13 Августа

                Тринадцатое Августа

                Поэма


                «Замшелый мрамор царственных могил
                Исчезнет раньше этих веских слов,
                В которых я твой образ сохранил,
                К ним не пристанут пыль и грязь веков»

                Уильям Шекспир

                «Однажды осенила благодатью
                Меня навеки красота твоя
                И вечной на душу легла печатью.
                В ней тайн бессмертья причастился я:
                Она не сдастся времени проклятью,
                Над ней не властна бренность бытия»

                Франсиско де Кеведо


                «Нельзя сомневаться, что есть люди,
                имеющие этот дар, но им воспользоваться
                может только существо избранное,
                существо, которого душа создана по
                образцу их души, которого судьба
                должна зависеть от их судьбы… и
                тогда эти два создания, уже знакомые
                прежде рождения своего, читают свою
                участь в голосе друг друга, в глазах,
                в улыбке… и не могут обмануться…
                и горе им, если они не вполне
                доверяются этому святому таинственному
                влечению… оно существует, должно
                существовать вопреки всем умствованиям
                людей ничтожных, иначе душа брошена
                в наше тело для того только, чтобы
                оно питалось и двигалось, - что такое
                были бы все цели, все труды
                человечества, без любви?»

                Михаил Юрьевич Лермонтов


Иногда меня посещает мысль стереть настоящее и будущее и оставить лишь прошлое. Стереть, как стирают ластиком лёгкие карандашные штрихи. И все три безграничные пространства отдать прошлому. Настоящее – это лишь туманные наброски, эфемерные эскизы. Будущее – это вообще воздушные замки, которые запросто разрушает даже самый ленивый ветерок. А вот прошлое – это уже рисунок с чёткими линиями, правда такими же изменчивыми и текучими, как и всё вокруг, но всё же уверенными, проведёнными с мастерским нажимом опытной рукой.

Когда я размышлял об этом, на глаза мне попался журнал «Иностранная литература». Перелистывая его, я наткнулся на такие строки: «Сладким бывает то, что уже миновало и горла больше не царапает. Чем дольше живу на свете, тем хуже переношу это самое «сейчас». Куда лучше звучит «давным-давно». Всё время себе говорю: не успеешь оглянуться, как «сейчас» превратиться в «давным-давно». И тогда, в райском заповеднике минувшего, экспериментируй с воспоминаниями как хочешь, своя рука – владыка». Я посмотрел кто автор этих слов. Анна Огино, японская писательница. Первый раз слышал это имя. Я представил себе задумчивую маленькую красивую женщину, почему-то совсем не похожую на японку, уже не молодую, с меланхолическими тёмными глазами. Она сидела в кресле в длинной чёрной одежде, закинув ногу на ногу и что-то писала миниатюрным изящным карандашиком в крохотном блокнотике. Возле её ног лежали груды книг: закрытых, раскрытых, старинных в истрёпанных переплётах с жёлто-серыми страницами и бурыми пятнами; современных в глянцевых суперобложках, тоненьких, толстых, безобразно толстых. За окном шёл снег. В комнате было сумеречно и тихо. В такие минуты хорошо думать о прошлом и переносить его на бумагу. Смотреть как белый лист медленно покрывается чёрными символами твоей души. Это есть какая-то высшая оккультная жизнь недоступная никаким пониманиям. Какое-то тайнодействие волн твоих глубин, мыслей и руки.
Сумерки сгущаются. Глаза прикрыты. Рука с карандашом застывает на месте. Но волны движутся, движутся, движутся.
Женщина поджимает ноги под себя. Она почти неразличима в темноте. Лишь очень слабый свет от падающего снега слегка очерчивает её контуры.

Итак, тост за прошлое. “I bealeave in yesterday…” Но я противоречу сам себе. Своим любимцам: Хайяму, Рембо… Неведомое будущее… Что может быть таинственней? Только прошлое. Что мы знаем о противоречии? Что мы вообще знаем? Тайна раскрывается ещё большей тайной. Поэт блуждает в мистериях и противоречиях, как в безвыходном лабиринте. «Писать – значит размышлять вопреки себе», - сказал Ален Боске, французский поэт. И он же: «Поэт обладает только одним правом – противоречить себе». Вместо того, чтобы искать выход из лабиринта, поэт ещё больше запутывает и без того запутанные ходы своими противоречиями. Потому что он ищет тайну, а не выход. Именно поэтому я ищу прошлое, а не будущее. Прошлое – эту осязаемую ирреальность. Её запахи вьются вокруг меня коричневыми мотыльками, не давая ровно дышать; её воды касаются моего тела, перевоплощая его в протееву плоть; её эфир несёт меня… Прошлое – это луна, на обратной стороне которой я и пишу свою книгу.


Лада. С этого слова стоит пожалуй начать. В этих двух древнейших слогах запечатлились начало и движение, зарождение и жизнь, первый шаг и бесконечные шаги, вспышка и бессмертный огонь, весна и любовь, Весна и Любовь, удивление и познание, приоткрытие и развёртывание, назревание и расцвет, вхождение и переход.

Ладушка. Это Твоё второе первое имя. Это имя данное мной. Не выдуманное. Вспыхнувшее, как неожиданный огонь во тьме. Неожиданный, но долгожданный. Я ждал Тебя с самого рождения своего, но не верил себе, ибо не знал. Я смутно чувствовал, что Ты где-то есть, но не знал. Теперь я знаю - мы посланы друг другу Богом. Афродита ещё до нашего рождения посадила на полях Эроса две розы – алую и белую, и сама их взрастила. Мы под её крылом. И моя книга уже лежит у неё на коленях. Наши нити судьбы не у Парок – у неё. И Лада – это тоже её имя. Лада-Афродита. Она вложила своё имя в мои уста, чтобы я дал его Тебе. Она лишь улыбалась нашим юношеским идеалам и мечтам: мы упорно стремились в разные стороны – порывы ветра отклоняли друг от друга бутоны неокрепших роз, - но богиня любви знала: стебли цветов станут прочными, и никакие стихии не смогут их разлучить – и алые лепестки коснутся белых. Вскоре корни их переплетутся, и Мать Земля примет их глубоко в своё сердце, как единый луч двойной звезды. Но неокрепшие, мы блуждали впотьмах под порывами ветра. Он разметал нас на противоположные концы ойкумены. Он влёк нас к другим, но наши шипы не давали приблизиться к ним. Шипы лишь ждали шипов, чтобы впиться друг в друга и создать монолитный мост. Сократить, истребить расстоянья, уничтожить самих себя, но остаться шипами для мира. Но покуда края ойкумены сошлись, слабенькие цветки ветер метал в разные стороны.

Лада-Афродита вела меня по лезвию бритвы. Я шёл по нити судьбы, как неумелый, грубый канатоходец, которому надоело жить и взбрело в голову пройтись по скользкой струне, натянутой над колорадским каньоном. Я шёл как слепой по минному полю.

Мои отношения с Леной подходили к апогею и стремительной развязке. Я чувствовал, что вскоре должно произойти что-то непоправимое – либо брак, либо разрыв. Второе казалось вероятнее, исходя из предыдущих событий, но первое было почти налицо по принципу парадокса. Наши вечные столкновения и ссоры, разлады и непонимания говорили в пользу второго, а в пользу первого говорил лишь парадокс и ирония судьбы. Лена меня не любила – это ясно было с первого дня. И я её не любил тоже, но пытался любить назло ей. Вопреки всему. Дух противоречия и упрямство подстёгивали меня. Это был затянувшийся сеанс аутосадизма. Иногда были проблески ангелизма с её стороны, но в основном она была как Пиррон на корабле или иногда играла роль из какой-то пьесы абсурда. И вот после года этой абракадабры, стал вырисовываться путь к браку. Как гласит знаменитый трюизм: парадоксально, но факт. В конце мая тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года всё складывалось как нельзя хорошо. Наступил идиллический штиль. Но он оказался лишь затишьем перед короткой уничтожающей бурей, имя которой разрыв.

Солнце сияло, как вычищенный древний дарик. Ветер посмеивался, ероша густую листву старого грецкого ореха. Небо синим квадратом без единой белёсой точки застыло над головой. Фиолетовые тени медленно ползли за уставшими от жары прохожими. Шарики гелиоидов прыгали по овальным упругим листьям ореха и горячими каплями скатывались на подоконник, образуя там лужицу расплавленного золота.

Был июнь. Сессия сдана. С Ленкой Вечный мир… ??? Сомнения терзали меня двадцать пять часов в сутки. Надолго ли этот «Вечный» мир? Вечность укладывается в два телефонных разговора. Этот Вечный мог обернуться войной каждое мгновение. И тем не менее я решил взять отпуск, чтобы провести его с Леной. Я обзывал себя дураком и кретином, лишь только принялся писать заявление об отпуске, но рука моя продолжала выводить каракули, то ли не слыша моих ругательств, то ли, взбунтовавшись против меня и судьбы и упиваясь своим безумным порывом и наглой идиотской свободой, хотела довершить начатое во что бы то ни стало. Это было в четверг. Лишь только я отдал заявление, гарпии сомнения набросились на меня, как взбесившиеся слоны, и учинили в моей душе разгром. В пятницу вечером я глубоко раскаивался в своём поступке. Я был уверен, что отпуск мой вылетит в трубу: ничтожнейшая ссора – и всё. Это всё равно, что нести на голове девяносто девять тарелок. Вероятность разбить все резко возрастает еще до того, как ты поставил их себе на темя.

Я хотел поехать с Леной к морю. Но, во-первых, она может отказаться ехать к морю, во-вторых, она может вообще отказаться ехать куда-либо, а в- третьих и во-первых – ссора. Я панически стал бояться ссор. Я стал их бояться больше чем тараканов и сверчков. Как вообще возможно при такой экстрафобии поддерживать какие-либо отношения с человеком? Но по каким-то невообразимым оксюмороновым законам я их поддерживал. Я вообще сплошной оксюморон и парадокс от ушей до пяток, так что удивляться не приходится. Однако о заявлении я пожалел. Но – пятница, вечер! В Архив – место моей добычи скудных средств для поддержания бренного тела, было идти уже поздно. Злополучное заявление можно было изъять и переписать лишь в понедельник утром. Целых два дня сомнений-мучений! Что я говорю? – двое суток!! А если заявлению дан ход, оно подписано директором и передано в бухгалтерию и переписать его нельзя? Но как сказала мумия Рамзеса Второго, будем надеяться на лучшее. «Судьба покорных ведёт, а непокорных тащит». Пусть будет как будет.

Меня со страшной силой тянуло к морю (и не зря), и я чувствовал, что Лена может провалить мою поездку на юг. Я чувствовал, что могу остаться и без неё и без моря. В ту минуту потеря второго для меня была важнее (я будто ясновидел, что потеря его для меня может быть непоправимой), поэтому ждал понедельника как мессию.
Когда наступил этот, как известно, тяжёлый день, я помчался на работу с нехорошим чувством опоздания. Было такое ощущение, словно поезд перед носом ушёл, а ты стоишь, как дурак, с большим чемоданом. Я попал в девятку. Слава Богу до десятки не дотянул. «Скажи спасибо, - пропела начальница,- что я не отнесла твоё заявление на подпись директору». Я сказал. Единственное, за что её можно было поблагодарить.

Отпуск переместился на август. Теперь всё стало на свои места. В августе я поеду с друзьями к морю. Но если они не захотят, я поеду один, потому что как же иначе? (См. А.Белый «Петербург»).

Жизнь непредсказуема и незакономерна. Она абсолютно непоследовательна и непостоянна. Жизнь – это самый невероятный парадокс. Она также далека от логики, как и от смерти, и также близка к абсурду, как к течению. Она движется обратно и туда, туда и куда-то, причём меняет своё течение с такой быстротой, что сама не может порой уловить изменение. Она настолько нестабильна и хаотична, что хочется просто кричать от восторга и отчаяния. А иногда молчать и, подобно Кратилу, только лишь указывать на всё пальцем. Закрыть глаза и смотреть сон. Открыть – и смотреть тот же сон. И молчать обо всём. И даже скептически не улыбнуться самому себе. Жизнь рождается вместе с тобой, но не умирает… Приятно изречь догму и усомниться в ней… Жизнь – это три точки…

Мегаполис – жуткое явление. Два человека могут прожить в нём миллиард лет и не встретиться друг с другом. Они могут ехать в одном вагоне метро, сидеть в одном кафе, стоять у одного киоска, лежать на одном пляже, но не увидеть друг друга. В Мегаполисе люди обычно не обращают внимания на людей. Слишком много вещей, чтобы интересоваться людьми. В Мегаполисе человека найти также трудно, как и иголку (да простят мне банальный пример) в стоге сена. В Мегаполисе пёстрые пятна толпы видят пёстрые пятна толпы и не более. Человека можно заметить, когда в радиусе, ну хотя бы метров десять вокруг него, никого нет. Но в Мегаполисе такая удушающая плотность, что не окружённым толпой ты можешь почувствовать себя лишь в кабинке сортира. Поэтому, в провинцию! Периферия! O rus!.. К Морю! ;;;;;;;! Mare! Sea! ;Mar! Tenger! See!  …

Когда у Чёрного Русского Моря вырастут Мегаполисы, Оно превратится в Клоаку похлеще древнеримской. Маленькие городки Южного Крыма как противоядие против Гигатератополисов Индрикополисов Динополисов Монстрополисов. Летом городишки Древней Тавриды прекрасны. Там можно увидеть загорелых весёлых людей, но только не на пляже. Куда? Нет вопросов – только на Южный берег Крыма. Развалины Херсонеса, Ай-Тодор, Ай-Петри, Аю-Даг, Пушкинский Гурзуф, Чеховская Ялта, Гриновские Зурбаган и Лисс, Море и Небо Волошина, синие, как волошки-васильки.

В Симферополь я ехал в «люксе». Гулять так гулять – первый и последний раз. Всю ночь мы не спали – отмечали начало нашего путешествия. На душе было восторженно – хотелось залезть на крышу поезда и петь «Интернационал» или «Боже, Царя храни».

Было десятое августа. За прошедшие два месяца мои отношения с Леной стабилизировались, успокоились и… немножко омертвели. Всё сильнее и сильнее меня охватывало равнодушие. С другой стороны всё чётче и чётче стала вырисовываться дорога, ведущая к дворцу бракосочетания. Меня ничего не мучило, но уже и ничего не восхищало. Правда иногда на меня налетали приступы самообмана – и тогда я парил на ангельских крыльях где-то в районе Эдема, - но они всё реже и реже посещали меня. Уезжая к морю, я прощался с Леной почти как с двоюродной сестрой. Ночью в поезде, в клубах табачного дыма, чуть подвыпив, я уже признавался Саше, что Лена мне почти безразлична; и ничего не сдавливало моего сердца, не теснило грудь, не перехватывало дыхания, чёрная меланхолия не разливалась по венам, зато сангвинические искры вспыхивали между ресниц и терялись где-то в глубине глаз. Правда иногда вспоминались слова из песни:
                «Летучий Голландец, Летучий Голландец,
                Плывёт к неведомым морям,
                Он паруса свои наладил,
                Он поднял на борт якоря,

                Летучий Голландец, Летучий Голландец,
                Как долго пристань ждёт тебя,
                Но одиноким быть скитальцем –
                Твоя судьба, твоя судьба»               
               
Заснули мы под утро.

Симферопольский вокзал встречал нас космополитическим гудением голосов, как пчелиное гнездо встречало Винни-пуха. Симферополь – это проходной двор к морю, городок, служащий «средством ехать дальше». Здесь никто не задерживается надолго. Это перистальтический туннель, проталкивающий к Гостеприимному Чёрно-Синему Понту бесконечные массы «диких», «полудиких» и совсем даже «культурных» курортников. Если приблизиться к городу с севера – поездом (что мы и сделали) или автомобилем (гипотетически), ещё издалека откроется пространство замкнутое громадой Чатырдага. Симферополь, будто белая лава, бьющая из подземного вулкана, поднимается к подножью горы. Но некоторые утверждают, что это иллюзия, так как от Шатёр-горы (как называют гору русские) до города якобы двадцать километров…

Итак, мы прибыли в Симферополь… Адский зной, бестучье, лёгкое отупение, вернее отупелое головокружение от полубессонной ночи и вина, нимбы над головами автохтонного населения, троллейбусы, как тролли ползущие к морю, левитирующие чемоданы, рюкзаки, сумки, авоськи, пакеты, кульки и кулёчки. Хочется искупаться в холодной, освежающей реке… Помню как первый раз приехал в Крым, в Симферополь (первый раз ехал к морю, в Судак), и мы с Андреем стояли на изящном мостике среди ив и смотрели на какую-то речушку в бетонном рукаве. «Что это за ручей?» - спросил он. «Не знаю, что-то вроде нашей бедной Лыбеди, также закованной в бетонную смирительную рубашку»… «Да это же река Салгир!» - вдруг раздался за нашими спинами глас. Мы, не то чтобы благоговейно, но как-то даже немного торжественно обернулись. Перед нами стоял мужчина – местный абориген – с высоко поднятой рукой, как Маяковский. Это было неожиданно, в духе высокого классицизма. Даже чуть-чуть по-дорийски. Мы невольно дегравитировали…
Салгир, Салгир – Гвадалквивир. Пушкин – Лорка.
                «… О, скоро вас увижу вновь,
                Брега весёлые Салгира!»

                «Дорогами глухими
                идут они в Севилью.
                К тебе, Гвадалквивир.
                Плащи за их плечами –
                Как сломанные крылья.
                О мой Гвадалквивир!»

