большее сочувствие к заточенному волку.
«О, нет, вряд ли я им понравлюсь», ответил я рассеянно, отвлеченный сообщением из другого источника. «Свобода», говорил волк, глядя из клетки. Это был не вопрос, а полностью декларативное предложение.
«Я не могу тебе ее дать», ответил я ему. «Смирись, внутри себя, и она у тебя будет».
«О, нет, понравитесь», ответил мне старик, дерзя мне по праву ворчливого и независимого возраста. «Они никогда не откажутся от пары косточек в качестве зубочисток себе на чай, которых у вас как раз уйма».
«Свобода!», доносилось из серой железной клетки.
«Смирись. Преодолей себя. Ты жаждешь ее больше, чем пищи, чем собственной волчьей природы? Ты откажешься от самого своего тела и известных его прелестей, чтобы получить то, чего, как ты говоришь, желаешь? Просто высвободиться из этой своей клетки, и всё?»
И первые годы тюремного заключения в Турции тут же еще раз всплыли в моей памяти. Раду тогда был еще ребенком, совсем маленьким и слишком пугливым, чтобы стать объектом развлечений для наших изобретательных тюремщиков. Но мне было четырнадцать лет, когда они начали издеваться надо мной…
Мозг животного клокотал невысказанными мыслями, но на данный момент волк успокоился и лег. Смотритель удивленно посмотрел на него, затем на меня, а потом подошел к клетке и вошел внутрь, потрепав за уши по-волчьи часто дышащего зверя. Поразив старика, я сделал то же самое и был вознагражден удивленным выражением его лица.
«Осторожней!», сказал он. «Берсерк очень быстрый!»
«Не беспокойтесь, мне с ними не впервой». Глаза волка были устремлены теперь не на меня, а смотрели куда-то вдаль, как будто он представлял сейчас себе, как бежит в пространстве, лишенном решеток и преград.
«Вы тоже имеете с ними дело?», спросил смотритель, теперь его тон стал более дружелюбным. Он снял шляпу. Возможно, он надеялся купить у меня еще одного волка или двух.
«Нет, не совсем». И я коснулся своего цилиндра, прощаясь с ним и с Берсерком. «Но я нескольких приручил». И с этими словами я повернулся и ушел. Бессловесный мысленный голос волка в моем сознании стал удаляться, превратившись лишь в приглушенное далекое бормотание, но снова зазвучал бесконечно больший и сильный словесный гул мыслей Люси, становившийся все громче. Но мне не хотелось слышать ни того, ни другого.
С Люси происходило что-то серьезное, что-то очень нехорошее, я не мог этого не понимать, но я словно прикрыл уши, оградив свой ум, не желая больше ничего знать.
Я и догадываться не мог, что после наступления темноты Берсерк взломает решетку своей клетки, выбив из креплений железные прутья, и безошибочно найдет меня ночью, прибежав ко мне – в Хиллингем.
Я не мог знать, что приготовила мне эта ночь. И все же, когда я вышел из парка, я почувствовал на душе какую-то тревогу.
Я говорил ранее, что позже расскажу о страхе, и вот теперь это время пришло. Не скажу, что я когда-либо испытывал безграничный страх, но я познал весь тот страх, которые способны были перенести и разум мой, и душа, и даже больше. В первый раз это случилось, когда мои турецкие тюремщики раздели меня догола в камере и потащили меня, парализованного ужасом и истекающего экскрементами, сажать на кол, и я не сомневался, что действительно умру на нем. Некоторые в моей ситуации упали бы в обморок, другие сошли бы с ума. Что сделал я… ну, возможно, лишь волк в клетке способен это понять.
Конечно, я не умер. Если бы охранники убили меня, на следующий день им бы уже не с кем было поизмываться. Я даже не был по-настоящему – или, следует точнее сказать, «не надолго» – посажен на кол. Конец этого вертикального кола был тупым и не наносил кровавых повреждений сразу же после того, как его вставляли в естественное отверстие тела; и, стоя на цыпочках, я был в состоянии удержать его, чтобы он не проник слишком глубоко и не нанес мне серьезных травм. Я не мог стоять на цыпочках бесконечно, но когда тело мое под собственным весом начало опускаться, они быстро сняли меня с кола. Им определенно не хотелось, чтобы я умирал на нем именно в этот момент. Никогда прежде они еще не сталкивались с человеком, который остался в сознании, будучи столь восхитительно для них, мучительно и обреченно напуган до смерти.
На следующий день они решили сыграть в новую игру, показав мне сначала бумагу, которая, как они утверждали, являлась подписанным приказом о моей казни. Я снова поверил им, потому что из-за моей впечатлительности к происходившему кошмару выбирать не приходилось. Возможно, я не преувеличиваю, если скажу, что все эти дни я был напуган до смерти. Новая игра относилась к сожжению заживо, и я заполучил волдыри и опаленные волосы, прежде чем они ее прекратили. А на следующий день последовала игра с прожорливыми крысами; и еще одна – с турецкой женщиной, чей муж, по ее словам, был до смерти замучен валахами; а после этого… но мне не хочется досаждать вас омерзительными подробностями.
И в тот момент, когда этот цикл, пройдя по кругу, вновь подошел к колу, я вдруг понял, что мне нечего бояться, что на самом деле я больше этого не боюсь. Что я уже израсходовал весь тот страх, который только могла сгенерировать душа моя, даже если б я смог прожить еще тысячу лет. Мой жизненный рацион тревоги, страха, испуга и ужаса был уже полностью поглощен еще до того, как я начал бриться. С тех пор я уже ничего не боюсь. Хотя я не храбрец, и никогда им не был; тут совсем другое дело…
Мне кажется, самым ярким доказательством того, что эта оценка моего состояния была верной, является то, что я тут же потерял всякое желание отомстить своим тюремщикам. Высокопоставленный чиновник самого султана, случайно проезжавший тогда через Эгригёз, с изумлением наблюдал, как я невозмутимо переносил некоторые из последних бесплодных попыток моих врагов меня запугать. Тогда они на самом деле применили ко мне пытки, но знаете ли вы, что худшей и самой страшной стороной боли как таковой является вспыхивающая и затем продолжающаяся боязнь этой боли?
Этот высокопоставленный чиновник, как я уже сказал, был восхищен тем, что он посчитал моей стойкостью, и проявил интерес ко мне лично. Со временем он стал моим другом, до такой степени, что, если бы я захотел отомстить своим мучителям – мелким сошкам в их иерархии, я, вероятно, смог бы это сделать. И именно мой отказ от мести, не из-за какой-то героической христианской добродетели, а скорее из-за бесстрашного безразличия, так напугал их в ответ. Человек боится того, чего он не может понять, а я вышел далеко за пределы горизонта понимания этих простых, но исполненных зла людей …
И вот, когда я шел по улицам Лондона, я вспомнил о турках, но не со страхом и не с ненавистью, а погруженный в мрачные раздумья. Уверен ли я в том, что хочу вернуться в ряды основной массы человечества? Сократив этим собственную жизнь, возможно, если я так поступлю? Не то чтобы я боялся того, что жизнь моя станет короче или боялся чего-либо другого в этом мире, либо же вне его.
Даже Бога, друзья мои, хотя я знаю его лучше вас…
Примерно через час до того, как в полночь сбежал волк, я стоял в одной из таверн в Сохо, остро осознавая тот факт, что в мутном потрескавшемся зеркале за стойкой не видно было моего отражения, и что плотская девушка, цепляющаяся мне за руку, наверняка была бы сильно этим удивлена, если бы этот факт заметила. Я остро ощущал также теплую жидкость, столь быстро пульсирующую внутри ее яремной вены на шее, и невозможные запахи забродившего алкоголем зерна, поднимавшиеся из стакана, стоявшего нетронутым передо мною на отшлифованной тысячами рук деревянной стойке. Всей душой осознавая пропасть между мною и теми, кто меня окружал – все они, бесспорно, являлись людьми, пусть и уродливо испорченными умственно, телесно и духовно.
И вот, находясь в таком состоянии, я почувствовал, что меня зовет Люси, вновь и настойчиво, почувствовал ее крик, ужасный, страстный, пронесшийся над городом за четыре или пять миль, нас разделявших. В страхе, больная, она обращалась ко мне за помощью, звала меня как своего защитника и своего господина, и поэтому я ей ответил. Я поднялся в воздух из тени одного из переулков в Сохо и снова опустился на землю уже на темной, окруженной деревьями лужайке Хиллингема.
Оттуда я, как и прежде, ее беззвучно вызвал. Однако на этот раз я вскоре узнал, что она не сможет или же не попытается выйти. А сам я не мог просто так, по собственной инициативе войти в дом. В чем причина этого – в физике или в психологии – я точно не знаю, но факт тот, что я не могу войти в жилище людей, которые дышат, если меня хотя бы однажды не пригласит туда войти тот, кто там живет.
К тому времени я уже знал, какое окно на верхнем этаже вело в комнату Люси, и я тут же снова взлетел и сел на карниз снаружи. Штора была опущена, и сначала мне не было видно комнаты, но голос Люси был ясно слышен. Она о чем-то спорила, на повышенных тонах, с визгом, с какой-то другой, явно постарше, женщиной, которой могла быть только ее мать. Спор резко и внезапно закончился, когда обессиленная Люси упала на кровать, и таким образом она частично стала мне видна в той узкой области обзора комнаты, которую я получил, постаравшись как можно сильнее прижаться своей головой летучей мыши к стеклу в том месте, где между шторой и створкой сохранилась узенькая приоткрытая щель. Вокруг шеи Люси я увидел чесночные цветы в виде гирлянды, вместе с длинными зелеными листьями, и вся ее комната зловонно пропахла этим растением.
Почти одновременно с этим шокирующим открытием – означавшим, конечно же, что кто-то пытается принять меры против вампиров – я услышал первый приглушенный вой Берсерка в кустарнике внизу и в абсолютном ужасе посмотрел вниз, взглянув на него поверх крыла летучей мыши. На то, чтобы успокоить волка и мирно отправить его обратно в клетку, из которой он так недавно, очевидно, вырвался на свободу, могло уйти много времени, а душевные мучения Люси были для меня слишком важны, чтобы тратить на это время. Почувствовав себя генералом, осажденным в лагере неожиданными внезапными атаками, я сел на подоконник и попытался спокойно собраться с мыслями. Может ли существовать какая-то иная причина присутствия чеснока, кроме той, которая была так мне знакома? Несомненно, существовали какие-то английские обычаи и традиции, о которых я еще не знал; но мало надежды у меня было на то, что это одна из них.
Женщины, находившиеся внутри, не услышали волка, или же решили, что это вой какой-то собаки по соседству, потому что никакого впечатления он на них не произвел. Извернувшись своим маленьким, покрытым мехом телом, я постарался максимально прильнуть к стеклу, чтобы всмотреться внутрь сквозь щель у шторы и получше разглядеть Люси в ночной рубашке. Я испытал нечто вроде шока, увидев, как плохо она выглядела. Я также увидел мать Люси в халате, которая сама выглядела усталой и изможденной – не забудьте, что даже в это время ни Люси, ни я, еще ни малейшего понятия не имели о самом плачевном состоянии сердца миссис Вестенра – как раз в тот момент, когда она, шатаясь, нетвердой походкой вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Вот он, мой шанс; я еще раз мысленно ее позвал и одновременно стал биться своими мышиными крыльями о стекло. Люси слегка повернула голову на подушке, но не более того. Глаза у нее были закрыты.
Осторожно цепляясь в осенней ночи за камень, я вновь принял человеческий облик, обратившись прямо на подоконнике. Я извлек массу и вес прямо из себя – из ничего? Скажем, из некоего великого хранилища, в котором Господь сберегал такого рода вещи еще до того, как принял решение о Сотворении мира, и к которому некоторым из его созданий все еще до сих пор разрешен ограниченный доступ. Каким же образом я это делаю? Позвольте мне спросить, каким образом вы распределяете бесчисленное количество атомов в легких всякий раз, когда вы делаете вдох, чтобы насытить кислородом кровь.
И теперь я постучал в окно длинным ногтем и заговорил уже вслух. Люси поднялась в постели и испуганно взглянула на меня, но этот взгляд вскоре сменился радостью. Она постаралась как можно быстрее встать, как могла, подошла к окну и собиралась произнести слова, которые позволили бы мне войти к ней; но в этот момент дверь ее комнаты открылась еще раз, и мне отчетливо стала видна появившаяся в комнате фигура миссис Вестенра – а моя, увы, ей.
Люси уже полностью отдернула штору. Когда ничего не подозревающая старушка взглянула поверх плеча своей дочери на ночное окно, она увидела мой облик, глядевший на них обеих.
Я ожидал шока, но только не того, что произошло. Миссис Вестенра протянула руку, указывая в течение пары секунд на меня в воцарившейся тишине, с искаженным от ужаса лицом; а затем из горла ее вырвался какой-то сдавленный клокочущий звук, и она упала, словно подсеченная топором.
«Матушка!», закричала Люси и бросилась к ней, пытаясь поднять с пола свою престарелую родительницу; но в том ослабленном состоянии, в каком находилась Люси, шок и физическое напряжение оказались выше ее сил, и она тоже рухнула на пол, лишившись чувств.
Сердце и легкие у миссис Вестенра уже отказали, и я не был уверен, что вскоре то же самое не произойдет и с Люси, настолько слабо и неправильно они теперь у нее функционировали. Она позвала меня на помощь, и я сильно встревожился – нет, я почти что пришел в ужас – и прилетел ей помочь, но не мог теперь этого сделать. Мне еще не было прямо предложено войти в дом, в котором она лежала. Меня, обладавшего способностями проникать, как дым, сквозь барьеры, непреодолимые для живых людей, удерживал закон, столь же для меня неумолимый, как сила гравитации.
Новый приглушенный волчий вой, раздавшийся из кустарника, наконец, подтолкнул мой замедлившийся разум вновь к действиям. Я легко спрыгнул на землю, находившуюся на расстоянии двенадцати футов ниже подоконника, и позвал к себе Берсерка. Некоторое время я крепко держал большого серого волка, одной рукой обхватив ему морду, и глядел ему в глаза, стараясь внедрить в его послушные мне мозги понимание того, что мне от него было нужно. Я хотел, чтобы он пробрался в эту комнату наверху и лизнул Люси в лицо, чтобы она очнулась; если же это не удастся, подтащить ее за ночную рубашку или за волосы к окну, где она окажется мне доступной.
Почему же вместо этого я не подошел к передней двери и не постучался в нее в своем самом учтивом, вежливом и внушающем доверие стиле? Не забывайте, что все это происходило посреди ночи, а дом стоял обособленно. Люси однажды вскользь сказала как-то мне, что мужчины-слуги в доме никогда не спали – чулан в Хиллингеме, вероятно, являлся местом безупречной нравственности. Неужели женщины, находящиеся в нем внутри, откроют мне дверь, под каким бы предлогом я ни пришел? Я так не думаю. Все мои чувства и инстинкты говорили в пользу быстрых прямых действий, а я научился доверять своим инстинктам в чрезвычайных ситуациях.
Мне потребовались два или три броска, чтобы подбросить тяжелого волка вверх, на подоконник. Его поверхность, хоть и довольно широкая, чтобы на ней легко и удобно мог разместиться довольно худощавый акробатического типа джентльмен, предоставляла лапам Берсеркера очень скудную точку опоры. Он заскулил из-за того, как я с ним обращался, но, похоже, понимал, что, признав во мне своего хозяина и господина, он взял на себя обязательства выполнять мои приказы. В следующий миг он замахнулся своими тяжелыми передними лапами и разбил в окне стекло.
Я прыгнул, чтобы ухватиться за подоконник обеими руками, как раз в тот момент, когда волк падал вниз. Когда мы пролетали мимо друг друга, я увидел красные порезы у него на морде и сверкнувшие осколки разбитого стекла, застрявшие у него в шерсти. Мне хотелось излечить его раны, тому, кто сослужил мне верную службу, но сначала мне нужно было увидеться с Люси. Я стану человечным, я стану, повторял я себе.
Я снова уселся на подоконник, лицо мое оказалось в проеме разбитого стекла с острыми краями. «Люси!», позвал я ее, тихо, но горячо и отчаянно, применив и разум, и голос.
На ковре, засыпанном осколками битого стекла и цветами чеснока, пошевелилась Люси, она медленно села, и видно было, что она не понимает, что их с матерью тела наполовину переплелись друг с другом.
«Что… кто это…?»
«Люси, твой Викинг явился тебе на помощь. Призови меня, чтобы я смог войти внутрь. Позови меня, чтобы я пришел к тебе».
Она медленно и озадаченно подняла глаза, увидев мое лицо. В этот момент внизу под лестницей я услышал, как зашевелились горничные; без сомнения, их разбудили звуки бьющегося стекла. Снаружи снова взвыл волк, на этот раз от боли. Люси подняла руку, пытаясь убрать с лица светлые свои волосы, но она была слишком слаба, и это движение ей удалось лишь наполовину.
«Люси, меня зовут Влад. Пригласи меня войти внутрь, быстро».
«Ах. Тогда входи, Влад. Мне так плохо, боюсь, что я умираю». Затем, когда я поднял ее на руки, она жестом руки показала в направлении неподвижно лежавшего на полу тела: «Мама?»
«Твоя матушка уже не испытывает страданий», сказал я и положил Люси на кровать. Затем, прежде чем я успел что-либо сделать или еще что-то сказать, шлепанье многочисленных ног на полу в коридоре, покрытом ковром, за дверью спальни, объявило о появлении перепуганной группы горничных.
«Мисс Люси? С вами все в порядке?"
«Отвечай осторожно!», прошептал я, сжав Люси руки. Горящими глазами я впился ей в глаза, а голосом ей приказывал, и она, кажется, немного восстановила силы.
«Со мной все в порядке», крикнула она слабо, «по крайней мере сейчас».
«Ваша мама там, мисс Люси? Мы можем войти? »
Я кивнул.
«Входите!», воскликнула она, и ручка двери начала поворачиваться; но прежде чем она успела завершить свое движение, я оказался под кроватью Люси, растянувшись под ней во весь рост, готовый в любой момент превратиться в туман или сократиться до объемов летучей мыши.
Восемь босых девичьих ног прошествовали в комнату мимо ковра у моей головы, в сопровождении покачивавшихся подолов ночных рубашек, вскриков и причитаний. Они подняли и уложили на кровать тело миссис Вестенра, поразились разбитому окну и ужаснулись не прекращавшемуся вою волка снаружи. Раненного – и думавшего, что его предали, потому что он отправился домой до того, как я смог оттуда выбраться и осмотреть его раны – у него больше было оснований выть, чем у них, и он, кстати, и шумел меньше.
А на полу спальни валялись цветы чеснока, теперь уже раздавленные, почти у меня под носом, почти у самых моих ноздрей. Влад, спрашивал я себя, глядя на всю эту ситуацию, пока лежал под кроватью, ну и как тебе такой вот мир, великий мир живого, дышащего человечества, к которому ты собираешься присоединиться?
Люси устало сидела в кресле, пока служанки укладывали труп ее матери. Но, несмотря на слабость и болезненное состояние, она сохраняла присутствие духа и понимала, что у нее в будуаре мужчина, которому угрожает опасность быть раскрытым, ситуация даже более невыносимая, чем смерть. И у нее еще оставался ясный ум и смекалка, чтобы что-то предпринять в этой связи. Я увидел, как она внезапно встала и вышла из комнаты, и услышал ее мягкую поступь вниз по лестнице, горничные же остались у кровати вокруг мертвой женщины, лежавшей на ней, и живым вампиром, спрятавшимся под ней. Горничные не заметили ни того, как их молодая хозяйка вышла, ни того, как она через пару минут тихонько возвратилась. И в течение этой пары минут мне был слышен слабый, но отчетливый звук короткой струйки какой-то жидкости, разлитой где-то внизу.
Затем Люси встала, выпрямившись, правда, с некоторыми усилиями, в дверях своей спальни. «Вы все», приказала она, и ей пришлось немного поднять голос, чтобы быть услышанной сквозь не прекращавшуюся болтовню горничных, «спускайтесь в столовую и выпейте каждая по бокалу вина. Но только херес, запомните. А потом возвращайтесь сюда, когда я вас позову».
Никаких проблем с быстрым подчинением такому приказу не оказалось. Через несколько секунд вся охающая, плачущая и воркующая стайка исчезла, а Люси закрыла за собой дверь и заперла ее. Я моментально выбрался из своего укрытия и обнаружил, что она снова на грани обморока. Она бы уже бросилась на кровать, но там уже лежало тело ее матери. Я все равно положил ее туда, придвинув пожилую леди ближе к стене.
«Теперь слуги больше нас не потревожат», сказала Люси голосом, быстро становившимся каким-то глухим и слабым. «Потому что я подмешала в вино опий… о, Влад, неужели ты моя смерть? Твое лицо иногда такое… если ты действительно смерть, тогда я должна тебя умолять. Кто бы ты ни был… матушка моя мертва, но я еще очень молода. В сентябре я выхожу замуж».
«Так, лежи и не двигайся. Мне кажется, ты очень больна». Наскоро осмотрев Люси, я заметил перевязанные надрезы на внутренней стороне локтей обеих рук. «Кто твой врач, и от чего он тебя лечил?»
«Их двое: доктор Ван Хельсинг из Амстердама и доктор Сьюард».
Я резко посмотрел на нее, услышав это имя; я уже слышал его однажды, от одного моего знакомого вампира . «А кто такой доктор Сьюард?»
«Ему около тридцати, и он очень хороший. Вообще-то…», тут она сделала паузу, «он управляющий сумасшедшего дома в Перфлите».
Я стал лихорадочно соображать, пытаясь все сопоставить и понять. Но невозможно разумно осмыслить совпадение и подстроить исходя из этого судьбу. «И как они лечили? Что это за ранки? Уж наверняка они не пускали тебе кровь, в наше-то время, в этом веке?»
«Ах, Влад, я не в курсе. Врачи очень любезны, и они желают мне добра, я уверена. Но они ничего мне не говорят, а я так плохо себя чувствую, что не могу с ними спорить и настаивать на том, чтобы всё это узнать». После паузы с всхлипываниями, во время которой я снова закрепил повязку у нее на руке, она продолжила: «Они приносят мне цветы чеснока и луковицы. И теперь уже три раза мне давали наркотики, и доктор сделал мне какую-то операцию, но в чем ее смысл, я не совсем понимаю ».
«Три раза. Это ужасно и возмутительно. Что за доктор оперировал?»
«Доктор Ван Хельсинг, по-моему. Когда он со мной, я чувствую себя в абсолютной безопасности. И все-таки…» Она так ослабела, что потеряла силы и не могла говорить. Я наклонился и приложил ухо к ее груди, и мне не понравились звуки затрудненной пульсации ее внутренних органов. По современным меркам я, конечно, не являюсь квалифицированным врачом, но в таком случае не являлись ими и многие из тех, кто зарабатывал этим на жизнь в XIX веке.
Ее взгляд был прикован ко мне, надеющийся, умоляющий.
«Люси. Пойми, девочка моя, свет мой ясный. Будь честной с собой сейчас, и осознай это. Возможно, сегодня ночью нам придется принять самое ответственное решение». И я стал гладить золотую красоту ее волос. За все свои четыреста лет войны и мира я видел, как смерть приходила ко многим, и мне казалось, что она вряд ли переживет эту ночь. Если только…
«Влад, помоги мне, спаси меня. Артура здесь нет, и я боюсь, что все другие убивают меня тем, что они делают». Приступ страха на время вернул ей сил. «Не дай мне умереть». И вдруг Люси стало тошнить, и ослабевшую, ее вырвало над кроватью. Появился едкий запах, но собственно рвоты было немного. «Обними меня, Влад!»
Но невзирая на это я не заключил ее в свои объятия, а выпрямился и встал рядом с кроватью. Внизу, под лестницей, все звуки движений горничных прекратились, за исключением похрапывающего дыхания четырех пар их легких; мы с Люси остались в доме одни. Но в любом случае, времени на обдумывание и планирование было немного. Пожалуй даже, совсем немного; она запросто может тут умереть, подумал я, еще до завершения какой-нибудь длительной дискуссии.
«Люси. Рано или поздно, но смерть придет ко всем нам. И это не самое худшее в мире, хотя мне хорошо известно, как страшно иногда бывает умирать».
«Нет, нет!» Ужас мгновенно придал ей необыкновенную силу, и ногтями она попыталась впиться мне в руку. «Спаси меня, Влад! Сделай что-нибудь. Я вижу у тебя по глазам, что ты можешь что-нибудь сделать».
«Люси, есть лишь одно, что я могу сделать – не отменить твою смерть, потому что я не Бог, – но отложить ее на какое-то неопределенное время. Но встать на этот путь будет означать большие изменения в твоей жизни. Гораздо большие, чем ты способна сейчас себе представить».
«Ты только спаси меня, Влад, умоляю тебя. Я не хочу умирать!» Я не в силах описать эмоции в ее слабеющем голосе, когда она произнесла эти слова.
Я поднял с кровати ее казавшееся невесомым тело; чуть сместив ее в своих объятиях, так, чтобы обнажилась белизна ее горла, там, где я раньше уже оставил свои следы, и кожа там оказалась натянутой, я тоже затем слегка сместил свое тело. На стене висело зеркало, и в его позолоченной раме висело никем не поддерживаемое тело Люси, ее ночная рубашка была собрана в коленях, а спину сдавливали невидимые руки. А затем я наклонил голову…
Когда я отведал ее кровь, совсем немного, настало время дать ей возможность испить побольше моей. Я расстегнул одежду над своим сердцем и надрезал там кожу одним из своих когтей – ни один режущий инструмент не способен лучше справиться с этой задачей – и быстро прижал губы Люси к своей груди, как если бы она была каким-то грудным младенцем, а я напевающей ей песенку кормилицей.
Как только мы закончили с этим обменом значительным количеством крови, я вытер ее красивые губки и положил ее обратно в постель, сделав все, что было в моих силах. В настоящий момент она все еще была почти что в коме, но теперь я знал, что она не умрет до конца ночи – по крайней мере, не от неподходящей крови, влитой прямо ей в вены. Я думал, что она вообще теперь не умрет, в ближайшем будущем. И хотя по-прежнему было вполне вероятно, что ее скоро уложат в могилу, но, как мы знаем, это не совсем одно и то же.
«Люси», тихо и нежно сказал я, протянув руку к ее неподвижному телу, лежавшему на кровати. Она взяла ее и поднялась, хотя глаза ее оставались закрытыми, до тех пор, пока она не встала изящно на ноги. Затем они открылись. Ах, она обратилась… Ван Хельсинг обязательно это заметит, и что он тогда сделает?
Но я приехал в Лондон по своим собственным делам, а не сражаться с ним за эту женщину. Она мало что значила для меня, за исключением того, что позвала меня на помощь, которую я теперь ей оказал, насколько мог.
«Люси, сегодня ты не умрешь. Возможно, ты будешь чувствовать себя неважно. Но если завтра они опять к тебе придут, чтобы снова дать тебе опия и сделать переливание, я бы тебе советовал от этого отказаться».
«Но они меня никогда и не спрашивают». Уже были слышны и изменения в голосе; он сразу же стал чуть живее и несколько отстраненным.
«Требуй, чтобы они вызвали этого твоего Артура, если он поможет тебе им противиться. Понимаешь в чем дело? Они вливают кровь других людей тебе в вены. Думаю, они действительно желают тебе добра, но то, что они сделали, привело тебя на грань смерти».
«Но, Влад… Теперь я чувствую себя сильнее. Видимо, это ты меня спас».
«Я это и сделал, дорогая моя, на этот раз. Вырвал тебя из лап смерти, отодвинул для тебя страшный Судный День. Немногие могут по праву претендовать на такие могущественные силы. Именно это тебе от меня и требовалось». Я вздохнул. Предупреждение, которое я собирался ей сделать, на мой взгляд, не принесло бы ей много пользы. Только что ставшие вампирами должны разбираться во всем поначалу сами, инстинктивно, как это делают новорожденные дети.
Я продолжил: «Вскоре ты можешь в какой-то момент вновь впасть в кому. Если ты позволишь им сделать тебе еще одно переливание, я бы сказал, что вполне вероятно так и будет. И если ты впадешь в эту кому, то выйдешь из нее при таких обстоятельствах, которые тебе сначала будет очень трудно понять и принять; но не пугайся, мужайся, и понимание обязательно придет». Первый выход из могилы – это, безусловно, уникальный опыт.
«Я буду держаться мужественно, Влад. О, Влад, скажи мне еще раз, что я не умру».
«Ты не умрешь». Это была ложь, наподобие той, какую иногда говорят раненым после битвы. Ложь, потому что я не знал, что Ван Хельсинг решит сделать с ней теперь, когда она обратилась; да и всем когда-нибудь придется умереть по-настоящему. До этого, когда это серьезное решение нужно было еще принимать все-таки ей самой, я был с нею правдив, насколько это было возможно, в то короткое время, которое у нас оставалось. Теперь же оставались лишь небольшие, но неприятные решения, и я рассудил, что лучше ее сейчас просто успокаивать.
«Так, теперь, моя дорогая. В конечном итоге, женщины, которых ты так ловко накачала опиумом внизу, вскоре проснутся, а также и другие люди, которых можно будет тут ожидать, войдут в этот дом, когда наступит утро. Многое из того, что здесь произошло, потребуется как-то объяснить». Я вздохнул; на горле у нее были видны свежие следы моих клыков, и с этим ничего нельзя было поделать.
Когда я это говорил, я поглаживал обнаженную руку Люси и ее лоб, чтобы поддержать и укрепить ее рекомендациями относительно предстоящих задач. Оставалось разбитое окно, которое нужно было учитывать и как-то объяснить, а также волк снаружи, вой которого слышали горничные, и роль которого в ночных событиях, возможно, судя по всему, еще не закончилась. А также мать Люси, скончавшаяся от сердечной недостаточности, столь же неожиданно для Люси, как и для меня; и были еще горничные, которые, несомненно, расскажут следователям о своем сне под воздействием опиума, даже если они очнутся до того, как в дом кто-нибудь войдет.
Но самым главным было состояние самой девушки. Ван Хельсинг теперь не может не обнаружить у нее симптомы начальной стадии вампиризма. Пробудится ли в нем к ней сострадание? Я подумал, что это может произойти, если ей удастся изобразить из себя чистую и невинную жертву зловещего графа.
Я продолжал гладить Люси, и теперь она начала погружаться в гипнотический транс. «Найди бумагу и чернила, девочка моя», сказал я ей. «До того как я тебя покину, нам вдвоем вместе нужно будет сочинить краткую историю того, что здесь произошло. Столь же дикую и фантастичную, как, пожалуй, какой-нибудь рассказ мистера По».
Было уже около десяти часов наступившего утра, когда в Хиллингем практически одновременно прибыли доктор Сьюард и Ван Хельсинг, и оба в отчаянной спешке. Из-за ошибочно посланной по другому адресу телеграммы, о которой я упоминал ранее, они оставили Люси на ночь без присмотра. Из-за этого оба они пребывали в смятении. Разумеется, по мнению Ван Хельсинга, опасность, от которой ее нужно было защищать, – это вампиры; у Сьюарда же не было даже этой извращенной версии истины, но он просто любил эту девушку, или же думал, что любил, и понимал, что ей угрожает опасность; и в этой своей неопытности он слепо следовал за своим бывшим учителем.
Они обнаружили, что дом заперт и закрыт изнутри на засовы, а на их все более тревожный стук никто не отвечает. Наконец они проникли в дом через кухонное окно, обнаружив в столовой четырех служанок, все еще лежавших без сознания на полу. В комнате Люси наверху они обнаружили двух женщин, по-прежнему лежавших на кровати, младшая из них все еще дышала, но к тому времени вновь уже находилась без сознания.
У Люси даже не оказалось никакой возможности умолять не делать ей четвертого переливания крови, а именно это, разумеется, Ван Хельсинг с ней и проделал. На этот раз кровь была взята из вен молодого американца Куинси Морриса, который, ни о чем не подозревая, прибыл сюда с осведомительным письмом от Артура Холмвуда и был брошен, так сказать, сразу же на переднюю линию фронта.
«Кровь храброго молодого человека – лучшее, что есть на этой бренной земле, когда в беде находится женщина», процитировал Ван Хельсинга Сьюард, когда они снова вытащили свои ножи. Я мог бы предположить, что его рекомендации в отношении Люси могли бы быть очень похожими на мои действия, но, к сожалению, его метод проведения операции сильно отличался. Как, к сожалению, и результат.
Занятые делом врачи случайно, проходя мимо, отметили какой-то специфический запах из графина с хересом на буфете в столовой, на поверку оказалось, что он был разбавлен опиумной настойкой из бутылочки, хранившейся рядом, и использовавшейся как лекарство для миссис Вестенра. И когда Люси подняли с постели, чтобы отнести для облегчения ее состояния в горячую ванну для приведения в сознание, «из груди ее выпала» пара листов бумаги. После краткого ознакомления Ван Хельсинга с этими бумагами на лице у него появилось «выражение мрачного удовлетворения, как у человека, сомнения которого окончательно разрешились».
Разумеется, в этих бумагах содержались плоды наших литературных трудов, написанных накануне ночью. Они представляют собой первую попытку создания литературного сочинения, написанного преследуемым вампиром на иностранном языке и почти впавшей в транс девушкой, которая только что была потрясена внезапной кончиной своей родительницы. Первым замечанием Сьюарда после прочтения нашего творения было: «Ради всего святого, что все это значит? Она что, сошла с ума; или же в этом кроется какая-то ужасная опасность?»
Можно было бы предположить, что в ответ на такое прямое и искреннее восклицание профессор Ван Хельсинг вскричит: «Это вампир, молодой человек! Ужасный, отвратительный монстр, пьющий вам кровь!» Но, по-видимому, такой ответ не был бы достаточно философским или метафизическим. На самом же деле, произошло следующее: «Ван Хельсинг протянул руку и, взяв бумагу, сказал: “ Сейчас пусть вас это не беспокоит. Забудьте об этом пока. В свое время вы всё узнаете и всё поймете; но чуть позже”».
Когда Люси вышла из комы, она сначала попыталась было порвать те листочки бумаги с историей, которую мы сочинили, но затем смягчилась, очевидно, понимая, что лучше уж такое объяснение в высшей мере странных событий минувшей ночи, чем вообще никакого.
Эта история, конечно же, претендовала на статус якобы «точной записи» этих событий, изложенной ее почерком почти в точности так, как они и произошли. В ней рассказывалось о том, как Люси тихо и мирно спала, но была разбужена каким-то «постукиванием в окно», и вскоре после этого услышала «вой, похожий на собачий, но более свирепый и низкий». Она подошла «к окну и выглянула в него, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши, которая, очевидно, и билась крыльями о стекло».
