5. Слово о девятом Б

Слово о девятом   «Б»
   

Не лепо ли ны бяштъ братие…


    Лето между восьмым и девятым классом прошло под знамёнами футбола. Но, стоп, стоп, стоп – про эту сторону не только моей, но и общестаничной жизни лучше расскажу в отдельной главе, дабы те, кого судьба обделила любовью к самой великой в мире игре, могли со спокойной совестью перелистнуть посвящённые футболу страницы. Посочувствуем им, несчастным, и предложим дежурное блюдо обыденной жизни – «Вам хочется песен – их есть у меня»!
    Я уже, кажется, цитировал чьи-то мудрые слова о трудности жизни в эпоху реформ и перемен. Наше поколение не вылезает из этой эпохи со школьной скамьи, так что судьба наша воистину горька. В советской школе беспрестанно что-либо вводили и отменяли, путаница царила умопомрачительная, учителя стонали, школяры когда ворчали, когда радовались – не всё шло нам в отягощение, случались и послабления. К числу мелких радостей можно отнести отмену ранее обязательных экзаменов при переходе из класса в класс, не помню ни одного, кроме выпускного, хотя друзья утверждают, что после четвёртого и седьмого вроде какие-то были. Возможно, они были настолько пустячными, что не отложились в памяти. Зато оглушительное объявление о переходе с десятилетнего обучения на одиннадцатилетнее мы встретили дружным воем – господи, лишний год сидеть за партой! С ума сойти! Объявили о том как раз перед девятым классом.  Разница между двумя и тремя годами тюремного заключения – иначе мы пребывание в школе не называли – весомая разница, особенно когда всей юной душой рвёшься на свободу. Нам объясняли это заботой правительства, мол, получим больше знаний и выйдем в самостоятельную жизнь уже зрелыми и подготовленными людьми. По-моему, сравнительная зрелость семнадцатилетнего мало чем отличается от зрелости восемнадцатилетнего, вопрос спорный, оставим его. Что касается дополнительных знаний, то они были анонсированы увесистыми учебниками обществоведения, машиноведения (на школьном жаргоне «трактороведения») и, если не ошибаюсь, тригонометрии. Все три предмета, на мой недоброжелательный взгляд, абсолютная дичь. Учебник обществоведения, где на трёхстах с гаком страницах размазывалось о превосходстве советского строя перед всеми прочими, так напомнил мне пресловутый том диалектического материализма, что единожды в него заглянув, я больше его не открывал, как и нежно любимый учебник алгебры. Тригонометрия, спаси и помилуй! Уважаемые выпускники 60-х, ответьте, пожалуйста, положив руку на сердце – кому-нибудь из вас пригодились в жизни синусы и косинусы? Кто-нибудь помнит – чем они вообще друг от друга отличаются? Из десяти тысяч разве один промямлит нечто внятное. Правда, ради объективности, надо признать, что учебник тригонометрии был скорее тощим, чем толстым, но это его единственное достоинство. Думаю, основные надежды уважаемое правительство возлагало на неподъёмный по весу и внушающий остолбенение размером ин-фолио учебник машиноведения. Сей стального цвета тысячестраничный фолиант, густо набитый чертежами и схемами, обязан был, по замыслу издателей, привить станичным недорослям любовь к сельхозмашинам и преисполнить трудового энтузиазма на колхозных полях. Сразу скажу, прививка не удалась, ни один из моих одноклассников не сел за рычаги трактора и не стал знатным комбайнёром. Ни усердное преподавание – семь уроков подряд каждый понедельник, ни долговременная и частая практика на тракторных станах и в мехмастерских не дали желаемого результата. Вместо прививки получилась аллергия. Все бежали из станицы без оглядки, а если кто и вернулся, то лишь после институтов дипломированными агрономами или учителями. Как ни смешно, единственной трактористкой, да, да, женщиной трактористкой, а не мужчиной, как полагалось бы, стала русская красавица Варя Козуля, отколовшаяся от нашего класса после восьмилетки, школьная любовь Лёни Красилова. Мы же, станичные парни, которым три года Сергей Кондратьевич Стальцев, переквалифицировавшийся по зову правительства из колхозного инженера в школьного преподавателя, прилагая неимоверные усилия, вдалбливал устройство и применение десятков сельхозорудий, занимались на его уроках чем угодно, только не прилежной учёбой. Понедельник был для нас днём беспечного балбесничанья. Девчонки с таинственно умным видом изучали по понедельникам науку домоводства, наверно, кроили и шили, да постигали премудрости изготовления кубанского борща, никогда не интересовался, чем их развлекают в профильном кабинете, но на переменах они бродили с крайне умными лицами. Вот такие бремена заставило нас заботливое правительство таскать лишний год.
    Но самой сногшибательной прозвучала новость о разделении классов по половому признаку – девчонок объединяли в 9-й «а», парней – в 9-й «б». Какая начальственная голова додумалась до этакой глупости, не ведаю, но последствия вышли плачевными. До этой роковой реформы мы пребывали в перемешанной примерно пополам консистенции, где более взрывоопасные атомы были разбавлены соседством менее агрессивных, и учителя, худо-бедно, справлялись с потенциально гремучей смесью, не доводя её до взрыва. А тут все активные элементы взяли и соединили в одном сосуде. Каждый по отдельности из наших мальчишек не был ни отпетым хулиганом, ни беспросветным двоечником. Популярная в станице частушка: 
    Мы кирпильские ребята,
    мы нигде не пропадём.
    Мы разуем и разденем
    и по морде надаём,
была завирательной, ничем не подкреплённой похвальбой. Никого мы не разували, не раздевали, а если и дрались меж собой, то очень редко, и быстро мирились. Всё дело в мальчишеской психологии, в психологии мальчишеского коллективизма. Никто не захочет отставать от друга, никто не станет друга предавать, никто не бросит друга в беде. И каждый постарается отличиться, утвердить своё я любым способом, в меру понимания и способностей. Как будет выглядеть наше самоутверждение на деле, учителям вскоре предстояло убедиться самым очевидным образом. Короткая, но ослепительно яркая история 9-го «б» вписана в летопись школы №19 пусть не золотыми буквами, а скорей красными чернилами, но в наших сердцах она хранится свято, как одна из любимейших страниц биографии.
Первые дни мы, бойцы внезапно созданного ударного соединения, больше недоумевали, пересмеивались, присматривались друг к другу. Всё было в новинку, мы ещё не осознавали своей сокрушительной мощи, не знали, куда её направить. Ощущение новизны усугублялось перемещением старших классов из старого корпуса бывшего атаманского правления в только что отстроенный новый корпус, занявший часть пустыря к востоку от школьного двора. Школьный двор значительно прирос - посыпанный гравием, с мощёными кирпичом дорожками, он напоминал армейский плац, хотя директор предпочитал проводить парадные построения на стадионе, где можно было развернуть строй во весь фронт, а в новообразованном, замкнутом с трёх сторон зданиями дворе, получалось лишь каре. В профиль наш директор смотрелся не импозантно из-за отвислого брюха. Новый корпус строили года два-три, точно не помню, помню как одним летом, внутри его стен, сложенных армянами-шабашниками из сиреневого, грубо обработанного туфа, ещё без крыши, в зарослях бурьяна мы резались в очко, уж не помню на какой интерес. Имелись среди станичной пацанвы и подражатели блатному миру, впрочем, редкие и легковесные. Новый корпус напоминал формой укороченную букву «п», повёрнутую длинной спиной к восходящему солнцу, а короткие боковые крылья протянулись на запад. В левом, высоком крыле разместился долгожданный спортзал, в правом, приземистом, за двумя гаражными воротами расположились кабинет трактороведения и нечто вроде анатомического театра с расчленёнными телами сельхозмашин. Фасад глядел во двор окнами узкого коридора, из окон классов открывался унылый вид на пустырь, переходящий в приречную улицу. Учебных кабинетов было штук пять-шесть, вряд ли больше, обставленных по-спартански – фанерные столы, хрупкие стулья. Отапливались, кажется, печами. Вообще, и внешне, и внутренне новый корпус, разлапистый, голый, удручал бездарностью архитектуры и примитивностью интерьера. Один спортзал радовал, теперь можно и зимой гонять баскетбол, натягивать волейбольную сетку, сигать с брусьев, не опасаясь оседлать проходящего мимо учителя. Иван Васильевич Танасов сиял, наконец-то он получил в своё распоряжение кузницу для выковывания спортивных кадров.
Кадры 9-го «б» составились из трёх призывов – испытанных ветеранов школы №19, бывших «ашек» и «бэшек» восьмых классов, слегка разбавленными  слабым пополнением из окраинной школы №22, и примкнувшими новобранцами, хуторянами из Железного и Свободного, чающими окромя чтения, сложения и вычитания навостриться в прочих науках.  Ихняя неполно-средняя хуторская школа таковых наук не преподавала. Своих земляков-кирпильцов я знал до 9 «б» поверхностно, по именам, да фамилиям, а водился, кроме однобригадников Лёни и Валеры, лишь с Витей Ляшовым, с которым шёл вместе с четвёртого класса. Но Лёня выбыл из наших рядов, с Валерой мы всё дальше отдалялись друг от друга, с Витей наши умеренно тёплые взаимоотношения никогда не переходили в настоящую дружбу. Правда, на пыльных полях летних футбольных сражений мы крепко сдружились с Петей Нужным, но этого было катастрофически мало для вечно  жаждущей общения души. И вот – свершилось! То ли раскрылись мои глаза, то ли характеры одноклассников раскрылись в столь боевой обстановке – не зря говорят, что человека лучше всего можно узнать на передовой – но я просто захлёбывался от восторга. Сколько замечательных парней, сколько разнообразных и оригинальных характеров, как интересно стало жить! Все мы вступали в прекрасную пору юного цветения, стремительно шли в рост, радуя глаза родителей, и далеко не всегда – глаза учителей. Мы не были оранжерейными растениями, а дички трудно поддаются окультуриванию. Зато какое буйство красок и расцветок! Я набрасывался на новых знакомцев, как одержимый натуралист на поляну экзотических цветов, собирал, обнимал, прижимал к сердцу драгоценную коллекцию.
Наверняка, портреты одноклассников, которые я попытаюсь сейчас презентовать, отпечатались в памяти не сразу, а постепенно, штрих за штрихом прорисовывались на фоне трёх-четырёх лет совместной учёбы и дружбы, потом ещё пятьдесят лет я дополнял их собственным осмыслением и рассказами сверстников, но от этого они, я думаю, стали только вернее и отчётливей. С дальнего расстояния, как известно, видишь будто с высокой горы.
Начну с восточного края станицы, пойду по ходу солнца, чтобы никого не обидеть. Из четырёх  ребят, пришедших из первой бригады, двое стали моими закадычными друзьями. Самый дальний по месту проживания не был таковым по месту в душе. Толик Хуповец, рубаха-парень, рослый, плечистый, чубатый, с широко расставленными на крупном треугольном лице голубыми глазами сразу понравился открытостью и простотой – «Ты Меденец, я Хуповец, фамилии схожие, значит, нам на роду написано дружить». Не наивной этимологией, а вот этим всегдашним дружелюбием он располагал к себе. Дружба была для него не словом, а прямым действием, самым святым человеческим чувством. Хотя в наивности и открытости он порой переходил границы, которые я старался соблюдать. Раз ты друг, считал Толик, то у тебя не должно быть от меня тайн, и сильно обижался, когда я скрытничал в сердечных делах. Сам он выбалтывал порой такое интимное, что уши вяли. Но обижался не долго, через пару минут вновь раскрывал объятия – «Ладно, не хочешь говорить, не говори, тебе виднее». Заметив, как я беззастенчиво пялю глаза на его сестрёнку, девчонку глазастую, симпатичную, он, вместо того чтобы пресечь мои любострастные поползновения, тут же великодушно предложил: - «Хочешь, познакомлю? Дружи на здоровье, девка – во»! Я бы и рад был задружить с живущей на краю земли девчонкой, да тут некстати подвернулась любовь в шаговой доступности, и я утонул в её омуте. Мой отец, узнав Толика поближе, крутил головой и приговаривал – «Семь пятниц на неделе». Действительно, непостоянство настроений и устремлений Толика могли привести в отчаяние. Сегодня надумал одно, завтра занялся противоположным. Все его колебания и шарахания проистекали не от ненадёжности натуры, а от излишней впечатлительности. загорался и угасал он мгновенно. Про таких говорят – «В поле ветер, в трубе дым». Репутацию его спасала только безошибочная дружеская интуиция, осознав свой промах, он искренне каялся и бросался заглаживать вину. За друга Толик был готов идти в огонь и воду. Если друг любит футбол, значит, и он обязан стать футболистом, и стал самоотверженным вратарём сначала команды первой бригады, а потом и сборной колхоза. Если друг любит читать умные книжки, давай и мне их читать, и читал так же самоотверженно, как бросался в ноги нападающим соперника, хотя удовольствия явно не получал, Хемингуэй, Бунин и Сент-Экзюпери ему не давались. А «Два мира» Зазубрина, издания 1921-го года, которую я спёр у тёти Зины и страшно ей дорожил, вообще зачитал бесследно. Если другу грозит мордобой, Толик грудью вперёд – «Кто там нашёлся смелый? А ну выходи»! Друг в депрессии от любовных неудач – Толик тут как тут: - «Поехали в первую бригаду, познакомлю с такой кралей, что депрессию как рукой снимет»! Пылкость натуры неоднократно приводила к щекотливым ситуациям, но Толика это ничуть не смущало, жизнь должна бить ключом, пускай даже достаётся и по голове. Замечательный, настоящий, пусть и немного бесшабашный друг был Толик Хуповец.
Второй по счёту, но отнюдь не по значимости (я вообще отказываюсь расставлять друзей по ранжиру) парень из первой бригады Миша Яковлев - мы звали его Мишутка, чтобы не путать с Мишей Половнёвым, с парными именами у нас в классе была сущая беда – ничем не походил на Толика Хуповца, своего ближайшего приятеля. Небольшого росточка, плотный, круглоголовый он смахивал на медвежонка, такой же с виду тугодумный и медлительный, меланхолично помаргивающий маленькими синими глазками, но на деле ловкий и проворный, как колобок. Когда он, юркий левый форвард колхозной футбольной команды, катился меж защитников по своему флангу, он всегда напоминал мне именно колобка – «и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл». И могучим ударом загонял мяч в сетку. В отличие от неудержимо болтливого Толика, Мишутку было разговорить нелегко. Если поднятая тема его не интересовала, он мог и час просидеть, не разжимая узеньких полосок губ. И на его курносом, с красноватой, глянцевито поблёскивающей, иногда шелушащейся кожей, на его изредка оживающем иронической улыбкой невозмутимом личике ничего не читалось, кроме нерушимого спокойствия. Но под внешней маской бесстрастия скрывался вполне зрелый и самодостаточный ум. Я, часто терзаемый душевным разладом и неразрешимыми коллизиями, обращался к Мишутке, как к оракулу, когда не находил выхода из очередного пике. Мишуткина способность относиться к проблемам жизни, как к простым арифметическим задачам, которые все безусловно решаются, была бесценной для меня, слишком подверженного в ту пору эмоциям. С усмешечкой, добродушно, немногословно Мишутка подсказывал мудрое решение, и я вновь оказывался на грешной, но такой милой земле. Доводилось просить помощи у Мишутки и в чрезвычайных обстоятельствах, случались такие несчастья, хорошо помню два, когда неприкосновенности моей особы угрожали крутые соперники, уповавшие на превосходящие кулаки. Мишутка, общепризнанный коновод парней первой бригады – а парни у него под начальством имелись, как на подбор, дружные и воинственные – без лишних вопросов поднимал на бой свою дружину, и я, минуту назад обречённая жертва,  мог торжествовать победу, добытую дружественными руками. Ко мне в дом Миша заглядывал считанные разы по причине своей детской застенчивости, я у него тоже бывал редко, но метко. Каждый мой визит в дальние палестины первой бригады отмечен выдающимся событием, до этого речь ещё дойдёт. Обычно мы встречались на нейтральной территории – на спортивных и танцевальных площадках, в школе, на футбольном поле, на подпольных и легальных вечеринках. К моей культурной пропаганде Миша относился со сдержанным интересом, если просил какую-нибудь книгу, сразу чувствовалось – она ему действительно нужна, он намерен извлечь из неё вполне конкретный урок, о чём скупо оповещал по прочтении. Помню его одобрительные отзывы о «Моби Дике» и «Иметь и не иметь». В свой внутренний богатый мир Мишутка никого не допускал. Любые тревоги и беды сносил, не дрогнув бровью, отделываясь шуточкой или любимым «прорвёмся». Лишь однажды поразил. После проигранного футбольного матча, сидя на траве, сдирая гетры с избитых окровавленных ног, Мишутка вдруг заплакал. Я смотрел на него, не веря глазам. У железного Мишутки по щекам текли слёзы, как он ни нагибал голову, слёзы были видны – крупные, горючие, беззвучные. Не от боли, никакая физическая боль не могла пронять моего стойкого друга, он плакал от бессилия, от изменившей удачи, от несбывшихся надежд – проклятый соперник опять ушёл от заслуженного поражения, Мишутка не забил пенальти, смазал два верных момента, подвёл команду, огорчил друзей, и вот - не может простить себя. Мы, плотно окружившие расстроенного друга, потрясённо молчали. Простительную слабость Мишутка преодолел за несколько секунд. Медленно поднял залитое слезами лицо, подмигнул и сказал, не разжимая губ – «Ладно, ещё сойдёмся на узкой дорожке. Следующий раз не уйдут». Потом улыбнулся уже во весь рот – «Толян, сгоняй до Марички (подпольной станичной виноторговки) за баллончиком, обмоем это дело». Старинный русский обычай заливать горе Мишутка соблюдал, но в годы нашей дружбы не злоупотреблял. С куда большей охотой мы обмывали радостные события.
К обиходному русскому «Мишутка» немецкий язык нечаянно присоединил эксклюзивное «Пипс», рождённое на уроке этого самого немецкого языка. По велению Нины Ивановны бедный Миша, запинаясь на каждом слове – учился он через силу, отбывая сыновний долг - читал вслух и переводил сказку «Маша и три медведя». Одним из героев той сказки является маленький медвежонок по имени Мишутка и получалось, что Миша читает про самого себя. Стоило ему произнести имя «Мишутка», как по классу волной прокатывался смешок, а Мишин голос прерывался, ибо его тоже душил удерживаемый смех. Нина Ивановна никак не могла понять причину овладевшего классом веселья, била по столу ладонью, кричала «руйк» (тихо), требовала от Миши продолжения, но смешинка уже попала нам в рот, остановиться мы не могли. И когда Миша, задыхаясь от смеха, еле выговорил «Мишутка пипс» («Мишутка пропищал»), учебник выпал из его рук, а по лицу потоком покатились слёзы. Тут наш хохот принял гомерические размеры, восторг чувств вышел из берегов. Мы залезали под столы, бились головами о стены, вопили, визжали, хлопали в ладоши. Нина Ивановна окончательно взбесилась, выгнала Мишу из класса, а нас поставила по стойке «смирно» до конца урока. Миша с тех пор стал Мишутка Пипс, к недоумению всех непосвящённых, и гордился этим уменьшительно-ласкательным прозвищем, в устах одноклассников оно являлось как бы знаком приобщения к тайне. Я всегда звал своего друга только так.
О третьем представителе первой бригады Вите Усикове я мог бы со спокойной совестью и вовсе промолчать, тем более, что его подчёркнуто  отстранённое поведение после школы даёт к тому основания. Но долг честного летописца обязывает, замолвлю и о нём свое пристрастное словцо. Бледная тень – вот, пожалуй, самая точная его характеристика. Учился он средне, с тройки на четвёрку, был старателен, незаметен, по причине слабого телосложения в спортивных состязаниях почти не участвовал, по причине скрытного характера – себе на уме – от буйств и гулянок чаще уклонялся. Никто его не обижал, держались с ним по-товарищески, а в ответ веяло прохладным ветерком безразличия, будто одноклассники были для него временными попутчиками. Проучился Витя со мной с четвёртого по одиннадцатый классы и, хоть пытайте, не вспомню ни одного его слова или поступка. И не скажешь, что тихоня и скромник, нет, в меру боек и говорлив, но когда затевается какое-либо общее дело – глядь, похвать – Усика не найдёшь днём с огнём. Бог ему судья, все мы не без греха, злословить не хочу.
Петя Прокопцов и Илюша Черноморов формально тоже относились к первой бригаде, но, согласно принятому в станице территориальному делению, называли себя парнями из «центра», ибо проживали в округе, непосредственно прилегающей к административному и культурному средоточию. Жили они по соседству, ходили неразлучной парой, до школы им было рукой подать, дома их стояли на главной улице, ведущей на Восточную, в сотне шагов от парка. Как и положено неразлучной паре, они являли пример единства противоположностей. Петя роста выше среднего, худенький шатен с волнистой причёской, Илюша маленький, ну очень маленький, метр с кепкой, его даже в армию не взяли из-за малого роста, жгучий брюнет с вихрастой чуприной, нависающей надо лбом, как растрёпанная стреха. Петя деликатного сложения, слабенький, ни к какому виду спорта не пригодный, Илюша крепенький, прочно сколоченный и, несмотря на малорослость, физически очень сильный. Правда, единственный вид спорта, в котором он мог преуспеть, был армрестлинг, борьба на ручках, тут у него соперников было мало, в чём я смог убедиться на собственном опыте. Гордившийся в ту пору своей правой рукой, я как-то раз опрометчиво принял вызов Илюши, но как ни тужился, как ни пыжился, так и не сумел повалить его руку на стол. Будто сражался с железобетонным столбом. А Илюша, не сводя с меня пристального взгляда, спокойно дождался, когда я окончательно выдохнусь, и одним плавным нажимом уложил мою гордую правую навзничь. Пришлось признать его неоспоримое превосходство. Петя и в манерах отличался предельной деликатностью, всегда смотрел с застенчивой улыбкой, словно в чём-то перед тобой виноват, его обаятельный голосок ласкал слух, вежливость и уступчивость буквально обезоруживали, ну как ты сделаешь гадость человеку, который мухи не обидит. Илюша, истый дядька Черномор, ему бы ещё бороду до колен, гутарил густым басом, был решителен, смел, не смущался ни при каких обстоятельствах, и притом обладал незаурядным дипломатическим даром, был одинаково вхож и в мужской, и в девичий круг. Его добродушный весёлый характер, готовность  оказать посольскую услугу высоко ценили парни, а девчонки вообще в нём души не чаяли. Не было более востребованного и надёжного дипкурьера при передаче любовных записок и устных предложений. Одно удовольствие было наблюдать, как исполненный важностью порученного дела Илюша верной магнитной стрелкой устремляется к назначенной цели, с безупречным тактом исполняет щекотливое поручение, не забывая подбодрять обе взволнованные стороны игривым подмигиванием и деловым советом. Побалагурить он был великий мастер, умел готовую вот-вот вспыхнуть ссору вовремя погасить удачно найденным острым словцом. Учились оба друга средненько, Петя получше, Илюша поплоше, но были настолько симпатичными парнями, что весь класс полагал своим долгом помогать им изо всех сил. Петю в школьном обиходе безобидно звали Петушок, Петушок – золотой гребешок, за его золотой характер, ну и чтобы отличать от Пети Нужного, парня истинно петуховатого, задиристого, а потому получившего полноценное прозвище Петух. Повторюсь, большинство ребят класса имели тёзку. Илюше прилепили прозвище Мурка – за что, не ведаю, и под ним он неизменно фигурировал в нашем фольклоре.  Впрочем, если бы Илюшку и впрямь обрядить в костюм Кота-в-сапогах, он бы великолепно соответствовал образу плутоватого пройдохи. В число моих близких друзей Петя с Илюшей не входили, потому как не страдали заумными увлечениями, они были просто хорошими, вполне земными ребятами, но я искренне благодарен судьбе за таких чудесных одноклассников. Учиться вместе с ними, быть рядом - всё равно что греться в тёплых солнечных лучах.