Салгир делит Симферополь на западную и восточную части. Прежде река являла собой «то немощную пересыхающую речушку, то шумный яростный поток, несущий стоки грозовых дождей или тающих на Чатырдаге снегов». Ныне Салгир закован в колодки «цивилизации», втиснут в «испанский сапог» арматуры и бетона, даже дно реки устилают донные железобетонные плиты – видите ли русло должно быть чистым. Это в городе-то оно будет чистым?
                «Всё больше окружающей среды,
                Всё меньше окружающей природы»

«Салгир прорубил себе в Симферопольской котловине девятикилометровое русло в известняках, осадочных породах», которые наслаивались, начиная с эры динозавров, когда на месте Крыма плескались волны древнего моря Тетис. Там, где мы стояли и мирно созерцали идиллических тавров сквозь инфракрасное облачко лёгкого похмелья, когда-то ныряли плезиозавры, гоняясь за шустрой чешуйчатой снедью, щёлкали своими мощными тысячезубыми челюстями ихтиозавры, сверкали алыми пастями другие драконоподобные гады, пожирая, словно феллиниевские римляне, всяких моллюскообразных тварей, рыб и своих сородичей, откладывая на жарких белопесчаных пляжах огромные глупые яйца, из которых впоследствии вылупится и человек, если не врут палеонтологи. Просто не верится, что когда-то вместо людей здесь суетились какие-то ящерицы, а вскоре будут суетится какие-то роботы. Но я думаю до этого дело не дойдёт, благодаря человеческому гению, запечатлившему красоту Крыма в словах, красках, камнях, жестах, в страсти, нежности, любви… О скольких гениев повидал древний полуостров: Пушкин, Грибоедов, Айвазовский, Батюшков, Белинский, Щепкин, Паллас, Жуковский, Толстой (Лев Николаевич), Менделеев, Чехов, Волошин, Александр Грин, Фрэзи Грант… Какие только народы не прошли через евразийский Боспор: тавры, скифы, сарматы, греки, римляне, готы, аланы, авары, половцы, русы, татары, турки, итальянцы, гипербореи, лемурийцы… В 1783г. Крым перешёл под лапу Всея Великой и Белой и Малой и пр., а через год по указу штеттинской дивицы был основан Симферополь около городка Ак-Мечеть («белая мечеть»). Любовнику императрицы приглянулась долина на берегу Салгира с тенистыми дубравами и зелёными свечами пирамидальных тополей. Так на границе гор и степей, в географическом центре Крыма появился Симферополь. «Сие наименование значит град пользы…» В конце девятнадцатого века здесь ещё бродили свиньи и портили тротуары. Эти четвероногие друзья человека забрели даже в городской сад. Городу не хватало только огромной лужи (небольшой модели Чёрного моря) посреди центральной улицы.
 
Когда мы приехали в Симферополь, погода была истинно курортная – тяжёлая жара и полный штиль. В такую погоду хорошо лежать на пляже и обжариваться на солнце, наткнув себя на вертел какого-нибудь детективчика. Розовая мечта любого отдыхающего. Но если подует ветерок, он мало что изменит. Ветры здесь сухие, тёплые, южные (всё равно дуют они с севера или с запада). Эти ветры называются фёны. Красивое название, похоже на гёзы. В нём есть что-то романтическое. Впрочем курортникам безразлично кто их будет поджаривать.

О Симферополе можно писать долго, особенно когда чувствуешь, что никогда в нём больше не побываешь. Воспоминания плывут за уезжающим к морю троллейбусом, покидая город на перепутье, город в центре трёх дорог… В сентябре 1820г. Пушкин прощался с Крымом… Почему Пушкина считают официальным поэтом? Он был просто гений. Он не виноват, что чиновники и бюрократы сделали его таким. Официальный, неофициальный… Гению нет дела до подобных классификаций – от творит.

И вот мы уже за городом, а он остался в своей тихой долине, брошенный посреди её «с счастливым небрежением».
Крымские пейзажи восхитительны – смесь лунных и амазонских. От них веет дикостью, первобытностью, пустынностью, метафизичностью…


Не представляю, как я раньше жил без тебя, как раньше в душе моей не было тебя, твоей души. Иногда мне кажется, что до знакомства с тобой вообще ничего не было, и будто самого меня не было, а был некто другой, с которым происходили какие-то события, а моей душе всё это снилось, а сам я появился тогда, когда понял, что ты та, которую я ждал всю жизнь. До тебя была совсем иная жизнь, а может и жизни-то никакой вовсе не было, а была глупая механическая игра. Я передвигался на малые и большие расстояния, ел, пил, спал, на что-то взирал, нечто созерцал, чего-нибудь делал, чертил на обломках чьих-то сердец какие-то магические формулы, даже о чём-то мечтал, фантазировал и даже писал стихи, но не любил. И разве это можно было назвать жизнью? Я был в лучшем случае живым трупом с задатками экстраординарности. А душа пряталась где-то в лохмотьях жёлтого, заплесневело-серого свалявшегося эпидермиса, кусками отпадающего от полуразложившейся туши мироздания, медленно сползающей… Душа была задавлена, скрыта от солнечного и лунного света, лишена огненных инъекций, вулканических разрядов, геомагнитных фантасмагорий, астральных интроспекций, пансексуальных катарсисов, либидиозных мистификаций, мистических параксизмов и сапфирных пневмоисихий. В ней царили только совокупности примитивных инстинктов, слепо требующих, слепо потребляющих, программы условных и безусловных рефлексов, составленных невесть для чего, пустых и никчемных. Душа была лишена неземного имматериального света-света – что-то стояло перед ней тёмное-тёмное из абсолютного чёрного металла и не пропускало живительный свет любви. Всё грубое, тяжёлое, земное тянуло душу к низу. Душа была как акула, проглотившая пушку. Её тянули ожиревшие, дебелые, стоячие неподвижно, осевшие, оплывшие, застывающие силы, магниты, водовороты. Она была где-то в бездне – далеко-далеко от света, которого не вожжечь, не погасить, которого не увидеть плотскими глазами, не поймать в ловушки приборов, не замарать, не присечь. На время можно затмить этот свет, но он всё равно пробьётся сквозь любые чёрные тела. Душа моя была затоптана копытами и рифлёными подошвами, идущими на водопой к псевдоподземной Лете. Сорняки быта, политики, обыденности, всенормальности обильно росли на её чистом поле поэзии… Но вот свет – чистый, нежный, бессмертный – проник ко мне и принялся косить сорные травы. Их почти не осталось. Моя душа, как жёлтое поле пшеницы с высоты птичьего полёта.

Моя тень следует за твоей тенью – или наоборот – как пылинка за метеором, как хвост за кометой, как радуга за дождём. Солнце, сияющее над нами, скрестило две наши тени – два пути пересеклись в точке древнего понтийского пространства, пахнущего измятыми розовыми лепестками, мёдом и мускатом огромной красной луны, нависшей над притягивающей глубиной объятого сновидениями моря. Этот невероятный лунный шар, почти касающийся холодного бархата воды мы увековечили на небольшом акварельном рисунке. Мы рисовали его вдвоём, в четыре руки, будто занимались колдовством, чертя заклинания красками сумеречного неба. Этот рисунок висит у нас на стене и вечно изменяется, как кусочек дождевого облака, и, может, скоро прольётся на наши головы ливнями чудотворного возносящего окрыляющего потопа, в водах которого растворится серебро луны и станет нашей кровью. Этот рисунок называется «Сомнамбулический лунный пейзаж с кошкой». В правом углу рисунка на каменном парапете сидит чёрная кошка спиной к зрителю и смотрит на необъятное, теряющееся в не растворённой темноте, море. На фоне ночи кошка почти незаметна: едва вырисовывающийся силуэт и белые вибриссы. Это единственный незримый свидетель нашего двоевластия, нашего двоебезумия, нашей сокровенной диады под низкими тихими звёздами. И именно звёзды на этом фантасмагорическом рисунке изменяются быстрее всего. Тех созвездий, которые оставили мы при создании рисунка, нет. Их место заняли иные, из другой вселенной, из другого звёздного океана. Скоро и их унесёт река, и может на их месте воссияют звёзды наших зрачков или наших поцелуев, или луны наших забытых тайн. Огромная красная серебряная планета – это точка (.) нашего пересечения. Наши души, наши тела и тени пересеклись в не отмеченной движущейся точке аэллического пространства. Я не буду ничего объяснять и не буду давать никаких комментариев.

«Случайность – это пересечение двух необходимостей», - так тогда сказала ты. Я тоже, кажется, сказал что-то на счёт того, что случайность не случайна. «Настоящая любовь возникает, когда встреча не случайна и есть встреча суженого и суженой» (Бердяев). Я верю и знаю, что наша любовь настоящая (обожаю пафос!), и никакой быт, никакой мировой беспорядок, никакой вселенский соблазн и никакая всепожирающая смерть не смогут её сделать поддельной. Какая-то невероятная интуиция, подспудная глубокая незнаемая вера, какое-то фантастическое наитие и неземной сверхъинстинкт влёк нас по извилистым опасным тесным путям в точку пересечения. И мы пересеклись как два луча – лунный и солнечный на кромке ночи и дня, на тонком отточенном лезвии рассвета, и молния, вспышка мелькнула в его бесконечноузком, теряющемся меж складок тьмы и света, зеркале.

Впервые я поехал к морю в двадцать два года. До этого я не видел моря, но грезил о нём. Вернее я его видел в своём воображении, в снах, галлюцинациях, видениях, фантазиях. Оно всегда было синим или голубым, и я не понимал почему его называют Чёрным, и даже немного злился на это название. Я не мог, да и не хотел представлять море чёрным – огромная бочка с расплавленной смолой или нефтяное пятно – вот что оно мне напоминало. Только оттенками небесных цветов оно открывалось передо мною и тихо увлекало в свою безбрежность. И когда я впервые увидел море, оно не обмануло меня – лилово-синяя гладь необъятного чуть выпуклого зеркала терялась за краями небесного купола, и на этой отполированной солёными ветрами поверхности подрагивала филигранная медно-золотая сеточка, выкованная богами заката и подаренная нереидам, загорающим под ласковыми лучами вечернего солнца. Плавные линии их тел нарушали зеркальную идеальность чуть заметными волнами, и тонкие нити прозрачного легчайшего наряда, натягиваясь на соблазнительных выпуклостях, вспыхивали колющими огоньками.

Море я увидел в Судаке. Мы приехали туда вечером; быстро, не торгуясь, сняли квартиру, бросили вещи и пошли к морю. Оно открылось неожиданно, вдруг ударило в глаза своим диким пустынным простором, своим неприкрытым сладостным лоном, из которого вечно исходит жизнь; своей бесконечностью, непостижимостью, тайной; своей безумной мощью, красотой, величием. Какой-то приятный страх и трепет разлился по моему телу, упоение бескрайней шири переполнило сердце, и душа превратилась в этот зеркально-небесный простор, сотканный из крыльев синих ангелов. Мне захотелось кричать, прыгать, кружиться, плясать, бегать, визжать, топать ногами, размахивать руками, свистеть (хотя я и не умею), улюлюкать, хохотать и восклицать: "Море! Море!!" Я понял тогда древний минойский возглас: ;;;;;;;!, что и означает "море". Увидеть необозримый синий простор, переливающийся гранатовым золотом заходящего солнца, влекущий в свои нежно-свирепые объятья, отражающий всё небо и хранящий в своих глубинах весь творческий хаос Вселенной - это минута застывшего в восхищении дыхания, это взрыв и тишина непредсказуемого, невыразимого, неведомого. Остаётся только крикнуть во всю мощь лёгких, так чтобы эхо твоего голоса сбило белые верхушки волн: ;;;;;;;!               
Я буду называть Чёрное море Чёрным только в смысле его загадочности и непроницаемости запредельных глубин и просторов, только в смысле нераскрытости его сокровенных мифов, только в смысле его пленительного, чарующего незнания. В остальном я буду называть его Синим морем. Конечно, я не упущу возможность использовать богатые россыпи эпитетов. Ещё мне нравится как называл его Чосер - Великим морем. Но больше всего мне нравится Синее. "У самого Синего моря..."
Когда я смотрел на него сквозь узкую бойницу судакской крепости, оно было синим до рези в глазах. Я никогда не думал, что море может быть такого цвета - синим до искусственности. Я думал, что оно бывает таким только на фотоснимках и открытках. Море лежало передо мной как половинка античного расколотого блюда, покрытого яркой небесной глазурью, которую богини сварили из облаков, своего молока и спермы богов. Изящные рисунки, нарисованные пеной волн и солнечными лучами, узкая изумрудная кайма мелководья и чёрная полоса галечного берега ещё сильнее подчёркивали обворожительный цвет этого античного шедевра. Хотелось взять его в руки и целовать, как твои груди.

А потом я видел море, стоя на краю утёса, выраставшего из фиолетовых глубин, как фаллос Посейдона. Казалось, море окружает меня со всех сторон и поглощает своей архаической красотой. Как голубая кровь поверженных титанов оно разлилось среди изрезанных ветрами скал и пропитанных сухим золотом долин, и затаилось, чтобы неожиданно наброситься на меня своим колдовством и обаянием, своей радостью и великолепием, захлёстывая своим исступлённым вожделением и неистовостью, обнимая меня до удушья, до смерти трепетными волнами, зацеловывая своими глубинами и просторами, разрывая меня бурями и сохраняя меня в своих бесчисленных тихих лонах. Я стоял на вершине моря. "Выше самых высоких вершин море, смятённое вечным рождением Венеры..." (Артюр Рембо). Море было огромным глазом, рассыпаясь волнами тысяч глаз. Я стоял на самой оси выпуклого синего зрачка и видел себя в бесчисленных отражениях этого непомерного глаза, немигающе глядящего на меня и на небо. Я был лучом, устремляющемся от хрустальной плоти к хрустальному духу. Я был прозрачным ангелом, несущим небу весть о земле в объятьях морской стихии. И где-то там в разрывах облаков я осязал твои нежные формы и обонял твои запахи, равных которым нет, и грезил твой взгляд, который ценнее любых возможных и невозможных смыслов во всех созданных и не созданных мирах.

Вечером одиннадцатого августа мы прибыли в Алупку. Целый день мы просидели в Ялте, покупая какие-то идиотские билеты на обратный путь, суетились, волновались. В результате через через десять дней мы уезжали из Крыма кружными хитрыми путями, будто блуждали по амазонской сельве. Замотавшись с этими никому не нужными билетами и перегревшись на солнце, мы сели не в тот автобус. Мало того, что мы оказались в Алупке ближе к закату, нас ещё высадили где-то на окраине городка, и нам пришлось тащиться через весь Воронцовский парк с туго набитыми сумками.
Только мы покинули злополучный автобус, я разразился бурей проклятий и брани, которая не утихала, пока мы не доползли до квартирного бюро. Но здесь к моей буре присоединился невиданной силы ураган: бюро закрывалось, снять квартиру не было никакой возможности. С полчаса мы бегали и пытались сами найти хоть какую-то хибарку, хоть на одну ночь, но тщетно. А между тем сумерки сгущались. Надо было определиться с ночлегом. У нас было два варианта: либо идти в парк и спать на скамейках, либо на пляже пытаться заснуть под шум прибоя. Я сразу высказался за пляж – близость моря меня всегда возбуждает и успокаивает, возле моря приятно, как возле любимой женщины. И хотя я знал, что на пляже будет холоднее и неуютнее, всё же подавал свой голос за него – я не мог упустить возможности лишний раз пообщаться с ночным морем.

По узкой крутой тропинке, проложенной среди густой растительности, и оттого почти невидимой, мы скатились кое-как со своими сумками к морю. Оно было тихим, базальтово-фиолетовым и нахмуренно-дремлющим. Пляж был пуст. Мы швырнули надоевшие сумки, разделись догола и ринулись в воду. Своей тёплой прохладой море расцеловало наши тела. Нежные маленькие волны приятно перекатывались через плечи. Сквозь клочковатые облака проглядывали первые звёзды. Вода несильными толчками проходила между ног и приятно щекотала промежность. Это было похоже на поцелуи океанид или прикосновение лепестков пиона.

Ночь всё быстрее и экстравагантнее обнажала своё чёрное тело. Весь её соблазнительный низ был усыпан звёздами, но вскоре она засмущалась и прикрыла свои упоительные формы туманными вуалями облаков. Подул прохладный ветерок. Мы выскочили из воды, кое-как обтёрлись, оделись, наспех перекусили и завалились спать. Я долго не мог заснуть. Шум моря, впечатления дня и смутные мечты создавали хаотические сгустки грёз, которые облепляли меня, как комары в лесу. К счастью возле моря нет комаров, как и других надоедливых насекомых. Морской ветерок делает воздух стерильным и здоровым. Дышалось легко, но становилось всё холоднее. Я натянул на себя какую-то одёжину, сжался в комок и наконец заснул. Однако мой беспокойный сон продолжался недолго – луч фонарика ударил в лицо. В ответ полетели чертыхания. Но мужик, разбудивший нас так бесцеремонно, не обиделся, а предложил топчаны, ибо мы спали прямо на крупной грубой гальке, лишь подложив тоненькие подстилки. Эта аскетическая постель изрядно надавила нам бока, и мы не отказались от предложения.

Топчаны не прибавили комфорта, но на них лежать было как-то цивилизованней, и пустячное моральное удовлетворение навевало новый сон. Море было цвета плутоновых пещер со свинцовым оттенком. Горизонта не было видно, и казалось, что вОды вдалеке проваливаются в пасть гигантского чудовища. Волны тихо перекатывали гальку, будто ворожили, и смутные непонятные предсказания отделялись от них тончайшими вибрациями, которые расслаивались на узкие полосы, а те в свою очередь на неуловимые нити, опутывающие пространство едва заметной, но прочной голографической паутиной. И когда сверхшёлковые нити натянулись, заблестели и стали издавать почти неслышные мелодии, из ячеек паутины хлынули микроскопические сфероидные частицы: чёрные фотоны, гойтейоны и фиолетовые ладаоны. Они сталкивались, смешивались, слипались друг с другом, образуя причудливые облака и формы, распадались, разрывались, вращаясь вокруг своей оси, и оседали на моём теле, влетали в мои ноздри, припаивались к сетчатке глаз, и я видел твое загадочное изображение, окружённое сиянием из белых ладаонов и отмеченное печатью сверхкосимческого обаяния. Тогда я думал, что это сон, но через три дня понял, что это было реальное антропоморфирование пространства и времени с анаморфозными изменениями эровещества. Наша парадоксально-экстраординарная встреча демонстрировалась мне даже не джойсовской эпифанией, а некой трансмистерией, изогнувшей четырёхмерное пространство и превратившей его в подобие киноэкрана.

