Свет любви

В молодости мама и папа поклялись друг другу, что уйдут из жизни в один день. Почти так и случилось: папа умер в августе 1990 года, а мама, хотя и «отставала» по возрасту на семь с половиной лет, пережила его лишь на несколько месяцев. Мне никогда не забыть того, что она сказала у его еще разверстой могилы: «Спасибо тебе за ту жизнь, которую ты мне дал! Ты всех нас очень любил и никогда никого не предал».
Их нет с нами больше двадцати пяти лет. Но я до сих пор до конца в это не верю. Каждое утро я подхожу к своему большому книжному шкафу. За его стеклом много фотографий: обоих родителей и тех братьев и сестер, которые уже покинули земной мир. Я смотрю на них всех, и они для меня – живые. Мама и папа о чем-то спрашивают, что-то говорят. Они по-прежнему участвуют в моей жизни.
...Вспоминается эпизод из их последнего периода, очень значительный и символичный. Папа уже совсем плохо себя чувствовал и много месяцев лежал, вставая лишь изредка. Мы делали всё, чтобы оттянуть его уход.
Самую большую надежду возлагали на дачу. Нашли помещение в деревне на Оке, где неоднократно снимали и прежде. Крошечная времянка об одной плохонькой комнатке и терраске, она же кухня, находилась на дальнем краю села, зато около леса. Были без памяти рады поскорее переехать туда. Мы так надеялись, что на даче папе станет лучше да и мама немножко окрепнет.
Он тогда совсем измотал ее своей болезнью, а еще больше – поведением: требовательным, капризным, крайне раздражительными, будто она «придумала» ему недуги и старость или оказалась виноватой в том, что он болеет тяжелее. Маме тоже было крепко за семьдесят, возраст, сам по себе чреватый плохим самочувствием, а тут еще больной муж... Врачи объясняли: причина его придирок, нервозности, взбалмошности – в нездоровье; родные должны это понять и простить. Мы понимали, прощали – о чем говорить! Сердце сжималось от жалости к родителям. Иногда я ловила себя на том, что мне так больно, словно я маленькая девочка, у которой мама и папа непрестанно ссорятся и вот-вот разведутся.
Известие о том, что мы нашли дачу, папу вовсе не обрадовало. Он категорически заявил, что никуда не поедет. Брыкался и сопротивлялся, сколько мог. И все же мы перевезли его. День-два он наслаждался свежим воздухом, даже посидел во дворике. Но вскоре потребовал, чтобы его немедленно отправили назад: за городом ему делать нечего. Мы спорили, доказывали обратное, однако ничего не получилось. Отвезли... Мама в Москву не поехала: на ее руках был десятилетний внук Даня, чудесный мальчонка, последняя радость. Он скрасил ей многие горести тех дней. А что до возвращения в город, то казалось кощунством лишать его каникул.
Мы не переставали всячески обхаживать папу, чтобы вернуть его на дачу. В тот сложный период я имела на отца немного большее влияние, чем другие: он не кричал на меня и даже слушался. Поэтому я взялась привезти его обратно.
Теперь уже не вспомнить всех деталей, как именно я уговаривала его поехать. Пускалась во все тяжкие. Мол, лето горит, а ты тут попусту тратишь бесценные солнечные денечки. И чувствовать ты себя в деревне будешь лучше. Главное – мама же там одна, она без тебя очень тоскует. Он слушал крайне скептически. Однако каким-то образом я его убедила. Настал день, когда мы с ним отправились назад в деревню.
Нам не повезло: полил жуткий дождь. Такой, что моментально образовал глубокие лужи на дорогах, парализовал движение. Отгремев грозой, небо успокоилось, засветило ясное солнышко. Папа обрадовался дождю: сама видишь, как разбушевалась стихия, за город не поедешь! Но я откровенно запугала его: а как же там мама, без тебя, в такую непогоду?.. Видимо, удалось нащупать точный нерв, потому что он вдруг решительно собрался, надел пиджак, взял рюкзак с книгами – «Что еще делать на даче, как не читать?» - и мы вышли во двор. У самого подъезда я посадила его на складной стул, который мы тоже прихватили с собой, дабы в любом месте, едва он устанет, мог посидеть. Сейчас папа с удивлением, восхищением и другими сильными чувствами оглядывался вокруг: надо же, какой дождь, за несколько минут выдал месячную дозу! Но, пожалуй, главным папиным чувством был восторг: он всегда любил бурю, разгул стихии, вот и сейчас, после домашнего застенка и духоты, с восторгом смотрел на ожившую природу. Я пошла к остановке найти машину. Так и запомнилась мне эта минутка: папа сидит на зелёном раскладном стуле, опёрся на палку и с восхищением взирает на разгул стихии, деревья, безразмерную дождевую лужу.
