Махровое полотенце

   Двигатель отечественного внедорожника бодро журчал холостыми оборотами, словно извиняясь за позавчерашнюю поломку. Я стоял на перекрёстке зимней таёжной дороги. Было морозное воскресное утро. Одна дорога вела в Томск, до которого было 300 километров, вторая – на северо-восток Томской области, к её границе с Красноярским краем, через тайгу, зимники и ледовые переправы. Около меня на пассажирском сидении лежало оранжевое махровое полотенце с искусно вышитым на нём вручную ярким цветастым петухом. События позавчерашнего дня не давали покоя, и я, остановившись на перекрёстке, никак не мог тронуться.

   Позавчера был мороз. Не сказать чтобы сильный, ниже 35 не опускалось, но то, что с машиной что-то не так, я стал замечать, не доехав до райцентра ещё почти 200 километров. Когда холодное солнце скрылось за горизонтом, ознаменовав завершение короткого зимнего дня, и на тайгу спустились сумерки, переходящие в морозную зимнюю ночь, машина умерла окончательно. Выйдя на снег, я вслух зачем-то спросил: «Ну и что теперь прикажете делать?». В ответ только вековые ели пожали плечами, потрескивая на морозе мохнатыми ветками. Понимая, что, вероятнее всего, декабрьскую ночь с пятницы на субботу мне придётся провести на зимнике, я стал методично к этому готовиться.

   Привыкнув за годы поездок по северу к разным нештатным ситуациям, у меня было с собой всё, чтобы остаться в живых. Тёплая одежда и обувь, канистра с бензином, топор, пила, газовая горелка, небольшой запас продуктов. Навязчиво пристала строчка из Высоцкого: «…назад пятьсот, пятьсот вперёд и к ночи точно занесёт, так заровняет, что не надо хоронить…». Нет, не занесёт. Ночь морозная, ветра нет.

   Переодевшись и взяв топор, я по пояс в снегу стал пробираться к опушке леса в надежде найти сваленную ветром старую сосну, которую можно сделать основой для долго горящего костра. Не успев сделать несколько шагов, вдалеке, почти на горизонте, сквозь узкий коридор таёжной просеки, я увидел свет фар движущегося автомобиля, что само по себе уже было похожим если не на чудо, то на большое-большое везение. Если у них в машине будет место, они возьмут меня до райцентра, там есть где переночевать, а утром я с кем-нибудь по пути приеду, заменю деталь и спокойно поеду дальше. Даже если места не будет – всё равно возьмут. Я настолько был уверен в том, что всё будет так или почти так, что успел сложить обратно в багажник уже извлечённый из него набор выживания, прежде чем свет фар осветил мою машину настолько ярко, что стали видны ледяные узоры с внутренней стороны заднего стекла.

   На зимнике водитель всегда останавливается, если видит стоящую машину, с тем, чтобы узнать, не нужна ли помощь. Неписаное правило. Связи нет. До ближайшего села не меньше сотни километров. Когда машина начала останавливаться около меня, я увидел, что это огромный КрАЗ на шести больших болотных колёсах. Не просто КрАЗ – крокодил, динозавр. Таких уже почти не осталось даже здесь. За грузовиком волокся огромный полуприцеп, на котором между большими вертикальными металлическими распорками были аккуратно уложены стволы толстых сосен и лиственниц. Полуприцеп был настолько высоко загружен, что на неровностях дороги его раскачивало из стороны в сторону, как баркас в штормовую погоду на море. Ехал он медленно и аккуратно. Из остановившегося КрАЗа выпрыгнул мужчина в добротных овечьих унтах, толстенном полушубке и шерстяной шапке. Выражения его лица я сразу не разглядел, поскольку обветренное, с лучиками-морщинками в уголках глаз, оно было по большей части скрыто густыми усами и окладистой бородой. Если бы не прокуренные усы, то внешне его можно было бы принять за старообрядца, столь самобытно он выглядел. Он представился Сергеем, кратко и отрывисто, протянув для приветствия руку с жёсткой, как доска, ладонью и мощными пальцами с несмываемыми на них следами солярки, смолы и железа. Такими руками железнодорожные костыли можно гнуть, подумалось мне, когда взгляд задержался на его руках.

   С полуслова поняв, что произошло, он помог сдвинуть мой уставший автомобиль на обочину. Я залез в кабину КрАЗа, усевшись на видавшее виды сидение из кожзаменителя, растрескавшееся во многих местах и вкруговую перемотанное скотчем. Впереди было почти 200 километров пути. Пути неторопливого. Часов 8-10. С хорошим собеседником пролетят незаметно. С плохим – будут тянуться бесконечно. Сергей оказался человеком компанейским и соскучившимся по живому общению. Он уже неделю ездил из райцентра в тайгу на заготовку древесины и обратно. Загрузился, доехал, выгрузился. Снова в путь, снова загрузился, доехал, выгрузился. Мне, как случайному попутчику, оказался рад и, выставив между мною и собой сумку с нехитрой едой, тоном, не допускающим возражения, сказал, чтобы я угощался. Лесовоз натужно выдохнул, заревел и не торопясь тронулся, и только тогда я почувствовал, насколько высоко я сижу, и что вообще значит наш многотонный грузовик выпуска начала 80-х годов, заезженный по сибирским дорогам.

   – Что, городской, непривычно тебе? – словно угадав, о чём я думаю, спросил Сергей. – Да, это тебе не твоя легковушка, ну, ничего, кабы не я, ночевал бы ты сегодня под ёлкой, можа, уснул бы, а проснулся уже на небесах.

   – Может и так… – философски согласился я, прожёвывая кусок серого домашнего хлеба с лежащим на нём огромным ломтём деревенского сала. На сале была намазана горчица, и лежали кружочки репчатого лука. Сверху весь бутерброд был густо пересыпан чёрным перцем. Про себя я порадовался о том, что в тёмной кабине КрАЗа не видно моего лица, которое, вероятно, в этот момент выражало блаженство, поскольку почти двенадцать часов перед этим я ничего не ел.

   Понимая, что надо поддержать разговор и почувствовав в Сергее интересного собеседника, я спросил у него, как он работает: на себя или на хозяина, как работа, да как нынче дороги, да с какой деревни родом. Словно ожидая какого-либо вопроса с моей стороны, который дал бы ему возможность начать разговор, Сергей, держа руками огромный руль, начал свой рассказ.

   – Тут ведь как тебе, брат, ответить, в двух словах не скажешь сразу. Родом я не городской. Народился в одна тыща девятьсот шестьдесят пятом году как раз под Новый год. Получается, шестой десяток уже еду. Ты вот, наверное, думаешь, что я местный, тутошний, а вот и нет. Никогда не догадаешься, что родился я в деревне Приозёрной, только в Магаданской области. Папка мой, Николай Платонович, Царствие ему Небесное, вообще был урождённый под Полтавой. Украина это сейчас, но занесло его под Магадан не по доброй вольной воле. Жил он до войны в своём доме недалеко от Полтавы, а как война началась, призвали его в армию. Ему тогда только-только двадцать лет стукнуло. И надо случиться беде, попал под Вязьмой в плен. Несколько месяцев был в плену, потом нескольким нашим солдатам удалось бежать. Человек двадцать их было, наверное. Линию фронта удалось не всем перейти. Кого-то немцы положили, кого-то наши. Папка дополз таки до наших живым да здоровым. Ну, у наших всё ясно по тем временам: контрразведка, допросы, арест и лагерь. Дали пятнадцать лет лагерей. Как ему говорили – у нас пленных нет, у нас есть предатели. Как ни просился он, на передовую больше не пустили. А когда узнали, что перед войной он учился на геологоразведчика, отправили в лагерь куда-то на Чукотку. Сначала они там олово добывали, потом, когда золото нашли, стали шурфы под золото капать. Взрывали породу, копали, промывали. Война шла, стране валюта нужна была до зарезу. Папка считался образованным, почти инженером, хотя и окончить техникум не успел. Ему позволяли на работы ходить даже без охраны. Да и куда там бежать-то на Чукотке было? Ну, убежишь ты в тундру на несколько вёрст, так там же и приберёшься. У нас-то хоть тайга, деревья, какой-никакой костёр развести можно, зверя добыть, а там-то вообще с этим грустно – сопки одни. Там же, на каторге, папка и жену нашёл, местную. Из потомков первых русских переселенцев. Поженились. В 57-ом срок у папки кончился, хотел он с моей мамкой к себе на родину поехать, под Полтаву, да не пустили их в комендатуре. Сказали, что с такой статьёй на большую землю нет им дороги. Переехали они тогда под Магадан, в деревню Приозёрную, стали там жить. Папка, Николай Платонович, работал на приисках, но уже инженером. Мамка хозяйство домашнее вела. Там же в 65 году и я на свет народился у них. Папке уже 45 было, мамка долго забеременеть не могла. Мало-мало только начало налаживаться, я имею в виду жизнь, как папку в шурфе завалом придавило – обвалилася порода и его и ещё троих насмерть. Такая цена золоту в то время была. О технике безопасности и не слыхали тогда особо. Случилось это в 69, как раз американцы на Луну высадились – по радио передавали. Мамка с горя как слегла, так и не встала боле. Шибко любила его, спокойный он был, ласковый до семьи. Мне, маленькому, всё старался что-то принесть сладкого. Единственный я у него был да поздний, вот и старался баловать, как мог.

   Попал я в Магаданский детский дом. Прожил в этом детском доме аж до 83 года. Там же выучился на бульдозериста-экскаваторщика. Там же и курить, и драться научился. Не раз приходилось за себя стоять.

   В 83 году меня и ещё одного парнишку – Ваньку Снегирёва, кореша моего лепшего – призвали в армию. Снегирёв – это, конечно, не настоящая его фамилия, его когда в дом малютки подкинули, зима была и на ветках снегири сидели каждый день. Вот в детдоме так и записали. Увезли нас в Таджикистан. Там жара, какой мы от рождения не видали, арбузы на каждом шагу, дыни, фрукты, вино, всё не как у нас. После курса молодого бойца попали мы в Афганистан. Ванька Снегирёв как совсем безродный попал в разведку, а я на 131-ом ЗИЛе баранку крутил. Честно крутил, все полтора года, не считая учебки. Солдат возил, продукты, боеприпасы, пленных моджахедов, запчасти к технике. Бывали переделки, конечно, не без того. Главное, живой вернулся и даже ранен не был. Особых подвигов за собой не помню. Свободное время в армии боксу посвятил. Время когда свободное было, чем заняться? Бегать жарко, да и далеко не убежишь, плавать негде, в шахматы играть – партнёр нужен. Ну и сделал я в кузове ЗИЛа грушу и долбил её почем зря.