 Когда-нибудь я напишу книгу под названием «Ооирреальная физика», где опишу и объясню эти удивительные, но в высшей степени реальные явления, а также подробно опишу и классифицирую все ооирреальные и нюирреальные антигипотетические частицы.
Ночь в предчувствии рассвета всё сильнее прижималась к земле своим африканским гладким телом, и я чувствовал дыхание аравийского ладана и прохладу слюдяных капелек её пота – морской  солёной росы. Ночь смотрела на меня голубыми белкАми звёзд, и мне становилось страшно и блаженно. Я лежал, как галлюцинирующий труп, покрытый пепельным серебром, приоткрыв рот от спокойного возбуждения. Ночь осторожно легла на меня и погрузила свою большую мягкую, как чёрную переспевшую луну, грудь между моих губ, опьянённых мёдом морской тишины. Сосок шариком тёмно-понтийского золота щекотал мой язык, и я пил, как засыпающий ребёнок, закрыв в плавном экстазе глаза, солоноватое, немного тёрпкое и женски-сладкое чёрно-фиолетовое молоко, смешанное с металактозой галактик.


Утром наши мытарства закончились: мы сняли квартиру, разместились, распаковались и преободрились. И сразу же поплыли обратно на пляж – теперь уже жариться, как шашлыки, на раскалённом мангале солнца. Для меня просто загорать – нестерпимая мУка. Мне надо всегда о чём-то думать, фантазировать, галлюцинировать, сочинять, ясновидеть, читать, короче активно мыслепутешествовать, а не лежать, как колбаса, начинённая перекрученными на мясорубке мозгами, под прямыми, прожигающими, словно раскалённые иглы, лучами. Разве на такой эдемской жаре можно о чём-то думать и что-то творить. Можно только таять, как кусок сала на горячей сковородке. Поэтому пляж с девяти до восьми я не переношу. Но за компанию, как говорится, и жид повесился. Я пошёл со всеми в это пекло. Правда этот день на пляже мы провели всё же с пользой – компенсировали почти бессонную ночь: спали, как растёкшиеся медузы под одуревшим от безоблачности солнцем. К концу дня мы так размедузились, что еле дотекли вверх по склону до наших скромных апартаментов.
 
Кстати, глагол «размедузиться» придумала именно Ты, моя восхищающая… Ты состоишь исключительно из золотых гиперладаонов и излучаешь неофотическое сияние, волны которого постоянно обновляются в моей поэзии, в моих видениях, онейроидных фантазиях, в плазме моего плутонического тела. Я одеваю твои нимбы себе на шею, окаймляю их своими, напитываю флюидами своего энигниума, отполировываю поцелуями и отправляю обратно тебе. И твои нимбы горят аэллическим голубым огнём, излучая зеркальные корпускулы нашего единодвойного универсума. У меня есть Одна действительно всепоглощающая Мания – Ты. Даже поэзия не может меня так увлечь, так захватить, так околдовать. Я не могу ей отдаться также, как тебе, я не могу её любить также как тебя, я не могу в ней жить также как в тебе. Я не могу видеть ничего, кроме тебя – куда бы я не обратил свой взор. В деревьях, в скалах, в звёздах я вижу твои формы. В ветре – твоё дыхание, в дожде – твои волосы и слёзы, в рассвете – твою улыбку, в закате – твой безмятежный детский сон у меня на коленях, в снегопаде – твое обнажённое тело, в течении воды и времени – наши вечнотекущие поцелуи, в тихих озёрных водах – наши глаза, наши зеркала и зазеркалья, отражающие нас друг в друге, сливающие нас в один образ, в одно отражение наших эроформ; в сумерках – твою тень, ставшую также и моею: наши тени, как две половинки ночи; в безветрии – твои груди, нежные, тихие, излучающие архангелические токи спокойствия, умиротворения, ласковых грёз, невозможной неги, сверхблаженства; в море я вижу твою дикую и ангельскую страсть, а в его волнах – твои губы, которые я не устану целовать в жизни, в смерти, за пределами любых постмиров, хаосов, бездн, пустот. Наши тела – последняя неделимая монада – аэоновый гиперладаон, последняя точка в конце всех времён и вечностей, бесконечномалая точечка, таящая и рождающая бесконечноогромную любовь.


В ночь с двенадцатого на тринадцатое августа я безмятежно спал, спал, как убитый и ни о чём не подозревал. Не знал, что нахожусь на пороге эпохального дня, который перевернёт мою жизнь. Если бы я тогда это знал, то не спал бы целую ночь. Я написал бы огромную поэму, похлеще «Махабхараты», я бы ходил из угла в угол, я бы смотрел на звёзды, я бы танцевал, я бы вдыхал бесконечную ночь. Но я спал самым примитивным образом, как медведь в берлоге, и ничего мне не снилось, ничего я не предчувствовал, просто даже стыдно за себя становится.Видимо боги тоже крепко спали в эту ночь и не дали мне никаких знамений. А может это было сделано специально – ведь боги посылают свои дары неожиданно, они всегда делают сюрпризы, чтобы человек ощутил всю полноту счастья. Ты упала мне действительно с неба, с радуги, как утренняя прохладная роса и сожгла меня в одно мгновение своей нежностью. Это был самый роскошный дар богов, который они способны дать. И я бесконечно благодарен небу и не устаю благодарить его каждый день за то, что оно соединило нас, пересекло наши пути, обессмертило нас в нашей любви.
И вот наступило утро этого незабываемого дня. Оно было ничем не примечательно: нежно-розовый рассвет над морем, прохлада, тишина. Это был самый обыкновенный день каких тысячи, но это был самый необыкновенный день, единственный день в вечности, самый чудесный день из когда-либо бывших. Он выпал из всех календарей и систем отсчётов и обособился в уникальном антимире как одинокая двойная звезда.
Умывшись и приодевшись кто как мог (лично я натянул шорты и футболку), мы углубились в дебри Алупки в поисках чего-нибудь съестного. Алупка – небольшой городок, расположенный в вертикальной плоскости, утопающий в зелени смоковниц, кипарисов, лавров и другой субтропической растительности. Здесь передвигаешься вверх-вниз как какой-нибудь гутаперчивый скалолаз. Но городок красивый и уютный. В нём действительно отдыхаешь – не то что в Ялте, похожей на тропический муравейник. Собственно Алупка сводится к двум пунктам: Воронцовский дворец и Воронцовский парк. Больше смотреть там нечего, если не считать величественный пик Ай-Петри, на которую открывается непередаваемо прекрасный вид с одной из полян парка. Каждый городок Крыма состоит из одного-двух пунктов: Ялта – порт и Никитский ботанический сад, Судак – генуэзская крепость, Форос – правительственные дачи и прекрасные скалы, Севастополь – военно-морской флот и Херсонес, Кацивели – обсерватория и дикий пляж… А зачем им больше пунктов? Это ведь не столицы империй и сатрапий – это райские уголки.

В Алупке я был вторично. Первый раз я посетил Алупку ровно год назад. Собственно тогда мы собрались поехать с Геной в Кацивели (именно на дикий пляж – ну не в обсерваторию же! = А почему бы и нет? «Астрономия, наука хилая и хромая, находит приют в учреждениях скабрезной формы, называемых обсерваториями: купол, расколотый на два полушария, между которыми зажат телескоп” Раймон Кено), но случайно… но как я сейчас знаю совершенно неслучайно попали в Алупку. Именно тогда судьба меня выводила на путь, который пересечётся с твоим. Боги играют нами, как маразматические старцы играют в солдатики, но всё же иногда прислушиваются к нашим фантазиям и потаённым мечтам, за что я их не устаю благодарить.

Мы с Геной стремились в Кацивели, как ведьмы на шабаш, но в Ялту прибыли слишком поздно, и последний автобус помахал нам на прощание задними колёсами. Пришлось заночевать на автовокзале. Глубокой ночью в вестибюль вбежал мужик и стал собирать желающих на какой-то «левый» рейс. Так как я не спал, а пребывал в дремотно-галлюцинаторном состоянии(мучая свой бедный зад на весьма жёстком сидении, в то время как Генка, начитавшись газет(помню там ещё была статья о СПИДе – болезни дотоле невиданно-неслыханной и экзотичной), мирно дрых, улёгшись на наши сумки), то поинтересовался, сможет ли он доставить нас в Кацивели в целости и сохранности. Мужик отвечал утвердительно, не только мне – всем. Он готов был доставить кого угодно куда угодно. Я разбудил Генку, и мы спешно переселились на ночлег в маленький автобасик. Но поспать нам не пришлось под лёгкий укачивающий бег механического автокентавра. Мужик-зазывала оказался таким же пассажиром как и мы, а водителем был армянин ни бельмеса не понимавший по-русски (за исключением набора Эллочки-людоедки). У меня сразу же возникло подозрение и нехорошее предчувствие. Да что там говорить – я сразу понял, что в Кацивели мы не попадём. Я попросил мужика-рекламу, чтобы он сказал где нам выходить и когда. Он с радостью обещал, но также с радостью и не выполнил своего обещания, ибо сошёл с автобуса раньше, чем на горизонте должно было показаться сие таинственное селение. На прощание он что-то смутно пытался объяснить, но мы ничего не поняли, ибо не знали ни местных названий, ни местных примет, а мужичок не спешил нам их растолковать.

Автобасик опустел наполовину – из оставшихся пассажиров никто не ведал о загадочном посёлке под названием Кацивели. Я посадил Генку вперёд и просил его внимательно вглядываться в дорожные указатели. Я бы и сам мог это сделать, но к несчастью (а вернее к счастью) страдаю близорукостью. Гена честно исполнил свой долг, но ничего не увидел, то ли потому что было слишком темно и хилые фары металлического ишака не могли охватить обочин, то ли этот горячий армянин слишком поганял своего четырёхколёсного друга, то ли никакого указателя, где были бы начертаны вожделенные знаки, соединяющиеся в слово «Кацивели», вообще не существовало.

Когда мы остались в автобусе вдвоём, я понял, что мы приехали. Вообще-то довольно сложно было этого не понять. Я думаю об этом даже догадался армянин, но он сохраняя олимпийское спокойствие, доставил нас в конечный пункт своего ночного анабасиса – Форос. Мы честно расплатились и вывалились наружу. Как там немцы говорят: Donnerwetter! По-русски это звучит гораздо хуже! Сплошной поток антивербальных взрывов и ненормативных извержений. Но если сказать очень и очень soft, то это будет: Гром и молния! Мои излияния пресёк вид красивейших скал и перегруженного звёздами неба. Такой красоты я ещё никогда не видел. Фиолетовые отвесные скалы вырисовывались сказочными фантасмагориями на фоне тихоспящей ночи. Свет бесчисленных звёзд придавал им серебристый оттенок. Казалось мы попали в завораживающую страну эллинских мифов. Млечный Путь широкой разлившейся рекой прорезал чёрный купол небес от края до края и висел так низко, что можно было, взобравшись на острые многоугольники скал, дотянуться к нему рукой (уж простите за клишированные сравнения, но это действительно так). Звёзд было так много, и они были такие крупные и яркие, что просто не верилось, что это звёзды настоящие – будто мы находились в колоссальном планетарии. Да и ночь была такая тихая, что воздуха и не чувствовалось – и это усиливало эффект неестественности: может Вселенная это гигантская чёрная колба, разукрашенная нашим воображением. И если бы не отдалённый, едва уловимый шум прибоя… то я подумал бы, что мы на театральной сцене (ну да, опять штампы и опять Шекспир – а куда от этого денешься – мы существа не только биологические, но и культурные: вся мировая культура у нас в голове и мы её носим за собой везде). Я стоял, открыв рот (в буквальном, не фигуральном смысле), и созерцал невозможную чарующую картину. И стоял бы так очень долго…

Однако надо было куда-то двигаться – не стоять же всю ночь на дороге с открытым ртом, хотя я бы простоял ради такого возвышенного удовольствия. Мы пошли назад. Справа от нас поблёскивало море бриллиантовыми украшениями ночных океанид. Вдалеке, как дремлющий тысячеглазый дракон, мигал огнями какой-то город. Я благодарил судьбу, что она забросила нас на эту пустынную полночную дорогу, окружённую диффузными тайнами скал и моря. Я позабыл о тяжёлой сумке и шёл как чёрный ангел, окаймлённый синей светящейся аурой, по левитирующей дороге загадочной каллитерры в чертоги лунных нимф или подводные храмы звёздных нереид, где среди перламутровых лабиринтов и потаённых пещер тебя ждёт вдохновение сверхновых фантазий и впечатлений. Сверхновых – как вспышка сверхновой! На обочинах расцветали непохожие друг на друга химерические цветы, издающие аромат гиацинтовых рек и евктеического космоса. Всеми оттенками чёрно-виноградного цвета переливались их  лепестки, и я узнавал в их формах свои крылья. Я шёл, окружённый безднами со всех сторон как магическим кругом и радовался когда переступал его. В ничтожных мгновениях моих неспешных шагов записывались удивительные знаки вечности, сами собой слагавшиеся в поэмы.

В Кацивели мы добрались на попутке (правда оставалось несчастных два-три километра - большую часть пути мы прошли на своих двоих негнущихся; пришлось пройти через тоннель, прорубленный в скале – честно говоря было страшновато, а то и просто страшно, но мы не встретили ни одной живой души – даже летучих мышей не было (не романтично, но что ж…), зато уж никто не помешал нашей пешеходной экскурсии). Было пять часов утра. Пройдя через спящее в серой дымке селение, мы спустились к морю. Заря медленно рождалась из лона Эос и расплёскивалась алыми пятнами по оловянно-голубой, чуть волнистой поверхности. Мерно, в дремлющем сомнамбулическом ритме море ударялось в огромные камни, на которых мы застыли бронзовыми, горящими в предрассветном огне, обелисками, прорастая ногами в гранит, а глазами в сумеречно-сапфировые глубины понтийских вод.

Когда смотришь на море, на память приходят гомеровские эпитеты. Он один из первых донёс до нас древний восторг и удивление перед морской стихией, древнее благоговение перед ней. Море - разлившиеся вином оргии Диониса, расплавленные кристаллами виноградной мякоти, выжатые из спелых наливных ягод возбуждёнными руками вакханок. Море - глубокий прозрачный свет, растворённого в вине неба. Море - потаённость и всевыразимость человеческих глаз. Я стоял на самой кромке суши над тихой расслабленной стихией, как над обнажённой, просыпающейся, потягивающейся с улыбкой на устах, исцелованной утренней ленью и негой, женщиной, и пропитывался спокойной и радостной страстью, и моя кровь переливалась в море, и, смешавшись с горькой солью земного пота и запахами морских эякулятов, вновь вливалась в меня пенящимся элексиром невозможных творений. Я верил, что стоит рождаться и жить, даже нестерпимо тяжело, только ради того, чтобы созерцать Море.

Через год к этой вере присоединилась ещё одна – вера в твою Любовь. И вообще вера в Любовь. Без догм, алтарей, обрядов… Там где Двое соберутся во Имя Моё… Так сказано. А Имя – Любовь. Моя любовь не часть Любви Великой – это и есть Великая Любовь. Не Великой Любви не бывает. Что вся земная тысячелетняя суета перед этим?! Иллюзия тени. Даже когда нестерпимо тяжело и мерзко переносить это плотско-обыденное существование, когда от гадливости перед злом и ничтожеством этого мира помышляешь о смерти, даже тогда знаешь, что не зря родился и не жалеешь ни о чём – потому что есть Ты, потому что есть Бог, потому что есть Море, потому что есть Любовь. И стоя у моря, будто проходишь по его глубинам к твоим ногам и целуешь их в покаянном и светлом экстазе.

В Кацивели мы долго не задержались. За полчаса прочесав селеньице, мы выяснили, что квартиру снять не удастся. К тому же питаться в этом эдемчике можно было только подножным кормом – в единственном магазине кроме кабачковой икры и какой-то рыбной консервы ничего не было. Мы поплелись на автобусную остановку. Глаза слипались, ноги превращались в вату, а руки – в студень. Нам хотелось обратно в Ялту, но подъехавший автобус шёл в Симеиз, и мы загрузились в него. Из Симеиза первый подвернувшийся автобус направлялся в Алупку. Мы не стали ждать другого. Таким образом мы оказались в резиденции графа Воронцова. Из Алупки мы всё же мечтали добраться до Ялты, но судьба уже разложила свой пасьянс. Я остался на автобусной остановке с вещами, а Генка помчался покупать мороженное. Вместо мороженного он принёс известие, что мы остаёмся в Алупке и никуда отсюда не двинемся – он видите ли познакомился с хорошенькой продавщицей мороженного (помогал разгружать ей товар) и уже договорился о свидании. Мне было совершенно безразлично – лишь бы поскорее отделаться от сумок и выспаться.

И вот мы – два идиота – ничего ни у кого не узнав, поползли с сумками по Алупке в поисках жилья. Мы и не подозревали о существовании квартирного бюро в этом райском уголке. Проходив с нулевым результатом по «серпантинам» и вертикальным лабиринтам и вконец размякнув под жёлтобрюхим одуревшим солнцем, мы набрели на квартирное бюро. Вначале мы были настроены по бычьи пассивно – сидеть и ждать до тех пор, пока кто-нибудь не предложит квартиру. Но никто ничего не предлагал. Семейным парам с детьми – с радостью, но двоим измученным бессонным ночным марафоном и жарой доходягам – ни-ни. Да, выглядели мы не презентабельно, но иначе мы выглядеть никак не могли.