Если следовать избранному мною географическому принципу и двигаться с востока на запад, то за рассекающим станицу с юга на север шоссе Усть-Лаба - Выселки стеснились улицы и переулки второй бригады, зажатые между кореновским профилем и речкой Кирпили. Это был, пожалуй, самый густо заселённый участок станицы, здесь селились особенно охотно из-за близости к магазинам, административным учреждениям и прочим жизненным благам. И моих одноклассников во второй бригаде жило пятеро, причём все на одной поперечной улице, носящей грозное имя Мировой Революции, единственной, чьё название я запомнил твёрдо – ещё бы, так и отдаёт товарищем Троцким и поэзией трёхгранного штыка. Что ж, двинем по ней, забыв о повергающем в трепет названии, не забывая заглядывать в памятные, мирные дворы.
Начнём с Миши Половнёва, дом которого, старый казачий дом-пятистенок стоял на углу широкой приречной улицы и той, с устрашающим названием. Сама фамилия Миши всегда казалась мне исконно казачьей и впоследствии мои предположения подтвердились, его предки действительно выходцы с верхнего Дона, ещё в конце восемнадцатого века переселённые на Кубань по царскому указу. В Мише, как и в Валере Королькове, чувствовалась коренная казачья порода, не истреблённая до конца советской властью, а только загнанная в тиски колхозной жизни. Ему бы войсковым старшиной гарцевать на лихом коне с шашкой в руке, а не объезжать на «газике» картофельные поля Брянщины, но что толку предаваться беспочвенным фантазиям, вернёмся к реалиям первой половины шестидесятых годов двадцатого века. Вместо казачьей папахи Миша носил на голове природную шапку из буйных, слегка вьющихся тёмно-русых волос, бог наградил его ростом за метр восемьдесят и пропорциональным сложением – косая сажень в плечах, могучая грудь, руки, ноги в полной гармонии, богатырь, да и только. Наш физрук Иван Васильевич Танасов буквально обалдевал от такого подарка, попавшего в его распоряжение, и не знал, куда ещё Мишу притулить. Миша бегал быстрее всех, прыгал дальше и выше всех, на волейбольной площадке вонзал колы на первую линию, в баскетбольное кольцо клал мяч двумя руками сверху. К тому же Миша обладал покладистым характером и безропотно тянул неподъёмный груз поклажи, возложенный на него Иваном Васильевичем. Тот включал Мишу во все сборные школы по всем имеющимся видам спорта. Лишь после девятого класса Мише надоели эти детские забавы, и он бесповоротно, к огорчению Ивана Васильевича, переключился на единственно достойный уважения, воистину мужской вид спорта – футбол, и стал лучшим левым, а когда надо и центральным, защитником колхозной команды. В отличие от некоторых моих одноклассников, которые не смогли совместить учёбу в школе с баталиями на футбольном поле, и были изгнаны Сениным за вопиющую неуспеваемость, Миша и учился хорошо, и играть успевал. Единственный из одноклассников, записавшихся в парашютную секцию, которую вёл его старший брат Андрей, он отважился совершить два прыжка с борта АН-2, в составе сборной райкомитета ДОСААФ ездил на соревнования в далёкий Грозный. Серьёзность, ответственность, порядок во всём были главными чертами характера Миши. За эти редкие среди беспечной нашей братии черты, а также за трудолюбие, дотошное вникание во всевозможные механизмы, особенно мотоциклы, ему присвоили почтительно-ироническое прозвище «Хозяин», которое справедливо  осталось за ним навечно, ибо оказалось пророческим, предсказавшим его дальнейшую судьбу. Получил он его при следующих обстоятельствах – кто-то из наших оболтусов вышел к доске в абсолютно растерзанном виде, с полуоторванным воротником. Нина Ивановна спросила, нет ли у кого нитки с иголкой? Разумеется, все разводили руками, а Миша достал из-под отворота шапки аж два средства ремонта – иголки с белыми и чёрными нитками. Кто он после этого? Общий глас нарёк его Хозяином. В классе Миша перебывал, по-моему, на всех выборных должностях – и старостой, и физоргом, и комсоргом. Общественными нагрузками, как и все нормальные люди, Миша, конечно, тяготился, но исполнял их добросовестно, не стесняясь там, где не помогает красноречие, применять свою подавляющую физическую силу. Её вразумляющее применение довелось испытать и мне, врагу всяческого порядка, отпетому анархисту и вдобавок несдержанному на язык. Не помню, чего добивался от меня Миша, но когда его сбивчивая речь – а Миша стрекотал порой не хуже пулемёта, так что улавливаешь через пятое на десятое – показалась мне достойной осмеяния, я не задумался отпустить язвительную шуточку. Тут же шкодливая голова остроумца, а точнее неповинный затылок, ощутила такое отрезвляющее воздействие могучей ладони, что из неё вылетели все крамольные мысли. Затрещина была весьма убедительна. Притом в Мишиных глазах читалось столько праведного гнева, таким непреклонным желанием продолжить экзекуцию пылал его возмущённый взор, что я немедленно согласился исполнить требуемое. После этого краткого, но убедительного выяснения позиций наши с Мишей взаимоотношения установились безоблачные, я не посягал на его верховенство в делах спорта и внутриклассной дисциплины, он признавал моё превосходство в гуманитарных науках. Да он и не стремился особо в высшие сферы, ему хватало забот на матери земле. При некоторой простоватости Миша не был наивным простофилей, он понимал жизнь правильно, не заморачиваясь навороченными тонкостями, действовал, как учили в школе – дана задача, решай её наиболее эффективным способом, не поднимая лишнего шума и пыли. И был, по-своему, прав. Не всем же бесплодно умничать, просиживая над бумагой дни и ночи – на этаких полях много урожая не соберёшь, можешь и с голоду сдохнуть. Кто-то должен добывать и хлеб насущный, кормить тех же самых умников. В общем, как на баскетбольной площадке Миша часто играл центрового-столба, на которого ориентируется вся команда, так и в классе он был своеобразным нравственным стержнем, чей суд справедлив, а пример достоин подражания.
Слава Карасёв обитал в полусотне шагов от Миши на противоположной стороне их громкозвучной, но вполне себе заурядной улицы, в ту пору даже не шоссированной. Именно обитал, ибо его хата, смотревшая одиноким оком на проезжую часть, облезлая, крытая камышом, выглядела настолько неказисто, а двор в окружении сараев и куч навоза так отпугивал специфическими ароматами, что Слава никогда не пускал незваных гостей дальше калитки, а в число званых я не попал ни разу. Не оттого, что Слава питал ко мне недружественные чувства, нет, скорей наоборот, мы очень даже уважали друг друга, но Славе явно было неловко за своих родителей, у которых домашний скот на первом месте, а люди на втором. И, кажется, Слава единственный из одноклассников, в чьём доме я не побывал. Но это не мешало нам внимательно присматриваться друг к другу, а потом, если и не сдружиться, то проникнуться взаимным уважением. Присматривались мы долго, Слава был самым закрытым и молчаливым парнем в классе, истинная рыба  Карась, как все его звали, а я, натыкаясь на недоверчивое молчание, не решался лезть с откровениями. Он не чуждался круга одноклассников, но всегда был как-то сам по себе, молча стоял в любимой позе, скрестив, как Наполеон, руки на груди, рослый жилистый брюнет с немного монголоидными чертами лица, стоял,  иронически прищурив чёрные глаза и поджав губы, стоял и слушал наш буйный галдёж, не говоря ни слова. Видно было, что он имеет собственное мнение, но почему-то не считает нужным его высказывать. Только по колким репликам и бьющим под самый дых неожиданным вопросам угадывался его острый, скептический склад ума. Компромиссов Слава не искал, если поймёт, что ты увиливаешь или занимаешься словоблудием, сразу перестанет с тобой разговаривать. Суть жизни, пускай даже обнажённая до непристойности, вот что его занимало. Хоть у гремящей музыкой танцплощадки, хоть на краю кипящего страстями футбольного поля Слава пребывал во всё той же позе независимого наблюдателя, в неизменной скромной ковбойке, серьёзный и строгий. Но китайским философом, наблюдающим с высокой скалы за дракой тигров в долине, я бы Славу не назвал. Копящуюся в душе нерастраченную энергию он яростно выплёскивал в баскетбольных и волейбольных баталиях класса, где выступал одним из самых беспощадных бойцов и время от времени, самоутверждаясь,  отмачивал удивительные номера на уроках, бунтовал. Его оригинальная манера поведения всегда была мне любопытна. Но лишь под конец школьной жизни мы немного сдружились. Началось наше сближение с его вопросов на темы литературы и истории, я обрадовался возможности приобщить Славу к числу посвящённых, понёс прекрасную чушь, он сосредоточенно слушал, а потом пролил бальзам на мою душу просьбой дать почитать, не помню каких авторов. К сожалению, моим прекраснодушным надеждам суждена была совсем короткая жизнь. Через несколько дней Слава вернул книги, скупо заметив, что не видит необходимости погружаться в потусторонний мир, реальной пользы в том никакой. Есть в жизни вещи более осязаемые, к ним он и намерен стремиться, а бесплотные красоты слова и стиля его не трогают, извини. Про себя я обругал несостоявшегося соратника за приземлённый прозаизм, но, как ни странно, неудача в отвлечённой области гуманитарных наук лишь укрепила наши отношения на твёрдой почве общечеловеческих чувств. Слава давал понять, что уважает мой жизненный выбор, я понимал, что он наметил для себя свой путь и неуклонно по нему движется. А что помалкивает – правильно делает, не размахивай кувшином с вином, не то расплещешь. Так мы и шли с ним из класса в класс, рядом, но не вместе, изредка обмениваясь знаками внимания, разбирая то или иное событие. Выслушать сжатое, всегда своеобразное суждение Славы означало увидеть мир с недоступной моему взгляду стороны.
Двинемся дальше от нашей славной речки в направлении шоссе Усть-Лаба  - Кореновка, пересечём недавно заасфальтированный кирпильский Бродвей, и через пару кварталов, по правой стороне, увидим дом Гены Нечаева, новый дом красного кирпича, чуть ли не первый из тех, что вскоре начали расти в станице, как грибы, кирпильцы помаленьку обретали благосостояние и отстраивались. Отец Гены работал в колхозе главным бухгалтером, естественно, ему и карты в руки стать первопроходцем. Кстати, Пётр Макарыч и славился как заядлый картёжник. Сарафанное радио станицы приписывало ему ещё славу иного рода. Поехав как-то на председательском газике инспектировать бухгалтерию одной из бригад, он в итоге оказался почему-то посреди степи у горящей скирды соломы в обществе тамошней бухгалтерши, причём оба были без верхней одежды, ставшей жертвой огня, как и председательский газик. От какой искры возгорелось пламя, по станице распространялись слухи самого скабрёзного свойства. Прочих слухов о его деятельности касаться не буду. Всё руководство колхоза состояло под вечным подозрением рядовых трудящихся, и отец Гены не был исключением, но в нашем кругу эта тема никогда не обсуждалась. И никому из нас не пришло бы в голову кичиться высокой должностью родителей. Коммунистический принцип равенства и братства ещё не подвергался сомнению. Будь ты сын главбуха или сын скотника на ферме – это никак не влияло на отношение к тебе. Ценились личные качества, на семейный статус не смотрели. Личные качества одноклассника Гены Нечаева ценились достаточно высоко. В его доме я бывал, пожалуй, чаще, чем во всех прочих вместе взятых. Причин тому было много. В том доме, по меркам своего времени, просторном, из четырёх комнат и веранды, нас, гостей-одноклассников сына, принимали радушно, надо помянуть родителей Гены добрым словом. Пётр Макарыч хоть уже прибаливал, сильно хромал (в летние каникулы между десятым и одиннадцатым классом он умер), после шутливого приветствия не обременял своим присутствием – пусть молодёжь веселится, а мать, скучающая домохозяйка, женщина сентиментальная, любящая поболтать, норовила иной раз составить нам компанию. В таких случаях Гена, младший сын в семье, старший обретался в каком-то мегаполисе и вернулся в станицу лишь после смерти отца, как положено младшему, понимай слегка забалованному, не церемонился. После нескольких прозрачных намёков, типа – «Дело ваше, мамаша, вам с печки виднее», он прямо говорил – «Спасибо, мама, за внимание, а сейчас поберегите уши», и врубал магнитофон на всю мощь. Маман спешно ретировалась, и мы могли спокойно изъясняться на привычном, не скованном политесом, уже изрядно расцвеченном великим и могучим русским матом языке. Надо признать, каяться поздно, владели мы им в юные лета виртуозно. Как-то, дабы услышать себя со стороны, Гена, Юрик и я записали свои лексические упражнения на магнитофон. Начали воспроизводить – и тут же кинулись стирать, до того отвратительно звучало наше сквернословие. Да уж, верно говорят – себя не слышишь. Но собирались у Гены не для того, чтобы упражняться в сквернословии, нас влёк себе тот самый электромузыкальный агрегат, который был один на всю станицу у нашего одноклассника. Самые страстные меломаны – молодёжь, и мы тоже страдали благородной страстью к музыке, к той её разновидности, которую высоколобые специалисты нарекли жанром эстрадной песни. Я и тогда не видел в нём ничего низменного, и сейчас предан ему всей душой, особенно песням нашей молодости. Мы прошагали с теми песнями свои лучшие годы, как их отделить от прожитой жизни? Каждому овощу своя пора, каждому поколению свои песни. И мы посмеивались над устарелыми, как нам казалось, вкусами родителей, мы поднимали на щит новых кумиров. Безголосых Утёсова и Шульженко с разными прочими заунывными Трошиными, Бунчиковыми и Мордасовыми высмеивали, наш слух ласкали, наши сердца воспламеняли Магомаев и Хиль, Пьеха и Кристалинская, несущие ритмы и слова, отражающие молодое мироощущение. Голоса кумиров звучали, конечно, из сетевых радиоприёмников, висевших в каждом доме, но количество трансляций нас категорически не удовлетворяло. У руководителей советского радио были свои кумиры, от чьих песен вяли уши. Крутить на патефонах добытые с великим трудом грампластинки – занятие слишком уж индивидуальное, невелика радость развлекаться в одиночку. Хочется поделиться с друзьями впечатлениями, поспорить, обсудить. Все эти радости коллективного сопереживания мы находили у Гены. Он владел мощной радиолой, ловившей разные музыкальные программы, записывал все новейшие хиты на свой то ли кассетный, то ли бобинный – я страшно тёмен в технической терминологии – магнитофон с именем «Яуза» (а, может, «Ока», все первые советские магнитофоны носили почему-то речные названия), и щедро делился богатым уловом с такими же, как он меломанами. На всесоюзном радио работала в ту пору музыкальная программа радиостанции «Юность», выходившая в двенадцатом часу ночи. Она ежедневно выдавала премьеру песни, и мы считали своим долгом, жертвуя сном, её прослушать, а Гена в обязательном порядке записывал на магнитофон. Наши любимые композиторы Арно Бабаджанян, Аркадий Островский, Александра Пахмутова, Азон Фаттах и множество других трудились, не покладая рук, мы буквально купались в море песен. Почти каждый выходной день начинался со сборища в доме Гены. Сидели, слушали, превозносили каждый своего любимца, хаяли халтурщиков, хвалили смелых новаторов.  Эмиль Горовец, Жан Татлян, Лариса Мондрус, Ада Якушева имели как своих ярых приверженцев, так и оголтелых хулителей. Головы кружились от изобилия мелодий, глотки хрипли от надсадного ора, мы упивались музыкальным хмелем, Гена цвёл и пахнул, паря над кнопками и переключателями, как бог Меркурий. Непременным членом кружка меломанов был кот Кузя, дымчатый лохматый домосед, не покидавший дивана при любых децибелах. Прядал ушами, страдальчески жмурился, но не сводил жёлтых немигающих глаз с магнитофона, будто запоминал мелодию. Просьбам самому исполнить песню Кузя отчаянно сопротивлялся и лишь после встряхивания за шкирку хрипло орал в микрофон нечто дисгармоничное. Грубо отброшенный, тщательно вылизывался и опять забирался в свою вип-ложу. Удивительный кот. Одними междусобойчиками для избранных Гена не ограничивался, он был настоящим пропагандистом и миссионером музыкальной моды. Самоотверженно, когда с помощью друзей, когда сам, таскал тяжеленный, размером с дорожный чемодан, ящик магнитофона на приятельские вечеринки, школьные вечера, клубные танцы, приобщая отсталую публику к современной песне. Подвизаясь в роли помощника киномеханика центрального клуба, успевал устраивать до начала сеанса концерт по заявкам. Гром его динамиков разносился за несколько километров вокруг. Старый дед Лиды Харченко, давно не выходивший со двора, недоуменно спрашивал – «Кто это там весь вечер кричит «Яйяйа»? А это Гена врубал на всю мощь «Ямайку» в исполнении Робертино Лоретти. Нет, без Гены представить музыкальное окормление не только нашего класса, но и всей станицы, немыслимо. Вечная честь и слава нашему Орфею. Но это была, хоть и главная, но далеко не единственная ипостась задорной натуры Гены. Просто коллекционировать и пропагандировать мелодии и ритмы советской и зарубежной эстрады, слишком мало для такого активного парня, каким он являлся. Надо воплотить их в зримом образе. И Гена  героически воплощал. Приверженец определённого стиля жизни должен и внешне соответствовать заданному образцу, что при пуританских нравах станицы выглядело вызовом общественному мнению. На фоне, мягко говоря, классически, а говоря прямее, скудно одетых ровесников, Гена представал персонажем  глянцевых польских и гэдээровских журналов, которые присылал ему из мегаполисов старший брат. Причёска а ля Элвис Пресли, рубашки с попугаями, твидовые пиджаки, полосатые шарфы, брюки-дудочки – вот щегольской прикид, в котором Гена дерзал показываться в свете. Кто не жил в начале шестидесятых годов двадцатого века в Советском Союзе, тот не сумеет понять рискованности подобного позиционирования. С тлетворными проявлениями западной идеологии шла беспощадная борьба. Карикатуры на «стиляг» не сходили со страниц столичной прессы, им вторили станичные «доски позора». На танцплощадке Гену терроризировали стражи общественного порядка – помните этих неандертальцев с красными повязками? ДНД – добровольная народная дружина. За три дополнительных дня к отпуску, положенных им за верную службу, они тебя из клуба выкинут и могут штанины дудочек разрезать, расклёшив их до совкового ГОСТа. Правоверные учителя и держиморда директор не отставали, принимая «это пугало» в штыки. Не раз и не два Гену отправляли со школьного порога домой переодеваться, издевательски справляясь – с мылом он натягивал брюки или без. Скрепя сердце, приходилось одеваться в школу скромней, как все. Зато на переменах, прямо перед школьной доской Гена устраивал такие идеологические диверсии, что застань его на месте преступления Джага, не сдобровать бы ему за низкопоклонничество перед вредоносной западной культурой. Ибо Гена разлагал одноклассников ничем иным, как преподаванием разнузданных  плясок наших злейших врагов. Известно, что многие песни содержат танцевальную мелодию и началось всё с безобиднейшего чарльстона, с чешской песенки, помните – «Бабушка, отложи ты вязанье, заведи старый свой граммофон, и моё ты исполни желанье – научи танцевать чарльстон». Где Гена ему научился – неведомо, но желающих он учил безотказно и самопожертвенно. Продвинутый народ скакал под его руководством вокруг учительского стола, скакал на сакральном пространстве, освящённом столькими колами и двойками, окроплённом слезами слабаков, огромлённом проклятиями несломленных рыцарей духа, скакал оголтело, как негритянское племя мумбо-юмбо, хлебнувшее лишку пальмовой водки. Скакал Петя Нужный, скакал Юрик Пономаренко, скакал Витя Ляшов, скакал даже хуторянин Хома. Желающих идеологически разложиться находилось в избытке. И не только среди одноклассников. Как-то перед началом уроков слух слонявшихся по двору школяров потряс дикий грохот, что нёсся из недостроенного кабинета трактороведения и напоминал дробь там-тамов в джунглях Африки. Любопытный народ ринулся к распахнутым дверям и узрел впечатляющую картину. Под чутким управлением Гены на железных стеллажах, ещё не занятых агрегатами, самозабвенно били ногами десятиклассники Олег Рагозин и Сашка Стальцев, обучаясь чарльстону. Троица плясунов выглядела преуморительно – извивавшийся ужом Гена, слоноподобно топающий толстяк Олег и прыгающий кузнечиком маленький Сашка. Вот и гони прогресс от парадного подъезда, он всё равно пролезет с чёрного хода. Про себя, без ложной скромности, скажу, что в этих бесовских плясках не участвовал, но не потому, что был стойким бойцом идеологического фронта, а, увы, по причине полнейшей бездарности в танцевальном искусстве. Кто только со мной ни бился, все вынуждены были отступиться, признав, что бревно не поддаётся обучению. С великим трудом я освоил одно аргентинское танго, и то из всего страстного арсенала его па научился лишь крепко сжимать талию партнёрши. После чарльстона дошла очередь до вовсе непотребных танцев – рок-н-ролла, твиста, шейка и дальше по списку. Коварный Запад не уставал подбрасывать доверчивой советской молодёжи всё новые мины замедленного действия, мы не уставали их с энтузиазмом разбирать и осваивать, не опасаясь подорваться. Попытка двух самых смелых энтузиастов – Гены и Пети Нужного – исполнить твист на школьном вечере была немедленно пресечена бдительным дежурным педагогом, но на станичной танцплощадке народ приветствовал их дебют аплодисментами, и дело пошло. Так, сами того не ведая, мы совершали культурную революцию шестидесятых. И Гена был в первых рядах её вершителей. Вся эта ярко выраженная индивидуальность не отторгала Гену от рядовых одноклассников, законы станичной демократии он не нарушал, да и никто бы ему не позволил, выскочек осаживали резко. Дома он позволял себе капризы в обращении с родителями, с ровесниками держался ровно, разве уж на самых косных критиканов мог огрызнуться «дубиной». В учёбе не блистал, но и не отставал, на спортплощадке был постоянной мишенью едких насмешек Ивана Васильевича – субтильное сложение при нормальном росте и откровенное отвращение к физическим нагрузкам оставляли его за пределами спортивных достижений. У него была своя любимая область приложения сил, кроме музыки ещё мотоциклы и дамское угодничество, в чём он преуспевал, и за границы этой области не выходил. Друзей, настоящих друзей, без которых жить не можешь, у Гены не было, его прохладная ровность в отношении со слишком многими всегда казалась мне странной, мне чудилась в этом какая-то непонятная неполноценность характера, всеядность на грани безразличия. Вроде он и друг, с которым приятно провести весёлый час, и в то же время ощущаешь, что, по большому счёту, ты, конкретно ты, ему безразличен – не ты, так другой его вполне устроит, уйдёшь ты или останешься рядом – ему всё равно. И, тем не менее, в школьные годы Гена занимал много места и в моей жизни, и в жизни класса – озорной, общительный, весёлый он был заводилой многих наших начинаний, душой компании.