   Вернулся когда в Союз, думаю, куда поехать? В Магадан возвращаться? Туда, конечно, звали, работа там была, но, думаю, надо бы поучиться. Попробовать хотя бы. Подумал, посоветовался да и рванул прямо в Москву, в Московский государственный университет поступать. Думал на геологоразведочный. Эта тема мне как-то с рождения была близкая, от папки, видать, передалась. Думал, выучусь, буду золото, нефть добывать для страны. А корешок – Ванька Снегирёв – поехал в Омскую школу милиции поступать. Ему изначально служба больше по вкусу пришлась. Устав и всё такое. Приехал я в Москву, пожил немного в общежитии, как поступающий, подготовился, экзамены сдал. Прихожу за результатами в приёмную комиссию. Говорит мне девушка, что немного не хватило, чтобы на следующий год приходил. Стою я около приёмной комиссии грустный, думаю, как мне дальше поступить. Денег почти нет, из одежды одна форма только армейская. В общаге вещмешок с нательным бельём, бритвой да парой наград за Афган. Всё. Ничего больше нет. И тут подходит ко мне хмырь один, видать, из блатных там, и ехидно так говорит, один на один и тихонько. Знаешь, говорит, почему тебя не взяли? Я интересуюсь, конечно, почему. Он говорит, потому что МГУ не для тебя, ты ЧСИР. Удивился я тогда, что за ЧСИР такой, прошу его разъяснить. Он ухмыльнулся и говорит: ЧСИР это член семьи изменника Родины. Не знаю, что тогда во мне полыхнуло, но будто граната взорвалась, как дал я ему в нюню да так ладно, от души, что он на пол повалился и лежит без движения. Ну, тут, понятно, милиция приехала, показания снимают, что да как. Я все честно рассказал, что я, мол, хмырю по челюсти наладил за справедливость. Оказалось, я ему челюсть в двух местах сломал. Ну, ничего, милиция тогда разобралась тоже по справедливости, штраф, конечно, взяли с меня за хулиганство – последние деньги отдал, и следователь мне посоветовал из Москвы уехать, причём подальше. Вдруг хмырь жаловаться начнёт. Следователь понимающий оказался, в возрасте, всё внимательно смотрел на меня и молчал. Его младший брат, оказывается, тоже в Афгане служил. Только не вернулся. Он же помог меня и на поезд пристроить к знакомому милиционеру. Поезд на Томск шел.

   Приезжаю в Томск, думаю, денег нет, надо работать. Что умею делать? Умею баранку крутить, с инструментами обращаться, бульдозер знаю, экскаватор, грузовик. Узнаю, что в Верхнекетском районе требуются на лесозаготовки водители, вальщики леса, бульдозеристы. Торить зимники, пробивать просеки, готовить и перевозить лес для леспромхоза. Приехал в райцентр, устроился, дали комнату в общежитии.

   Тайги-то Сибирской я в ту пору и не видел никогда и не знал, как она выглядит. Не понимал, как такое может быть, чтобы тайга на сотни вёрст кругом и деревушки в ней разбросаны. Но как-то на сердце сразу легла мне тайга, понравилась. Уютно, но и просторно. Живности много, дичи, рыбы. Люди такие простые, как на Дальнем Востоке, только более обстоятельные, оседлые. Веками на одних местах живут, к чужакам относятся с осторожностью. На Дальнем Востоке всё хорошо, конечно, но много было приезжих за длинным рублём – золота мыли много. А в Сибири случайных людей нет.

   Начал работать. Шёл 85 год. Начиналась перестройка как раз. Всё было мне тогда по колено, какой по колено – по щиколотку, любые трудности. Молод, здоров, правда, один совсем, ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата. Но, как поёт Высоцкий: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом». Дали мне в леспромхозе этот вот КрАЗ. Он тогда новый совсем был, недавно с завода. Начал я на нём лес возить. С райцентра переехал, поселился тут, недалеко от места, где тебя подобрал, в деревне. Тут удобнее, ближе к просекам, да и спокойнее. Тайга кругом, охота, рыбалка, тишина. Тут же и девчонку себе нашел, Марию. Из местных она была. Тоже почти сирота. Мать её померла, когда она ещё в школе училась, аппендицит воспалился, пока суть да дело, река шла как раз, короче вывезти в райцентр и операцию сделать не успели. Может, Маша поэтому-то и решила медиком стать. Отец её потом нашёл в райцентре бабу и с ней вообще в Томск укатил жить, а дочь, стало быть, бросил. Она постарше меня была на годок и уже имела специальность фельдшера.

   Дали мне от леспромхоза домик, тут же и КрАЗа ставил. Удобств, правда, никаких не было. Печка, дрова. Три колодца на всю деревню. ЛЭП когда тянули – протянули мимо, на Катайгу, к нам не зашли. Дизель старый, включали часа на два только в день. Но лучшего-то не знали, справлялись. Стали вместе мы с Машей жить, свадьбу даже сыграли деревенскую, скромную, но вся деревня гуляла. Самогон тайно ставили в погребах, спиртного было не купить, борьба с ним началась. Песни пели, хоровод водили, через костёр прыгали, все как положено. В 86-ом сын у нас народился. Григорием назвали. Мальчишка хороший, здоровый. Вот она вроде и жизнь налаживаться начала, но тут приключение вышло.

   Собирают нас в Катайгу, это село почти на границе с Красноярским краем, на выездное заседание леспромхоза. Председатель наш, седой уже весь, фронтовик, Евгений Фролыч. Говорит, вот, мол, спустилась директива сверху, 27 съезд партии решил увеличивать производительность труда. Ускорение, так сказать. Отныне нам предложено на 30 процентов увеличить объём сданной государству древесины. А мы тогда, кто на извозе леса был, работали и так по 12 часов. Как начинали с 8 утра, заезжали на просеку, грузились, потом делали рейс в райцентр, потом возвращались, и снова грузились. И так до вечера, часов до 8. А машину ведь ещё обслужить надо успеть. Масло надо поменять – надо, кто за тебя поменяет. Движок задымил – головку надо скинуть, посмотреть, кто это сделает, если не ты? Сам в мастерские едешь и делаешь, механик так, помогает только. Эти ремонты и в ночь, и в полночь затягивались. Конечно, зарплата была неплохая, грех жаловаться, я бы даже сказал, очень неплохая, но деньги тратить было всё равно некуда. Можно было бы стиральную машинку купить, так воду из колодца носили в ведрах для питья, а стирали на реке. Телевизор или холодильник – так электричества тоже не было. С Машей, конечно, мы жили мирно, я все деньги домой нёс, но совсем почти мы не виделись, сынишка спал, когда я уходил, и когда приходил, тоже спал. Ну и так, конечно, неустроенность немного всё портила. Жил бы я один – да и наплевать, а вот с семьёй-то уже не забалуешь. Ну, стали тут на собрании это дело обсуждать. Как нам ускорение, которое партия сказала делать, на нашей жизни применить. Чего нам такое ускорить, чтобы решение съезда выполнить. Чёрт меня дёрнул встать и сказать, да при всех ещё, встал, говорю, что эти бы члены партии сюда бы приехали да посмотрели, как народ живет, как спит, что ест да как работает. А то на 30 процентов производительность, значит, увеличь, а электричества в селе как не было, так и нет. Я говорю, не принимаю этого и выполнять не буду. Председатель Евгений Фролыч молчит, глаза потупил, видать, понимает, что к чему, может, и соглашается в душе. Он мужик порядочный, да поперёк системы не попрёшь. А вот сынок его, Тимофей Евгеньевич, в простонародье Тимоха, мерзавец редкостный, сосок поросячий. Подрядился в селе помощником хлебопёка работать, да и то не работать, а так, видимость создавать. Сидит и говорит, что это ты, Сергей Николаевич, год только отработал у нас, а уже решения партии игнорировать вздумал? И говорит так вкрадчиво, ехидно. Отвечаю ему, что я, мол, за справедливость, нельзя же без света в селе жить. Если мы коммунизм строим, так это помимо всего прочего электрификация всей страны, так ещё Ленин говорил. Это я так сказал, потому, что в армии на политзанятиях нам это под запись давали. А партия, получается, о нас не заботится, а только с нас требует. Он в ответ только ухмыльнулся. Так собрание это толком ничем и не кончилось. Как на 30 процентов выработку увеличить, толком не решили. Разругались только все и собрание перенесли.
Проходит дня два или три, работаем по-прежнему. Приезжает с района уполномоченный из милиции да член районной партийной организации. Давай допрос устраивать всем, как у нас собрание прошло. Кто уж там кому стукнул, не знаю, но я радовался. Маше говорю, вот, говорю, услышали меня, может, чего со светом решат. Уполномоченному как всё было, так и рассказал. Он всё записал. А ещё через два дня арестовали меня. Через месяц осудили народным судом за антисоветскую агитацию и клевету на советский строй. Была такая статья в уголовном кодексе РСФСР, 70-я, кажется. Я, дескать, на собрании агитировал против государства, подрывал конституционные основы, ну и всё в таком духе. Так я стал антисоветчиком. Прокурор просил по максимуму – 7 лет, но судья с народными заседателями посовещались и дали 4 года колонии. Во внимание приняли, что работаю, что женат, что ребёнок есть, что в Афгане служил и награды имею. Евгений Фролыч дал мне очень хорошую характеристику.

   Простились мы с Машей через клетку в суде, и поехал я в колонию. Недалеко, в Красноярский край. В район Императорского Обь-Енисейского канала лес валить. Повезло, что рядом. Напрямую, если из Катайги или Усть-Озерного, так всего ничего через тайгу километров 200. Тайга та же. Маша обещала ждать. Я обещал вернуться. Гришка же рос. Стали корни у меня появляться на земле Верхнекетской. До Маши с Гришей ведь никого не было вообще. Как перекати-поле был. После детского дома да армии мало чего я боялся, а сейчас и вовсе ничего не боюсь. Но раньше боялся тюрьмы. В детском доме нас всегда тюрьмой пугали, когда говорили о том, чтобы мы на кривую дорожку не сворачивали. А оказалось, ничего страшного в этом нет. Бараки такие же деревянные в тайге, те же гаражи с грузовиками, такие же механики. Те же КрАЗы, бульдозеры и краны. Питание трёхразовое. И смех, и грех, дома, когда работал, ел на бегу, впопыхах, порой и не ел вовсе, всё торопился норму сделать. А тут извольте: три раза в день в одно и то же время. Что характерно, электричество есть. Постоянно. Народ в бараке подобрался спокойный, работящий. Несколько человек, как и я – антисоветчиков, как нас там называли. Работу всю делали такую же, как и в родном селе. Валили лес, вывозили, на пилораме его пилили на плахи да брус и до железнодорожной ветки везли на погрузку. Нормы по кубатуре примерно те же. Всё бы ничего, только по своим сильно я скучал. Но письма слали друг другу регулярно. Маша даже по случаю с оказией съездила с Гришкой в Томск, купила фотоаппарат «Зенит» и прислала фотокарточку. На работе Машу оставили, несмотря на то, что меня посадили.