Правда всё же одно предложение было – одинокий «дикий» отдыхающий (такой же бродяга как и мы), тоже по имени Гена, предложил нам, чтобы мы приняли его в свою компанию (ой-ой-ой-ой-ой – кампанья, ай-ай-ай-ай-ай – коллектив) – видите ли втроем легче снять квартиру. Мы не жадные – под нашим грибком всем места хватит. И действительно, вскоре мы нашли квартиру. И пошли у нас антитрудовые будни. Этот Гена оказался явно третьим лишним, но на практике третьим лишним оказывался я.


О наших похождениях я начну с конца («чтобы было всё понятно надо жизнь начать обратно», как сказал Введенский). Наша первая алупкинская одиссея завершилась походом на Ай-Петри.

Было сероватое меланхолическое утро. Я предчувствовал дождь. Это предчувствие всегда нежной грустью переполняет мне сердце, и искра докосмического блаженства согревает душу.

Солнце было затянуто пепельно-перламутровым виссоном облаков. Когда я проснулся, мне показалось, что я на дне моря. Воды стоят тихими голубоватыми колоннадами, и между ними иногда мелькают туманные тени таинственных рыб. Дно белое от лунных осадков…

Мы пошли на Ай-Петри без заранее обдуманного плана – просто куда глаза глядят. Светлые лабиринты виноградников сопровождали нас. Я не замечал пройденного пути – просто шёл и шёл, как на край света.

Когда мы вошли в Ялтинский заповедник, в упор не замечая надпись на огромном щите: «Вход запрещён!», мне стало радостно, будто я попал в фантастический лес иной планеты. Я стал только что расправившей крылья бабочкой, новой луной или прозревшим слепцом. Мне не хватало двух глаз, пяти чувств и четырёх конечностей. Я шёл по заповеднику, как левитирующий Аргус… Огромные папоротники затягивали нас в водовороты своих пещер, в глубинах которых таится вожделенный цветок. Лесные ароматы пьянили меня, как ведьмовские зелья, и я опьянялся, зная, что могу умереть. Я был пьян от поэзии леса. Мы брели наугад, захлёбываясь неизвестностью. Я был лунной кровью, растекающейся по влажной женской земле. Я мечтал увидеть благородных крымских оленей (тех оленей, которые так поразили тебя, вернее мои слова о них, так поразившие тебя – это было через год, когда мы возвращались на катере из Ялты в Алупку), но не увидел их,  и моя маленькая хрупкая мечта осталась нетронутой, как редкая вещь из тончайшего стекла в глубоком музейном хранилище. Зато среди листвы я видел глаза и очертания нимф и слышал еле уловимый шёпот их разговоров. Они говорили обо мне…

Отдалённый собачий лай отрезвил наше ноктамбулическое дионисийское шествие. Мы решили, что впереди избушка лесника, ибо лай не приближался и не удалялся. Мы резко повернули на девяносто градусов в сторону от лая и постарались побыстрее избавиться от этой незначительной неприятности. Лес постепенно уходил вверх. И мы вслед за ним. Всё выше и выше. Нам открывалось иное море над уровнем моря. Деревья в лёгком танце расступались перед нами. Их становилось всё меньше и меньше, будто балерины уходили со сцены, исполнив свою партию. Подъём становился круче, почва каменистей. И вдруг лес исчез. Мы оказались на крутом щебнистом склоне, утыканном гигантскими укроповидными травянистыми растениями. Нас окружал затерянный мир. Призраки динозавров мелькали между этой чудовищной травой. Сначала на двух, потом на четырёх мы покарабкались вверх. Я знал, что за мной, за моей спиной совсем рядом дышит плотоядное чудовище, высунув красно-фиолетовый длинный язык. Мне было жутко и хорошо. Перед глазами витал полусонный коллаж эротических сфер и лесных эллипсоидов. Щебень, как чешуя юрского монстра, скользил под ногами. Влажные парЫ и туманные онейроиды затрудняли движение. Капельки пота горячим льдом прожигали миниатюрные невидимые татуировки на моём лбу, изощряясь в новозеландских узорах. Нас притягивала сплошная стена скал. Тянула к себе, как тартарический пожирающий коллапс, три никому неведомые имматериальные частицы. Мы ползли вверх, в гравитационную пасть этих, спаянных в монолит, ящеров. Но прежде чем прилипнуть к этому магнитному ядру, мы оглянулись назад. Под нами лежали изумрудно-серые клубы дыма, вырывающиеся из ноздрей оргаизирующих под землёй великанш. Эти шёлковые фантасмагорические клубы медленно, как застывшая лава, спускались в бездонное, очерченное хаосом тумана, море, и растворялись в нём. Горизонт тонул в обрывках испаряющихся тел, и в этих беспорядочных дымных катарсисах отдыхал от устремляющихся на него каждый день миллионов глаз. Где-то за ним лежали остров Калипсо, остров Цирцеи и остров Медузы Горгоны. И где-то между ними страна андрогинов и дальше на юг загадочная Терра Даймониис. Я переливался вместе с лесным изумрудно-пепельным дымом в зовущую пучину, в хаос тумана, за невидимый горизонт.

Море лежало опаловой геммой, вырезанной гигантами из мраморов Нефелы и диоритов Посейдона. Словно с пергамского барельефа сошли колоссальные фигуры, ещё больше возрастая в размерах и сосредоточенно трудясь над понтийской камеей. Они, побеждённые богами, стали божественными скульпторами и сотворили шедевр, видимый только с горных вершин. И наши взгляды и солнечные контуры наших тел поплыли по зеркальной поверхности воздушных потоков к апогеям и зенитам созерцания.

И вот мы предстали перед китайской стеной скал, окружавших подступы к священной горе. Вправо и влево, сколько хватало глаз, тянулись неприступные скалы и тонули в серо-голубом разбавленном молоке тумана. За туманом была неизвестность. Мы решили (правда решение было не совсем уверенным) штурмовать скалы. Но тут пошёл мелкий дождик. Серая стена потемнела. Мы ощущали скальную плоть: она была скользкой, как бёдра нереид. Наш энтузиазм гас прямо пропорционально усилению дождя. Взбираться по такой зыбкой тверди мы не рискнули, тем более что Нефела всё подтушёвывала и подтушёвывала свои ресницы и брови, и из её широких рукавов всё обильнее текли божественные поцелуи. Наша экс-альпинстская триада пустилась в обратный путь. Чуть ли не кубарем мы катились вниз по склону, сшибая постмезозойскую растительность. Одного укроповидного гиганта мы захватили с собой. Как мы шли назад не помню. Дождь хлестал нас своими тонкими стальными плетями, как обезумевший от тарантеллы погонщик скота. Когда мы подходили к дому, мегатонны свинцовой воды обрушивались на нас из расколотого неба. На следующий день я заболел.

Мы не достигли вершины, не дошли до цели, не прикоснулись к сияющему омфалу. Ну и что. Необязательно покорять вершины, главное устремляться к ним. Можно один раз покорить вершину и похоронить все свои устремления навсегда. А можно вечно жить устремлениями. Важно то, что в твоей душе. Важно покорить не внешний, а внутренний Олимп. В тот раз я не побывал на крымской макушке, но сколько радости я испытал: и от трансцендентальных метаморфоз леса, и от его магического танца, и от его малахитовых фаллических эллипсоидов, и от поглощающего лона папоротниковых пещер, и от средневековых хаотических скальных стен, и от неподвижного где-то там далеко внизу зачарованного моря, и от невидимого горизонта, за которым лежат острова океанид и гигантов, и от дождя, исстегавшего меня, как прелестную флагеллянтку, и от фиолетовых аур, нечётко очерчивающих контуры эмпириий. И эта радость не канула в Лету, не угасла, не померкла. Она живёт и сияет, и пульсирует, и растёт.
                «Что ещё мне в жизни надо?
                Радость – высшая награда!»


Море! Каждое отступление о море и о Тебе. А отступлений – легион. Собственно вся книга – одно сплошное отступление. Море, море, море… Что-то магическое есть в повторении одного и того же. Сначала повторение раздражает, потом захватывает, затем вводит в экстаз, в транс и следующий шаг… Нет, это уже не шаг и не шаги, это уже сплошной единый неразрывный поток неизвестного и таинственного… Море, море, море, море, море, море… Ты ты ты ты ты ты… Море – это кровь богов, ихор, как говорили древние эллины. Это бесконечная растекающаяся йони, сферическая, параболическая, гиперболическая ктеис, разделённая горизонтом лингама, и её бездна это чистая Пневма. Море – это чаша, утонувшая в поцелуе Диониса и  Ариадны. Это даймонический нЕктар,вытекающий из расколотого кратЕра неокосмической зари. Море – это транссфайрос, вывернутый наизнанку, геометрическая прогрессия бездонности и лазурито-сапфирности, бирюзовая спираль эфирного метаморфизирования в лоне эффоидных сумерек. Тайна, завёрнутая в коконы лалласпиритических покрывал, вытканных из локонов гиад. Море – капля в наших ладонях, маленькая сверкающая бисеринка от ожерелья, рассыпавшегося в скрестившихся снах. Море – это волшебная палочка, которая покоится у тебя на груди, и взмах которой превращает всё в море – бездонное и безбрежное. Море – это нескончаемый гримуар, который мы листаем и читаем с невиданным вдохновением. Море – это твоя талия, это ось райского конуса, это победа полёта в волнах, это путь двойной нашей петли, завязанной в золотую диадему Океаниды без узлов. Море – это наше единое лоно, наша единая мандорла, единый ореол, единая аура, единый нимб, единые крылья и единая слава. Это больше любых слов, книг, мирозданий, нирван, бездн, райских чертогов и вечностей…

Море – это будуары богинь. Богини спят на дне моря. На рассвете вместе с солнцем они медленно поднимаются к поверхности и распускаются морскими розами на гребешках волн, тихо покачиваясь над чёрной пучиной. Солнце, как круглый плезиозавр, показывает вначале свою спину и затем лениво и сонно выползает на горизонт, чтобы обсушить свои лоснящиеся коралловые бока. Богини скользят по волнам, как по ледяным горкам. Ягодицы настолько гладки, а волны настолько зеркальны, что почти нет никакого трения. Наилегчайшие поглаживания. Соннопоцелуи. Грёзодыхания. Богини выходят на берег. Вода серебристыми ручейками стекает по тёплому и нежному белоогненному мрамору тел; сверкает россыпями радужного бисера и отдельными одинокими, исключительно ценными радулитами. Богини раскидывают на ещё не прогретом песке волосы, руки и полированные сладкой морской белой солью бедра, между которых осторожно раскрывает свои створки розовый удивительно нежный моллюск, хранящий и пестующий в своих глубинах редкую рубиновую жемчужину. Когда богини обсохнут, и их кожа станет, как лепестки роз, они переворачиваются на живот и подставляют солнцу свои спины и ягодицы – совершеннейшие творения небесных скульпторов. Подставляют для поцелуев. И едва солнце утолит свою первую восторженную жажду, богини вскакивают и бегут по шёлковому песку в объятия горизонта.

Ты и я – два движения, переплетённые в спираль; две неподвижности, расплетённые в океан грёз. Ты и я – две свободы, превращённые в крылья всех птиц, насекомых, пегасов, химер, даймониев, грифонов, симургов, фениксов, сфинксов, ангелов, архангелов, сверхангелов, богов, эонов. Ты и я – два световых потока, образующих восьмёрку. Восьмёрка – это гармоничнейшее число. Раймонд Луллий говорил, что восьмёрка – абсолютное число, совершеннейшее число. Двойная гармония, двойное совершенство, двойной абсолют, нежность, возведённая в степень. Недаром наше гиперъаэллическое знакомство состоялось в 1988 году. Две восьмёрки!!! Комментарии излишни.

Нет ничего более прекрасного, чем прошлое. К чёрту все философии, теологии и учения, клеймящие прошлое. Прошлое – бездонность и неисчерпаемость. Прошлое – самообновляющееся лоно. «Уметь наслаждаться прожитой жизнью означает жить дважды». Никто и ничто не может изменить прошлого, и в этом его незабвенная прелесть. И вместе с тем я могу его изменять как хочу. Кто мне запретит? Сверхсвобода! Сверхтворчество! Я там устрою невероятный хаос в бездне меж двух восьмёрок.

Ты и я – шесть и девять. Две удивительные цифры, отражающие друг друга, как поза «69». Два тролле-эллоидных зеркала. Я – перевёрнутое отражение тебя, ты – перевёрнутое отражение меня. Мы – дадасферическая нумерология, нескончаемые метаморфозы шестёрки и девятки, их составляющих, их сумм, множеств, разностей, степеней, бесконечностей. Шесть в третьей степени равно двести шестнадцать. Это число было у пифагорейцев психогоническим. Числом души. Если цифры это числа сложить между собой, то получится девять. Шесть плюс девять равно пятнадцать. Пятнадцать по Керлоту явно эротично. Ещё бы! Если его разложить, то пять(пентаграмма) и один(единство) будет шесть. А шесть – это ненасыщаемая прозерпиническая эротика. Подробнее об этом я расскажу в своей «Автоагиографической нумерологии».

Мы – единая сфера. Но ты – сверхсфера, а я куб, вписанный в неё и описанный вокруг неё. А может усечённая или разрушенная пирамида. А ты – сферическая, сверхсферическая пирамида. Недаром я называю тебя круглой. По Платону, сферический человек – совершеннейший человек, эйдологический, вечный человек. Человек-радость. Поэтому я и называю тебя круглой.
 
Мы «развязали мехи», как говорили древние, летом 1988 года. Мехи, где копилось вино, выжатое из недоступных виноградин. И мехи развязались, и вино потекло, как эротический нектар, по нашим блаженным телам, затекая в каждую ложбинку и образуя в каждой из них моря, из которых рождается Афродита.



Итак, сделаем отступление от отступления и возвратимся к началу моего первого посещения Алупки. Отступлений будет ещё множество, великое множество, больше чем следует, а пока проследим мой путь, вкратце конечно, первого посещения, заложившего фундамент второго пришествия, которое и было решающим.
Мы поселились в Алупке, осели как накочевавшиеся скифы и стали отдыхать из последних сил, как и всякие порядочные курортники, которые и придумали сей изысканный оксюморон. Я был между двух Ген (и это ген-ниально), а следовательно был счастлив сверх меры, хотя о своём счастье ещё не подозревал. Первым делом мы «раздавили» бутылочку водки (за приезд) где-то на скалах возле пляжа. Это было вечером, когда прохладные сумерки развеивают отдыхающих по хижинам и разного рода уютным заведениям, и на пляже остаются только чудаковатые личности. Закусывали мы заплесневелым сыром (не рошфор конечно, но…).

Вторым делом мы познакомились с какими-то девчатами. Я оказался третьим лишним, как уже было сказано выше. Но я не жалел об этом тогда, тем более не жалею об этом сейчас. Третьим делом мы познакомились еще с девчонками (первые, как вы понимаете нас ---------). И опять тоже самое. Четвёртым делом мы познакомились с ещё одной девчонкой и на этот раз лишними оказались я и Гена номер два. Но мы не долго «горевали» и решили проникнуть в Воронцовский дворец, перемахнув через ограду. Сумерки уже почти переродились в ночь. Во мне не было ни капли страха. Любопытство перевешивало всё. Да и чего было бояться? Чёрной гвардии кипарисов и можжевельников? Наше пиратское вторжение в апартаменты графа напоминало мне сказки тысячи и одной ночи и романтическую беллетристику. Синяя тихая ночь, увешанная звёздами, как красивейшая наложница шаха жемчугом. Очертания белого загадочного дворца. Субтропическая растительность и за ней морская пропасть. Воображение рисовало на каждом шагу обнажённых гурий, великанов-негров, джиннов, монстров и гигантских птиц. Моё воображение – это колодец, потоп, болото. Не вычерпаешь, не остановишь, не выберешься. Оно катится как шар, а внутри – я.
Мы крались среди кипарисов, как воришки и, честно говоря, я ничего не помню, кроме своего воображения. И вот мы вышли на освещённую площадку. В первое мгновение я растерялся и не знал на что смотреть. Затем я окаменел от красоты. В свете прожекторов дворец был как белый купол, падающий с ночного неба; как стая чаек, лунатирующих в преисподню; как майтхуна шести арктических исполинов. Огромный светящийся полуовал, как будто вырастающее из хаоса орфическое яйцо и по бокам – два каменных льва, охраняющих его прозрачное целомудрие. Снежная неприкосновенность дворца среди неподвижной тёплой южной ночи возбуждала и приковывала. Хотелось самому стать каменным львом и вечно лежать в спокойной дикости у ног этого чуда на границе хаоса и гармонии.

А впереди было море, смешанное с фиолетовым небом и хрустальным эфиром. Свет прожекторов создавал легчайшую ауру над береговой линией и приглашал затаившуюся бездну к левитации. Две богини в тёмно-синих одеждах поднимались оттуда к дворцу. Где-то в верхушках уснувшей зелени я ощущал сквозь шуршащий шёлк их бёдра. Над морем были разосланы атласные покрывала, которые обещали невиданные сновидения. Эта ночь кончилась как и все остальные, но сны не кончаются никогда. 

С утреца наша антитроица, гипостасис эфемерного треугольника, отдалённый намёк на неудавшийся триолизм – (как ещё обозвать сей полусинтез полусимбиоз с воздушным замком флибустьерского борделя) – трезубец фаллического Нептуна в последней океанической инкарнации, окружённого толпами нереид, поклонниц, океанид, нимф, русалок и прочей аппетитной снеди; наш череп трицератопса, подвязанный цепью к луне; наш тригонический хаос, трифаллография, наше двухголосое трио (потому что второй Гена не играл на гитаре и не пел), тройная спираль, скорее похожая на три параллели, три сорвавшиеся с орбиты планеты (или с цепи собаки), одним словом мы втроём решили посетить Никитский ботанический сад. Боже! Как я люблю многословие. Нет, не в повседневности, а в праздничной поэзии, в праздной поэзии, в сибаритской поэзии, в радостной поэзии, в хаотической поэзии, в химерической поэзии. Жан Жене говорил, что Генри Миллер это человек, который постоянно болтает. Вот и прекрасно. Это позволило ему написать кучу прекрасных книг. Я напротив, не болтлив, но ужасно многословен, до полнейшего безобразия. Я люблю нагромождать глыбы слов, создавать из них лабиринты, хаосы, ребусы, энигматарии, завалы. А потом пробираться среди них. А спать среди них особое удовольствие. Элитное. Какая неповторимость и повторяемость сновидений! Какое разнообразие онерических узоров и кошмаров! Многословность как и многоглавность первый признак химеричности. Что и требовалось доказать, хотя я ничего не доказывал. Я только восхищаюсь своим многословием, как Каллипига своими ягодицами, и мне нет дела до испытанной лапидарности.