Не обратив внимания на такое обычное для пригородного Лондона событие, Люси в этом нашем художественном произведении вернулась и легла в постель. Вскоре к ней заглянула ее мать, говорившая с ней «гораздо нежнее и мягче обычного», и легла в кровать рядом с дочерью, обнявшись с ней, как две подруги. Но у окна вновь раздался «стук и хлопанье крыльев», за которым вскоре последовал «глухой вой из кустарника, а вскоре после этого стекло в окне разбилось, и на пол посыпалось множество битого стекла… в проёме между битым стеклом показалась голова огромного и тощего серого волка. Мать в ужасе вскрикнула… и случайно схватилась за венок из цветов, которые по настоянию доктора Вана Хельсинга я носила на шее, и сорвала его с меня». Думаю, пусть лучше мои враги продолжают верить в действенность чеснока.
«В горле у нее раздался какой-то странный и ужасный сдавленный булькающий звук; Затем она повалилась на пол… и, казалось, мириады бесчисленных маленькая пылинок ворвались внутрь сквозь разбитое окно и закружились вокруг нас, словно столбы пыли, как их описывают путешественники, когда в пустыне начинается самум. Я попыталась было пошевелиться, но словно какие-то колдовское заклятие сковало мне движения…» Сравнение моего скромного приближения вампира с самумом, признаюсь, являлось моей идеей. Почему-то в то время я подумал, что из этого получится яркий образ.
Далее наша история продолжается рассказом о том, как Люси очнулась; как она позвала горничных, как они вошли и, после того как они благопристойно уложили труп ее матери, отослала их вниз выпить хереса, чтобы успокоиться. Когда же они почему-то вовремя не вернулись, она отправилась за ними в столовую и обнаружила там на полу «спящих служанок, которых кто-то опоил опием… Воздух кажется наполненным пылинками, порхающими и кружащимися в сквозняке из окна, и мерцают голубые и тусклые огоньки звезд… Спрячу эти бумаги у себя на груди, где их обнаружат, когда придут укладывать мой труп…»
На этом изложение, за вычетом нескольких искусственно изображенных стонов, заканчивается. Полагаю, мне не нужно извиняться за его недостатки, поскольку оно преследовало совершенно определенные цели – а именно, чтобы в него поверил Ван Хельсинг и все остальные как в некий правдивый отчет о событиях той ночи, и избавить Люси от подозрений, используя сленговое выражение, и возможных обвинений в коллаборционизме.
Но клянусь бородой Аллаха и всеми мощами патриархов! Как такая мешанина из лжи и вымыслов сумела успешно проскочить под носом неумелых следователей – до сих пор для меня удивительно. Инспектор Лестрейд не потратил бы на нее и пяти минут – я уже не говорю о Шерлоке Холмсе.
Рассмотрим свидетельство о подмешанном в вино наркотике. Предположим, что горничные не выпили бы его, тогда Люси избежала бы всех этих ночных ужасов, как об этом и намекает рукопись Дракулы – Вестенра. Далее, опий в графин налил какой-то злодей. Должно быть, это был сам зловещий граф Дракула – хотя постойте, он же не мог войти в дом без приглашения, а если его пригласили, то ему не нужно было бы использовать волка в качестве тарана. А то, что волка использовали именно таким образом, в этом нет никаких сомнений, потому что выбившийся из сил бедный зверь вечером следующего дня возвратился в зоопарк, с кусочками оконного стекла, все еще застрявшими в его окровавленном мехе.
Тогда кто-то другой, действуя в качестве агента Дракулы, подмешал в вино наркотик. Но если предположить, что такой агент внутри дома существовал, важнейшей задачей этого агента было бы предоставить своему господину прямой доступ в дом, а не отравлять вино с единственной надеждой на то, что его, если повезет, выпьют нужные люди, расчистив тем самым графу путь и дав ему возможность беспрепятственно поразить свою цель.
И разумно ли будет предположить, что четыре служанки, когда Люси послала их сделать по глотку для успокоения, вдруг решили вместо этого впасть в совершенно бесчувственное состояние, защищаясь таким образом от опасностей ночи? И это когда волк рыскает где-то рядом на свободе и, без сомнений, способен ворваться в дом в любое время и когда ему это заблагорассудится. Такое объяснение вряд ли показалось бы правдоподобным Лестрейду или даже доктору Ватсону. Любой из этих двух относительно проницательных джентльменов прямо потребовал бы объяснений, кто именно впустил графа Дракулу…
Ладно, двинемся дальше. Вы думаете, что я походу выболтал истину, и что она доказывает именно то, что утверждают мои враги. Я же теперь признался, что сознательно превратил эту девушку в вампира.
«Разве это не так?», спросите вы. И я отвечу вам, с улыбкой, фразой, которой люди пользуются для оправдания всего, от геноцида до сексуальных странностей: «Да, а что в этом такого?»
Вы мне скажете, что сам факт существования вампиров создает на земле сгусток беспримерного зла? Вам будет угрожать опасность нанесения оскорбления самому графу Дракуле, если вы ему об этом скажете. Но не станем обращать пока внимания на чисто личные соображения. Дело в том, что вы тут оказываетесь в порочном кругу. Быть вампиром – зло, потому что иногда они делают вампирами других, которые по определению есть зло.
Ведь само по себе простое воспроизводство самих себя не считалось преступлением среди людей, по крайней мере, до недавнего времени. Почему же я не могу иметь права всех других людей?
Преступлением является насильственное причинение смерти или изменения в жизненном состоянии, применяется ли эта сила вампирским клыком или же осиновым колом, или средствами более тонкими, использующимися против уязвимого ума или сердца. И я еще раз повторяю: только моя кровь, и ничто другое из всех доступных в 1891 году средств, могла той ночью спасти жизнь Люси. Речь не о том, что это спасение не было длительным по времени.
18 и 19 сентября Люси мучилась и чахла, заново отравленная четвертым переливанием Ван Хельсинга; я ощущал эту ее боль, удаленно, но держался в стороне, сделав для нее, как я считал, всё, что мог. 20 сентября она умерла, точнее, так считали скорбящие Артур Холмвуд и доктор Сьюард, которые вместе с Ван Хельсином находились в это время возле нее. Хотя в нескольких милях от них, благодаря установленной между нами ментальной связи, я почувствовал тот момент, когда остановилось ее дыхание, которое когда-то было таким горячим и сладостным на моей щеке…
В тот же день в Карфакс приехали рабочие, чтобы перевезти часть моих ящиков, в соответствии с моим планом постепенного и планомерного их рассредоточения. Сумасшедший Ренфилд снова вырвался наружу через уже довольно сильно расшатанное окно своей палаты и, бросившись на этих рабочих, изрядно их поколотил, поскольку, как он считал, они грабят его, лишая его «повелителя и господина». А этот повелитель и господин, стоявший среди деревьев за высокой стеной своего поместья – я не спал в это время в ящике, потому что не был уверен, какие из них рабочие могут решить взять, а в какие заглянуть – услышал крики драки и решил ускорить процесс рассредоточения, после чего поскорее продать Карфакс или просто покинуть его, если потребуется. В конце концов, окрестности оказались несколько более населенными и шумными, чем мне того хотелось, да при том с этим неуёмным Ренфилдом по соседству, и его смотрителем, постоянно советующимся с Ван Хельсингом, который, как мне было известно, охотился на вампиров.
22 сентября стало поистине скорбным днем траура среди моего узкого круга британских знакомых. В тот день Люси и ее мать были похоронены вместе на небольшом кладбище возле Хэмпстед-Хит. И бывший работодатель Джонатана Харкера и еще совсем недавно его партнер, мистер Питер Хоукинс, также был похоронен в тот день, он угас как-то почти мгновенно – от естественных причин, насколько мне известно, – вскоре после возвращения Харкеров из-за границы, уже как мужа и жены.
Мистера Хоукинса также похоронили недалеко от Лондона, и случилось так, что примерно через час после окончания церемонии прощания с ним под ручку по Пикадилли прогуливались Мина и Джонатан. Мина, описывая в своем дневнике события того дня, говорит, что она «засмотрелась на очень красивую девушку в большой шляпе с широкими полями, сидевшую в коляске Виктория возле ювелирного магазина Джулиано, как вдруг Джонатан так сильно сжал мне руку, что мне стало больно, и чуть слышно пробормотал: «О Боже!»
А я всегда беспокоюсь за Джонатана, потому что боюсь, что какой-нибудь нервный припадок может снова его расстроить… он был очень бледен, и казалось, вытаращенными глазами, наполовину в ужасе, а наполовину с изумлением, он уставился на какого-то высокого, худого человека с похожим на клюв носом, черными усами и остроконечной бородкой», – конечно же, это были последствия моей регулярной диеты, – «который также смотрел на эту симпатичную девушку. Он так пристально смотрел на нее, что нас не заметил», – ах, дорогая Мина, Вильгельмина, откуда мне было знать, что вы там? – «и поэтому я хорошо его рассмотрела. Лицо у него не было красивым», – но выразительным, не так ли, дорогая моя? «Оно было суровым, жестоким и чувственным, а его большие белые зубы, которые казались еще белее из-за того, что губы у него были ярко-красными, были острыми, как клыки у зверя».
Чтобы лучше… – но неважно. «Джонатан не спускал с него глаз, и я чуть не испугалась, что тот это заметит. Я боялась, что это его разозлит, такой свирепый и мерзкий был у него вид. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован, и он ответил, очевидно, считая, что мне известна причина этого так же, как и ему: «Ты что, не видишь, кто это?»
«Нет, дорогой, я его не знаю. Кто это?»
«Это он и есть!»
Когда леди уехала, Мина отметила, что «этот мрачный человек не сводил с нее глаз… он проследил глазами за ней и подозвал извозчика. Джонатан продолжал смотреть на него и сказал, как бы про себя: «Мне кажется, что это граф, но он помолодел. О Боже, если это так…!»
Бедный Харкер примерно в течение часа балансировал на грани рецидива мозговой горячки, которая вывела его из строя на несколько недель после того, как он покинул мой замок; но он собрался с силами к тому времени, когда семейная пара вернулась домой на поезде в Эксетер. Там их ожидала телеграмма от Ван Хельсинга, из которой они впервые узнали о быстром ухудшении состояния Люси и предполагаемой ее смерти. Профессор, уполномоченный сокрушенным Артуром разобрать все оставшиеся после Люси вещи и бумаги, обнаружил последние невскрытые ею письма Мины к ней и из них узнал имя и адрес Мины. Профессор вскоре сам напросился приехать к Харкерам в Эксетере и поговорить о вампирах; или, точнее, потолковать вокруг да около них. Пройдет еще некоторое время, прежде чем он произнесет это ужасное слово вслух.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В течение суток после отправки им первой своей телеграммы Ван Хельсинг посовещался как с Миной, так и с Джонатаном, и прочитал перепечатанный на машинке Миной трансильванский дневник ее мужа; самой же ей было позволено взглянуть на этот дневник только после того, как Харкер своими глазами увидел меня, гуляющего по улицам Лондона. И теперь Ван Хельсинг не только получил факты, подтверждающие то, что в английской столице находится по меньшей мере один вампир, но также знал, что это именно я, и даже тот факт, что моя главная резиденция, вероятно, находится в Карфаксе. Если бы мы поменялись ролями, то в тот же день меня можно было бы увидеть в этой обветшавшей часовне, ломом вскрывающего крышки ящиков, а все смелые мои сотоварищи, каких я только мог бы собрать, стояли бы рядом со мной, вооруженные деревянными кольями и копьями. Но в создавшейся ситуации мой противник, охотник, предпочел более коварную тактику.
К тому времени я уже знал о Ван Хельсинге и его репутации, а также о том, что он был одним из врачей, лечивших Люси, и поэтому может теперь представлять для меня опасность; но это все, что мне было известно. Мне даже не было известно, находятся ли Харкеры в Англии, и тем более я не знал о том, что они видели меня на Пикадилли. Я продолжал спокойно заниматься своими делами, покуда 25 сентября мое внимание не было привлечено заголовками «Вестминстер Газет»:
СПЕЦВЫПУСК:
ХЭМПСТЕДСКИЙ УЖАС
ПОСТРАДАЛ ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК!
«ПРИЗРАЧНАЯ ЛЕДИ»
Я бросился читать статью и обнаружил, что упомянутый в статье ребенок был лишь последним из многих детей, которые за последние несколько дней жаловались на похищения и нападения загадочной женщины, которая бродила по Хэмпстед-Хит в сумерках. Из-за какого-то столь же загадочного перевода детского жаргона на язык журналистов, эту неизвестную женщину стали именовать «bloofer-lady»*. У всех жертв были замечены ранки на горле, не крупные, булавочных уколов.
- - - - - - - - - - - - - -
* Строго говоря, слова bloofer в английском языке нет; предполагают, что речь идет о детском искажении слов «beautiful» (красивая) или «butterfly» (бабочка, ночной мотылек). – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - -
Посетив редакцию газеты и собрав там кое-какие дополнительные факты по последним номерам, а также другим изданиям, я просмотрел также столбцы извещений о смерти и некрологов, пытаясь установить, где похоронили Люси. Очень плохо, что после своего воскресения она стала нападать на детей; возможно, подумалось мне, ее мозг, а также другие органы были повреждены этими переливаниями. Хотя по большому счету я считал, что эти ее безобразные выходки – не мое дело, и должны меня интересовать не более, чем аналогичные бесчинства Мэри Джейн Хиткот, предполагаемой убийцы собственного ребенка, или тысяч других сумасшедших всего этого мегаполиса, и все же эти ее поступки меня все равно обеспокоили. Ван Хельсинг, скорее всего, тоже заметил эти газетные статьи и побывает на ее могиле. Это обстоятельство, в свою очередь, могло дать мне возможность встретиться с моим противником, присмотреться к нему, оценить его возможности, попытаться его вразумить, если это вообще возможно, или же, если нет, принять иные меры, такие, какие могут потребоваться.
Конечно, я ожидал, что любые меры, которые Ван Хельсинг сможет предпринять в отношении мисс Вестенра в новом месте ее пребывания, будут происходить в дневное время, когда это наиболее безопасно. Новоиспеченные вампиры в чем-то схожи с младенцами, только что родившимися для дышащей жизни: они гораздо более чувствительны и ранимы, по сравнению с тем состоянием, которое они достигнут в один прекрасный день позже, и их способности еще в значительной степени неразвиты. Я могу пройти через поле цветущего чеснока, и он меня не одолеет, или даже взглянуть мельком на полуденное солнце, пройдясь недолго под его лучами, по крайней мере, в прохладных северных широтах. Но вот Люси в этом своем хрупком и еще слабом новорожденном состоянии будет повержена даже простым чесноком и не сможет долго выдерживать воздействие дневного света, даже такого умеренного, как в Англии.
В ночь на 25 сентября я нашел семейный склеп Вестенра, на небольшом кладбище неподалеку от Хэмпстед-Хита, стоявшем тогда в сельской местности, открытой всем ветрам почти со всех сторон. Миновав, превратившись в дым, запертые двери свода, я встал на старый каменный пол, усыпанный уже мертвыми или умирающими цветами, оставшимися после двойного погребения, состоявшегося три дня назад. Передо мной, установленный на каменных блоках и обитый железом и латунью, стоял гроб матери Люси с покоившимся в нем ее телом. А по другую сторону узкого прохода между ними – такое же, похожее на него внешне, место погребения, в котором лежала Люси. Я подошел к нему и, положив руки на его дубовую крышку, почувствовал, что его внутренний свинцовый корпус пуст.
Где же тогда та девушка, которой я когда-то пытался помочь? Бродит по пустоши, скорее всего, если свидетельства, приводившиеся газетами, были правдивыми. У меня были сомнения на сей счет. Но гроб определенно был пуст.
Я прождал там час, мысленно репетируя то, что я смогу попытаться сказать и сделать, чтобы ей помочь, когда она здесь появится. Чем дольше я ждал, тем менее был я уверен в том, что чем-то смогу теперь ей помочь, и тем менее был я также уверен в том, что был прав, не дав ей умереть в принципе. И все же мне казалось, что я обязан был откликнуться на ее призыв о помощи в Хиллингеме.
И вдруг меня осенило, поразив с невиданной силой все мои чувства и встревожив меня до предела: я подумал, что она вообще, может быть, нигде и не бродит, пока я жду ее тут у ее гроба, а на самом же деле ее тело, возможно, тайно вытащили отсюда после того, как предали смерти по-настоящему, с помощью кола и клинка. Если Ван Хельсинг являлся именно таким опасным противником, как мне о нем говорили, такое вполне могло произойти. И если от Люси избавились именно таким вот образом, я ничего уже не мог с этим поделать. Я подождал еще полчаса, а затем ушел, погруженный в сомнения, и так и не обнаружив ее местонахождения.
26 сентября пополудни, а затем снова во второй половине дня, я возвращался на кладбище в человеческом облике. При дневном свете я не могу изменять свой облик по собственному усмотрению, и поэтому не мог раствориться в тумане, чтобы снова проникнуть в гробницу и выйти из нее. Но я по-прежнему искал своего противника и по-прежнему считал, что смогу найти его там только днем.
Людей там было очень мало. Наконец, прислонившись к наружной стене склепа Вестенра, мне удалось уловить слабое излучение погруженного в полукоматозное состояние мозга Люси, доносившееся изнутри. Она, конечно же, не дышала, но была столь же живой, как я. Таинственный и могущественный Ван Хельсинг оказался все-таки недостаточно компетентен, чтобы найти и убить этого еще только что родившегося вампира!
Но едва только я позволил себе расслабиться, улыбнувшись, когда меня поразила мысль, что Люси, возможно, пощадили только для того, чтобы заманить меня сюда в ловушку. Что такое Люси для Ван Хельсинга? По аналогии, не более, чем тигренок, связанный в лесу ночью и жалобно мурчащий, а тем временем спрятавшиеся вокруг люди с электрическими фонарями и тяжелым оружием наготове молча дожидаются появления этих больших зеленых светящихся глаз, способных видеть абсолютно всё, раздвигая мрак ночи!
Да, возможно, они готовы были позволить ей бродить по ночам, пока я не явлюсь к ней. Они вполне могли ожидать от меня, что я начну обучать ее там вампирским знаниям, принять у нее клятву верности и послушания или же потребовать от нее выполнения каких-то иных приказаний. Они могут оказаться настолько хладнокровными и жестокими, что рискнут жизнью ребенка или же двух… или же… а вообще – действительно ли на всех этих детей кто-то нападал? А может, вся эта серия газетных статеек – не более чем хитроумная фальсификация, предназначенная для завлечения меня в западню?
Я быстро огляделся. В данный момент мне никого не было видно; но внутри одного из всех этих склепов и мавзолеев на меня могли смотреть чьи-то глаза, а, может, и фотоаппарат Кодак, фотограф которого находится под защитой всех этих стен и решеток, настолько прочных и мощных, что человек двадцать не смогли бы голыми руками их сломать.
Вампирам всего мира повезло, что я не являюсь главным охотником на их тропе. В действительности оказалось, что в то время никакого эффективного плана действий против меня не было; оказалось, что, поспешно скрывшись с кладбища, я на этот раз слишком перестраховался, оказавшись чересчур уж осмотрительным. Ван Хельсинг же, со своей стороны, оказался, возможно, несколько излишне самоуверенным. Он не установил систематического наблюдения на кладбище и занимался тем, что читал газетные заметки о действиях Люси, но в тот вечер он появился у ее могилы лишь после наступления темноты. Он привел с собой изумленного и нерешительного доктора Сьюарда, которому он начал раскрывать правду о состоянии Люси. Теперь профессор намеревался открыть гроб Люси и продемонстрировать своему младшему коллеге невероятную правду, которую он пытался ему раскрыть. Конечно же, Ван Хельсинг явился туда хорошо вооруженным религиозными атрибутами и чесноком, надеясь, что этим он будет защищен, по крайней мере, от Люси; в его менталитете было что-то от его современников, американских индейцев из движения «Пляска духов», которые искренне верили, что знаки и символы их веры остановят пули кавалерии.
В ту ночь у могилы Люси меня не было, я лишь позже узнал об этой их экспедиции туда, прочтя о ней в дневнике Сьюарда. Ведя за собой своего скептически настроенного друга, отвечая на его задававшиеся ему шепотом вопросы главным образом загадочными и многозначительными фразами, Ван Хельсинг вошел в склеп – он сумел заполучить ключ на похоронах под предлогом передачи его Артуру – и открыл гроб. Он вскрыл запаянный внутренний свинцовый ящик, который вновь оказался пуст. Отсутствие трупа, несомненно, поразило Сьюарда, но недостаточно, чтобы убедить его, что дорогая ему Люси бродит по Хэмпстед-Хит с окровавленными клыками. Равно как не поверил он полностью в это ужасающее открытие даже тогда, когда позже ночью от докторов среди деревьев и склепов скрылась, ускользнув, какая-то фигура в белом, и последовав за ней, они обнаружили маленького ребенка, который ею был схвачен, но, к счастью, еще не успел пострадать.
И когда эти врачи бродили и спорили о том, где же зловещий граф, 27 сентября я занимался перевозкой части своей мебели – я имею в виду, конечно же, девять ящиков размером с большие гробы, каждый из которых был наполовину заполнен тяжелой землей – из Карфакса в дом, который я только что купил на Пикадилли. Задумав осложнить жизнь своим потенциальным охотникам, которые могли отследить мои действия, я решил в связи с этим не связываться с какой-нибудь обычной извозчичьей конторой и вместо этого решил заняться этим сам, познакомившись с каким-нибудь подходящим рабочим.
После нескольких интересных знакомств в пабах Ист-Энда я нанял некоего Сэма Блоксама, у которого имелась телега и лошадь. На этом экипаже между Карфаксом и центром города потребовалось сделать две поездки, и на это ушел весь день. Я мог бы несколько ускорить процесс загрузки и выгрузки ящиков, но не хотел поднимать их один, без посторонней помощи, на глазах у мистера Блоксама, который собственными костями познал, насколько они тяжелы. Поэтому мы поднимали и снимали их с повозки вдвоем, держась за противоположные концы, при этом он пыхтел и отдувался за те сорок процентов веса, которые я позволил ему почувствовать с его стороны каждого ящика.
В конце концов я потерял терпение, и на Пикадилли нанял еще трех бродячих работяг с улицы, чтобы помочь Блоксаму занести ящики наверх по высокой лестнице дома. Это создало новые трудности, поскольку, когда я нечаянно переплатил этим людям, шиллингами вместо пенсов, они скорее нахмурились, чем были мне благодарны, и потребовали еще. Возможно, каким-то нюхом они почувствовали, что работа, для выполнения которой их наняли, была из числа тех, выполнение которых работодатель желает сделать максимально конфиденциальным. Их лидер, назначивший таковым себя сам, самый крупный из них мужик, начал даже со мной задираться. Я взял его за плечо, посмотрел ему в глаза и дал ему совет стремиться к умеренности; после чего я больше не услышал от них ни слова, пока они не оказались на расстоянии нескольких домов от меня, где и разразились ругательствами.
Так что я по-прежнему продолжал мирно заниматься своими делами, не ища конфликта с теми, кто уже решительно настроился стать моими врагами. Я чувствовал себя очень уютно в своем новом доме на Пикадилли и подумывал уже об установке ночного колокольчика, или же скорее даже дневного звонка на проводе, и радоваться тому, что у меня в чулане нет слуг, и не нужно волноваться относительно их безнравственности. В тот же день, о чем мне было, конечно же, неизвестно, Ван Хельсинг и Сьюард вернулись на кладбище, где профессор намеревался провести для своего все еще сомневающегося ученика еще одну демонстрацию. Они смешались со скорбящими, присутствовавшими на похоронах какого-то незнакомого человека, а затем проскользнули в безлюдный уголок кладбища, где и затаились, пока кладбищенский сторож не закрыл ворота. Затем, воспользовавшись ключом от входа в гробницу Вестенра во второй раз, они, естественно, обнаружили мисс Вестенра у себя дома, хотя, возможно, несколько не в лучшей форме для должного приема гостей.
Для таких случаев у Ван Хельсинга при себе имелся небольшой черный саквояж с уникальным грузом в виде молота, кола и ножей для обезглавливания, и он, вероятно, прямо на месте и сделал бы эту заключительную операцию, выписав своего пациента. Но как только врачи оказались в склепе и открыли гроб, обнаружив в нем все еще прекрасную девушку, беспомощную и без сознания лежавшую перед ними, профессору пришло в голову следующее (о чем он поведал Сьюарду): «Можно ли ожидать, что в это поверит Артур? Он усомнился во мне, когда я запретил ему на прощанье ее поцеловать, когда она умирала… он может подумать, что по какой-то ошибке эту женщину похоронили заживо… и что мы, те, кто так ошиблись, убили ее исходя из этих своих соображений, и поэтому теперь он будет несчастен всю жизнь. И все же он не сможет никогда быть в этом до конца уверенным, и это хуже всего… и в этом случае он подумает, что мы, возможно, и правы, и что его возлюбленная была, в конце концов, Не-Мертвой…»
У Ван Хельсинга, конечно, уже имелся рецепт, как можно уберечь Артура от этой дилеммы. «Он должен пройти через горькие воды, чтобы добраться до сладких*. Ему, бедняге, придется пережить час, когда сами небеса покажутся ему почерневшими…»
- - - - - - - - - - - - - - - - -
* Во время исхода из Египта на пути страдавших от жажды евреев встретился родник. Но вода в нем оказалась непригодной для питья. Она была горькой. И тогда Моисей бросил в родник дерево, на которое указал ему Бог – и вода утратила свою горечь, став сладкой. – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Словом, старый садист хотел заставить Артура самому совершить это убийство или же, по крайней мере, являться при этом свидетелем.
Отправив Сьюарда обратно в его сумасшедший дом и пообедав один в Пикадилли – возможно, недалеко от того места, где я был занят своими домашними делами, – Ван Хельсинг вернулся в гостиницу Беркли, где он остановился. Он подпоясался, приготовившись к долгому ночному бодрствованию, и на всякий случай написал впечатляющую прощальную записку доктору Джону Сьюарду. Он оставил ее в своем дорожном чемодане, и она так и не была доставлена адресату.
27 Сентября
Друг Джон!
Пишу это на случай, если что-то произойдет. Иду один на то самое кладбище. Меня радует, что сегодня ночью Не-Мертвая мисс Люси никуда оттуда не выйдет, так что завтра утром она, вероятно, будет еще сильнее рваться наружу. Поэтому я положу туда кое-что, что ей не понравится – чеснок и распятие – и таким образом перекрою ей выход из склепа. В качестве Не-Мертвой она еще очень молода и неопытна, поэтому остережется их. И вообще, это лишь для того, чтобы не дать ей выйти оттуда; они не в силах помешать ее входу, если она этого пожелает; и тогда Не-Мертвая придет в отчаяние, и ей придется искать какой-нибудь другой, более легкий выход оттуда.
Я буду там рядом всю ночь, от заката до рассвета, и если появится возможность что-то узнать, выяснить что-то новое, я это сделаю. За мисс Люси я не боюсь, и не жду опасностей от нее; но вот тот другой, из-за которого она стала Не-Мертвой, теперь он обладает властью искать ее могилу и найти это ее убежище. Он хитрый, как я узнал это от Джонатана и из того, что ему все время удавалось обманывать нас, когда он играл с нами, завладев жизнью мисс Люси, и мы проиграли; да и вообще во многих отношениях Не-Мертвые очень сильны. У него всегда под рукой сила двадцати человек; даже та сила, которую четверо мужчин дали Люси, вся теперь у него.
Кроме того, он может вызвать своего волка, и я не знаю еще что и кого. Так что если он явится туда этой ночью, он найдет там меня; но никто другой не сможет это сделать, пока не станет уже слишком поздно. Но возможно, он и не станет покушаться на это место. Особых причин, по которым ему это нужно, нет; ему более интересны иные места охоты, чем кладбище, где покоится Не-Мертвая женщина, и за которым наблюдает какой-то старик.
Поэтому я пишу это на тот случай, если… Возьмите себе бумаги, которые приложены к этой записке, дневники Харкера и всё остальное, и прочтите их, а затем найдите этого великого Не-Мертвого, отрубите ему голову, сожгите его сердце или вбейте в него кол, чтобы мир смог избавиться от него.
Если так и случится, то прощайте.
Ван Хельсинг.
Что ж, возможно, я тоже буду не слишком опечален, когда придет время, и я отдохну от этого мира навсегда. Но граф Дракула еще не готов погибнуть, да и не был готов тогда тоже.
И хотя мне хотелось только одного – чтобы меня оставили в покое, мне нельзя было забывать о том, что Ван Хельсингу, должно быть, обо мне известно, и что он убийца. Я не стал появляться в Карфаксе днем, а ночью, как и мой враг, я снова отправился на кладбище, чтобы выяснить, что смогу сделать.
Ночь на 27 сентября выдалась теплой и ясной и разочаровала бы кинематографистов, напряженно занимающихся вампирами и другими невероятными существами, которые, как считается, часто посещают кладбища. И на этот раз мне повезло. Даже со значительного расстояния я заметил, что у склепа Вестенра появился какой-то новый элемент: с цепей, оформлявших орнамент крыши сверху, свисал небольшой деревянный крест, прямо посередине дверей.
Вновь приняв облик тумана, в котором я преодолел кладбищенскую стену, я приблизился поближе. Но продвижение вперед в таком режиме обычно слишком медленно, и по пути тяжело многое увидеть и услышать. В тени деревьев я вновь принял облик человека и сразу же был вознагражден тем, что услышал тихий стук одного человеческого сердца и пары работающих легких неподалеку. Прислонившись широкой спиной к кресту, служившему надгробным камнем соседней могилы, сидел человек, который мог быть только Ван Хельсингом, и недремлющим оком следил за фасадом безмолвного склепа Люси. Внутри склепа я почувствовал ее разум, не совсем проснувшийся, но раздраженный.
Желая добиться какого-либо более или менее разумного разговора с Ван Хельсингом, а не обращать его в бегство и не вступать с ним в схватку, я сделал полукруг, зашел к нему спереди и стал к нему приближаться. Через несколько мгновений он поднял глаза и вздрогнул при виде моей фигуры, идущей к нему по ночному кладбищу, по поросшей травой тропинке, которой редко кто пользуется.
«In nomine Dei, retro, Satana!» («Именем Господа, изыди, Сатана!»). Кулаки его сжались, и он начал подниматься на ноги.
«Pax vobiscum» («Мир вам»), ответил я, но таким тихим голосом, что он, возможно, меня не услышал. «Доктор Ван Хельсинг, полагаю», добавил я, теперь уже громче, приблизившись к нему и бессознательно спародировав слова Стэнли, произнесенные им в Уджиджи за двадцать лет до этого.*
- - - - - - - - - - - - - -
* Уджиджи — город в Танзании, где 10 ноября 1871 года произошла встреча считавшегося погибшим Давида Ливингстона и исследователя Генри Стэнли, по легенде произнесшего следующую фразу: «Доктор Ливингстон, полагаю?»
- - - - - - - - - - - - - -
Когда я подошел к Ван Хельсингу, он поднялся на ноги, упрямый бык, роющий копытами землю и готовящийся атаковать локомотив. Несмотря на свою мрачную записку, оставленную Сьюарду, он на полном серьезе считал себя защищенным. За спиной его по-прежнему находился большой каменный крест; в левой руке у него я увидел небольшое золотое распятие, а в правой – лишь частично видимую белизну сложенного листа бумаги.
Он поднял обе руки и выставил их вперед, когда я стал к нему приближаться. Пусть считает, что его игрушки способны меня остановить, если он действительно верит в этот вздор. Мне же хотелось с ним поговорить. Некоторое время мы просто смотрели друг на друга поверх этого маленького распятия.
«Граф Дракула». Он еле заметно поклонился. Нервы его были на пределе, а рот теперь слегка улыбался.
«К вашим услугам», ответил я и также поклонился ему в ответ.
Он коротко кивнул головой в сторону безмолвной гробницы. «Не исключено, что теперь вы ею не владеете», сказал он, продолжая улыбаться. «Она уже вам не принадлежит».
«Мой дорогой юный сэр, она никогда мне и не принадлежала». На лице у Ван Хельсинга в то время было больше морщин от старости, чем у меня, но он все понял. «Не в том смысле, в каком вы, кажется, полагаете».
«Ты лжешь, князь дьяволов Дракула. Мы знаем тебя лучше, чем ты думаешь».
«Отлично, Ван Хельсинг, давайте на прямоту. Я тоже слышал о вас, но отнюдь не с хорошей стороны. Каковы сейчас ваши намерения?»
«Чтобы такая еще молодая мисс Люси упокоилась с миром».
«А в отношении меня?»
«Если такое вообще возможно», сказал он с мрачной, взвешенной решимостью, «чтобы вы больше никому не причинили вреда, так, как причинили вы его ей».
Я отвернулся и не спеша стал расхаживать среди могил и надгробий, положив руки за спину на плащ сзади, до некоторой степени так, как расхаживал в задумчивости Наполеон, когда-то я это наблюдал. «Зачем?», спросил я, затем остановившись, чтобы взглянуть в лицо своему врагу.
И тут я увидел по его лицу, по его глазам, что он, вероятно, действительно не понял моего вопроса.
«Я имею в виду, зачем, профессор, вы преследуете и мучаете нас? Я знал одного вампира, которого вы убили неподалеку от Брюсселя, и еще двух других, мужа и жену, под Парижем… »
«Мужа и жену!», возмутился он. «Если брак заключается не на небесах, как говорится в Писании, то уж, конечно же, и не в аду!»
«А мы, конечно же, из ада; в большей степени, чем другие люди, я имею в виду. Скажите мне, Ван Хельсинг, если я выхвачу у вас из рук вот этот крест и повешу его себе на шею, вы по-прежнему будете уверены в том, что я из ада?»
Он судорожно сжал своими пухлыми пальцами золото. «По делам твоим я знаю тебя, Дракула. И боюсь, что обладаешь ты огромной силой, и способен вытворять всякие фокусы с крестами и другими святыми символами. В Брюсселе, где я сотворил милосердие, я слышал твое имя, и в Париже тоже; и я читал дневник молодого Харкера, о его пребывания в твоем проклятом замке, от которого силы небесные, к счастью, смилостивившись, его избавили».
«Ах! И как, с Джонатаном все в порядке, не так ли, и теперь он, кажется, в Лондоне?» Говоря это, я вспомнил записную книжку Харкера с шифрами. «Рад был узнать, что с ним все хорошо, но огорчен, если он тяжело перенес мое гостеприимство, что можно понять по вашему мрачному тону и выражению лица».
Тут Ван Хельсинг замолчал, вероятно, пожалев, что, возможно, что-то выдал, упомянув Харкера. Бешеная ненависть и отвращение светились в его глазах, которые были прикованы ко мне, но в них также появилось нечто вроде триумфа, когда он увидел, что, начав вновь расхаживать по кладбищу, я так и не приблизился ни к его крестам, ни к белому конверту в правой его руке, о содержании которого, по моему мнению, я уже догадался. Он положил эту руку в карман, а другой тем временем поворачивал маленьким золотым распятием так, чтобы оно было направлено прямо на меня, как будто это был какой-то заряженный пистолет.