Завелся только у нас в колонии вертухай один – Семён. Как ни его смена, он всё к нам липнет, к антисоветчикам, да провокацию пытается устроить. То контрреволюционерами обзовёт, то упрекать начнёт, что мы государственный хлеб понапрасну едим, то что таких, как мы в 37-ом вообще стреляли без суда. Семён был страшный, худой какой-то, лысый. Откуда в нём столько злости было, я не понимал. Однажды не удержался я, когда он сказал мне, что я член семьи изменника Родины и сам изменник и сын мой, стало быть, тоже изменником станет. Опять во мне что-то взорвалось, как тогда, в Москве. Наладил я ему по лицу его наглому. Он так и отлетел. Сколько же можно было терпеть. А шёл 90-й год, мне оставалось сидеть всего полгода. Ну, набежали тут, конечно, с автоматами, скрутили меня, в карцер. В карцере ещё по почкам повоспитывали прикладами, ну тут я не в обиде, понятно всё, не прав я был по закону-то. За восемь бед – один ответ, в тюрьме есть тоже лазарет. Короче говоря, накинули мне ещё два года сидеть. В суде сказали, что покушение на жизнь сотрудника. Я говорю им, Ваша честь, да ежели бы я на его жизнь покушался, ему бы уже заупокойную давно отслужили бы. Я же не со зла ударил, для воспитания. Прокурор говорит, вас сюда направили, чтобы вы сами перевоспитывались и свои взгляды относительно Советской власти пересмотрели, а вы ещё тут кого-то пытаетесь воспитать. Освободили меня из колонии только в 1992 году. Уже перед освобождением я узнал, что Семён тот, наверное, потому был такой злой, что жить оставалось ему совсем немного, и он это чувствовал. В 86-ом его Чернобыль тушить отправляли, и он там радиации хватанул выше подворотничка. Потому и жёлтый весь был да лысый. Я когда освобождался, он как раз незадолго перед этим прибрался. Жалко беднягу. Нету зла у меня на него. Бог ему теперь судья.


   КрАЗ тряхнуло, и мы медленно начали взбираться на подъём. Двигатель заревел так, что разговаривать было невозможно. Сергей потянулся и взял сигарету. Прикурив, он приоткрыл своё окно, и в кабину бесцеремонно влез 35 градусный мороз. Фары горели ярко, освещая узкую дорогу, где двум машинам и разъехаться-то непросто. Луны не было. Небо было чистое и звёздное. Тянуло дизельным выхлопом. Местами деревья так плотно примыкали к дороге, что высоко гружёный полуприцеп задевал высокие ветки, обламывая их концы. Выскочил на дорогу заяц, молодой совсем, испугался шума и света фар, и вместо того, чтобы нырнуть обратно в лес, бежал прямо перед машиной, смешно закидывая задние лапы назад и вверх. Мелькали в небе силуэты стремительных и бесшумных в полёте сов. В их белом оперении было что-то от привидения. Затянувшись несколько раз, Сергей продолжил:


   – Освободили меня весной 1992 года. Мне было 27 лет. Сразу поехал на родную Верхнекетскую землю. Да, уже родную, впервые о ней тогда я так и подумал. Как же иначе, Маша моя здесь, Гриша. Дом свой, товарищи. КрАЗ родной. Обвыкся уже в тайге. Приехал в марте. Из райцентра в село добирался на попутках, автобус уже не ходил, зимник начал сахариться, местами на солнце падал совсем. Ездить в марте зимниками стараются по ночам, чтобы подольше дорога послужила. Писала мне Маша, что в деревне всё по-новому, да и в жизни тоже. Нет страны, нет партии, нет колхозов, кругом торговля вкруговую идёт. Никто толком не работает, но все друг другу пытаются что-то продать. Приехал домой, тепло мы, конечно, встретились, повезло мне с женой. Верная, любила меня сильно. Гриша не узнал. Ещё бы, ведь меня когда арестовали, ему ещё и года-то не было, а встретились – он уже в школу собирался идти. Ну, ничего, немного времени прошло, признал, рассказали, что и как. В деревне у нас тоже всё по-новому сложилось. Председатель леспромхоза, уважаемый наш ветеран помер ещё в 91-ом. Союз развалился, он и помер. Ветеран, старый был, сердце не выдержало. Зато сынок его развернулся, Тимоха, показал всю свою гнилую душонку. Побыл дома, значит, я дней несколько, с семьёй поводился, думаю, надо идти в мастерские, устраиваться на работу. Хотя и наслушался от жены да соседей, что тут происходит, но думаю, что лес-то валить при любом строе будут, так же, как и хлеб печь или людей лечить. Прихожу в контору, там Тимоха этот сидит, он теперь получается председатель, а по-новому директор акционерного общества. Кстати, как выяснилось вскоре после моего ареста, именно он меня и сдал. Донёс мои слова горькие в партком района. Это мне уже потом Маша написала. Иначе откуда бы они с уполномоченным узнали про это собрание и про то, что говорилось на нём. Ну, это дело прошлое. Постарел Тимоха, конечно, за эти 7 лет, он и так-то постарше был лет на пять. Но ума, бедолага, так и не нажил. Говорит, я теперь тут всему хозяин, и если захочу – дам тебе работу, если не захочу – не дам. Я ответил, что с чего вдруг так? На это он мне свысока так поясняет, что как-то так сделал, что все ваучеры у сельчан наших он скупил, у кого за бутылку, у кого просто так забрал, кому барыши пообещал. После поменял на акции и стал владельцем леспромхоза. Как раньше, при Советской власти говорили, капиталистом. Я стою, ничего понять не могу, а он видит, что я не вгоняю до конца, и ещё больше распаляется. Я, говорит, твой хозяин, скажу кланяйся мне, и будешь кланяться. Ты ведь, говорит, не смотри, что страна теперь другая, ты сам прежний остался, босяк непутёвый, всё правду ищешь, но дальше носа своего не видишь, потому что был, и есть, и будешь босяком безродным. Рвануло во мне опять, как раньше, подумалось, как бы дать тебе в бубен твой наглый, да нельзя теперь, опять ведь посадят. Маша точно уже не поймет. Развернулся стремительно и из конторы выбежал. В груди всё стучит, как же так, думаю, что же это опять такое. Где, мать её, опять эта справедливость. Пришел в себя маленько, постоял, покурил, пошёл в гаражи. Смотрю, КрАЗ мой любимый, супер-машина, стоит. Стёкол на кабине нет, зеркала отломаны, колёса спущены, капот открыт, под капотом генератора нет, ремни все сняты, гидроусилителя тоже нет. Подумал я, подумал, с Машей посоветовался, народ поспрашивал, что сейчас в жизни к чему, думаю, нет. В колхозе работать не задалось, работали сутками, отдачи никакой, так, игра в одни ворота. А теперь-то тем более. С кем-с кем, а с Тимохой мне точно не по пути. Бардак этот ладно хоть на Маше сильно не сказался – она фельдшером работала у нас в селе в медпункте. Она же медик по образованию была, в Томске медицинское училище заканчивала. С Тимохой этим бедовым связана не была. Он пришёл к ней, меня еще не было, взял у неё ваучер, говорит, я превращу его в акции, и ты, говорит, будешь только прибыль получать, делать ничего и не придётся. Ну, она, дурёха, и отдала. Да и поделом с этим ваучером. Всё одно – обман. А решил я так. Решил выкупить КрАЗ у Тимохи и работать на нём самостоятельно, самому обслуживать, самому заправлять, самому лес готовить и в Белый Яр возить или у нас в селе на пилораме пилить, а на погрузку на платформу уже готовый пиломатериал доставлять, без разницы. На удивление, с Тимохой сговорился быстро, неважный из него бизнесмен был на первых порах. Да и на вторых тоже, как потом жизнь показала. Машиных накоплений хватило, взяли мы КрАЗ. Сходил я в администрацию к главе, выписал себе лесобилет. Деньги остались даже на запчасти немного и бензопилу. Месяц КрАЗа реставрировал. Он, оказывается, сколько меня не было, 7 лет, всё без хозяина так и стоял. Но сделал. Начал работать, пошли первые деньги. Договаривался с мужиками, кто лес валит, выезжали бригадой в деляны, валили ели, сосны, лиственницы. Потом везли на нашу пилораму, за денежки распиливали, и готовый пиломатериал я в райцентр увозил. Иногда просто кругляком сдавал. Как получалось. И мужикам работа есть через меня, и мне хорошо. В одни руки я всё равно бы не управился с валкой да с погрузкой. Тимоха тоже начал что-то такое организовывать, заготовку, распиловку, транспортировку. До 93-го года, до весны, прожили мы с Машей душа в душу, Гришка в первый класс начальной школы пошёл, учился хорошо. При любой возможности норовил со мною в лес уехать. А я ведь уезжал в тайгу на несколько дней, мог неделю там быть: пока заготовишь, пока погрузишь, увезёшь, выгрузишь, деньги получишь. Какой-то попутный груз в село, бывает, подвернётся, тоже какой-никакой приработок. Нелегко деньги давались, но одно меня грело постоянно, сам я, сам, ни от кого не завишу, никому не должен, не перед кем не кланяюсь. Гордость какая-то, что ли, что вырос я в детдоме и сам себя организовал, и семью кормлю, и сам сытый. На шее ни у кого не сижу. В марте 93-го, когда ледовая переправа через Кеть последние деньки доживала, приехала в село «девятка». Ярко-красная, стёкла все тонированные, народ шептаться давай, что какой-то чужой пожаловал. Не к добру, видать. И впрямь оказалось не к добру. Приехал лысый такой парень, весь в наколках, одетый по-городскому, музыка громко в машине играет, да всё не наша какая-то, незнакомая, грохочет только, мелодии не поймешь. Приехал и сразу давай Тимоху нашего искать. А я как раз около конторы Тимохиной был в это время, с механиком договаривался, что когда лёд на Кети пойдет, работы временно не будет, коробку с КрАЗа перебрать. Смотрю, около конторы Тимоха с этим городским напряжённо как-то разговаривают, и Тимоха вроде как не в себе маленько. Хоть и гад он, конечно, и сроком своим я ему обязан, но тут не выдержал. Подошли с механиком вдвоём к нему, спрашиваем, что за жук приехал. Тимоха бледный, как смерть в лицо увидал. Говорит, что парень этот какой-то авторитетный бандит из Томска. Приехал и сказал, что теперь он, то есть Тимоха, должен ему один раз в месяц платить дань. Если он не согласится, то он и пилораму Тимохину сожжёт, а если надо будет, то и деревню всю целиком. Фашист, одним словом. Тимоха, надо отдать ему должное, фашиста этого послал так, ну ты, в общем, понял, повторять не буду. А тот дал время ему подумать до завтра. Расстались мы с Тимохой, занялся я своими делами, зашел домой, пообедал, вечером пошли мы с Гришкой за Машей в медпункт. Идём мимо Тимохиного дома, а оттуда выскакивает жена его – Катерина, руки к небу подняла, воет белугой, Тимоха на крыльце сидит, голову руками обхватил и трясётся весь. Что за коловорот произошёл, не пойму. Подходим, спрашиваем. Сквозь Катькин вой выясняется, что городской этот фашист накурился какой-то дряни, подловил дочку их около дома, дочке 13 лет, Маринка, посадил в машину, вывез к паромной переправе и всячески безбожно снасильничал над ней. Потом монтировкой голову размозжил. Там она на берегу и лежит сейчас. И он сам там же в машине обкуренный откисает. Маринка девчонка хорошая, не в отца пошла, в Катерину. У нас в гостях бывала сколько раз, Маша моя с ней ласково обходилась. Тимоха хоть и мерзавец, но тут меня самого затрясло аж. Довёл я Гришку бегом до медпункта, сам даже заходить не стал, побежал искать фашиста этого на берег. Не помню даже, как добежал. Прибегаю, дверки у машины открыты, дым коромыслом – конопля, бутылка лежит пойла какого-то иностранного, фашист в машине лежит, тащится. Музыка орёт. Подбегаю, смотрю на него диким взглядом и тут же в сторону кошусь, Маринку глазами ищу, а она рядом, в трёх метрах лежит. Как была в халате да куртке сверху, как из дома вышла, так и осталась. Только обезображенное лицо стало, да крови много. Кричу ему диким голосом, ну что, фашист, ты за этим сюда приехал? Он мне ухмыляется и отвечает, знал бы я, что река сегодня пойдёт, на пару недель раньше бы приехал, а так в вашем навозе мне до парома неделю сидеть. То есть я его про Маринку пытаюсь спросить, а он мне про реку. А река и вправду пошла, в обед, я и не приметил. Я говорю ему, глуши шарманку, пошли поговорим на свет Божий, на баржу. У нас баржа на берегу около ледовой переправы стояла, одним концом на берегу, другим в реке. Старая. Как только лёд проходил за несколько дней, к этой барже катерок подгоняли – вот и паром. Этот катерок до сих пор ходит, эту же баржу таскает. Тоже долгожитель, как КрАЗ мой. Пошли мы с ним на баржу, он идёт, говорит, что тех, кто ему что-то предъявить хочет, он давит как клопов вонючих, ну и всё такое. А у меня какое-то внутреннее успокоение наступило в этот момент. Принял я решение для себя. Выходим с фашистом на баржу, я спрашиваю его, за что ты Маринку убил. Он отвечает, за то, что она орать и кусаться начала, когда он её снасильничать захотел. Зачем хотел Маринку снасильничать, спросил. Он говорит, что батя её больно несговорчив оказался, мзду платить не хочет. Придётся теперь пацанов из города сюда гнать, всю вашу поганую деревню выжигать. Ну, вот тут-то, думаю, хрен тебе, а не деревню. Размахнулся, как приладил его со всей душой, за Маринку да за деревню. Сам тебя тут приговорю, даже если вновь сяду потом. Приговаривать не пришлось. Он за челюсть-то схватился, видать сломал я ему челюсть, да вроде на меня попытался кинуться и в карман полез, может за ножом, может за пистолетом, да запнулся, тросы лежали на барже стальные к катеру крепить, и в воду упал. Ну и понесла его река Кеть между льдинами. Раза два рука мелькнула и пропала. Не выплывет, подумалось. Фашисту и смерть соответная. Выдохнул я, покурил да пошел тихонько с баржи, к Маринке. Надо же её несть в деревню. А навстречу уже Тимоха бежит и народ следом. Упал передо мною, за ноги схватил, головой к сапогам прижался, прости, кричит, прости окаянного, предателя, Иуду, я, я тебя предал в 86-ом, я в партком позвонил, сообщил. Зависть меня тогда взяла, я ведь сам хотел стать председателем, а все на тебя засматриваться в то время стали, что у тебя работа наша лучше всех получалась, хоть и не местный был. Вот Господь меня за предательство как наказал, прости Христа ради. Иуда я, предатель. Я видел с берега, как ты фашиста в реку сбросил, Маринка моя хоть живая и не встанет боле, но отомщена справедливо.