К Речному вокзалу мы подъехали за считанные минуты. До поезда оставалось ещё много времени, требовалось где-то переждать. Я усадила папу на том же складном стуле в маленьком палисаднике у дороги. Земля тут немного всхолмлена, так что получилось, будто он сидит на возвышении и наблюдает за всем, что происходит. А сама побежала купить билеты. Вернувшись, увидела, что он с интересом наблюдает за улицей и движением машин. В руке он держал листок бумаги и маленький карандашик. Смотрел вокруг и время от времени что-то записывал. Я на секунду остановилась, не дойдя до него нескольких шагов. Это было любимое, но давно забытое зрелище. Бедный папочка так изболелся, так устал от старости, от непрекращающихся болей, от бессилия и четырех стен дома, из которых почти не выходил... В моей памяти сердца эта сценка отпечаталась навсегда: папа сидит, смотрит на движение транспорта и людей, что-то записывает, и ему хорошо. Потому, что вдруг вырвался в жизнь почти из небытия.
Когда подошел поезд, мы сложили стул, я взяла его вместе с сумками в левую руку, правой крепко ухватила папу под руку. В вагон он входил очень трудно и долго. Но машинист видел нас и подождал, так что мы благополучно сели в поезд. Свободных мест почти не осталось. Папу я усадила, а сама встала чуть дальше, где образовался пустой пятачок и откуда я могла присматривать за отцом.
Поезд мерно скользил по рельсам, папа смотрел в окно. Улыбался. Значит, надежда еще оставалась...
Люди постепенно выходили на остановках, места освобождались, и скоро я уже сидела рядом с папой, читала газету и по-прежнему приглядывала за ним. С тревогой думала о том, как мама встретит папу. Она устала до изнеможения от его мрачности, плохого самочувствия, нервозности, иногда и резкости в свой адрес. Ей хотелось хоть немножко света и жизни. Всё понимая, я, тем не менее, почти осуждала маму. Сказать ей об этом прямо не могла, но всё же чуть намекала, потому она временами сердито смотрела на меня. Бедная мамочка, она тогда не знала собственной судьбы: ей самой оставалось немного. Едва папа умрет, она лишь на час почувствует какое-то раскрепощение, а потом начнет уходить за ним...
На станции мы взяли машину, и через несколько минут папа с удовольствием откинулся на спинку сиденья, жадно, восторженно глядя на дорогу и ее обочину. А навстречу нам торопился лес, стройные сосны и игривые березки. В приоткрытое окошко вливался такой живительный воздух, что невозможно было усомниться: он обязательно поставит отца на ноги, вернет силы, бодрость и хорошее настроение. Казалось, что сама природа рада приветствовать его, протягивает руку и говорит: «Слава Богу, что ты возвращаешься!» Редко-редко папа отрывался от окна и что-то быстро записывал, на той же старой бумажке и тем же маленьким карандашиком. Впрочем, сказать «быстро записывал» - почти кощунство, потому что пальцы еле слушались его, руки умирали. Но сердце еще билось, хотело жить и спешило запечатлеть свое почти последнее ощущение того, как хороша жизнь...
Я глянула краешком глаза папе через плечо и увидела: он пишет стихи...
Мы неслись вперед. Роскошные виды и сценки из былых времен (мы и раньше иногда снимали тут дачи) торопились навстречу, приветствуя нас. Лес, светлые тропинки, поляны и холмы... Хотелось взобраться на каждый, непременно на самую вершину, и оттуда оглядеть окрестности. Или просто развалиться на траве и лежать, смотреть в летнее небо, по которому, словно балерины на сцене, разгуливали сосновые ветки.
Вспомнился цветистый лесной пруд, мы не раз ходили туда с мамой и папой, приносили раскладные стулья, и они усаживались на них, а мы садились тут же рядом, в траве. Иногда они говорили, больше молчали, созерцая пестрое великолепие, вдыхая живительный аромат смешанного леса.
Невольно думалось и о любимой Оке. Ее необъятная и зовущая даль, многоцветие и разнотравие... Сочные луга и полянки по берегам... Такие изумительные виды, напоминающие об истории страны, поэтичные, волнующие... Вот сейчас, думала я, мы приедем домой (то есть на дачу), папа отдохнет, а потом я пойду с родителями и Данечкой к скамейке на высоком берегу Оки, куда в прежние годы часто ходили. Папа с мамой сядут, помолчат от счастья. И долго-долго будут сидеть там, размышляя, мечтая...
Эта деревня на Оке... Она всегда была для моей семьи символом света: нерушимой веры, мечты, надежды. Самым здоровым местом на земле.