Через квартал от Гены, всё по той же правой стороне всё той улицы с поднимающим дух пролетариата названием, на пересечении с Партизанской (её именем я вооружился на днях от одного осведомлённого старожила), жил Валентин Ерохин, партизан мировой революции и нашего класса. Под партизанами в русском языке разумеют людей, ведущих, как минимум, скрытную жизнь, и в этом смысле Валентин был истинный партизан. Первое время он даже носил прозвище «рак-отшельник» за склонность к уединению. Вряд ли эта склонность была его намеренно выбранной позицией, скорей она проистекала от природной застенчивости, он легко и быстро краснел, когда к нему лезли с беспардонными вопросами, и старался тут же ускользнуть в раковину, ревниво оберегая свою независимость. Сын учителей, как Витя Ляшов и я – его родители преподавали в школе №19, отец историю, мать, кажется, учила младшие классы – он, разумеется, отличался лучшей воспитанностью, чем основная масса класса. Как ни крути, а мы, учительские сынки, при всей внешней демократичности, в глубине души чувствовали свою большую пропитанность культурой и образованием, но открыто демонстрировать её избегали, изредка позволяя себе перемигнуться, когда кто-либо из сотоварищей нёс несусветную дичь или демонстрировал неотёсанные манеры. Мы с Витей были посмелее, Валентин щепетильнее. Я заприметил и отметил Валентина сразу, но сблизились мы далеко не сразу. Я был в ту пору парнем, что там скрывать, нагловатым, острым на язык, и не стеснялся применять своё излюбленное оружие направо и налево. Как-то обратил его и против Валентина. И нарвался. Он так цепко и недвусмысленно схватил меня за руку, пронизал таким выразительным взглядом, что я прикусил язычок, и надолго, если не навсегда, потерял охоту изощряться по его адресу в остроумии. Да и не давал он к тому поводов, вёл себя дружелюбно, на просьбы помочь откликался охотно; на спортплощадке, обладая ловкой и гибкой фигурой, был ценной боевой единицей, а что по прежнему упорно предпочитает уединённый образ жизни – что тут плохого? Лишь ближе к окончанию школы Валентин стал немного разговорчивее и общительнее.  В недоступных моему разуму физике и математике  я почитал его гением и неизменной палочкой-выручалочкой. На контрольных по этим клятым предметам моя жаждущая срочной помощи ладонь неизменно протягивалась под столом к сидящему сзади Валентину и столь же неизменно получала записку с решением задачи, до которой я не знал с какого боку подступиться. В качестве благодарности, отнюдь не взятки, я подарил ему том «Детской энциклопедии» про физику и математику, всё равно я его не раскрывал. Как многие из мальчишек века технического прогресса Валентин увлекался конструированием, радиотехникой, космонавтикой – кто из нас не мечтал стать космонавтом? Кто-то мечтал, а Валентин предпринимал практические шаги. Идя по стопам Эдисона, сконструировал самодельный фонограф и ухитрялся на чистой полоске грампластинки записывать музыку. Собрал радиопередатчик  и выходил в эфир на средних волнах под устрашающим позывным «Призрак из гроба». Радиолюбительство было сильно распространено в те годы и столь же усиленно преследовалось властями, как мусор эфира, мол, засоряют каналы связи кореновского авиаполка. На самом деле очищали волны от хулиганов. Приходилось конспирироваться. В число ярых радиолюбителей состояли мои друзья Володя Косарев и Валера Корольков, а из одноклассников, кроме Валентина, ещё Гена Нечаев и Слава Карасёв. От ракетостроения вынудили отказаться два неудачных опыта. Один опыт Валентин осуществил на пару с двоюродным братом Славиком Карпенко, тот купил в усть-лабинском «Охотнике-рыболове» летающую модель одноступенчатой ракеты, привёз её в Кирпили и первый пуск братьев прошёл удачно, космический аппарат вернулся под куполом парашюта на землю. Но во время повторного пуска ракета необъяснимо сошла с заданного курса, врезалась в стену курятника, слава богу, не разрушив обиталище несушек, и бесславно погибла. Второму опыту Валентин был лишь сугубо  свидетелем, старт, широко разрекламированный по всей станице, проводил главный Циолковский и Кулибин школы №19 Сашка Стальцев. Это в рок-н ролле он был неумелым учеником, в технике же шёл впереди всех Кирпилей. Сашка смастерил в домашних условиях не простую ракету, а двухступенчатую, и пусть тактико-технические данные не впечатляли – диаметр около пяти сантиметров, длина сантиметров тридцать пять, построечный материал из плотной бумаги, пассажирский отсек отсутствовал - всё равно весть о намеченном пуске произвела в станице сенсацию. На пустырь за школой сбежались стар и млад, предвкушая небывалое зрелище. Энтузиасты освоения космоса обступили стартовую площадку тесной толпой. Генеральный конструктор тщательно установил на пусковом столе своё детище, выкрашенное серебрянкой, украшенное красными звёздами, заправленное топливом из горючей фотоплёнки с примесью пороха, торжественно поднёс к запальному шнуру под стабилизаторами горящую спичку, и ракета с рёвом взмыла вертикально в небо к восхищению многочисленных зрителей. Первая ступень отработала штатно, а попросту говоря, сгорела без остатка в нижних, доступных глазу, слоях атмосферы. С включением второй ступени вышла досадная заминка на несколько секунд. Этих роковых секунд хватило, чтобы ракета потеряла могучую силу разгона, стала беспомощной жертвой земного притяжения и пикирующим бомбардировщиком устремилась к земле. А когда, наконец, заработала вторая ступень, объятый дымом и пламенем космический аппарат понёсся на толпу тунгусским метеоритом. Нервы публики не выдержали, и она бросилась врассыпную. Растерявшийся генеральный конструктор тоже почёл за благо уносить ноги, но погибающее детище точно знало кто его породил, и непостижимым образом настигло удирающего без памяти родителя, причём бумерангом угодило прямо в оттопыренный накладной карман его пиджака. Естественно, произошёл небольшой пожар, в результате которого вместо кармана образовалась дыра. Других пострадавших не было. Сашкина мать, в отместку за нанесённый имуществу ущерб, наложила на пиджак заплату перпендикулярного цвета и отказывалась покупать обновку – «носи на память». Сашку мало смущал изъян в одёжке, как приличествует настоящему гению, он был равнодушен к мелочам жизни. Насмотревшись этих страстей, Валентин отказался от ракетостроения, направив свою энергию на мирные цели, благо выбор имелся.  Пробы сил в музыке особых успехов не принесли – пиликанье на аккордеоне скоро надоело, дудение в трубу духового оркестра ещё быстрее, садомазохистские вокальные упражнения двоюродного брата удержали от соблазна стать певцом. Кому судьбой назначено быть повешенным, тот не утонет. Судьба влекла Валентина к тому, что связано с точной наукой и техникой. Например, фотоделу он предался всей душой и на всю жизнь. Встретить его без фотоаппарата значительно трудней, чем без штанов. Совершенствовать радиоприёмники, телевизоры, а потом и компьютеры – вот его стезя. Свои увлечения Валентин никогда не афишировал, занимался любимыми делами в любимом уединении, и становились они достоянием гласности обычно вопреки его воле, а не по желанию. Отсидев уроки, отстояв честь класса на спортплощадке, он тут же ускользал в свой тихий омут к диодам и триодам, конденсаторам и транзисторам. Насчёт тихого омута я не оговорился. Сблизила нас с тихоней Валькой, как ни удивительно, параллельная любовная интрига, и втравил меня в неё именно он, о чём речь пойдёт совсем скоро. В качестве дополнения к нескладному портрету своего оригинального одноклассника попробую пририсовать тот его облик, что запомнился мне со школьных времён – вот он в вельветовой курточке на молнии и с нагрудными карманами-клапанами, в спортивных широких шароварах и китайских кедах, лёгкой, будто подпрыгивающей походкой, стремительно движется по парку в сторону школы. Голова не покрыта, после сакраментальной стычки с Джагой головной убор Валентин носить избегает.
А теперь вернёмся немного назад и перейдём по Общественному мосту на родную заречную сторону, где во втором по счёту квартале, слева от дороги на Выселки, нас ждёт дом Юрика Пономаренко. Непосредственно с домом, старым, казачьим, обшитым синими линялыми досками домом, предстоит ознакомиться вплотную попозже, а пока с удовольствием представлю самого Юрика. Так его звали в классе, дабы отличать от автора этих строк, просто Юрки. Подпольное, самое популярное прозвище Юрика звучало довольно пышно – «Жар-птица», в честь его огненно-рыжей шевелюры, моё намного скромнее и непритязательнее – «Медя», и к цвету моего чуба отношения не имело. Так, во всяком случае, полагал я, относя расцветку своего волосяного покрова скорее к соломенному, нежели к медному. Но это так, к слову. Прозвищ у Юрика было множество, выбирай на вкус, я предпочитал вышеозвученное. Как я уже упоминал, Юрик, проживая по всем территориальным признакам на землях славной четвёртой бригады, тем не менее упрямо, можно сказать – вызывающе, числил себя представителем глубоко неуважаемой бригады пятой, чем оскорблял в лучших чувствах истинных патриотов «Красного Октября», среди коих был и я. Некоторое время подлое предательство Юрика сильно омрачало его взаимоотношения со мной и Петей Нужным, пылавшим патриотическим гневом куда пуще моего. (Валера Корольков, тоже законный член четвёртой бригады, к нашим местническим разборкам был безразличен. Он давно уже если не телом, то душой принадлежал второй бригаде, где обрёл закадычных друзей – Николая Кравченко, сына председателя колхоза и Николая Жовникова, сына парадного кучера у председателя. Помимо автомобиля Степан Ионович, случалось, совершал выезды на посконной кубанской линейке. Кстати, эти три чудака, чтобы не путаться в одинаковых именах, наградили друг друга, даже не скажешь прозвищами, а вовсе нелепыми кличками – Бык, Баран и Осёл, и преспокойно ими пользовались. Представьте себе картинку – стою я у дверей клуба, подходит Валера (понимай – Осёл), и спрашивает: - «Барана, (понимай Кравченко), не видел»? Я отвечаю – «Пошел с Быком в магазин». У несведущего слушателя и челюсть отвалится). Но вернёмся к Юрику. Причины его приписки к пятой бригаде сугубо гадательны, Юрик их никогда не оглашал. Возможно, ему льстило быть единственным представителем мужского рода от этой однополой административной единицы, возможно, повлияло то обстоятельство, что его отец возглавлял какое-то время пятую бригаду, но я больше склоняюсь к предположению, что Юрику просто нравилась цифра «пять» - а какому школяру она не нравится? Если он мечтал известным только ему мистическим образом загипнотизировать эту великолепную цифру и примагнитить её к страницам своего дневника, то эта сладкая мечта осталась, увы, несбыточной. Сказать, что он учился слабо, всё равно, что ничего не сказать. В общепринятом смысле этого слова он вообще не учился. По собственному признанию, Юрик месяцами не менял учебники в портфеле, всецело положившись на подсказки, списывание и прочие виды доброхотной помощи одноклассников. Унылое корпение над домашними заданиями, как письменными, так и устными Юрик безусловно отвергал. Этот примитивный и многотрудный метод добывать положительные оценки глубоко претил его артистической натуре и вдобавок оставлял втуне те совершенные органы, которыми его богато одарила природа. Обладая непревзойдённой зоркостью орлиного ока и божественным слухом совы, Юрик наловчился считывать текст с учебника, услужливо повёрнутого на второй парте лицом к нему, и с чуткостью радиорелейного локатора улавливал шёпот подсказки от последнего ряда. Он даже уши научил поворачиваться в нужную сторону, держа голову прямо – представляете? Автоматические лопасти радара, а не уши. Разве этого не достаточно, чтобы добиваться успехов в учёбе? Конечно, случались досадные сбои. В седьмом классе, когда он ещё не довёл до совершенства избранный метод, его безжалостно оставили на второй год, но Юрик только удвоил усилия и неустанно оттачивал и совершенствовал мастерство в чё несомненно преуспел. Немало крови портили ему отдельные несознательные личности, вроде Юрки Меденца, которые вместо  того, чтобы по-товарищески бросить спасательный круг подсказки, тешат свою поганую ехидную натуру, швыряя тонущему собрату губительные камни, влекущие на дно. Вот пример. Стоит Юрик у доски и, бешено вращая глазами, делая умоляющие знаки, призывает о помощи. На вопрос Клавдии Васильевны – «Так куда же Наполеон пошёл из Москвы»? – у него ответа нет. Зато он есть у Юрки Меденца, доброй души, поспешно шепчущего – «На Одессу». Юрик облегчённо встряхивает головой и громогласно выпаливает направление наполеоновского похода. По дружному ржанию класса и страдальческой гримасе Клавдии Васильевны понимает, что попал впросак, но слово не воробей, напротив его фамилии в журнале неумолимо выводится двойка и ему предлагается занять позицию за партой. Уничтожая меня гневными взглядами, изрыгая проклятия, Юрик шествует на любимую «камчатку» и в отчаянии падает головой на стол. Клавдии Васильевне не нравится его поза, она осведомляется:
- Пономаренко, ты что – спать собрался?
Юрик, не поднимая головы, глухим замогильным голосом неутешной скорби, отвечает:
- Я не сплю, Клавдия Васильевна, я плачу.
У Клавдии Васильевны наготове дежурная сентенция:
- Учить надо, чтобы не плакать.
Юрик – ещё более прочувствованным тоном, поначалу с нотками покаянного  самобичевания, а затем со всё возрастающим накалом праведного гнева – возглашает:
- Я, Клавдия Васильевна, плачу не из-за двойки, я её справедливо заслужил, я плачу оттого, что в нашем классе, оказывается, есть подлецы и провокаторы.
Отравленная стрела попадает по адресу и, хотя глаза Юрика абсолютно сухие, меня начинают мучить угрызения совести. На перемене подхожу к Юрику, бормочу извинения, мол, чёрт попутал, больше не буду, честное слово. Юрик, сам оскорблённое в лучших ожиданиях благородство, разводит руками, воздымает очи к небу и рокочет укоризненным баритоном:
- Не ожидал от тебя, Юра, не ожидал.
Я усердно каюсь, обещаю в будущем подсказывать только верные ответы, и, действительно, какое-то время держу слово, придерживаю свой вредоносный язык, но натура берёт своё, и я опять помогаю получить Юрику двояк. Кончается тем, что Юрик перестаёт принимать мои данайские дары, отмахиваясь от них раздражённым жестом – хватит, не купишь -  и обращает взыскующий слух и зрак к заслуживающим большего доверия абонентам.
Удивительно, но факт – Юрикова тактика обучения, на зависть не обладающим его чудными талантами, имела блестящий успех и он переволакивался из класса в класс, за исключением локальной неудачи в седьмом, без особых проблем. Огромным подспорьем в этой многотрудной задаче служил его несравненный артистизм. Никто из нас не умел подать себя в таком наивыгоднейшем свете, произвести такое впечатление многозначительности, изъясняться столь высоким, пожалуй, даже напыщенным «штилем», как он. Фамильярное именование Юрик допускалось со скрипом, разве что от самых близких друзей, всех остальных безапелляционно поправляли – «Я – Юрий». Некоторые наши ехидные девчонки усвоили преувеличенно уважительную форму обращения – Юрий Иванович, и она благосклонно принималась. При всём при этом Юрик владел замечательным даром самоиронии, довольно тонким, так что не всегда можно было различить – всерьёз он позёрствует и краснобайствует, или подсмеивается над собой. Не сразу его упражнения на этом поприще получили признание одноклассников, некоторые особо придирчивые и не особо утончённые персоны (к стыду и аз, грешный) подвергали Юрика суровой и далеко не обоснованной критике, считали, что он выпендривается и задирает нос. А вот учителей, не вникающих в тонкости, Юрик умел обаять, и это умение часто спасало его из безвыходных ситуаций. Горделивая осанка, величественная поступь, прекрасно поставленный ораторский голос сбивали с толку неопытных или доверчивых педагогов. Они не могли поверить, что перед ними ученик, не знающий ничегошеньки, буквально ни аза, что все эти длиннейшие закруглённые периоды, которые он без тени сомнения изрекает самоуверенным тоном, всего лишь обрывки подсказок, нахватанные изощрённым слухом из разных концов класса. Некоторую путаность изложения, уклонения от темы они наивно приписывали Юрикову желанию выражаться цветисто и деликатно просили быть лаконичней, потом незаметно для себя сами переходили на подсказки, которые Юрик мгновенно подхватывал и развивал, обалдевали от многоречия оратора, и, поставив трояк, а то и четвёрку, отпускали с миром. С матёрыми педагогами, типа Клавдии Васильевны, подобные номера не проходили, но каждый выход Юрика к доске был и для меня, и для всего класса равен выходу на сцену любимого артиста, все оживлялись и предвкушали увлекательный концерт.
Фигура Юрика, крепко сбитая, мускулистая, с чуть удлинённым торсом и коротковатыми ногами была самой природой предназначена для спортивной гимнастики. Иван Васильевич, заядлый гимнаст, немедленно это разглядел и вцепился в Юрика двумя руками, мечтая вылепить наследника Титова, Шахлина и Азаряна. Сопротивления он не встретил, напротив, ученик значительно превосходил в своём рвении учителя. Юрик уже с шестого класса был одержим мечтой стать если не знаменитым спортсменом, то, по крайней мере, обзавестись атлетической мускулатурой. Скудные доходы родителей не давали ему возможности приобрести необходимый спортивный инвентарь, вместо гантелей он качал бицепсы, стыдно сказать, кирпичами, а ради изготовления эспандера  пришлось пойти даже на хищение из маминых швейных запасов. Тогда все станичные женщины поневоле были швеями. Помните – для женских рейтуз продавалась широкая поясная резинка, этакая розовая лента, эластичная, очень ценимая обладательницами нежных талий, и страшно дефицитная. У Юриковой мамы этот драгоценный товар имелся и, на взгляд начинающего спортсмена, лежал втуне, напрашиваясь для изготовления самодельного эспандера. Стремление развить плечевой пояс пересилило сыновний долг, заветный клубок был распутан, размерен и преступно разрезан на полоски необходимой длины. После присобачивания ремённых петель из отслуживших срок бабушкиных чувяков получился очень приличный эспандер и Юрик вволю развивал плечевой пояс. А что потом получил взбучку от мамы – ну что ж, спорт требует жертв. Шутки шутками, но наш спортивный раж не знал границ, в спортзал ломились толпами. Иван Васильевич пытался упорядочить процесс, вывешивалось расписание с указанием часов занятий для секций и групп, к назначенному времени все мчали сломя голову – опоздаешь, будешь топтаться у запертой изнутри двери. В плотном графике занятий имелись потерянные, по мнению Юрика, два часа между окончанием обязательных уроков и началом официальных тренировок, где-то от четырнадцати до шестнадцати, когда Иван Васильевич отдыхал дома от трудов, отбухав шесть-семь уроков подряд. Ключ от спортзала он никому не давал. Юрик не мог смириться с потерей двух драгоценных часов, душа и тело жаждали совершенства. И что он придумал? А вот что. Пока Иван Васильевич предавался сиесте и релаксации, они с братом Пашкой, двумя годами младше его, таким же страстным гимнастом, подкрадывались к одному из окон спортзала со стороны пустыря, взбирались на высокий цоколь, аккуратно выдёргивали штапики рамы, вынимали стекло и, поддерживая друг друга, проникали через лаз в заветное святилище. И там, расстелив дырявые маты, без всякой подстраховки, рискуя свернуть шею, отрабатывали до изнеможения элементы ультра-си на перекладине, брусьях, коне и кольцах. За считанные минуты до прихода Ивана Васильевича, вставив стекло на место, удирали, чтобы тут же прибыть на тренировку явочным порядком. Что скажете, диванные любители спорта? Я могу только привести слова Лермонтова – «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя, богатыри не вы»! Неудивительно, что фигура Юрика вскоре приобрела желанные классические пропорции атлета и одно удовольствие было смотреть, как он птицей летает над снарядами. Лично мне оставалось только смотреть, гимнаст из меня был никудышный.