 

   Отодвинул тихонько его, говорю, пошли, надо Маринку домой нести. Негоже на берегу ребёнку лежать. Холодно. Унесли мы Маринку домой к Тимохе, обмыл я её – родне-то нельзя. Одел в чистое да пошел домой. С Тимохой прощаясь, спрашиваю, что, говорю, пойдёшь сейчас в райцентр звонить? Он помолчал, нет, говорит, не пойду. С мужиками я договорился, ночью мы «девятку» по насту утянем вездеходом на мёртвое озеро, если не забыл, это 30 верст отсюда, там рыбы все равно нет и не было, да и слава о нём нехорошая. На лёд вытолкнем, на середину. Эти дни тепло обещали, она пару дней на льду постоит и провалится прямо на дно. А потом туда до зимы дороги не будет. А зимой туда и вовсе не проехать. Делай как знаешь, только и сказал я ему.


Конечно, следствия никакого не было. Кругом развал. До ближайшего милиционера 200 вёрст бездорожья. Реки вскрылись. Дороги вспучились, поскольку болота подниматься стали. Да и у них в то время ни машин, ни бензина. Маша, она же фельдшер была в деревне, справку написала, что Маринку бревном на пилораме задавило – вот и всё. Чтобы потом справку эту на свидетельство о смерти в райцентре поменять. Коснись, кто бы проверять начал – все подписались бы, что так и было. А этого, фашиста… Так его никто и не искал. А если бы и искали, то вся деревня подтвердила бы, что заехал залётный какой то, напился и решил по льдинам Кеть перейти, да и ухнул в воду. У нас так. Справедливо.

 
   Тело фашиста через несколько дней нашёл наш деревенский охотник Степан верстах в 12 ниже по течению Кети. У него там охотничья заимка, и он ходил, снимал все свои капканы, самоловы, чтобы всё это в село по остатнему снегу вывезти – весна на дворе. Когда в деревню приехал – рассказал, что сидел на берегу, варил уху и увидел тело, за корягу зацепилось. Вытащил, осмотрел, но говорит, смотреть было не на что. Во-первых, льдинами фашиста так приласкало, что Степан сперва даже не понял, мужик перед ним или баба: всё переломано вкруговую, одежда рваная вся в клочья, да и рыбы уже начали стараться. Ну, Степану, что делать, он назавтра собирался с избы сниматься и на лыжах в село идти, да ещё санки за собой тащить надо. В санках рыба, да дичь, да снасти разные. Санки и так, считай, килограмм 50 весом, ну не тащить же этот фарш с собой. Он не раздумывая долго, взял да на берегу его и похоронил. Ухи поел да развёл на этом месте костёр побольше, земля оттаяла, чтобы яму можно было выкопать. Несколько часов жёг. Похоронил, кстати сказать, по-христиански, помолился искренне за успокоение его души. Степан, он мужик немногословный, надолго один в тайгу ходит. Обстоятельный, серьёзный. В Бога верует искренне. Ему можно верить.


   Стали мы дальше жить. С Тимохи гонору поубавилось хорошо. При встрече всё к себе в акционерное общество звал. Приветливый такой и всё как то виновато смотрит, как будто понял, что виноват и не знает, как сказать. Но я как работал сам на себя, так и продолжал работать. Если не лениться – деньги шли хорошие. Отстроил я дом себе, разломал тот, который мне ещё в 85-ом давали, ему уже тогда чуть не сто лет было. Новый дом большой получился, из толстых брёвен. Самые лучшие брёвна на него из просек возил. Лиственницу. С Машулей удумали мы, что Гриша – это конечно хорошо, но надо бы, наверное, и второго ребёнка родить. Всё как-то налаживаться стало. Только вот в октябре 93-го снова беда приключилась. Уехал я в рейс, сначала на делянку грузиться, потом на пилораму, потом в райцентр на разгрузку, на обратном пути хотел ещё в кедрач заехать дня на два, шишки последние посшибать мешков пять. На всю зиму были бы с орехами. Всё, что хотел сделать – сделал, возвращаюсь домой, а у нас дома переполох, Маши нету уже три дня, с Гришей Катерина живёт у нас – Тимоха её отправил, как узнал только, что Маша пропала. Что опять за коловорот такой. Давай выяснять, что да почему. Гриша пока в школе был, она взяла лоток да пошла в бор по бруснику, остатки поскрести, что ещё осталось. Брусника-то у нас на том берегу растёт, на пароме переехала. А вот обратно не вернулась. Наши деревенские её уже два дня там ищут, да найти не могут, заблудиться не должна была, она же местная, родом отсюда, все кочки на болоте, и те знает, родные с детства. Побежал и я тоже искать. Искали всей деревней ещё двое суток. Нашли. Верстах в 9 от реки, в сторону райцентра, прямо почти около дороги. Повешанную. Синяки на теле, руки связанные сзади, губы разбитые. Сел я перед ней на корточки и сидел часа два, наверное, всё курил, молчал. Долго сидел. Потом наши уже подходят, говорят, Серёга, пора верёвку срезать, надо Машу в деревню везти да хоронить без промедления. Уже дня три-то точно она тут пробыла неживая. Похоронили Машу. Стали мы с Гришей вдвоём жить. Будучи в райцентре, как-то справился я у уполномоченного, кому Маша помешать могла. Он и говорит, что в день, когда она пропала, видели люди, как две «восьмёрки», по всему видать, что городские, на заправке заправились под завязку и в нашу сторону поехали. Стало мне тут ясно всё.