Три быстрых шага, недолгое выкручивание рук – и он станет сильно удивленным трупом. Но другие – Харкер, доктор Сьюард, или кто-то еще, я не мог этого знать – наверняка как-то узнают о том, что сегодня ночью Ван Хельсинг бдел на своем посту именно здесь. Они могли даже наблюдать за нами в этот момент, откуда-то поблизости. Что, мне их тоже тогда придется убивать? А чем больше я буду убивать, тем быстрее будут расти ряды моих врагов, пополняясь за счет океана неверующих, в которых как охотники, так и вампиры были теперь не более чем растворившимися в нем каплями.
Что же мне тогда делать? Броситься на колени и начать читать молитвы? Я мог бы это сделать, но только не с целью задобрить своего недруга, и менее всего такого ухмыляющегося, самодовольного врага, как этот.
Я вновь решил прибегнуть к честным, искренним словам. «Я приехал в Лондон не для того, чтобы начинать здесь какую-то войну, Ван Хельсинг, а для того, чтобы примириться со всем человечеством––»
«В таком случае, изверг, как же эта девушка? Эта милая юная мисс, помещенная в эти холодные каменные стены; и, что еще хуже, как же те, кто еще в них не заточены…––»
«Ван Хельсинг, вы можете считать, если вам так угодно, что быть вампиром хуже, чем быть мертвым; я вижу, что не смогу поколебать ваших верований никакими аргументами. Но насильно навязывать что-либо другим исходя из неверных выводов, почерпнутых из заблуждений – это нечто совсем другое».
«И это ты смеешь говорить о насилии, чудовище!» Он продолжал смелеть, видя, как я по-прежнему держусь на расстоянии. «Ты, который заставил эту девушку отдать тебе свою кровь и саму жизнь––»
«Отнюдь нет, убийца!» Теперь я шагнул к нему ближе. «Это ты, который вогнал те колья с заостренными концами в грудь еще живых моих трех друзей в Брюсселе и в Париже! А что касается Люси, то только во имя спасения ее жизни я выпил довольно много ее сладчайшей крови, сделав ее такой, какой она стала, – на самом же деле именно ты вогнал ее в могилу!»
Он чуть горделиво вскинул свою массивную голову, не переставая улыбаться, не столько отрицая это обвинение, сколько даже не понимая его.
Я наклонился к нему. «Ты лишил ее жизни, перелив ей в вены чужеродную кровь».
«Нет!» Тут до него дошло.
«Да». Он попытался было прибегнуть к дальнейшим возражениям, которые я задавил такой фразой: «Может, мне вызвать ее сюда, чтобы она это подтвердила?»
На кладбище наступила тишина, за исключением уханья недремлющей совы и отдаленного громыхания какой-то повозки с грузом, а за ними полифонии Лондона в отдалении, который за тысячу лет не замолкал по-настоящему никогда.
Ван Хельсинг продолжал стоять почти в той же позе, как прежде, все еще пытаясь меня удерживать (как он думал) на безопасном расстоянии своим золотым крестом; но по его лицу во мраке ночи я прочел, что мой выпад попал в цель.
«Ты и раньше уже это делал, мясник», продолжал я наседать на него, стараясь угадать и увидев, что мое предположение было точным, поскольку на лице у него отразился еще один внутренний удар. «И примерно с аналогичным результатом. Разве не так? Хоть одна жертва твоих операций по обмену крови выжила?»
Улыбка его исчезла, а руки и челюсти задрожали, когда он снова достал небольшой белый сложенный конверт и поднял его вместе с крестом против меня. «Изыди! В ад!», вырывались изо рта у него слова.
«Ничего умнее не нашли мне сказать, г-н профессор?»
«Между нами…» Голос его дрогнул, и ему пришлось начать снова. «Между нами начинается война, вампир. Война не на жизнь, а на смерть».
«А я скажу, пусть лучше будет мир. Вернее, терпимость. Но помни, что я побеждал в войнах людей в сто раз сильнее тебя». И с тяжелым и раздраженным сердцем я повернулся спиной к этому нехорошему человеку и пошел прочь, частично ожидая ощутить болезненный, хотя и безвредный укол серебряной пулей промеж ребер. Если он это сделает, подумал я, я вернусь и засуну ему эту его пулю, если смогу ее вытащить, в его собственную анатомию, в какое-нибудь болезненное и очень неудобное место. Но он ничего подобного не сделал, и я отправился в свой недавно приобретенный дом, смотреть поверх лунных деревьев Грин-парка на дворец Виктории и предаваться своим глупым мечтаниям. Значит, война неизбежна. Но как мне ее вести?
Когда на следующий день Ван Хельсинг вернулся к своим сотоварищам, он сказал им, что ничего не видел во время своего опасного бдения и тем и ограничился. Весьма вольно обращаясь со словами, он был крайне немногословным мерзавцем всякий раз, когда дело доходило до доведения до сведения неприятных и тяжелых фактов людям, которые с ним работали или же пытались это делать. Но он, должно быть, задавался вопросом, много ли в действительности мне было известно о тех неудачных его действиях и операциях, которые он провел на Континенте, и каким образом я смогу воспользоваться этими своими знаниями, чтобы его скомпрометировать. Излишне говорить, что я так и сделал бы, если бы смог, но у меня не было никакой конкретики, чтобы довести ее до всеобщего сведения, и не было возможности быстро ее найти.
А вот что Ван Хельсинг действительно сделал в тот день, так это он собрал свой отряд для повторной экспедиции к могиле Вестенра. На этот раз он мобилизовал не только Сьюарда, но и Артура Холмвуда (который теперь стал лордом Годалмингом ввиду недавней смерти своего отца) и американца Куинси Морриса. В своем боевом напутствии профессор заверил всех их – я ничего не выдумываю, вы найдете это в дневнике Сьюарда! – что им предстоит исполнить «тяжкий долг». И некоторые еще называют Ван Хельсинга человеком, лишенным чувства юмора! Ну, вообще-то, чувства юмора у него не было только тогда, когда он пытался шутить.
Естественно, все они согласились его сопровождать, хотя вплоть до сих пор лишь у одного Сьюарда, возможно, имелось хоть какое-то представление о том, что может иметься в виду под этим «тяжким долгом». С точки же зрения всех других, Люси просто скончалась от крайне несчастливого стечения обстоятельств.
«Я хочу понять», возражал Артур во время совместного обсуждения в гостиничном номере Ван Хельсинга, «что вы имеете в виду. Мы с Квинси уже говорили об этом; но чем больше мы говорили, тем в большем недоумении мы оказывались, да так, что теперь я могу лишь сказать про себя, что я в крайнем смущении, и не понимаю, что все это может означать».
Но если он считал, что его быстро просветят на сей счет, то это оказалось не так. Профессор стал долго морочить им головы самыми искренними просьбами о том, чтобы они ему доверились, сдобренными намеками на то, что Люси может угрожать какая-то смутная опасность гореть в аду – мне кажется, что Артур чуть не ударил его в какой-то момент – или что она, возможно, не была мертва в полном смысле этого слова, когда ее хоронили. Все это было мастерски исполнено умеющей убеждать и покорять личностью, и Ван Хельсинг сумел не только избежать ударов по морде, но через некоторое время низвел трех молодых людей до состояния, которое я могу описать только как тихую и покорную истерию. Таким образом, он сумел снова вывести их на кладбище в ночь на 28 сентября.
Обнаружив уже вскрытый ими самими гроб Люси снова пустым, все четверо покинули то, что Сьюард назвал «ужасом этого склепа», выйдя из него наружу глотнуть свежего воздуха. Там Ван Хельсинг приступил к делу. Вот как это описывается в дневнике Сьюарда:
Сначала он достал из своего саквояжа нечто похожее на тонкие вафли, тщательно завернутые в белую салфетку; затем он вытащил в два раза больший комок какого-то беловатого вещества, вроде теста или замазки. Он мелко накрошил эти вафли и смешал их руками с этой массой… а затем, скатав из этого тонкие полоски, он начал класть их в щели между дверью и ее рамой в склепе. Я спросил его… что это он делает.
Он ответил: «Я перекрываю вход в склеп, чтобы Не-Мертвые не смогли сюда войти».
«И вот это ваше вещество способно это сделать?», спросил Квинси. «Ну и дела! Что за детские игрушки?»
«Способно».
«И что это за штука такая?» На этот раз вопрос задал Артур.
Благоговейно подняв шляпу, Ван Хельсинг ответил: «Облатки. Я привез их из Амстердама. У меня есть на них индульгенция». Это был ответ, потрясший самых скептически настроенных из нас.
И он должен был возыметь примерно такого рода эффект на самых знающих и благоговейных. Негодяй! Индульгенция, ага! Как будто какой-нибудь достойный священник мог дать ему ее для того, чтобы он продолжал заниматься этой своей суеверной чепухой. Как бы то ни было, после долгого и мучительного ожидания они увидели среди сумрака деревьев на некотором удалении от себя «белую фигуру» с маленьким ребенком на руках. Вскоре она приблизилась на такое расстояние, с которого можно было понять, что это:
Люси Уэстенра, но как же она изменилась! Свежесть ее превратилась в несокрушимую, бессердечную жестокость, а чистота – в сладострастное распутство. Ван Хельсинг вышел вперед… а четверо из нас встали в шеренгу перед дверью в усыпальницу. Ван Хельсинг поднял свой керосиновый фонарь и повернул вентиль: под направленным светом, упавшим на лицо Люси, мы смогли увидеть, что губы у нее были темно-красными, в свежей крови.
Хотя ребенок, как позже признавался Ван Хельсинг, «не получил сильных повреждений».
Когда Люси – я называю то существо, которое стояло перед нами, Люси, потому что у него был ее облик, – увидело нас, оно отпрянуло со злобным рычанием, таким, какое издает кошка, застигнутая врасплох; затем оно оглядело нас блуждающим взором. Глазами Люси по форме и цвету, но глазами какими-то мутными и полными адского огня, вместо чистых и нежных, которые мы знали прежде. В этот момент все, что осталось от моей любви, превратилось в ненависть и омерзение: и если ее после этого надо будет убить, я мог бы сделать это с диким восторгом.
Люси бросила свою жертву – свою игрушку, скорее, которую она схватила в этом своем испорченном, одурманенном состоянии – и впилась глазами в Артура, в своего возлюбленного, которого она еще с нежностью помнила. Затем, «протянув к нему руки и с похотливой улыбкой» она двинулась на него, после чего «он отступил назад и закрыл лицо руками».
Тем не менее, она все равно шла вперед, произнося «дьявольски сладострастным» голосом: «Иди ко мне, Артур. Оставь их и приди ко мне. Мои объятия жаждут тебя. Подойди ко мне, и мы будем вместе навсегда. Пойдем со мной, супруг мой, приди ко мне!»
Услышав, как она зовет его, Артур, «словно зачарованный, убрал руки с лица и широко раскрыл объятия. Она бросилась в них, но тут подскочил Ван Хельсинг и протянул между ними свое маленькое золотое распятие».
Разгневанная этим вмешательством, преследовавшим ее за пределами могилы, и, как я полагаю, ужаснувшись смиренному повиновению кресту со стороны Артура, Люси «отшатнулась и с внезапно исказившимся лицом, полным ярости, бросилась мимо него, словно намереваясь проникнуть в склеп».
Но ее желание укрыться там было сорвано замазкой Ван Хельсинга, которая, несомненно, была с примесью чеснока.
Она обернулась, и при ясном свете Луны и лампы, которая теперь не дрожала благодаря железным нервам Ван Хельсинга, нам ясно стало видно ее лицо…
Красивый цвет ее кожи стал мертвенно-бледным, глаза, казалось, искрились адским пламенем, брови искривились так, словно складки кожи превратились в кольца змей Медузы, а прекрасный окровавленный рот превратился в зияющий квадрат, как у театральных масок греков и японцев, изображающих настроения и страсти. Если у смерти может быть лицо – и если взгляд способен убивать – то это мы и видели перед собой в тот момент.
Ван Хельсинг нарушил молчание, спросив Артура: «Ответь мне, о мой друг! Мне продолжать? Сделать то, что я должен сделать?»
Артур бросился на колени и закрыл лицо руками, ответив: «Делайте то, что должно… такого кошмара на земле существовать не должно».
Вытянув из него это согласие, Ван Хельсинг вынул часть своей смазки из дверей склепа.
Когда он отступил назад, мы все с изумлением и ужасом увидели, как женщина с вполне материальным телом, в тот момент таким же реальным, как и наши собственные, вдруг проскользнула через узкую щель, сквозь которую едва было способно пройти лезвие ножа.
Мы все почувствовали радостное облегчение, когда увидели, как профессор с абсолютно спокойным видом вновь заложил двери по краям узкими полосками своей замазки.
Затем профессор со своими помощниками отправились домой за столь необходимым им отдыхом. Но на следующий день они все вместе туда вернулись, и когда на кладбище никого не осталось (кроме них самих), они вошли в населенный склеп – «Артур дрожал, как осиновый лист» – и открыли гроб Люси, уже в пятый раз с момента ее погребения.
Ван Хельсинг, со своей обычной методичностью, начал извлекать из своего саквояжа различные предметы и готовить их для использования. Сначала он достал паяльник и немного припоя, а затем небольшую керосиновую лампу, которая… горела очень ярко, синим пламенем; затем он вынул свои ножи для хирургических операций, которые он положил рядом, чтобы они были под рукой; и последним он вытащил деревянный кол, толщиной примерно два с половиной – три дюйма и около трех футов в длину.
Один конец его был словно закаленным, обугленным в огне и очень остро заточенным. Вслед за этим колом на свет появился и тяжелый молот, из тех, которые используются в домашнем хозяйстве, в угольных погребах, чтобы раскалывать ими крупные куски.
Меня подготовка врача к любым операциям только стимулирует и укрепляет, но у Артура и Квинси подобные вещи способны были, вероятно, вызвать лишь нечто вроде ужаса.
Закончив энергичные приготовления, Ван Хельсинг нашел время для еще одной речи, в которой делался вывод, что предстоящее сажание на кол Люси в конечном счете принесет ей лишь благо, поскольку это означает прекращение ее адской вампирской жизни, и ей было бы особенно радостно, если бы это было сделано «рукой того, кто любил ее больше всех; рукой того, кого она сама бы выбрала из числа всех других, если бы могла выбирать… скажите мне, есть ли среди нас такой».
Все посмотрели на Артура, мозги которого теперь были основательно промыты старым садистом, и он смело шагнул вперед. Ван Хельсинг быстро его проинструктировал.
Артур поместил конец кола над сердцем, и, когда я посмотрел туда, я увидел на белой коже вогнутую ямку под ним. А затем он ударил изо всех сил.
Тварь в гробу стала извиваться и корчиться, а из открытых красных губ ее стали вырываться отвратительные, душераздирающие, леденящие кровь крикливые визги.
Тело начало дрожать, трепыхаться и содрогаться в бешеных судорогах; острые белые зубы ее стали грызть губы, впиваясь в них и прокусывая до крови, а рот покрылся алой пеной.
Но Артур не стал колебаться… его недрогнувшая рука поднималась и, падая, вбивала все глубже и глубже этот убивающий из милосердия и несущий освобождение кол, а кровь из пронзенного сердца тем временем хлынула вверх, бия ключом и забрызгивая всё вокруг.
Лицо у него было каменным и светилось выполнением священного долга; зрелище это придало нам мужество, так что наши голоса, читавшие заупокойные молитвы, казалось, гулким эхом раздавались по всему небольшому своду.
А затем извивающиеся содрогания трупа стали ослабляться, перестали дрожать и кусаться зубы и корчиться лицо. Наконец тварь осталась неподвижной. Ужасный долг был выполнен.
Молот выпал из рук Артура. Он пошатнулся и упал бы, если бы мы его не подхватили.
И тут все они вдруг узрели пред собой на лице мертвой девушки, лежавшей перед ними, «несравненную свежесть и чистоту», ту самую, которой им запомнилась Люси в те дни, когда она еще дышала.
Я уже давно подметил, что ничто так не улучшает характер человека в глазах окружающих, как смерть, окончательная и бесповоротная.
Так же, как и тогда, когда Люси «умерла» в первый раз, они поразились ей теперь нетронутой красоте, которую Сьюард воспринял как «земное знамение и символ того покоя, в котором душа ее должна теперь воцариться вовеки».
Как раз в этот день она должна была выйти замуж за Артура; и теперь, когда она была, без всякого сомнения, уж точно мертва, Ван Хельсинг дал свое благословение на такой союз, который теперь был уместен для пары: «А теперь, сын мой, ты можешь поцеловать ее.
Поцеловать ее даже в мертвые губы, если хочешь… потому что теперь она уже не ухмыляющийся демон – она больше уже не проклятая на веки вечные испорченная им тварь…»
Артур поцеловал ее и покинул склеп; после чего врачи «отпилили кол, оставив конец его в трупе. Затем мы отрезали голову и набили ей рот чесноком…»
Отрезание или отрубание головы металлическим клинком, которое практически становится возможным только после того, как сердце вампира разрушено чем-то деревянным, производится для прекращения функционирования нервной системы, тем самым препятствуя еще действующему мозгу организовать регенерацию поврежденных тканей сердца, которая в противном случае была бы вполне возможной.
Еще одна мера безопасности для охотника на вампиров – это оставить конец кола на месте, в трупе, по крайней мере, до тех пор, пока всё тело вампира не достигнет сильной стадии разложения.
Для этого требуется некоторое время, и это зависит от конкретного человека, всё по-разному, обычно дольше всего это протекает у тех, кто, как Люси, недолго прожил вампирской жизнью. Очень старый носферату, такой как я, может разложиться, как Вальдемар – герой мистера По, почти сразу же после того, как его проткнули колом.
Что касается набивания чесноком рта, я могу лишь высказать догадку о том, что это было проделано из-за того, что эту мясницкую бойню смешали в кучу, спутав с кулинарным искусством. Хотя я никогда не слышал ни об одном из живущих и дышащих, чтобы он действительно пробовал есть мясо вампира, я достаточно хорошо знаком с другими их привычками, поэтому я не слишком этому удивляюсь.
Итак, они отняли ту ??жизнь, которую Люси дал Бог, а я, как мог, своими слабыми, продиктованными лишь благими намерениями усилиями пытался своими способами помочь ей сохранить. Когда они закончили, они оставили ее искалеченное тело в гробу, запаяли его, а затем вышли наружу, закрыли и запечатали склеп, а затем, оглядевшись, увидели, что «воздух был свежим, светило солнце и пели птицы, и казалось, изменился сам настрой всей природы. Повсюду царили радость, веселье и покой…» И Артур выразил Ван Хельсингу свою глубочайшую благодарность.
Одна летучая мышь, однако, словно муха в бочке мёда, еще оставалась, и не успели они все вчетвером еще покинуть кладбище, как профессор уже формально поставил перед ними «еще более важную задачу – найти источник всего этого нашего горя и его уничтожить… Не все ли мы дали обещание продолжать борьбу до конца, до последней капли крови?»
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ПЯТАЯ
Обо всех этих событиях, связанных с убийством Люси, как я уже сказал, в то время я ничего не знал. Когда я оставил ее наедине с Ван Хельсингом на кладбище, я посчитал, что не в моих силах ее дальше защищать, и поэтому все мои мысли обратились к проблеме своего собственного выживания.
Люси говорила мне, что одним из лечивших ее врачей был некий доктор Сьюард, заведующий приютом для душевнобольных в Перфлите; и если только не весь этот район был передан под размещение здесь психушек, я посчитал весьма вероятным, что Сьюард был моим ближайшим соседом, а также консультантом Ван Хельсинга. А потом был еще Харкер, дневник которого каким-то образом удалось прочитать, по крайней мере, Ван Хельсингу; а Харкер, который так много помогал мне здесь обустроиться, знал, что меня, скорее всего, можно найти в Карфаксе.
Я не знал, вернулся ли Харкер в Англию, или даже жив ли он вообще и в здравом ли он рассудке. Как не знал я также, где именно в Англии может остановиться Ван Хельсинг. Доктор Сьюард – это, конечно же, другое дело, и я посчитал, что его лечебница – это лучшая стартовая точка, откуда нужно начинать следить за своими врагами. Это был очень старый каменный дом – хотя и не такой древний, как Карфакс – с многочисленными помещениями на двух этажах, в котором большая часть первого этажа была отведена под палаты или камеры для душевнобольных. Клиентами его являлись представители высших классов общества, здесь были представлены даже некоторые из самых именитых фамилий Англии – Ренфилд, например, сам тому был примером.
В ночь на 29 сентября я, обернувшись летучей мышью, стал кружить вокруг этого приспособленного под лечебницу особняка, стараясь подсмотреть там, где мог, где не были закрыты ставни. Первого, кого я узнал, это был мой прошлый гость Ренфилд, безмятежно сидевший, сложив руки, в комнате на первом этаже, окно в которой недавно было укреплено тяжелыми металлическими решетками и новыми деревянными ставнями. Когда я пролетал мимо него, я увидел, как на лице у безумца появился какой-то внутренний свет, и он поднялся со своего скромного стула, – этот стул, вместе с самой простой койкой, и составляли основную обстановку его комнаты – и стал приближаться к окну; но я, захлопав крыльями, полетел дальше, не желая спровоцировать у него какую-нибудь вспышку.
В других помещениях первого этажа безостановочно качались на своих кроватях, глядя на согнутые пальцы ног, или расхаживали по своим комнатам горстка других там содержавшихся пациентов. А из-за полузакрытых ставен одной из таких комнат неслись стенания, слова такой мрачной, стонущей скорби, что мне даже пришлось приблизиться к ней, чтобы понять, чей это голос. Краем глаза я заметил там книжные полки, обшитые деревянными панелями стены, а затем…
Это был кабинет доктора Сьюарда, и это был действительно его голос, хотя он раздавался не из его горла. За столом спиной ко мне сидела крепкого телосложения молодая женщина с каштановыми волосами, державшая пальцы над клавишами странной машинки, ритмично стучавшей и печатавшей слова на листе бумаги, который, толчками прокручиваясь на ролике, пробивался сквозь него вверх.
На кудрявой голове этой девушки находилось какое-то металлическое раздваивающееся устройство, чашевидные концы которого умудрялись обхватить ей оба уха, и из этих ушных чашечек несся голос Сьюарда – хотя, конечно, тогда он мне не был известен, – настроенный таким образом, что звучал он замедленно, словно стонал, что позволяло машинистке поспевать за речью. От этих наушников тянулся провод к соседнему столу, где на шкафу стоял какой-то пружинный механизм, заставлявший детали крутиться, а иглу слегка скользить по дорожке вращавшегося воскового цилиндра.
Это был довольно простого типа ранний фонограф, конечно же, – как далеко ему еще было до этого маленького чуда, которое я держу в руке! На нем Сьюард имел обыкновение вести свой дневник, который его новая союзница Мина только что добровольно вызвалась напечатать. Я узнал ее почти с первого же взгляда, как подругу Люси, девушку, которая пришла в полночь за Люси на кладбище Уитби отвести ее домой.
На пальце у Мины теперь сверкало обручальное кольцо, которого раньше там не было; но я не сомневался в том, что узнал ее. В комнату случайно вошла какая-то служанка, и слабый голос Мины, плохо слышимый сквозь витражное стекло, когда она коротко переговорила о чем-то с девушкой, был тем же самым, который звал «Люси! Люси!» на высокой монолитной скале Уитби той августовской ночью, которая уже казалась такой далекой.
Служанка вышла, и через несколько мгновений вошел рослый и дюжий мужчина лет тридцати. У него был довольно суровый, привыкший командовать взгляд, хотя, когда он заговорил, голос у него оказался довольно мягким: «Ну, как работа, продвигается?»
Машинка Мины перестала стучать, и она сняла наушники. «Медленно, но верно, доктор Сьюард».
«Думаю, нам это очень поможет, если всё это будет в виде машинописного текста, миссис Харкер».
Что ответила Мина, я не знаю. Я просидел на подоконнике две минуты, моргая своими глазами летучей мыши, снова огорошенный этим ошеломляющим клубком совпадений. Когда же, наконец, я поднялся и полетел, я был уже почти над стеной и почти уже в самом Карфаксе, прежде чем вспомнил, что он больше не может являться безопасным местом для моего отдыха. Я полетел в другое свое логово, одно из тех моих новых, в Бермондси, радуясь тому, что мой план рассредоточения ящиков настолько успешно продвинулся вперед, и размышляя над тем, какие новые ловушки может расставить на моем пути Судьба. То, что Харкер и его жена должны быть знакомы со Сьюардом, не удивительно; но тот факт, что жена гостя, которого я оставил в Трансильвании, случайно станет второй девушкой, которую я встретил в Англии, – это ошеломляющее совпадение событий.
Сам же Харкер в то время находился в Уитби, пытаясь напасть на мой след. Его науськал стать одним из самых активных и усердных моих гонителей Ван Хельсинг, во время недавней с ним встречи. Однако, как выяснилось, ему мало что удалось выяснить про меня в Уитби, кроме, разве что, подтверждения, что мои ящики были отправлены в Лондон; и на следующий день, 30 сентября, Харкер вернулся в Перфлит, в лечебницу, где его жена уже успела обосноваться в ??помещениях для гостей. В тот же день к ним присоединились Ван Хельсинг, Артур и Квинси Моррис.
Когда я в ту ночь снова отправился на разведку в эту лечебницу, я сразу же уселся на высоком подоконнике кабинета Сьюарда; и почувствовав, что удача, наконец, решила мне улыбнуться, я увидел, что ставни были частично приоткрыты, и на моих глазах там состоялась стратегическая встреча.
Во главе большого стола сидел Ван Хельсинг, а справа от него в качестве секретарши сидела Мина, с раскрытой записной книжкой на коленях. Рядом с ней сидел ее муж, казавшийся здоровым и полностью поправившимся. С обеих сторон от доктора Сьюарда и по другую сторону стола сидели высокий молодой англичанин, явно из высшего общества – это был Артур, как я вскоре понял, – и румяный молодой американец Квинси Моррис, сидевший ближе всех к краю стола.
Ван Хельсинг, как обычно, говорил, а его адепты лишь слушали. Выражения их лиц менялись: от ужаса через недоверие они переходили в какое-то оцепенение, которое все же нельзя было назвать совсем скукой; предметом речи являлась попытка устранения нехватки знаний и недостатков в их деятельности.
«Он хитрее и коварнее всех смертных», таковы были первые услышанные мною слова, когда я начал подслушивать. «Ибо коварство его растет и усиливается уже многие века; он по-прежнему прибегает к помощи некромантии… и все мертвые, к которым он способен приблизиться, встают и исполняют его приказы; он груб и жесток, и даже более чем жесток… он способен, в рамках известных ограничений, появляться по своему желанию в любом месте и в любое время, когда захочет, и в любом облике из числа тех, которые ему доступны; он может, в пределах своего влияния, управлять стихиями: бурей, туманом, громом; он может управлять всеми тварями: крысами, совами, летучими мышами, и мотыльками, и молью, и лисой, и волком …»
Если бы я мог управлять глистами и вшами, я бы наслал с их помощью на него чуму. Однако помимо суеверного вздора о некромантии у него неплохо и довольно рационально получалось описание того, за кем они охотились, и личность которого не вызывала сомнений ни у одного из его слушателей. Речи оратора-заклинателя продолжались, не останавливаясь. Что-то похожее на то же самое оцепенение, которое я наблюдал на благородном лице лорда Годалминга, несомненно, стало теперь застилать мне мои собственные маленькие глаза летучей мыши, они стали словно стекленеть, пока мы оба продолжали слушать всю эту бесконечную литанию.
«Ибо, если мы потерпим неудачу в этой битве, он наверняка победит, и тогда чем же мы закончим? Жизнь – ничто; его я не опасаюсь. Но потерпеть поражение – это не просто жизнь или смерть; это означает, что мы станем такими же, как он… оскверненными ночными тварями…»
Харкер взял жену за руку, этот жест мешал ей стенографировать; не то чтобы она, похоже, активно возражала против такого вмешательства. Я удивился, почувствовав что-то вроде легкого приступа ревности, который я сурово подавил. Когда профессор сделал паузу, переводя дух, молодожены обменялись влюбленными взглядами.
«Я принимаю вызов, за Мину и за меня самого», решительно сказал затем Харкер. Очевидно, он все-таки его слушал. А Мина, которая едва успела открыть рот, передумала, решив не выражать своего мнения, и промолчала.
«Можете рассчитывать и на меня, профессор», заявил молодой американец протяжным техасским произношением, который тогда был еще довольно непривычен для моих ушей.
«Я тоже с вами», сказал лорд Годалминг. «Хотя бы из-за Люси, да и по всем другим причинам».
Затем все встали и пожали друг другу руки, сплетя их над столом; их смертоносные намерения в отношении меня были скреплены договором самого торжественного и мрачного характера, и, тихо вздохнув, я понял, что мне, возможно, придется начать убивать, и убивать затем снова, чтобы его сорвать.
И как же после этого мог я реализовать свое стремление к миру?
Они все снова сели, и Ван Хельсинг пустился в новые разглагольствования. Должно быть, я чуть было не задремал у окна, потому что я каким-то образом пропустил то, как Моррис внимательно посмотрел куда-то в мою сторону; и когда уголком своего близорукого мышиного зрения я все-таки увидел, как он встал и вышел из комнаты, я лишь подумал, что он вышел по естественной нужде, или же какое-то врожденное благоразумие претило ему слушать дальше весь этот бред.
Возникла небольшая пауза, в ходе которой все остальные посмотрели на то, как он выходит, некоторые не без зависти, но ничего не сказали. Затем профессор продолжил: «Мы знаем, что из замка в Уитби прибыло пятьдесят ящиков с землей, и все они были доставлены в Карфакс; нам также известно, из того, что мы видели там повозки и рабочих, что, по крайней мере, часть этих ящиков были оттуда вывезены. Мне кажется, что первым делом нам следует выяснить, остались ли в этом здании все остальные ящики, или оттуда вывезены еще какие-нибудь из них. Если второе, то нам нужно будет отследить куда––»
Пуля из пистолета Морриса подлетела ко мне сзади и прошла сквозь верхнюю часть моего правого крыла, а затем по касательной задела мне крошечный череп в передней его части справа. Если бы я действительно был летучей мышью, мое маленькое, покрытое шкуркой тело в конвульсиях рухнуло бы замертво, и я не успел бы и крылом хлопнуть, чтобы улететь. В данном же случае я лишь почувствовал боль и шок сверхзвукового полета свинцовой пули, пронзившей чужеродную по сути мне плоть, а затем вышедшей навылет, не пролив ни капли крови и даже не повредив кожи. Стекло в окне разбилось, и пуля с грохотом ударила в верхнюю часть проёма и отрикошетила внутрь комнаты, где от испуга вскрикнула Мина.
Подавив импульсивное желание вернуться в человеческий облик и изуродовать виновника мучительной боли, пронзившей все мое тело, я вместо этого расправил крылья и улетел прочь. Я отлетел вниз, сел на землю, поросшую леском, там принял облик человека, прислонился к дереву и стал думать. Боль от выстрела стала слабеть, но медленно, подобно волнам какого-то расплавленного серебра приливом прокатываясь по всем моим пульсирующим нервам. Воздействие было гораздо более сильным, чем если бы в момент выстрела я был в полном своем размере.
«Прошу прощения!», раздался голос Морриса со стороны дома. Но говорил он это не мне. «Боюсь, я вас испугал. Я сейчас вернусь и всё объясню». И я услышал звук открывающейся и закрывающейся двери. Позже я узнал, что Моррис на самом деле так и не понял, что на подоконнике сидел я; просто в последние дни он постоянно и походя стрелял по каждой летучей мыши, которую замечал. Он испытывал неприязнь к этим существам с тех пор, как мои дышащие крылатые южноамериканские маленькие родственники выпили кровь у его любимой лошади.
В любом случае, и так уже пора было мне покинуть этот свой наблюдательный пост, потому что я узнал для себя уже вполне достаточно. Враждебные мне силы собирались двинуться, запоздало конечно, но решительно и безжалостно, в Карфакс. Что же мне делать? Силовыми методами защищать свою недвижимость от вторжения? Но в силе оставалось старое возражение: чем успешнее я применяю насилие против своих врагов, тем сильнее будет увеличиваться вера публики в мое существование. Логически рассуждая, против Ван Хельсинга я мог бы рассчитывать на победу в этой войне, но против всей Англии нет. Нет, скрытность и хитрость по-прежнему будут моим самым действенным оружием, и имея это в виду, я и провел свой собственный военный совет наедине с самим собой и составил собственные планы…
Мои враги были настолько храбры или же безрассудны, что намеревались совершить свое нападение той же ночью. Мину, конечно же, оставили в уютных гостевых комнатах Харкера. Они решили с этого момента рассказывать ей о своих отчаянных приключениях только то, что знать ей будет лишь к лучшему, с точки зрения ее тонкой женской природы; и хотя она записала в своем дневнике, что это рыцарское обращение с ней было «горькой пилюлей», которую она вынуждена была проглотить, она решила, что ей «нечего против этого возразить» и послушно отправилась спать.
Я провел остаток ночи на страже в своем лесу и, конечно же, не удивился, увидев пятерых мужчин, неуклюже перелезающих стену моего поместья, с мешками грабителей в руках. Они стали приближаться к моему дому, стараясь оставаться, как могли, невидимыми, и держаться по мере возможности темных уголков, как будто им можно было чувствовать себя безопасней там, где только Бог и Дракула могли следить за малейшим их движением.
На моем переднем крыльце они остановились, и Ван Хельсинг раздал им всем чеснок и кресты – а «для «врагов земных», как он выразился шепотом – ножи и револьверы. Хорошо вооруженные, хоть и немного уже опоздавшие авантюристы получили также по небольшому портативному электрическому фонарику, который можно было прикрепить к одежде; и последнее, но едва ли наименее ценное: каждый получил по небольшому конверту, похожему на тот, который я видел в руках вцепившегося в него Ван Хельсинга, на кладбище у Люси, в них находились священные облатки.
Меня подмывало тихонько присоединиться к их отряду, пока они копошились под темным крыльцом, возможно, получить из мешка Ван Хельсинга этот набор оружия, а затем тихонько прошептать ему на ухо несколько слов, если смогу подобраться к нему, когда он окажется один в каком-нибудь темном углу в комнате внутри дома. Но у меня не было времени на такие развлечения, и я удовольствовался тем, что следил за их подготовкой, находясь в тени деревьев. Мне хотелось убедиться, что они вошли в дом и полностью заняты своими делами, прежде чем я приступлю к своей собственной операции.