Помимо гимнастики Юрика неудержимо влекла к себе муза Эвтерпа и отдавался он ей столь же самоотверженно. Уже с восьмого класса, подстрекаемый учителем пения, он дерзал на сольные выступления на школьных вечерах, а в девятом, найдя поддержку в лице одноклассников, решился на полноценный концерт из нескольких песен в стенах всё того же спортзала, уже ставшего свидетелем его спортивной славы. И вновь получил заслуженное признание. Хорошо помню тот вечер в мужской раздевалке, ставшей по совместительству артистической уборной, где мы ободряли и вдохновляли нервничавшего Юрика перед началом выступления, а потом обнимали и восхваляли по завершению. Красный, с бегающими глазами Юрик бросался к нам с вопросами – «А это как получилось»?, «А вот то удалось»?, «Не сфальшивил? Вытянул»? Мы хлопали его по плечу, заверяли, что всё прошло великолепно, извлекли из шкафчика припрятанную бутылку «Анапы» и обмыли дебют товарища добрыми глотками из горла. Мы не врали, не выдавали желаемое за действительное, голосом Юрик обладал приличным, почти магомаевским баритоном, с его характерными металлическими обертонами. И занимался он им серьёзно, укреплял, упражнял, записывался у Гены Нечаева на магнитофон, где мы устраивали репетиционные прослушивания, внося необходимые коррективы, добиваясь лучшего звучания, картинных поз и жестикуляции. Мы – это небольшой кружок меломанов, в который входили, кроме самодеятельных певцов Юрика, Гены и Славика Карпенко ещё несколько безголосых особей, включая автора нелживых строк, взвалившего на себя лёгкую ношу критика и летописца. А наша троица вокалистов однажды отважилась и, как я думаю, не без влияния руководства школы и веяния политических ветров, взяла и объединилась в ансамбль под громким названием «Вива Куба». Кубинская революция, Фидель, Че Гевара и прочие барбудос были тогда у всех на устах, из некрасовского сельхозучилища к нам приезжали на вечера дружбы обучавшиеся там кубинцы, вот Юрик, Гена и Славик и заразились поветрием времени. Приобрели чёрные береты, повязали на шеи галстуки, разучили модную песню на слова Евтушенко «Куба, любовь моя» и бесстрашно ступили на сцену в поисках общенародного признания. Правда, свои бороды отрастить не сумели, накладных было взять негде, остались в образе юных революционеров. Я, на правах присяжного критика, осуждал и охуждал политическую направленность трио «Вива Куба», усматривая в нём, дипломатично выражаясь, прокоммунистический конформизм, а ежели без экивоков, низкопробное прислужничество. Друзья не вняли, они были неколебимо уверены в выдающихся достоинствах своего вокала, им снились если не всесоюзное, то хотя бы краевое радио и телевидение, цветы, поклонницы, лавровые венки. Назвать полным провалом их недолгую сценическую деятельность я не решусь, среди неприхотливой станичной публики лже-кубинцы снискали умеренный успех – добросердечные станичники пересмеивались, но всё же аплодировали – а вот когда подались на межрайонный конкурс, были безоговорочно забракованы. Как потом виновато оправдывался Славик Карпенко, им никак не давалась финальная нота, которую полагалось тянуть мучительно долго. Вместо дружного и мужественного «фа» у них получалась прискорбная разноголосица из раскатистого нижнего «до» Юрика, писклявого «си» Гениного тенорка и, уж не знаю, куда отнести, сиплого шепотка Славика. Как ни наседал на них с баяном их терпеливый аккомпаниатор, школьный учитель пения Александр Корольков, дальний родственник Валеры, усилия наших вокалистов напоминали славную деятельность лебедя, рака и щуки. Требовалось кардинальное решение. И оно было найдено. Постановили упразднить трудную коду, долой её, проклятую, и вся недолга. Но высокая межрайонная комиссия сочла решение незадачливых певцов, на манер Александра Македонского, разрубить гордиев узел неподдающейся ноты возмутительным надругательством над каноническим исполнением, как если бы те вздумали обрубить хвост поющей кошке. Короче, дальнейшее продвижение по дороге славы было перекрыто, а продолжать услаждать невежественную станичную публику наши гордые вокалисты не захотели. Трио «Вива Куба» распалось. Гена сосредоточился на собирании и демонстрации более авторитетных исполнителей, Славик присоединился ко мне в качестве слушателя и критика, один Юрик не сошёл со стези певческой карьеры, став штатным солистом колхозного эстрадного оркестра, и уже бестрепетно пел с подиума станичной танцплощадки. Про своё участие в эфемерном ВИА Юрик всегда вспоминает крайне неохотно, плюётся, матерится и утверждает, что вступил в его ряды сугубо из-за посулов власть имущих, намекавших на определённые льготы в школьном обучении.
А я, многогрешный, честно признаюсь – когда накатит тяжёлая минута, достаю старую фотографию, снятую Валентином Ерохиным в станичном клубе, всласть любуюсь  изображением трёх своих друзей на сцене, и настроение моё немедленно улучшается. Ну как, скажите, не умилиться лицезрением этих рыцарей без страха и упрёка, самозабвенно предающихся козлогласию пред лицем почтеннейшей публики. Вот они  - в героических кубинских беретах, в цивильных костюмчиках, при галстуках-селёдках объясняются в любви далёкому Острову Свободы. Юрик, на полшага впереди, выставив ногу, отбивает чеканный ритм, строгий, сосредоточенный, сразу видно – вожак певческой стаи, настоящий ротный запевала. Гена, выпучив от натуги глаза, устремляет их на потолок клуба, весь порыв и вдохновение, весь во власти музыкальной стихии. Славик, застенчиво скособочившись, в ужасе смотрит в зал, словно ждёт, что оттуда вот-вот полетят тухлые яйца и гнилые яблоки. Как не преисполниться гордости за вершащих подвиг друзей, как самому не настроиться на подвижнический лад, не застучать пальцами по клавишам компа! Скачи, Пегас, неси ленивого наездника!
О Юрике покамест довольно, мы ещё не раз встретимся на последующих страницах, пора спуститься от его дома на полквартала вниз, к речке, и, двигаясь по нашей северной приречной улице на запад,  дойти до хаты Пети Нужного. Она совсем недалеко, за пустырём, прилегающим к колхозной конюшне, на восточном скате Южилкиной балки. Хата как хата, разве что крыта, помнится, ржавым железом вместо привычного камыша. Родители у Пети пожилые, что резко бросалось в глаза на фоне среднего возраста других родителей одноклассников, отец лысый, приземистый, всегда с хитроватой улыбкой, отмотавший при товарище Сталине срок в лагерях, мать морщинистая, молчаливая, совсем старуха. Петя младший в семье, поздний ребёнок. Три его старших сестры уже замужем, первая в Павлово-на-Оке, вторая в Шахтах, третья в Кирпилях, за одним из Дубовых. Но семейным баловнем Петю никто бы не назвал, его, как и большинство одноклассников, обували, одевали весьма скромно, на что, впрочем, обращать внимание не было принято. Подружился с Петей я чуть ли не позже, чем со всеми остальными земляками-станичниками, а стал он самым моим задушевным другом, стал сразу и до конца своей короткой жизни. Началась наша дружба с футбола, продолжилась совместным увлечением поэзией, которой Петя, как и я, дышал и не мог надышаться, а потом мы уже не могли жить друг без друга. Дня не проходило, чтобы мы не провели вместе несколько часов. На школьных переменах обсуждали злобу дня, после уроков до упаду гоняли мяч, вечером шли в кино или на танцы, поздней ночью никак не могли расстаться – то он меня проводит до калитки, то я пущусь с ним в обратный путь - и так и бродим по тёмным улицам, пугая собак, споря и рассуждая до хрипоты. В наш элитарный музыкально-литературный кружок Петя вошёл без страха – этого постыдного качества он не знал – и пусть поначалу вызывал снисходительные улыбки своими недостаточно верными суждениями, учился быстро, читал много и жадно, и вскоре чувствовал себя на равных среди самых подкованных теоретиков. От дяди Гриши Молчанова и от меня он всегда уходил с охапкой книг. Платоническое преклонение перед поэзией незаметно превратилось в посильное служение, мы начали приносить к её алтарю свои убогие дары. Сочиняли нескладные вирши, читали их друг другу, хвалили достоинства, указывали на недостатки, а так как дня нам категорически не хватало, а погода на ночных улицах не всегда благоприятствовала, то мы забирались в один из классов родительской школы и, забыв про течение времени, предавались вдохновенному стихоплётству. Когда каждый кропал своё, когда, воодушевившись примером авторов Козьмы Пруткова, мы затевали совместный труд. Там родилась уцелевшая до нынешних дней наша эпическая поэма «Тракториада», которую мы посвятили подвигам Юрика Пономаренко на производственной практике, там была изведена куча бумаги, закономерно преданной сожжению, там мы приносили своего рода присягу на верность избранному делу всей жизни. Однажды даже замахнулись на комедию из школьного быта, но наших драматургических талантов достало лишь на короткий скетч, и тот был отвергнут самодеятельными актёрами-одноклассниками, играть роль директора никто не хотел. Иногда наши полуночные бдения прерывались внезапно открываемой дверью, и на пороге появлялась моя мама. Соболезнующе глядя на ошалевшие от бессонницы и стихотворных потуг лица вдохновенных пиитов, мама указывала на синеющие скорым восходом окна и взывала к благоразумию – спать ведь тоже надо, поберегите силы на новый день. Нехотя мы покидали наркотическую атмосферу храма поэзии с одинокой тусклой лампочкой под потолком, выходили на крыльцо, пьянели от предрассветной, упоительной свежести, прощались, и при каждом удобном случае вновь запирались в своей пещере.
Не одними гуманитарными способностями блистал Петя, он был успешен во всём, за что ни брался, особенно в спорте, как было заведено у нас в классе. И это при том, что выглядел он, на первый взгляд, неказисто. Природа не очень озаботилась изысканной отделкой обличия моего друга. Великоватая для его небольшой фигуры голова казалась ещё более несоразмерной из-за вихрастой рыжеватой копны волос, которой Петя безуспешно пытался придать вид благообразного «ёжика». Про лицо, каким он был наделён, обычно говорят – «рублено топором». Грубоватый подбородок, курносый нос, просторный разрез рта с чуть вывороченными губами, широко расставленные ярко-синие глаза, недостаточную высоту лба не спасают зачёсанные кверху волосы. Не красавец, что и говорить. Сам Петя позволял себе иной раз юмористически отзываться о собственной внешности, но упаси боже любому другому пройтись на этот счёт. Услышишь столько неизвестного о своём обличии, что опрометью кинешься к зеркалу – неужели я такое чучело? Наблюдательности и язвительности Пете было не занимать. Характером он обладал бойцовским, не зря носил прозвище Петух. Фигуру его можно назвать кавалерийской – чуть сутуловатая спина, ноги колесом, крадущаяся походка, словно готов в любой миг прыгнуть в седло. Прыгучий, как мяч, он взмывал над волейбольной сеткой по пояс, через гимнастического коня перелетал, едва прикоснувшись кончиками пальцев. Но ценнее всего Петины таланты раскрывались в игровых видах спорта. Увёртливый, ловкий, сообразительный, он приходился как нельзя кстати в любой игре. Не было распасовщика хитрее и изобретательнее, чем он. Соображалка работала у него молниеносно, оставить соперника в дураках хоть на волейбольной площадке, хоть на футбольном поле он умел, как никто другой. Именно переиграть, «обдурить», а не взять ломовой силой, доставляло ему величайшее счастье и лицо его в таких случаях сияло, как масленый блин. После девятого класса Петя прочно утвердился центральным полузащитником колхозной футбольной команды, на ответственной и важной позиции. Вообще, быть лидером у него получалось почти в каждом мероприятии, которое мы затевали, получалось как-то само собой, он покорял своей энергией и увлечённостью. Пребывать где бы то ни было на вторых ролях, для Пети равнялось самоуничижению. Дерзость характера, случалось, подвигала его на поступки, граничившие с криминалом и хулиганством, но это его никогда не останавливало. Смелость города берёт, утверждал Петя, кто победил, тот и прав. Казалось бы, два таких друга как он и я, составленные из одних шипов и колючек должны беспрестанно ссориться, но ничуть не бывало, мы отлично ладили. В одних начинаниях я был ведущим, а он ведомым, в других мы менялись местами, и ревности между нами не возникало. Уступить другу в чём-то мы не считали за жертву самолюбию. Литературные вкусы и пристрастия наши далеко не всегда сходились, Петино преклонение перед Есениным, восхищение «Назидательными новеллами» Сервантеса я считал несколько устарелым, а он нещадно критиковал моих любимых Бунина и Пабло Неруду за их чересчур, по его мнению, вычурный и пышный стиль. Но вкусовые расхождения не только не отталкивали, а ещё крепче привязывали нас друг к другу - какой радостью было найти согласие в  споре! Мы почти не расставались.
Продвинувшись на запад до площади четвёртой бригады, обнаружим на разных её краях ещё двух стальных бойцов 9-го «б», на северно-восточном – Колю Чернышова, на юго-западном – известно кого. О Коле я успел упомянуть пару раз выше, добавить могу немного. Коля аккуратно посещал школу, усидчиво высиживал уроки, получал, в основном, двойки и, за исключением нескольких громких лингвистических выступлений, ничем не отметился. К их числу надо, без всяких сомнений, отнести дежурное сочинение «Как я провёл лето», которым начинался первый урок русского языка. По своей твердокаменной приверженности к высокому станичному «штилю», Коля исполнил его как-то раз в былинно-эпическом духе, уснастив сверх всяких мысленных пределов исполинскими гиперболами, метафорами и богатырскими эпитетами. Языком, достойным «Слова о полку Игореве» в этом сочинении повествовалось, как гой-еси добры молодцы во главе с Микулой Селяниновичем, то бишь Колей, пошли походом за молодильными яблоками в сад злого соседа Кащея, а тот спустил на них свору лютых псов. О перипетиях несчастного похода, с добросовестным перечислением количества разорванных штанов и укушенных лодыжек излагалось на двух страницах, переполненных до краёв грамматическими, синтаксическими, орфографическими и прочими погрешностями супротив русского языка. Дина Михайловна нашла достоинства Колиного сочинения настолько выдающимися, что лично зачитала его внимающему классу. Класс лежал вповалку, а Дине Михайловне только неимоверным напряжением воли удавалось сохранять на лице невозмутимое выражение. Коля растерянно озирался, не в состоянии понять, почему это учительница вроде как удостоила его сочинение высшей чести быть зачитанным, а одноклассники ржут, как лошади. Лишь узрев выведенные под текстом оценки – 1/1 (за грамотность и содержание) Коля осознал истинную ценность своего опуса. К спорту, и по складу своей корявой фигуры, и по флегматическому темпераменту, Коля был абсолютно непригоден. Проживая в двух шагах от футбольного бригадного ристалища, он ни разу не ступил на него ногой. Высокие сферы искусства были для него дальше, чем Альфа Центавра. Чем он заполнял свой досуг – ума не приложу. Кажется, любил разбирать и собирать всевозможные механизмы, но на этом чуждом для меня поле мы пересечься никак не могли. Лишь однажды провели вместе несколько незабываемых часов. Приговором совета класса меня приставили натаскивать Колю по русскому, литературе и истории, ибо ему грозило исключение из школы за неуспеваемость. Это, мягко говоря. Иметь сплошные двойки по девяти предметам из одиннадцати, кроме пения и поведения, это вам не фунт изюма, тут надо явить таланты особого рода, в чём мне довелось убедиться. Как выдержали мои легко уязвимые нервы, чего я натерпелся, лучше предадим забвению. Возможно, и я был не самым толковым наставником, возможно, но… Как бы то ни было, я сделал это. Коля с грехом пополам перетащился в следующий класс, в который, впрочем, не пошёл, истощив собственные силы и терпение наставников. Лавры сизифова труда разделили со мной Витя Ляшов, Валик Ерохин, Славик Карпенко, Петя Нужный, они тоже, не покладая рук, трудились на этом неблагодарном поприще, мы заранее распределили роли согласно выпавших билетов. В человеческом плане Коля был вполне нормальный мальчишка, безобидный, трудолюбивый, добрый, ну разве немного тугодум, но разве он в этом виноват? Чего-то не додала матушка-природа, в чём-то заела среда, но, надо отдать ему должное, он упрямо пробивался из тьмы к свету, обретя своё светлое будущее в области техники. А в девятом классе был горем для преподавателей и гирей на шее у добровольных помощников. Ничего, справились, терпение и труд всё перетрут. Чернявостью, слегка крючковатым носом, немигающими чёрными глазами Коля напоминал не то цыгана, не то черкеса, кто помнит образ Григория Мелехова в кинопостановке «Тихого Дона» Сергеем Герасимовым, где Гришку играет, если не ошибаюсь, актёр Глебов, так вот Коля мог быть его дублёром.
Про героя, обитающего на юго-западном краю площади, можно вовсе  промолчать, он и так выскакивает со своим непрошеным «я» на каждой странице повествования, но, как говорится, для счёту и для полноты картины замолвлю пару словечек. Парень он физически вполне развитой, насчёт умственного развития  имеются определённые сомнения, скорей нахватанный, чем умный, в общении колючий, учится прилично, о поведении этого не скажешь, болтлив неумеренно, умеренно дружелюбен. С одноклассниками уживается, с учителями не очень. В девятом классе перестал носить очки, зрение внезапно, к его радости,  улучшилось. Больше сказать про него нечего. Малосимпатичный тип. Лично я держался бы от него подальше.
Портрет Валеры Королькова я изобразил, как мог, значительно прежде, ещё один земляк Лёня Красилов, к великому сожалению, убыл за знаниями в безвестные веси, так что теперь на очереди представители самой дальней по ходу солнца бригады третьей, лежащей за тридевять земель, в тридесятом царстве «Красной Нивы». Она оказалась не щедрее пятой бригады, подарившей нам единственного (и то методом постыдного подлога) одноклассника, зато Илюша Патрин, в отличие от предателя Юрика Пономаренко, был стопроцентным аборигеном, проживая у чёрта на куличках заречной стороны станицы. Точно не знаю, но подозреваю, что именно удалённость «Красной Нивы» послужила причиной столь малого представительства её членов в школе №19. Хлебать каждый божий день семь вёрст крутого кубанского киселя охотников нашлось мало. Но Илюша явил себя бескорыстным (хотел ляпнуть «подвижником наук», да вовремя остановился, ибо никаким наукам Илюша не прилежал, будучи круглым троечником) ходоком, именно ходоком до школы и обратно. Если он надеялся долговременным упражнением нарастить длину своих ног – а росточка Илюша был ниже среднего – то надежды его сбылись разве на воробьиный клюв, подрос он за три года на столько же сантиметров. Возможно, и родители Илюши думали – пускай парень набирается силёнок, успеет ещё наработаться. И он прилежно месил грязь четыре километра туда, четыре обратно, в хорошую погоду ездил на велосипеде, учился средненько, но и отстающим не был, притом не только в учёбе, но и во внешкольной жизни класса. С поистине трогательным постоянством он неизменно прибывал на все наши спортивные мероприятия, подпольные междусобойчики, легальные походы и выезды – всегда на втором плане, скромно, но с достоинством, чувствовалось, что ему нравится вариться в общем котле, быть причастным жизни класса. Немного застенчивый, Илюша редко брал слово, стоит – глаза светятся, весь аж трепещет от желания высказаться, но робеет, не решается. Спросят – горячо, сбивчиво, выстраданно изольёт душу и опять надолго замолчит, на своём не настаивает, милый, простой Илько, как его звали в классе. Не знаю почему, к Ильку я всегда испытывал чувство особой симпатии за его непритязательный, но верный характер, за его врождённое, не фальшивое, стремление сказать, сделать тебе что-то приятное, за его ласковую готовность откликнуться на первый зов. Мы не были по-дружески близки, но чувство взаимной симпатии между нами было. И осталось.
Начинали в составе девятого «б» ещё пять-шесть ребят, боюсь соврать, называя их имена – они все вылетели уже после первой четверти. Смутно помнятся Жора Перебейнос, Коля Разживин, Саша Смольников (Апостолов), Петя Калугин, Вася Самохвалов, кто-то ещё. Наверно, они не рассчитали своих сил, или просто не захотели протирать бессмысленно штаны за школьной партой, не исключено, что их родители не сориентировались в грянувшей внезапно одиннадцатилетке, короче, причины у всех могли быть разные, исход один. Есть училища механизации в Усть-Лабе и Некрасовской, есть колхоз, где крепкого парня примут с распростёртыми объятиями – лучше раньше запрячь его в трудовую жизнь, нежели ждать, чему научит школа. В ней чадо может окончательно разбаловаться и развинтиться. Среди школяров бытовало стойкое убеждение, что между директором школы и правлением колхоза заключён тайный договор о поставке кадров, согласно которому Джага нарочно изгоняет из учебного заведения всех физически дозревших, но морально неустойчивых, поставляя их тем самым на рабовладельческий рынок, где колхоз скупает их оптом и в розницу. Мол, за каждого поставленного раба Джаге даже причитаются премиальные. Но оставим эти злостные сплетни на совести мнительных распространителей и с чистой и честной душой двинемся дальше.
Сверяясь с любимой фотографией девятого «б», вижу, что портретная галерея одноклассников подходит к концу, всех туземцев-кирпильчан я посильно изобразил, осталось намалевать портреты трёх иногородних, хуторян из Железного и Свободного. Приняли мы их в свои ряды без претензий, на дистанцию огромного размера между цивилизованным станичником и зачуханным хуторянином особо не напирали, земляки и земляки, кубанцы тож. Двое – Петя Хоменко и Коля Серый в нашей школе не задержались, закончив девятый класс, удалились то ли в родные камыши, то ли куда подальше. Жили они в интернате, неподалёку от школы, учились так сяк и ничем особым себя не проявили. Петя – хитрый, пронырливый, словно смазанный салом хохол, умел ловко втереться в душу, добыть необходимую помощь в учёбе и незаметно ускользнуть, не вредный, но и не самый располагающий. Хорошо играл в баскетбол и волейбол, помогал нашему классу одерживать победы в чемпионате школы, круглоликий, круглоплечий, сильный. В прочих увлечениях, кроме спорта, уличён не был. Про Колю Серого можно выразиться словами классика – «Экий матёрый человечище». Это что касается внешности. Представьте себе грубо обработанную скалу, увенчанную лохматой шапкой кустов. Сквозь дремучие лохмы волос еле видны маленькие недоверчивые глазки, серые, как его фамилия, телосложения могучего, ростом чуть уступает Мише Половнёву, но без Мишиной соразмерности, неуклюж, молчалив, как мамонт. Его густой бас удаётся услышать только учителям у доски, прочие смертные лишены подобной чести. Разлетится какой-нибудь говорун, ища в Коле собеседника, тот терпеливо слушает, помаргивая глазками, а в ответ ни слова. Если кивнёт – считай за счастье. Но чаще равнодушно отворачивается, оставляя партнёра в недоумении. Иван Васильевич не нашёл куда применить медвежью силу Коли, ко всем видам спорта, кроме вольной борьбы он был категорически непригоден. Так он прошёл через девятый класс, как ледокол сквозь льды, и пропал за горизонтом.