Мы ходили по Саду, как по расконцервированному Эдему. Агавы, юкки, бамбуки, земляничные деревья, всяческие пальмы, араукарии и прочая тропическая приторность. От переизбытка растительности и жары меня подташнивало как беременную женщину (а может я действительно был беременен этой поэмой?). Лишь возле ливанских кедров можно было нормально дышать. В их фитонцидной атмосфере становишься стерильным как Адам до создания Евы.

Мы уж было хотели покинуть сей квазирайский уголок, но тут пред нами предстал во всей своей спелой красе персиковый сад. Естественно он был огорожен сеткой. Это нас только подзадорило. Решение созрело в долю рождающегося мгновения. Но сегать через сетку было рискованно, тем более, что вдоль неё сновали явно голодные овчарки. (Правда овчарок мы увидели уже после того, как совершили налёт на персидские аналоги наших марелек). Совершив обходной манёвр, мы набросились на персиковые деревья, как вандалы на Рим. Неожиданная дерзость всегда имеет больше шансов на успех. Мы уходили набитые персиками под завязку. Наши животы пухли от спелой мякоти, а рубашки трещали под тяжестью румяных плодов. Не знаю, что думали прохожие, глядя на нас. Не помню о чём думал я. Может совесть всё же мучила и вспоминал Аврелия Августина. В наше второе посещение Алупки мы повторили набег на Никитский, но это было слабое подобие первого нашествия. Не тот запал, не та дерзость и персики полузелёные. А всё потому, что второй раз был спланирован. А всё что по плану анемично и вяло. Лишь спонтанность блещет великолепием. Потом мы угощали тебя этими ворованными персиками. Они были действительно ворованы, а первый раз – были похищены, как восточная красавица. Мне было стыдно угощать тебя этими ворованными персиками, к тому же не совсем спелыми, и вместе с тем приятно. Человек всё таки ком противоречий и непредсказуемостей. Особенно в мелочах. Терпеть не могу мелочей и нередко блаженствую от них.

А когда мы в третий раз гуляли по Никитскому, то ни о каких ордынских набегах на сады не помышляли, потому что мы гуляли вдвоём, и нам ничего не надо было кроме нас двоих. Мы наслаждались друг другом и благоуханием мимолётного рая, отделённого от миров бирюзовой безмежностью вод. Мы прогуливались по Саду, как английские аристократы, слушая экскурсовода с важным видом и делая пометки в блокнотах и одновременно с этим летали в оргиастических облаках наших нежных сумасбродств и сюрреалистических поцелуев. И когда золотисто-вишнёвый волан солнца, отягчённый засыпающим небом, скрылся под лёгким трепетом волн, мы застлали розовыми облаками наше ложе.

Собственно на Никитском ботаническом можно было бы и остановиться, но я хочу вкратце (не более 1000 знаков с пробелами) рассказать об одном из многочисленных наших знакомств с особами прекрасного пола. Знакомств было много, а толку от них было мало (вообще никакого) (ну и слава Богу!). Дальше пустых разговоров дело не шло. Правда один раз мы пытались («пытались» - это, конечно, сказано слишком гиперболично) споить двух филологичек (учились они в МГУ на германской филологии (если не соврали, потому что я постоянно их ловил на вранье); одна из них представилась как Ундина, надеясь, что никто из нас никогда не слышал такого слова (думала мы мальчики из ПТУ, правда Гена №2 вполне подходил под этот статус), но она глубоко ошиблась на счёт меня, как, впрочем, ошибаются почти все), но у нас ничего не вышло (мне так представляется сейчас, что тогда обе стороны приложили максимум усилий, чтобы ничего не вышло). Мы пригласили их к себе домой (на съёмную квартиру, ббо (бабушка божий одуванчик), у которой мы снимали апартаменты немного поворчала), купили вина (а может и водки – не помню) и… Сначала мы пели песни. «Десятый наш десантный батальон» и другие вполне цензурные. (Совсем забыл сообщить, что у меня была гитара, и я её таскал за собой, как пёс, прицепившийся к хвосту репейник). Пели, пили. И всё было пристойно. Да и в дальнейшем всё было пристойно. Мы даже к ним пальцем не прикоснулись. Но, подвыпив, девчонки стали слишком громко выражать свои эмоции. Так продолжалось всю ночь. Утром ббо сказала нам, что мы устраиваем оргии (если это называется оргии, то я троллейбус) и указала нам на дверь. Мы не хотели выметаться и слёзно упросили бабулю нас пощадить. Она смилостивилась, но переселила нас на чердак, где было две кровати на троих. Ну ладно – нам аскетствовать не привыкать. (Кстати, на чердаке среди унылого и железобетонного соцреализма, я обнаружил книгу Джованьоли «Спартак». Когда-то то ли в пятом, то ли в шестом классе нам рекомендовали прочесть эту книгу на летних каникулах, но я её так и не прочёл – я вообще не любил читать рекомендованных книг. И вот теперь захотелось её прочесть. С первыми лучами солнца, пока Генки дрыхли (мне почему-то спать не хотелось) я впиякался в пожелтевшие страницы. Ну и мура! Хорошо что я не читал эту книгу в отрочестве. Конечно, романтики там всякой Джованьоли нагородил, но у книги явно идеологический душок, а истории вообще ноль. Ну может в двенадцать лет она бы мне и понравилась, но сейчас с вершины своего исторического образования и постармейских ценностей я её не воспринял, куда интересней «Спартак» Говарда Фаста). Девчонок этих мы больше не видели. Лично мне эти филологички-истерички (по крайней мере одна из них с явно истерическими наклонностями; а может просто прикидывалась?) не понравились, особенно когда сказали, что я веду себя слишком фривольно. Это я-то? Я лишь со своей неизменной издёвкой спросил: «А почему фри?»

Но я хотел рассказать об Ире и Люде (вкратце конечно, не более 1000 знаков). Мы назначили свидание одним, а познакомились с этими двумя. Возле входа в Воронцовский дворец. Те не пришли. Мы уселись на лавочку, и я стал бренчать на гитаре. Вдруг Генка №1 сорвался с места: там, за кустами самшита – две, вперёд! Мы ринулись за ним и познакомились. Как оказалось впоследствии Ира и Люда наблюдали за нами и уселись на лавочку по другую сторону зелёной самшитовой стены, чтобы послушать как мы играем на гитаре – так что не удивительно… Они были симпатичны: Ира – высокая крупная брюнетка, Люда – тонкая хрупкая блондинка. Максимум чего мы достигли, это совершили совместный поход на концерт Барыкина в Ялте (ну помните «Я буду долго гнать велосипед…» - одна из любимых песен того периода, Генка первый даже взял у солиста автограф для себя и для меня). Всё. Никакого продолжения. Если вы не верите в искренность моего рассказа можете дальше не читать. Мы приехали на юг девственниками и такими же девственниками уехали в родные пенаты. Я об этом нисколько не жалел и не жалею. О других говорить не буду, но выскажу предположение, что Гена номер два был не в радужном настроении (у него были виды на Люду, а ей видимо из нас двоих понравился я), а Гена номер один не прочь был продолжать общение с Ирой, ведь недаром же он хотел её нести на руках домой по алупкинским лестницам (вверх) и подбивал меня сделать тоже самое с Людой. Идея сама по себе неплохая. Рыцарски-сумасбродная. В ней есть что-то средневеково-кастильское, д’артаньяно-французское, кипяще-мексиканское и русско-интеллегентное. Прекрасная идея, но… в чистом виде, в разрезе платоновского созерцания. В нашем же трёхмерном мире неосуществимая – кто знает алупкинские крутые подъёмы, тот меня поймёт. Эта романтическая идея пленила меня. Я грезил ею, но осуществлять не собирался. Такие идеи надо воплощать полностью. Воплощённые наполовину и даже на девять десятых, они становятся уродливыми и жалкими. Когда я себе представил, как Генка рухнет вместе с этой Ирой (а она, как я уже говорил, была девушкой не миниатюрной) на полпути и покатится кубарем, таща её за собой вниз по ступенькам, отнюдь не пуховым, задирая ей платье в хаотическом барахтании конечностей, охая и чертыхаясь, мне стало не просто смешно, а очень грустно… за опошление идеи.

Но расстались мы с этими девчонками вовсе не потому, что отказались тарабанить их на гору (тем более, что они нас об этом не просили и даже не догадывались о наших тайных переговорах по этому поводу). Оказалось, что параллельно они встречались с другими ребятами, что задело гордость и самолюбие обоих Ген. Честно говоря, мне было по барабану – я не собирался ни одну из них брать в жёны, хотя Люда мне понравилась (местами). Я ни на что не претендовал – чувствовал: не то. Хотя идея нести их на руках вверх по алупкинским лестницам всё же была прекрасна.

Господи! Как я отвлёкся. Я хотел писать о лучшем дне в моей жизни, а зашёл в дебри моего первого посещения Алупки. Но если бы я её первый раз не посетил, то не посетил бы и второй раз, и не было бы тогда моего лучшего дня. Поэтому надо было всё-таки углубиться в эти дебри, хотя просматривая написанное, я вижу, что совсем не углубился… Ну не хватало ещё, чтобы я углубился! Итак, пролог к моему, т.е. Нашему лучшему дню я кое-как очеркнул, теперь можно непосредственно переходить к изложению… Но, пардон, - маленькое отступление.

Берег моря. Берег. Отсюда начинается путь и здесь он заканчивается. Или это промежуток между рассечённым путём, небольшая остановка в пути, передышка в бесконечности; вершина, с которой можно обозреть пройденный путь и приоткрыть лишь на мгновение начало не пройденного; или это случайный тупик на пути или камень приткновения; или преграда, о которую всякий раз цепляешься, забывая о её существовании; или яма-ловушка, в которую падаешь, с трудом выбираешься из неё, и сам же её маскируешь, чтобы снова свалиться туда? А может это пещера, из которой только и можно увидеть тень собственной тени? Или это отражение вечной Фантазии, или крохотный осколок Сна, или волшебная палочка, когда-то потерянная?.. Или обещанный, но не исполненный поцелуй? Или вдруг выкатившаяся слеза? Берег всегда меж двух океанов или двух морей. Центр окружности, ось, ноль, центр координат, креста, точка отсчёта и пересчёта. Пуп. Омфал. Вход и выход. Альфа и омега. Или то, что между ними? Или то, что между ног или между ягодиц? Берег – это зрачок, это сосок, капля молока… Звёздного или женского? Или медной волчицы? Это отдых, оазис или наказание? Или расслабление между двух бесконечных оргазмов? Это вечный сон или пробуждение на миг? Это падающая звезда или уже упавшая? Рождающаяся или вовсе не рождённая? Или это беременный хаос? Или разродившийся космос? Может это приближение оргазма? Или вечный оргазм? Экстаз? Катарсис! Или это точка пересечения лабиринтов, наших тел, душ, поцелуев, объятий, фантазий, поэзий, сюрреалий, дадафеерий, бисексуальных валентностей, параноидальных изосом, оккультных онейрокоитусов, аэллических фетишей и ктеических хризолитов? Может это Слово между двух молчаний или Молчание между двух слов? Это белое пятно или чёрное пятно? Или пятновыводитель? Вдохновенное колдовство, неожиданный шабаш, тайное ведовство, галлюцинаторное энвольтование, летейская оргия или повальная чума? Озарение или помрачение? Новая волна или повторение новой волны? Ослабление или натяжение? Айсберг или «Титаник»? Заклинания, признания или проклятия? Творчество или только пародия на творчество? Это брод или смертельная пучина? Бред или точная наука? Наверное, это поэзия. Хотя, что такое поэзия? Поэзия – это эрос, мания, гойтейя, ктеософия… Берег – это альтернатива морю. И, может быть, часть моря… Может берег это архитектура, живопись, танец, шаманство, мантра, невыразимая музыка и неслышимый вокал? Но разве всё это не поэзия? И разве поэзия это не всё? И разве всё это не берег? А может берег это только «о» в слове «поэзия»? А слово ли это? Или это бездна слов, хаос, потоп?.. Или бесконечность антислов, руническая мастурбация протослов, мантический куннилингус квазислов, лунный стриптиз сверхслов и  эосная пиголатрия только их окончаний? А может берег это окончание –я? Или скорее всего «Я»? Нет, вероятнее Я+Я=Я. Берег – это мы, Мы как вечная троица: Я, Я и Я. Берег – тайна этой троицы. Да и вообще берег – сплошная тайна. Зыбь моря, ставшая твердью. А может это мотылёк, летящий на свет или синяя стрекоза, сидящая на камыше? Или это змея в белом ухмыляющемся черепе? Это тихий приют или разбушевавшаяся буря? Может это твоё лоно – ведьмовское и божественное, клубок сексуального анимизма, эротических драконов, эригированных кентавров и феллирующих кентавресс, клубок, перепутанный нитью Ариадны, красной от лунных спазм? Может берег это шапка-невидимка? Шлем Плутона, которым Персефона прикрыла лодочку, плывущую по белому морю меж двух берегов? Или чёрная луна, ставшая треугольником? А может это раскрытый зонтик или вздутая ветром юбка? Или отсветы игр-поцелуев? Это дуга, стягивающая тетиву или сама тетива, или то и другое вместе? Неужели берег это вообще что-то? Может это просто иллюзорное продолжение моря? Может это только моя мечта? Может быть это твоя грудь, к которой я прикасаюсь то ли днём, то ли ночью? Или это полоска окаменевшей воды? Непонятно почему остановившаяся мысль? Загадочная катастрофа? Или воскрешение из-под обломков? Может берег это самоубийство? Или спасение? Может это информация к размышлению или плетение узоров? Берег. Что это? Что это?? Что это??? …
… это маленькое отступление


Мы шли по берегу. Мы идём по берегу. Песчаный, белый, золотой, алый; мелкогалечный,чёрный, ферритовый, базальтовый, пепельный; крупногалечный, мегалитный, фантастический, атлантидный, кубический, онейроидный. Берег. Мы идём, и вокруг нас вырастают мраморные статуи; их засасывает песок, и они прорастают вновь. Мраморные, белые, безрукие, безголовые, безфаллосные, белые, как тело Анадиомены и раскрашенные виноградными красками, приготовленными в полнолуние. Тонкие квадратные пластины отделяются от поверхности моря и берега. Облака расслаиваются на горизонтальные кариатиды. Всё становится полосатым и солнечным. Мы идём по берегу.

Помнишь, ты нашла счастливый камешек. Среди бесчисленности шлифованных булыг, среди тысяч лжесчастливых, среди нагромождений однообразных и пустых ты находишь чудо. Камешек со сквозным отверстием. Но это отверстие непростое, не такое будто просверленное инструментом, не рукотворное, не как окно, рациональное и правильное, а лабирнтное, прогрызенное неустанным червём молекул морской воды. Это отверстие, как две сплетающиеся тени одиноких призраков моря, поднимающихся на рассвете из самых глубоких глубин. Узкое, тесное, непроходимое, но сквозное. На каждом его полюсе – сфинкс. Его лабиринт сжат двумя мирами или антимирами, как двумя вечными любящими руками или одним объятием двойного единства троичной целостности непобедимой жизни. Этот камешек наш талисман. Талисман нашего лабиринта, в который мы вошли с разных сторон и встретились в самом его сердце. Теперь у нас только один выход – никогда не выходить из лабиринта нашей любви.


Наконец-то, наконец-то после тысяч и тысяч отступлений мы вновь вернулись к нашему главному дню. Как я уже говорил, это был самый обыкновенный из обыкновеннейших дней, 13 августа 1988 года, суббота, и вместе с тем самый чудесный, чудеснейший день в вечности.
Итак, наступило утро этого незабываемого дня. Оно было ничем непримечательно: тихий рассвет – бледно-розовые щёки просыпающейся Эос (их невозможно не поцеловать!); спадающий соблазнительными складками с бёдер нереид серо-голубой шёлк моря; окутанные лёгкой лиловой дымкой скалы.

Продрав глаза, умывшись и приодевшись (каждый по своему вкусу и возможностям) (лично я натянул невыразительные серенькие шорты и какую-то вылинявшую футболку), мы отправились бродить по Алупке в поисках хлеба насущного. Когда мы его отыскали и удовлетворили нашу первую биологическую и последнюю ангелическую потребность, нам захотелось зрелищ и мы отправились на пляж. Вы сомневаетесь что пляж это зрелище? Напрасно. Пляж это зрелище, да ещё и какое! И главное бесплатное. Получше всяких там амфитеатров, эстрад, цирков, зоопарков, спортов, стрептизов и телевизоров. Столько людей и все почти голые! И в этом «почти» почти вся прелесть. Абсолютная прелесть, конечно, только в Тайне.

Мы пристроились на раскалённом мангале железобетонных плит, который капризно и взбалмошно шкварчал, соприкасаясь с флиртующими морскими волнами, обнадёживающими вожделенной прохладой. Но увы, только обнадёживающими, но не оправдывающими надежд. Мы примостились на периферии пляжа, ибо пришли слишком поздно – весь центр был густо облеплен любителями солнечных и морских ванн. Жара распластывала нас по этому жуткому бетону, но мы не смотря на это чувствовали себя превосходно. Даже я – ненавидящий лето, жару и железобетонные плиты. Гена был занят Катей, своей будущей женой ( у них было нечто наподобие свадебного путешествия до свадьбы), а мы с Сашей высматривали нежную добычу. Вернее, лично я не высматривал, а просто созерцал отдельные экземпляры лучшей половины человечества. (И это в перерыве между чтением занимательной книженции: научная историческая монография «Завоевание Ирана арабами» - решил взять этот опус с собой на юг, труды по палеоботанике или гляциологии всё-таки не для отдыха).