   Выехав из тайги, дорога пошла через болото. От горизонта до горизонта лежал снег. Изредка торчали хилые хвойные стволики. Мороз крепчал. Была середина ночи. Только по-стариковски добро ворчащий дизельный двигатель КрАЗа создавал ощущение уюта и надёжности. Сергей замолчал. Молчал долго. Курил в приоткрытое окно. Мне хотелось спросить его о подробностях, нашли ли преступников, но увидав, как дрожат его огромные крепкие пальцы, когда он прикуривал сигарету, я промолчал. Докурив, Сергей попросил меня достать из вещевого ящика термос и плеснуть ему два глотка чая. Предложил попить чаю и мне. Я достал термос, термос был китайский, ещё советских времён, со стеклянной зеркальной колбой и коричневой пробкой. Открыл пробку, и по кабине распространился удивительный аромат лета, солнца и мёда. Ночью в кабине грузовика на зимнике это было столь непривычно, что я не удержался и спросил, что это за напиток. Что это не чай, я понял сразу. Сергей словно было обрадовался вопросу, стряхнул с себя повисшее оцепенение и, улыбнувшись, рассказал, что добывает целебные травы сам, вялит их в тени, подсушивает и потом всю зиму пьёт. Тут душица, мята, зверобой, малина и, конечно, Иван-чай. Вместо сахара мёд. Как удалось этому термосу прожить такую долгую жизнь в условиях постоянных поездок, для меня так и осталось загадкой, но чай, вернее, напиток из таёжных трав, был выше всяческих похвал. Выпив по кружке крепкого напитка, не выпуская огромный руль из рук, Сергей повеселел, взбодрился. Жалея Сергея, чувствуя себя невольным виновником его драматических воспоминаний, я решил спросить его о том, как сложилась судьба у Ивана Снегирёва, о котором он упоминал вначале. Сергей расцвёл, но на мгновение, и рассказ его продолжился:


   – Ванька Снегирёв, мой детдомовский кореш, после дембеля из Афгана уехал поступать в Омскую школу милиции. Поступил, засранец. Ну, он и по детдому почти лучше всех учился. Мы с ним долго переписывались. В 90-м он выпустился лейтенантом милиции и по распределению уехал служить в Ростов на Дону. Мне даже в колонию оттуда писал. Когда меня посадили, он не знал и прислал поздравление с Новым годом, Маша ему и ответила, что так, мол, и так, Сергей наш теперь антисоветчик, осуждён и сидит в колонии в Красноярском крае. Он не боялся, писал письма, хотя когда он был ещё курсантом, у него могли быть неприятности на эту тему: какому такому зеку будущий офицер милиции письма пишет. В Ростове на Дону стал служить опером, а преступность там, на излёте Советского Союза, так разгулялась, что с оружием днём и ночью ходили. У нас тут один фашист приехал – так вся деревня уже больше двадцати лет помнит, а у них там развелось таких фашистов-вымогателей дивизия целая. По-модному их называли в то время рэкетиры. Проще говоря, кто не работает, но силой деньги трясёт с тех, кто работает. Такая вот демократия была. Отработал он в Ростове полных 4 года, капитана даже по-моему успел получить. На хорошем счету был, только нежданно война все планы спутала. Когда в Чечне вообще власть какую-либо признавать перестали, под новый год туда армия пошла. А милицию направили выборочно, для усиления местной милиции, которой доверия, как я понимаю, уже не было. А Ванька же в Афганистане был, в разведке служил, на него первого, считай, и пал выбор, кого посылать. Вот там-то, в Грозном, зимой и сгинул Ванька Снегирёв, мой детдомовский кореш. Подорвался их Урал на фугасе, недалеко от площади Минутка, почти в центре города. Он погиб и ещё семь офицеров, кто с ним были. Я бы так и не узнал, да Ванька в Ростове женился, следователя нашёл в местном отделе, хорошую такую девушку. Она потом нам и написала. Представили даже к награде Ваньку-то. Да толку что, человека-то нет. Такие дела.


   А мы с Гришкой, как похоронили Машу, нашу маму, стали жить вдвоём. Не скрою, первое время, может, два-три месяца, я в штопор ушёл. Да в такой, что не помню, как в него вошёл, и что в нём делал, и как вышел. Почти сразу после похорон. Всё как-то навалилось и вспомнилось. И как я без родителей остался, и детский дом вспомнился, Афганистан этот, язви его в душу, как меня ЧСИРом обзывали, да свадьба наша с Машей, как Гришка родился, потом как срок мне дали только за то, что правду на собрании сказал, как сидел, как срок накинули, как Тимохе чуть зубы не пересчитал, да как фашист приехал, как Маринку, дочку его, убил, а потом я его в реку в ледоход кинул, да как Машу по лесу искал, да нашел висящую на верёвке. Так-то я непьющий вообще был до того. Так, пробовал иногда редко-редко да по чуть-чуть. Курил только много всегда, сколько себя помню. А тут, как с цепи сорвался. КрАЗ стоит, пылится во дворе, а я каждое утро за самогоном к бабке нашей через два дома. Она даже мне иной раз и продавать не хотела. Говорила, что загнусь где-нибудь с перепоя, на ней грех будет. А ведь я ещё совсем молодой был – даже 30 лет ещё не было. Гришу забрала Катерина – Тимохина жена, спасибо бабе за то. Пока я дурковал, она его кормила, поила, мыла, в школу провожала. Ну, покуражился я так месяца, наверное, два-три, а потом как-то само всё обрубило. Проснулся утром и понял, до чего быстро можно оскотинится через водочку-то через родимую, ведь в скотину уже и превратился. Никаких желаний, никаких интересов, только пойло утром, днём и вечером. За два с лишним месяца с сыном толком не разговаривал. За руль ни разу не сел. На кладбище ни разу у Маши не был, сколько раз хотел, да у пьяного ноги не идут, стыдно перед Машей, что пьяный. Не могу в таком виде на могилу идти. И как-то резко отрубило всё, как будто и не было ничего. Встал утром, умылся, КрАЗ проверил, протёр, да сразу на нём и к Тимохе за Гришкой поехал. Машу мы похоронили в октябре 93-го, а очнулся я, стало быть, в конце декабря. Тимоха на работе в конторе был, дома Катерина была с Гришей. Зашёл я к ним в дом, говорю, что так мол и так, неправильно себя повёл я, если что не так, прощения прошу и перед мужем, говорю, за меня извинись, а сейчас мы с Гришей поехали в лес на КрАЗе за ёлкой. Поехали мы с сыном за ёлкой, а Тимоху с Катериной пригласил я к нам в новый дом встречать Новый год. Они ведь тоже одни остались, Маринка-то у их единственная дочка была. Новый год встретили хорошо, почти по-семейному. Гришка и с Катериной, и с Тимохой хорошо ладит. Да они и ко мне приветливо. Но хоть мы с Тимохой и за столом посидели, выпили даже по пять капель, и Маринку его вспомнили, и Машу помянули, всё равно, как стена между нами стоит. Каждый чувствует, а сказать не решается. Тимоха всё что говорит, в каждом слове, жесте какая-то вина его чувствуется, в глаза смотреть боится. Я понимаю, что этот звонок в райцентр в 86-ом ему покоя не даёт. Самому вроде уже как-то и вспоминать неловко, ну, было да было. Он сам уж жалеет об этом, Боженька его наказал за предательство. А с другой стороны подумаю, ведь только один звонок и 6 лет жизни. Несколько фраз Тимоха этот по телефону тогда сказал, по глупости, по зависти, и всё у меня по-другому завертелось. Но внешне-то у нас с ним вроде всё нормально, мирно, чинно. Как ни крути, оказались мы с Тимохой повязаны одним горем. Пока я в штопоре был, Тимоха ездил в Томск, аккумуляторы для техники покупать, и кто-то там ему сказал, что бандитов этих, на «восьмерках», которые Машу мою повесили, в перестрелке убили через полтора месяца, причём, такие же бандиты. Что-то они там не поделили.

   Шло время, вновь, вопреки всему, жизнь стала налаживаться. Гришка учился в школе, я вновь за работу. Если далеко в тайгу, то он к Катерине с Тимохой ночевать ходил. Но я уже старался в тайгу надолго не ездить, чтобы сынишку одного не оставлять. Гришка уродился больше в Машу, внимательный, спокойный, наблюдательный. Временами задумчивый. До животных жалостливый. На охоту ходить не любил. Жили в новом доме, который ещё при Маше я строить начал. Построили баню с ним, мелкую скотину завели, кур на яйца, пару коз, поросят. Страну то в эти годы лихорадило, то переворот, то коловорот, то дефолт. Господи, я раньше и слов-то таких не знал – дефолт. Но, на удивление, для нас это были очень спокойные, сытные годы. Одно меня грызло – по Маше я сильно очень тосковал. Бывало, проснусь ночью и уснуть не могу, и прямо вижу её, как будто свадьба у нас деревенская, она молоденькая, стройная около меня сидит, а потом вижу письма её нежные ко мне в колонию с фотографией, а потом как она не дереве висит. И тут как будто рука какая меня за сердце берёт и сжимает, и дышать тяжко. Вставал я тогда, шёл на крыльцо или зимой в сенки, садился, курил и долго-долго сидел. На женщин и не заглядывался ни на каких боле. Хотя была пара вдовушек у нас в деревне, какое-то время пытались они ко мне примазаться. То хлеба свежего, только что из печки, принесут, то банку варенья, то кастрюлю грибов. Это получается, они так меня пытались завоевать, наверное. Но даже ничего внутри не шевелилось. Говорил я им спасибо – и всё. Поняли они, видать, что однолюбом я уродился, перестали захаживать. Гришка рос, я работал. Так на этом КрАЗе и работал, который в своё время у Тимохи выкупил на Машины сэкономленные деньги. Весь уже на три раза перебрал. Работает. Машине ведь уход нужен, обслуживание. Если машину не обслуживать вовремя, так любая, даже иностранная, быстро сковырнётся. Незаметно Гриша вырос и в 2003 году уехал поступать в лесотехникум в Томск. Много думал, куда пойти, кем быть, но, в конечном счёте, решил свою жизнь у нас с тайгой связать. А после лесотехникума можно и в лесоохрану, и на лесозаготовительное предприятие, не будет же он, как я, всю жизнь баранку на КрАЗе крутить. Парень способный. Не мне чета, ему нужно дальше расти. Я его поддержал. Уехал он в Томск, там три года тоже быстро пронеслись. Я, правда, за это время в Томске и был-то только раза два, с воспитателем встречался да со старшим общежития. Но люди там нормальные, к Гришке относились хорошо, да и он меня не подводил. Характер у него покладистый, не такой, как у меня в молодости был, чуть что – сразу в нюню бил. Он не такой. Не рохля конечно, но сдержанный. Рассудительный. Закончил Гришка техникум почти с одними пятёрками. Несколько четвёрок только у него было. Пока раздумывал, то ли сразу ко мне ехать, то ли попытаться в университет поступить на биолого-почвенный факультет – призыв ожидаемо возник. Приехал в село, университет отложил, собрался в армию. А перед самым призывом, как только он с дипломом домой приехал, у нас в райцентре соревнования были по легкой атлетике. Гришка со спортом нормально жил, не пил не курил. Вот там-то, на стадионе, познакомился он с Танюхой со своей. Она была в команде от техникума из Колпашево, тоже на соревнование приехала. Танюха детдомовская, такая же, как и я, только своя, местная, здесь, в Сибири народилась. В Колпашево в детдоме и выросла. Пока в техникуме училась, при нём же в общаге и жила. Стали они встречаться, вначале переписывались, она-то в Колпашево уехала, а он-то дома был, со мной в тайгу ездил, помогал. Ждал команды с военкомата. Потом поехал к ней туда, там у моих дальних знакомых пожил неделю, когда-то я им сруб на баню увозил и, по-свойски, дорого с них не взял. Там они и встречались.