Третий хуторянин-железнянин Славик Карпенко прописался в нашем классе до выпуска. В отличие от Пети и Коли он не обладал выдающимся здоровьем, напротив, был скорей хилым, зато явил замечательные душевные качества, что не осталось незамеченным одноклассниками, а мы с ним стали настоящими друзьями. Славик не жил в интернате, его приютила семья Ерохиных, Валентин был его двоюродным братом, а их матери родными сёстрами. Поначалу Славик, попав из хуторской тишины и благодати в нашу буйную бурсу,  изрядно робел, испуганно озираясь вокруг себя из-под надвинутой на самые уши рябой, белой в серую крапинку кепки. Неудивительно, дикий ор, хулиганские выходки, бесцеремонные манеры киргиз-кайсацкой орды могли привести в оторопь и более закалённую душу. Но потихоньку Славик осмотрелся, понял, что на неприкосновенность его особы никто не покушается, случаев людоедства не отмечено, весь заряд бунтарской энергии коллег направлен на школьные порядки, ребята его окружают, в принципе, вменяемые, буйнопомешанными не пахнет, жить и дружить можно безбоязненно. Главным, располагающим качеством Славика была его необыкновенная участливость, не способность даже, а словно обязанность сопереживать попавшему, по его мнению, в страшную беду сотоварищу. Даже если ты вовсе не считал произошедшее с тобой серьёзной бедой, скорее мимолётным пустяком, Славик так не считал. По свойству своей чересчур ранимой натуры он полагал, что друг просто скрывает свою боль, не выставляет её напоказ, а на самом деле невыносимо страдает, и бросался утешать. Ты отмахиваешься – да ерунда всё, мне это что слону дробина – Славик не верит и сыплет соль на раны, пока ты и в самом деле не начинаешь чувствовать боль вместе с ним. Впечатлялся и загорался Славик моментально, но мог так же быстро остыть и разочароваться, что приводило к частым переменам в его настроении – от восторженности до депрессии. Начальной точкой нашего сближения выступило кино. Славик был страстным киноманом, не пропускал ни одного фильма, исключая индийские, и первой его фразой при встрече звучало: - «А ты видел»? Всесоюзный государственный институт кинематографии (ВГИК) светил ему из-за школьных стен негасимым маяком. Я, в отличие от некоторых штатских, никогда не называл кино главнейшим из искусств, скорей наоборот – считал его суррогатным придатком, рассчитанным на неприхотливые вкусы, но в клубы ходил, фильмы смотрел и порой убеждался, что в умелых руках даже это иллюзорное ремесло в состоянии подниматься до настоящего искусства. «Гамлет» Козинцева со Смоктуновским в главной роли заставлял подниматься волосы дыбом, как при чтении стихов Блока. И быть в курсе новостей кинематографа почитал долгом продвинутого юноши, листал «Советский экран», купил «Историю кино» какого-то француза. В свою очередь я задавал Славику встречный вопрос – «А ты читал»? Удостоверившись в его хуторской дремучести, пропагандировал излюбленных авторов и нашёл благодарного ученика. Славик охотно поглощал предложенные книги, сам увлёкся миссионерской деятельностью, просвещал невежд и начал даже опережать своего учителя по части современной литературы, которую тот, по классическому высокомерию, не шибко жаловал. Но, повторю, шатания и колебания настроения мешали Славику стать преданным поклонником поэзии и прозы. Тем более, что главным его увлечением было, за неимением кинокамеры, фотодело. Он носился со своим ФЭДом, как чёрт с грешной душой, не выпускал его из рук, щёлкал при каждом удобном случае и стал фотолетописцем класса, честь ему и хвала. Он и посейчас извлекает из своего обширного плёночного архива драгоценные кадры, глядя на которые вздрагиваешь и замираешь, переносясь в те далёкие, наши лучшие годы. В спорте Славику отличиться не было суждено, частые прорухи здоровья мешали. Его порой даже освобождали от уроков физкультуры и он, прислонясь к штакетнику парка, сочувственно наблюдал, как его одноклассники, тяжко дыша, превозмогая отроческие колики в боку, одолевают окаянную восьмисотметровку. И подбадривал нас вместе с Иваном Васильевичем хлопками ладоней и универсальным «давай». Болельщиком Славик был ярым и ни одних соревнований не пропускал, запечатлевая героев спорта. Успевал вполне, учился старательно.
Проблемы ему иногда доставляла чрезмерная доверчивость, граничившая с детской наивностью. В простодушной голове Славика не укладывалось, что  добрые сотоварищи способны подложить жирную свинью. Разыграть Славика не составляло никакого труда, и кое-какие ехидные личности не могли отказать себе в этом удовольствии. Создавались трагикомические ситуации, о самой выдающейся речь будет впереди, а пока расскажу об относительно невинной, и получил Славик коварный удар оттуда, откуда меньше всего ожидал.
Дело было в начале его карьеры в школе №19. В положенный день Славик должен был впервые дежурить по классу и, как человек ответственный, прибыл в подведомственную ему аудиторию заблаговременно, за полчаса до начала уроков. Вместе с ним прибыл и его двоюродный брат Валентин Ерохин, благородно взявшийся направлять первые шаги родственника. И когда Славик с пыльной тряпкой в руке устремился на исписанную вчерашними каракулями классную доску, контролирующий брат его остановил:
- В нашей школе не принято, чтобы дежурный готовил доску к уроку сухой тряпкой.
- А чем? – опешил Славик.
- В нашей школе моют шваброй.
Славик изумился, но возражать не посмел – коль старший брат говорит, (а Валька старше аж на четыре дня!) надо выполнять - и послушно отправился в подсобку уборщицы. Вооружившись ведром с водой, шваброй и половой тряпкой он принялся добросовестно надраивать доску под критическим взором наставника. Летели брызги, мел мутными волнами расплывался по чёрной поверхности, Славик отжимал тряпку и трудолюбиво добивался вожделенного глянца. Закон подлости – самый неотменяемый закон, в разгар вдохновенных трудов Славика на пороге класса возник директор, Василий Георгиевич Сенин, вездесущий Джага. Естественно, глаза у него полезли из орбит, а челюсть отвисла ниже узла галстука. Святую скрижаль, божественную классную доску, по которой  просвещённая десница педагога благоговейно выводит несущие свет учения письмена, какой-то невежа кощунственно марает грязной половой тряпкой, подлой тряпкой, минуту назад драконившей школьный туалет типа «сортир»!  Надругательство, которому имени не подберёшь! Святотатство!
Директор обрёл дар речи и взревел:
- Это что такое?! Что ты творишь, я тебя спрашиваю?!
Окоченевший от ужаса Славик пролепетал, мол, мою доску, что было и без того очевидно и привело директора в ещё большую ярость.
- Кто тебя учил осквернять учебный инвентарь! Негодяй! Ты что себе позволяешь!
И понеслись клочки по закоулочкам. Славик с тоской думал, что настал его последний день в стенах школы №19 и беспомощно переводил взгляд с директора на Вальку. Подлец Валька стоял руки по швам, смиренно потупив глаза, сама благовоспитанность и непричастность к свершаемому злодеянию. Не мог же Славик показать на него пальцем и сказать – «вот, он научил», сдавать товарища непростительный грех. Раз попался, бери вину на себя. И Славик молчал.
Отбушевав, директор, к облегчению жертвы, изрёк милостивый приговор:
- На два часа после уроков без обеда!
И ушёл, оставив после себя запах серы. Как разбирались между собой братья, история умалчивает, но мне хочется верить, что Валька добровольно самоарестовался вместе со Славиком – так справедливей, ну и не надо объяснять родителям дома по чьему наущению пострадал двоюродный брат, оставшийся без обеда.
К чести Славика, он не был особенно обидчив, и отпереживав очередной конфуз, на другой день смеялся вместе с обидчиками.
Эпидемическое увлечение музыкой не миновало чувствительную душу Славика. Оставаться пассивным слушателем или тешить самолюбие высоколобым  критиканством, чем промышляли некоторые ленивые сотоварищи, никак его не устраивало. Славик рвался самоутвердиться в образе активного музыкального деятеля. Бесславное фиаско трио «Вива Куба»  нисколько не остудило его пыл. Он усердно, правда, без особых успехов пиликал на аккордеоне вместе с Валентином, терзая слух домашних, какое-то время бегал в клуб дудеть в трубу, но и там, в силу разных внешних факторов, тоже не получилось раскрыть свой многогранный талант. Отчаявшись в чёрствых кирпильчанах, которым медведь на ухо наступил, Славик искал утешения на сцене родного хутора, где музыкальная жизнь била ключом. Сольную карьеру вокалиста, модного парня с гитарой, загубил в зародыше, наступил на горло льющейся из души песне руководитель местной самодеятельности, косный музыкант старой формации, который убеждал Славика, что ему лучше подойдёт балалайка. Этот струнный народный инструмент наличествовал в доме у Славика, но он принципиально к нему не прикасался, справедливо полагая его пережитком прошлого. Разумеется, предложение петь частушки под балалайку было с презрением отвергнуто. Своё музыкальное счастье Славик обрёл за батареей из барабанов, тарелок, бубнов и тулумбасов с палочками в руках, став ударником эстрадного оркестра. Там он задавал жару, оглушая пляшущих хуторян звоном грохочущей меди и ритмичным буханьем туго натянутой кожи. Если кто думает, что шевелить конечностями на хуторской сцене плёвое дело, тот глубоко заблуждается. Клуб зимой не отапливался, в нём стоял собачий холод, и чтобы руки слушались, а ступни не примерзали к педалям, Славик был вынужден надевать варежки и обувать валенки.  Вы можете представить себе ударника в валенках? Когда мне это удаётся, почему-то разбирает неудержимый кощунственный смех. Ничего не могу с собой поделать – там, где нормальный человек восхищается героем, я хохочу. Таков мой тяжкий крест. Остаётся надеяться, что смех мой не злой, и кто-то его поддержит.
Я вскользь упоминал о сущей беде в нашем классе с парными именами. На попытку окликнуть Илью или Виктора поворачивались сразу две головы, на имя Пётр аж три. Но выход был найден быстро. Скудость ономастики мы обогатили щедрым русским фольклором. Русский язык вообще предпочитает меткое прозвище безликому имени. Каждый субъект получил неповторимое прозвище и, за редким исключением, отзывался на него без обид. Итак, имеем двух Викторов – Ляшова и Усикова. Первый будет Витя Ляш, второй Витька Усик, коротко и ясно. С двумя Вячеславами распорядиться ещё легче – Карась и Карп, две рыбы, заплывшие в школу из речных водоёмов, один костлявый и молчаливый, второй помягче и говорливей. Илья Черноморов нарекается Муркой, Илья Патрин  - Ильком, не спутаешь. Михаилы, тот, что побольше – Половень и Хозяин, поменьше – Яколь, Мишутка Пипс, надо быть глухим и слепым, чтобы не уловить разницу. С Николаями париться нечего, Серый он и в Африке Серый, Черныш и в Кирпилях Черныш. Были три Петра, стали Хома, Петушок, и Петух, чего проще. Ну, и два Юрия, гордый носитель полного имени чаще фигурирует как  Жар-птица, а скромнейшего летописца без затей обзывают Медей. Одиночки-индивидуалы тоже не были обойдены и приобрели запасные псевдонимы. Больше всех имелось у Гены Нечаева, самые обиходные – Пендя и Ганс, откуда они взялись – объяснить не берусь. С Анатолием и Валерием не заморачивались, обошлись сокращением фамилий – Хупа и Королёк, выразительно и красиво. Только к Валентину Ерохину не приклеилось ни одно прозвище, так и проходил Валькой да Валиком. Но претензий, вроде, не заявлял.
Теперь, надеюсь, портретная галерея одноклассников достаточно полна, любоваться ей можно бесконечно, но пора отправляться на бой. Вглядитесь в их честные мужественные лица – у кого повернётся язык сказать о них плохое слово?! Это же чистое золото, а не ребята! Герои! Рыцари без страха и упрёка! Надежда страны! Да с ними можно горы воротить и столбовую дорогу в коммунизм мостить, только дай им волю! Любой педагог был бы счастлив получить в свои руки такой великолепный человеческий материал, лепи из них героев спорта, науки, искусства, радуйся!
А на деле вышел умопомрачительный скандал, учинился такой шум и гам, что святых вон выноси, учителя шли в 9-«б» лишь прочитав «спаси и помилуй» и трижды перекрестившись. Твёрдой уверенности дожить до конца урока никто не питал. В лучшем случае робко надеялись провести урок без ущерба для собственного здоровья. И было от чего.
Напомню - а кто не верит, пролистайте страницы с портретной галереей – по отдельности мы были вполне миролюбивыми мальчишками, совсем не хищниками. Но только по отдельности. Умники из министерства образования зачем-то согнали нас в стаю. А у стаи свои законы. В стае верховодят самые кровожадные, самые жестокие. Применительно к школе ими стали те, кто не хотел учиться. Таковые имелись в избытке. Что делать недорослю, которого родители выпроводили утром в школу? Можно болтаться под речкой, убивая время, но это занятие ненадёжное, попадёшься, да и осень на дворе, дожди, холод. Стоять пеньком перед учителем, выслушивая распекания – нудно, скучно, унизительно. Куда увлекательней сорвать урок, пощекотать нервы себе и вредному педагогу, проявить удаль, показать всем свою отвагу. В противостоянии учитель-ученик союзники всегда найдутся, у каждого школяра есть за пазухой камень мести. Казёнщина, фельдфебельские манеры директора, грубость преподавателей вызывали протест, пробуждали мятежные настроения. А тут нас взяли и объединили, дали почувствовать свою силу. Заводилами выступили, понятно, отпетые лоботрясы и двоечники, которым нечего было терять, их почин подхватили самолюбивые личности, не мыслившие уступить первенства, круговая порука втянула всех прочих, класс сомкнул ряды и….
«И грянул бой»! Выбором оружия не стеснялись, тактику применяли самую разнообразную, от партизанских засад до лобовых атак. Методами подпольщиков, когда внезапно и бесследно исчезали классный журнал и мел, тоже не гнушались. Но это были мелочи, детские шалости. Мы изобретали и пускали в ход диверсии убийственные, изощрённые и совершенно неотразимые. Вот несколько примеров.
Клавдия Васильевна идёт на урок и вдруг видит столпившихся перед дверями кабинета своих любимых учеников. Они усиленно гримасничают и вообще всем своим видом демонстрируют предельную степень отвращения. В чём дело? Зажимая рты и носы, жертвы нежного обоняния лишь мычат и тычут руками на закрытую дверь. Клавдия Васильевна решительно отворяет створку и тут же отшатывается назад. От порога и до классной доски, а особенно обильно вокруг учительского стола вьётся ручей сногсшибательно вонючей жидкости радикально чёрного цвета. По характерной консистенции и родному аромату опытный нюх станичника безошибочно определяет отхожие стоки свинячьего сажка. Кто-то не поленился зачерпнуть их из выгребной ямы, бережно упаковать и заботливо доставить в школу. Но кто? Никакой допрос с пристрастием не даст ответа. Ангельски невинный 9-«б» на такую гнусность не способен. Достаточно взглянуть на их суровые осуждающие лица. Общее мнение - это происки подлых конкурентов, завидующих высокой успеваемости девятого «б». Не иначе, девчонки из 9-«а» постарались, они такие. Учительница в отчаянии – свободных кабинетов нет, пока дозовёшься уборщицу, (а она ещё покочевряжится), пока проветришь, сорок пять минут истекут. Лишённые доступа к вожделенному источнику знаний безутешные ученики скорбят и рвут на себе волосы. Урок безнадежно сорван.
Вариант №2. Осень, в учебных кабинетах прохладно, уборщицы растапливают печи. Лёгкий дымок, струящийся из топки, наводит изобретательные умы на гениальную мысль. В мусорной куче у мехдвора спешно добывается промасленная ветошь и торжественно возжигается в кабинете накануне  нежеланного урока алгебры. Когда до прихода преподавателя остаётся минута, а последний ряд столов скрывается в дыму, чадящие лохмотья вместе с обломком автомобильного крыла, исполнявшим роль очага, выбрасываются за окно. Стоим, задыхаемся, ждём. Входит Надежда Васильевна Грицай и не может открыть рта, грудь спирает. Мы тоже дружно кашляем, показывая, что атмосфера кабинета губительна для юных лёгких. Наконец, Надежде Васильевне удаётся задать вопрос о происхождении дымовой атаки. Слышит слёзные жалобы на невыносимо плохую тягу печи. Вникать учительнице некогда, действительно, дышать нечем, она предлагает нам покинуть газовую камеру и покидает её вместе с нами. В коридоре, отдышавшись, ищет смелых отворить окна, карабкаться женщине на подоконник неприлично. Герои находятся, но вскоре выныривают из дымовой завесы и докладывают, что створки заколочены гвоздями, надо звать завхоза Пузикова с инструментом. Базируется завхоз в старой школе за парком, куда и направляется гонец, разумеется, самым черепашьим аллюром, с попутным тщательным изучением афиш клуба, фотографий на доске почёта и карикатур на доске позора. Почему о коварном поведении гонца мне известно во всех подробностях, объясняется просто – им был я. Разыскав Пузикова, нарочито путано мямлю, что его призывает учительница математики для открывания окон в её кабинете. Пузиков недоумевает – «Мне что, делать нечего как бегать окна открывать? Сама откроет». Сказать про гвозди и инструмент я почему-то забываю, отправляюсь восвояси и рапортую об отказе завхоза. Надежда Васильевна посылает второго, более надёжного гонца, тот приводит, наконец, разъярённого Пузикова, который показательно щёлкает разболтанными шпингалетами. Гвоздей и в помине нет. Но уже звенит звонок, и классу так и не довелось насладиться формулами и теоремами.
Вариант №3. Выпал снег, на улице морозец, в классе тоже свежо, но рассчитывать на отмену занятий из-за низкой температуры не приходится, пар изо рта не идёт. Беглая подача голосов выявляет, что к предстоящему уроку немецкого большинство коллег забыло подготовиться. Грозит массовая раздача двоек от Нины Ивановны, записи в дневнике и прочие неприятности. Надо срочно что-то предпринимать. Что ж, понизим температуру своими руками. Окна у нас, слава богу, выходят на тыльную сторону школьного двора, ну-ка их настежь. Притока морозного воздуха нам кажется мало, пейзаж недостаточно устрашающий. Сигаем наружу и, если бы в классе стояла видеокамера, она бы зафиксировала форсированную работу трёх снежных пушек. Во все окна класса безостановочным потоком летят белые струи. Пол, столы, стулья, включая кафедру учителя, покрываются густым слоем снега. Стоящий на атасе Гена Нечаев орёт – «Похи! Шилиха идёт»! Через секунду дрожащие от холода ученики дисциплинированно стоят за столами. Входит Нина Ивановна, поскальзывается и едва удерживается на ногах. По классу впору передвигаться на лыжах. У Нины Ивановны трясутся от негодования губы, её жгучий взгляд способен растопить снег. Мы нестройным хором вопим про метель, которая распахнула окна и привела учебный кабинет в непригодное состояние. Но Нина Ивановна стреляный воробей, её на мякине не проведёшь. Наша бесстыжая брехня и посиневшие физиономии не вызывают в ней ни малейшего сочувствия. Она человек действия и, не медля, приступает к таковым. Ближним к окнам особям, тем, кто громче всех клацают зубами, отдаётся приказ  закрыть рамы. Подавшим мнение призвать завхоза Пузикова велено закрыть рты. Староста Миша Половнёв с мобилизованной авральной командой на рысях отправляется за вениками, совками и вёдрами. Прочие устроители снежных заносов, облачившись в пальто и шапки, под безжалостные понукания Нины Ивановны сгребают снег со столов шкодливыми голыми руками. В раскрыленой на плечах шали, со вздыбленной гневом пышной причёской, вся дышащая неукротимой энергией учительница немецкого парит над нами вагнеровской валькирией. Будь в её руках не указка, а меч, летели бы наши головы с плеч долой. А так лишь достаются шлепки по филейным частям самым ленивым. Как мы ни тянем резину, как ни изображаем из себя еле передвигающих ноги пленных японцев Нина Ивановна успевает, приведя аудиторию в порядок и рассадив бузотёров по местам (шапки и пальто милостиво позволено не снимать), вкатить нам несколько двояков. Полной победы мы не одержали, но утешаемся тем, что могло быть много хуже. А так – боевая ничья, дневники половины собратьев всё-таки отстояли.
Весьма эффективным средством борьбы с неугодным преподавателем может послужить обыкновенный столярный клей, или резиновый, без разницы. Надежда Васильевна прихворнула, и её временно замещал один из череды эфемерид, математик Скуратов, человек желчный и высокомерный. Особенно мы его невзлюбили за манеру обращаться с нами, как с цирковыми зверями. Слегка хромающий, Скуратов приходил в класс не с тростью, а с длиннющей указкой, наподобие хлыста дрессировщика. Усевшись вполоборота, он свободно  дотрагивался своим стрекалом до доски и до второго ряда ученических голов, контролируя процесс укрощения, пардон, обучения. Хромую ногу жалел и, раз угнездившись на стуле, не вставал до конца урока. Наблюдательные ученики сделали вывод из усидчивости преподавателя и разработали действенный план. Как известно, столярному клею для скорейшего и прочного высыхания нужна высокая температура, а 36,6 градусов усидчивого учительского зада, в принципе, её гарантировали. И перед самым приходом Скуратова тонкий слой столярного клея был профессионально нанесён на жёсткое сиденье стула. Кем – пусть останется военной тайной. Полчаса объекты склеивания провели в радующей глаз столяров заданной неподвижности и при стабильной температуре. Потом Скуратов, видимо, почувствовал некий дискомфорт, попытался переменить позу, но было поздно. Клей сработал на сто процентов. Преподаватель математики вдруг осознал себя кентавром, да ещё шестиногим. Отчаянное усилие ошалевшего преподавателя оторвать приросшее к заду инородное тело завершилось очередной метаморфозой – сиденье стула из жёсткого стало мягким, покрывшись аккуратным кругляшом той шерстяной ткани, что ещё недавно составляла часть штанов, а собственный зад Скуратова постыдно обнажился. Высокомерный преподаватель растерялся и, бросив стрекало, прикрывая прореху раскрытым классным журналом, устремился через пустой, благодарение богу, школьный двор по направлению к учительской. Через минуту оттуда разъярённым носорогом вылетел готовый рвать и метать Джага, и пошла потеха. Построение расстрельной шеренгой, допросы, требование выдать злодея, угроза исключить всех скопом, обыски, ор, всё, как положено. Разумеется, ничего любимый директор не добился, мы были немы, как рыбы, и непоколебимы, как скалы. До выздоровления Надежды Васильевны уроки математики Джага проводил самолично и, надо отметить, не присаживаясь, и даже не дотрагиваясь до стула. А Скуратова мы больше не видели, по слухам, перевёлся в Воронежскую.