 Я знал, что моё созерцание закончится созерцанием. А вот Саша что-то высмотрел. И потащил меня знакомиться, прихватив с собой колоду карт. У него был оригинальный, но совершенно не эффективный способ знакомства с девушками на пляже: он им предлагал сыграть в карты и непременно в преферанс (его любимая игра), а так как только одна из миллиона женщин, а тем более девушек, умеет играть в преферанс, он тут же (почти не дожидаясь ответа) прозрачно намекал на то, что готов обучить их этой замечательной игре. В трёх случаях из семи это срабатывало. Срабатывало чисто женское любопытство: «что за сладость этот преферанс и лучше ли он чем шоколад или поцелуй?» Но это было только начало. Когда перед ними развёртывали красивую упаковку и выбрасывали в мусор, и они начинали разжёвывать довольно трудно поддающуюся вкуснятинку, начинённую твёрдыми орешками, их любопытство улетучивалось с катастрофической быстротой. Ещё пять-десять минут довольно скучного жевания – и полный провал. Итог: из семи ноль. Из десяти тоже ноль. И даже из ста. До тысячи попыток, я думаю, не дотянул бы даже самый невозмутимый стоик.

И в этот раз всё пошло по старому испытанному и безнадёжному сценарию. В промежутках между объяснениями правил замечательной игры и во время перетасовывания карт, Саша очень скупо говорил о чём-то пустом и задавал лаконичные примитивные вопросы. Я поддакивал и поднекивал, блистая иногда своей парадоксальной антилексической фразеологией. Я думаю только один Саша на что-то надеялся, да и то, наверное, на то, что научит их не бояться слова «преферанс». Девчонки были довольно неплохие и в общем-то (если не вдаваться в детали) симпатичные, но я совершенно спокойно воспринимал надвигающийся семимильными шагами провал. Солнце нагло лупило нас по макушкам взбеленившимися лучами, и это меня беспокоило намного больше. Но всё это были сущие мелочи по сравнению с образом одинокой нимфы, который неожиданно появлялся среди эфемерных соцветий волн и также неожиданно исчезал. Он волновал меня больше всего. Нимфа появлялась то в лёгких прозрачных одеждах, то обнажённой, то в одной набедренной повязке из морских коньков или белых лилий, васильков или солнечных лучей, из лунных арабесок или рыбьей чешуи. То она появлялась верхом на дельфине, как минойская богиня, то на плезиозавре, как астральная амазонка, то на сапфировом шаре как сюрреалистическая пифия, то на тонущем крыле ангела, как любовница Люцифера, то на выросшей из пучин эстетически уродливой скале как менада из параболически-голубых миров. В каком-то необъяснимом туманном блаженстве я созерцал её и притягивающее лоно горизонта.

Знакомство с девчонками приближалось к успешному краху, когда вялый разговор вдруг коснулся дискотеки. Дело в том, что мы собирались идти на дискотеку в понедельник. (Вообще-то я вообще не ходил на дискотеки никогда и особенно по понедельникам, но на юге, на отдыхе можно было конечно сделать исключение, и я собирался его сделать вопреки всему). И с чего нам в голову взбрело, что дискотеки в Алупке на Зеленом мысу бывают только по понедельникам, а во все другие дни недели там царит монастырский покой и послеполуденный санаторный сон? Наверное я высказал такую бредовую мысль, а остальные её подхватили по инерции. И это вполне возможно (то что я высказал), потому что я терпеть не могу дискотеки и понедельники, и , следовательно, объединить их в одно целое было для меня делом пустячным. Парадоксально здесь то, что меня в этом вопросе поддержали остальные. Видимо потому, что когда отдыхаешь на море, все дни недели кажутся одинаковыми. Как бы там ни было, но мы решили идти на дискотеку в понедельник. Вернее решили они, а я только, внутренне протестуя, внешне согласился, чтобы не портить общего настроения и не вынуждать чтобы меня упрашивали, чего я тоже не перевариваю. В понедельник, так в понедельник. А тут вдруг эти барышни заявляют, что сегодня в субботу тоже дискотека на Зеленом мысу, да и вообще она там каждый день. Тут же без обсуждений принимается решение идти на дискотеку сегодня же и непременно с («если вы милые барышни не возражаете…»). Но они возразили, а может что-то и пообещали, не помню, но это обещание было равно отказу, ведь крах этого пустого знакомства приблизился самым успешным образом. Надо от всего сердца поблагодарить этих девушек во-первых, за то, что они сообщили нам (а главное мне), что дискотеки бывают не только по понедельникам, а во-вторых, за то, что они не попёрлись с нами на эту дискотеку. Если бы они это сделали… я бы им этого никогда не простил. Но даже если бы что-то помешало мне встретить тебя в Алупке, я бы встретил тебя в любой другой точке Вселенной, в любое другое время, в любом другом эоне. Но как хорошо, что это произошло именно в Алупке и именно Тринадцатого Августа. И спасибо богам, ангелам и всем смертным, кто способствовал этому.



Когда солнце кануло в Лету загоризонтного трансмифического элизия, мы оказались на дискотеке. Я был в чёрной рубашке, которой я также премного благодарен. Оказывается кентавры родились от Иксиона и облака, которое приняло облик Геры по воли Зевса. Если бы я знал это тогда, я бы ни за что не пошёл на эти инфернальные дьяволосковородные плиты, а помчался бы сразу же на дискотеку и писал бы поэму о нашей встрече тёмно-синими криптолилиями морских волн.

Дискотека жужжала как изумрудная жужжелица, запутавшаяся в ночной паутине. Я высматривал непонятно что и думал, наверное, об энигматическом партеногенезе кентавров на гебдомадических сочленениях звёздных икосаэдров или о дельфолюции даймогиний и офиолалии некоторых гиперборейских алхимиков. Сашка толкнул меня в бок: «Давай «разобьём» парочку», - и указал взглядом на двух танцующих девчёнок: одна пониже, другая повыше. Пониже он выбрал для себя, так как и сам был пониже. Эх, кабы он знал, что из всего этого получится, он бы думал об эогенеалогии кентавров и не засматривался на миниатюрных девушек. Но в жизни происходит всё наоборот и в «действительности всё не так, как на самом деле». Тот кто думает о тифоноэроболических кентаврах с паракюоническими глазами, получает ангелов с шестью крыльями и тройными нимбами. А тот, кто думает о совсем простых банальных и вполне трезвоприземлённых вещах, тот и получает их рано или поздно. Каждый получает не то что хочет, а то, что ему необходимо. Но если бы наши желания не совпадали со сверхжеланиями, то мы не получили бы ничего. Поэтому я получил то, что хотел. Зевс превратил Сашу в облако, по которому ты перешла ко мне. На сфере из крыльев мы опустились на тринадцатое небо бездонной фреййи.

Второй танец был быстрый и мы танцевали втроём в круг. (Девушка, с которой я танцевал первый танец, оказалась твоей младшей сестрой, настолько младшей, что… одним словом мы остались втроём). Вот тут-то и произошло наше знакомство. Мы явно не подходили друг другу: ты училась на медицинском, я – на историческом, ты была в белом, я в чёрном, ты была вполне рациональной, правильной и нормальной, как и подобает медику; я был вполне ирреален, неправилен и безумен, как и подобает поэту и романтику, но не историку (на историческом я учился потому что мне нравилась античная история, да и вообще история более захватывающая вещь, чем нудная филология). Тебе нравились (как я узнал позже) кареглазые широкоплечие брюнеты, а мне (как ты узнала когда и я узнал) голубоглазые длинноногие блондинки. Я на сто процентов не подходил под твой «идеал», а ты – под мой. Но именно поэтому мы слились в неделимую амальгаму нашей единодвойной, единотройной, единоэннеадной сверхжизни и образовали наш безбрежный и бездонный вечно метаморфизирующий океан. Я грезил о каких-то горгонокентаврах, дельтакентаврессах и глиптохимерах. О чём думала ты – не знаю, но думаю не о том же о чём я. Наши мысли были диаметрально противоположными, но именно в силу этого соединялись где-то в непостижимой точке эрофотальной гиперсферы. И мы влюбились друг в друга до мозга костей, до неисчерпаемой бездонной глубины души, до ускользающих основ Тайны. Это была любовь со второго взгляда. Именно со второго. Любовь с первого взгляда слишком банальна и уж слишком приторно романтична настолько, что из неё улетучивается вся романтика.

После второго танца во мне по-прежнему летали в хаотических лабиринтогармониях обрывки фессалийских монстров, аттических нимф и эллиоморфных колдуний. Но тобой уже был отвоёван маленький участок в моих грёзах, хотя я об этом ещё не догадывался.

Медленные танцы ты танцевала с Сашей. А я стоял в стороне и отсутствовал как обычно. Но в моём ирреально-кентаврическом мире зрела колоссальная метаморфоза. Саша был вполне уверен, что я не хочу с тобой танцевать, что ты не в моём вкусе и что у меня вообще есть Лена. Самое интересное, что я тоже так думал, иногда, когда возвращался на эту землю. Однако эти мысли казались мне по меньшей мере странными.

Провожали мы тебя вдвоём. Ночь была тихая и звёздная. Морской кристаллический воздух был невидимым шёлковым телескопом, в который можно было рассмотреть самые невообразимые созвездия. Южное небо всегда усыпано звёздными сугробами, будто на него выпал снег из селенической преисподни. Было так тепло, что казалось солнце спрятано где-то рядом в складках покрывала ночной принцессы эльфов. Я не помню о чём мы говорили, но на тебя мои слова (что-то я там плёл о звёздах) произвели впечатление. Это же надо! Вот никогда бы не подумал, что мои слова могут производить впечатление. Да, и ещё чёрная рубашка. Не надо забывать о чёрной рубашке. А я помню неуловимую мимолётную нежность, витающую как облако вокруг меня и как облако расстаявшую. И когда мы с Сашей возвращались домой, проводив тебя, это невидимое мистическое облако левитировало за мной над моей головой. По воле богов и богинь оно обретало твой образ и эманировало, переливалось и энергировало в меня, перевоплощая и переодухотворяя меня в себя. И от этого рождалась совершенно безумная и сверхбожественная любовь. Но я об этом ещё ничего не знал. Я шёл по дороге и смотрел на безмятежно сияющее чёрное море. Где-то на каменном парапете сидела чёрная кошка и тоже смотрела на чёрное море. А красная огромная луна только зарождалась в глубинах эйдохаоса. И я зарождался вместе с ней в этом таинственном лабиринте. Душа была чиста и загадочна как эпицентр рая.

На следующий день я забыл твоё имя. Вы не верите мне? Я сам себе не верю, потому что в это трудно поверить. Однако факт остаётся фактом. Когда мы с Сашей шли к тебе на свидание, я переспросил у него твоё имя. Да, действительно, у тебя было редкое имя. (См. «Ирония судьбы, или с лёгким паром». Вернее, пересм.). Я был почти уверен, что ты на свидание не придёшь. И как я был поражён, когда ты пришла да ещё и вовремя. В этом уже было что-то необычное (ведь девушки всегда опаздывают на свидание). Теперь при свете дня я рассмотрел тебя лучше, и это был тот второй взгляд, второй(!). «Она была как нежное виденье/ На этой утомительной Земле». А когда мы зашли в кафе, и ты опёрлась о мою руку, делая заказ, то… Конечно, ты опёрлась просто так, без всякой задней мысли, как опираются о подлокотник кресла, но для меня это было совсем не просто… Я ещё ничего не осознавал, но последняя точка в отношениях с Леной была поставлена твёрдо и окончательно. Мой разум ещё ничего не ставил, а пребывал в самом отвратительном скепсисе, но душа, душа, мой даймон-ангел-хранитель, то есть моё глубинное и настоящее «Я» расставило все точки.

Когда ты прикоснулась к моей руке, молния блаженства ударила в мою диафрагму и прокатилась своими мегаваттными разрядами по моему позвоночнику. Сама божественная благодать снизошла ко мне, и хор ангелов восславил Всевышнего, отражая мои благодарные поклоны. Но рассудок лениво всего этого не замечал и ещё как старьёвщик перебирал какой-то ненужный пыльный залежалый хлам.

Вот и пришло время написать, что нет ничего случайного. Впрочем нет, ещё не пришло. Оно придёт чуть-чуть позже, на пляже. А теперь пришло время написать о божественном озарении и осиянии, о ниспослании Богом благодати на нас грешных, точнее на меня. В этот день, в субботу, тринадцатого августа, Сам Бог сошёл ко мне и шепнул мне на ухо таинственные слова о любви. Вы знаете, что о любви может говорить только Бог? Да-да-да, только Он. Люди могут только в лучшем случае о сексе. Он мне шепнул слова о тайне любви. Я не могу написать что это были за слова. Они абсолютно интимны и индивидуальны. Их нельзя перенести на бумагу или озвучить – они открываются только в душе.

В этот вечер произошла встреча двух душ совершенно не похожих друг на друга, но настолько близких, что ближе и быть не может. И между ними Бог воочию присутствует. Эти души из одной божественной обители. Попав в жестокую толчею материального мира, они потеряли друг друга, и вот – нашли. Благодаря божественному озарению. Эта тихая заря, этот тихий свет на мгновение осветил материальную тьму, и души увидели друг друга. Теперь они знают, что и в этом бренном мире они неразлучны, как были неразлучны в мире вечном. Одна душа последовала за другой в этот низкий мир и вместе они выйдут из него. Нигде им не разлучиться и никогда. Вы думаете это пафос, романтика, идеализм? Напрасно вы так думаете. Это истина. Пафос, романтика, идеализм – всё это атрибуты литературы. Но то, что я пишу вовсе не литература. Это факты из истории моей души на материальном отрезке движения. Вернее это факты из истории наших душ. И даже факты из истории Бога. Я никого не заставляю верить этим фактам. Я никого не пытаюсь убедить. Я вспоминаю и констатирую и не замедляю движение души по параболической орбите. Нет ничего случайного! Я заявляю это со всей ответственностью. Нет случая как такового. Всё абсолютно и нет ничего относительного. Современная наука говорит, что случай – это пересечение двух необходимостей. Именно эти слова ты и сказала мне на пляже, когда мы случайно совсем не случайно встретились. Ты искала на пляже нас (может всё-таки меня, признайся честно), идя в нашу сторону, я шёл в твою сторону покупаться в море (хотя это море было везде, куда не сунься, но купаться возле этих бетонных плит было, мягко говоря, не эстетично). (А мы ведь загорали опять и как всегда на периферии пляжа – на бетонных плитах). Я хотел покупаться в море (говорю честно: надеялся увидеть тебя). И ведь не напрасно надеялся! Нас и свёл этот пресловутый неслучайный случай, иными словами Бог. Да, это был Бог, ей-Богу!

Я всё-таки искупался в море, ибо воздух был будто накаченный из пекла. Я охлаждался недолго, потому что ты ждала меня (какое уж там купание и какое уж там море, какой уж там адский воздух, да пусть хоть трижды адский!). Ты ждала меня! Ты стояла, облокотившись о перила, и смотрела на море. Голубой купальник и очень мягкие очертания. Ты меня не видела, я стоял сзади тебя, а ты смотрела на море, на белое от жары море. Я стоял и трепетно-спокойно созерцал твои божественно-античные, юнонические, мелосские, весенне-прозерпинические, лада-лунные тихие волнующие формы. Эллинистическая изысканность и славянская простота. Мне хотелось взять в руки плоды идеальных садов и отведать кусочек, чтобы узнать тропинку, ведущую в лабиринты мистического эроса. Или хотя бы просто прикоснуться к их атласной коже, чтобы на пальцах остались отпечатки непознанных блаженств, которые можно было бы спрятать в своих ресницах. Но я не прикоснулся. Ах, какая благодать была не касаться, а говорить о нашем пересечении. О том, о чём мы вечно говорили.
Поэзия – это магия. Самая прекрасная, самая сильная, самая чарующая и таинственная. Куда там белой и чёрной магии! Поэзия – больше чем магия. Это нечто, преобразующее всю Вселенную. Это такая энергия, которая создаёт новые вселенные – нет им числа. Поэзия углубляет Тайну Тайн. Поэзия – это Ты. Поэзия – это Я. Поэзия – это Лабиринт. Вот по нему мы и идём. Мы шли по нему всегда. Шли рука об руку. Но на какое-то мгновение туман окутал нас, и мы потеряли друг друга из виду. Но наши души слишком ярко сияют, и никакой туман ни в силах затмить сияние. Мы увидели пробивающиеся сквозь завесу лучи, и наши руки вновь соединились. Никакая тьма, никакие лабиринты, никакие пропасти и бездны не смогут надолго разлучить нас. Мы увидим, узнаем, почувствуем свет друг друга в любой непроглядной тьме, в любом сверхплотном мраке. Наши сияния неиссякаемы. Это – две поэзии.

Весь смысл нашей встречи в том, что наши души нашли друг друга и вновь обрели единую обитель. Разлучившись при схождении в материальный мир, они вновь соединились и утратили гнетущую тоску по единству и полноте. Они обрели несказанную радость. Мы обрели несказанную радость! Чтобы не происходило теперь в этом тленном мире, чтобы не происходило теперь с нашими плотскими телами, мы уже не утратим этой непобедимой радости. Мы нашли друг друга и тем самым победили косность материи. Мы поняли всю её ограниченность, временность и суетность. Теперь она нам не страшна. Мы поняли, что смерти нет. Конечно, мы об этом знали и раньше, но сойдя в мир тленных материй, забыли всё. И вот, найдя друг друга, - вспомнили. Мы вспомнили нашу единую жизнь вечную, и всё временное сейчас же отошло на второй план. Его страшный, жуткий, смертельный лик стал для нас гротескной карнавальной маской, театральной бутафорией. А вечный Путь открылся с необычайной ясностью и таинственностью. Мне понятно желание Салмакиды, которая хотела стать одним телом с Гермафродитом. И она стала. Но её желание лишь отдалённый отзвук нашего Желания стать Единством.