   Осенью 2006 года Григорий мой служить уехал. Причём, уехал на Дальний Восток, по большому счёту, недалеко от того места, где я родился. Танюха техникум закончила и устроилась работать в Колпашево в библиотеку. Ко мне приезжала раза два. Я даже рад был: она приедет, тихая, спокойная, ласковая, приберётся, поесть приготовит. Кушайте, говорит, дядя Серёжа, расскажите, что там Гриша пишет. Ну, вот я ей и рассказываю. Ей он письма не писал, потому что она как техникум закончила, с общежития попросили её, и жила она в Колпашево то у каких-то дальних-дальних родственников на птичьих правах, то вообще нелегально в этом же общежитии. Жить, короче, девке толком было негде. Телефоны мобильные тогда только начали появляться, да и то в городе, стоили дорого, у нас их тут даже ещё и не было. А письма она Гришке писала, знаешь, какие ласковые и в тоже время деловитые. Про дела, про знакомых общих, про работу про свою. О том, что меня навещает. Он ей отвечал. Что отвечал, она не показывала, но видно, что объяснялся ей в чувствах своих, потому что она потом после писем его цвела вся. Какое-то время прошло, я Танюхе предложил у меня пожить, чего ей мыкаться в этом Колпашево без угла. Тут дом большой, место есть, и библиотекаря в деревне найти не могут третий год. Кто же в наш медвежий угол библиотекарем поедет да за такую зарплату, ясное дело. Вот и ходит тут на общественных началах библиотекарем жена бывшего главы Клавдия Николаевна, так ей уже под 80 лет. С Гришкой этот вопрос мы в письме прокачали, он был не против. Второй год, сколько Гришка служил, Танюха уже у нас жила. Как-то раз приезжаю с рейса домой, усталый, грязный, по пути колесо спустило, пока менял, вывозился весь, это тебе не на легковушке поменять, в общем, ни рук, ни ног не чую под собой. Домой захожу, думаю, только бы чего-нибудь немножко съесть, морду умыть да на боковую. А дома Танюха меня встречает и говорит: «Папа, я картошки с грибами нажарила, на простокваше вчерашней блины напекла, сметана свежая. Баню протопила, можете хоть сейчас идти». После слова «Папа», я больше толком ничего и не услышал, что она сказала. Мне как сердце сдавило, выскочил я из дома, к калитке подбежал и слова вымолвить не могу, комок в горле стоит. Она мне и так как дочка уже стала, а тут такие слова сказала, что я потерялся просто сам в себе. Она выскакивает за мной, ничего понять не может, папа, говорит, что случилось, плохо вам. Вот как оно бывает в жизни.

   Дорога становилась всё лучше, шире и ровнее. По обе её стороны росли огромные ели. На их мощных лапах лежали витые ветрами сугробы. На горизонте показались первые огонёчки – подъезжаем к райцентру. Мороз под утро усилился, было, однако, около 40. Между мной и Сергеем стояла сумка, в которой оставался последний бутерброд из домашнего хлеба, сала и лука. Сергей распечатал вторую пачку сигарет. Задумался вновь. Рад ли он был, что я попался на его пути, или жалел о своём откровенном разговоре – об этом я думал, гладя на его иссушенное морозами лицо и уставшие от бессонницы глаза. КрАЗ, словно давая знать о накопившейся усталости, пыхтел, сбрасывая лишний воздух из пневмосистемы.

   – В 2008 году Григорий мой приехал домой. Удивительно, что за 2 года чувства их с Танюхой не только не ослабели, чего я стал даже бояться, так как полюбил Танюху как дочь родную, но и окрепли, стали какими-то серьёзными, что ли, осмысленными. Без долгого промедления сыграли свадьбу. Свадьбу делали у нас в селе, у неё-то родни нет никакой, несколько подруг по техникуму приехало и всё. Ну, так и я такой же детдомовский. Я с Гришкой, старый глава поселения, жена его Клавдия Николаевна, Тимоха с Катериной, куда уж теперь без них, да ещё человек пять соседей. Степана позвали – охотника, который в 93-м фашиста хоронил, не на заимке был в это время, в деревне. Постарел, 15 лет прошло. Даже бабка-самогонщица притащилась, старая клюшка уже, у которой я самогонку покупал, когда в штопоре был. Вот и вся свадьба. Но посидели весело. Глава действующий их расписал, и пошли к нам домой. К КрАЗу я привязал белые ленты и что-то вроде венка на капоте соорудил, полуприцеп отцепил, а на седловину приладил заднее сидение от старой Тимохиной «копейки», накрыл его белой скатертью, получилось вроде как праздничный диван. Посадили мы молодых на этот диван, и по деревне я их покатал. Весело, интересно, только дымом дизеля Гришку с Танюшкой провонял да запылил, а так ничего. Всем понравилось. Столы вынесли на улицу. Один стол наш, другой Тимоха приволок из дома. Жаркое сделали из оленины, шашлыки из говядины, оленины, лосятины, рыбы хорошей нашей. Танюха с Катериной под руководством Клавдии Николаевны напекли пирогов штук 200, наверное, не меньше. С мясом, яйцами, грибами, брусникой, клюквой и яблоком. Салаты накрошили два таза из своих овощей. Водку принципиально покупать не стали. Когда Тимоха был в Томске в очередной раз, привёз оттуда заводской самогонный аппарат и перед свадьбой неделю его гонял. Бабка-самогонщица сказала, что через Тимохин аппарат она теперь обанкротилась. Слово-то какое выучила старая. Тимоха всё удивлялся, что когда мою свадьбу играли – алкоголь под запретом был – тайно делали по погребам, а сейчас самогонные аппараты на заводе выпускают и людям продают. Получилась свадьба полностью из всего своего. Ну, только что мука, сахар да соль покупные. Так Гришка с Танюшкой захотели, чтобы деньги экономить. Они ещё перед свадьбой мне чётко сказали, что решили жить в райцентре, чтобы и меня не обременять, и что если дети пойдут, там и школа лучше, и там есть возможность вступить в какую-то программу «молодая семья», там, мол, дают ипотеку на жильё и проценты почти совсем не берут. Погоревал, конечно, я маленько, но подумал: я старею, чего я буду у молодых под ногами болтаться. У них своя жизнь начнётся сейчас, со своим укладом, своими правилами. Они, кстати, меня позвали с собой, но я сам отказался. Во-первых, я тут всех знаю, даром, что под Магаданом родился, по крови украинец наполовину, а жизнь-то сознательную прожил в Сибири. Тут дом мой, который сам строил, тут Машина могила, тут Кеть родная течёт. Смотрю на неё всякий раз, и всякий раз истории разные вспоминаются. Почти все хорошие. В ледоход только стараюсь не смотреть. А в райцентре сутолока, народу много, суета.

   В общем, уехали мои в райцентр жить, но уже общались мы с ними, конечно, чаще, чем раньше. Дошли и до нас мобильные телефоны. Сразу, как вышку поставили, все телефоны давай себе покупать, даже бабка-самогонщица и та купила, над ней все подшучивали, что, мол, тебе-то, старая, кому звонить. Она огрызалась только, что кому, мол, надо, тому и буду звонить, не ваше плутовское дело.

   Что характерно, ЛЭП-то до нас так до сих пор и не провели. Сотовая компания до вышки своей кабель подвела, чтобы ретранслятор работал – и всё. Зря, выходит, я в 86-ом на собрании митинговал да срок потом за это мотал. Дизель-генератор глава запускает часа на два-три в день. Кому телефон зарядить, кому болгаркой поработать. Бабка–самогонщица всё сериал какой-то смотрит, к главе бегает, чтобы он дизель в определённое время запускал, когда его показывать будут. Антенну даже спутниковую купила. Но мы даже в эти часы стараемся его жечь только по необходимости крайней, потому, что киловатт стоит очень дорого – почти 100 рублей. Тимоха говорит, в 50 раз дороже, чем в Томске. Да нам, положа руку на сердце, уже не так этот свет и нужен. Нужен был 30 лет назад, когда в деревне жизнь бурлила, деток маленьких в каждом дворе было по двое да по трое. А сейчас-то молодежь вся выросла, новые детки не нарождаются. Молодые уезжают или в райцентр, или в Томск учиться, да там и остаются. В деревне всё больше одно старичьё осталось, вроде меня, Тимохи или бабки-самогонщицы. А нам и так сподручно. Выживать потихоньку из ума и при керосиновой лампе можно.