Когда всё, наконец, было готово, злоумышленники открыли мою входную дверь отмычкой и отворили ее на скрипящих петлях. Они остановились, прося Господа благословить их начинания, а затем переступили мой порог. Суммируя их последующие впечатления, с этого момента их визит ко мне показался им малоприятным.
Харкер в своем дневнике жалуется на «тошнотворное зловоние» и пыль, которые они вынуждены были терпеть все то время, пока находились в этом «отвратительном месте», где они увидели, к своему дальнейшему разочарованию и досаде, что там осталось лишь 29 из 50 моих ящиков.
Чтобы развлечь своих гостей в то время, пока по неотложным делам я был вынужден отлучиться совсем в другое место, я вызвал с окрестных полей и ферм сто или около того крыс – Харкер записал «тысячи», вполне простительное преувеличение в данных обстоятельствах, – предписав им пообщаться с посетившими меня людьми, познакомившись с ними как можно ближе. Посетителям это не понравилось, и им удалось разогнать моих помощников троицей терьеров, которых Артур, предусмотрительно, исходя из какого-то предвидения или же по какой-то случайности, привел с собой в лечебницу.
Но я не стал дожидаться битвы с крысами. Примерно в ту минуту, когда лорд Годалминг подзывал к себе своих собак, а другие непрошеные гости кашляли в пыли и сметали паутину, я приближался к окну сумасшедшего Ренфилда на первом этаже психбольницы.
Какова бы ни была природа его необычного восприятия, он уже знал, что я к нему приближаюсь, и даже о моем желании хранить молчание; и хотя его радость от этого события казалась почти неудержимой, все же он старался сдерживать любые физические ее проявления.
С широко раскрытыми вытаращенными глазами, растрепанными седыми волосами, в беспорядке окружавшими его широкое лицо с небритой седой щетиной, искаженное усилиями подавить безумное восхищение, он ждал меня посреди обшарпанной респектабельности своей палаты. Сквозь решетки его недавно укрепленного окна я позволил ему увидеть мое лицо и жестом выразил свое пожелание быть приглашенным внутрь.
Мне пришлось немного подождать, прежде чем он сможет овладеть собой и произнесет приглашение, которое мне было необходимо: «Войдите, о Господин мой и Повелитель!» И когда я просочился между оконными решетками, он глубоко поклонился, так, как он это сделал бы в присутствие императора. Позже, в предсмертном своем заявлении врачам, Ренфилд утверждал, что, чтобы получить разрешение войти, я обещал ему жизнь крыс и мух, которых он уже давно находил соответствующими своему вкусу.
Но это не так. Конечно, я бы это сделал, и дал бы ему гораздо больше, чтобы иметь возможность войти, но никаких обещаний или подарков и не нужно было, чтобы склонить Ренфилда на свою сторону. Он и так уже был моим почитателем, хотя и исходя из ложных своих представлений, которых я так до конца и не понял вплоть до самой последней встречи с ним.
Отнюдь не крыс и тараканов он хотел от меня получить; такого рода живность он мог заполучить сам или же при некотором содействии своих смотрителей. На самом же деле он жаждал женщин, жизни и тела которых он в равной мере хотел потреблять. Это правда, которая так и не была разъяснена в напыщенных и ханжеских дневниках моих врагов, но это так. И с того самого момента, как Ренфилд впервые увидел Мину в день ее прибытия в лечебницу, именно ее, Мину, ему в особенности и хотелось. Именно она была тем воздаянием, которое он желал от меня получить, цель всех его молитв.
Эти страстные мольбы, произнесенные тихим, разумным, серьезным и искренним голосом, начались с самой первой секунды, как только я оказался в его палате. Даже за те краткие секунды, которые потребовались мне для того, чтобы пройти по его драному ковру к двери, он умудрился описать мне в нескольких отвратительных вариациях его планы в отношении этой юной невинной молоденькой девушки, когда она попадет в его лапы.
Конечно, он был сумасшедшим, и в тот момент я не обратил особого внимания на эти безумные бормотания, но улыбнулся ему и кивнул, проходя мимо. И еще менее, как я считал, станут прислушиваться к нему врачи, если он расскажет им о моем посещении.
Я приложил ухо к щели массивной, закрытой на ключи и запертой на засов двери его палаты, а затем прошел через нее, удостоверившись, что коридор снаружи был пуст. Теперь я оказался в коридоре, тянувшемся вдоль почти всего здания. Находившиеся в других комнатах и палатах по соседству служители и больные периодически издавали какие-то слабые звуки, но на данный момент никого здесь не было видно.
Ренфилд стоял молча позади меня, то ли разочарованный, то ли радостный, мне было все равно. Я обернулся туманом, отыскал лестницу, поднялся по ней и почти незаметно преодолел и другой коридор. Теперь, если мои расчеты относительно плана здания и пройденного мною расстояния были верны, я должен был находиться за дверью комнат, занимаемых Харкерами. В этот момент верхний коридор был таким же пустым, как и нижний, и здесь было еще тише. Я вернулся в человеческий облик, снял цилиндр и прозаично постучался в дверь Мины.
«Да?», тут же раздался по другую сторону двери в ответ ее знакомый голос. Очевидно, она не спала.
«Миссис Харкер?», тихо позвал ее я. «Я сосед доктора Сьюарда, и у меня важное сообщение относительно вашего мужа».
В комнате послышались быстрые шаги, шуршание надеваемого халата, и через несколько секунд открылась дверь, за которой обнаружилось нечто вроде небольшой гостиной, неплохо обставленной, с другой дверью, ведущей, по-видимому, в спальню. На меня смотрело лицо Мины, довольно широкое, но привлекательное, твердое и умное, обрамленное коричневыми кудрями. «С Джонатаном что-то случилось?» Казалось, она была способна стойко принять плохие новости, если их получит.
«Нет, нет», поспешил я ее успокоить, теперь, когда уже я, так сказать, стоял у нее в дверях. «Он в добром здравии и в прекрасном настроении, по крайней мере, был еще совсем недавно». Когда я ей отвечал, я отметил, что ее беспокойство о муже, хотя и было неподдельным, похоже, не было излишне острым или даже сильным, как можно было бы ожидать в сложившихся обстоятельствах. Я также увидел по ее глазам, что она меня узнала или, по крайней мере, почти узнала. Как такое могло быть, я не понял, потому что тогда я еще не знал о том, что она следила за мной на Пикадилли, но я видел, что ситуация требует тончайшего и осторожнейшего подхода.
«Вы поймете скоро», настаивал я, деловито и как ни в чем не бывало, спокойным голосом, выработанным четырехвековой практикой, «что некоторые обстоятельства, не терпящие отлагательств, заставляют меня представиться вам самостоятельно. Я – граф Дракула».
Она закончила уже начатое ею движение, отступив на полшага назад от двери. Она была уже на грани врезать ею меня по лицу. Но вот перед ней стоял я, по всему виду приличный благородный мужчина – посетитель, одетый как представитель высшего общества. Не пытавшийся насильно ворваться внутрь, совсем и отнюдь не угрожавший, но очень солидного и грозного вида; сомневаюсь, что любая вообще девушка викторианской эпохи могла бы набраться духу хлопнуть мне по морде этой дверью. И я улыбался, поскольку я знаю, как нужно улыбаться женщинам, благодаря той же четырехсотлетней практике в этом искусстве. Мои глаза были прикованы к ней…
Я не накладывал никаких гипнотических чар на нее тогда; я вообще не могу делать это против воли человека, твердо уверенного в том, что он не хочет быть загипнотизированным. Но казалось, что она пребывала именно в таком состоянии, когда стояла передо мной, наполовину не желая со мной общаться, и одной рукой, все еще слегка загорелой от летнего отпуска, держа дверь открытой, а другой сжимая воротничок халата у горла. Она начала уже было открывать свой прекрасный ротик, словно намереваясь закричать о помощи, но затем осталась безмолвной.
Затем она покачала головой, и одновременно красивейшие ее глаза впились в меня, и она стала пожирать меня взглядом, пока я сам не почувствовал себя почти что объектом гипноза.
«Могу я войти, мадам? Я должен обсудить кое-какие чрезвычайно важные вопросы с кем-нибудь из вашей семьи, и подозреваю, что вы – самый умный и проницательный ее член. Молю вас, позвольте мне заверить вас, что у вас нет ни малейших оснований для беспокойства в отношении вашей безопасности». Мина все еще не сходила с места, и я добавил – очень спокойно, хотя теперь я услышал, как по лестнице поднимается надсмотрщик: «Мой визит действительно касается безопасности вашего мужа в будущем».
Получив таким образом разумную и приемлемую причину меня впустить, Мина отступила назад, и я вошел в гостиную и закрыл за собой дверь.
Почти как в тумане, она жестом показала на стул. «Вы не присядете?» Когда я принял ее приглашение, она сама села с очень благопристойным видом, а затем спросила, несколько запинаясь: «Граф… вы… если я правильно поняла ваши слова через дверь, вы назвали себя нашим соседом?»
«Имею честь им быть, мадам!» Я положил свой цилиндр себе на колени. «Мое поместье, Карфакс, находится прямо за той высокой каменной стеной, которая, как вы, возможно, заметили, граничит с этим домовладением на востоке». Она кивнула, все еще ошеломленная происходящим. «Ваш муж, отмечу с сожалением, сейчас как раз находится там, в моем доме, вместе с лордом Годалмингом, докторами Сьюардом и Ван Хельсингом и неким американским джентльменом, если правильно будет так его назвать, который стрелял в меня вчера вечером».
«Квинси Моррисом», выдохнула Мина.
Я выразил признательность за эту информацию небольшим поклоном головы сидя. «Сегодня ночью они попытаются меня там найти. Если бы они добились успеха, они бы сделали все возможное, чтобы проткнуть меня деревянным колом, а затем отрезать мне голову». Я слегка улыбнулся, предлагая ей признать, какой смешной и нелепой казалась вся эта затея.
«Как они это сделали и с Люси», тихо прошептала Мина, и в словах ее я услышал поднявшийся страх, еще слабый, но начинавший усиливаться.
«То, что произошло с мисс Вестенра, это ужасно и просто отвратительно». Я позволил себе сокрушенно кивнуть. «Дорогая миссис Харкер, вы видите перед собой человека, которого самым ужасным образом абсолютно неверно воспринимают». Я опустил глаза, как будто мой взгляд вдруг стал застенчивым, и отвел его от нее. «Позвольте мне снова заверить вас, если в этом все еще чувствуется необходимость, что у вас лично не должно быть ни малейших оснований опасаться, что я когда-либо сделаю хоть что-нибудь способное… п-причинить вам вред». Обратите внимание на эту единичную преднамеренную запинку. Подобные вещи всегда работают, как говорят американцы.
«Да и с какой стати мне желать вам вреда, дорогая леди?», продолжал настаивать я. «Это же не вы незаконно проникли в мое имение, ворвались в мой дом и уничтожаете мое имущество со смертоносным оружием в руках посреди ночи». Я снова поднял глаза, взглянув на нее. «Мне больно об этом говорить, но всем этим занимается ваш муж, упорно настаивая на их необходимости, и в силу какого-то несчастного недоразумения и недопонимания он, похоже, и далее будет упорствовать на продолжении этих безумных действий, пока в конечном итоге это не приведет к плачевному финалу. Да, к плачевным последствиям! И как же быть мне в этой ситуации? Как мне предотвратить это, без посторонней помощи? Все эти люди, все до одного, подпали под влияние этого фанатика Ван Хельсинга, они не желают ничего ни видеть, ни слышать никаких моих просьб и уговоров. У меня осталась лишь слабая надежда на то, что с вашей помощью и под вашим руководством мне удастся найти способ их образумить, помочь им вернуться на путь здравомыслия и предостеречь, пока не стало слишком поздно!»
Мина еще не полностью оправилась от моего вступительного слова, обращенного к ее истинному «я», честному и очень смышленому. «Слишком поздно для чего, граф Дракула?»
Я наклонился к ней и медленно проговорил: «Слишком поздно для их же собственного блага, дорогая миссис Харкер. Я не позволю себя убить. У них не получится сделать со мной то же самое, что они сделали с Люси».
«Я этого не понимаю», пробормотала женщина и встала, а затем снова села, продолжая смотреть на меня. «Боюсь, я совсем ничего не понимаю. Мне кажется, что, может быть, это мне всё снится».
Я покачал головой и остался сидеть с достоинством, с цилиндром, лежащим у меня на колене.
«Граф, неужели никто из смотрителей не предложил вам взять ваш цилиндр?»
«Смотрители не знают, что я здесь, мадам. Я посчитал, что разумнее будет встретиться с вами тайно».
«Граф Дракула, так как ваши слова сейчас показались мне справедливыми, как вы можете объяснить ту ужасные вещи, которые произошли с моим мужем, когда он прибыл в ваш замок?»
«Мадам, что касается меня, то я покинул замок еще до того, как это сделал он. Что же касается того, как долго он оставался после моего отъезда, и что с ним случилось в это время, этого я сказать не могу, хотя, конечно, какая-то конечная доля ответственности может лежать и на мне. Что же касается того, что с ним происходило в замке Дракула до моего отъезда, я готов предложить вам объяснение по любому вопросу, по какому вы захотите его получить».
«Мой дорогой граф…»
Я приготовился.
«…кто были эти три женщины?»
Еще полчаса мы продолжали вести более или менее непринужденную беседу. Милая Мина была смущена тем, что не могла ничего мне предложить в плане гостеприимства, но я заверил ее, что ничего не ем и не пью. «За единственным исключением, конечно, и даже в этом отношении все не совсем так, как вы, наверное, предполагаете».
«Не так? Тогда вы должны сказать мне, как это».
Я беседовал с Миной в ту ночь почти так же, как мог бы беседовать с каким-нибудь умным и сочувствующим мне живым мужчиной, если бы во всей моей вселенной было бы хоть одно такое живое существо. Я коснулся лишь вкратце необычных особенностей моего жизненного существования и подчеркнул свое страстное стремление к свободной и открытой жизни, что я крайне нуждаюсь в ком-нибудь, кому я мог бы доверять, и, прежде всего, пожаловался на отсутствие в моей жизни даже малейшего проблеска истинной привязанности. Не то, чтобы я просто тупо перечислял все эти свои потребности, но я старался, чтобы ей постепенно становился понятен сам факт их существования. Как ни странно, или, может быть, даже не так уж и странно оказалось, что леди, похоже, стала понимать святая святых моей жизни почти сразу же.
С некоторым запозданием, но я все же вернул наш разговор к вопросу о том, как нам уберечь Джонатана и других мужчин от опасностей их упрямого следования избранного ими курса. Но прежде чем мы с Миной смогли достичь конструктивного соглашения о действиях, которые следует предпринять, мой острый слух уловил звуки возвращения группы измученных охотников, еле передвигавших ноги уже на территории лечебницы.
Когда я объявил ей о скором прибытии сюда ее супруга, Мина вскочила: «Ой! Что будет, если вас здесь найдут?»
«Дорогая мадам Мина, они меня не найдут: то есть, им не удастся меня обнаружить, если мы с вами сейчас как можно быстрей договоримся, что я смогу снова навестить вас завтра ночью? Или в любой другой раз, когда муж ваш будет отсутствовать. Нам нужно еще будет определиться, как мы будем действовать».
«Ох». Она прислушалась к отворявшимся внизу дверям, к входившим охотникам, к их невеселым, усталым голосам, которые она, скорее всего, не в силах была разобрать. «Да, да, можете уходить. Я понимаю, что нам нужно будет еще посоветоваться, во благо самого же Джонатана».
Я поклонился и поцеловал ей руку, повернулся к окну, и через мгновение меня уже не было.
Вскоре в комнату на цыпочках вошел ее муж, обнаруживший, что она немного бледнее обычного, и он решил, что она спит. Он сел и записал в своем дневнике, упомянув, среди прочего, свою озабоченность состоянием своей супруги и решение, которое они приняли относительно Мины во время своего бесславного возвращения обратно:
«Надеюсь, что сегодняшнее наше собрание ее не расстроило. Я искренне рад тому, что она не будет принимать участие в нашей будущей работе, и даже в наших совещаниях. Для женщины слишком тяжело все это переносить… отныне наша работа должна стать для нее тайной за семью печатями, по крайней мере, до тех пор, пока мы не сможем ей сказать, что все закончилось, и земля теперь свободна от этого исчадия ада. Боюсь заметить, что непросто будет мне начать хранить молчание после такого взаимного доверия, какое существовало между нами; но мне нужно проявить твердость, и завтра я постараюсь сохранить в тайне то, чем мы занимались сегодня, и откажусь говорить с ней о том, что произошло. Я лег спать на диване, чтобы ее не беспокоить».
Значительно позже, утром, когда солнце было уже высоко, и все в здании уже проснулись и были уже на ногах, Джонатану «пришлось будить Мину два или три раза, и только после этого она проснулась». Она даже не сразу узнала своего мужа, но сначала некоторое время смотрела на него «с каким-то невыразимым ужасом». За ночь ее жизнь изменилась, и на данный момент ни она, ни ее муж не представляли себе, какими огромными были эти перемены. Равным образом и я тоже вообще-то не имел никакого реального представления о том, как с этого момента изменится моя собственная жизнь.
Мина, как обычно, оставила в тот день, 1 октября, запись в своем дневнике. Но на этот раз она писала не о том, что на самом деле произошло накануне. Скорее это была какая-то туманная, словно зашифрованная запись, касавшаяся того, что ей приснилось, или же какого-то состояния, похожего на сон, в котором она видела туман, ползущий по лужайке и стелющийся «у дверей ее спальни, а также какое-то смутное, призрачное видение, похожее на красные глаза». Она показала мне эту запись, скорее робко и неуверенно, как некий пример девичьих литературных опытов, когда я вновь встретился с ней следующей ночью.
В тот день, 1 октября, враги мои были очень заняты, они пытались отследить развозку моих ящиков из Карфакса. Когда я к ней прилетел, Джонатана, занятого решением этой задачи, вновь там не оказалось, он уехал из лечебницы, на этот раз в Уолворт, на юг от Лондона.
Во время этого посещения я обнаружил, что в коридоре у комнаты Ренфилда выставлен дежурный санитар, очевидно, в качестве охранника или надсмотрщика. Этот безумец неожиданно вдруг стал таким радостным, «распевал веселые песенки» и начал вновь ловить мух, как раньше, из-за чего Сьюард стал подозрительным. Именно Ренфилд, многочисленными своими подмигиваниями, гримасами и указывая большим пальцем, уведомил меня о присутствии этого надсмотрщика, сразу же как только я появился в его окне.
Конечно, мне уже не нужно было проходить внутрь через комнату Ренфилда после того, как я получил разрешение на вход в это здание, но я уже начал несколько тревожиться за Мину, так как ее поселили в комнатах, расположенных прямо над палатой этого человека с нечеловеческой силой, жаждавшего ее изнасиловать и измучить. Я хотел попытаться успокоить этого душевнобольного какими-нибудь ласковыми, успокаивающими словами, будучи его Повелителем и Господином.
Но сначала нужно было обезвредить этого дежурного в коридоре. Очень не сложным фокусом оказалось благополучно ввергнуть этого часового, который уже и без того клевал носом, в бездну сна. Я сделал это, создав определенный электрический резонанс между моим мозгом и мозгом этого субъекта, методом, который ваша наука еще только начинает открывать.
Затем я положил руки на плечи Ренфилда и произнес ему несколько ласковых слов. Он воспринял их скорее недовольно, как мне показалось. Ему хотелось отнюдь не мира и спокойствия. Ну, я хотя бы попробовал…
Я оставил его затихшим, если не усмиренным. Затем, подобно призраку, я вышел из его палаты и прошел мимо охранника, клевавшего носом на своем стуле, и вновь поднялся по лестнице. Прислушавшись у двери квартиры Харкеров, я услышал лишь одну пару легких внутри – Мины, дыхание которой я уже мог узнать. И моему чувствительному слуху стал также доступен тихий, но сильный ритм ее сердца, этот нежный насос, вливавший ей в вены столь чистый эликсир. Когда я тихонько постучал ей в дверь, корневые клыки моей верхней челюсти томительно заныли. И когда я постучал, ее дыхание внутри, которое и так уже быстро билось в ожидании и предвкушении, лишь участилось…
Если целомудрие можно определить как то, что защищено поясом верности, тогда Мина, как и Люси до нее, общаясь со мной, всегда хранила свое целомудрие и верность. Но так как я заинтересован в том, чтобы рассказывать лишь правду, я должен отметить, что Мина отдалась мне полностью, как только могла, уже той же ночью, во время нашей второй встречи. В ту ночь мы мало какие планы успели составить, даже касающиеся самих себя, не говоря уже о благополучном будущем ее мужа… ах, Мина! Моя истинная, вечная любовь! Возлюбленная моя, сердце сердца моего…
Харкер, поздно вернувшись домой – то есть в приют – в ту ночь, 1 октября, нашел Мину крепко спящей и посчитал ее немного слишком бледной; глаза ее были такими, будто она плакала. «Бедняжка, не сомневаюсь, что она терзается тем, что ее держат в неведении, и это наверняка заставляет ее вдвойне беспокоиться обо мне и о других. Но… уж лучше испытывать досаду и беспокоиться вот так, как она теперь, чем разрушать свою нервную систему. Оба доктора были совершенно правы, настояв на том, чтобы ее не вмешивали в это ужасное дело… и действительно, это, пожалуй, оказалось не очень сложной задачей, потому что она сама старалась сдерживаться по этому вопросу и больше уже ни разу не заговорила о графе и его действиях после того, как мы объявили ей о нашем решении».
На следующий день, 2 октября, я пролежал, с остекленевшим взглядом, в трансе. В тот день Артур и Квинси присматривали себе лошадей, с намерением приобрести их на тот случай, если понадобятся какие-нибудь кавалерийские акции; по сути своей они были людьми прямого действия, подогретыми и разозленными фальшивыми речами и задержками Ван Хельсинга. Харкер продолжал методично отслеживать передвижения моих ящиков, расспрашивая извозчиков, – хотя, конечно, ему не удалось обнаружить, что в некоторых из них больше уже не было изначально лежавшей в них почвы. У Сьюарда было достаточно собственных дел в лечебнице, за которыми нужно было присматривать; а в читальном зале Британского музея, как сообщалось, «один из самых передовых ученых своего времени занимался поисками способов противодействия ведьмам и демонам», которые, как он сказал Сьюарду, «могут пригодиться впоследствии». Мина немного поспала днем, но психическое напряжение ее двусмысленного нового положения продолжало оказывать на нее влияние, и Харкер, приехав к ней днем, подумал, что она все еще выглядит бледной и изнуренной.
Приложив мужественные усилия, она постаралась выглядеть живой и веселой… «Мне тоже потребовалось все мое мужество придерживаться мудрого решения не вмешивать ее в выполнение нашей мрачной задачи. Кажется, она все более с этим как-то смиряется; или же ей кажется отвратительной сама эта тема, потому что, когда разговор случайно косвенно ее касается, это вызывает у нее настоящее содрогание…»
Он только что разыскал на Пикадилли мой дом и уже был готов броситься его грабить; но вынужден был с сожалением записать, что не мог рассказать остальным о великом открытии этого дня, пока рядом находится его супруга.
«Поэтому после обеда – сопровождавшегося музыкой, для сохранения приличий даже в узком нашем кругу – я отвел Мину в ее комнату и оставил ее спать. Любимая моя девушка была как никогда ласковой со мной, даже цеплялась за меня, будто хотела меня задержать; но мне многое нужно было сообщить друзьям, и я ушел. Слава богу, прекращение разговоров о делах не изменило наших отношений».
Думаю, так тешат себя многие мужья-рогоносцы, в то время как последний шанс такого мужа удержать за собой первое место в сердце его девушки незаметно ускользает от него, словно вода из ладоней.
Теперь подходим мы к ночи, ставшей для всех нас еще одним критическим поворотным моментом. Когда после наступления темноты я проник в палату Ренфилда, я обнаружил, что он с угрюмым видом сидит на табурете на полу в центре небольшой своей камеры. Весь день он, очевидно, был погружен в раздумья, убеждая себя в том, что я намеренно обманул и ввел его в заблуждение, пообещал ему Мину, а затем отобрал ее у него ради собственного удовольствия. Он косо взглянул на меня, когда я появился, и впервые не бросился предо мной унижаться, торжественно заверяя меня в своей преданности. Сама эта его неподвижность заставила меня задержаться в его палате и поглядеть на него внимательней, заметив то коварное жестокое безумие, которым буквально светились его глаза.
Он обратился затем ко мне самым мягким, умоляющим голосом, придав лицу своему выражение абсолютного здравомыслия и вменяемости, которое он периодически напускал на себя в своих беседах со Сьюардом и остальными; но Сьюард никогда не поддавался обману такой его видимости, а я тем более.
Ренфилд вновь стал давить на меня, убеждая отдать ему Мину для его непристойных наслаждений, как будто она была какой-то рабыней или личной собственностью, чьи прелести и даже сама плоть и кровь были моими, и с которыми я могу делать все что захочу. Когда я больше не стал его слушать и пошел мимо него уже в человеческом обличье к двери, он, наконец, взорвался досадой и гневой.
«Боже! Боже! Боже!», закричал он. «Тогда я возьму ее себе сам. Уже дважды ранее я убегал отсюда, защищая вас; в следующий раз я пойду прямо к ней и сделаю с ней то, что захочу!» Он сказал еще кое-что, а именно – некоторые детали своих планов, которые я не стану тут повторять. И с этими словами он бросился на меня, стараясь дотянуться своими маниакальными пальцами до моего горла.
За все те годы, прошедшие с тех пор, как я впервые поднялся из могилы, я никогда не ощущал на себе столь мощной хватки таких сильных человеческих рук; но если сила Ренфилда во время его припадка полного безумия соответствовала мощи четырех крепких здоровых мужчин, или даже пяти, то моя сила обычно была эквивалентна мощи четырех или пяти таких же здоровых беснующихся безумцев, как он сам; и когда я услышал его угрозы в отношении Мины, сила моих мускулов от ярости еще более увеличилась.
Я получил бешеное удовольствие схватиться, наконец, с настоящим достойным противником. Я приподнял его над землей, как какое-то огородное пугало, и грохнул его об пол, а затем опять, а потом снова, сколько раз – я не помню. Я услышал, как загремели его переломанные кости, и когда я отпустил его, я заметил, что он лежит на полу в совершенно неестественной позе.
Его кровь и сама жизнь покидали его, вытекая из нескольких рваных ран на голове и на лице. Когда я в последний раз взглянул на Ренфилда, от него оставалась лишь растекавшаяся алая лужа, презираемая мною как падаль мертвечины, и я повернулся к нему спиной и поспешил туда, где в своих комнатах ждала меня моя возлюбленная.
Борьба эта сопровождалась определенным шумом, разбудившим дремавшего в коридоре дежурного санитара. Он, быстро глянув в окошко двери, поспешил к Сьюарду доложить о «несчастном случае». Я сделал себя почти невидимым еще до того, как он посмотрел в дверь, и к тому времени, когда Сьюард спустился в палату Ренфилда, я уже находился наверху, у комнат Мины, где в постели храпел Харкер с честным придурковатым усталым видом, и где сидела моя леди в ночной рубашке, глядя в окно, словно пытаясь найти утешение в Луне или, возможно, заметить хлопающие крылья.
Я вошел к ней абсолютно неслышно, но через мгновение она каким-то образом поняла, что у двери стою я, со своим высоким ростом, и оглянулась, слегка охнув от неожиданности.
«Что же ты делаешь?», вскричала она яростным шепотом, а глаза ее тем временем метнулись сначала к спящему мужу, а затем вновь устремились на меня.
Я взглянул на него и, прислушавшись к его дыханию, зафиксировал пульс его сердца и спящее состояние мозга.
«Джонатан нас не заметит и не услышит», заметил я и продолжил: «Есть кое-какие новости. Безумец Ренфилд, тот, что внизу, был полон решимости занять место твоего мужа, и даже мое; я охладил его пыл, чуть задержавшись, проходя мимо него, так что ты можешь сегодня ночью спать спокойно».
«Спать спокойно?», вскричала она. «Боже, Влад, да возможно ли это?» Мина посмотрела на меня таким долгим взглядом, словно никогда раньше меня не видела. «Значит, Ренфилд мертв?»
Я слегка поклонился. «Это было сделано, чтобы защитить тебя, моя леди, твою жизнь, которая теперь мне дороже моей собственной».
«О, Влад». Ее голос чуть понизился, превратившись в шепот, исполненный подлинным ужасом. «И вы с Джонатаном преследуете друг друга, как… как––»
«Лично я не преследую его, душа моя». Из кровати послышался блаженный храп. Я продолжал: «Теперь у меня имеются относительно безопасные для проживания дома, в других местах, вдали от Карфакса, и я намерен покинуть свое имение. Мы больше не будем соседями».
Мина подошла в мои объятья, тихонько застонав, когда я ее прижался к ней носом, а затем выпрямилась, гордо подняв голову и взглянув мне в глаза. «Возьми меня с собой», потребовала она.
Наступила короткая тишина, в течение которой я не смог найти нежных и успокаивающих слов. С кровати вновь послышался слабый вялый храп. Внизу кто-то забегал, и послышались шаги дежурного санитара, быстро поднимающиеся на наш этаж, но не приблизившиеся к нашей двери. Я услышал, как он постучал в другую дверь, вероятно, к Ван Хельсингу, а затем стал что-то говорить тихим тревожным голосом.
«Ты не понимаешь, о чем меня просишь», ответил я наконец.
«Значит, ты не хочешь, чтобы я была с тобой? Но я больше так не могу – не могу выдерживать это напряжение».
Наши голоса уже почти срывались, и я больше не мог сдерживаться. Мина подняла руки, а я подхватил ее и со всей силы прижал ее нежное тело – ах, так мягко и нежно, с такой осторожностью, виртуозно, сдерживая и контролируя свои руки, обладающие двадцатикратной человеческой силой – прижал ее к себе, ища губами ее губы, а затем скользнув ими ниже, наклонившись к ее горлу…
На некоторое время нас обоих ослепила и оглушила страсть. Мина, опустошенная и вся бледная, но содрогающаяся от экстаза, прижалась к моей груди, когда я наконец ее выпустил. «Теперь я полностью твоя», вздохнула она. «И ты должен взять меня с собой».
«Да, да, дорогая. Но сначала я должен придумать, как это сделать». Я капитулировал; но ведь в сущности она пока еще не была полностью моей, не в том физически необратимом смысле, как ей это казалось. И, следовательно, взять ее с собой было бы абсолютно безрассудным поступком, и она сама вскоре это бы поняла, если бы такая попытка действительно была бы сделана.
И хотя она может со временем стать вампиром – о нет, даже более того, должна стать такой, если все будет продолжаться так, как сейчас, – сейчас она ??еще вампиром не являлась. Она не в силах еще отказаться от нормальной пищи и быть безразличной к холоду и к жаре, спать на рыхлой земле или в пыли в лишенных воздуха местах, или проходить, как я, сквозь щели толщиной с волос.
Да и моих врагов, после того как я ее заберу, никогда больше не удастся убедить бросить меня преследовать. А самое главное, как только она станет вампиром, наша любовь, хотя и будет продолжаться, станет платонической, почти неспособной к физическому выражению. В этом случае для нас пытаться сосать вены друг у друга станет чем-то подобным инцесту, а может и еще того хуже, и она будет искать живых, дышащих любовников, как это буду делать и я… Мне не хотелось этого, еще в течение долгого, долгого времени.
Мина, временно ослабшая, вернулась к кровати, и дыхание Харкера слегка изменилось, когда она опустилась на постель, сев рядом с ним. Я немного усилил его забытье во сне, так же, как я это сделал с санитаром, дежурившим у двери Ренфилда.
И все же мне всей душой хотелось забрать Мину отсюда вместе с собой, хотя я знал, что такой поступок станет лишь чисто романтической глупостью.
«Мина», прошептал я, «для всех окружающих ты – жена моего врага. Но двум нашим сердцам известно, что ты моя».
«Да, Влад». Ее шепот теперь стал слабым и испуганным.
«И мы найдем способ быть вместе. Давай, я свяжу нас обоих еще крепче». И, обнажив одежду над сердцем, я провел острым ногтем своего указательного пальца левой руки себе по коже, настолько глубоко, что из нее сильно заструилась кровь. «Пей».
Перед тем как ее испить, она пробормотала, что рукам ее холодно, и я сжал их обе одной своей – вы же думали, что кожа у вампира всегда холодная? Это не так; она тоже способна теплеть и согревать.
И правой своей рукой я нежно погладил ее сильную шею, приподняв ее и поставив на колени на кровати. Она на мгновение чуть приподнялась, поцеловав шрам, оставшийся у меня на лбу от удара лопаты ее мужа. А затем ее губы опустились к моему сердцу и нежно прильнули к кровоточащей моей ране, и она испила часть моей жизни…
Этим, ты, Мина, моя возлюбленная из возлюбленных, стала плоть от плоти моей; кровь от крови моей; род от рода моего; изобильным виноградным вином моим, сочащимся из-под пресса…
В таком положении мы застыли, забыв обо всем на свете, когда дверь, которая вела из спальни в коридор, внезапно с грохотом рухнула, выбитая, и в комнату, чуть не упав, ворвались Ван Хельсинг, Сьюард, Моррис и Артур. Вообще-то профессор действительно упал и этим затруднил остальным сразу же броситься вперед на нас.
Оба доктора провели некоторое время у Ренфилда, после того, как внимание к его палате было привлечено шумом нашей драки. Ван Хельсинг и Сьюард на месте провели крайне спешную операцию по трепанации черепа, которую пациент долго выдержать все равно не смог – вряд ли и лучшие хирурги могли бы его тогда спасти – и из его предсмертных слов они узнали, что его убийцей был я, и что я сумел получить доступ в дом.
Вскоре после этого врачи разбудили своих соратников по охоте, и все, кроме Харкера, быстро вооружились все тем же набором символов и суеверного хлама, с которым они заявились ко мне в дом во время своего вторжения. Они поняли, в какой именно комнате меня, скорее всего, можно было найти, и имея перед глазами своими искалеченный труп Ренфилда, все же предпочли не бросаться туда очертя голову, в пылу погони.
В конце концов, однако, они, без сомнения, глядя друг на друга и пытаясь придумать другие варианты, поднялись по лестнице наверх.
Перед дверью Харкеров мы остановились. Артур и Квинси сдержались, и последний спросил:
«А должны ли мы ее беспокоить?»
«Должны», мрачно сказал Ван Хельсинг. «Если дверь заперта, я бы ее взломал».
«Но это может напугать ее до смерти. Не принято врываться в комнату леди».
Не обращая внимания на ту, кто могла перепугаться до смерти, они, наконец, все-таки решились на столь необычный поступок. Когда они ударили плечами в дверь, она с радостным для них треском оказалась выбитой, а за ней оказался я, прижимавший к себе на кровати Мину.