Коллективными стачками и саботажем мы не ограничивались. Некоторые особенно честолюбивые герои искали личной славы и не щадили своих буйных голов. Высшей доблестью почиталось иметь по всем предметам, включая пение и поведение, круглые двойки. Тройки презирались, как признак слабодушия. Только двойка, полновесная громкозвучная двойка увенчивала героя лавровым венком. Достигали этого алого знака доблести разными способами. Можно было просто не прикасаться к учебникам и тетрадкам и на все вопросы учителя отвечать без запинки «не знаю». Но этот марктвеновский способ отдавал примитивизмом, мог вызвать подозрение в прирождённой тупости, не сулил упоения боем, а потому ценился невысоко. А вот когда ты отказываешься, например, выходить к доске, ссылаясь на незаконченный «морской бой», а затем не желаешь покидать класс пока доведённый до исступления учитель не сбегает за директором, тогда ты получаешь вместе с двойкой по поведению заслуженное уважение товарищей, ты настоящий герой. Или, когда встав посреди урока, вдруг заявляешь, что намерен направить свои стопы к дому, дабы подкрепить угасшие силы борщом с пирожками, потому как россказни учителя о тропических фруктах разожгли у тебя аппетит. И непреклонно удаляешься, не слушая возмущённых криков учителя. Хорош и широко используется способ вместо прямого ответа на заданный вопрос пуститься в околичные препирательства с преподавателем и тем довести его до белого каления. Приобретённая таким способом двойка ценится несоизмеримо выше, нежели добытая партизанским молчанием. Редкий урок обходился без одиночного, а то группового изгнания бунтарей, директор и завуч то и дело мчались в девятый «б», как на пожар. Каждое утро у дверей директорского кабинета мрачно переминалась толпа обескураженных родителей, вызванных для срочного принятия воспитательных мер. Резвились мы всласть и долго, всю первую и большую часть второй четверти.
Конечно же, руководство школы не могло смириться с нахождением в его стенах очага перманентного беспорядка, оно боролось с нами, не покладая рук, боролось свирепо и беспощадно. Но начальный этап возгорания пожара слегка прошляпило и хватилось тушить с запозданием. В первой четверти нашим классным руководителем назначили второго преподавателя немецкого языка школы. Назначение более чем странное, ибо уроков она у нас не вела, мы виделись с ней лишь на классных собраниях, которыми она явно злоупотребляла, как и собраниями родительскими, что, впрочем, вполне объяснимо – её коллеги вопияли о немедленном воздействии на очаг анархии. Никто из одноклассников не помнит её имени-отчества, внешность её мне памятна – сухая, невозмутимая (даже когда, забывшись, она кричала на классном собрании вместо русского «тише» немецкое «руйк», её худое лицо ничего не выражало), в сером строгом костюме, типичная немка. И, как положено немке, чересчур уповала на формальную сторону дела. Скучно отчитывала, скучно взывала к разуму. Достучаться до своих непробиваемых подопечных у неё шансов не было. Ошалевшие от еженедельных собраний родители тоже пребывали в шоке и недоумении, понять – почему их вменяемые и послушные в родном доме чада внезапно превращаются в школьных стенах в ораву бесноватых дикарей, объяснить классная руководительница не умела.
Во второй четверти нашим классным руководителем стал чудак «церцение», великолепный Эмиль Леопардович, и руководил вплоть до своего скорого заключения под стражу. Леонардовичем его почти никто не звал, мы сочли, что Леопардович звучит намного выразительнее и без стеснения возводили его родословную к потомству леопарда. Он сначала поправлял, потом устал. Полагаю, только от полной безнадёги и упрямого, вплоть до увольнения, отказничества  прочих учителей, директор отчаялся назначить на столь ответственный пост такую нелепую личность. Замухрышка-троглодит не мог снискать у банды головорезов ни малейшего признания. Мы его даже за мужчину не считали. Иллюстрацией наших взаимоотношений послужит следующий эпизод.
Распространяя едкий запах печки-буржуйки и пряный дух керосина, нервной походкой затравленного зверя в класс входит Эмиль Леопардович. На нём, как всегда, грязные ботинки, обтрёпанные брюки, сорочка из помойки и пиджак всмятку. (Наши сердобольные девчонки клали ему на стол, правда, без подписи, анонимные записки с предложениями привести его гардероб в приличный вид). По благоприобретённой привычке Эмиль Леопардович зорко озирается, взгляд его падает на классную доску, и живой человек внезапно превращается в каменную статую. От увиденного, действительно, может парализовать. На чёрной зеркальной глади красуется выведенное аршинными рыжими чертами знаменитое русское слово из трёх букв. Прочерчено каллиграфически безупречно, шрифт готический, грамматических ошибок нет, смысл предельно ясен, над заключительным «кратким и», как положено, порхает кокетливая птичка. Обезумевший Эмиль Леопардович хватается за тряпку и начинает судорожно затирать наскальную роспись, наивно предполагая, что она исполнена в классических традициях пещерных живописцев - жёлтой охрой. И тут же убеждается в своём роковом заблуждении. Твёрдая рука вдохновенного мастера избрала на сей раз инструмент вечности - резец, в данном случае ржавый гвоздь, и чем сильнее Эмиль Леопардович налегает на пропитанную мелом тряпку, тем отчётливее и ярче проступает белый на чёрном фоне, кричащий и дерзкий, словно революционный лозунг на знамени анархистов, подзаборный текст. Но недаром Эмиль Леопардович преподаёт черчение. Он рывком выдвигает ящик учительского стола, отвинчивает пробку на пузырьке с китайской тушью, макает в неё тряпку, и, не щадя пальцев, загрунтовывает свой краткий титул. Вскоре классная доска блещет  незапятнанной поверхностью. Теперь можно перевести дух, обернуться и встретиться глаза в глаза с врагами. Во всё время его лихорадочных трудов за спиной не раздалось ни звука. И сейчас стоят, молчат, хладнокровно выжидают. Точь-в-точь окружившая жертву стая волков. В самом деле, куда торопиться – добыча загнана, никуда не уйдёт. Главная добродетель хищника – терпение. Замерли, облизываются, слюна капает с клыков, вот-вот набросятся. Эмиль Леопардович вздрагивает и трясёт головой, отгоняя видение. Нет, он классный руководитель, перед ним ученики, которых он пришёл учить черчению. Но поприветствовать класс обязательным «Здравствуйте», пожелать здоровья после того обращённого к нему привета, что он прочёл на доске, сил не находится. Подчёркнуто недоброжелательно предлагает классу садиться. Сам, прежде чем усесться на стул, осторожно водит по сиденью рукой – на кнопки он уже усаживался. Кнопок нет, зато от взгляда на пол волосы встают дыбом. По проходам между рядами и вдоль классной доски словно прошла колонна сирийских беженцев – обрывки бумаги, неизвестно каким ветром занесённые листья, конфетные обёртки, комки грязи. Для полноты картины не хватает разве окурков.
 - Дежурный! – возвышает глас Эмиль Леопардович.
Это глас вопиющего в пустыне. Ученики переглядываются, пожимают плечами, можно подумать, что это слово они слышат впервые в жизни. Классный руководитель поднимается по административной лестнице ступенью выше:
 - Староста!
Безвинный ответчик за все прегрешения класса, Миша Половнёв послушно встаёт.
 - Кто дежурит сегодня?
Миша морщит лоб – в этом бедламе забудешь собственное имя – и принимается рыться в портфеле. Совершенно напрасное занятие – листок с графиком дежурств давно выкраден и уничтожен.
Мишин взгляд растерянно блуждает по классу и останавливается почему-то на мне.
 - Меденец, - произносит он весьма неуверенно.
Я подскакиваю, как ужаленный, и призывая в свидетели всех не потерявших память, напоминаю, что отдежурил честь честью не далее как вчера и за время моего дежурства никаких происшествий не случилось. Подтвердить или опровергнуть моё заявление никто не решается, ибо оно недоказуемо, как непорочное зачатие девы Марии.
У Миши фамилия дежурного упорно сопрягается с именем Юрий, он выдвигает следующим кандидатом Юрика Пономаренко и получает негодующую отповедь:
 - Миша, как тебе не стыдно! Я же прекрасно помню, что дежурю завтра, разве я могу забыть о такой почётной обязанности?! И вообще, Эмиль Леонардович, – Юрик искусно подольщается ортодоксальным произношением отчества классного руководителя, отгораживаясь от прочих невеж, величающих его сыном леопарда – если бы сегодня дежурил я, то подобного безобразия ни за что бы не допустил!
Непритворный пафос, одушевлённые модуляции голоса, артистическая жестикуляция - Юрик, как всегда, неотразим. Подозрения с него сняты, он чист перед строгим судом, как алмаз. Имеет право горделиво оглядывать прочих неотмывшихся. Хотя сегодня должен дежурить никто иной, как он.
Больше Юриев в классе нету, в голове у Миши всё перемешалось, молчит, понурив голову. По алфавиту его фамилия стоит как раз перед Пономаренко, и это прискорбное обстоятельство приводит Мишу в полный ступор. Распутывать клубок изуверской лжи у него нет сил.
На помощь неожиданно приходит Эмиль Леопардович. Он заявляет:
 - Ладно, раз дежурного сегодня нет, я буду дежурным. Мне платят деньги за руководство классом, я проведу с вами урок уборки.
Мы недоверчиво смотрим на этого чудака. Что он придумал? Трагические интонации его голоса нисколько не трогают наши зачерствелые души. Классный руководитель выходит и через минуту возвращается с веником и совком. Жалкий театр одного актёра, смехота. Но Эмиль Леонардович одновременно актёр, режиссёр и директор театра. Предоставить нам привилегию смотреть спектакль, развалясь в ложах, он не намерен, он выстраивает нас вдоль классной доски и пока шеренга из двадцати лоботрясов хихикает и перешёптывается, образцово-показательно подметает класс. Если он надеялся таким образом усовестить нас и подать благой пример, то жестоко ошибался. Когда кулисы наших спин по его команде раздвинулись, на доске открылось во всей красе восстановленное трудолюбивыми руками его учеников всё то же знаменитое слово из трёх букв. Пока классный руководитель преподавал урок прилежания, мы тоже не бездельничали. Правда, использовали на этот раз мел. Гвоздь громко скрипит. Как говорил великий вождь – «Любое государство лишь тогда чего-нибудь стоит, когда умеет за себя постоять». Эмиль Леонардович постоять за себя не умел.
     Параллельный девчачий 9-«а», конечно, ни в какое сравнение с 9-«б» не шёл. Но поизмываться над бедным Эмилем Лепардовичем случая не упускали. Вот яркая иллюстрация. Надя Чернышкова, разбитная симпатичная деваха, на которую заглядывались многие, подметила – какими вожделеющими взглядами пожирает её убогий холостяк и буквально вила из Эмиля Леопардовича верёвки. Вызывает её учитель черчения к доске, и пока она, похохатывая, рисуясь, демонстрируя свои выдающиеся стати, неспешно подвигается меж рядами, сам впадает в одуряющий любовный транс. Кто перед ним – ученица или объект поклонения – он уже не соображает. И когда на его предложение что-то там изобразить на доске, Надя, строя глазки, игриво говорит – «Подарите мне вон тот цветок, - указывает на одинокую астру за окном – тогда стану отвечать», - Эмиль Леопардович окончательно теряет голову и лезет на подоконник. Надо тут что-либо добавлять?
    Кстати – о терминологии революционных вождей. В начале двадцатого века эсеры применяли против царских сатрапов два типа террора – индивидуальный и массовидный (ну и словечко!). Мы, как наследники (или жертвы?) революции усвоили их плодотворный опыт и, смею надеяться, развили и усовершенствовали.  Глубоко изучив психологию и характеры субъектов террора, мы искусно сочетали несомненную массовидность с сугубо индивидуальным подходом. Некоторых субъектов пришлось, к сожалению, исключить из смертного списка, но их немного. Понятно, директор. К нему ни на какой козе не подъедешь, власти у него выше крыши, выгонит из школы и поминай как звали. Ну, Иван Елизарович. Тот шуток не понимает, рука у него хоть одна, да железная, вмиг оттащит за шкирку к тому же директору, отпадает. Терроризировать Ивана Васильевича никому в голову не придёт, он сам кого хочешь затерроризирует, диктатор ещё тот, получать от него пинки и подзатыльники мало приятного. Однажды, рассвирепев, запустил нас на изнурительный марш-бросок аж до Чечелева моста, зимой, по снегу и льду. Вернулись с языками на плечах. К тому же урок физкультуры единственный, на который бежим с удовольствием. Есть несколько учительниц, слишком уж беззащитных, тех жалеем и применяем к ним умеренно гуманный по нашим меркам террор. Индивидуальный подход довольно разнообразен и говорит о нашем тонком понимании человеческой натуры.
     Вот преподаватель военного дела, а ранее и физкультуры, Николай Ефимович Морозов, обладатель высокого роста, громового голоса, казарменных привычек. Типичный бурбон, никакой не учитель по образованию, капитан артиллерии в отставке, один из случайно, по нужде, привлечённых в школу людей. В колхозе специализировался на руководящей работе широкого спектра, но из-за непреодолимой приверженности к горячительным напиткам нигде долго не задерживался. Пагубное пристрастие доводило его до откровенного криминала. Повелев ученикам принести по двадцать копеек на покупку волейбольного мяча, он не удержался и купил за наши серебряные двугривенные бутылку водки. Года через два, когда военное дело в школе упразднили, он закончил свою славную карьеру в ранге начальника пожарной команды. Закончил, увы, преждевременно и скоропостижно, ибо сгорел на посту, но не от возгоревшегося огня, а от чрезмерной дозы спиртного. Его уроки военного дела были не только бездарны, но и отвращали несносной профанацией уважаемой армии. Из материальной базы одна на всех трёхлинейка Мосина, давно снятая с вооружения, да ещё с просверленным казёнником, бесполезный тяжеленный дрын. Научной литературы ноль, устные разглагольствования Николая Ефимовича перед изображённым на доске зигзагом стрелковых окопов нагоняли умственную тоску, строевая подготовка в штатской разнокалиберной одёжке выглядела унизительной карикатурой. Но с капитаном в отставке  следовало держать ухо востро, он был из тех «ушибленных войной» личностей, которые и спустя много лет не могут расстаться не только с военным обмундированием – он ходил в офицерской фуражке и шинели - но и, что опасней всего, с командирскими замашками. Рукоприкладством он не брезговал, рука у него была тяжёлая. От греха подальше мы порешили прикидываться полными идиотами, абсолютно невосприимчивыми к военной науке, и тем самым скрасить скуку уроков и заодно досадить неотёсанному бурбону. В ответ на его вопросы мололи невообразимую чепуху, путая танки с подводными лодками, истребители с «кукурузниками», пушки с полевыми кухнями. Лучшим укрытием от артиллерийского огня провозглашали срочное отступление из зоны поражения, а наиболее эффективным способом наступления передвижение по-пластунски. Николай Ефимович бесился и, дабы зарядить наши мозги воинским духом, выгонял во двор на строевую. Ну, тут мы получали возможность продемонстрировать свою бестолковость во всей красе. По команде «налево» половина строя исправно поворачивала направо. Угрозы Николая Ефимовича привязать нам на плечи пучки сена и соломы оставались пустым звуком – исходный материал в стенах школы отсутствовал. Как известно, солдату предписано по команде «шагом марш» неукоснительно начинать движение с левой ноги. Все попытки Николая Ефимовича вдолбить нам эту прописную истину терпели крах. Часть строя браво начинала с ноги правой, наступая на пятки шагнувшим с левой, часть усердно исполняла «шаг на месте», препятствуя продвижению ринувшихся вперёд, бойцы налетали друг на друга, сталкивались, сбивались в кучу – «стадо баранов», по горестному заключению Николая Ефимовича. Приказ грянуть лихую строевую песню оборачивался тем, что Гена Нечаев тоненьким голоском затягивал «В лесу родилась ёлочка». Терпению Николая Ефимовича приходил конец и он прибегал к последнему воспитательному аргументу – марш-броску, громогласно сожалея, что не может загрузить спины тупых ослов полной выкладкой в тридцать два килограмма. Совершать налегке бег трусцой по кругу школьного стадиона – Николай Ефимович напрасно срывал голос, добиваясь ускорения темпа – пустячная забава, вполне можно вести на ходу непринуждённые светские разговоры, да и звонок прозвенит вовремя. Чао, Николай Ефимович.
    Совсем другой коленкор – урок химии. Тут неограниченный простор для самодеятельности и творчества. Преподаватель Екатерина Ивановна, больше известная под партийной кличкой Хивря, существо безобиднейшее, можно даже сказать, ущербное. Во время войны с её дочерью произошло какое-то несчастье, произошло у неё на глазах, и Екатерина Ивановна слегка тронулось умом, стала теряться во времени и пространстве. Она уже закончила было трудовую деятельность, мирно поживала во флигельке у школьного двора, разводила индюков и выращивала незабудки, но страшный дефицит преподавателей в нашей школе (настаиваю – ужиться с Джагой могли только пуленепробиваемые люди) опять вернул её на покинутую стезю. Отстранённое восприятие действительности надёжно защищало Екатерину Ивановну от тревог внешнего мира, наши буйные выходки она принимала с тем же благодушием, с каким подставляют лицо весеннему ветерку. Бабушка божий одуванчик, лучше её не охарактеризуешь.
    Вот входит она в кабинет, бережно держа в руке деревянный ящичек с колбами, пробирками и бутылочками, где переливаются всеми цветами радуги реактивы, растворы, щёлочи, кислоты и прочие соблазнительные вещества. Некоторые завзятые алхимики нетерпеливо потирают руки, готовые приступить к экспериментам по добыванию волшебного эликсира. В карманах у них припасены ингредиенты для весьма рискованных опытов. Сама Екатерина Ивановна никогда к содержимому ящичка не прикасается, но считает своим долгом торжественно носить его с собой, как монарх носит скипетр и державу. Этот ящичек, напоминающий плотницкую «ношатку» для инструмента – символ её причастности к науке химии. Оставлять ящичек без присмотра в кабинете равносильно дать обезьяне поиграть с гранатой. Поэтому он неразлучно перемещается по школе вместе с Екатериной Ивановной.
Итак, ящичек водружается на учительский стол и Екатерина Ивановна поднимает свои ангельские голубые очи. Класс приветствует её факельным шествием. Ликующие ученики маршируют по проходам, возвысив над головами горящие листы бумаги, позаимствованные из тетрадок и учебников, и дружно горланят «Смело мы в бой пойдём за власть Советов». Некоторые и впрямь идут походом прочь из класса, давая понять, что им тут делать нечего, другие намерены дать бой здесь и сейчас. Всё это в порядке вещей, Екатерина Ивановна безмятежно дожидается, когда факелы догорят, а марширующие угомонятся. Наконец, все занимают места согласно боевого расписания. Екатерина Ивановна усаживается, и ноги её внезапно натыкаются на нечто упругое и подвижное, издающее радостный клёкот. Заглядывание под стол удостоверяет, что это спелёнутый полотенцем вожак её индюшачьего стада. Полотенце тоже её, ещё утром оно висело на бельевой верёвке. Индюк рад встрече с хозяйкой, Екатерина Ивановна растеряна – как он сюда попал? Ученики, вопреки всякой очевидности, в один голос уверяют, что вошёл в кабинет следом за ней. Нет, орущий под столом индюк на уроке совершенно излишен, гвалта и так хватает. Находятся добрые души, которые берутся депортировать самозваного ученика в загородку её двора.
     Относительный порядок восстановлен. После обязательных формальностей, Екатерина Ивановна, наложив одну руку на драгоценный ящичек, дабы уберечь его от покушений, второй рукой раскрывает журнал и приглашает к доске Славу Карасёва. Но неожиданно сталкивается с загадочным поведением ученика. Слава заявляет, что он не в настроении и выходить к доске не намерен. У него меланхолия. Екатерина Ивановна мягко настаивает, Карась твёрдо стоит на своём, покидать дремотную тину меланхолии он наотрез отказывается. Тогда Екатерина Ивановна говорит, что, к сожалению, будет вынуждена поставить ему двойку. Карась заверяет, что не поставит. Несколько минут продолжаются безрезультатные прения сторон, Екатерина Ивановна истощает дипломатический лексикон и  заносит ручку над журналом, но в самый решающий момент тот уплывает с поверхности стола. Карась, вильнув хвостом, возвращается в родные глубины с нагло похищенной добычей и плотно припечатывает журнал своим широким задним местом к сидению стула. Екатерина Ивановна чувствует себя обезоруженной, учитель без журнала, что пушка без ствола. Приходится плестись за бесстыжим похитителем и уговаривать его вернуть священный атрибут. Карась, утвердившись на прочно занятой позиции, вступает с преподавателем в азартный торг, а точнее, занимается беспринципным вымогательством. Пообещаете, что не поставите двойку – верну, не пообещаете – не сдвинусь. И, разумеется, добивается своего.
     Пока Екатерина Ивановна торгуется с Карасём, за спиной у неё вовсю орудуют пытливые алхимики. Во главе подвижников науки Петя Нужный. В пробирки, реторты и колбы наугад сыплются селитра, марганец, сера, толчёный магниевый порошок. Результаты опытов превосходят самые смелые ожидания. На учительском столе бьют гейзеры, извергаются вулканы, растекается лава и пена, дым коромыслом, зловещее шипение ядовитых газов и – триумфальным аккордом – оглушительный взрыв. После успешного завершения всех мыслимых и немыслимых химических реакций разорённый ящик Пандоры торжественно отправляется в подсобку уборщицы усилиями бесстрашного дежурного. Можно продолжать урок, если происходящее можно назвать уроком. Народ невозбранно шатается по классу, гуртуется в кружки по интересам, там пишут письмо турецкому султану, там режутся в карты, желающие покурить задумчиво пускают кольца в потолок, любители свежего воздуха выходят без спросу вон, Запорожская Сечь во всей красе, одних кружек с горилкой не хватает, но спокойствие Екатерины Ивановны нерушимо. Положено проводить опрос, вот она его и проводит.