Шофер довез нас до калитки дачи. Я помогла отцу выбраться из машины. Нужно было пройти краем участка через всю территорию. Папа шел медленно-медленно, опираясь на палку и на мою руку. То и дело пугливо останавливался. Но, наконец, мы преодолели хозяйский участок и уже входили на «свой». Мамы и Дани не было видно, но дверь приоткрыта – значит, они на месте. Узенькая полоска земли, называвшаяся участком дачников, не отличалась особыми прелестями: почти голая и сарайная. Но у самого домика, под единственной сосной, чудом уцелевшей здесь, когда строили времянку и, видимо, рубили всё подряд, хозяева вколотили в землю стол и скамью. Папа очень устал и на секунду присел. Нетерпеливо посмотрел на крыльцо, и мне вдруг показалось, что сейчас он испытывает совершенно те же чувства, которые владели его сердцем ровно шестьдесят лет назад, в 1929 году, когда он познакомился с мамой и сразу полюбил ее...
А она, видимо, заслышав наши шаги и разговор, уже сама выходила на крыльцо, и вслед за нею торопился Даня. Неожиданно мама показалась мне очень молодой и красивой. Надела ситцевое платье в мелкий цветочек, недавно пошитое сестрой. На голове симпатичная, очень чистая косыночка. В руках она держала ложку или нож – видимо, кухарничала. И я вдруг поняла, что пока мы ползли до деревни, она, скорее всего, почувствовала, что приедут свои, потому приоделась и готовила вкусный обед, да побольше, чтобы всем хватило.
Как она улыбнулась, увидев нас! Какой свежей, озорной улыбкой! Сколько было чувства в этой улыбке! И не ко мне оно было обращено – мы недавно виделись, не успела соскучиться, - к папе. Я ощутила ужасный стыд за то, что в мыслях своих упрекала ее, Она же устала катастрофически!.. Но сейчас утомление прошло, и жена торопилась к мужу; и спешила с нею вместе ее любовь длиной в целых шесть десятков лет, а ведь это бесконечно долгий, сладостный, благой период... Папа рванулся навстречу. Какая же божественная улыбка играла на его лице! Немыслимое счастье! Любимая, ты всегда со мной, твоя любовь не ушла!.. Есть ли на всем белом свете более дивное ощущение!
Мама спустилась по ступенькам очень медленно. Ее отечные, больные ноги еле слушались, а глаза сияли. Положила ложку и нож куда ни попадя, прямо на лестнице, с которой уже успела сойти. Ступив на землю, она никак не решалась оторваться от перил, и я поспешила ей на помощь, протянула руку. Мама крепко ухватилась за меня, направляясь к папе. Дойдя до скамейки, она села – опустилась! – рядом, и он потянулся к ней, она к нему. Я невольно отвернулась, будто случайно оказалась свидетельницей юного свидания... Сообразила встать, пройти в дом. Там, на верандочке, где стояли плита, стол, старый диван и где проходила наша «светская жизнь», весело кипел суп. Точнее – супчик, пестрый, как солнечная полянка в цветах, вобравший в себя, кажется, все овощи, травы и краски летней радости.
За долгую дорогу я проголодалась. Потянулась за ложкой, попробовала суп. Он был необыкновенно вкусный, свежий и уже почти готов. На столе, на большой деревянной доске была рассыпана мука, в миске весело попыхивало тесто – мама собиралась испечь пирожки. Я спустилась вниз, чтобы вымыть руки и потом закончить мамину стряпню. Они с папой так и сидели в палисаднике (на участке!), так и глядели друг на друга, будто встретились на первом свидании. Заметив меня, мама сразу сообразила, что я сейчас примусь за дела. «Нет, нет, я сама!» - сказала она и стала тяжело подниматься со скамейки. В другой раз я бы тут же усадила ее обратно, но сейчас поняла: не надо; ей хочется приготовить для папы всё именно самой. И обостренное чувство «последнести», которое не оставляло меня весь тот день, сейчас будто присело на моих плечах плотным облаком, похожее на руку человека – на мамину крупную ладонь! – с явным желанием урезонить, успокоить меня...
Потом я дала папе умыться с дороги. Вместе с Даней помогли ему подняться по ступенькам крыльца. И он не ворчал, как всегда в последнее время, а поднимался степенно, неторопливо, осторожно, а вместе с тем даже грациозно – наверное, чтобы мама видела: он ещё не такой старый, как она думала в Москве, он еще...
На столе в тарелках веселился летний супчик, похожий на цветистую полянку. На большом блюде исходили нетерпеливым дымком немудреные пирожки, которые мама испекла-таки к обеду. Налили всем чай, и мама достала откуда-то из-под кровати старую сумку, а из нее коробку конфет. Нашлась и банка варенья, сваренного сезона два тому назад: в Москве оно не елось, а здесь, особенно с горячими пирожками, показалось очень вкусным. Первое чувство голода все утолили, но заканчивать обед и вставать из-за стола еще никому не хотелось, и мы снова наливали по чашечке чаю, и еще по одной.