Застигнутый врасплох и на пике страсти, я был готов отреагировать на это вторжение самым нецивилизованным образом. Бросив Мину на кровать и выведя ее таким образом из-под удара, я повернулся к ним лицом с громким рычанием. Профессор, только что поднявшийся на ноги, снова упал, а остальные тоже присели и стали отползать.
Слабый неприятный запах высохшего чеснока исходил от их группы, стоявшей там в своих гирляндах, предвещавших появление позже зловонных плодов этих цветков. Дрожащими руками они махали передо мной своими маленькими белыми конвертиками, как просители у ворот Св. Петра, думающие, что у них в руках нужные входные билеты, но все равно все еще в этом сомневающиеся.
Признаюсь, что на этот раз именно эти конвертики склонили чашу весов и удержали меня. Если бы я последовал первому своему порыву и переломал бы им все кости на мелкие кусочки внутри сытых их шкур, или же оставил их лежащими на полу, подобно сразу нескольким Ренфилдам, в блистающем озере их собственной крови, невозможно было бы избежать последующего – еще более тяжкого осквернения священных облаток. Чем же еще могли они махать передо мной?
И хотя собственная моя вера зачастую не тверда и слаба, и каким бы ни было достойным порицания иногда мое поведение, мне знакома черта, за которую нельзя переходить, в осквернении священных символов и Причастия. И когда это внутреннее противодействие с моей стороны на секунду меня остановило, дав мне возможность задуматься, я обнаружил, что давние еще мои возражения против массового насилия столь же справедливы и в силе, какими они были и прежде, всегда. В конце концов, это когда-нибудь приведет к тому, что на меня обрушится подавляющая армия вооруженных полчищ и обрушит великую скорбь и мучения на голову Мины в том числе. Эта умная и догадливая девушка лежала теперь на кровати с закрытыми глазами, словно ошеломленная случившимся или лишившаяся чувств…
Сьюард утверждает в своем дневнике, что в этот момент они с друзьями двинулись вперед, подняв свои кресты, в то время как именно зловещий граф стал пятиться назад. Для того, кто не знаком с зеркалами, всегда полезно ознакомиться со сторонней оценкой других людей относительно некоторых мелких деталей своей внешности и особенностей своего внешнего облика, например:
«Казалось, все лицо его исказилось тем самым адским взглядом, о котором я слышал по описаниям. Кровавые глаза его пылали дьявольской страстью; огромные ноздри его белого орлиного носа широко вздулись, трепеща по краям; и он в ярости, как дикий зверь, сжал свои острые белые зубы, оскалив их из-под толстых губ, с которых капала кровь».
Скрывшее луну облако мгновенно погрузило комнату в полный мрак, и я наклонился, прошептав Мине на ухо: «Скажи им, что я взял тебя силой; а пока прощай». И еще до того, как вновь просветлела луна, я исчез, никем не замеченный, в коридоре. Едва успел я покинуть комнату, как она испустила леденящий душу крик, так что даже в облике тумана я испуганно вздрогнул и чуть ли не бросился обратно ее спасать, если бы Ван Хельсинг уже направил бы свой кол ей в грудь. Однако я вовремя понял, что этот ее вопль был рассчитан лишь на внешний эффект и поспешил по своим делам.
Мой путь лежал к кабинету Сьюарда. Мина как-то сказала мне в одном из предыдущих наших разговоров о том, что все записи этих охотников – их поисковые заметки, дневники и т.д. – теперь хранятся в основном в этой комнате, и мне показалось разумным задержаться там и наполнить камин такого рода бумагами, какие я только смогу побыстрее найти. Это я и сделал, побросав туда же в кучу в огонь как можно больше восковых цилиндров фонографа Сьюарда, какие попались под руку. Все это сгорело, но с моей стороны это в значительной степени оказалось пустой тратой времени и усилий, потому что к тому времени большая часть их записей существовала уже и во втором экземпляре, в другом месте – по иронии судьбы, в результате стенографической работы Мины.
Меня никто не прервал в этом кабинете, и я не столкнулся ни с кем из своих противников и позже, когда уже покидал здание. Артур и Квинси первыми бросились вниз в погоню за мной, но даже они оказались на поверку не столь быстрыми. Покидая это здание в облике летучей мыши, я заметил молодого Квинси, стоявшего в тени тисового дерева и наблюдавшего за мной; на этот раз он не выстрелил. Повернувшись спиной к Карфаксу, я захлопал крыльями по направлению к городу, на запад, спеша скрыться от первых предвестников рассвета, которые уже появились на небе за моей спиной.
Я не мог выиграть войну против всей Англии, но в то же самое время я и не собирался сдаваться, теперь, когда я нашел ее, женщину, которую мое сердце жаждало столетиями. Хитрость, а не грубая сила, должна в конечном итоге помочь нам одержать победу, если нам с Миной суждено выжить и продолжать наслаждаться любовью друг друга.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
На Мину, конечно же, набросились и в течение нескольких часов затравили ее вопросами, и хотя – или, скорее, потому что – они были крайне сочувственными, эти вопросы ей было особенно мучительно тяжело выдержать. Она, конечно же, продолжала разыгрывать роль беспомощной жертвы вампира, мне кажется, скорее щадя своего мужа, нежели уберегая себя. Как она рассказывала мне позже, все они эту ситуацию с жертвой рассматривали как настолько ??ужасную, что она даже не осмеливалась пытаться представить себе их реакцию, если им станет известно ее истинное положение – моей любовницы.
Они то приходили к ней, то уходили, готовясь продолжать свою охоту, но поначалу с ней постоянно был Джонатан, который, казалось, постарел и поседел прямо у нее на глазах. Также постоянно рядом с ней находился Ван Хельсинг, в своем привычном властно-доминирующем состоянии, хотя он больше молчал и пристально наблюдал за ней, внимательней обычного. Она сидела или откидывалась на спинку кресла – если она пыталась встать и походить, один из них заставлял ее снова сесть, – и снова и снова пересказывала то, что с ней произошло.
Она рассказала им, что проснулась после глубокого сна и обнаружила рядом со своей супружеской кроватью «высокого, худого мужчину, одетого во всё черное». Она быстро его узнала: восковое лицо… раздвинутые красные губы и белые зубы между ними… Я узнала также красный шрам у него на лбу, там, куда его ударил Джонатан… Я бы вскрикнула, если бы не была парализована страхом. В возникшей паузе он заговорил, каким-то резким, неприятным шепотом, указывая на Джонатана: «Молчать! Если хоть звук издашь, я разобью ему башку и выбью ему мозги прямо у тебя на глазах». Я пришла в такой ужас и в такое замешательство, что не смогла ничего ни сделать, ни сказать. Глумливо насмехаясь, он положил одну руку мне на плечо и, крепко меня удерживая, обнажил мне горло другой рукой, говоря при этом: «Сначала немного освежающего напитка, чтобы я восстановил свои силы после физического напряжения. Можешь, кроме того, не беспокоиться; уже не в первый раз, и не во второй, твои вены утоляют мою жажду!» Я была в таком недоумении и, как ни странно, мне не хотелось ему мешать. Думаю, это часть каких-то ужасных чар, например, когда он касается своей жертвы… казалось, прошла целая вечность, прежде чем он оторвал от меня свой нечистый, ужасный, глумливо насмехающийся рот. Я видела, как из него капает свежая кровь!
Пить свежую кровь из двух маленьких проколов на живом горле довольно сложно, не выглядя при этом насмехающимся; но Мина давала своей аудитории именно то, что они и хотели услышать, и никто не поднял щекотливый и неудобный вопрос. В ее выдуманной небылице зловещий граф, после того как насосался досыта, объявил, что его беззащитная жертва должна быть наказана за то, что помогала его врагам. С этой целью он заставил ее попробовать своей собственной крови; свидетелями именно этой сцены они и стали, выбив двери спальни, и им, естественно, требовалось объяснение происшедшего.
После того, как большая часть утра была проведена в этих расспросах, и они, обменявшись у нее над головой ужасающими молчаливыми взглядами, вынести которые ей показалось тяжелее, чем быть допрашиваемой, на некоторое время оставили ее одну в спальне, сделав перерыв, как они заявили, чтобы подумать о ее судьбе. Она уже представила себе Ван Хельсинга, входящего в ее комнату с черным чемоданчиком, который был таким длинным, что в нем помещался деревянный кол длиной в целый ярд [0,91 см]
Вскоре к ней заглянул весь серый, дрожащий Джонатан, но он с трудом смог найти слова, чтобы ее утешить. Изредка он даже посматривал на свою жену так, как будто этим страшным утром она стала каким-то чужим, не знакомым ему существом. И вскоре он снова ушел, совещаться со своими соратниками.
И только после этого моя дорогая, милая Мина, которой я теперь казался иногда не более чем фантомом, созданным ее лихорадочным воображением, осталась действительно одна. И медленно потекли целые часы, отмерявшиеся лишь тяжелым тиканьем и боем часов, которые, казалось, напоминали ей о приближающейся гибели, в течение которых к ней периодически заглядывал Ван Хельсинг, бормоча какие-то фразы, которыми он, несомненно, хотел ее успокоить и старался заглянуть ей в глаза, исследовать их своими глазами, казавшимися такими знающими и мудрыми.
Бедняжка! Она рассказывала мне позже, всхлипывая и рыдая, как в тот бесконечный день она почти убедила себя, обнаружив в этом одновременно и какую-то прелесть, и ужас, в том, что она проклята, наподобие тех, кто посещает Черные мессы и Ковены.
Ей показалось, что давно уже наступил день, но на самом деле это было лишь обычное время утреннего завтрака, когда они вновь явились к ней и позвали ее с собой, принять участие в их совещании. По какой-то причине они решили, что теперь ничего, «как бы болезненно это для нее ни было», нельзя от нее утаивать.
Харкер, когда этот их формальный военный совет открылся, призвал немедленно совершить налет на мой дом на Пикадилли, куда, как они выяснили, недавно были перевезены девять моих ящиков с землей. Другие участники с Джонатаном согласились; всем казалось, что этот дом, из-за того, что он расположен в самом центре мегаполиса, является самым вероятным местом моей новой штаб-квартиры.
«Мы теряем время», убеждал Джонатан. «Граф может появиться на Пикадилли гораздо раньше, чем мы думаем».
«Вряд ли», сказал Ван Хельсинг, подняв руку. «Почему это? Не забывайте», сказал он с улыбкой, «что прошлой ночью он много выпил и, скорее всего, проспит».
Мина, как она мне рассказывала позже, совершенно даже растерялась, не зная, как правильно следует отреагировать невинной девушке на такую необычайно грубую ремарку. В конце концов она чуть было не заговорила вслух, пытаясь защитить меня как благородного джентльмена; но мудро остановилась, прикрыв лицо руками, содрогаясь и плача так, что это не могло не вызвать сочувствия.
Сьюард пишет о Ван Хельсинге, что «когда до него дошло, что он сказал, он пришел в ужас от своей опрометчивой глупости и попытался ее утешить». Но по моему мнению, эта ремарка являлась тестовой, произнесенной профессором хладнокровно и намеренно, чтобы выяснить по ее реакции, была ли ее связь со мной в каком-то отношении добровольной.
Возможно, он имел в виду и еще один подобный тест, спустя некоторое время, когда, заявив, что пытается «оградить» Мину от дальнейших влияний зловещих сил, он торжественно подошел к ней и коснулся ее лба «священной облаткой во имя Отца, И Сына, и…»
Она закричала, на этот раз от настоящей боли. Харкер записывает, что облатка «обожгла ей кожу, словно кусочком раскаленного металла».
За свою жизнь я наблюдал воздействие на человеческую кожу самых различных металлических предметов в условиях разных температур, в широком диапазоне, и я считаю эти утверждения чем-то вроде преувеличения. Тем не менее, я уверен, что Мина действительно почувствовала боль, вызванную, конечно, волдырями и незаживающей раной. Сегодня, полагаю, это можно будет назвать психосоматическим эффектом. Любой хороший гипнотизер, работающий с подходящим объектом, может добиться аналогичного результата. Ван Хельсинг, конечно же, обладал силой личности, необходимой для гипноза; а допросы, которые проводил он и все остальные, наверняка должны были вызвать всю ту подсознательную вину и страх, которые Мина испытывала после страстных объятий с человеком, не являвшимся ее мужем.
На самом же деле я вовсе не «сильно выпил» – блаженство между любовниками имеет мало общего с объемами жидкости – и равным образом я вовсе не проспал. Смутно, приглушенно, удаленно, на расстоянии, но я почувствовал, что Мине больно, когда она получила эти травмы, я поднял голову и зарычал, раздирая землю ногтями, но я ничего не мог поделать, ничем не мог ей помочь тогда. В тот момент я находился в своем доме на Пикадилли, как и предполагал Харкер. Приняв человеческий облик в дневное время, я работал на своем заднем дворе, поддевая и поднимая пальцами плиточный камень и заменяя неплохую лондонскую землю трансильванской, чтобы создать себе еще одно тайное место для сна. Я вполне мог работать при дневном свете, так как двор был неплохо скрыт от постороннего наблюдения, там были лишь стены без окон, за исключением задней части моего дома. Ах, как жаль мне было лишиться этого жилища! Мне очень нравилось смотреть из окон верхнего этажа этого дома на деревья Грин-парка, на Букингемский дворец, располагавшийся менее чем в полумиле от моего дома, и я вовсе не собирался с ним расставаться.
Мужчины, собравшиеся вокруг Мины, когда ее заклеймили этим позором, смотрели на нее со смешанными чувствами жалости, ужаса и неверия своим глазам. Но я вынужден отдать должное Джонатану Харкеру. Именно в этот день он записал:
«В одном я точно для себя определился. Если выяснится, что Мине суждено в конечном итоге стать вампиром, она не отправится в эту неведомую ужасную страну одна. Полагаю, именно так в старые времена и было: даже один вампир многое значит, наличие даже одного означает, что их будет много; так же, как их отвратительные тела могут лишь временно упокоиться, лежа в священной земле, самая искренняя и святая любовь играет для них лишь роль сержанта, вербующего других в их ужасные ряды».
Конечно, если опустить в этом пассаже семантические дубинки вроде слов «отвратительные» и «ужасные», он может побудить вдумчивого слушателя на то, чтобы дать совершенно иную оценку вопроса.
Вплоть до этого момента Карфакс все еще был мне доступен для проживания и использования, хотя врагам моим вообще-то уже три дня было известно о том, что это моя база, и они считали, что у них имеются средства, чтобы отнять его у меня: Бог в каждой войне дарует моим противникам такие возможности генерального преимущества. Но утром 3 октября, лишь через час после того, как на лбу у Мины появилось это клеймо, Ван Хельсинг, наконец, стал действовать, поведя свои войска в наступление с целью снова вторгнуться в мои земли и в мой дом. К своему разочарованию, они вновь «не нашли никаких бумаг или других каких-нибудь признаков пользования этим домом; большие ящики выглядели в точности такими же, какими мы их видели в предыдущий раз». Их лидер принялся раскладывать облатки во всех ящиках; чтобы отнять у вампира плацдарм для развертывания, он счел необходимым «обезвредить эту землю, освященную воспоминаниями, которую он привез из далекой своей земли, чтобы использовать ее для таких ужасных целей. Он избрал эту землю, потому что она была для него священна. А с помощью этого мы победим его его же оружием, потому что мы сделаем ее еще более святой».
И вера, и разум вместе изгоняются бичом из храма.
Я закончил свою работу на Пикадилли еще до полудня, а затем вернулся на поезде и в кэбе в Перфлит, пройдя последнюю половину мили до своего дома в Карфаксе пешком. Я лег в свое логово, выложенное моей родной землей и скрытое в густых кустах на территории своего имения, потому что я все же нуждался в отдыхе, хотя мне хотелось по-прежнему быть рядом с Миной, если ей внезапно и срочно потребуется моя помощь. Я лежал во мраке этого густого кустарника, но по-настоящему я так и не заснул; и я услышал вновь заявившихся ко мне охотников, когда они стали громыхать в моем доме. Если бы я внимательно к ним прислушивался, то мог бы сказать, когда они открывают ящик, и когда они снова плотно закрывают его крышку, и смог бы разобрать каждый их отдельный кашель и ругательство, когда они задыхались в пыли. У меня была возможность вступить с ними в дальнейшую конфронтацию, в соответствии с планом, который я выработал; но Мина еще не знала об этом плане, и я посчитал, что чрезвычайно важно было бы, чтобы она мне в полной мере содействовала в его реализации.
Через некоторое время я услышал, как эти вандалы ушли, уехав по дороге, которая шла перед Карфаксом, но не стали возвращаться в приют для душевнобольных. Я еще немного полежал, а затем вышел на свой заросший газон перед домом, откуда была видна верхняя часть фасада лечебницы, и куда выходили окна Мины. В осеннем тумане английского дня, нечетком и мглистом для глаз живых людей, но слепящим изнурительным ярким блеском для моих глаз, я стал искать и высматривать, как какой-нибудь усталый путешественник, ищущий взглядом оазис, надеясь увидеть мою возлюбленную – и вот! К своей великой радости я увидел, как она подошла и встала там у окнах и помахала мне рукой, словно маня и призывая меня.
За одну секунду я добежал до стены, разделявшей наши земли, а за вторую я плавно и ловко подпрыгнул и преодолел ее. Расположенные между нами на территории больницы деревья теперь скрыли от меня окно Мины. Я направился к зданию, стараясь быть никем не замеченным, и сердце мое радостно ёкнуло, когда я увидел, как ко мне среди деревьев изящно движется крепкая фигурка Мины. Не исключено, что мне просто невозможно было проникнуть на территорию приюта, не будучи замеченным кем-либо из смотрителей, в дневное время, когда я не мог менять свой облик. Но Мина могла гулять по территории, не привлекая к себе особого внимания, и она это сделала.
После того, как мы сначала быстро и крепко обнялись, я взял ее за плечи, держа ее на расстоянии вытянутой руки. «Мина, милая моя, увидеться с тобой это просто несказанная радость для меня… как ты сейчас себя чувствуешь?» Я с тревогой посмотрел на жестокое клеймо, омрачившее белизну ее лба.
«Ты же видишь, как я», ответила она, заметив направление моего взгляда. Голос ее немного дрожал, но речь была ясной и бодрой. «Я посмотрела в зеркало на шрам, который тебя так поразил, и увидела в нем почти зеркальное твое изображение. К добру это или к беде, но похоже, я действительно теперь принадлежу тебе. О, Влад, какой теперь будет моя жизнь?»
«Вот такой», ответил я, и сжал ее, как никогда желанную, в своих объятиях. И снова мы обменялись кровью, там, в густой тени деревьев. На этот раз я взял очень немного, чтобы не ослабить ее.
«Но», твердо добавил я, снова держа ее на расстоянии вытянутой руки, «именно потому что я по-настоящему люблю тебя, я не хочу сейчас брать тебя с собой к себе на родину».
«На родину? Ты намерен покинуть Англию?» Мне показалось, что я заметил в ее поведении еле заметное скрытое облегчение.
«Мина, принцесса моя, моя родина – это земля вампиров. Она есть и здесь, в Англии, равно как и за ее рубежами, но отличается от любой другой страны, в которой ты когда-нибудь была. И если я увезу тебя туда, эти люди неизбежно станут нас преследовать, и никогда не прекратят это делать, пока не уничтожат нас обоих. Ты думаешь, тебя пощадят, потому что сейчас они тебя любят, или говорят, что любят? Вспомни судьбу Люси».
Мина содрогнулась и подняла руку, пальцами почти коснувшись своего шрама. «Я знаю, что они меня не пощадят». И вдруг внезапно она принялась подробно рассказывать мне все произошедшее этим ужасным утром: об этих допросах, об изоляции, о том, как Ван Хельсинг внезапно приложил облатку к ее коже, и об убеждении, сразу же у них возникшем, о том, что она заражена. «Влад, неужели знак этот действительно означает, что ты исчадие ада, а я проклята? Когда ты меня обнимаешь, я не чувствую никаких сил зла, а наоборот, скорее радость и счастье».
Я покачал головой. «Ты вовсе не осквернена, любовь моя». Я и раньше видел кое-какие проявления месмеризма, видел людей, парализованных или ослепших, видел волдыри, образованные на неповрежденной ничем коже лишь одной силой ума. «У тебя на шее есть крестик, или еще где-нибудь на теле?»
Она слегка отпрянула. «О нет. После этого клеймения я не осмеливаюсь даже пытаться прикоснуться к нему».
Я огляделся по сторонам, подыскал сухую ветку на земле, поднял ее и сломал ее на две части, одна из которых была чуть длиннее другой. И поднял их вверх в форме crux immissa*, пальцами правой руки сжав их у пересечения. «Прикоснись к нему», приказал я ей. - - - - - - - - - - - - - -
* Латинский крест (лат. crux ordinaria), также называемый длинный крест, крест Распятия, крест Запада, крест Жизни, крест Страдания (лат. crux immissa) — четырёхконечный крест, у которого вертикальная перекладина (лат. staticulum) длиннее горизонтальной (лат. patibulum), которая расположена выше середины вертикальной и делится ею пополам. – Прим. переводчика.
- - - - - - - - - - - - - -
Мина протянула к нему руку, но затем в нерешительности заколебалась. «Я… я не смею», выдохнула она. «Боль была такой ужасной».
«Прикоснись к нему! Если я могу держать крест, чего же тебе бояться? »
«У меня… у меня нет твоей силы». Она опустила глаза и отвернулась.
«Подлые людишки», пробормотал я и выпустил из рук крест, обе части которого упали в траву. «Хотя, пусть твое клеймо остается, не исключено, что сейчас так даже лучше. Ван Хельсинг может воспринять его внезапное исчезновение, пока я еще жив, как плохой знак». Я имел в виду его реакцию на исчезновение ранок на горле Люси незадолго до того, как эта бедная девушка сделала свой последний вздох; Мина сказала мне, что, судя по записям, профессор был этим потрясен, и с этого момента он был убежден в том, что Люси неизбежно станет ходячим вампиром.
Я положил руки на дрожащие плечи Мины и повернул ее лицом к себе: «Но все еще далеко не потеряно», продолжал я. «Скажи мне, я ведь прав, когда считаю, что твоя жизнь с твоим мужем, хотя и имеет свои недостатки для такой умной женщины, как ты, в то же время не лишена и плюсов? Или, иными словами, как ради Джонатана, так и для твоего собственного блага – я же вижу, как ты ему нужна – ты не готова полностью от него отказаться?»
Она подняла голову; казалось, что мое понимание сняло хотя бы часть тяжелого бремени, беспокоившего ее сердце. «Ты прав, Влад! О, как это хорошо, и мудро, и по-доброму с твоей стороны! Я люблю тебя, ты это знаешь. И все же мне кажется, что я не перестала любить Джонатана. Я нужна сейчас этому дорогому мне бедняге… и ты с трудом узнаешь его, он так изменился теперь».
«То есть?»
«Он поседел и осунулся, и часто смотрит на меня как-то так странно, хотя говорит со мной с такой же любовью, как и раньше. И я видела, как он сидел один, бормоча что-то себе под нос и точил какой-то огромный нож, который, как мне кажется, дали ему лорд Годалминг или Квинси Моррис. Я чувствую, что бросить его сейчас в таком состоянии – это будет просто ужасно; но все же, как же мне остаться, когда он точит этот нож на тебя, на твое сердце, и молится о том, чтобы ему выпала возможность погрузить его тебе в сердце?»
«Дорогая моя леди, я разработал план, который, если все пойдет хорошо, разрешит для тебя эту болезненную дилемму. Если будущее будет таким, как я задумал, вы вдвоем останетесь невредимыми, с довольным и счастливым мужем, и будете жить спокойно, и в то же время мы с тобой окажемся на расстоянии не более нескольких часов друг от друга, и мы сможем часто видеться».
Мина схватила мою руку и покрыла ее поцелуями. «Дорогой Влад! Чем я могу отблагодарить тебя? Что это за план и что я могу сделать, чтобы помочь его реализовать?»
Я начал объяснять ей свою схему. Она основывалась на том, что мне удастся убедить их в том, что я бежал из Англии, больше уже не намереваясь сюда возвращаться. А через месяц или два после того, как я якобы скроюсь – на самом же деле я залягу на дно, тщательно скрываясь в Лондоне в одном из своих до сих пор еще не раскрытых тайных лежбищ – Ван Хельсинг, по-видимому, вернется на Континент, вероятно, в надежде выйти на мой след там, а остальные бдительные борцы ослабят свою бдительность. И тогда нам с Миной, возможно, удастся возобновить счастливое общение друг с другом, получая это наслаждение пусть и время от времени, что было бы лишь благом для нее и ее мужа (или же нет).
Но для того чтобы эта схема начала работать, требовалась еще одна конфронтация между мною и моими охотниками. Я торжественно пообещал Мине сделать все, что в моих силах, чтобы это столкновение не имело бы жестоких последствий, и она в свою очередь согласилась сделать все возможное, чтобы это для меня устроить. Поэтому, как только я с ней простился, около часа дня, она отправила телеграмму Ван Хельсингу в мой дом на Пикадилли, туда, где, как мы думали, он, скорее всего, в это время и окажется. Я хотел, чтобы банда дожидалась меня там, пока я отправлюсь в Бермондси и Майл-Энд проверять там свои тайники с родной землей, чтобы убедиться в том, что они по-прежнему пригодны для использования.
Сообщение, составленное по моим указаниям, советовало профессору «остерегаться Д. Он только что, в 12:45, в спешке покинул Карфакс и поспешил на юг. Кажется, он совершает объезд, и, возможно, ему захочется с вами встретиться». Оно было подписано, разумеется, Миной.
Оставив ее проследить за отправкой телеграммы, я отправился на юг, как и было сказано. Обойдя некоторые другие свои дома, известные врагу, в Бермондси и Майл-Энде, я с удовлетворением констатировал, что «святые дары» положены во все ящики, которые я оставил, так сказать, на обозрение посетителей. Охотники будут уверены в том, что эти места теперь мне станут непригодны в качестве убежищ, но на самом деле в случае необходимости я смогу ими воспользоваться без проблем.
Было уже начало третьего, когда я добрался до дома № 347 по улице Пикадилли, и, хотя снаружи казалось, что в старом доме никого нет, я чувствовал, я был уверен, что мои незваные гости все еще находятся там внутри. Подойдя к входной двери, я заметил несколько мелких царапин вокруг замка, там, где поработал нанятый ими слесарь, открывая им дом и подбирая ключ. Кто же заподозрит в этом и станет допрашивать само Его Сиятельство лорда Артура? Ну не местные же лавочники, конечно же, и, вероятно, не постовые полицейские.
Я открыл дверь собственным ключом и вошел, небрежным шагом, как ни в чем не бывало, но с большой осторожностью. Недооценка врага – самый надежный рецепт катастрофы в любой войне. Если они поджидают меня в засаде с деревянными копьями или пиками, в одной из комнат, наполненной сковывающим мою реакцию дневным светом, тогда меня могут убить или серьезно ранить. И все же я думал, что мне, вероятно, придется, в худшем случае, столкнуться с опасностью, не серьезнее серебряных пуль. Ван Хельсинг уже продемонстрировал мне, что в действительности он не в курсе правил игры.
Как только я попал в дом, я смог четко расслышать их десять напряженных легких, клокотавших, словно многочисленные котлы под давлением, а их владельцы тем временем стремились успокоиться и быть как можно тише, услышав, как в дверях поворачивается мой ключ. Мне было слышно, что они собрались за закрытыми дверями в столовой; в тихом пыльном коридоре снаружи я остановился, подтвердив количество своих врагов и произведя оценку их позиций внутри. Я узнал знакомое дыхание Харкера, которое я слышал в своем замке в течение двух месяцев; а также уже стареющее похрипывание легких Ван Хельсинга.
Я и сам сделал глубокий вдох – не по необходимости, разумеется, а по привычке, не отвязывавшейся еще с тех давних дней, – и ударил ногой в дверь в столовую, распахнув ее как можно внезапнее. Бросившись вперед столь же неожиданно, я прыгнул в комнату, столкнувшись там с ними.
Прыгнув, я оказался чуть дальше центра комнаты, поэтому, если и была какая-то засада, подстроенная для меня у двери, я ее миновал еще до того, как на меня можно было бы из этой засады наброситься; но я сразу же понял, что ничего подобного они предпринять и не пытались. Они рассредоточились по всей комнате, двое у дверей, которую я только что миновал, другие – у окон, а Харкер один стоял перед другой дверью, которая вела в парадную гостиную. Их план, в той мере, в какой он у них вообще имелся, состоял, по-видимому, в том, чтобы перекрыть мне выход отсюда теперь, после того, как я здесь оказался. Пока что никто не сказал ни слова. Я молча и со злобой смотрел на них и, к несчастью, увидел, что на этот раз никто из них не попятился. Мое появление Сьюард описал чуть позже:
«В том, как он двигался, было нечто похожее на пантеру, нечто настолько нечеловеческое, что это, кажется, всех нас словно протрезвило… Жаль, что у нас не было какого-то заранее спланированного плана атаки, так как даже в тот момент я задался вопросом, что же нам делать. Лично я не был уверен, поможет ли нам наше летальное оружие. Харкер явно намеревался попробовать прояснить этот вопрос, потому что он уже приготовил свой огромный кинжал кукри [кривой непальский нож] и яростно и внезапно им замахнулся…»
Я уклонился от удара кинжалом, желая, конечно, избежать боли, а также создать впечатление, что я не застрахован от убийства таким оружием. Можно было подумать, что Харкер, который видел, какой слабый эффект возымел на меня сильный удар со всего размаха металлической лопатой, не мог полагаться только на свой кинжал; но здравомыслие, в тех случаях, когда он находился за пределами залов судебных заседаний, не являлось стержневым столпом его характера.
Клинок прошел от меня настолько близко, что разрезал карман моего сюртука, из которого посыпались вперемешку монеты и банкноты; я выругался из-за причиненных мне неудобств, когда они попадали на пол. Это была существенная часть моих богатств. Хотя жадность, вероятно, не самый большой мой грех, деньги в этой войне, как и в любой другой, являются крайне важным ресурсом, и из-за их утраты следует горевать. Да, чертовски некстати; но вряд ли я намеревался остановиться и начать их подбирать, пока они будут наносить мне со всех сторон болезненные раны сталью и свинцом.
Мои враги в данный момент тоже не стали обращать внимание на упавшие деньги; очевидно, у них было много своих. Пока Харкер по-прежнему размахивал своим кинжалом, Сьюард с остальными перешли в атаку, подняв кресты и конверты. «Неудивительно», писал Сьюард, что они увидели, «как монстр, сжавшись, попятился… Невозможно описать выражения ненависти и недоумевающей злобы, гнева, адской ярости и крайней досады (и я вовсе не преувеличиваю), появившиеся на лице у графа. Восковой оттенок его кожи стал зеленовато-желтым, контрастирующим с горящими его глазами, а на бледной коже лба показался красный шрам, похожий на трепещущую рану. В следующее мгновение, гибко, как змея, он поднырнул под рукой Харкера и, схватив с пола пригоршню денег, бросился через комнату и выбросился в окно. В грохоте, треске и сверкании осколков разбившегося стекла он упал на вымощенный камнем участок внизу».
Я не видел причин, почему я должен оставлять все мои сокровища этим грабителям, и некоторое удовлетворение я получил, когда, мне, пробегавшему по комнате к окну, удалось снова сбить с ног Ван Хельсинга. Мое погружение в стекло и падение на каменную отмостку не причинили мне заметных повреждений, и я тут же вскочил и бросился бежать по вымощенному камнем заднему двору, чтобы якобы «скрыться» через конюшню. У дверей ее я остановился, добравшись до того места, откуда я мог донести до них свое сообщение, намекающее на отступление, без всех этих кривляний Харкера с его кинжалом, только отвлекавших остальных моих слушателей.
«Хотите мне помешать, твари?», закричал я им. «Вы там, все без исключения, со своими бледными от страха рожами, вы же как стадо баранов на скотобойне! Вы пожалеете об этом, каждый из вас. Вы думаете, что оставили меня без мест для сна, но у меня есть еще». К тому времени, видите ли, они сумели отыскать 49 из 50 моих ящиков и осквернили их, положив в них облатки; моя же идея состояла в том, чтобы заставить их думать, что им не удалось обнаружить лишь еще один, последний ящик, и отвлечь их от размышлений о том, а не могут ли некоторые из этих 49 ящиков быть фальшивыми или же, возможно, еще вполне удобными для меня, несмотря на кощунственное обращение, которому их подвергли.
«Месть моя только началась!», бесновался я, размахивая кулаком и крича так, что, как я надеялся, это будет похоже на браваду, которую часто используют, чтобы прикрыть свое вынужденное отступление. «И я буду продолжать ее долгие столетия, потому что время на моей стороне, а я могу позволить себе ждать. Ваши женщины, которых вы любите, уже принадлежат мне, и через них вы вместе со всеми остальными тоже станете моими – моими животными, исполняющими мои приказы, моими шакалами, которым я буду бросать куски к ногам, когда захочу. Суки!»
Погрозив в заключение кулаком, я повернулся и убежал. Конечно, мне хотелось оставить у них ощущение, что я покидаю страну, но вряд ли сразу получается заявить о чем-то прямо и ждать, что тебе поверят. Я удалился на небольшое расстояние от площади Пикадилли-Серкус, оказавшись в Сохо, где сделал небольшую остановку в секретном своем месте, убедившись, что мой пятидесятый ящик по-прежнему в сохранности, а затем отправился нанимать телегу, чтобы перевезти его в порт.
Ван Хельсинг и его команда тем временем вернулись в психушку. Мина, естественно, выслушала их рассказы о подвигах этого дня, затаив дыхание. Сьюард записывает в своем дневнике, что «она становилась белой, как снег, в те моменты, когда ее мужу угрожала опасность, и краснела во время других, в которых проявлялась его преданность ей».
Она также попыталась, в соответствии с моим планом, способствовать прекращению военных действий. Разумеется, она не решилась открыто выступить в мою пользу, но попыталась хотя бы посеять семена сочувствия:
«Джонатан… и все вы, вы мои настоящие, верные друзья… Я знаю, что вы должны сражаться, что вы должны уничтожать врага, пусть даже так, как вы уничтожили лже-Люси, чтобы настоящая Люси могла жить в ином мире; но ведь это нужно делать исходя не из ненависти. Несчастная душа, причинившая все эти страдания, сама является достойной жалости жертвой среди всех остальных… и вы должны испытывать жалость и к нему тоже, хотя, возможно, она и не удержит вас от его уничтожения».
Харкер вскочил на ноги, чтобы ответить мне: «Молю Бога, чтобы он оказался у меня в руках пусть на минуту, которой мне хватит, чтобы уничтожить эту его земную жизнь, к чему мы все стремимся. И если за пределами ее мне удастся отправить его душу на веки вечные гореть в аду, то я это сделаю!»