К доске приглашается Петя Нужный. У него свой способ избегнуть двойки. Так как учить уроки подвергалось безусловному осуждению (Валик Ерохин разразился по этому поводу философской сентенцией – «приходить с выученным уроком считалось непорядочным поступком»), то Петя находчиво избрал в союзницы нейтральную музу лирической поэзии. Бодро выбежав своей танцующей походкой на подиум, он принимает ораторскую позу, патетически, как Пушкин на лицейском экзамене, вытягивает вверх руку и начинает самозабвенно декламировать «Я помню чудное мгновенье». По его лицу пробегают судороги священного вдохновения, волосы встают дыбом, ярко-синие глаза испускают пронзительные лучи, звонкий голос сражает наповал самых бесчувственных истуканов. Екатерина Ивановна смущена – влюблённый взгляд Пети устремлён на неё, пылкими тирадами одержимый пиит бомбардирует её очарованную душу, он готов вот-вот пасть к её ногам, ногам дряхлой старухи, у которой следов былой красоты не разглядеть и под микроскопом – что за наваждение? Ей не нужны признания в любви, ей нужен ответ по химии. Она деликатно пытается пресечь Петину декламацию:
 - Петенька, здесь не урок литературы. Отвечай, пожалуйста, по теме.
Споткнувшись на «сердце бьётся в упоенье», Петя никнет, как сломленный колос, и, обхватив голову руками, сокрушённо бормочет:
 - Ничего не могу поделать с собой, Екатерина Ивановна. Как увижу вас, сразу из меня стихи так и прут, так и прут. Вы меня заколдовываете.
Класс корчится от смеха, Петина способность к шутовству всем давно известна. Екатерина Ивановна далека от реальности. Она не на шутку встревожена, она всерьёз озабочена странным заболеванием ученика, она расстроена своим гипнотическим воздействием. Как же помочь бедному мальчику? В качестве паллиатива Пете предлагается отвечать, повернувшись спиной к объекту гипноза. Так и быть, она готова пойти на это нарушение школьного этикета.
Петя мотает буйной рыжей головой.
 - Ничего не выйдет, Екатерина Ивановна. Я пробовал. Понимаете – как только вы входите в класс, всё вокруг наполняется аурой поэзии и я весь в её власти. Я бессилен.
     Голова Пети склоняется долу, он закрывает лицо ладонями, плечи сотрясаются от рыданий. Екатерина Ивановна озадачена – где найти лекарство от этой непобедимой болезни? Что надо предпринять, чтобы ученик смог ответить урок? Не выйти же ей самой из класса?
И тут Петя вскидывает озарённую счастливой мыслью голову. Пускай глаза его ещё мокрые от слёз, а голос срывается и дрожит, но в словах столько веры и надежды!
 - Знаете, Екатерина Ивановна, я уверен, что к следующему уроку сумею справиться с собой. Возьму себя в руки, приложу все силы. И отвечу блистательно, вот увидите.
     Сама умилённая до слёз Екатерина Ивановна одобряет самопожертвенный Петин порыв, желает ему одолеть опасное заболевание, и, шепча последние строки про гения чистой красоты, Петя благополучно возвращается на место без двойки. Любой другой педагог поставил бы верный диагноз и вылечил в пять секунд. Но Екатерина Ивановна только по званию педагог, на деле она беспомощная жертва, брошенная на растерзание  хищной стае. Директор, дабы прекратить погромные походы девятого «б» по всей школе, даже повелел уборщице Борисовне запирать наш класс на ключ, едва Екатерина Ивановна переступит порог, но кому от этого стало легче – ещё вопрос. Хищников в клетке только прибавилось.
     Словно идя навстречу пожеланиям трудящихся, так сказать на сладкое, Екатерина Ивановна вызывает отвечать Юрика Пономаренко. Юрик джентльмен, Юрик комильфо, он не может нагрубить женщине, как невежа Карась или кривляться, как шут гороховый Петух. Юрик сама исполнительность и дисциплина. Ну, и честолюбие ему не чуждо – у кого как не у Екатерины Ивановны есть шанс разжиться приличной оценкой. Конечно, жаль прерывать счастливую негу на «камчатке», но раз труба зовёт, извольте, он всегда готов. Безуспешно порывшись в портфеле – чёрт знает, куда подевался учебник химии – Юрик пружинистым спортивным шагом отважно устремляется к доске. Главное – никогда не терять присутствия духа и олицетворять несокрушимую уверенность в собственных силах. Но и нельзя пренебрегать помощью ближних. Широко шагая, Юрик не забывает бросать по сторонам зазывные взгляды, сопровождая их, словно пароход в тумане,  тревожными гудками – «Трандец. Полный завал. Ничего не знаю. Выручайте». Пожалуйста – Петя Прокопцов, сидящий за первым столом, настоящий товарищ, он уже предупредительно развернул учебник лицом к Юрику и тычет пальцем – откуда начинать. О выдающихся способностях орлиного ока Юрика коллегам напоминать не надо. Те из учителей, которым тоже известно, загоняют Юрика подальше к доске, откуда он может рассчитывать только на не менее выдающийся слух. Екатерина Ивановна человек рассеянный, поэтому Юрик буквально прилипает к Петиному столу и шпарит текст  строго по учебнику. Поначалу Екатерина Ивановна, блаженно полузакрыв глаза, наслаждается стройностью Юрикова изложения, потом у неё возникают смутные подозрения и, обратив взгляд на безупречного ученика, она убеждается в криминальном происхождении его познаний. Подобный способ отвечать урок идёт вразрез с легитимным, и Екатерина Ивановна находит необходимым вмешаться. Подходит к Юрику, и вежливо оборачивает учебник тылом, принять более крутые меры она по доброте души не умеет. (Вообще-то, как признавался Юрик, одно время он тренировал себя читать вверх ногами и, как тот цыган, что приучал свою кобылу не есть, почти научился, но вовремя обнаружил, что параллельно с успехами в чтении вверх ногами катастрофически теряет способность читать нормально, а это, согласитесь, грозило прослыть сумасшедшим. Такая слава в планы Юрика не входила, и он прекратил альтернативные тренировки). Но даже вежливый жест учительницы напрочь лишает Юрика дара речи, черпать неоткуда. И он решительно разворачивает учебник к себе лицом. Екатерина Ивановна пытается усовестить:
 - Ну, Юра, - таким тоном уговаривают ребёнка, а Юрик матёрый боец, мурлыканьем его не проймешь. Он гнёт своё:
 - Ну, Екатерина Ивановна.
Некоторое время учебник вертится под их руками, как флюгер, не выявляя победителя, но тут изобретательный ум Юрика осеняет гениальная идея. И он бестрепетно её озвучивает.
 - Уважаемая Екатерина Ивановна, - в голосе Юрика столько проникновенной убедительности, что даже голодный каннибал Соломоновых островов отбросил бы прочь каменный нож и прослезился. – Вы меня неправильно понимаете. Вы думаете - я не выучил урок? Клянусь, я знаю тему досконально, назубок. Но в тексте есть несколько непонятных слов, как дойду до них, так будто упираюсь в стену. Чтобы двинуться дальше я просто вынужден заглядывать в учебник. Скажите, пожалуйста, что означает данное слово?
Юрик подносит учебник к лицу Екатерины Ивановны,  и пока та терпеливо растолковывает ему смысл якобы непонятного слова, он жадно пожирает глазами очередной абзац. Великолепная память позволяет Юрику отбарабанить текст до следующего проклятого термина, и процесс взаимного творчества продолжается по нарастающей. Увлёкшись, они переходят далеко за границы заданной темы и перелистывают страницу за страницей. Наконец, Екатерина Ивановна спохватывается:
 - Юрочка, да ведь ты излагаешь то, что мы ещё не проходили?
Юрика несёт по морям, по волнам, его не удержать:
 - Екатерина Ивановна, признаюсь вам, как на духу, учебник химии – моя настольная книга. Как открою его, так не могу остановиться, читаю и читаю, настолько захватывает. Я уже глубоко изучил и проработал, - Юрик щедро прихватывает щепотью добрую половину листов учебника, одновременно плутовски подмигивая классу, - вот досюда.
Объяснить докуда именно, он остерегается. Подобно большинству класса, его познания не простираются дальше общеизвестной формулы Н2О.
Екатерина Ивановна растрогана до глубины души.
 - Хорошо, Юрочка. Садись. Ставлю тебе четыре.
Уже облегчённо рванувший с места Юрик останавливается, как поражённый громом. Его светлый лик омрачает тень горькой обиды.
 - Как?! Екатерина Ивановна! За мой блестящий ответ всего лишь четвёрка?! Я потрясён. Это удар в спину. Я не переживу подобной несправедливости.
Юрик разочарован, Юрик удручён, Юрик жестоко оскорблён чёрной неблагодарностью Екатерины Ивановны. Он воздымает длани к небу, он взывает к портретам Ломоносова и Менделеева, милосердию учителя, поддержке класса. Он вытирает невидимые миру слёзы. Всё тщетно. Все его домогательства заполучить пятёрку мягко, но непреклонно отвергаются Екатериной Ивановной. Оказывается, у неё есть свои критерии. Вот когда выучишь неподдающиеся слова, Юрочка, тогда заслужишь отличную оценку. А пока извини. Тяжко вздыхая, разводя безнадежно руками, Юрик возвращается на родную «камчатку». Со спины он воплощённая скорбь, с фасада – торжество победителя. Класс дружно рукоплещет нашему великому артисту.
Отапливались наши учебные кабинеты весьма экономно, и зябкая Екатерина Ивановна сидела за учительским столом в пальто, пальто с откинутым капюшоном. Его открытый конус почему-то ассоциировался у нас мусорной урной и подвигал использовать по назначению. Чего только не бросали в злосчастный капюшон – и записки, и рисунки, и окурки, и припасённые камни. Уходила Екатерина Ивановна с урока, сама о том не ведая, с богатым уловом, что, конечно, не делало нам чести, увы.
     Для вывода Валентины Васильевны Скрыль из пучин сомнамбулического состояния заботливые ученики разработали терапевтический метод бесконтактной встряски и успешно его практиковали. Заключался он в следующем. Перед уроком географии назначался козёл отпущения, к примеру, Витька Усиков, который прогневал одноклассников соглашательским поведением. Его загоняли в угол за печью и погребали под баррикадой нагромождённых чуть не до потолка стульев и табуреток. Во избежание худшей участи ему строжайше приказывалось сидеть тихо, как мышь, и ждать условленного знака. И вот входит Валентина Васильевна. Как обычно, погружена в себя, но «Здравствуйте» произносит без ошибки и приглашает садиться. Ученики стоят столбами – садиться-то не на что. Валентина Васильевна на мгновение теряется, ей кажется, что она опять забылась и торопливо повторяет приглашение. Реакции никакой – ученики застыли в зловещем молчании, не шелохнутся. У Валентины Васильевны начинается лёгкая паника – а вдруг она лишилась голоса или видит страшный сон? Истерически, надрывая голосовые связки, она выкрикивает – «Садитесь», в ответ слышится басовитое покашливание и, как в фильме ужасов, дальняя стена вдруг наклоняется и с грохотом рушится в класс. Не сразу опешившая учительница понимает, что на самом деле рухнула не стена, а непрочный зиккурат из стульев, чьё хрупкое равновесие нарушено воздействием Витьки Усика, виноватая физиономия которого выглядывает из-за печки. Валентина Васильевна быстро отходит к окну и долго смотрит на серое и безрадостное, как её жизнь, осеннее небо. Стоит она вполоборота, и мы с удовлетворением наблюдаем, как под туго обтягивающим её высокую грудь зелёным сукном платья колотится пробуждённое сердце. Голубая жилка на высокой шее тоже лихорадочно пульсирует. Всё в порядке, поставленная цель достигнута, Валентина Васильевна выведена из сомнамбулического состояния. Её психологический тонус наверняка максимально приближен к боевому. И когда она поворачивается к нам лицом, последние сомнения развеиваются – по её сверкающим глазам и красным щекам мы чётко осознаём, что сейчас нам напомнят – в какое море впадает Волга и где раки зимуют. Сейчас будет не урок, а песня!
     Урок! Как много в этом звуке для сердца школяра слилось! Как много в нём отозвалось! (Да простит меня классик русской поэзии). Во мне любимый урок трактороведения отзывался сладкой мелодией ничегонеделания. Трубный рёв дизельного пускача, умиротворённый рокот послушного двигателя, как и страстные проповеди Сергея Кондратьевича о великом значении сельхозмашин в судьбе страны мой избалованный слух категорически не воспринимал. Я приходил в кабинет трактороведения отдыхать душой. Кабинетов, собственно, было два. Первый – типичная учебная аудитория со столами, стульями, плакатами и классной доской, второй – нечто вроде машинного зала, где над смотровой ямой раскорячился обезглавленный и выпотрошенный для пущей наглядности остов трактора ДТ-54, а вдоль стен на железных стеллажах лежали анатомированные детали агрегатов. Во втором кабинете мы гостили не часто, Сергей Кондратьевич больше нажимал на теорию, воодушевлённо размахивая указкой перед гирляндой плакатов с цветными изображениями разной техники. Непосредственному взаимодействию живого человека с мёртвым железом нас должны были научить на полевых станах колхозные механизаторы во время производственной практики. Попытки привить кое-какие практические навыки, не отходя далеко от школы, были, но приводили скорей к обратным результатам. В углу школьного двора, под навесом угрюмо торчал подаренный колхозом гусеничный трактор устарелой марки КДП, подарок из серии «Америка России подарила пароход». Правда, в отличие от американского парохода наш трактор был вельми быстроходен, но только теоретически. Неустранимый изъян – стоило потянуть рычаг поворота, как с него слетала гусеница – позволял ему передвигаться сугубо по прямой. Весь его маршрут состоял в выползании из-под навеса передом и заползании задом. Исполнять этот маловдохновляющий манёвр охотников не находилось. К тому же при запуске двигатель издавал такой потрясающий грохот, что на крыльцо каждый раз выскакивал перепуганный Джага – ему чудилось, что рухнула крыша спортзала. И КДП наслаждался заслуженным отдыхом. Пару раз на многопрофильный пустырь за школой пригоняли из колхоза колёсный трактор МТЗ-50 для уроков вождения, но с автодромом случился тот же конфуз, что и с космодромом. После того, как Петя Нужный, разогнав свой аппарат до скорости болидов «Формулы-1», едва не передавил зрителей, искавших спасения за соседскими плетнями, а Сергея Кондратьевича хватил сердечный приступ, уроки вождения при школе оставили.  Мы по уши погрузились в теорию, а точнее – в нирвану блаженного ничегонеделания, кабинет Сергея Кондратьевича был сущим профилакторием для замученных алгеброй и немецким бедных школяров, мы шли в него с лёгкой душой и необременёнными мозгами.
    «Мы» - это не значит все поголовно. Большая часть класса, сыновья механизаторов, питали уважение к орудиям производства, кормящим их семьи, сами подрабатывали на каникулах помощниками комбайнёров, а потому внимали лекциям Сергея Кондратьевича с должным вниманием. «Мы» - это кучка интеллектуалов, не испытывающих родственных чувств к стальным коням, окопавшихся на «камчатке» просторного класса и занятых чем угодно, но только не постижением науки трактороведения. Шуточками – хорошо калмыкам, им преподают барановедение, лафа туркменам – изучают верблюдоведение, неплохо лопарям с их оленями, устройство четырёх копыт – вот и всё, на чём они сосредоточены, а кубанцам пытаются втюхать чёртову уйму механизмов, от которых с ума сойдёшь – мы сразу отделили себя от процесса учёбы. Нет уж, мы пойдём другим путём, избавьте нас от братских уз с чуждым элементом. Сергею Кондратьевичу, человеку пожилому, многоопытному не составляло труда определить – кто есть кто среди его учеников. Тех, у кого на лбу было написано отвращение к его науке, он практически не трогал. Занимайтесь, чем угодно, не нарушая приличий, не мешайте преподавать желающим, и будет вам благо. И «камчатка» жила своей жизнью, отдельной от класса, внешне тихой, внутренне кипучей. Читали художественную литературу, обменивались записками, рисовали карикатуры, сочиняли эпиграммы, особенно уставшие сладко спали, соблюдая правила маскировки – никаких препятствий, если ты не выходишь за границы негласного договора. Свой пятисотстраничный том учебника я исписал и разрисовал, начиная с разворота титула и до последнего листа, не оставив пяди незанятого места даже на полях. Страшно сожалею, что не сохранил это бесценное свидетельство своих неустанных трудов. Разумеется, ни одной строчки учебника я не прочёл – а зачем? Железный трояк, а то и четвёрку тебе поможет получить сам Сергей Кондратьевич. Вызванному к доске достаточно произнести пару ключевых слов, подсказанных с первых рядов, остальное за тебя доскажет увлекающийся преподаватель. Ягода малина, а не урок. Мы уважали Сергея Кондратьевича – ещё бы не уважать! – и на его уроках не шкодили. Знали, что у него непорядки с сердцем, видели, как он иногда украдкой суёт таблетку под язык и берёт паузу – что мы, звери? Среднего роста, круглоголовый, с залысинами, похожий на поэта Заболоцкого, Сергей Кондратьевич замечательно умел смеяться одними глазами. Смотрит на тебя, неуча, рот растягивается до ушей, но никогда не унизит насмешливым словом, наоборот, тактично выручит и поставит незаслуженно хорошую оценку. Лучшего преподавателя я бы не желал.
     Конфликты с ним были редкостью. Винюсь, автором одного из них стал я. Сидим с соседом по парте Славиком Карпенко перед началом уроков, жарко обсуждаем кинофильм «Человек-амфибия». Входит Сергей Кондратьевич. Славик напоминает, что я дежурный, мне положено оглашать заданную на дом тему. Естественно, я понятия не имею, что задавали. Славик подсказывает – «Ремонт ремённого привода». Я ворчу – «Да уж, мероприятие исторического масштаба». И независимо от собственной воли мои ёрнические мозги изготавливают фразу, которую я ору кликушеским гласом диктора на Красной площади – «Ремонт ремённого привода и его историческое значение»! Славик заливается счастливым смехом, я тоже стою вполне довольный собой, а очки на переносице Сергея Кондратьевича вдруг подпрыгивают, он лупит что есть силы указкой по столу и выкрикивает – «Вон из класса! Немедленно! Оба»! Вот те на! Таким взбешённым мы нашего мирного преподавателя ещё не видели. Делать нечего, подобру-поздорову убираемся долой. Странно, почему Сергей Кондратьевич столь резко не согласился с нашей высокой оценкой ремонта ремённого привода? Неужто наша шутка так больно его задела? Ладно, поразмыслим над этим в парке, а заодно разберём по косточкам «Человека-амфибию». После долгих дебатов приходим к выводу, что я перешёл допустимую грань, а Славик пострадал за излишнюю смешливость. Ничего, Сергей Кондратьевич отходчив, на следующий урок пустит, прятаться зайцами в кустах парка небезопасно, Джага может выловить.
     Коронным увеселением на уроках трактороведения было перед уходом незаметно подложить в портфель разине-коллеге какую-нибудь деталь из разложенных на стеллажах. Тащит такой бедолага неподъёмную ученическую суму и думает – совсем лишила сил проклятая школа, руки отрываются, а дома вытряхивает к невыразимой досаде запчасть кривошипно-шатунного механизма или дисковый лущильник. Юрику Пономаренко умудрились запихнуть в его объёмистый и вечно полупустой портфель тяжеленный литой коленвал. Я однажды приволок домой рабочий поршень ДТ-54 и целую неделю, пока он украшал мой стол, обдумывал и лелеял священное чувство мести. Про апофеоз и апофигей наших усилий освоить сельхозмашины – незабвенную производственную практику – расскажу чуть попозже, уж очень это обширная и благодарная тема. А в целом – великое спасибо партии и правительству за дольче фар ниенте уроков трактороведения, оазис отдохновения в пустыне школьных будней.
Хочется добавить несколько слов об учительском сообществе школы №19. Про женскую часть сообщества сплетничать не стану, неприлично смеяться над слабым полом, а про представителей сильного пола отчего не рассказать несколько забавных историй. Одно время наш любимый физрук Иван Васильевич, заместивший «церцение» Владимир Шилов и молодой физик Николай Крюков крепко сдружились. К сожалению, связующим элементом оказалась, как это часто бывает среди мужчин, русская водка. А она редко доводит до добра. И вот, в один несчастный вечер наша троица, приняв, надо полагать, умопомрачительное количество связующего души зелья отправилась сватать девятиклассницу. Да, да, не надо протирать глаза – три педагога подались просить руки шестнадцатилетней воспитанницы своей школы, несовершеннолетней юницы. В роли жениха выступал пылкий влюблённый Шилов, Иван Васильевич и Крюков приняли обязанности сладкоречивых сватов. О том самоубийственном походе в станице потом слагали былины и легенды, я буду придерживаться строго установленных фактов. Приняли гостей по одёжке, проводили по уму. Общими усилиями осатаневших родителей невесты и набежавших на шум соседей настойчивые сваты-педагоги  были немилосердно биты и еле унесли ноги. Гордый кавказец Иван Васильевич напрасно положился на свой авторитет, замешкался, колотушек получил больше всех и потом неделю отлёживался на больничном. Могучий, как буйвол, Шилов пробился с боем и преподавание черчения не прерывал, лишь старательно прикрывал ладонью подбитый глаз. Быстроногий Крюков отделался лёгкой травмой черепа от пущенной вдогонку сковородки и перебинтованной головой напоминал красного командира Щорса. «Читатель, убедись из этого примера, сколь пагубна любовь и как полезна вера»! Думаю, незадачливых сватов вдохновил пример трубача колхозного оркестра Миши Махонькова, тот незадолго перед ними взял себе в жёны тоже девятиклассницу, Любу Бунееву. Помню её на школьном крыльце с выразительно округлившимся животом. Учителя проходили мимо, опустив головы. А вот Шилов, видимо, глядел и распалялся. Но – что позволено Юпитеру, то не дозволено быку.
     Неудовлетворённые страсти раздирали душу отвергнутого жениха, раздражение на не оправдавших надежд друзей выливалось в упрёки, и никакие дозы водки уже не могли скрепить их дружбу. Скорей, разрушали. У Шилова был тяжёлый характер, свой позор он старался переложить на плечи коллег, нещадно их третируя и оскорбляя. Заметив, что Иван Васильевич буквально вздрагивет, когда вместо слова «волейбол» произносят «валетбол», Шилов неустанно изводил щепетильного друга нарочитым коверканьем священного для преподавателя физкультуры термина. А испытывать на прочность кавказский темперамент Ивана Васильевича я бы никому не посоветовал. Взрыв произошёл на волейбольной площадке в парке, где станичные парни собирались по вечерам. Мирно играли, Иван Васильевич судил, когда подошёл подпитой Шилов и насмешливо возгласил – «Валетбол – игра валетов»! Иван Васильевич, дрожа от гнева, предупредил – «Ещё раз так скажешь – врежу». Шилов не замедил повторить, Иван Васильевич врезал. Коварный друг будто того и ждал. Могучим броском преподаватель черчения поверг физкультурника наземь и начал гвоздить пудовыми кулачищами по физиономии. Быть бы Ивану Васильевичу опять на больничной койке, кабы драчунов не растащили бдящие за правилами кулачного боя парни – «Лежачего не бьют». На том и закончилась дружба Владимира Ивановича с Иваном Васильевичем.
