Заочники

Заочник провинциального педагогического института где-нибудь в средней полосе России – легковерный человек, голова которого отстаёт от сердца. Особенно это заметно в начале сессии, когда в коридорах появляется испуганное, запылённое существо с баулом в руках. На лице – непреходящая, стойкая мука; заочника гнетёт неизвестность, таящаяся в частоколе зачётов и экзаменов, он часами торчит у доски с расписанием. Ходит он, чуть наклонясь вперёд, и в аудиторию вплывает сначала нос, потом большие глаза, а уж потом нагрудный карман, ощетинившийся гребнем авторучек. Он забывает поздороваться и одёрнуть пиджак, длинный спереди и короткий сзади. Он пробирается к последнему ряду и осторожно, будто на гвозди, садится, и только одичавшему слуху его можно позавидовать: чуткий и настороженный, как у зверя. За день благодаря этому слуху он узнаёт столько, сколько не узнал бы за месяц сидения дома. Вечером, обалдевший от впечатлений, он засыпает на раскладушке в импровизированной общаге (школьный класс обычно) или на продавленном диване частной квартиры. Это не рассеянный, способный, как дьявол, математик, а скромный, чистоплотный, средних способностей человек, не забывающий вымыть ноги на ночь и попутно простирнуть носки. Потом для него настанут уплотнённые будни, неутомимый институтский насос накачает ему под черепную коробку необходимый справочный материал, который не даст утонуть на экзаменах, а сейчас – нет, сейчас он только-только прикоснулся к нему, по капле мысль его сочится в сердце.

   В середине сессии заочник деятелен, сама энергия. В аудиторию он входит деловым шагом, папка на отлёте. Короткое «здрасьте», на ходу открывается мозговой трест – толстенный блокнот-памятка. За пять-семь минут до лекции надо переговорить со многими. У одного взять вопросник, у другого – контрольную, у третьего – абонемент в городскую библиотеку, с четвёртым договориться насчёт сдачи «хвоста», с пятым – позубрить злосчастную методику языка, а про шестого говорят, будто бы у него есть приятель, у которого в свою очередь есть приятель, так  вот у приятеля этого приятеля –  все шифры контрольных работ; у седьмого – шпаргалка на фотобумаге, удобно пользоваться, восьмой несколько раз завалился, сам просит помощи, девятый жмёт на одни пятёрки, чтобы получить диплом с отличием, к нему бесполезно подходить, а десятый решил  бросить институт, поскольку опоздал на сессию; его впору спасать самого. Дел у заочника много, световые дни забиты доотказа. Лишь перед отъездом он слышит в коридоре «кино», «пляж» – слова из другой какой-то жизни.

   Но вот всё сдано (один «хвост» не в счёт!), заочник летит по коридору с веником пионов на последнюю трёшку. Он с шумом хлопает дверью, и под завистливые взгляды сокурсников, не догадавшихся сделать то же самое, вручает букет любимому преподавателю. Вещички собраны, билет в кармане, бесполое существование позади. И в этот момент, когда он садится в поезд с тугой головой и оскудевшим сердцем, в его памяти начинают жить эпизоды, не предусмотренные учебной программой.

   «Что мог значить её взгляд там, в бессменной читалке, когда она неожиданно обернулась?»
   «Эх, сбежать бы тогда в кино, она, кажется, была непротив…»
   «Она курила на лестнице, хотя я уверен, что она не курит; когда я поровнялся с ней, она бросила сигарету и пошла следом…»
   Чёрт возьми, а когда-нибудь кончаются и сессии. В это трудно поверить, но это так. «Хвосты» будут сниться всю жизнь с ощущением, что они так и не сданы, а сессий больше не будет. Их не будет!

                ***
           Они знали, что окончили институт, но всё не верили, что это случилось, не успели до конца прочувствовать. Вытолпились на улицу неровной кучкой – Георгий Великанов посредине – и всё не могли успокоиться, всё срывались на перипетии последнего экзамена по педагогике. Живо отметили, что педагогичка вела себя безукоризненно; на консультации она обозвала их бездарями, а на экзамене – сама предупредительность, ни одного дополнительного вопроса.