Мина ответила: «О, помолчи!… ты повергаешь меня в ужас… Весь этот долгий, ужасный день я думала над этим – что, возможно… когда-нибудь… мне тоже потребуется такая жалость. И что кто-нибудь другой, такой же как ты – и с равным основанием для гнева – может отказать мне в этом!»
По словам Сьюарда, это восклицание повергло «ее мужа в слезы», и Мина «тоже заплакала, стараясь, чтобы ее трогательные увещевания возобладали». Увы, вопреки ее надеждам, эта банда негодяев была как никогда полна решимости проткнуть меня однажды колом; и то, что теперь им, возможно, захочется пробормотать какую-нибудь молитву или пролить слезу во время моего убийства, не сильно, с моей точки зрения, улучшало ситуацию.
Тем временем я отвез свой пятидесятый ящик на пристань Дулиттл, где с радостью обнаружил «Царицу Екатерину», русский корабль, направлявшийся в Черное море, а из него по Дунаю. Когда я посещал доки, на мне была соломенная шляпа, так что меня очень сложно было не узнать, и я нанял капитана «Царицы» весьма заметным и бросающимся в глаза аргументом, даже вызвав туман, окутавший его корабль до тех пор, пока мой ящик не был погружен на борт; хитрая тонкость заказа, способная заставить задуматься Шерлока Холмса, едва ли предназначалась для моих нынешних врагов. Ящик я специально и нарочито адресовал графу Дракуле (Галац, через Варну); и перед отъездом из Лондона я написал своему агенту Хильдесхайму в Галаце, отправив ему инструкции по его приемке.
Конечно же, я не стал бронировать место для себя, ведь идея заключалась в том, чтобы мои охотники думали, что я в ящике, хоть и отправляюсь в заграничное плавание. Но во время смены прилива и отлива я сел на корабль, якобы для того, чтобы проверить состояние ящика. Это было уже после захода солнца, и никто из экипажа вновь меня не заметил. Они уже отчалили, думая, что я сошел на берег. Вскоре они оказались правы, потому что, когда приливное течение снова изменилось – передвигаться над текучими водами при смене течений мне гораздо легче – я принял облик летучей мыши и полетел в Саутенд-он-Си, а оттуда возвратился в Перфлит до рассвета, чтобы погрузиться в столь необходимый мне сон в скрытом своем логове на поросших кустарником территориях Карфакса. Я позаботился о том, чтобы принести с собой туда с корабля несколько щепок с его грот-мачты и обшивки, а также немного почвы с плесенью из щелей трюма. Имея всё это у себя под рукой, я мог издалека следить за передвижениями «Царицы Екатерины» и даже помогать ей, меняя направления ветров.
Прежде чем погрузиться в оцепенение на рассвете, мне удалось мысленно передать Мине, в ее спальню, находившуюся всего в нескольких ярдах, мои заверения в том, что пока что все идет хорошо, а также мою идею относительно следующего шага в нашей небольшой игре.
Она посчитала это умным планом, и тогда тут же разбудили Ван Хельсинга. Она предложила профессору, в качестве собственной идеи, что он должен попытаться ее загипнотизировать, чтобы обнаружить мое местоположение через ту ментальную связь, которая, как известно, устанавливается между нами посредством обмена крови. Из фальшивого, сымитированного ею транса она скоро сообщила о темноте вокруг себя и «плеске воды. Она журчит, и ощущаются небольшие волны…»
Имитация Миной гипнотического состояния выполнена была великолепно, ну или, во всяком случае, достаточно хорошо для того, чтобы Ван Хельсинг клюнул на приманку. Вскоре он объявил, что теперь понял, что именно было на уме у графа, когда он схватил эти деньги, хотя ему и угрожал такой острый кинжал Джонатана… Он намеревался бежать. Слышите меня, БЕЖАТЬ! Он понял, что с единственным оставшимся у него ящиком с землей и целой сворой людей, преследующих его, словно собаки лису, в этом Лондоне нет места для него. И он отвез последний свой ящик с землей на борт корабля… А теперь внимание! Ату его!… Именно теперь, как никогда раньше, нам нужно будет его разыскать, даже если придется последовать за ним прямо во врата ада!
Эта реакция была весьма неожиданной, и Мина чуть побледнела, слабо спросив: «Почему это?»
«Потому что», торжественно ответил Ван Хельсинг, «он может жить веками, а вы – лишь смертная женщина. Настали грозные времена – после того, как он оставил свою отметку у вас на горле».
И Мина, не зная, что ей на это ответить, упала в обморок под испытующим зорким оком профессора. Однако она была готова к игре и снова испытала его, позже, в тот же день, после того, как им стало известно об уходе «Царицы» с ужасным ящиком на борту, с помещенным туда человеком-вампиром.
Я спросила его, уверен ли он, что граф остался на борту корабля. Он ответил: «У нас есть лучшее тому доказательство – ваши собственные свидетельства, когда вы находились в гипнотическом трансе сегодня утром». Я снова спросила его, действительно ли им нужно преследовать графа, потому что… о…! Я боюсь, что Джонатан покинет меня, и я точно знаю, что он обязательно поедет вместе с вами остальными.
И снова ответом Ван Хельсинга было «Да». Я пересказываю, конечно, опуская примерно около пятисот слов.
Но Мина упорствовала: «Но вдруг граф благоразумно воспримет этот ваш данный ему отпор? А так как он уже изгнан из Англии, разве не станет он избегать с вами столкновений, как делает это тигр, убегая из деревни, из которой его прогнали?»
Ван Хельсинг, который теперь несколько изменил свои излагавшиеся им прежние идеи о том, что я «хитрей и коварней всех смертных», не стал тешить себя такой мыслью. «Взгляните на его настойчивость и упорство. С тем детского уровня мозгом, который у него был, он уже давно вынашивал идею приехать в какой-нибудь большой город… И достаточно было ему мимолетного знакомства с ним, чтобы это лишь возбудило его аппетит и обострило его похоть…»
Все остальные, за исключением мужа Мины, который был готов рисковать всем, чтобы отомстить за ее поруганную честь, стали, как я и ожидал, терять рвение к этой погоне. И вот, уже к 5 октября, всего лишь через два дня после того, как я, якобы, покинул страну, Сьюард, например, уже излагает свои сомнения:
«Даже теперь, когда я самым серьезным образом заново, вновь и вновь, обдумываю этот вопрос, почти невозможно понять, как может источник всех наших бед по-прежнему все еще существовать. Даже миссис Харкер, кажется, иногда на краткие периоды забывает о своих страданиях; и лишь время от времени, когда что-то напоминает ей об этом, она вновь начинает думать о своем страшном шраме…»
Этот проклятый шрам прямо висел у нее на лице, зловещим красным предупреждением всем нам. Происходившее в подсознании Мины – не забывайте, что в то время нам еще не было известно это слово – перенаправлялось гипнотическими силами Ван Хельсинга в сохранение и функционирование этой стигмы. А то, что этот шрам почти совпадал с тем, который я получил от рук ее мужа, должно быть, это было больше, чем просто совпадение – а вот и вновь это глубокое или же, возможно, бессмысленное слово. И никто из тех, кому приводилось видеть оба шрама, никогда не замечали их сходства – кроме Мины и еще одного человека, о чем я вскоре расскажу.
Ван Хельсинг, теперь, когда тигр, как он думал, был отогнан далеко от деревни, и, возможно, навсегда стал недосягаем для охотников, находился, по-видимому, под воздействием собственного подсознания, выискивая новую потенциальную чушь. «Наша бедная милая мадам Мина меняется», поведал он Сьюарду как-то, когда они остались одни. «Я замечаю характерные признаки вампира, появляющиеся у нее на лице. Сейчас они еще очень, очень слабы; но их видно, если у вас есть глаза, и если вы взглянете на это не предвзято. Зубы у нее стали чуть острее, и временами взгляд у нее более жесткий… теперь она часто молчит, как это было и у мисс Люси».
И когда Сьюард кивнул, вытаращив глаза, профессор продолжал: «Теперь я боюсь следующего: если она, посредством нашего гипнотического транса, может рассказывать нам, что видит и слышит граф, разве не может быть и другого – что тот, кто первым ее загипнотизировал и заставил ее выпить его крови, может заставить ее разум сообщать ему то, что она знает о нас?»
Сьюард вынужден был согласиться, и было решено вновь радикально изменить стратегию и исключить Мину из участия во всех военных советах. В тот вечер, прежде чем они были вынуждены сообщить ей эту печальную новость, оба доктора «испытали большое личное облегчение», как писал Сьюард, когда «миссис Харкер… сообщила нам через своего мужа, что она к нам не присоединится, так как она сочла, что будет лучше, если мы теперь вольны будем обсуждать наши действия без нее, чтобы ее присутствие нас не смущало». Мина, конечно же, уловила что-то в поведении Джонатана относительно того, в какую сторону подул ветер, а также получила от меня мысленный сигнал о том, что этой ночью я горю желанием ее навестить.
И действительно, мое маленькое пушистое тело опустилось на подоконник ее спальни, когда она уже выпроваживала мужа, отправлявшегося ко всем остальным, собиравшимся внизу на свое совещание. Она со вздохом облегчения закрыла за ним дверь гостиной и радостно побежала в спальню. Ее лицо еще более просияло, когда она увидела обратившегося графа, прижавшегося своим носом летучей мыши к стеклу и нетерпеливо ожидавшего свидания.
Она тут же бросилась открывать мне окно – чтобы избежать неудобств, связанных с изменением моего облика при проникновении внутрь – но первый взгляд, брошенный ею на меня в форме летучей мыши, когда я прыгнул внутрь, был не без примеси отвращения. Я поспешил поскорее раздуться, приняв человеческий облик, сразу же, как только оказался в комнате.
«Считай это лишь простой маскировкой», пробормотал я, когда мы поцеловались. «Всего-навсего каким-то костюмом, который я иногда надеваю. Но скажи мне, откуда такой радостный танцующий шаг, о прекрасная леди, с каким ты только что пробежала через гостиную?»
«Помимо радости увидеться с тобой снова», ответила Мина, «это просто колоссальное облегчение оттого, что мне не придется вновь мучиться на еще одном их совещании». Она рассказала мне, как она словно предчувствовала, что их руководство повторно исключит ее, и вздохнула, как это делают, когда снимают обувь, которая жмет. «Все сидят на них, нахмурившись, или с открытым ртом слушая разглагольствования Ван Хельсинга о том, как ужасны и отвратительны вампиры, как будто это не имеет ко мне ровно никакого отношения. И это происходит до тех пор, пока кто-нибудь из них не вспомнит о каиновой печати у меня на лбу и украдкой не взглянет на нее; а затем они отводят глаза, почти виновато, как только их взгляды почти встречаются с моими. Даже Джонатану уже не очень хочется смотреть на меня, не отводя глаз. Он все еще любит меня, думаю, но так, как будто он немного меня стыдится».
Она подняла пальцы к красному шраму, портившему ее красоту. «Влад, скажи мне честно и ничего не утаивая, так же, как полна и искрення твоя любовь ко мне. Что можно с этим сделать? Нельзя ли сделать так, чтобы он исчез?»
Я сидел в это время на ее кровати, положив ногу на ногу и помахивая одним из новых стильных английских ботинок. Я подумал, что, возможно, смогу применить собственные гипнотические способности, чтобы избавить ее от этого шрама, но у меня уже был опыт с подобными истерическими проявлениями: если их подавить в одной какой-то внешней форме их проявления, без устранения основной причины, то они, вероятно, появятся снова, но уже в какой-то новой форме, еще более неприятной.
«Без значительного риска для тебя не могу», ответил я. «Во всяком случае, в настоящее время. Помни, что Ван Хельсинг, вероятно, серьезным образом заподозрит, что ты действительно превращаешься в вампира, если шрам или эти мелкие отметинки на твоем горле внезапно исчезнут. Но не унывай, со временем мы найдем способ от них избавиться».
«Но, Влад, почему прикосновение доктора Ван Хельсинга к моему лбу облаткой оставило такое ужасное пятно, видимое всем? Я до сих пор этого не понимаю; выслушай меня. Почему я вынуждена носить этот знак, если… если я на самом деле не…»
«Нечистая, оскверненная? Будь уверена, что это не так. Этот знак мог возникнуть исключительно благодаря гипнотической силе Ван Хельсинга, либо преднамеренно, либо же нет, путем воздействия на твое тело через ту часть твоего мозга, которая не является сознательной».
«Но как может сознание действовать бессознательно?»
«Я не знаю как». В том, 1891-м году, молодой врач по имени Зигмунд Фрейд только начинал свои исследования истерических неврозов. «Но я уже сталкивался раньше с подобным. Мина, я сам, может быть, являюсь живым свидетельством существования каких-то высших гипнотических сил».
«Что ты имеешь в виду, Влад?»
«Я имею в виду силу, в основном схожую с гипнотизмом, но доведенную до крайней, высшей степени, далеко превосходящую ту, которую Ван Хельсинг или Шарко, или любой другой из практикующих сегодня врачей, могут только надеяться достичь. Превосходящую все их усилия – и даже все те усилия, которые я способен предпринять осознанно – подобно тому, как паровоз превосходит мощь кипящего чайника.
«Я должен был погибнуть от ран, нанесенных мне мечом, Мина, в 1476 году от Рождества Христова. Мои легкие остановились, и мое сердце тоже, но я не боялся ни смерти, ни жизни… Знакома ли ты с произведениями американца По? Или Джозефа Гленвилля, твоего земляка? «Человек не возносится к ангелам и не полностью уносится смертью, разве только в силу слабости его ничтожной воли». И вовсе не объятия женщины-вампира сделали меня тем, кем я являюсь сейчас».
Она посмотрела на меня таким странным взглядом, что мне пришлось улыбнуться, чтобы ее успокоить. «Но это меня пугает, Влад», сказала она.
«Любая человеческая жизнь способна испугать того, кто ее проживает», мягко сказал я ей, «если он или она позволит это ей сделать». По-прежнему улыбаясь, я ласково погладил ее по щеке. «А теперь просто поверь мне. Снова испугать тебя – последнее, что мне нужно. В свое время оба наших шрама исчезнут. Ну давай же, неужели ты мне снова не улыбнешься? Ах. Вот он, единственный лучик яркого солнечного света, который мне кажется приятнейшим на земле».
После того, как мы немного поговорили о более приятных материях, я сказал: «Как я рад, что ты сейчас со мной. Но в то же время мне почти хочется, чтобы ты была сейчас внизу, на их военном совете, чтобы у нас была полная информация обо всех их планах. Как ты думаешь, последнее воспрещение тебе присутствовать на их встречах теперь будет постоянным?»
«О, уффф! Я могу попытаться как-нибудь вновь к ним присоединиться, если ты считаешь, что я смогу узнать там что-то действительно важное».
«Есть ряд вопросов, ответы на которые крайне важны для меня. Например, когда и как они намерены преследовать «Царицу Екатерину»? Я уверен, что тем или иным способом они будут это делать. И телеграфировали ли они кому-нибудь, опережая ее прибытие, скажем, Босфорским властям, или, может быть, куда-нибудь ближе к моей родине, чтобы ящик там обследовали или уничтожили? Годалминг влиятелен, и они не станут пренебрегать и взятками, чтобы меня выследить».
Мина теперь сидела у меня на коленях, прижавшись своим лицом к моему, она подняла подбородок, так, что ее длинная шейка прошла мне по губам. «Я постараюсь, конечно, это выяснить, ах. Но что касается опережающих телеграмм, думаю, что нет. Я думаю, они хотят получить удовольствие уничтожить тебя своими собственными руками».
Я отстранил ее немного от себя и сказал ей с предельной серьезностью: «И тебе очень стоит позаботиться о том, милая моя, чтобы у них никогда не возникало таких же мыслей относительно тебя. Я видел кое-что в глазах Ван Хельсинга и слышал нечто скрытое, слетавшее с его губ… на мой взгляд, его жена далеко не случайно оказалась в сумасшедшем доме. Дай ему какие-нибудь доказательства того, что он может счесть подходящим и убедительным основанием, и он с наслаждением вобьет кол в твое нежное сердечко и станет смотреть, как ты содрогаешься с каждым новым ударом. Или же, скорее всего, он уговорит милого Джонатана сделать это ради твоего же блага, пока он и все остальные будут на это смотреть. Так же, как он убедил Артура воздать должное его возлюбленной Люси».
«Я думала об этом». Но теперь Мина не казалась особенно напуганной. Она кивнула, прищурившись, и улыбнулась: «Есть один верный способ, каким несчастная простая девушка, такая как я, может отвратить сильных мужчин практически от любого действия».
Мне она нравилась: «И что же это?»
Она еще сильнее улыбнулась. А может, действительно ее зубки стали теперь чуть острее? «Предложить им это как свою собственную идею, и не забывать напоминать им, что она моя».
И сделав так, как она и сказала, через несколько дней она заставила всех мужчин поклясться, что они убьют ее, если решат когда-нибудь, что она настолько изменилась в отношении вампиризма, что такой шаг будет лучшим для всех. Позднее она рассказала мне, что когда она выразила такую трогательную просьбу, Ван Хельсинг, сидевший сзади, на этот раз недовольно надулся. Излишне ли говорить, что о совершении этого акта никто и никогда так и не заикнулся?
Она смогла передать мне и некоторые другие детали, которые по идее должны были держаться от нее в секрете, но которые она смогла без труда узнать у слуги, которого отправили организовать им отъезд на поезде.
«Они отправляются в путь по суше, Влад, по железной дороге, и убывают с вокзала Чаринг-Кросс в Париж утром 12 октября; в Париже они планируют пересесть на Восточный экспресс. Куда в точности они поедут по железной дороге, и каковы их планы по перехвату тебя в конечном пункте их путешествия, я еще не смогла выяснить. О, что они будут делать, и что же мне делать, как я буду объяснять свои выдуманные видения, когда обнаружится, что ящик пуст?»
«Мина, я долго думал об этом, как ты можешь, наверное, себе это представить. Мы должны смотреть фактам в лицо. Из того, что я от тебя услышал, Джонатан кажется скорее безумцем, чем здравомыслящим, в своем намерении причинить мне вред, и если этого недостаточно, чтобы удержать всех остальных, то есть еще профессор, который не даст им бросить эту охоту. Ничто, кроме доказательств моей смерти, не удовлетворит эту банду. И этот ящик, когда они его откроют, может оказаться все-таки вовсе не пустым».
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ
Компания линчевателей покинула Лондон по расписанию, туманным утром, и прибыла в Париж на поезде, согласованном с пароходным сообщением, в тот же день, 12 октября. Мина уговорила их взять ее с собой в качестве гипнотического медиума, через которого они смогут отслеживать мое местонахождение. Несколько изменив свою внешность и, конечно, путешествуя под вымышленным именем, я находился на том же самом поезде, на котором их экспедиция покинула вокзал ??Чаринг-Кросс. Когда и я, и мои враги более или менее вместе пересекали Английский Канал [Ла-Манш], «Царица Екатерина», обходя долгим кругом, бороздила волны Средиземного моря, направляясь к той же отдаленной цели. Я старался посылать ей все, какие только можно, благоприятные ветра, да кроме того, подвернулась подходящая погода, и мне удалось пару раз отвести от корабля шквалистые бури, угрожавшие судну некоторой задержкой.
Я, конечно же, не взял с собой в купе гроб, наполовину наполненный землей. Но в вагоне ехал большой квадратный чемодан, или скорее, сундук, вместительный и отделанный бычьей кожей толщиной почти в полдюйма [15 мм], который три очень сильных носильщика с трудом и со стонами погрузили на поезд. Он был оформлен как имущество доктора Эмиля Кордея, следующего в Бухарест.
На первом этапе нашего путешествия, до прибытия в Париж, я не предпринимал никаких попыток увидеться с Миной, удовольствовавшись пару раз обменом с ней безмолвными мысленными словами поддержки. У меня оставались некоторые опасения, что они меня узнают, несмотря на то, что я постарался сделать все, чтобы изменить свой внешний вид в человеческом облике. Волосы я зачесал вниз, закрыв шрам на лбу, я сбрил и бороду, и усы, и отращивал густые коричневые бакенбарды, придавшие моему лицу чуть пополневший облик.
Форму моего носа и обычные цветовые оттенки моей кожи, которую мои недруги обычно описывали как «бледную», «зеленоватую» или «воскового цвета», скрыть было несколько сложнее. Каким-либо существенным образом изменить первое оказалось невозможным, а чтобы изменить последнее, придав коже здоровый и кажущийся подлинным румянец, требовались значительные ежедневные дозы крови млекопитающих; наиболее доступны в этом отношении, как правило, говядина и свинина.
К вечеру 12 октября, как я уже сказал, и я, и мои недруги оказались в Париже. Мы стояли недалеко друг от друга на Восточном вокзале, я, щурясь, скрывал глаза за темными очками от яркого света новых электрических огней этого вокзала. Вокруг нас кипела работа: солидно, неторопливо и с достоинством, готовилось отправиться в путь самое знаменитое средство передвижения по суше – состав «Международной компании спальных вагонов и больших Европейских Экспрессов», и, конечно же, самый прославленный поезд из всех других железнодорожных компаний, существовавших до или после. «Восточный экспресс» тогда курсировал уже в течение примерно восьми лет и был на пике своей солидной элегантности, если еще не славы. Нормы провоза багажа на одного пассажира оказались достаточными для огромного чемодана доктора Кордея. Для меня было зарезервировано купе класса люкс в вагоне, соседнем с тем, в котором пять охотников за мной делили между собой два. Дамы в ту эпоху обычно ехали отдельно, в собственных спальных вагонах – по крайней мере, в обычное время сна; и я обрадовался, узнав, что Мина будет в купе одна, когда я смогу ее навестить.
Отправление было приурочено, с самым серьезным и всесторонним галльским подходом, к вечернему ужину на борту. Я вылез из окна своего купе, когда Восточный экспресс, пыхтя, двинулся на восток по уже погрузившийся в вечерний сумрак сельской местности по направлению к Страсбургу, оставшись в человеческом облике – летучую мышь тут же сдуло бы сильными потоками воздуха, создаваемыми нашим движением со скоростью шестьдесят миль в час, дымом от угля и летящим пеплом, – затем поднялся на крышу качающегося и ускоряющего свой ход вагона и стал пробираться по крышам вагонов в конец поезда.
Заглядывая в окна, свесив голову с крыш, и двигаясь дальше, я вскоре обнаружил вагон-ресторан и внимательно осмотрел, что там внутри, чтобы убедиться, что моих врагов там за столом нет, и пытаясь отыскать там свою возлюбленную. Казалось, я увидел обеденный зал превосходного отеля. Официанты в бриджах из синего шелка, белых чулках и башмаках с пряжками разливали охлажденное шампанское. Свет изящных ламп, слегка покачивавшихся в такт движениям поезда, падал на панельную обшивку из красного дерева и тяжелую мебель из прочного дуба.
И действительно, там оказалась Мина, выглядевшая красивее, чем когда-либо, в новом открытом платье. Рядом с ней за столом сидел ее муж, весь седой и сильно изменившийся, как она и говорила, неподвижным взглядом уставившийся куда-то в пространство. Рядом с этой столь странной теперь парой, слабо подходившей друг другу, ужинали доктора Ван Хельсинг и Сьюард; сидевшие по другую сторону прохода лорд Годалминг и Квинси Моррис, оба в твидовых костюмах, которые могли вполне сойти и за охотничьи, оживленно о чем-то жестикулировали, по виду можно было предположить, что они обсуждают траектории полета крылатой дичи, или, возможно, летучих мышей, над своей телятиной «кордон блё».
Всё, казалось, шло по плану. Но, судя по свежему, почти нетронутому содержимому их наполненных тарелок, Мина вряд ли скоро вернется в свое спальное купе. Тем временем я мог попытаться выяснить, какое именно у нее купе, и это я и попытался сделать, двинувшись к дамскому спальному вагону и заглядывая, как мог, в окна. К сожалению, они были так наглухо занавешены, что я ничего не смог выяснить; грохот поезда был таким сильным, что никакие звуки изнутри вагона до меня не доносились. Наконец, я подполз к одному из окон, в котором занавески были открыты настолько, что я смог увидеть, что внутри купе в настоящий момент никого не было. Я попытался было залезть внутрь, но обнаружил, что путь мне внезапно был чем-то прегражден – тем самым старым знакомым мне препятствием, запрещавшим мне входить в жилище без разрешения.
Пробормотав себе под нос проклятия, и задавшись вопросом, поймет ли Мина, что мне требуется еще одно приглашение, чтобы войти к ней, я пополз к концу поезда. В последнем вагоне, как я вскоре выяснил, находилось отделение для курильщиков и библиотека, а в самом конце его была устроена небольшая симпатичная смотровая площадка.
Страстно желая избавиться от порывов ветра и грязного жирного дыма, я лишь мельком взглянул на эту платформу, а затем свесился и спрыгнул на нее, не заметив темную фигуру какого-то мужчины, неподвижно стоявшего в углу и смотревшего на огни разбросанных тут и там вокруг ферм и деревень, летевших в ночи мимо нас. В этом реве воздуха и грохоте железа везде вокруг себя я не мог услышать его легких и сердца, и светящийся огонек его сигары стал мне заметен только тогда, когда он ко мне повернулся. Я понял, что я лишь на какое-то мгновение позже занял свое место у перил, как пассажир, которому тоже хочется взглянуть на окрестности; но я посмотрел на него в ответ, с как можно более беззаботным видом, надеясь, что он, как бы то ни было, поверит своим собственным глазам относительно моего здесь появления.
Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с короткой, хорошо подстриженной бородкой и коричневыми, жидкими и умными глазами с властным взглядом. Он вынул изо рта большую черную сигару и уставился на меня с откровенным изумлением человека, который определенно поверил своим собственным глазам, сообщившим ему, что я спустился с крыши.
Как ни в чем не бывало, я щелкнул своим шапокляком, вернув ему форму цилиндра, и вновь водрузил его себе на голову. Затем я приветливо кивнул моему спутнику и приготовился вступить с ним разговор; нужно было выяснить, потребуется ли мне, чтобы выжить самому, сбросить этого несчастного человека с поезда, или же его можно будет убедить в том, что он вообще-то не видел того, что увидел на самом деле.
«Bon soir, mosieur» («Добрый вечер, мсье»), решил попробовать я и перешел на немецкий после того, как он ответил с явными запинками, и к тому же с акцентом, выдававшим его хорошее знакомство с этим языком.
«Добрый вечер», ответил он, вынужденный еще некоторое время удивленно глазеть на меня, прежде чем он заморгал и извинился: «Прошу меня простить за то, что так на вас пристально смотрю. Но… я тут немного задумался, и мне показалось… что вы появились тут на платформе… как будто бы из ниоткуда». Хотя речь его вначале была неуверенной и с запинками, вскоре он стал говорить твердым, уверенным тоном, привыкшим доминировать, что для него, по-видимому, являлось более естественным.
«Вполне понимаю», пробормотал я. «Позвольте представиться. Я доктор Эмиль Кордей, из Венской Академии наук».
Он снова оторопел; а я еще раз оплошал. Из-за очков я уже осматривал пролетавшие мимо пейзажи, выискивая какой-нибудь стог сена, в который я мог бы его сбросить с поезда, тем самым избавившись от неудобного свидетеля на очень важные для меня сутки или двое, если не навсегда. Мне уже начинало казаться, что ему действительно придется покинуть этот поезд, но мне очень не хотелось с этим связываться и лишать его жизни.
«Из Академии…?», пробормотал он. «Но я сам… то есть, мне казалось, что я хорошо там всех знаю…»
«Ах да, конечно, но я, к сожалению, не являюсь активным ее членом уже несколько лет. В настоящее время я работаю в одной лондонской фирме… нет, спасибо, не курю, герр––?»
Он протянул мне руку, собираясь представиться, и уже открыл было рот, чтобы произнести свое имя, но как раз в этот момент мы влетели в короткий туннель, и я его не расслышал.
После того, как нас весьма интенсивно обдало дымом из двигателя, каковую возможность предоставил нам этот туннель, мы по обоюдному согласию отправились обратно внутрь поезда. Разумеется, мы вошли в вагон для курящих; на мгновение я остановился и замер, ожидая немедленной и отчаянной реакции, когда узнал двух пассажиров (разумеется, из числа исключительно мужчин, здесь находившихся) – Артура и Квинси, которые, кажется, только что сели и закурили сигары.
Когда мы с моим новым спутником заняли места неподалеку от них, я изловчился сесть к ним спиной; он вновь закурил свою сигару, и, по-видимому, ему хотелось побыть в этом вагоне еще некоторое время. Мне тоже не хотелось его покидать, не установив, много ли ему удалось увидеть, или же ему показалось, что он увидел мою недоступную ни единому человеческому существу акробатику.
Квинси и Артур говорили между собой довольно тихо, и обычный человек с того расстояния, где сидел я, ничего бы не смог разобрать, но мне это сделать было несложно.
«В Техасе мы называем шлюху прямо – шлюхой», шептал Квинси, определенно с горячностью. «Ты же уверен, что та рыженькая – сучка, так почему бы нам не подвалить к ней и не задать вопросик? Спросим ее, есть ли у нее тут на поезде подружка. Так было бы гораздо удобней и проще».
«Не всегда все делается так прямо и в лоб, старина, похоже, тебя этому здесь не учили. В конце концов, здесь же не Африка и не Южная Азия».
«Ты то же самое и в Лондоне говорил. Но все у нас тогда прошло очень хорошо, именно так, как я все и провернул. Верно же?»
«Та женщина была до смерти напугана, дружище, тем, что, как ты утверждал, ты увидел летучую мышь и выстрелил из своего Кольта из окна, практикуясь в стрельбе по движущимся мишеням…»
«У меня в настоящее время довольно ограниченная практика», говорил тем временем мой новый знакомый, пригнувшись ближе к моему уху. Он чем-то меня привлекал, так бывает, когда одного человека чем-то притягивает к другому, хотя они даже и не знакомы друг с другом, и даже непонятно, почему именно, и что именно один находит интересного для себя в другом, в этой его неизвестности для себя. «В последнее время я много занимался исследованиями, посвященными воздействию на человека кокаина, а также на энергии психических процессов, а именно насколько они способны влиять на физическое состояние и здоровье».
Последнее тут же привлекло мое внимание, и я встрепенулся: «Очень интересно, доктор», сказал я взволнованно. Я уже начал догадываться, какая у него специализация и степень, хотя еще даже и не знал, как его зовут.
Мой собеседник замолчал, что-то обдумывая и дав свой сигаре поседеть.
«Какого хрена тогда я пил бренди, если этой ночью я буду выть от скуки, ну нет, ни хрена! И щас я определенно намерен залезть на эту рыжую кису, и мы оба знаем, почему… Артур, ты уверен, что она шалава?»
«Спокойно, спокойно, тише. Многое можно узнать из разговоров прислуги, ну знаешь, примерно так же, как они узнают многое из наших разговоров. Держу пари, следует провести переговоры через них, относительно услуг этой рыженькой милашки и, возможно, ее подружки, если таковая у нее на поезде имеется…»
«А вы говорите, у вас сейчас практика в Лондоне, доктор Кордей?»
«Ах, не совсем так, доктор. Я скорее консультант там по различным физиологическим и медицинским вопросам… у нескольких фирм…»
Моя способность выдумывать, никогда не являвшаяся очень сильной, быстро ослабевала. Мне удалось, однако, говоря медленно и с задумчивыми паузами, задержать моего собеседника до того момента, пока Квинси и Артур снова не встали и не покинули вагон, очевидно для того, чтобы отправиться договариваться. Мне показалось, что Артур довольно неохотно поплелся за своим другом; Люси лежала в могиле всего лишь три недели, а умерла всего две недели назад. Возможно, я был наивен, но для меня стало полной неожиданностью, что «ночные бабочки» регулярно путешествуют по континенту в роскошных дамских спальных вагонах. А почему, собственно, им этого не делать? Ведь на Восточном экспрессе царят деньги и скука, и я вполне готов поверить, что в быстром движении поезда есть что-то изначально волнующее и интригующее.
Когда мы с моим новым другом покинули вагон для курящих, мне удалось сделать так, чтобы он пошел через весь поезд впереди меня, первым открывая двери, когда мы к ним подходили; таким образом, я как бы получал приглашение войти в каждый спальный вагон, в котором я раньше никогда не был. В этот поздний час ночи дамский вагон был, конечно же, по-прежнему доступен для прохода джентльменов. Внутри него купе от более или менее открытого для публики прохода отделяли лишь стекла и дерево дверей; но большая часть окон были занавешены дамасскими шторами [тяжелые шелковые, часто с цветочным орнаментом], а мне до сих пор не было известно, в каком именно купе расположилась Мина.
«Ах, это сплошное излишество и безумное расточительство, этот поезд», пробормотал мой невольный благодетель после того, как мы вошли в вагон для джентльменов и остановились перед дверью купе, которое, по-видимому, было его. «Лично для меня это именно так. Но мне хотелось бы побыть одному, на время, подумать, чтобы меня никто не беспокоил… так мало времени для размышлений».
«Согласен с вами, я и сам это замечаю, занимаясь своими делами», сочувственно поддержал его я. «Надеюсь, я не слишком отвлек вас от ваших размышлений, доктор. Ваши исследования показались мне чрезвычайно интересными, и я с нетерпением ожидаю услышать больше о них в ближайшем будущем».
«Вы направляетесь в Вену?», спросил он.
«Гораздо дальше. По делам, в конечном итоге мне придется ехать вплоть до самого Черного моря».
«Ну, у нас наверняка будет еще свободное время пообщаться завтра… за завтраком, возможно?»
«Почему бы и нет?» Я всегда мог отговориться за столом каким-нибудь незначительным недомоганием; и если понадобится, даже проглотить какую-нибудь легкую пищу, которую можно было бы позже изрыгнуть.
«Что касается того, что вы можете мешать, прерывая мои исследования и отвлекая меня, доктор Кордей, то это пустяки, не берите в голову. Напротив, вы дали мне…» Тут он прервался и тихо усмехнулся. «Пищу для размышлений», – казалось, таковым было не договоренное завершение его фразы. «Знаете ли, когда я впервые увидел вас там на платформе сегодня ночью, мне показалось, что вы…» Но в этот момент ему пришлось снова запнуться, и он слегка улыбнулся, после чего лицо его сразу же приняло очень серьезное, задумчивое выражение, словно он углубился в себя. То, о чем он подумал, – о том, что увидел там, – было слишком странным и нелепым для обычного разговора в обществе.
В ответ я тоже ему улыбнулся. «С нетерпением жду разговора об этом утром». И я пожелал ему спокойной ночи, направившись к своему собственному купе.