Но папу вскоре стало размаривать. Мама велела мне расставить ему раскладушку прямо во дворике и постелить. Погода полностью исправилась, день стоял пригожий, теплый, совсем не жаркий, и таким блаженством было смотреть в небо, в его голубое бездонье... Казалось, что живешь на земле вовсе не временно и этот замечательный день продлится в веках...
Папа заснул мгновенно, едва коснулся подушки. Мама подошла, накрыла его легким одеяльцем. Он на секунду открыл глаза, прижал ее руку к своей щеке, трепетно поцеловал; она нагнулась к нему и тоже поцеловала, нежно-нежно, как, наверное, на заре их любви.
Потом мы с мамой убирались, мыли посуду. Она расспрашивала о доме. Я предложила ей прилечь, но она сказала, что ночью выспалась и лучше займется шитьем. И действительно достала коробку с нитками, иголками, притащила из глубины дома мешочек вещей, требовавших ремонта, и принялась за работу. Даня играл во дворе с соседским мальчиком. Иногда они забывались, начинали резво хихикать и шуметь. Но мама погрозила им пальцем: мол, дедушка спит, вы разве не видите? Ребятишки затихли, а потом убежали в дальний угол нашего длинного, узкого, похожего на трубу участка и там дали волю чувствам.
Мне очень хотелось прилечь отдохнуть, но почему-то не моглось. Придумывала себе мелкие дела, говорила с мамой и то и дело спускалась во дворик якобы для какой-то надобности, а на самом деле лишь взглянуть, спит ли папа. И... совсем как в детстве, сначала я тревожно приглядывалась, дышит ли он, настолько мне временами становилось не по себе. Его тело ровно вздымалось и опускалось. Он спал крепко и сладко; лицо разгладилось, посвежело и стало очень красивым, как на фотографиях молодости.

За забором участка росло много лип. Под ними прижилась старенькая скамейка. Мама с папой теперь каждый день выходили туда посидеть. Липы почти везде отцвели, но на этих деревьях еще было много цветов и временами разливался вокруг нежнейший запах липового цвета, а светло-зеленая сень напоминала волшебный занавес в театре, за которым, едва раскроется, начнется живое, интересное представление.
Здесь, на даче, родители преобразились. Дома могли ходить в каком-нибудь старье, потому что на улицу выбирались крайне редко. Но в деревне, живя на виду у людей, мама и сама одевалась очень опрятно, и папу чуть ли не наряжала. Они медленно спускались по ступенькам крыльца и столь же неторопливо, да еще отказываясь от чьей бы то ни было помощи, вышагивали к скамейке под липами. Подходили. Мама стряхивала с нее насыпавшиеся цветки и сережки. Садились. Наверное, прохожим они казались тихими, безобидными старичками, которые вышли посидеть теплым вечером во дворике. Так оно и было. Думаю, люди со стороны говорили о том, что когда-нибудь приходит и старость, утихают бури, наступает век тишины и покоя. Родители часто подолгу молчали, просто наслаждаясь предзакатной порой, ароматами летнего вечера. Иногда беседовали. Папа не забывал взять с собой листки бумаги и, как он говорил, перо – подчас им был огрызок карандаша, но он все равно назывался пером, солидно и поэтично. Он что-то записывал, нередко сочинял стихи. А мама сидела, улыбалась, блаженствовала. Или вдруг начинала рассказывать о своей деревне, о детстве. О том, как широко они использовали липу в хозяйстве: плели лыковые лапти, единственную тогда летнюю обувь, делали лыковые веревки, кули, короба. До сих пор помню, как интересно было ее слушать.
Этот их облик на скамеечке под старыми липами!.. Милая, теплая, очень спокойная улыбка в глазах обоих, такая одинаковая, просветленная... Сень липовой кроны в цветах над головой... Будто райские кущи склонились над моими дорогими родителями. Чудесный летний вечер, косоватые лучи предзакатного солнца, прозрачная зелёноватая сень липового цвета и облик моих дорогих мамы и папы, тихо сидевших на лавочке и наслаждавшихся уходящим днем, навсегда врезались в память как одно из самых счастливых мгновений жизни.
Те дни дачной жизни навсегда остались в моей памяти. Такие обычные и, вместе с тем, счастливые. Всевышний вдруг решил разметать в стороны тучи, даже мельчайшие облачка, чтобы не мешали они торжеству Любви. Тот кусочек жизни остался в душе, подобный блику солнца, которое ничем не затмить. Он напоминает о том, как хороша, хотя и быстротечна жизнь, а потому надо беречь каждый ее миг.
Свет прекрасной любви моих родителей остался в душе навсегда. Он помогает жить и сегодня.


Рецензии