Дружба с молодым физиком Крюковым распалась из-за неуёмной влюбчивости преподавателя черчения. На сей раз он положил глаз на жену друга. А поскольку при живом муже та на домогательства не поддавалась, Шилов надумал устранить нежелательного конкурента и не остановился перед покушением на убийство, точнее утопление. Разумеется, всё это происходило под сильнейшим воздействием винных паров, а потому вместо шекспировской трагедии получился водевиль. Доведя мужа несговорчивой жены до полусознательного состояния, Шилов повёл его на речку «трусить вентеря». Едва Крюков влез в лодку, как одержимый влюблённый, завладев веслом, мощным толчком направил неуправляемую плоскодонку на простор речной волны. Мощью он обладал, напомню, геркулесовой. Дырявое плавсредство удалилось от берега на непреодолимое для пьяного пловца расстояние и стремительно тонуло. Пока Крюков мысленно прощался с жизнью и молодой женой, коварный соперник, торжествующе воздымая длани к небу, напутствовал его утешительной сентенцией – «Выживает сильнейший» и хладнокровно дожидался, когда терпящий кораблекрушение скроется под водой. Если бы не проплывали мимо, на счастье Крюкова, рыбаки, возможно, школе №19 пришлось бы просить в районо нового  преподавателя физики.
История с молодым преподавателем физкультуры, фамилию которого никто не успел запомнить – до того кратковременным было его пребывание в школе №19 – балансирует на грани благопристойности, но и пропустить её преступление. Ученическая форма на уроках физвоспитания представляла в ту пору тонкое облегающее трико чёрного или тёмно-синего цвета, и профильные учителя тоже обычно щеголяли в ней, для удобства преподавания. В тот достославный день и час, бедняга физрук, облачённый в сакраментальное трико, закончив уроки, задержался в учительской, заполняя бумаги. Когда он, наконец, вышел в фойе, аудитории опустели, в корпусе школы царила глухая тишина, и лишь один негромкий звук заставил его обернуться. Это уборщица, наклонясь над ведром, выжимала тряпку. Уборщица эта, надо отметить, была новенькая, армянка, дама пугливая и мнительная. Позу, в которой она, обращённая к преподавателю тылом, склонилась над ведром, можно, без сомнения, назвать весьма живописной. Очертания той нижней части женского тела, что предстали взору молодого преподавателя, обычно сравнивают с пиковым тузом и для мужского пола они почему-то имеют неотразимую притягательность, так уж распорядилась природа. Вот и физрук, он же был мужчина, невольно приостановился, залюбовавшись эротической картиной, приостановился на несколько большее время, чем следовало. Дело в том, что его мужские гормоны не дремали и мгновенно привели в действие эрекционный механизм, выпуклый орган которого явственно обрисовался под тонким трико. Короче, когда уборщица встревоженно оглянулась – внезапная тишина вместо удаляющихся шагов показалась ей подозрительной – то в светлом квадрате открытой на улицу двери, словно в портретной раме, ей предстал силуэт фавна с восставшим и готовым к бою оружием. Согласитесь, зрелище не для слабонервных дам. Разорвав тишину пустой школы оглушительным визгом, уборщица без памяти ринулась в подсобку, заперлась изнутри и начала взывать о помощи. Пристыженный физрук поспешил улепетнуть, но от судьбы в образе дамских фобий и грозного директора далеко не уйдёшь. На следующее утро Джага призвал его к себе и в ультимативной форме приказал пододевать под трико жёсткие плавки, были в те времена таковые – из плотной ткани, со шнуровкой на боку, пеленающие непослушные органы не хуже бандажа. Молодой преподаватель тут же написал заявление на увольнение.
      Среди великого многообразия школьных уроков существуют так называемые уроки «пустые» - это когда учитель по какой-либо причине не приходит его проводить. Я далёк от тщеславной претензии приписывать особо частые «пустые» уроки в девятом «б» нашей громкой славе. Типа - некоторые слабодушные учителя не находили в себе решимости покинуть тихое прибежище учительской канцелярии и самостоятельно, без сопровождения участкового Олейникова при табельном оружии, отправиться в клетку со свирепыми хищниками. Нет, наши учителя были люди мужественные, и свой долг выполняли честно. Тем не менее, именно в девятом «б» почему-то было особенно много пустых уроков. Чем мы заполняли нечаянную пустоту – вообразить не трудно. Заградительные меры директора, вроде приказа уборщице Борисовне, исполнявшей роль школьного цербера, запирать нас на ключ, приводили разве к окончательному разгрому классной мебели. Энергия, а также неистощимая изобретательность умов, искали выхода. Столы и стулья становились гимнастическими снарядами, фишками для соревнований в забегах змейкой, барьерами на полосе препятствий, подручным материалом для воздвижения крепостных стен. Неудивительно, что уже ко второй четверти добрую половину непрочных фанерных изделий мы напрочь переломали, и ученики средних классов не успевали сколачивать на уроках труда кондовые табуретки для наших седалищ. Табуретки были намного прочнее и выдерживали любые нагрузки. Одним из контрольных испытаний, коим их подвергали, был прыжок с места двумя ногами с последующим приземлением на рабочую поверхность табурета. Упражнение, при всей его видимой простоте, таит в себе определённые сложности, и мы его усердно отрабатывали. Кроме сложности, упражнение это производит довольно-таки изрядный шум, схожий со слоновьим топотом, и этот нехарактерный для учебного класса топот привлёк внимание проходящего по коридору Джаги. Призвав Борисовну, он открыл дверь. Как раз в этот судьбоносный момент Славику Карпенко удался долго не дававшийся прыжок и он, торжествуя, наконец-то приземлился двумя ногами на рабочую поверхность табурета, где и застыл в позе «навприсядку» с разинутым ртом. Ликующий крик застрял у него в горле, заткнутый кровожадным взглядом директора. Если кто видел картинку – кролик под гипнотизирующим взглядом удава, то это один в один. Разве что уши у нашего кролика, извиняюсь, Славика, всё же покороче. А так всё совпадает. Кролик замер в смертном ужасе, удав деловито примеряется – как ловчей проглотить добычу. И проглотил бы, да природа обделила нашего директора способностью заглатывать учеников. Славик отделался дежурными двумя часами угла после уроков. Как человек исполнительный, он покорно попытался занять пост №1, когда все разбредались по домам, но его вовремя одёрнул старший двоюродный брат – напомню, Валентин старше аж на целых четыре дня. Внушение было уничтожающим и в то же время ободряющим:
 - Тебе, что – делать больше нечего? Тоже мне – послушный ребёнок. Да во всей школе не наберётся столько «углов», сколько раздаёт за день директор. Он уже давно забыл. Бери шинель, пойдём домой.
Вообще, манипуляции с дверью, особенно внезапное открывание, сильно нервировали публику. Однажды привели к опасному казусу, который едва не закончился членовредительством. На том пустом уроке мы бурно чествовали Илюшку Черноморова, нашего Мурку, уж не помню, за какой подвиг. Наверно, спортивный, потому как чествовали по спортивному обычаю – качали, подбрасывая вверх. Подбрасывали от души, громко скандируя отсчёт – раз, два, пять, десять – не слушая умоляющих воплей Мурки: - «Пу-пу-пустите, хва–ик-тит». Лёгонький Илюша мячиком взлетал под верхотуру пятиметрового потолка, опускался на упругий батут скрещенных рук и вновь взмывал в поднебесье. Так бы и закачали его, как цыплёнка до усыпления, если бы внезапно не открылась дверь. Илюша в этот миг находился в самом зените славы, едва не целуясь с потолком, и, согласно закону земного притяжения, был готов камнем устремиться вниз, когда дружный круг качающих внезапно распался, все кинулись  врассыпную, повинуясь инстинкту самосохранения. Скрип двери сработал, как выстрел за спиной, взял на испуг. Но всегда найдётся герой, спасающий честь бесчестного мира. Петя Нужный явил образец дружеского долга, остался на месте, сумел изловчиться и поймать падающего Мурку в свои крепкие объятия. Слава богу, обошлось без жёсткой посадки. А в дверях стояла Борисовна, качала головой:
 - Ну, вы даёте. Вам бы в цирке выступать. Вы что – звонка не слышали?
Нет, не слышали. Счастливые часов не наблюдают.
Пете было не привыкать выступать в роли сотрудника МЧС. Его способности приходить на выручку в самый последний момент оставалось удивляться. Однажды он спас Кольку Кравченко от верной смерти. Тот сиганул с Общественного моста вниз головой в неположенном месте и прочно завяз в густой кирпильской муляке. Над водой беспомощно и всё реже дёргались только пятки. И Петя успел вовремя вырвать погибающего из трясины.
Один-единственный пустой урок мы употребили на хорошее дело. Кто-то предложил – «Айда сфотографируемся». Предложение было принято единогласно. И впрямь – разве лики героев не заслуживают быть увековечены в назидание и поучение потомкам? Разве мы не достойны бессмертной славы?  Тем более, что ряды наши редеют прямо на глазах в непрерывных кровопролитных сражениях, краса и гордость школы один за другим низводятся в ранг колхозных полеводов и скотоводов. Нестройной гурьбой мы потопали в студию главного фотомастера станицы Бориса Чечётина, вполне современную студию со стеклянной крышей, и увековечились. Без всяких учителей и классного руководителя, сами с усами, нечего пятнать портретную галерею славных героев тёмными злодейскими рожами. Эта чёрно-белая групповая фотография – одна из моих любимейших. Даже через пятьдесят с лишком лет бесстрашные физиономии соратников по боевым схваткам заряжают весёлой жизненной энергией. Приятно вспомнить «минувшие дни, и битвы, в которых рубились они». Лишь одна физиономия категорически не нравится – моя собственная. Какая-то она невыносимо сусальная, слащавая до приторности. Ничего героического, персонаж галантерейного романа. Частичным оправданием для своего позорящего честь класса  мизерного образа назову оглупляющую влюблённость, которую в те дни  переживал.
Гипотетический читатель вправе спросить – а где же ярый бунтарь предыдущей главы, почему его не видно на первом плане, почему он прячется за спинами своих товарищей? И будет не совсем прав. Да, русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, я несколько пресытился в восьмом классе, да к тому же осознал бесплодность индивидуальных дерзаний. В массовидном терроре принимал участие с удовольствием, но на то он и массовидный, чтобы не шибко выделяться на общем фоне. Не отставал, но и вперёд не очень вылезал. Судьба беззаветных героев, пополнявших собой трудовые кадры молочно-товарных ферм и тракторных бригад, скажем прямо, не прельщала. И не одного меня. Джага махал секирой налево и направо, головы летели с плеч с пугающим постоянством. В популярной песне тех лет пели – «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». Мы посчитались – нас осталось восемнадцать из двадцати пяти, доводить счёт до трёх не улыбалось. Всё-таки для многих одноклассников аттестат о среднем образовании виделся пропуском в большой мир, без аттестата застрянешь в станице на всю жизнь. Погуляли, пошумели – хватит. Пора браться за ум. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Роман Ильфа и Петрова был растаскан в нашем классе на цитаты.
Начали с попытки самоорганизоваться. Создали совет класса, на Эмиля Леопардовича махнули рукой, он с самим собой не может управиться, что с него толку.  Возглавили совет учительские сынки – Витя Ляшов, Валик Ерохин и Юра Меденец. Нам, кому записным отличникам, кому твёрдым хорошистам, выдерживать генеральную линию класса на круглые двойки обходилось солоней прочих – трудно прикидываться Незнайкой, когда предмет знаешь в совершенстве. Ещё раз приведу самопожертвенный девиз девятого «б» в афористичном изложении Валентина – «Приходить в школу с выученным уроком считалось непорядочным поступком». Добавлю – и постыдным. К чему это вело, догадаться легче лёгкого. По скоростным каналам коллегиальной связи наши родители моментально оповещались о необъяснимом превращении их чад из успешных учеников в отпетых двоечников. Попробуй отбиться от ошарашенных предков ссылкой на заразительность дурного примера или моральное давление коллектива! Не поймут. И мы поставили вопрос ребром – кто хочет учиться, тот с нами, кто не хочет – катитесь на все четыре стороны. В конце концов – за каким чёртом мы ходим в школу? Валять дурака можно и за школьным двором. А равняться на худших – да, мы не побрезговали суконным лексиконом педагогов – считаем для себя унизительным. Кто «за», тем гарантируем помощь и поддержку, кто «против» – для вас всегда открыта в школе дверь на выход. Но мешать учиться больше не позволим, будя. Примерно так было сформулировано наше кредо. К главарям примкнули наиболее инициативные и жаждущие аттестата ребята – Петя Нужный, Славик Карпенко, Юрик Пономаренко. Приверженцы порядка и дисциплины, морально устойчивые личности и – что крайне важно в условиях махновской вольницы – обладатели широких плеч Миша Половнёв и Валера Корольков тоже присоединились к интеллектуальной головке класса. Сложилось вполне боеспособное звено, способное решать поставленную задачу. Каждому был очерчен круг его действий. К тем из неуспевающих, которые подавали признаки непогашенного длительным бездействием ума или хотя бы не желали быть отцепленными от класса, мы приставили опекунов, ответственных за натаскивание подопечных в науках. В зависимости от собственных пристрастий мы выбирали предмет натаскивания и добросовестно вдалбливали его в тугие головы собратьев. Валентин отвечал за успехи по математике, Витя за физику и химию, я за русский язык и литературу, Юрик за спортивные достижения, Петя и Славик успевали везде. Уроки больше не срывались и не прогуливались, провокаторов и бузотёров осаживали сами, к изумлению учителей. Совместный труд сплачивал, перерастая в настоящую дружбу, нам уже не хотелось потерять ещё кого-либо из одноклассников, мы стали бороться за сохранение нашего дружеского круга. В конце второй четверти класс было не узнать. Расхожее мнение об удивительной способности русского народа к самовыживанию – чем хуже, тем лучше – мы ещё раз убедительно доказали.
Нельзя переоценить вклад  Миши и Валеры в дело перевоспитания класса. Где недоставало слов интеллектуалов, они применяли вразумляющее воздействие физической силы. Порядок наводился железной рукой. Проказливый, как мартышка, Гена Нечаев уговорам поддавался слабо и однажды так допёк Мишу, что тот не рассчитал несоизмеримой разницы между своей могучей десницей и мотыльковым телосложением Гены, немного перестарался. Запущенный Мишей в полёт до классной доски, на которой Гена намалевал очередную непристойность, наказуемый развил неуправляемую скорость, и по касательной врезался в оную доску плечом, отчего та выскочила из левой петли и совершила маховое движение вверх. Затем, удерживаясь на правой  петле и повинуясь известному закону маятника, совершила маховое движение вниз. Широкая амплитуда обещала долгое и мирное раскачивание, но при первом же обратном ходе доска встретилась с преградой в виде отопительного выступа печи, в просторечии «грубкой». А классные доски у нас, надо сказать, окантовывались весьма прочным дубовым брусом. Этот добротный брус успешно сыграл роль стенобитного тарана и легко сокрушил тонкую перегородку дымохода. Из обширного пролома, сквозь который свободно мог проскочить воин со щитом и копьём, радостно повалил чёрный дым. Участники и зрители катастрофы остолбенели от ужасных масштабов содеянного. Пригожая аудитория класса за одну секунду превратилась в пещеру троглодитов с коптящим в углу очагом. Топку печи залили водой, помещение проветрили, доску повесили на место, но закоптелая дыра нагло ухмылялась разинутой щербатой пасть, намекая на свою неуместность. Миша стоял в крутом раздумье, еле удерживаясь не дать второго тычка Гене, который скакал и веселился, уверяя, что помещение класса стало намного краше. Благо, среди многочисленных своих родственников Миша, коренной кирпильчанин, припомнил семиюродного деда, сведущего в печном ремесле и, не медля, подался к нему с мольбой о спасении. Уже на следующий день мастерски реставрированная печь исправно обогревала класс и никаких признаков былой катастрофы на ней не замечалось. Миша усвоил урок и в дальнейшем гармонично соразмерял мощь своей десницы с удельным весом наказуемого.
Даже гнусные политинформации, которые нас обязывали проводить в отведённое перед уроками время, мы, по договорённости с новым классным руководителем, превратили в просветительские лекции, каждый на выбранную по собственному хотению тему. Стало и дружнее и интереснее жить. Утверждать, что с некоих пор в девятом «б», как по мановению волшебной палочки установилась тишь, гладь и божья благодать, а мы обратились в безгрешных ангелов, было бы бесстыжей ложью. Мало ли какая учительская несправедливость может вывести гордого юношу из душевного равновесия, мало ли какой благородный порыв подвигнет его на защиту собственного достоинства! Мы уважали право собратьев на отстаивание индивидуальности и всей толпой поднимались на выручку, но теперь предпочитали организованный бойкот и хорошо продуманный саботаж. Класс сплотился, и не давал шансов Джаге выхватить из наших рядов очередную жертву. В свободное время до уроков и на переменах мы уже не носились ордой номадов по школе, мы были поглощены иным. Срочно исправлялись и переписывались домашние задания, непонятливым спешно разъяснялись заумные формулы и законы, для безнадежных лихорадочно изготавливались шпаргалки. По шаблонному выражению наших педагогов, приятно удивлённых метаморфозой, класс «подтянулся», перестал быть притчей во языцех, учителя входили к нам уверенной походкой.
Немало посодействовала оздоровлению атмосферы и новая классная руководительница – Эмиля Леопардовича настигла-таки карающая рука правосудия. Ещё молодая, улыбчивая, мягкая, немножко нерешительная в словах и поступках, она, тем не менее, пришлась ко двору, оказалась нам по сердцу и мы благосклонно приняли её гуманное правление. Она не орала, не хваталась за наши дневники, не звала на помощь завуча и директора, она, в ответ на претензии и неудовольствия, с жалостной, соболезнующей улыбкой всего лишь предлагала, вежливо и терпеливо предлагала, высказать свои мнения и предложения. Нам это нравилось и мы, вволю подискутировав и подрав глотки, находили устраивающее обе стороны решение, гордые тем, что к нам прислушиваются и предоставляют возможность участвовать в управлении. Таким образом, неуёмная энергия класса вводилась в верное русло и мы без особенных порогов и водопадов плавно текли вниз по течению. За будущее девятого «б» можно было не беспокоиться. Жаль, имя, отчество и фамилию той милой женщины никто из одноклассников не помнит, она была из череды эфемерид, залетевших в нашу школу на год-полгода. (Нет – помнят! Миша Половнёв подсказал недавно – Светлана Ивановна. И вправду, она оставила светлую память). Её лицо, со всегдашней доброй улыбкой, чуть склонённое набок цветёт в окружении благодарных учеников на фото, сделанном в день последнего звонка. Фото цветное, конец мая, мы на фоне буйной зелени, с букетами в руках, кто беспечен, кто озабочен, кто грустно улыбается, кто весело, в десятый класс пойдут не все, но главные персонажи будут вместе ещё два счастливых года. (Злоупотребляя правом своей руки-владыки отмечу, что на этом фото – редкий случай - я себе нравлюсь, вполне симпатичный юноша. Лицо заметно изнурено любовными передрягами, которые ото всех таю, и делиться не собираюсь. Эх, где мои шестнадцать лет. Неполных, кстати).
Каждой команде – а мы почитали себя таковой – положено иметь гимн. И мы нашли его. Слова «Бригантины» Павла Когана – «Пьём за яростных, за непокорных» - отзывались в наших сердцах вдохновляющей музыкой, и мы не раз горланили их перед уроками, набираясь флибустьерского духа. Помню, Клавдия Васильевна, приоткрыв дверь в класс, терпеливо дожидалась окончания хорового пения, а потом входила и язвительно говорила – «Вы всё пели, это дело, а теперь плясать пойдём».
Одноклассники не простят, если не упомяну о наших спортивных достижениях. Если честно, помню их смутно. Баталий на волейбольных и баскетбольных площадках было столько, что голова шла кругом. Тренировки после уроков до тех пор, пока от голода не кончатся силы, рубка в чемпионате школы, дуэли между классами, когда тебе бросают вызов, районные соревнования, вольные игры в парке – несть числа. Некоторые особенно честолюбивые штатские настаивают, что девятый «б» был чемпионом школы по волейболу. Охотно верю, как и допускаю, что приложил к тому руку, только в классе и без меня имелось отличных спортсменов на два состава. Иван Васильевич поощрял наше спортивное неистовство, заманивал в спортзал и на стадион, выдавал мячи и сетку в неурочное время, привлекал в сборные школы – совершенствуйся, не хочу! Но всеядное спортивное хотение во мне потихоньку убывало. Всё большее место в сердце и распорядке дня занимал футбол, отодвигая прочие виды спорта на периферию, музыка, стихи, шатания по танцам влекли прочь от спортплощадок, ну и самое главное – всю первую половину 63-го года, то есть, третью и четвёртую четверти, я провёл в любовном дурмане, когда всё, кроме любви, ушло на второй план. Так что броски левым боковым в корзину, которые у меня хорошо шли, развития не получили, как и фирменные кручёные подачи. Я бесповоротно переходил в разряд зрителей и болельщиков, активный спорт потерял привлекательность. Летом 63-го я опять надел очки – какой из очкарика чемпион.
Мало было в моём долгом и довольно-таки малоплодотворном пребывании на земле отрезков жизни, сравнимых с девятым «б». Впервые удалось поднять глаза от книг, увидеть великое разнообразие лиц и характеров, прикоснуться к ним, жмвым, отзывчивым,с кем-то слиться в дружеском объятии, кому-то выразить степень неприятия. Жизнь раскрылась в глубину и вширь, показала и доказала свою неоспоримую ценность, увлекла бесконечным переплетением возможностей, только не ленись. И большинство одноклассников клянутся, что это был самый яркий период нашей совместной учёбы, что это было бесподобно, незабываемо. Стоит завести разговор о девятом «б», как у них загораются глаза, развязываются языки, не умолкает смех, только и слышно – «а помнишь»? Что мы помним? Наше упоение свободой делать, что захотим, дружеским единением, беззаботным весельем. Разве этого мало? Тем более, что повторить уже никогда не удастся. И я с полным правом, слегка переиначив стихи Есенина, твержу:

Если крикнет рать святая:
«Хочешь – рай дадим тебе»?
Я скажу – «Не надо рая.
Дайте мне девятый «б».