Оказавшись в нем, я запер дверь и, конечно же, снова вылез наружу через закрытые окна. Сложив цилиндр и сунув его в карман, спрятав от сильных порывов ветра, я вновь направился в хвост поезда к женским купе. Умненькая и сообразительная Мина ухитрилась чуть-чуть приоткрыть оконные шторки так, чтобы жертва несущейся с бешеной скоростью угольной гари, свесившаяся с крыши поезда, смогла увидеть ее внутри, где они с Джонатаном чинно сидели теперь рядом, беседуя о чем-то тет-а-тет.
«Чинно» – это, пожалуй, не совсем подходящее слово, потому что, сидя там, он продолжал тренироваться со своим огромным смертоносным кинжалом, оружием, которым он надеялся отправить меня на вечные муки. Насколько припоминаю, это был тот тип кинжалов, который называется «кукри», которым и тогда, и раньше отдавали предпочтение непальские гуркхи, он был приобретен то ли Куинси, то ли Артуром во время их путешествий. И когда я увидел эти доказательства того, как упорно мои враги по-прежнему полагались на металл, намереваясь меня им прикончить, мой план их обдурить начал принимать свои окончательные очертания.
Вскоре Джонатан поднялся и, сказав пару слов своей жене, которые я слышать не мог, сунул остроконечный кинжал в ножны под сюртуком, целомудренно пожелал ей спокойной ночи и ушел. Как только он ушел, и дверь купе закрылась, Мина подошла к окну. Лицо ее было бледным, но вид теперь уже моего перевернутого лица прямо за стеклом ее несколько оживил, и она кивком головы не забыла о приглашении, чтобы я мог гарантированно зайти к ней. Спустя мгновение мы сжимали друг друга в объятиях.
Мина сообщила мне, что, судя по ее данным, они по-прежнему были полностью уверены в том, что я лежу мертвым грузом на борту «Царицы Екатерины». Она делала все возможное, чтобы укрепить их в таком мнении, неизменно сообщая им о каких-то подводных шумах и мраке, во время регулярных утренних сеансов гипноза с Ван Хельсингом, когда она притворялась вошедшей в транс после того, как он делал несколько месмерических жестов.
«На то, чтобы добраться до Варны, потребуется как минимум трое суток, там они планируют перехватить ящик», сказала она мне. «Влад, ты уверен, что до тех пор твое присутствие на поезде можно будет сохранить от них в тайне? Когда и где ты будешь спать?»
«Я сойду в Бухаресте», объяснил я. «И я все заранее предусмотрел, приняв меры, чтобы мне можно было спать во время путешествия». И, чуть поколебавшись, я рассказал ей о большом кожаном сундуке, который перевозился в багажном вагоне, наполовину заполненном доброй трансильванской землей. Как я уже сказал, я поведал ей об этом, немного поколебавшись. Ни разу на протяжении всех этих веков я не доверял ни одной живой душе такого рода сведения, столь критически важные для сохранения моей жизни. Потерять этот мой сундук или лишиться возможности им пользоваться означало для меня оказаться просто в отчаянном положении – хотя, должен признаться, не в таком отчаянном, как во время крушения корабля в Северном море по пути в Англию. Экспресс мчался на Восток, час за часом; и примерно от франко-германской границы мне, периодически принимая облик летучей мыши, волка и человека, вполне было возможно вернуться к себе родину до того, как я погибну от истощения или от солнца.
После того, как мы с Миной насладились друг другом, насколько это было возможно, в ту первую ночь в раскачивающемся поезде, мы, уже по-дружески обнявшись, лежали вместе на узкой кровати; мне с моим острым слухом доставили определенное развлечение обрывки разговоров, долетавших до моих ушей из соседнего купе сквозь шум поезда и тонкие перегородки. Этими собеседниками были молодая леди, у которой, как я подозреваю, были те самые рыжие волосы, и молодой человек, на котором в дневное время, вероятно, был голубой шелк и белые чулки, и который прислуживал днем в вагоне-ресторане, а ночью, очевидно, выступал в более предприимчивом и прибыльном качестве бизнес-агента этой леди.
«Отчего ты так улыбаешься, Влад, дорогой? Признаюсь тебе, что вот у меня на сердце тяжело, пока твоя жизнь и жизнь Джонатана по-прежнему в серьезной опасности».
«Я радуюсь, что сегодня ночью у Артура и Квинси гораздо менее разрушительные и смертоносные планы».
«Да? Что ты имеешь в виду?»
Мину это очень заинтересовало, когда я ей всё объяснил. Возможно, из-за особого характера наших отношений она открыто обсуждала со мной вопросы, о которых ей не хотелось бы говорить со своим мужем.
«По крайней мере, это должно отвлечь их от жестоких мыслей причинить тебе вред», пробормотала она. Вскоре после этого я сказал, что мне пора уходить, если я хочу, чтобы мне удалось отобедать говяжьей кровью и немного отдохнуть перед рассветом.
«Тогда пожалуйста, будь очень осторожен», предупредила она, «особенно на крыше движущегося поезда».
Я поцеловал ей руку. «Постараюсь. Но вообще-то, по правде говоря, у меня не больше шансов упасть с крыши поезда, чем у тебя поскользнуться и упасть на ровном и неподвижном полу. Но в том числе ради твоего же блага мне пора уходить; потому что тебе нужно поспать. Наш благочестивый профессор, не сомневаюсь, еще до рассвета заявится к тебе, чтобы получить от тебя очередной рапорт, или же тебя приведут к нему для доклада».
«И что мне сказать ему утром?»
«Пусть это будет такое же сообщение, что и раньше: ветер, волны, мрак трюма».
Кухня или камбузная часть вагона-ресторана не пустовала даже в столь поздний час. Там усердно трудились пекари, булочники и посудомойки, чтобы на следующий день довольные пассажиры смогли беззаботно и изобильно отобедать и отужинать. Но, подождав некоторое время у окна, я вошел туда в форме тумана и позаимствовал немного говяжьей и бараньей крови – уже остывшей, но это лучше, чем ничего, – из туш, хранившихся в огромном морозильнике сзади. Затем, утолив голод и сохранив румяный цвет щек еще на несколько часов, я отправился искать уединение в своем огромном сундуке из воловьей кожи.
Попасть в безлюдный багажный вагон не представляло для меня вообще никаких проблем. Увы, ввиду моей необычной усталости, и того, что теперь называется нарушением суточного ритма организма, усугубившегося изменением часовых поясов, выбраться оттуда обратно вдруг оказалось для меня проблемой. Дело в том, что я проспал и проснулся уже после рассвета, обнаружив с некоторым беспокойством, что не могу изменить свою форму, чтобы выбраться из ящика.
Мне удалось силой вскрыть замок сундука изнутри, а затем, приложив всю значительную силу пальцев, я попытался закрыть его снова, после того как выбрался из него, так, чтобы казалось, что он заперт нормально. Когда я этим занимался, в вагон случайно забрели несколько человек из поездной бригады. Я попытался укрыться за грудами багажа; но вековая хитрость, если б только я действительно мог на нечто подобное претендовать, была сведена к нулю исключительно ограниченной географией этого пространства; и вскоре меня случайно обнаружили.
Тут же начался жаркий спор на повышенных тонах. Вдруг откуда ни возьмись появились проводник, носильщики, грузчики, кондукторы и вагоновожатые всех мастей, стали на меня наезжать с сотней вопросов на десятках разных языков, о том, кто я такой и что я тут делаю, в таком месте, куда пассажиру попасть просто немыслимо. Я сдержанно настаивал на том, что вошел сюда просто по ошибке, что дверь была не заперта, и что им лучше бы тщательнее следить за тем, чтобы все двери были закрыты, если им хочется, чтобы эти помещения и багаж оставались в неприкосновенности.
Я мог бы быстро их этим застращать и проложить себе путь отсюда, если бы не острый глаз одного из допрашивавших меня, взгляд которого случайно упал на сверкнувший металл искореженного замка моего собственного сундука. Поток многоязычных ругательств – и мы снова схватились в словесной перепалке. Этот мастерской отделки сундук, настаивал он, не имел таких вандальских повреждений минувшим вечером, когда он покидал этот вагон – стало быть, это сделал я, я вор, а то и еще хуже.
Эти его крики я мог остановить только утверждением, что сундук этот является моей собственностью; я, естественно, предъявил документ, и даже несколько, удостоверяющих мою личность как г-на Кордея, чьей собственностью этот сундук и значился. Однако еще до того, как мои аргументы успели возыметь какой-либо убедительный заключительный эффект, проводник вдруг вознамерился открыть покрытую кожей крышку, чтобы заглянуть внутрь, с театральным жестом, надеясь, видимо, на расчлененный труп внутри (как минимум). Все они ошеломленно уставились на мой груз – одну лишь землю.
«И как вы это объясните, месье?»
«Если вы имеете в виду вашу грубость, милостивый государь, ответ должен быть вам лучше меня известен».
«Я имею в виду, сэр, состояние сундука и его содержимое». Он снова уставился внутрь, и глаза его загорелись. Может быть, все-таки, под этой глинистой почвой труп или даже два?
«Сундук мой, мсье проводник, и его состояние – это мое дело».
Вскоре мы перешли в следующий вагон, где находился, так сказать, командный пункт проводника с контролирующим обзором коридора вагона и дверей пассажирских купе. У него над столом висело небольшое зеркало, которое, если бы я не был неподвержен страху, вполне могло бы напугать меня на пару секунд. Небольшая печка в ногах проводника, на которой он восседал как на троне, обеспечивала его приятным теплом в условиях осеннего рассвета.
Если он надеялся, что я буду стоять там перед ним в качестве умоляющего о прощении, то он ошибался. Может, он и был монархом в своих крошечных владениях на колесах, но моя власть была гораздо шире, мощнее и искусней, и я был гораздо опытнее его в жестах и тонах голоса, которые способны подавлять и держать кого угодно в благоговейном страхе. Не приложив никаких особых физических усилий и не встретив сопротивления, я прошел сквозь ораву окружавших его младших по чину кондукторов и другого персонала и не спеша направился в свое купе. Один или двое из них двинулись за мной на небольшом от меня расстоянии – история с сундуком еще не совсем закончилась, да и как же мне теперь быть, где я буду спать? – но пока что никаких дальнейших усилий задержать меня или вновь начать допрашивать больше не предпринималось.
Только я вошел в свое купе и решил передохнуть, как в дверь тихонько постучались.
«Кто там?»
«Доктор Флойд», послышалось мне в ответ, фамилия эта по звучанию была похожа на английскую, и фраза, казалось, была тоже произнесена на этом языке; но голос, без сомнения, принадлежал моему новому ночному немецкоязычному знакомому.
К моему огромному удивлению, открыв дверь, я увидел, что рядом с венским доктором стоит Мина. Когда мы, двое мужчин, обменялись приветствиями, доктор, говоря по-английски, из уважения к Мине, представил меня ей.
«Пришлось мне сегодня заняться одним вопросом, связанным с моей профессией врача, и вот, сегодня, довольно рано утром, мне довелось познакомиться с миссис Харкер, и она любезно согласилась позавтракать с нами; Когда я упомянул в разговоре, доктор Кордей, что вы тоже из Лондона, ей стало очень интересно с вами познакомиться».
«Я польщен, мадам Харкер». И мне удалось ей незаметно подмигнуть, когда я поклонился, чтобы поцеловать ей руку.
Этим «профессиональным вопросом», как позже сообщила мне Мина, являлось устранение последствий ночного столкновения в одном из мужских купе. Оно сопровождалось сотрясанием воздуха и размахиваниями револьверами Кольта и охотничьими финками, до серьезного применения которых, к счастью, дело не дошло. Имелись свидетельства, в виде определенных предметов одежды, того, что в помещении также находилась по крайней мере одна молодая женщина. Доктор Флойд – как я правильно догадался, такова была его фамилия – оказал медицинскую помощь Квинси Моррису, у которого была рассечена голова, а также некоему молодому официанту с умеренно серьезными, но не смертельными ушибами головы и лица.
Окей, с какой стати мне теперь скромничать, темнить и говорить обиняками? С учетом всего происшедшего, когда этот Артур вдруг в одиннадцатому часу передумал насчет потребности в женской компании, – он начал слезно и в пьяном виде оплакивать Люси, – а Квинси слишком бурно стал оспаривать счет, предъявленный ему за оказанные услуги, возникла ссора, и потребовались бинты, а также банкноты, чтобы замять все дело.
Этот шум услышал Харкер и бросился из своего соседнего купе в коридор, с безумным взглядом, размахивая огромным своим кинжалом; к счастью, он быстро успокоился, обнаружив истинную причину проблемы. Сьюард и Ван Хельсинг уже отправились к тому времени на поиски Мины, гипнотизировать ее для получения утренней сводки, и Джонатан сказал проводнику, что для оказания помощи раненым лучше поискать какого-нибудь другого врача. Так получилось, что купе моего знакомого по вагону для курильщиков оказалось совсем рядом, и он добровольно предложил свои услуги. Его акцент и, возможно, нечто в его физиогномике заставили нашего дорогого Джонатана бросить едва слышное замечание о «безмозглом еврее», когда Квинси недовольно застонал при наложении одного или пары швов на его толстый скальп. Вскоре там появилась и Мина, довольно быстро закончившая сеанс; с неподдельной любезностью, как всегда, она их оставила спорящими между собой и залечивающими свои раны, и отправилась завтракать вместе с добрым самаритянином в качестве репарации. Она пришла в восторг, получив меня в качестве неожиданного бонуса; ее муж, кажется, был только рад тому, что она по любой, какой угодно причине, но покинет поле этого грязного боя.
Мы все втроем уселись в вагоне-ресторане. Я заказал только кафе с молоком, которое я смог бы выпить, если для этого будут веские причины.
«Вы тоже, миссис Харкер», спросил я, «едете только до Вены?»
«Ах, нет. Планы моего мужа гораздо более обширны. Он устраивает праздник для нашей компании, на каком-то курорте на Черном море или рядом с ним. Но планы его все еще несколько загадочны».
«Я люблю тайны, мадам. Мечтаю о том, чтобы к вам присоединиться».
«Это было бы действительно замечательно – дорогие доктора. Приглашаю вас обоих».
Человек, о котором я думал как о Флойде, подергивая себя за бороду, пристально смотрел на лицо Мины, затем перевел взгляд на меня, и обратно. Я с запозданием понял, что волосы у меня, упав на бок, обнажили мне лоб.
«Доктор Кордей», начал он нерешительно, «надеюсь, вы не сочтете меня наглецом – но у меня действительно к этому определенный профессиональный интерес – вы не посчитаете меня грубияном, если я спрошу, откуда у вас этот небольшой шрам на лбу?»
«Вовсе нет, доктор. Я получил эту своеобразную отметину примерно пять месяцев назад, от рук одного своего знакомого». Когда я это говорил, я понял, насколько улучшился мой разговорный английский с тех пор, как я только познакомился с Харкером в Замке Дракулы. «Гостившего в то время в моем доме; и, к сожалению, подверженного кошмарам. Как-то раз бедняга уж слишком взбесился, и нам обоим очень повезло, что никаких более серьезных травм не было».
«Спасибо. Я… я осмелился об этом спросить, потому что…» Его взгляд снова сместился, на сей раз на зеркальное отображение моего шрама, выделявшееся ярко-красным цветом на самом прекрасном челе во всем мире.
«Шрам у меня на лбу – чувствительный для меня вопрос», смело сказала Мина. «Если вам интересно, то это результат неправильного лечения врача. Я не хочу больше об этом говорить».
«Простите, мадам».
«Ничего страшного, доктор». Голос Мины снова повеселел.
«Доктор Кордей». В?нец повернулся ко мне, намереваясь сменить тему. «Вы говорили мне, что оказываете консультационные услуги в Лондоне». Остановленный в одном своем расследовании, он попытается заняться другим. И теперь в его голосе послышались командные нотки: как мог я отказаться отвечать на его вопросы именно теперь, когда такая смена темы разговора поможет затушевать смущение женщины?
К нашему столу приближались два официанта с едой и напитками, двигавшиеся по проходу вагона, у одного из них был синяк под глазом. А за ними, словно линкор, привыкший вступать в бой из-под прикрытия рыскающих и ведущих пристрельный огонь эсминцев, на нас надвигался мой старый противник – проводник. Несомненно, он просто проходил через вагон – на этом поезде не прервут завтрак даже находящегося в розыске убийцы – и ему придется дожидаться меня, прежде чем вновь на меня накинуться. Но присутствие Мины вдохновило меня, и я начал произносить неожиданную речь, предназначавшуюся как для проводника, так и для моего потенциально опасного компаньона по завтраку.
«Видите ли, друзья мои», довольно громко сказал я, «в Лондоне я работаю главным образом в качестве консультанта Компании земляных клозетов по патенту Моула».
«Моула?» Флойд неуверенно приложил салфетку к своим прекрасным коричневым усам и бородке.
«Компания земляных клозетов, Ковент-Гарден. Компания Моула в настоящее время изготавливает клозеты для сада, клозеты для охотничьих домиков, клозеты…»
На лице у доктора тут начало появляться выражение отвращения и ужаса утонченного общества, которые я лицезрел со скрытым ликованием. Такое же выражение с зеркальной точностью отразилось и на лице Мины, и в барском облике проводника, в глазах которого, как я заметил, к моему облегчению, мелькнули проблески определенного рода догадки.
«Клозеты для коттеджей, клозеты для любых мест. Клозеты полной сборки, готовые, снабженные устройством извлечения; клозеты, оснащенные устройством подтягивания…»
Я не понимал ни тогда, ни сейчас, почему тема, подходящая для передовицы уважаемой газеты, должна вызывать отвращение за столом; без сомнений, такой мой подход является результатом моего средневекового варварства, подавить которое невозможно. Окрыленный, тем не менее, успехом, я с облегчением и надеждой упорно продолжал, воображаемо отодвигая от себя врага:
«Клозеты, изготовленные из оцинкованного, гофрированного железа, разбирающиеся, для удобной транспортировки. Легко собираются за 2 часа. Чтобы они удовлетворительно функционировали, их лишь требуется наполнить чистой и сухой почвой. Клозеты, работающие по такому принципу, никогда не отказывают, если поставляются с сухой землей; которую, эту почву превосходного качества, в демонстрационных целях я в настоящее время и перевожу в специальном сундуке в багажном вагоне…»
* * *
В Ульме поезд пересек Дунай, и я на какой-то момент даже подумал было сойти здесь с поезда и остаток пути проделать по воде. Завтрак закончился мрачно, почти в полной тишине, и я был неуверен, готова ли будет Мина снова общаться со мной в течение некоторого времени. Но моя верно просчитанная некультурная грубость возымела желаемый эффект там, где любые тонкие и благообразные словесные хождения вокруг да около вполне могли не дать нужного результата; в?нец прекратил задавать вопросы, а проводник, всякий раз, когда проходил мимо меня, теперь старался отвести глаза. Я стал социальной бомбой замедленного действия, способной в любой момент снова взорваться в его поезде.
Но на моем билете конечным пунктом был обозначен Бухарест, и, сойти раньше означало привлечь к себе еще больше внимания. Поиграли и хватит. Теперь никто больше не потревожит мой сундук, будь то днем ??или ночью.
В Вене мой молодой приятель-доктор с такими задумчивыми глазами сошел с поезда. Он оказался настолько учтивым, что остановился и протянул мне на прощанье руку, и даже в это время он вновь прожег меня еще одним своим острым и пронзительным, но в то же время дружелюбным взглядом, показывавшим, что он очень еще не скоро меня позабудет.
«Ауфидерзейн, доктор Кордей. Это путешествие для меня было очень полезным и плодотворным – самым плодотворным, я бы даже сказал, путешествием в некоторых отношениях…»
Я тепло пожал ему в ответ руку, со смешанными эмоциями. При других обстоятельствах я бы с удовольствием остался в его компании, восхищаясь его проницательными мыслями, но в данную минуту я был очень рад увидеть его удаляющуюся спину.
Будапешт стал лишь короткой остановкой на дальнейшем нашем пути, и к вечеру 14 октября мы уже успели миновать остановки в Сегеде и Тимишоаре, в последнем когда-то располагался штаб Хуньяди. Да, теперь я был уже почти дома. Снова и снова я вдыхал этот воздух, просто так, время от времени, ловя заглушавшиеся угольным дымом подлинные, живые запахи родной земли моей юности.
Ночью я побывал у Мины и ввел ее в курс всех своих планов, прежде чем покинуть поезд. К моему облегчению, она с присущей ей разумностью приняла мои извинения за мое поведение за завтраком.
«А пока что», порекомендовал я ей затем, «продолжай сообщать им все, как и раньше: темнота, вода и т.д.».
«А когда судно причалит в Варне, Влад? Разве они не поспешат на борт корабля, и с помощью подкупа или силой сумеют вскрыть ящик? И когда он окажется пустым, разве не рухнут все твои планы, а я – разве не подпаду я под самые серьезные подозрения?»
«Я намерен предпринять кое-какие меры, чтобы они не попали на борт «Царицы» в этом порту. Я должен заставить их броситься за этим ящиком в погоню; с твоей помощью мне нужно будет сделать так, чтобы он всегда следовал впереди них, по суше или на речном судне, но не настолько далеко от них, чтобы они упустили его окончательно. Чем дальше они углубятся в мои владения, тем больше у меня преимуществ; так как там знание географии, языка и обычаев – все это на моей стороне; они точно станут там чужеродным элементом в незнакомом им краю. Также я смогу заручиться помощниками, по мере необходимости».
«Влад». Она стала очень серьезной. «Так же, как я умоляла Джонатана о сохранении тебе жизни, насколько это было возможно, и насколько я осмелилась это сделать, точно так же и теперь я стану умолять тебя о сохранении жизни ему. Прошу тебя, ради меня, пощади его, если настанет такая минута, когда он полностью окажется в твоих руках».
«Я с радостью сделаю тебе подарки гораздо более ценные, чем его жизнь, если ты об этом просишь». И я снова поцеловал ей руку.
_______________________________________________
_______________________________________
________________________________
_________________________
__________________
_____________
ЗАПИСЬ ВОСЬМАЯ
Примерно к пяти часам вечерам 15-го числа мои враги и Мина поселились в гостинице «Одессус» в Варне. Если бы я поехал на поезде до Варны вместе с ними, я тогда оказался бы примерно в пятистах километрах, или в трехстах милях от своего дома, если считать полет летучей мыши. Но я проспал, уютно устроившись в своем сундуке – под замком, крепко закрыв его изнутри – когда он был выгружен с поезда по расписанию, средь бела дня, в Бухаресте. Сойдя с поезда именно там, я сократил расстояние до своего дома примерно на треть по сравнению со значениями от Варны, что позволило мне чувствовать себя чуть уверенней. Кроме того, мне почти нечего было делать там, в этой Варне, кроме, разве что, праздного времяпрепровождения. И я решил, что судно вообще направляется не туда.
Во всяком случае, «Царица» должна была добраться до Дарданелл не ранее 24-го числа. Оставалось еще много времени, и я решил немедленно отправиться домой, подготовиться там к приему гостей.
Я знал, где в Бухаресте можно взять телегу и лошадь, которой я, в национальной одежде, могу править самостоятельно, не привлекая к себе особого внимания. Надев на себя в который раз народное платье, с кожаным сундуком в качестве почти единственного своего багажа, я отправился обратно в Карпатское высокогорье.
Днем я дремал на обочине небольшой дороги, по которой редко кто ездил – дом мой уже был настолько близко, что обычная придорожная земля вполне позволяла мне более или менее прилично на ней отдыхать – а ночью без перерывов ехал, и вот за три дня я преодолел такое расстояние, медленно поднимаясь в горы по дорогам, что с наступлением третьего заката я уже почувствовал, что мне больше не понадобится мой сундук, а значит, и моя повозка.
Лошадей я успокоил и оставил во дворе какого-то бедного крестьянина, который, когда придет время пахать весной, благословит руку, пославшую их ему. Повозку, плохенькую, я оставил на обочине дороги вместе с сундуком в ней, из которого я высыпал и разбросал землю, чтобы такой груз не вызвал излишних толков.
Не часто проявляю я щедрость по отношению к обленившемуся миру, но я считал, что мое возвращение на родину заслуживает быть отмеченным чем-то необычным и радостным.
Прежде чем направиться в замок, я остановился в том месте, на расстоянии нескольких миль от него, где иногда разбивали свой табор цыгане. Там сейчас их было мало, они стояли там со своими повозками, лающими собаками и оборванными детьми.
Фальшивый румянец времен моей поездки на поезде с моего лица уже сошел; волосы мои, развевавшиеся иногда у меня перед глазами, были теперь длинными, ломкими и седыми, и цыгане сразу же меня узнали. Я нахмурился, заметив, что первый из них, кто меня увидел, взглянул на меня мрачно и угрюмо, почти с укором.
Но когда из повозки вызвали Татру, все изменилось. Его жесткое морщинистое лицо тут же расплылось в радостной улыбке, когда он меня увидел, и он сразу же направился ко мне, пал предо мной на колени и поцеловал мне руку.
«Господин! Долго мы ждали вашего благополучного возвращения. Мы с женой и с седьмой дочерью трижды колдовали, произнося заклинания, ночью, во время полнолуния…»
«Да, да. Ну, вот теперь я здесь. Как дела в замке? »
На лице его появилось угрюмое выражение, как и у некоторых других цыган. «Нам там не были рады».
«Не рады? В моем доме? Кто вам это сказал?»
На его губах вместе с улыбкой мелькнула еле заметная грядущая месть: «Те дамы, три, которые там обитают, хозяин. Они сказали, что имеют право повелевать именем всей силы вашей власти и знаний. А я сомневаюсь в них… но я всего лишь смертный человек».
«Теперь ты будешь желанным гостем, друг мой. Но сначала мне нужно обсудить с тобой другой вопрос». Я сообщил Татре о приближении своих врагов и о тех усилиях, которые вскоре потребуются от него и его людей.
Я не сказал ему, что не собираюсь находиться в ящике в то время, когда он получит его с судна, плывущего вниз по реке; нельзя было ожидать, что, если они это узнают, он со своими людьми будет защищать ящик изо всех сил.
Татра, в свою очередь, рассказал мне о кое-каких вещах, свидетелями которых он стал в замке, прежде чем его оттуда прогнали, и, покидая цыганский лагерь, я был очень хмур.
Анна, Ванда и Мелисса, к этому времени, конечно же, уже знали, что я возвращаюсь домой, так же, как они узнали бы и на расстоянии многих тысяч миль, если бы какой-нибудь острый кол из английского тиса был бы вогнан мне в грудную клетку, изгнав из нее мой дух.
Они стояли и ждали меня на зубчатых стенах замка, когда старшая летучая мышь вылетела из дождливого полуночного неба и стала спускаться вниз. Анна, прекраснейшая и самая смелая из трех, вообще-то даже протянула мне кисть своей руки, насмешливо улыбаясь, как будто, как она считала, я могу сесть ей на руку, как какая-то прирученная птица.
Мелисса, высокая и темноволосая, и Ванда, ее сестра, поменьше ростом, но полнее грудью, стояли позади нее, не осмелившись на такую дерзость, но рискнув нервно рассмеяться, когда Анна не была наказана мгновенно. Мне хотелось узнать, как тут обстоят дела, прежде чем я начну действовать.
В обличье высокого мужчины я встал спиной к обливаемому дождем парапету и посмотрел сверху на три бледных их лица, глядевших на меня снизу, и вскоре смех прекратился.
«Мне сообщили», заявил я затем, «что вы растлеваете здесь местных жителей. Что вы похищаете молодых людей из окрестных деревень и держите их как пленников. Мои приказы гласили, что вы не должны брать себе любовников в округе в радиусе как минимум 20 лье, и что вы не должны никого захватывать силой––»
Возможно, у меня обостренное чувство опасности. Или, возможно, какое-то сочетание тонкого слуха, едва уловимой психически тревоги, которую я почувствовал в тот момент, а также плохо скрытого ожидания на лицах этих женщин, предупредило меня о том, что нужно быстро повернуться.
Какой-то юнец из крестьян с жиденькими светлыми волосами и всклокоченной, росшей неаккуратными клочками бородой несся ко мне сзади прямо по парапету, бросившись на меня в атаку с крепкого вида деревянным копьем, с заостренным и обожженным на огне концом, нацеленным мне чуть ниже груди.
Я отбил нападение, оттолкнув его в сторону одной рукой, вырвал у него оружие и схватил его мертвой своей хваткой.
Но прежде чем применить силу своих рук, которая сломает ему позвоночник, я взглянул ему в лицо. Никакой это не секретный агент Ван Хельсинга.
А лишь какой-то крестьянский парень, сильный, как молодой конь, и красивый как бог, или был таковым до того, как вся его сила была выпита ими через шесть маленьких красных точек, имевшихся у него на горле.
Буквально из последних сил он бросился на меня, намереваясь убить, и теперь его почти безразличные ко всему, остекленевшие глаза в ответ уставились на меня.
Я отпустил его, и он упал в каменный проход, а я подобрал его оружие, разломал его руками на мелкие кусочки и швырнул их в пропасть. Все это время я молча смотрел на женщин.
Анна вздохнула, потом гордо подняла подбородок, дерзко посмотрела на меня в ответ и стала ждать. Мелисса внезапно всплеснула руками и закрыла ими лицо. «О, Влад», воскликнула Ванда, «он действительно происходит из мест, удаленных от нас на 20 лье!» А затем срывающимся голосом она проговорила: «Я предупреждала их, что не надо пытаться тебя убить».
«Твой предостерегающий крик теперь, дорогая моя», ответил я, «был настолько слабым, что я его не услышал».
А затем я продолжил говорить, как будто ничего и не случилось: «Цыгане возвращаются. А также сюда направляются несколько англичан, которых вы не должны трогать.
Что касается вашего наказания за то, что вы не подчинялись моим приказам, а затем попытались лишить меня жизни, то первая часть их такова: ждать».
На меня нахлынули воспоминания о былом счастье с этими женщинами, когда я взглянул на них, и они заставили меня улыбнуться; и сначала Ванда, а затем Мелисса начали под дождем хныкать.
Ни слова больше не услышал я ни от одной из них. Я отнес этого крестьянского юнца вниз, в тот зал, который когда-то был комнатой Харкера, и осмотрел его.
Несмотря на большое количество выпитой у него крови, он все еще не являлся носферату, или, по крайней мере, его состояние в этом отношении являлось все еще сомнительным.
Я обдумал сложившуюся ситуацию и понял, со вздохом, что мой долг как владельца Замка Дракулы вернуть его, если это будет возможно, назад, домой.
Под рукой у меня не было никого другого, кому я мог бы поручить такое задание, и, взяв у Татры лошадь с телегой, я решил сам его выполнить, несмотря на то, что на это могло уйти несколько дней.
Между тем моей повседневной задачей оставалось следить за «Царицей Екатериной», находившейся в море, посредством щепок и пыли с нее, которые я держал при себе.
Я продолжал следить за тем, чтобы ветры были благоприятны для ее продвижения, как будто я действительно как-то зависел от нее, стремясь быстрее попасть домой.
Так как враги поджидали ее в Варне, я решил, что она вообще не должна там останавливаться, и поэтому нагнал на судно еще несколько тщательно выверенных ветров с туманами, чтобы ее экипаж не смог понять, в каком направлении им рулить, а я мог бы вывести «Царицу» туда, куда было нужно мне.
К тому времени, когда экипаж окончательно поймет, что с ними происходит, они окажутся уже в устье Дуная в порту Галац, то есть даже чуть ближе к моим владениям, чем тогда, когда я был в Бухаресте.
Доки в Галаце были новыми и качественными, потому что сооружение их началось только в 1887 году, и это место стало процветающим портом.
За выгрузкой ящика, наполненного землей, следил мой ничего не подозревавший агент, некий Иммануэль Хильдесхайм, невнятно описанный Харкером в его дневнике как «еврей, типа тех, что из [лондонского] театра «Адельфи», с уродливым носом».
Хильдесхайм, действуя в соответствии с письменными инструкциями, полученными от некоего мистера де Вилля из Лондона – близкого родственника и близкого друга доктора Кордея, конечно же, – передал ящик Петру Чинскому, о котором я упоминал ранее в связи с моим отъездом с родины.
Доблестная дружина, узнав о прибытии корабля в Галац, не теряя времени, погрузилась на поезд, шедший туда из Варны, а это сравнительно короткая поездка, триста миль по железной дороге.
Они, конечно же, взяли с собой и Мину. Когда поезд проходил через Бухарест, она смотрела в окна, иррационально надеясь меня там где-нибудь увидеть.
В Галаце эти проходимцы побеседовали с капитаном «Царицы Екатерины», суеверным, но весьма предприимчивым и шедшим на контакт шотландцем, который заподозрил, что за поразительной быстротой его путешествия стоит нечто большее, чем просто везение, но сумел силой утихомирить свою заколебавшуюся и чуть не взбунтовавшуюся команду и обрадовался такому быстрому своему ходу, так как это хорошо было для его бизнеса.
Информация, почерпнутая у капитана, привела Ван Хельсинга и его людей к Хильдесхайму, а от него к Чинскому, тело которого с перерезанным горлом было найдено на местном кладбище, как только они стали о нем наводить справки.
Полагаю, он пытался каким-то образом обмануть словаков, и был ими убит, но в записях моих врагов, само собой разумеется, ответственность за его смерть возлагается на меня.
В среде охотников начала ощущаться усталость, даже изнеможение, какое-то время они просто валялись чуть ли не с подавленным видом в нескольких своих номерах в отеле в Галаце.
Квинси долечивал свои ссадины и раны на голове, которые почему-то ни разу не упоминаются ни в одном из их дневников.
В конце концов Мина даже начала опасаться, что их нельзя будет подвести к такому логическому концу, какой мы с ней с таким трудом старались устроить.
Поэтому она решила их подтолкнуть, предложив им логичную – хотя, разумеется, и ложную – цепочку рассуждений, показывавшую, где именно теперь, скорее всего, можно будет отыскать ящик, ставший для них Граалем.
Хотя я не имел никакого отношения к формулированию Миной этих ее соображений, они оказались довольно точными в отношении места нахождения гроба.
Разумеется, достоинство их для моих противников основывалось, как она хорошо это понимала, на двух ложных предпосылках: во-первых, на том, что я якобы не мог двигаться сам или же не хотел передвигаться самостоятельно к себе домой в свой замок, а предпочел, чтобы меня туда отвезли; и, во-вторых, на том, что я находился в ящике, который и прибыл на этом судне.
Когда она закончила формулировать эти свои соображения и свой логический анализ мужчинам, они пришли от этого в полный восторг и оживились, это придало им сил для возобновления погони, и она постаралась поскорей вновь отойти в сторонку, передав им всю инициативу.
Даже сам Ван Хельсинг воздал должное ее уму и сообразительности, но эта словесная похвала, возможно, была несколько омрачена словами, которыми он завершил свою речь: «А теперь, мужчины, попрошу вас на наш военный совет…»
Логические выводы Мины заключались в том, что мой ящик будет доставлен по воде куда-нибудь поближе к Замку Дракулы, и поэтому было принято решение возобновить преследование, для чего Артур и Джонатан были отправлены зафрахтовать паровой баркас, чтобы подняться вверх по реке Сирет к ее слиянию с Бистрицей, а эта последняя река, как отмечала Мина, «огибает перевал Борго.