Не представляю, что на твоём месте могла бы быть другая. Да это и невозможно. Этого быть не может, потому что не может быть никогда. Каждый на своём месте. Наши места всегда рядом. Не потому, что это железная необходимость, не потому что это неумолимый рок, а потому что это невероятная свобода. Свобода всегда быть вместе. Непостоянство мелко и ограниченно. В постоянстве же есть такая глубина и безграничность, которые не поддаются никаким измерениям и определениям. В постоянстве заключена тайна, ключи от которой лежат на дне бездонности. Только постоянство бессмертно, непостоянство же мелькает, мелькает и отмелькивается. А наша постоянная парабола всё умножает и умножает себя. мы ветви этой параболы. Наша встреча в Алупке – встреча после долгой разлуки. Но разлуки только укрепляют любовь.

Коту под хвост всю математику! Физику и подавно! Две параллели пересеклись!!! Да что там пересеклись – переплелись! да в такой тугой канат, трос стальной, что смерть засрежетала зубами и обломала их. И никакой трагедии! На помойку все трагедии! Только радостный бред экзальтации! Как сказал один умный человек, после Дебюсси наконец-то можно слушать музыку без слёз. Так вот – после моих текстов наконец-то можно будет читать и писать тоже без слёз. Непрерывная радость!


Августовские дни 88 пролетели как одно мгновение – и вместе с тем все события настолько уплотнились, что мне грезилось, будто одна неделя превратилась в эон. Мы гуляли втроём, но мне казалось, что мы вдвоём во Вселенной, а вокруг сновидения. На пляже – помню как ты отважно нырнула с пирса, при этом потеряв заколку – она утонула. Это была маленькая жертва Амфитрите.Я рассказывал тебе о своей службе в армии и даже сказал что-то позитивное. Гуляли по Воронцовскому парку – я пел тебе песни. Одна лавочка в тени платанов особенно полюбилась нам – мы сидели там часами. Когда мы пошли в музей Воронцовского дворца, я был так рассеян, что снял свою обувь и одел бахилы прямо на босу ногу. Ты смеялась. И я смеялся. Это было чудесно. Прогулки по Ялте. Армянская церковь. Ласточкино гнездо. Хотелось схватить тебя за руку и улететь, как ласточки в головокружительное небо. Артек. По дороге мы увидели огромного зайца, рыжего как крымское солнце. На пляже Артека мы пели «Где-то на белом свете…» Мы пели вдвоём, тихонько, для себя… Сидели рядышком, примостившись на свёрнутой одежде (у нас не было подстилки, ведь мы просто гуляли по крымским просторам и не думали купаться в море, я даже плавки с собой не взял), сидели и смотрели на море (Сашка лежал позади нас и дремал). Не только он, но и весь пляж будто провалился в пропасть – остались только мы и море. Мы смотрели, смотрели, смотрели на синие мелодии волн и вдруг начали петь. Вот там мы окончательно и спелись. «И я полюбил её с первого дня, за то, что она полюбила меня».

 По вечерам мы встречались на дискотеке. Медленные танцы ты в основном танцевала с Сашей. Со мной только изредка – и я тому виной, мне казалось, что я не должен переходить дорогу своему другу. Я стоял в стороне и мучался. (Идиот!) Уже тогда я хотел просто нагло отбить тебя у Саши, но… Однажды я не пошёл на дискотеку. «Скажи ей, - сказал я Саше,- что у меня живот болит» (ничего лучше придумать не мог). Провёл целый вечер в одиночестве и думал только о тебе. А ты думала обо мне, танцуя с ним. Мысли о тебе не оставляли меня ни на минуту. И когда мы уезжали из Алупки, в четыре утра, было ещё темно, было так… (грустно, тоскливо, мрачно… - всё не то) – ХХХХХХ  - вот так как-то… я думал, что я тебя никогда не увижу – хотя для этого не было никаких причин… Обратная дорога – как в тумане. Перед глазами – только ты.

А что было после? Мы поехали в Ялту. Нет, сначала на Ласточкино гнездо, чтобы оттуда улететь… А потом в Ленинград. Вот там мы оторвались от земли. «Ленинград, Ленинград, я ещё не хочу умирать…» (слово «Ленинград» красивее слов «Санкт-Петербург», и Ленин, а равно и Пётр Первый, здесь не причём). В Ленинграде у нас появились дополнительные крылья (и не только потому, что мы прилетели на ИЛ-72 да ещё и в августе, отмечая первую годовщину нашего знакомства, а ещё и потому… да чтобы на брегах Невы и крылья не выросли – так это вообще надо быть бескрылым!). Поселились в гостинице, как в уголке гигантского корабля, совершающего круиз по странам первого солнца. Наша каюта была светящимся куполом – а вокруг ничего. И никто не видел этого сияния, но оно переполняло всё. Мы прилетели утром и, сдав вещи в камеру хранения, кажется на Финском вокзале, пошли гулять по городу. Мы ходили как два ангела о восьмидесяти восьми крыльях и едва касались земли. Мы видели всё – нас не видел никто. Никто не видел какое сияние исходило от нас. Оно отражалось в серых водах Невы и делало их светлее. Может быть кто-то это заметил? И, может быть, ленинградские синоптики отметили необычайную красоту туч, очерченных этим сиянием, а уфологи увидели над Петропавловкой и над Казанским двойные огненные сферы??

Мы обошли в один день четверть города. Исключительно пешком. Я не хочу, чтобы вернулись эти дни. Они слишком прекрасны, чтобы проживать их вторично. Они будут лишь метаморфизирующим живым музеем. Вход в него всегда открыт.

Ура-ура-Урания-богиня всех небес! Ты страсть моя и мания – и я в тебе воскрес! Эрато-эролалия-и-эронебеса- в-начало-эры-Эроса-входящая-Земля

В Петродворец мы поехали на катере. Об этой галактике фонтанов не расскажешь в двух словах. Здесь надобно писать отдельное собрание сочинений. Мы сами были как два живых вечнонеиссякающих фонтана, переливающих воды своего небесного эроса друг в друга. И в нежной дымке их брызг нежилось ласковое солнце. «Монплезир». Помнится ты что-то сказала на счёт этого названия. А я написал его своими губами на кончиках твоих пальцев. Ты шла по тенистой пустой аллее. Я смотрел тебе вслед. Твои формы были мягки и небесны, как тогда в Алупке, как всегда. Ты была тихой вечерней иридой, манящей меня за собой в свои спокойные нежные зазеркалья.
«Родственные души встречаются неминуемо, если умеют ждать», - сказал Теофиль Готье. И мы дождались. Это самый главный факт нашей земной жизни. Это самое главное подтверждение и доказательство вечной жизни, бессмертия души и бытия Бога.

Твоя фотография возле Шахматного каскада – это чудотворная икона. Ты Высший Ангел Нежности. (Какие эпитеты и метафоры? – Это реалии, Абсолютная правда!) (Я вообще не склонен к преувеличениям и гипертрофиям, как и древние эллины, которые на агоре выставляли обнажённую куртизанку и говорили – богиня!)
Петродворец… (если не употреблять избитых слов сказка, чудо, волшебство… то тогда какие же? Неологизмов у меня хватит на целую Британскую библиотеку – но я помолчу:                (пробелы)
Мелодии сфер, о которых ангелы и не догадываются – такова вся ленинградская улиссия

Раньше я себе постоянно задавал один и тот же вопрос: «Почему я в тебя влюблён?» Сейчас от этого вопроса не осталось и следа. Просто говорю: «Люблю!»
Отступлениям нет конца-края (бесконечность отступлений – и только лирических) Из-за них я не могу рассказать о Петродворце (да и не надо – Петродворец – это мы)
                «Любовь – это то, о чём никто
                Никогда не смел заикнуться»

Автоцитата (обожаю автоцитирвать и цитировать, но первое больше)
Итак! начинаю длинную автоцитацию:

Вдвоём вдвоём вдвоём
Вдвоём мы не умрём
Материю сожжём
Обмажемся мы пеплом
И пепел вознесём
Вдвоём вдвоём вдвоём
Мы всё переживём
Галактики погаснут
Мы снова их зажжём
Совсем другим огнём
Сверхтайны поцелуя
Великим колдовством
Вдвоём вдвоём вдвоём
Мы нежность разольём
По грубости материй
Любовь мы разольём
По тленности материй
И станем мы венцом
Двуозарённой выси
И ангелов чертоги мы возвысим
Мир искренним наивным малышом
Войдёт в предвечный Сад
Вдвоём вдвоём вдвоём

*** *** ***
На все твои вопросы
Я отвечу любовью…

*** *** ***
Если бы люди знали что такое любовь
Они бы бросили все свои занятия
Они бы жили вечно…

«… полёт одного существа к другому» (это уже Плотин)

Потом мы поехали в Павловск. Там больше дикой природы, чем в Петродворце. Я ничего не помню. Только простое нежное чувство осталось от того дня. Ах да, павильон трёх Граций – я фотографировал тебя у трёх Харит. Потом на фоне чудесного идиллического пейзажа… (интересно, чтобы о нём написал Феокрит, Вергилий или Батюшков). Хаотичное сочетание всех оттенков зелёного с ослепительно белым и ярко-синим и дисперсно-золотым. Твой ласковый взгляд. Наши неземные объятья. Среди этих неповторимых красот природы и архитектуры мы слагали поэму нашего влюблённого созерцания. Небесное преображение нашей плоти происходило в этот день как и во все другие дни.

Не надейтесь, я ничего не буду подробно рассказывать и не буду вспоминать туристически-бытовые факты. Я вспоминаю только храмы и лабиринты в аурах наших сердец и ореолах наших энигм.

Воспоминания – это очень важная часть жизни. Я имею в виду жизнь не только материальную (и её-то как раз в последнюю очередь) – в первую очередь длительность, протяжённостью в две вечности. Вспоминая, помнишь. Не даёшь забвению стушевать себя с субстратом. Укрепляешь свою субстанцию, свою вечную обитель, а вечная обитель – это душа. Воспоминание – это не только память, но и часть творчества. Без памяти творчество – калека. Вспоминая, ты не забываешь кто ты и кто с тобой. Кем ты был всегда и кто с тобой был всегда. И кем будешь ты и кто будет с тобой – это частично зависит и от того помнишь ли ты. В этой земной жизни ты вспоминаешь жизнь Небесную (не в атмосфере, стратосфере или ионосфере и т.д., не там где атомы азота, кислорода, инертных газов – а в НЕБЕ) (читайте труды Эммануила Сведенборга, но только очень внимательно). И это воспоминание не даёт тебе приобщиться к смерти. И если ты помнишь кто был с тобою в Небесной жизни, ты и его отвращаешь от приобщения к смерти, и он приобщается к жизни НЕБА. Но воспоминания – это только первый шаг. Однако без него не будет и остальных. Мы бессмертны – вот что нам надо твёрдо помнить. Пурпурные внезапные вспышки тонких вибрирующих расслаивающихся мембран создавали уступы зигзагообразных спиралей, по которым мы скользили между падающих завес заходящего солнца. Поднимающиеся ночные купола перевешивали на созвездии Весов опускающиеся гранатовые глиптотеки, и лунные декорации сменяли солнечные. И мы, как огненный рисунок летящих искр, как росчерк горящего угля, направляемого вдохновенной и восторженной рукой, оставляли странные графоиды на полотне ночи в своём неустанном танце на запутанных и неуловимых меандрах скрывающихся путей.

А как мы читали «Доктор Живаго»?! Да разве его кто-то когда-то так читал?! Это было не чтение, а спиритическая левитация в открытой сфере Нежности. Я не помню ни одного слова из этого романа, не помню ни сюжета, ни содержания, ни идеи – ничего. Я даже не знаю кто такой доктор Живаго. Тогда этот роман после долгого запрета опубликовали в журнале «Новый мир». Ну как же – знаменитый роман, знаменитый писатель. Нужно было обязательно прочесть. И мы взялись за чтение. Читали вслух по очереди. Я читал какие-то слова, но эти слова были не слова, а символы. Символы тебя. Каждая буква, каждый знак – это была ты. Наш дух зашифровал и заиероглифировал нас в знаки, которые посеял в этой книге.

Мы сделали перерыв и пошли на кухню. Ты хотела разогреть какую-то еду, взяла сковородку и… моментально про неё забыла… бросилась в мои объятья. Наша пища – это самозабвенные объятья, как у Ангелов. Мы стояли обнявшись как единый столб Света. Потом мы опять читали «Доктор Живаго». И каждая буква была маленьким белым храмом, в самой сокровенной глубине целлы которого распускался пурпурный цветок, разливая вокруг тихое нежное непобедимое Сияние.

Зачем мы вдвоём снизошли в этот океан иллюзии? Даже в это мире разделений мы не могли разделиться. Мы не нашли друг друга в этом мире – мы просто назначили Свидание друг другу и встретились. Мы есть нерасторжимое Целое и Целое – две Целое Целого. Человеческие языки настолько примитивные, что не позволяют приблизиться к Тайне Нашей Энигмы. Но я подозреваю, что и ангелические языки не помогли бы в этом.


«Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur её сменил.
Ребёнок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил».

Ты прочла мне эти стихи, когда мы вошли в Летний сад. В первый день приезда. Мы шли, взявшись за руки (как всегда). Я обнимал по очереди своей рукой каждый твой пальчик. Твои пальчики такие нежные и маленькие, как у королевы эльфов. Держать тебя за руку это не удовольствие – это Божественное Блаженство. Если не больше. Мы шли, шли и шли среди зелёных и световых арабесок. Весь Сад был наполнен тихими ласковыми светами и бликами. Лёгкий дождь солнечных лучей золотил наши ресницы. Мы сидели на скамейке и молчали. Боже! как хорошо было молчать среди этой мистерии света, воздуха и деревьев. Молчать и слушать молчание наших сердец. Молчать и слушать молчание дриад, молчание неба и земли, молчание самой тишины. Мы были Адамом и Евой. Собственно почему были? В Саду Золотой Тишины. Мы разговаривали с Деревьями и Травами Познания Вечной Любви. Летний сад. Летом. Летать. Мы летали по Саду. Это было лето Летнего сада.

Тринадцатое Августа это не просто дата, это целая жизнь, а целая жизнь – это вечная жизнь. Тринадцатое Августа это не просто один день, это бесконечное множество дней до и после, это вечноуглубляющаяся параболическая сфера дней. Это не просто день, это нескончаемая параболическая летопись нашей непревзойдённой любви.
Мне не нужна ни слава, ни всё, что может предложить этот мир. Мне нужна Ты. Собственно на этом можно было бы и закончить. Поставить точку. Но именно поэтому я и буду продолжать и в конце этого эдемского эпоса я не поставлю ни точку, ни троеточие. Я ничего не поставлю. Может мы поставим в конце свои поцелуи? Или Сияние Нашей Майтхуны? Мне нужна только Ты. Бесконечная Ты. У меня настоящий культ Тебя. Ладалатрия. Ладамания. И «Тринадцатое Августа» это философия Тебя. Теология! Ангелология! Поэзия! Мистика! Магия! Гнозис! Аретология! Сказка! Ведовство! Мистерия! Это откровение и озарение о Тебе.

Мы гуляли по Эллинистическому Парижу. Идём по набережной. Внизу река. По краям она покрыты льдом, припорошенным лёгким, только что выпавшим снегом. Река кажется узеньким ручейком – только посредине она свободна ото льда. Вода в реке чистая – чистая и прозрачная до дна: виден каждый камешек, каждая песчинка. Хочется прикоснуться к этому жидкому хрусталю. Мы идём дальше – Париж больше напоминает Ленинград. Нам показывают два огромных чана с водой, поставленные как памятники неким героям. Вода в них никогда не портится. Они стоят уже около двух тысяч лет, но вода в них всё такая же чистая, прозрачная и светлая.

Сюжет? У меня нет никакого сюжета. Сюжеты бывают в литературе, а в жизни, а тем более в сверхжизни нет и не может быть никаких сюжетов. Сюжет земной жизни составляется задним числом через полсекунды после ухода (перехода), но сюжета у вечной жизни не будет никогда. Поэтому у меня и нет сюжета. У нас его нет.

Только не говорите, что я какой-нибудь постный модернист. Нет, я просто влюблённый, просто поэт. Оттого у меня такой хаос, оттого такое жуткое многословие и лексическая патока, оттого такая вавилонская башня графолалии, гимноэротики и ангелодифирамбии. И в этом архициклопическом нагромождении главное ничего не теряется. Не теряемся Мы. А мегатонны слов ткут невообразимую Тишину. Ту Тишину, которую мы частенько слушали в Летнем саду, в садах Эдема, в лугах Элизия, в чертогах Валгаллы, в даймотеках Плеромы и среди снегов Ирия. Ту Тишину, по которой мы шли, как по Реке в Дельту к Лону Блаженства и Сияющей Поэзии.