   Григорий с Татьяной жили хорошо, души друг в друге не чаяли, ну, а я в них соответно. Даже, по-стариковски, намекал им уже, что пора бы, наверное, внука или внучку родить, время подходит. Поженились-то они в 2008, им было по 22, а родила Танюха в 2010. Родила девочку, назвали Варей. Меня тут сразу распоперло на нежность. Никогда не было такого, разве что малость растрогался я, когда меня Танюха папой назвала, а так то я – кремень. Варей-то я её ни разу и не назвал, только Варюшенька, Варенничек, Варежка, Рукавичка. А по серьёзному получилась, стало быть, Варвара Григорьевна. Гришка устроился работать в пожарную охрану, для начала простым работягой. От работы не отказывался, и руль крутил, и машины чинил. Уезжал по всему северу Томской области пожары тушить. Аврал начинался с мая обычно. Мог на неделю, две уехать. Где горит, туда их всех и направляют, как усиленную группу. Дом на окраине райцентра, который они купили, в общем, не плох, староват немножко, конечно, но и я приезжал, подделывал, да и Гришка в свободное время колотил, строгал. В общем, конечно, своя семья должна своей отдельной жизнью жить. В 2012 году горела тайга сильно у нас на севере, и Гришка мой да ещё несколько человек поехали в команде на север из района дней на 10. Как он сказал, локализуем и приедем. А дней через 7 узнали мы от местных пожарных новость трагическую – погиб мой Григорий в тайге. Шли они вдоль берега Оби по горельнику, это где пожар прошел. Кусты, всё, что внизу растёт, выгорело, стволы деревьев по низу обуглились. Перед этим там тушили, а они шли на следующий день, делали контрольный обход. И в момент, когда между обгорелыми деревьями проходили они, дерево одно на них и рухнуло – ветра дули, отчего и пожары-то были. Григория моего насмерть сразу придавило, второго парня, кто с ним был, поцарапало хорошо, но он помощь вызвал. Тело Григория чуть не сутки везли на лодке по Оби из тайги в райцентр, потом из того райцентра к нам. Могилу справили около Машиной могилы у нас в деревне. Четыре года прожили они в мире да согласии, Варюшеньке тогда ещё двух лет не было, ничего не понимала, что происходит. Татьяна была как в воду опущенная, всё молчала, молчала, первое время у меня жила, пока 40 дней не пройдёт. Ночью только выходил курить, смотрю, Варюшка спит, а её в доме нет. Выхожу во двор, а она в дровянике головой в поленья уткнулась и плачет тихо-тихо да жалобно так, что у самого сердце щемит. Подошел я, обнял её и сам заплакал вместе с ней, а она мне: что вы, не плачьте папа, молиться надо за душу его, не надо плакать.

   Машину сильно тряхнуло, и КрАЗ неожиданно остановился. Внимательно слушая Сергея, я уже не видел деревьев за окном, снега и звёзд. Я был там, в его истории, в его жизни. КрАЗ остановился, и фары высветили на дороге белый знак – приехали. Районный центр. Сергей повернулся ко мне лицом, положил огромную руку мне на колено и, внимательно глядя в глаза, сказал:

   – Брат, грех на мне большой есть. Очень большой. Пять лет молюсь – замолить не могу. Помоги мне. Остальное, что в жизни моей было – не грехи, так, мелочи. Я ведь, брат, ни о чём в своей жизни не жалею. В этом счастливый я. Ни о том, что в детский дом попал, что в Афгане служил. Не жалею, что в МГУ не поступил и хмырю там, в Москве, челюсть сломал. Ведь если бы поступил – Машу свою не встретил бы, Гришка бы не народился, а через него Варюшка. Не жалею, что на собрании выступил, хоть потом и в колонию угодил. Что охранника там отоварил – тоже не жалею, по справедливости было. Что в Сибирь попал, в Верхнекетье, в тайгу бескрайнюю, тоже не жалею. Люблю я тайгу нашу. Живая она. Душа есть у неё. Чувствовать надо, словами не объяснишь. Что за честь Маринкину вступился и фашиста в речке утопил, тем более не жалею. Не оступись он тогда, я бы его всё равно на этой барже и кончил бы. Не жалею, что Тимоху простил, Господь и без меня его уже наказал. Дочку потерял, разорился, технику за бесценок мужикам распродал. Случись всё снова прожить – ровно так же и поступил бы. Цену конечно за свою справедливость большую заплатил. Но всё на свете имеет цену: поступки, мысли, слова. Об одном только жалею, один грех мне покоя не даёт. Плохо обошелся я с любимым человеком, обидел. Как бы не на всю жизнь. Вот об этом жалею, и если можно было бы это поправить – по-другому бы, конечно, поступил.

   Видя, что я его не понимаю, Сергей тихо стал заканчивать свою историю.

   – Идем мы с Танюхой с кладбища на сороковой день, посидели на могилке, помянули и сына моего единственного Григория, и Машу мою любимую заодно. Выпил я там немного с Тимохой да со Степаном. Но не сильно, в меру. Стали на обратной дороге вспоминать, как Григорий работал да в какие командировки когда ездил, что и где тушил, потом на Варежку нашу перешли. И тут мне как будто чёрт в ухо влез, не иначе, вспомнил я, что она Варюшку-то родила в октябре 2010 года. А Григорий-то с декабря 2009 по конец февраля 2010 ездил в Томск вначале на повышение квалификации, а потом на конкурс профессионального мастерства вообще в Новосибирск. А в Новосибирске заболел живот у него, и он попал на операцию по удалению аппендицита. Его два с половиной месяца дома не было. И вот ведь я, старая необразованная калоша, на дочку на свою мог так подумать, что она Варюшку-то с кем-то другим нагуляла, пока Гришки дома не было. А чёрт-то как в ухо залез и вылезать не хочет, язви его, всё шепчет бесовские идеи свои. И я, идиот, при Тимохе да при Степане говорю ей об этом, да с вызовом, говорю, как же так, женщина же не корова, не собака, она же 9 месяцев ходит беременная. Маша с Гришей 9 месяцев ходила. Танюшка зарделась вся, Варюшку обняла. Говорит, что всё не так, но как сейчас можно это обсуждать. А чёрт дальше шепчет. Понесло меня, обозвал её несколькими такими словами, что не то что тебе, а даже самому себе с той поры повторить слова эти совестно. Убежала прямо с кладбища Танюшка с Варюшкой, переночевала у Катерины – Тимохиной жены и утром на попутке в чём была, так в райцентр и уехала. Телефон выключила, номер сменила. На следующее утро встал я со свежей уже головой, но мысль эта мне всё равно покоя не даёт. Как такое может быть, за Гришку обидно так стало, да и за Танюшку тоже, я ведь её как дочь принял, полюбил, может быть, даже больше, чем самого Гришку. Потому что Танюшка – это как дочка наша с Машей не рождённая. Что ты думаешь, брат, утром завожу КрАЗа и еду на нём в райцентр. Мне всё равно туда надо было ехать на днях. Прихожу в больницу к фельдшерице, которая роды у Танюхи принимала, рассказываю ей эти свои мысли. Она меня в ответ в голос ласкает по матери и показывает справку, что Варюшку-то Танюшка на седьмом месяце родила, не доходила, стало быть. Приходит врач, узнать, что за шум. Фельдшерица ей это все рассказывает, и они уже вдвоём с врачом сначала ещё раз для лучшего моего понимания обложили меня нашим сибирским трёхэтажным забористым матом. Потом, как все успокоились, докторица мне спокойно объяснила, что у Танюхи так организм устроен был в то время, что ей было лучше родить на седьмом месяце, безопаснее для ребёнка, и они в этом ей помогли. Даже карточку показала медицинскую. Объяснили помимо этого, что я полный идиот и что прежде чем свой необразованный пятак в такие дела совать и женщине что-то на эту тему говорить, самому понимать надо, что и как. Танюшку они хорошо знают, поскольку ихние ребятишки бегают к ей в библиотеку за учебниками, а у дочки докторицы Танюшка, оказывается, ещё и вязание преподаёт. Я как понял все – пулей к Татьяне, она закрылась и в дом не пускает. Сказала лишь, что, мол, папа, я не ожидала от вас такого. Получается, что Гришка как в марте с Новосибирска приехал, так у них с Танюхой всё получилось, она забеременела и в октябре, через 7 месяцев, Варюню родила. Народ собрался около её дома – что за шум. Первый раз в жизни своей, да ещё на людях встал перед Танюхой на колени. Прости, говорю, необразованного дурака, не то я про тебя подумал, бес, видать, нашептал мне плохо про тебя. Всё я понял, всё выяснил. Она спокойно так и холодно говорит, что, мол, говорил-то не бес, а вы, папа, и жаль, говорит, что вы людям, оказывается, совсем не верите. Так и не вышла за калитку. За эти пять лет я ни Танюху, ни Рукавичку свою ни разу не видел. Не хочет Танюшка со мною знаться после этого. Обиду держит. Катерина – Тимохина жена – сказывала, что она даже на могилу к Гришке и к Маше моей приезжала на попутках, втайне от меня, пока я в тайге был, чтобы нам не встречаться. Два раза в год приезжает. На Гришин день рождения и на день смерти. Катерина ходила с ней как-то. Посидит, говорит, на могилках приберётся, траву пополет, памятники помоет, поплачет немного и уезжает. Прошлый год привезла краску с собой, памятник Маше покрасила. Давно уже Маша моя там лежит, почти 24 года. Со мною никак она видеться не хочет. Хотя знаю от людей с райцентра, что тяжко ей очень было, особенно первое время. Мужа потеряла, а значит, и зарплату его. Долг перед банком остался, работала библиотекарем, подрабатывала ещё в магазине продавцом. Окромя этого, она рукодельница большая у меня, шьёт, вяжет. Частные заказы принимала. Ночами сидела, шила да вязала. Один охотник у меня знакомый есть, с Лисицы, он сказывал, что привозил, сдавал Танюшке моей шкурки беличьи, песцовые да соболиные. Из чего я вывожу, что она, наверное, скорнячное ремесло освоила. Гордая она, независимая. Мы, детдомовские, все такие. Я пытался два раза им подарки переслать. Один раз года три назад, деньжат отложил с нескольких рейсов своих, крышу на бане перестилать не стал, козу хотел купить ещё одну, отложил до следующего года. Все деньги в конверт сложил. Когда почта к нам приехала, я Зинке-почтальону конверт передал, чтобы она его Танюхе в райцентре завезла. Что думаешь, брат, Зинка мне этот конверт так нераспечатанный через неделю с новой почтой и вернула. Спрашиваю её, что, мол, Танюха не взяла конверт, что ли? Зинка говорит, даже в руки не взяла, мол, спасибо, не нужно. Отложил я этот конверт и тоже к деньгам не притронулся. Второй раз года два назад был в Томске, заказывал на КрАЗа резину новую. Зашел в магазин, купил компьютер под названием ноутбук. Как книжка раскрывается. Почти самый лучший, как продавец сказал, если не врёт. Дорогой довольно, как 10 кубов плахи стоит. Назад к себе в деревню еду, райцентр проезжал как раз днём. К дому Танюхиному подъехал – дома, понятное дело, никого она на работе. Рукавичка в садике. Мне только этого и надо, боялся я с ней столкнуться, стыд меня жёг изнутри прямо огнём, что несправедлив я был к ней. Я коробку с энтим компьютером под мышку, в калитку забежал и перед дверью поставил. И пулей обратно и скорее к себе в деревню. Что ты думаешь, через несколько дней Зинка с почтой мне эту коробку обратно привезла. Даже не открытую. Говорит ещё, гордая у тебя невестка, самостоятельная. Сильно ты обидел её, старый пень, тяжело ей тебя простить. Так энтот компьютер у меня теперь стоит. Я и включать-то его не умею и чего с ним делать, не знаю. Тимоха приходил, учил меня его включать, говорит, удобно всякие тексты писать, таблицы делать, да в Интернет выходить можно. А мне какие тексты писать, о чём? Таблицы у меня в голове все, сколько кубов бруса туда, сколько кубов плахи сюда, сколько солярки купить надо да когда пилы точить. А в Интернет выходить, так на кой мне этот Интернет, ну, выйду я в него, и чего дальше буду там делать? Тимоха тоже тот ещё специалист, учил-учил, а сам, оказывается, тоже не знает ни хрена. Я попросил его – напечатай тогда мне объявление, что мол, я, такой-то, куплю солярку, если есть у кого излишки. Литров 600. Дешевле чтобы было, чем в райцентре на колонке. Он и того сделать не смог. Тыкал чего-то, тыкал, ничего не получилось. Говорит, чего-то в этом компьютере ещё устанавливать надо, а чего, не знает. Я ему говорю, что, мол, Тимоха, это у нас мозги с тобой не установлены под такую технику. Это тебе не КрАЗ и не бульдозер. Тут соображать надо. Так ни разу этим компьютером и не воспользовался.