Совершенно очевидно, что по воде ближе всего к замку Дракулы можно добраться именно по той петле, которую эта река там делает». Квинси и д-р Сьюард, которых будут первое время сопровождать еще двое с запасными лошадями, должны были следовать рядом, по правому берегу Сирета, и должны будут готовы действовать на суше, в любом месте, где можно выгрузить ящик с вампиром на берег.
Что касается Ван Хельсинга, то у него были свои собственные намерения, и после небольшого отдыха в Галаце он был готов их реализовать следующим образом:
Я возьму мадам Мину с собой, в самое сердце вражеского стана. И пока старая лиса будет заперта в этом своем ящике, плывя по быстрой реке, откуда он не сможет сбежать на берег… мы отправимся по пути Джонатана, каким он ехал от Бистрицы через Борго, и этим путем прибудем в Замок Дракулы.
В этом нам, несомненно, поможет гипнотическая сила мадам Мины… нам многое нужно будет сделать, очистить и освятить и другие места, чтобы уничтожить это змеиное гнездо.
Харкер был готов оставить ему жену и отправиться на катере, где, как он предполагал, у него будут наилучшие шансы сразиться со мной; но его совсем не сразу удалось убедить в том, что Мина должна ехать дальше, приближаясь к моему замку.
«Вы хотите сказать, профессор Ван Хельсинг, что вы возьмете Мину с собой и отвезете ее в столь плачевном состоянии, в каком она сейчас находится, пораженную этой дьявольской болезнью, прямо во врата этой адской смертельной ловушки? Ни за что на свете! Не дай Бог!»
Но его способность сопротивляться агитационной накачке не смогла выстоять против умышленного запудривания старым маэстро мозгов:
«Профессор, заговоривший тихим, добрым и сладкозвучным, воркующим в воздухе голосом, всех нас успокоил: «О, друг мой, это лишь потому, что я намерен спасти мадам Мину от этого ужасного места, куда я направлюсь.
Упаси боже, никогда я не возьму ее туда, в это проклятое место. Там мне придется кое-что сделать – нечто ужасное, жестокое – и глаза ее не должны это видеть. Мы, мужчины, все здесь присутствующие, кроме Джонатана, своими глазами видели то, что нужно сделать до того, как это место может быть очищено от скверны…
…если граф ускользнет от нас и на этот раз… а он может уснуть, и впасть в спячку на целое столетие, и тогда однажды наша дорогая Мина – и он взял Мину за руку – присоединится к нему, став такой же, как и другие, которых вы, Джонатан, там видели.
Вы рассказывали нам об их жадных, вожделеющих губах; вы слышали их похотливый смех, когда они набросились на тот шевелящийся мешок, который бросил им граф. Вы содрогнулись; а ведь такое вполне может быть.
Простите, что причиняю вам боль, но это необходимо, мой друг. Разве это не жестокая необходимость, за которую мне, возможно, придется пожертвовать жизнью? Если и есть кто-нибудь, кто должен отправиться в такое место и остаться там навсегда, то это я, мне придется туда пойти и составить им там компанию».
Зрелище Ван Хельсинга в роли вампира – перед этим мое воображение меркнет и отказывается себе такое представить; но это, несомненно, недостаток исключительно мой собственный; возможно, он как никто другой как раз лучше всех подходит на эту роль, поскольку, как мы уже видели, он уже обладает такой силой воздействия, посредством речи, которая способна привести своих жертв в состояние отупения, до одури, запудрив им мозги.
В любом случае, Харкер сбитый с толку, смутившийся и встревожившийся, почувствовал вдруг, что это именно он каким-то образом поставил под угрозу жизнь своей жены: «Поступайте так, как нужно», сказал Джонатан, содрогаясь от рыданий. «Все в руках Божьих!»
Сама же Мина испытывала в тот момент по этому вопросу очень сложные, комплексные ощущения. Но ее очень тронуло, когда она увидела, как мужчины тут же бросились готовиться, отдавшись этому полностью, к окончательному нападению на Замок Дракулы и его жуткого владельца:
«О, как я была счастлива, как мне стало хорошо, увидев, как готовятся эти смелые люди. Как же женщинам не любить своих мужчин, когда они настолько искренни, так преданны и так смелы!
И одновременно это заставило меня задуматься об удивительной силе денег!» Вот тут сразу видно, как говорится, что это истинно моя девочка.
30 октября удар моих врагов тройными вилами начал реализовываться. Ван Хельсинг с Миной на поезде отправились в Верешты, где профессор планировал купить повозку и на ней следовать далее к перевалу Борго.
Джонатан и Артур – у последнего имелся определенный опыт любительского вождения пароходов, судя по тому мастерству, с которым он по пути исправил несколько поломок, – пыхтя, двинулись на своем баркасе по Сирету.
Через два дня они добрались до Бистрицы, по дороге расспрашивая рыбаков и местных жителей, которые поведали им о лодке со словаками, перевозившими мой ящик.
Квинси Моррис и Сьюард тем временем довольно скучной рысью, без всяких происшествий, проскакали по сельским дорогам, пока, наконец, не воссоединились с речной группой, почти уже у самого конца… или того, что им всем казалось концом.
Поездка Ван Хельсинга и Мины оказалась несколько более оживленной, хотя и близко не была столь же насыщенной, какой могла бы быть, если бы я действительно был намерен его уничтожить, как он себе воображал.
Профессор записывает в своем дневнике, что их экипаж «добрался до перевала Борго сразу же после восхода солнца» утром 3 ноября.
Несколько соседних с ними записей довольно смутны и сумбурны и, вероятно, не заслуживают доверия, поскольку он в них отмечает, что они подъехали к самому замку, когда солнце «стало опускаться» вечером ??следующего дня.
Это, по-видимому, означало, что им потребовалось почти двое суток, чтобы преодолеть то расстояние, которое я, в обличие кучера, проехал за пару часов с Харкером в качестве своего пассажира, в ту ночь, когда я к тому же несколько раз петлял вокруг одной и той же местности и часто останавливался, высматривая клады.
Возможно, и профессор, и Мина – оба по разным причинам находившиеся в специфических психологических состояниях – большую часть времени днем по сути дремали в своих сиденьях, а в это время их лошади просто стояли на месте или же двигались куда им заблагорассудится, выбирая любую им понравившуюся дорогу из немногих там имевшихся.
Эта версия насчет того, что днем они оба дремали, подтверждается утверждениями Ван Хельсинга о том, что он бодрствовал большую часть ночи с 3-го на 4-е ноября, дабы поддерживать огонь костра.
Мина, похоже, отказалась от еды, и он пишет: «и мне это не нравится». Ночью он несколько раз кивал носом, погружаясь в сон, но всякий раз быстро просыпался, обнаруживая, что она «лежит, тихо и спокойно, но не спит и смотрит на меня такими сверкающими глазами».
В то же время в целом она была «такой доброй, нежной и задумчивой», что его страхи несколько рассеялись.
Тем не менее, в ночь с 4-го на 5-е ноября он снова «начал опасаться, что проклятые чары этих мест губительно воздействуют на нее, оскверненную вампирским крещением».
И теперь замок Дракулы стал ясно виден, даже на расстоянии разумного пути пешком, и он разбил там своего рода базовый лагерь.
Мина по-прежнему заявляла, что не голодна, и явно было видно, что она не смогла – хотя и действительно прилагала некоторые усилия, чтобы сделать это – пересечь круг из раскрошенных облаток, который он вокруг нее набросал у нее на глазах.
Этот круг был, как он сказал Мине, для ее же защиты. Сам же Ван Хельсинг, конечно же, был защищен доспехами из числа обычного своего груза – разного рода растениями и религиозной атрибутикой.
После наступления темноты лошади заржали, и посреди витавших в воздухе снежинок появились три женщины из замка, облик которых проступил не сразу, а постепенно, в дальних отблесках языков костра.
Из описаний Харкера Ван Хельсинг «узнал их похотливо покачивавшиеся округлые формы, жесткие взгляды сверкающих глаз, белые зубы, румянец, сладострастные губы…» Почему-то вот «сладострастный» являлось излюбленным словом профессора.
Увы, к несчастью для Анны, Ванды и Мелиссы! Я предупреждал их не трогать никого из ожидавшихся «англичан», и теперь, хотя уже и было поздно, они подчинились букве моих приказов.
И все же, конечно, они должны были покинуть замок, попытаться заговорить ночью Ван Хельсинга, выпить кровь у его лошадей и позвать к себе Мину, чтобы она присоединилась к ним, став их сестрой.
Возможно, они думали, что Ван Хельсинг в панике бросится бежать, как какой-нибудь крестьянин, вниз по склонам горы, и в слепом ужасе бросится через пропасть. Конечно, они его не знали. Я не сказал им, кто это…
Они были непослушными созданиями, и не раз, а постоянно. В былые века такое поведение, скорее всего, привело бы их на деревянный кол, когда они еще были живыми и дышали…
Вам никогда не приходило в голову, что сажание на кол – единственный вид смертной казни, одинаково действенный в отношении и к вампирам, и к живым, дышащим мужчинам и женщинам?
Некоторые утверждают теперь, что меня прозвали Владом Цепешем [то есть Сажателем на Кол, или Колосажателем – Прим. переводчика], еще когда я жил и дышал.
Боже! Остаться в памяти людей лишь в качестве кровавого мясника, независимо от того, были ли эти казни справедливыми и необходимыми, и видеть, как все цели, которыми ты руководствовался, и все твои идеалы забыты…
Ладно, это неважно. Я слишком долго терпел непослушание этих трех женщин, которое в конечном итоге завершилось предательством по отношению ко мне и нападением на невинных.
Конечно, если все бы вышло так, что Мина тогда осталась бы вместе со мной в моем замке, мне очень не хотелось бы, чтобы эти трое с ревностью шипели и плевались на нее и травили ее.
Сьюард на рассвете 5 ноября «увидел группу цыган… помчавшихся от реки со своей повозкой. Они окружили ее плотной группой и бросились вперед, как будто их кто-то преследовал».
Это был, конечно же, Татра с несколькими самыми преданными ему людьми, которые, следуя моим указаниям, сняли, не открывая, с лодки ящик и помчались к замку.
К этому времени Джонатан и Артур увидели, что их баркас окончательно сломался, каким-то образом они сумели захватить у кого-то лошадей и тоже бросились за ними в погоню.
Тем временем я вернулся в Замок Дракулы из своей поездки, выполнив моральное обязательство перед несчастным крестьянином, и прибыв туда прямо перед рассветом; и теперь, постепенно застывая под утренним светом в облике человека, я щурился под солнечными лучами, пытаясь разглядеть человеческую фигуру, в одиночку поднимавшуюся по склонам горы к моим неприступным стенам.
Когда я узнал Ван Хельсинга, я так крепко вцепился руками в нижний край амбразуры, через которую я за ним наблюдал, что у меня в руках стали крошиться древние камни.
Но я намеревался дать ему возможность подняться ко мне и убедить себя в том, что он стерилизовал мой дом. Мина для меня была гораздо важнее любой вещи и любого человека, которых он может уничтожить в этой мрачной груде камней.
Я остался на своем высоком, сравнительно солнечном наблюдательном пункте, где, как я думал, он вряд ли станет меня искать. Вскоре после того, как он добрался до моих входных дверей далеко внизу, по всем помещениям, палатам и закоулкам замка, по всем этажам между дверями и мной, стал разноситься глухой гул его ударов.
Позже я выяснил, что профессор предусмотрительно, от греха подальше, разбил петли этих огромных входных дверей, не желая угодить в ловушку внутри замка из-за какого-нибудь невезения, трагической случайности или вампирского плана. Он это сделал удобным молотком, который он притащил с собой в мешке, и которому он намеревался также найти и иное применение.
Как он писал позже, он трудился над дверями, когда ему показалось, что он услышал «вдалеке вой волков. И тут я вспомнил о моей дорогой мадам Мине…» Он оставил ее одной, спящей в снегу, завернув ее в ковры, чтобы ей было тепло, но не защищенной ничем более существенным, кроме как своего кольца из раскрошенных облаток.
Если бы она не пила из моих вен, она, скорее всего, погибла бы от переохлаждения. И если бы эти волки действительно искали себе что-нибудь на завтрак… но в действительности же их послал я, найти ее и охранять ее.
Ван Хельсинг, конечно же, этого не знал. Опасность, которой могла подвергнуться Мина, поставили его, как он пишет, «в ужасное положение. Я оказался перед самой неприятной дилеммой». Хотя он мог ожидать, что его Священный Круг защитит ее от вампиров и днем ??и ночью, «но ведь там еще могут оказаться и волки».
Но он был не из тех, кого клыки настоящих волков, впивающиеся в кожу мадам Мины, или же сам по себе этот неприятный выбор, могли поколебать, заставив уклониться от главной своей цели, находившейся теперь уже совсем близко, внутри замка.
«Я решил для себя, что я должен сделать свое дело здесь, а что касается волков, нужно подчиниться Воле Божьей, если уж она такова. Во всяком случае, это лишь смерть, а за ней освобождение. Такой выбор я за нее и сделал».
Что же касается самого себя:
«Я знал, что тут находится, по крайней мере, три обитаемых могилы; итак, я стал искать и нашел одну из них. Она лежала в гробу в своем вампирском сне, настолько полная жизни и сладострастной красоты, что я содрогнулся, словно явился совершить ее убийство».
Так, профессор, а почему вы почувствовали именно это, а, как вы думаете?
«Ах, я не сомневаюсь, что в прежние века, когда происходили подобные вещи, многие из тех, перед кем возникала задача совершить то же, что и мне, в конце концов обнаруживали, что им изменяет сердце, а затем и нервы. И вот они начинали мешкать, затягивать и медлить, до тех пор, пока силами исключительно чистой красоты и очарования похотливая и порочная Не-Мертвая не начинала их гипнотизировать; и они замирали на месте, пока не наступал закат, и не заканчивался вампирский сон. И тогда прекрасные глаза женщины открывались…»
В свое время я знал пару весьма уродливых девок-вампирш; их участь была печальна.
«…и глядели на них с любовью, и сладострастный рот дарил им поцелуй – и человек слаб! И вот еще одна жертва оказывалась в стане Вампиров…»
У самого Ван Хельсинга такой слабости, разумеется, не было; хотя он вынужден был признать, что он:
«…был принужден задержаться, и это, казалось, парализовало мои силы… Я стал засыпать, впадая в сон с открытыми глазами, который бывает у того, кто подпадает под влияние сладостных чар, когда вдруг до меня сквозь снежный, замерзающий покой воздуха донеслись долгие, тихие стенания, столь полные горестей и слез, что они пробудили меня, словно звук трубы, игравшей боевую тревогу. Потому что это был голос моей дорогой мадам Мины».
Этот вой, как мне кажется, скорее всего, исходил из горла одного из волков-стражей, чем от самой леди; однако, несмотря на то, что, возможно, так и было, профессор ничуть не побеспокоился проверить, как там Мина, оставшаяся наедине с волками, но вернулся к выполнению своей «ужасающей задачи», от которой его отвлекли. Вскоре он обнаружил:
«…вскрывая одну за другой крышки гроба, еще одну из сестер, а именно брюнетку. Я не решился сделать паузу и взглянуть на нее, как это я сделал с ее сестрой, чтобы еще раз не подпасть под очарование; но я продолжил свои поиски, пока вскоре не обнаружил в большом гробу, стоявшем на возвышении, похоже изготовленном для той, кого любили больше всех, ту самую третью, самую прекрасную сестру… она была такой прекрасной и чистой, если взглянуть на нее, просто лучилась красотой, такой восхитительной…»
И угадайте, еще какой?
«…сладострастной, что во мне проснулись мужские инстинкты… и от этих невиданных ощущений у меня закружилась голова».
Но конечно же, эти вполне человеческие инстинкты не отвлекли его от дела. После того, как он осквернил еще несколько облаток, положив их в мой личный саркофаг, к глубокой досаде для него пустой, он, набравшись мужества, заставил себя вернуться к выполнению своей «ужасной задачи… Если бы она была лишь единственной, всё было бы гораздо проще, сравнительно. Но сразу три! Начинать все с начала еще целых два раза, и это после того, как я уже прошел через это ужасное деяние…»
Он не указывает порядок, в каком он убивал своих жертв, но могу засвидетельствовать, что прекрасная Анна стала последней. Меня беспокоит, что перед самым концом она выкрикнула мое имя. И когда я почувствовал, что от одного этого звука что-то внутри меня тронуло меня и заставило смягчиться, я понял, что я уже успел измениться; что мое пребывание в Англии и моя любовь к Мине не могли не оказать на меня глубокого воздействия… но было ли это изменение, это смягчение во мне, к добру или ко злу, я точно сказать не мог.
Итак, профессор трижды терпеливо выдержал «ужасающие верещания при проникновении кола точно в нужное место, при погружении его в плоть; увидел, как бросаются вперед и прогибаются извивающиеся тела, и кровавую пену на губах». Затем, прежде чем покинуть замок, он «так заделал все входы в него, чтобы никогда больше» не смог его законный владелец «войти туда Не-Мертвым». Трудно представить, чем именно он воспользовался для этой цели. Несомненно, кусочки освященного хлеба перестали уже напоминать хлеб и, следовательно, перестали быть телом Христовым в лучшем случае уже несколько месяцев. Во всяком случае, я не заметил никаких препятствий, когда я входил в замок или выходил из него.
Мало что еще остается рассказать в заключение. Устав от дневного света, от долгого, хотя и косвенного воздействия на меня солнца, я спустился из замка вниз и в последних лучах угасавшего дня стал ждать рядом со скалой у дороги, по которой вскоре должны были прибыть сюда цыгане. Издалека до слуха моего доносились звуки их стремительно несшейся повозки, а еще дальше мне был слышен стук копыт этих фурий, гнавшихся за ними весь день.
Пока я их ждал, ко мне время от времени прибегали волки с немыми отчетами, которые они сообщали мне посредством воя, кивков головы и проблесков безмолвной мысли. Я понял, чем должна завершиться эта погоня, и улыбнулся. И я знал также, что Мина недалеко от меня, и теперь, когда профессор к ней возвратился, они оба следили за приближавшейся погоней.
Я вызвал к себе сильные порывы ветра и снега, выйдя на дорогу перед цыганской повозкой и остановив их лошадей скорее своим присутствием, которое они почуяли, нежели поднятой своей рукой, которая им вряд ли вообще была видна.
«Хозяин!», радостно закричал Татра, сидевший на месте извозчика. «Я думал…» Он в недоумении обернулся и посмотрел на тяжелый ящик, ехавший позади него. Цыгане, скакавшие вокруг него, дернули под уздцы своих несшихся во весь опор лошадей, останавливая их.
«Нет времени объяснять, преданные мои слуги», сказал я, запрыгнув на повозку. Я поддел пальцами крышку ящика и вскрыл ее, вырвав с мясом винты и гвозди. «Поехали! И как только мы тронемся, пусть кто-нибудь из вас снова заколотит крышку. Но самое главное, помните, они не должны вскрыть гроб со мной до заката».
Я спрятался, сжавшись в ящике, на чужой земле, не способной дать ни сна, ни покоя, и стал ждать, благословляя и моля об удаче для моих преданных слуг. Каким образом удалось мне в этой холодной, чужой для меня Англии подстроить такую ??засаду для своих врагов? Чьи-то послушные руки прибивали надо мной крышку, а повозка тем временем, покачнувшись, вновь дернулась, тронулась с места и стала набирать скорость.
И когда мы понеслись, я собрал побольше волков и бросил их в погоню за моими преследователями, чтобы они неслись за ними по пятам. На таком расстоянии от врагов я и держал их, для диверсионной атаки в последний момент, если это понадобится.
Я всегда точно знаю, когда наступит закат, даже если день пасмурный или мрачный, как ночь, из-за облаков. В тот день было пасмурно с прояснениями, и непрерывно шел снег, завесой тянувшийся по скалистым горам, поросшим соснами. Поверьте мне, я точно знал, когда именно в тот день наступит закат. Ввиду четырехсотлетней зависимости от него никоим образом я не мог ошибиться.
Наши лошади продвигались с превеликим трудом. Лошади же наших врагов стали нас нагонять, теперь они были все ближе и ближе. Затем, сразу и почти одновременно, два голоса, Харкера и Морриса, по-английски прокричали: «Стоять!» Через деревянную крышку надо мной мне были слышны их пререкающиеся голоса, голоса моих врагов и моих друзей, а затем повозка остановилась. Мне нужно было всего лишь еще несколько минут, всего несколько… Я решил рискнуть, не призвав на помощь волков.
У астронома, метеоролога, художника есть свои значения и определения точного момента восхода солнца или заката. Для меня заход Солнца происходит тогда, когда масса скрывающей свет Земли вырастает настолько, что резко уменьшается поток нейтрино – ну или какое там иное, правильное название этого потока – который, исходя от незащищенного солнца, удерживает в частичном параличе глубинные нервные центры мозга и тела вампира.
В тот момент, когда первый из моих врагов вскочил на повозку, масса скрывающей свет горы уже защитила меня от Солнца. Мина, находившаяся тогда чуть выше нас и глядевшая сверху вниз вместе с Ван Хельсингом на картину боя, развернувшегося внизу, отмечает, что «замок Дракулы теперь четко выделялся на фоне красного неба, и каждый камень его частично порушенных зубчатых стен был отчетливо виден в лучах заходящего солнца».
Оказалось, что на повозку вскочил Харкер, который тут же, «с силой, казавшейся невероятной, поднял огромный ящик и, перекинув его через колесо, сбросил его на землю». Квинси Моррис, которому хотя и приходилось терпеть из-за ножевого ранения, которое вскоре окажется фатальным, прорвался сквозь строй цыган и присоединился к Харкеру, и они вместе начали срывать крышку с моего гроба. Тут подоспели Сьюард и лорд Годалминг, прискакавшие на утомленных лошадях с винтовками винчестер наперевес, против которых мои цыгане, вооруженные одними ножами, были бессильны. Когда крышка упала, я посмотрел на небо на Западе, с которого как раз в этот момент скрылось солнце, и почувствовал, как ко мне возвращаются силы. Я отлично рассчитал время; нет, я и вправду хвастаюсь, я прекрасно все рассчитал.
Мина вскрикнула, увидев, как кинжал ее мужа рассек мне горло.
«…и почти в тот же момент охотничий нож мистера Морриса погрузился вампиру в сердце. Это показалось нам каким-то чудом; но на наших глазах, почти за одно мгновение, все его тело рассыпалось в прах и исчезло у нас на виду.
Я буду радоваться до конца своего жизни, что даже в этот момент окончательного разложения на лице его наступило какое-то умиротворение, я никогда и представить себе не могла, что оно когда-либо вообще может на нем появиться».
И я тоже, дорогая моя; потому что этот взгляд означал, что тело мое, пронзенное металлической болью в сердце и горло, обрело анестезию в виде бальзама победы, когда я изменил облик, приняв форму тумана, который, незаметно рассеявшись посреди внезапно налетевшего порыва снежинок, вскоре стал невидимым для всех, кто мог за этим наблюдать…
Я думал, что Ван Хельсинг, Сьюард или еще кто-нибудь из числа других могут обеспокоиться вопросом, как это так легко и быстро удалось со мной, как казалось, расправиться исключительно металлическими средствами – без применения дерева или чеснока. Кроме того, отсутствовали «верещание», «бросания тела грудью вперед на кол», «погружение», «прогибание тела» и «кровавая пена на губах», все те явления, которые сопровождали все предыдущие их акты линчевания представителей моего племени. Но оказалось, что мне и не нужно было ни о чем волноваться. Охотники за мной были так эмоционально и физически измучены, все без исключения, что более чем охотно посчитали этот спектакль полностью их удовлетворяющим в таком виде, в каком он предстал перед их глазами. Даже Мина подсознательно, казалось, была довольна, потому что, как раз в тот миг, когда она вскрикнула, увидев мою смерть, – не зная на тот момент, действительно ли она реальна или нет, – вампирский знак исчез с ее лба и больше никогда там не появлялся. И она, наконец-то, смогла выбежать из Священного Круга Ван Хельсинга, чтобы утешить умирающего Морриса в последние минуты его жизни и броситься в объятия своего мужа. Цыгане рассеялись и убежали, а я, в форме тумана посреди заметающего снега, тоже раскланялся и скрылся…
На несколько часов…
Снег прекратился вскоре после захода солнца, и наступившая ночь была очень холодной. Мои враги разбили лагерь под открытым небом – испытывавшиеся ими страхи, а также, возможно, совесть у некоторых из них вряд ли позволили бы им спать этой ночью в стенах Замка Дракулы. Они разожгли костер против волков – мои встревоженные дети по-прежнему еще выли в некотором отдалении от них – и распределили, кому по очереди сторожить. Но постепенно, один за другим все они погрузились в беспокойный сон вокруг угасающего костра, пока не остался бодрствующим лишь один человек – она, которая начала учиться тому, что ночь становится для нее днем.
Я углубил сон у всех остальных, а затем я подошел и встал в дальних отблесках костра, там, где ее не смыкавшиеся глаза не могли меня не увидеть.
Машинально, как только она меня увидела, ее рука снова потянулась ко лбу, но она с успокоением удостоверилась, что там гладко, и нет никаких меток. Она оглядела лежавших вокруг нее мужчин, затем поднялась на ноги и пошла ко мне, осторожно переступая тела прочными сапожками по замерзшей земле. Даже на расстоянии я мог заметить, что что-то в ней изменилось. Что именно, я сказать не мог. Но внезапно я насторожился.
«Влад», сказала Мина коротко и без предисловий, подойдя ко мне, «ты уверял меня в том, что мне в настоящее время нечего опасаться… – необратимых физических последствий наших отношений. Разве это не так?»
«Это так». Я поклонился, не отрывая от нее внимательных своих глаз.
«Я бы сказала, что сейчас довольно важно, чтобы это было именно так», продолжала она и сделала паузу, ее вдруг затошнило. «Извини».
«Тебе не хочется есть? Это скоро пройдет, ??как и клеймо у тебя на лбу, которое точно так же недавно исчезло. Я же сказал тебе, что эти проявления у тебя являются лишь результатом гипноза Ван Хельсинга––»
«Это не имеет ничего общего с Ван Хельсингом, или с гипнозом», прервала она меня резко. «Дело в том, что я беременна».
Я открыл рот, но не смог подыскать никаких слов.
«Я беременна, и я не собираюсь рисковать здоровьем и благополучием моего будущего ребенка. И теперь я прощаюсь с тобой, Влад. Ты понимаешь?»
Я смог лишь кивнуть.
…………………………………………
Кажется, это случилось летом 1897 года, когда Мина вместе со своим дражайшим Джонатаном, а также лордом Годалмингом и доктором Сьюардом – которые к тому времени уже были обременены собственными женами и младенцами, – и, конечно же, сами знаете кем в качестве наставника, руководителя и гида, снова отправились в мой прекрасный край. Полагаю, как и прежде, крестьяне крестили их пальцами и благословляли молитвами и заклинаниями, узнавая по пути, куда направляются эти паломники; такого рода вещи не слишком меняются за шесть или семь лет.
Хотя к настоящему времени, конечно же, Замок Дракулы почти разрушен, будучи стертым как из правдивых воспоминаний, так и на местности, с самого лица земли, в 1897 году эти туристы нашли его мало изменившимся. Уверен, что Мине пришлось приложить некоторые усилия, чтобы уговорить их – уговорить своего мужа, во всяком случае – совершить это путешествие; если бы я был на его месте, я никогда не выбрал бы Трансильванию местом своего отдыха.
Я знал, что она уже едет сюда, находясь от нее за тысячи миль… Я это знал. И, конечно же, я все знал, когда она вошла в разрушенный двор замка днем, когда вокруг пели птицы и светило летнее солнце, и там и тут по стенам распускались цветки вьющихся лиан.
Поболтав некоторое время с остальными участниками группы об отдельных элементах архитектуры, она одна спустилась к тому из них, который я мог бы назвать своей публичной гробницей – к той самой, которую обнаружил Ван Хельсинг. Была и есть там и другая, гораздо более скрытая, и недалеко от первой.
При всем этом ярком солнечном свете, лившемся сверху, даже в этой полутемной подземной зале было светло, почти как днем. Мина остановилась перед впечатляющим надгробием, на котором было выбито мое имя, и долго стояла там, преклонив голову. А затем повернулась – и увидела меня, ждавшего ее и как ни в чем не бывало сидевшего на небольшой плите неподалеку.
«Ты напугал меня», сказала она, начав поднимать руку к груди в женском жесте викторианской эпохи, но под моим взглядом не закончив его. Затем она спросила: «Как ты, Влад?»
«Нормально… Продолжаю… испытывать судьбу, которая уже предопределена». Я сделал неопределенный жест рукой, точно и сам не зная, что имею в виду. «А ты?»
Откуда-то сверху до нас доносились голоса остальных участников ее группы, среди них был и тонкий детский голосок. Еле заметная тень пробежала по лицу Мины, я угадал ее значение и продолжил: «Ребенок непорочен, он ничего от меня не почерпнул. Ведь в утробе матери не смешивается кровь». Так я считал тогда; но в последнее время ученые уже не настолько в этом уверены.
«Два ребенка, Влад. Я родила близнецов».
«Тогда, значит, они оба непорочны. А если даже и нет, то что? В этом мире многим уготована гораздо худшая доля, чем быть вампиром». О Люси, дочери Мины, я не буду сейчас ничего говорить, потому что она до сих пор жива, как я слышал. Но, конечно же, упомяну Квинси, ее сына, дышавшего полной грудью всю свою короткую жизнь; он жаждал лить кровь других, штыками и ручными гранатами, но его собственная кровь пролилась от немецкого железа на Сомме в 1916 году.
Лицо Мины прояснилось, и мы стояли, глядя друг на друга, и она, казалось, раздумывала, что же сказать дальше. Но постепенно она начала улыбаться и покачала мне головой. «Влад, Влад. Были в Англии времена, когда в яркие солнечные дни… – прости меня, но я сомневалась даже в самом твоем существовании».
«Оу? Ну, это не беда. С каждым годом все меньше и меньше людей верят в меня. Но даже если они все и позабудут меня, я же все равно останусь, как артефакт какой-то исчезнувшей цивилизации».
«О, Влад! Ты живешь такой одинокой жизнью. И вот уже шесть лет ты здесь, и чего-то ждешь». Нельзя сказать, чтобы я сидел и ждал тут чего-то в абсолютном одиночестве, но я не видел причин ее в этом поправлять.
Сверху послышались резкие звуки шагов беспечной небольшой толпы, гулко отозвавшиеся в каменных сводах, они уже стали приближаться, и раздался высокий голосок: «Мама! Мамочка, ты там внизу?»
Я оказался рядом с Миной одним мгновенным молчаливым перемещением, поцеловал ее в губы и положил кое-что ей в руку. В дневное время я мог находиться лишь в человеческом обличье, но все же это были мои владения, и они мне были очень хорошо знакомы. И к тому моменту, когда в подземелье наперегонки вбежали двое детей, я скрылся, но продолжал следить за происходящим.
«Мамочка, мамочка, ты здесь. Ох, что это? Надгробия!»
А затем в подземелье с важным видом спустился и сам Харкер, седой, солидного вида, немного пополневший. Он внезапно остановился, когда понял, куда именно он попал. «О Боже», пробормотал он, «никогда не думал, что доживу до того дня, когда мы будем стоять здесь вот так, тихо и спокойно, в полной безопасности».
«Я пришла сюда, чтобы вознести молитву, Джонатан», сказала его жена. «Помолиться за него». Муж не смотрел на нее, и она на секунду взглянула в том направлении, куда скрылся я. «Чтобы мы могли встретиться когда-нибудь в другом, лучшем месте, чем это подземелье».
«Как это мило с твоей стороны, дорогая, помолиться за него», пробормотал Харкер, и несколько собственнически коснулся ее волос, должно быть, несколько нарушив ее прическу, поскольку спустя мгновение быстрым движением руки она их немного поправила. «А что это у тебя в руке, Мина?»
«Да это просто какое-то золотое кольцо. Оно лежало здесь, в щели между плитами на полу, и я его подняла. Как ты думаешь, можно мне его забрать?»
«Не вижу, почему нет, дорогая. Полагаю, его настоящий владелец теперь вряд ли явится сюда его искать. Эй, эй! Квинси, Люси, пожалуйста, проявите уважение и не садитесь на надгробные плиты».
……………………………………
Видел ли я Мину с тех пор? Должен признаться, да, конечно, один или два раза.
Джонатан умер от апоплексического удара, проклиная Невилла Чемберлена, в 1938 году. Мина дожила до девяносто пяти лет, и последний свой вздох она сделала в доме престарелых в Эксетере в 1967 году и была похоронена на своем семейном участке на кладбище неподалеку. На кладбище Святого Петра, собственно говоря, недалеко от тех сугробов, где мы сейчас с вами и застряли…
Ван Хельсинг, упокой Господи мятущуюся душу его, оказался прав, по крайней мере, в одном…
Когда я смешивал свою кровь с их кровью, и достаточно часто, они все должны восставать из могил и двигаться после своей кажущейся смерти. Исключения крайне редки. Некоторые, как например, Люси Вестенра, восстают уже через три дня или даже меньше. У некоторых на это уходит три года или больше. Необходимо учитывать современные методы бальзамирования, поскольку, если сердце вампира почти погибло, ему требуется длительное время для его восстановления. Но оно восстановится, если разрушено не полностью. Но после этого пройдет еще какое-то значительное время, необходимое для заживления тела, время, в течение которого похороненный труп, все еще недвижимый, неумолимо восстанавливается до молодого состояния. А после этого…
Узы, связывающие Мину со мной, не в силах разорваться. И сегодня я прибыл сюда, чтобы радостно встретить ее в новой для нее жизни. Жизни, в которой, как я надеюсь, она найдет, несмотря на продолжение своих земных печалей, и какие-то огромные радости, неизвестные тем, кто просто живет и дышит… Мина!
* * *
Пленка вскоре после этого заканчивается, единственными звуками на оставшемся ее участке являются завывания снега и ветра у окон машины, а также звуки, которые некоторые слышавшие ее описывают как слабые смеющиеся голоса, слышимые на некотором отдалении: один женский и веселый, а другой – мужской и низкий.
––––КОНЕЦ––––
___________________________________
Перевод:
СЕВЕРНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Посетите мой сайт «Северный Корреспондент»!
https://sites.google.com/site/severkorrespondent/
Фред Саберхаген. Пленка Дракулы. 1975 г
© Copyright: Северный Корреспондент, 2017
Свидетельство о публикации №217100201846
Свидетельство о публикации №217100201846
Рецензии