Я находился в перманентной экстатической эйфории от твоего индийского платья. Неподражаемый зелёный цвет. Сотканный из аур спящих дриад. Когда я прикасался к нему, меня охватывал полёт. Левитирующие лабиринты оплетали меня и возносили в облака твоей груди и небеса твоих глаз. А как я вознёс это неповторимое платье в Гидропарке! Оно нежное как подмышка ангела. Однотонное, как луг с высоты полёта валькирии. Украшенное только несколькими скромными цветами, оброненными пробегающей мимо лунатической Флорой. Я его не перестаю вспоминать. Ты была в нём в Ленинграде. Ты была в нём в Эрмитаже. Тот твой взгляд в Эрмитаже я не забуду никогда как и это платье. Ты сидела спокойно и отрешенно. Твой взгляд был направлен наискось вверх. Описать его невозможно никакими языками. Его бы мог написать красками (да и то вопрос ещё: а мог бы?) только художник подобный Леонардо, Рафаэлю, Вермееру или Дали. С тебя самой тогда можно было писать картину или икону. Твой взгляд был устремлён к небесному, там где мы такие же как и здесь, но немножечко не такие. «Немножечко» - это Тайна и Преображение. Твой взгляд был чист и прозрачен. Возвышен. Идеален. Он излучал столько Тепла и Света, Нежности и Сияния, Окрылённости и Вознесённости, что им питались все деревья, кусты, травы и животные Ирийских Долин. Ему радовались все боги. Не говоря уже обо мне. Я наращивал свою влюблённость как Бог наращивает свой Полёт. Ты была прекрасна (и прекрасна всегда!). И даже сравнить невозможно твою красоту. Здесь нужны тезаурусы неологизмов. Ты была прекрасна как Эрмитаж, по которому мы так долго бродили. Поистине, это шедевр, наполненный шедеврами. Каждая частица тебя – это шедевр. И в целом ты один монолитный шедевр. Весь Эрмитаж обойти невозможно за один день. Тебя познать и исцеловать невозможно и за вечность. Но мы посмотрели многое. Я даже полюбовался своей любимой картиной «Венера и Амур» Джошуа Рейнольдса. Тобой я любовался каждое мгновение. Античные статуи пленяли меня всегда, и я ими насладился сполна. Вру конечно, не сполна – ими сполна насладиться невозможно, как и тобою. Но ты меня не пленяла. Ты меня полностью сокрушала. И это крушение, ежемгновенное крушение, было самым настоящим ежемгновенным воскресением и возрождением.

Мы пришли из Эрмитажа уставшие, иссякшие и переполненные. Не раздеваясь, мы повалились на кровати. Нега омывала нас своими золотыми водами. Это было счастье? Счастье – это слишком ограниченное понятие. Это было что-то Безграничное и Бездонное, как и Вся Жизнь.

Вы думаете я слишком идеалист? Слишком рафинированный платоник? Вы плохо обо мне думаете. Утончённым платоником я был лет десять назад. Сейчас я гораздо идеалистичнее. Неизмеримо идеалистичнее. Я буду говорить и писать только в сверхъидеальном тоне. Это не эпатаж. Это моё естество.

Дождь. Мы попали под дождь в Ленинграде. Под ливень. Это был водопад наших слёз от радости. Головокружительный Анхель и мощная Ниагара были только бусинками на ожерелье этого водопада. Мы промокли до нитки. Мы смыли с себя всё земное и на параболе Радуги взлетели к хороводу восхищённых жриц Терпсихоры. Я побежал за водкой. Ты думала, что я хочу принять внутрь для сугрева, но я хотел растереть ею тебе ноги. Впрочем, водки я так и не купил (в гостинице её продавали только на разлив). Я не стал долго думать – и растёр твои ноги своими поцелуями. Этот дождь был нашим посвящением в Небеса.

И ещё односторонний телефон… Это чудо нашей недоцивилизационной техники. Американцу или европейцу, а тем более японцу не понять этого, потому что у них всё всегда исправно. А это просто поломанный телефон: ты слышишь что тебе говорят, но сам ничего сказать не можешь, ибо тебя не услышат. Этот изъян цивилизации создаёт такое необычное таинственное настроение, которое невозможно описать – его нужно испытать. Я звонил тебе с дежурства, ты брала трубку, но я не знал ты ли брала трубку, потому что я мог набрать неправильно номер или мог произойти какой-то сбой и мой звонок мог прозвенеть совсем в другом месте, и меня мог слышать совсем другой человек. Я звонил тебе и не слышал твоего голоса. Но я верил, что ты слышишь меня. В трубке было глухое молчание, но я знал, что мои слова не растворяются в немой пустоте, а откладываются в тайниках твоего сердца.  Я слышал как ты мне отвечаешь сквозь пустые миры.Твои слова летели мимо неисправных проводов прямиком мне в душу. Твои ангельские уста шептали мне слова любви и благодарности. Этот чудесный шепот возносил меня даже не знаю куда, даже музыка не может выразить это всем своим неисчерпаемым богатством. Ты говорила сердцем – я слышал им. И дело вовсе не в низкой цивилизованности, которая создаёт такие телефоны. Просто мы нашли такой телефон. И мы нашли бы его в любой точке мира.

Помнишь как ты провела рукой по моей щеке? Ты будто падала в бездну…
А я помню низкие, будто отлитые из серого золота, петербургские тучи, которые своим холодным дыханием трепали наши волосы на Марсовом поле. Ты была тогда очень серьёзна, задумчива и вся как-то не по женски подтянута и проста. Эта немного суровая и строгая красота Паллады пленила меня. Нет, наверное, здесь не подходит слово «пленила». Скорее, приобщила, хотя такое слово никогда не применяется в данном случае. Приобщила к своей чистой безыскусной красоте и ещё чему-то важному.

На серой мгле пасмурного дня чётко выделялся огонь. В этом был – почему был? – есть определённый символ. И может быть совсем не простой, как может показаться с первого взгляда. Совсем необязательно расшифровывать символы. Может их вообще не стоит расшифровывать?
Было прохладно. Несколько минут мы стояли неподвижно и молча. И ветер будто уносил нас вместе с тяжёлыми огромными тучами.


Я ужасно не люблю спешить. Я люблю медленно читать, очень медленно. Поэтому я люблю классическую литературу, которую при всём желании невозможно читать быстро. Скорочтение, изобретённое современной цивилизацией (я бы сказал псевдоцивилизацией), это маразм. Скорочтение это не чтение, а запихивание информацией. Это лихорадочное поглощение информации, настолько суетливое и спешное, что когда-нибудь человек поперхнётся ею. И это будет как минимум летальный исход. Но даже не в этом дело. А дело в том, что – куда спешить? И зачем? Всего не познаешь и не схватишь. Да и не нужно. Информации много, а ты один. Единственный и уникальный, неповторимый. Поэтому – cognosce te ipsum. Познав себя (не как биологическую особь, или как говорит Сведенборг, собь, а как небесную лич-ность), познаешь всё. Всё? Что такое всё? А вот так – всё, без всяких комментариев. И – ни слова больше. Можно только сказать, что это познание не терпит суеты. Как и служение Муз. Пишу я тоже очень медленно. Пусть не гениально и даже не талантливо, зато не суетно и не вульгарно. Медленно-медленно, как течёт река в сонной тихой долине. Часто отступаю, смотрю, рассматриваю написанное. Может быть даже любуюсь. А что? Но редко переписываю.Я люблю эпос – спокойный, величавый, неспешный, идеальный. Но лирику я люблю не меньше, если не больше. Но сейчас не об этом.

Когда мы ехали в Царское Село, ты спешила и подгоняла меня: скорее, скорее. Тебе не терпелось оказаться там – в райском уголке Пушкина. Но я чувствовал, что торопиться ни к чему, чтобы не нарушать прозрачную и нежную умиротворённость души, с которой дОлжно вступать в эту Обитель Поэта. Поэтому мы целый час ждали электричку. Ехали рядом с какими-то немцами. Тебе ведь нравится немецкий язык. В нём есть что-то эротически грубое, легионерски-суровое, йонистически-тёмное и туманно романтическое (особенно у Бёме, Новалиса и Ницше, хоть я их и не читал в оригинале). Правда мне всё же больше нравятся древнегреческий и романские языки. Именно поэтому я их и не знаю. Да я и вообще не знаю языков, кроме аэллического… Однако я отвлёкся.

Раньше Царское Село называлось Саарским. Но видимо невозможно было мириться с таким для русского языка неблагозвучным названием, когда очень легко его можно было изменить на величественное, благозвучное и красивое Царское.
Там всё дышит поэзией. Жить там и не писать стихи просто невозможно. Мы сидели на берегу пруда. Играл оркестр. Музыка восемнадцатого века, наверное Гайдн. Оркестранты в костюмах Фридриха Великого. Ни малейшего сполоха ветерка. Безоблачное голубое небо. Музыка, как богемский хрусталь… и абсолютная гладь пруда. Это напоминало музыкальную шкатулку. Будто мы оказались внутри миниатюрной вещицы – мы маленькие человечки, эльфы, родившиеся из синих незабудок. Всё было так сверхъестественно, что естественными словами не передать. Мы были в Царстве Поэзии и этим сказано всё.
А ещё мы были в тюрьме. В Петро-Павловской крепости. Раньше в этой тюрьме не было ничего особенного. Там люди сидели – прискорбный факт для любой исторической эпохи. А сейчас говорят, подняв указательный палец вверх,: там сидел Такой-то. Да какой угодно – сидел он там и всё; это мрачно, и никакой важности в этом нет, чтобы поднимать палец. Снести бы всю эту рухлядь и на её месте посадить берёзовую рощу. Но… памятник архитектуры. Да Ленинград вообще сплошной памятник – даже разрушить нечего. Ну и хорошо! Я его очень люблю, хотя был там всего два раза. Город-музей. В нём есть что-то антикосмическое и метачеловеческое. Ходишь по нему как по Химериуму внутри картин Джорджо де Кирико и произведений Андрея Белого.
А вот крейсер «Аврора». Легендарный. Чтобы там не говорили, а это всё-таки символ. Октябрьская революция здесь не причём. Само название – утренняя заря – символ чего-то нового. Дело не в истории. История – это иллюзорное колесо сансары. История в наших сердцах, и символы все там же. «Аврора» - не символ революции, а символ бунта. Не конкретного, а вообще как такового. Бунт священен, когда он направлен вообще против мира. И все поэты бунтари в той или иной степени. В самом слове «поэзия» есть что-то антимирское, отвергаемое миром.

Да, в Царском Селе мы посетили Александровский парк. И что нас там больше всего поразило? Лопухи! Таких гигантских лопухов я не видел нигде. Я думаю таких шедевров не выращивают ни в одном ботаническом саду мира. Они были с меня ростом, а может и выше. Роскошные, тропические, прямо как банановые деревья. Уверен, что между ними где-то притаилась беседка нимф. Только мы её не заметили в спешке. По пятницам в полночь там собираются нимфы, сельфиды и крылатые аэллоры и созерцают друг друга при свете луны и низковисящих звёзд.

В Александро-Невской лавре мы постояли у могилы Достоевского. О кладбищах много не говорят. Когда их не станет на Земле, быть может кто-то упрекнёт меня в том, что я сказал так мало об этом кладбище, для истории, разумеется. И всё же я больше не скажу ни слова. Впрочем, скажу. Мне запомнилось как ты выбрасывала в мусорный бак бумагу из-под наших бутербродов. У тебя была такая нахальненькая причёсочка-шишечка, такие щёчки, такая хитрая улыбка, что забыть это просто невозможно. Скорее можно забыть химическую формулу воды. Что, очень важное воспоминание об Александрово-Невской лавре? Ещё бы! А вы хотели, чтобы я живописал могилы, мощи святых, купола церквей, вспоминая мудрые изречения на могильных плитах? Я бы тоже этого хотел. Но написал о другом. Я вообще пишу о другом. Например, о пластырном настроении. Вы знаете что это такое? Это когда тебя хотят обклеить пластырем. Просто так. Даже не ради смеха. Абсолютно бескорыстно и бесцельно. Искусство для искусства (вернее антиискусство для антиискусства). Чистая эстетика (или антиэстетика, может быть патетика). Правда ни тебе, ни мне так и не удалось ею насладиться. Была только попытка создания этого феномена в стиле арт-брют и Кунст-камеры. Как то войдя в гостиничный номер после прогулки, ты находилась в непередаваемом настроении. Сначала от тебя последовало предложение идти сдавать бутылки (у нас из было штуки две или три). Потом, получив отказ, ты возжелала обклеить меня пластырем. В общем-то я был согласен и может именно поэтому отказался. Может просто хотелось сохранить пластырь для более сюрреалистических воплощений? Как бы там ни было, но с этого дня это настроение было окрещено пластырным. И оно посещает тебя не так уж редко. Вообще, если  бы не пластырное настроение, как бы мы находили общий язык? Оно сплачивает наши ряды. И повышает боевой дух.

А телеграмма на Ярославском вокзале, написанная неким доброжелателем: «Меняйте цвет на стальной…» А листик, приклеенный к носу химеры…
Мы изобрели алую луну. Мы видели в её над ночным чёрным Чёрным морем – полную, круглую, яркую. Такой луны я не видел ни до, ни после. И всё-таки мы её изобрели. Для себя. И она светила для нас двоих целую ночь.


Уезжая из Ленинграда, мы посетили зоологический музей. Там есть мамонт самый настоящий: с мясом, со шкурой и с шерстью. Такого нет ни в одном музее мира.Смотришь на него и чувствуешь себя кроманьонцем с каменным топором в руке. И тем не менее главной достопримечательностью музея стал для нас обыкновенный прилипало. Это такая рыба, которая прилепляется специальными присосками к днищам кораблей, и они её возят за собой по морям и океанам. Этакий невинный и изящный паразитизмик. И ты меня наградила этим чудным словосочетанием. Правда ещё была австралийская колючка, но это уже было не так актуально.

Улетали мы поздно ночью, вернее в пять часов утра, и целую ночь я скитался по аэровокзалу как лунатик. Не знаю, почему-то мне не хотелось спать. Наверное подсознательно не хотелось уезжать из Ленинграда. Предчувствие будущей ностальгии и понимание, что больше не ступлю на брега Невы. Это было расставание. Но как всегда оно у меня какое-то непонятное, хаотическое.

А вот другое расставание. Оно было потом.
«Пока мы рядом – всё спокойно, душа спокойна и тиха. Но вот ты скрылся из виду, автобус увозит тебя всё дальше и дальше. Что-то заныло, напряглось и завибрировало там, где-то… трудно определиться где… - везде.
Прошёл час. Всё тело расслаблено, а из него вытекают и тянутся к тебе тысячи, тысячи тончайших золотых нитей. Они колышутся от чужих слов и дыхания. Тянутся, блестят, истончаются своей последней улыбкой. Если бы не автобус! Они вернули бы тебя своей упругой силой, но… Забился ребёнок долго и упорно, как икотка, в одно и тоже место не переставая: «Так, тук, тук; так, тук, тук; где он? что случилось?..» И вдруг – толчок, пустота и холод.
Не удержав тебя, нити лопнули, отдав силу и последний твой привет моему телу, нет, тому, что внутри него. Всё затихло, где-то шевельнулись слёзы, и только бесконечное: тук, тук, тук, тук, тук, тук…
Быть рядом – неописуемое счастье!»

Это твои слова. Я великий любитель цитат отдал дань и тебе. Если бы не было того расставания, ты бы не написала этих строк. Этот маленький проникновенный текст я очень люблю перечитывать. Ты даже не подозреваешь о его значительности.

Помнишь как я подарил тебе розы? Три огромных пурпурных бутона. Они ведь так и не распустились. Это тоже символ. Мы скрыты и невидимы для мира сего. Мир видит лишь наши нераскрывшиеся бутоны. И это только одно из многих толкований этого символа. Почему я выбрал именно эти розы? Не знаю. Может их цвет – цвет эротической вселенной – озарил меня? Но они распустятся – вот в чём тайна.

Когда ты в первый раз села мне на колени – это было чудо. Конечно, всё это очень просто объяснить с позитивистской точки зрения. Но я, слава Богу, не позитивист. И ничего не хочу объяснять. Это была такая чистая ангельская невинность… Я люблю, когда ты сидишь у меня на коленях. Может быть это самая прекрасная майтхуна.

Первый поцелуй в Гидропарке. Сумерки. Забытое время и пространство. А потом были долгие прощания в подъезде. Катание на лодке. Новый год. И снег, который облепил нас своим единым белым покрывалом…
                «В сновиденьях о тебе
                Прерываю сладость сна…»


Когда мы вдвоём приехали в Алупку, мы пришли на то место, к той скамейке… И ты плакала, и говорила, что нельзя быть счастливым дважды. Но нельзя быть счастливым и один раз – надо быть счастливым всегда. Тогда в Крыму мы были как античные боги. Но почему как?.. Крым был одним из наших Олимпов, а Алупка – сокровенной обителью на нём.

Как-то раз, после полудня, мы решили идти к морю и сидели в сквере. Был тихий яркий день. Ты вязала, я читал. Мы сидели рядом. Было так спокойно и нежно, что назвать это идиллией было бы слишком слабо и банально. Назвать это раем? Но рай предполагает некое блаженство. А здесь было больше чем блаженство. Нет, это было что-то невыразимо прекрасное. И зачем это вообще как-то называть. Просто это было и есть и будет. Это состояние Вечной Любви. «Любовь, обретшая взаимность, отвлекает нас от всех дел земных, кои она предаёт забвению, как пустые и недостойные внимания» (Франсиско де Кеведо).

Ты была тем Светом, который явился мне заблудшему в этом мире тьмы. И я вспомнил, что и я Свет, и что Мы Свет. Свет всегда единый двойной. Тьма одинока нулевая. Самопознание и самосознание возможно только в паре. Так и древние говорили всегда, те кто постиг и познал. В Мире Высшем нет одиноких. Там всё в парах. Там все влюблены. И как отражение Мира Высшего в нашем низшем мире всё парно и всё имеет симметрию. Потому парны части наших тел. Мы вечная предвечная пара. Нерасторжимая никем и никогда. Ибо мы всегда обитаем в Мире Вечном, Непобедимом, Нерушимом. В Мире Чистого Вечного Света. В Мире Вечной Зари. А в этот мир мы спустились просто для ночной прогулки.

Как я хочу, чтобы у каждой пары было своё Тринадцатое Августа. Вот это был бы Рай! Вот он – Философский Камень! Вот он – Эликсир! Это Тринадцатое Августа.
 
                1999г.