   В этом году был я в Томске. Стало сердце хватать у меня, как будто холодной железной рукой его кто-то взял и сжал, и держит. И дышать не можно. Как рыба, только рот открываю. Приехал в райцентр к нашему доктору, она говорит, что тебе, мол, Сергей Николаевич надо в Томске у специалиста по сердцу обследоваться, а то, не ровён час, приберёшься раньше времени. Организм, говорит, сильно у тебя изношен. Вроде ещё 60 нет, а по состоянию на все 70 годков. Я подумал, надо ехать, не могу помереть пока узел этот с Танюхой не разрублю, не посмотрю, как Варюшенька вырастет. Да и последний третий заход решил я к ней сделать. Приехал в Томск, прошёл обследование, доктор сказал, надо меньше работать и больше отдыхать. Не пить, не курить, не нервничать, тяжелую работу не делать, больше бывать на свежем воздухе. При последней рекомендации меня просто смех разобрал. Говорю, да я уж последние лет 30 как только на свежем воздухе и нахожусь. А он мне говорит, что износилось сердечко, поберечься надобно. Ну, не пить, так я почти в рот не беру. Когда пить-то. На кладбище если только, да и то немножко своего, вернее, не своего, а Тимохиного самогона из заводского аппарата. Мы с ним да с Катериной вместе на наше деревенское кладбище ходим, они к Маринке, я к Маше с Гришей. Ну и вот. Полечили меня. Но это не главное. Главное в том, что в Томск я поехал ради того, чтобы побывать в первый раз в ювелирном магазине. Я же ни разу не был. С Машей мы когда женились, у нас и колец-то не было никаких. А тут ведь Варюнечка моя в этом году в школу пойдет, ну и решил я ей на память подарить что-то драгоценное и красивое, как и она сама. Думаю, куплю, передам и помолюсь, может, примет Танюха, простит. Будет у нас всё как раньше. Одной семьёй бы жили. Люблю ведь я их, сильно люблю. Ну да, гордые мы оба с ней, и через эту гордость не может мир никак наступить. Захожу в ювелирный магазин, там всё стеклянные витрины и кругом золото, серебро, камни разные, красиво, конечно, что говорить. Подбегает девчоночка совсем, продавец, чем, говорит, могу вам помочь. Ну, я ей рассказываю, что так, мол, и так, внучка у меня есть Варюшечка, ей на 7 лет хочу подарить что-нибудь дорогое, красивое, как и она сама. Ну, посоветовала мне продавец серёжки золотые, а них вставлены камушки серенькие с таким глубоким переливающимся цветом, как Варюнины глаза. Вот их я и взял. В Томске был я уж три месяца как. Но не мог найти возможность передать. Опять через Зинку-почтальона, так она на смех поднимет, срамотно мне уже. Скажет, что только я и делаю, как твои посылки туда–сюда вожу. А тут ты мне подвергнулся на дороге. Я смотрю, брат, мужик ты нормальный, внимательный, с сочувствием. Есть у меня до тебя просьба. Передай Танюшке эти серёжки. Скажи, что вот так и так, встретились на лесной дороге, познакомились, папа мол, просил передать для Вареньки. Если она меня и через 5 лет не простила, то, наверное, уже не простит никогда. Но в последний раз попытаться надо. Как в райцентр заедешь, поедешь по главной улице, в первый поворот налево уйдешь. Как в поворот уйдешь, третий дом слева. Забор – штакетник в зелёную краску покрашен, дом бревенчатый, на крыше металлопрофиль, тоже зелёный, на воротах почтовый ящик резной такой, из дерева вырезанный, это Гришке я на новоселье вырезал, дарил. Во дворе большая ранетка, но сейчас её, наверное, не видно – под снегом всё. Просто отдашь – и всё. А там как Бог даст.


   С этими словами Сергей залез ручищей своей куда-то далеко в дебри безразмерного полушубка и вытащил оттуда что-то, аккуратно замотанное в чистую белую тряпочку. Развернув тряпочку, я увидел красивую кожаную коробочку. Внутри коробочки, на красном бархате, лежали две девичьи серёжки, на каждой из которых отражённым от светильника в кабине светом блеснули бриллианты. Появление в кабине КрАЗа, насквозь пропахшего соляркой и смолой, здесь, на зимней дороге дорогой кожаной коробочки с золотыми серёжками было удивительно и как будто бы не походило на правду. Сергей внимательно заглянул мне в глаза и сказал: «Выручи старика, уважь, тебе же это ничего не стоит. У меня кроме Танюшки с Варюшкой и нет никого боле на этом свете». Он обнял меня, похлопал по плечу. От Сергея пахло салом, травами, соляркой, табаком и какой-то общей грустью. До центра посёлка доехали молча. Занимался бледный морозный рассвет. Над трубами стал появляться дым. Люди просыпались, начинали топить печи.


   Утром я купил деталь, подсел на попутку, доехал до своей машины и после на ней вновь вернулся в райцентр. Туда и обратно обернулся быстрее, чем на лесовозе в одну сторону. Вечером, сняв дешёвый номер в деревянной гостинице, я прямо в одежде лёг на кровать и заснул каменным сном. Снов не было.
Проснувшись утром, заварив маленьким кипятильником густой крепкий чай, вспоминал подробности ночного разговора с Сергеем. Весь разговор казался произошедшим словно бы во сне, если бы в сумочке с документами на машину и ключами не лежала кожаная коробочка с золотыми девичьими серёжками. А она лежала.


   Расплатившись за номер, я проехал по указанному Сергеем адресу и позвонил в двери. Сегодня воскресенье, утро. Дома точно должен был кто-то быть. Я не представлял себе, что буду делать с подарком Сергея, если никого не окажется дома. Дверь открыла молодая стройная женщина, за спиной которой стояла девочка как раз около 7 лет от роду с длинными тугими косичками. Девочка улыбалась. Видимо, перед моим звонком в дверь она рассказывала что-то маме. У неё уже выпал верхний зубик, машинально отметил я. Попросил разрешения зайти, назвав по имени. В прихожей я рассказал Татьяне историю нашей случайной ночной встречи с Сергеем. Как было, так и рассказал. Отдал ей коробочку с подарком для Вари.

 

   – Да простила уже, простила, – сказала мне в ответ Татьяна. – Сильно, конечно, он нас с Варюшей обидел, видеть его не хотела и знать и слышать ничего о нём. Не понимал в то время он, как я сильно любила и Гришу своего – его сына, и его самого как отца. Потом думала долго, ведь папка он мне, как дочь принял, любит, и я его как отца люблю. А на родителей разве можно обижаться. А у меня ведь кроме Вареньки да папки и нету никого больше. Чего уж тут обижаться. Ну, сказал – сказал. Чего не скажешь на кладбище, да в горе таком, какое было, да на голову хмельную. Думала я, как нам встретиться да обняться, да повода не находилось. Я передам тебе подарок для него – полотенце для бани, хорошее, махровое. Варюша сама сшила и рисунок вышила, я только немного помогала. Видишь, какой петух красивый, крепкий, гордый да задиристый, как дед наш. Это как знак будет для него, что всё – мир. Дед же он наш и папка. Ну да, гордые мы, детдомовские, что поделать, и через гордость эту порой одни остаёмся. Но он сам такой же, поймёт. Ты передай, скажи, простила я его. Позвонить я ему не могу, телефона-то у меня его нету, как 5 лет назад удалила, так и всё. На новогодние каникулы мы к нему приедем через 2 недели. Все втроём за ёлкой в лес пойдем. Дядю Тимофея с тетёй Катей позовём, дядю Степана. Баню натопим. Да, кстати, забыла сказать, ты вот ещё что папке передай. Звонила тётя Света Снегирёва – дяди Ванина жена, с кем он в Афганистане служил. Она ведь одна живёт уже больше 20 лет в Ростове. Я и при Грише, и после его смерти её несколько раз в гости звала. Вот на той неделе позвонила, сказала, что на новогодние праздники приедет. Хочет папку увидеть, познакомиться, Ванины фотографии показать. Так что, наверное, мы все вместе к нему в деревню и нагрянем.


   По словам Сергея, в воскресенье он должен был быть на погрузке километрах в 100 от райцентра, на пилораме, недалеко от Степановки. Остановившись на перекрёстке, я думал, как передать ему полотенце. Ведь это не просто полотенце. Ничего не надумав, повернул я машину в сторону Степановки. Раз уж сложилось так, то доделать дело нужно до конца.


   Был морозный воскресный день. Машина радостно неслась знакомой дорогой. День начался хорошо. Хорошо он и закончится. В этом я был уверен. Думал за рулём о том, как много нужно пройти порой любящим людям, чтобы соединиться, и как мало нужно для последнего шага – простое махровое полотенце с вышитым петухом.