   Георгию  больше чем кому-либо хотелось причаститься; он долго готовился к этой минуте, специально выжидал её и даже пренебрёг обязательной программой – институтским рассольником. В центре сборища, высокий, сильный, он пружинил спринтерскими ногами и блаженно ощущал: вот она, минута, ради которой потрачено столько времени, вот она, долгожданная истома, покрывающая все нужные, а сейчас, казалось, и не нужные усилия. Он не замечал, что именно кричал. Не замечали этого и остальные.
   - Она назвала нас коллегами!
   - Какие мы коллеги?
   - Мы калеки!
   - Дха-ха-ха-ха…
   - Хорошо принимали, правда?
   - Девчонки, какое счастье! Я окончила институт!
   - Не попади под машину, всё-таки – высшее образование.
   - Ребята, посмотрите на меня…
   - Ну?
   - Разве ничего не написано?
   - Где?
   - Высшее образование!
   - Фу, напугал, дурак.
   - Дха-ха-ха-ха… Высшее, понял?
   - Вы! Потише, смотрят.
   - Могу теперь вытащить корочки и помахать перед некоторыми носами.
   - Повесь доску на грудь.
   - …и беги впереди трамвая.
   - Зачем, нам значки дадут.
   - Говорят, Монетный двор не успевает.
   - И пусть, разве это так важно?
   - Очень важно. Любая мелочь бьёт по нервам гирею пудовой.
   - Ты уже рифмовать начал?
   - Пошли в ресторан, а?
   - Нет уж, давайте после того, как вручат дипломы.
   - А когда вручат?
   - Ксения Николаевна сказала, через три дня.
   - Три дня! День на дорогу, и я купаюсь в море! Не стану ждать.
   - Дурочка, теперь другие измерения, а ты всё прошлыми живёшь.
   - Времени всегда жаль.
   - Только не сейчас. Лично мне надоело экономить, хочу транжирить!
   - Ребята, пойдёмте в кино?
   - А обедать?
   - К чёрту обеды, мороженым перебьёмся!

   Так они докатились до центральной улицы. По ней, грузно оседая, плыли троллейбусы. Кинотеатр был напротив, закусочная справа, а Алевтина Богатикова повернула налево, куда обычно сворачивал и Великанов. Но в этот раз он раздумал идти за ней (была на то причина) и повернул назад, к институту. В институте он ещё походил немного, сдал учебники, съел две булочки, запивая их лимонадом прямо из бутылки, и лишь после этого поехал на трамвае через весь город в комнатку, которую снимал.

                ***
          В оставшиеся три дня он решил: будет загорать. Но трамвайные рельсы, будь они неладны… Сердце Георгия не выдерживало. Он сходил возле института, чтобы узнать, как сдают другие группы, а потом никак не мог выбраться из коридоров. Валяться на пляже, зная, что где-то люди сражаются за дипломы, было выше  сил. Для него нашлось множество дел, и он был рад им. С утра помогал Ксении Николаевне оформлять учётные карточки заочников, потом набирал кучу обходных листов и обегал с ними преподавателей, а после обеда торчал в пыльном дворе, где с другими группами вновь переживал столь счастливый момент окончания института.

   Наступило тридцать первое июля, день вручения дипломов. Этот день был его, и он давно наметил, как его проведёт. Дипломы будут вручать в четыре, значит он придёт на два часа раньше. Ему хватит двух часов, чтобы проститься с институтом.

   В час дня Георгий вышел из рабочей столовой на окраине города. Под мышкой он держал толстый джемпер, а в джемпере был спрятан фотоаппарат. Георгию не хотелось цеплять его на шею. Трамвая на повороте не было. Он прошёл пешком две остановки, как обычно делал, и вскоре трамвай нагнал его.

   Институт он увидел издали. Два года назад он перевёлся сюда, и дела его были плохи. Многое позабылось из-за перерыва в учёбе, а самое неприятное – несколько непредвиденных «хвостов». Пришлось сдавать школьную гигиену за второй курс, немыслимый медицинский зачёт – за первый, а за третий – то ли половину восемнадцатого века, то ли девятнадцатого – литературу. «Хвосты» чуть не вышибли Георгия из колеи, но он ничего, устоял. Когда в конце четвёртого курса всё у него оказалось чисто, он подобрел к институту, ему уже нравилось это старое здание, нравилось то, что он, Георгий Великанов, в нём. Он входил туда беспрепятственно, и вахтёрши узнавали его по широким плечам и высокому росту, а если требовалось спуститься в раздевалку, то достаточно было показать магический студенческий билет. Его сразу приметили и в читальном зале, и в библиотеке заочного отделения. Там и вовсе ничего не нужно было показывать, требовались лишь внимательность, терпение и вежливость. Сам процесс обживания оказался для него болезненным, потому что начался с неудач. Но потом, когда Георгий их поборол, он стал любить то место, где это случилось. Он не мог конкретно назвать, какое именно; этим местом был весь институт. И вот сейчас Великанов пришёл проститься с ним.

   Место строгой вахтёрши пустовало. Да и в коридорах второго, третьего этажей угадывалась тишина. Великанов грустно улыбнулся. Он не знал, куда идти. Машинально поднялся по лестнице, попал в коридор второго этажа и свернул налево, к читальному залу.

   Ему нравилось заниматься в читальном зале, а почему, он и сам не знал. Там всегда народу битком, духота, и если поленишься подскочить к девяти утра, то через час свободного места не сыщешь. Но именно туда и влекло, к дышащему и перешёптывающемуся залу, к шелесту конспектов и учебников, к горящим глазам заочников, которые схватывали что-то в последний момент, удерживали в памяти и, боясь уронить, шли к экзаменатору. Разношёрстный народ грыз науку, и это заражало. Георгий быстро втягивался, уступая дурной привычке смотреть по сторонам.

   Через час он обычно выходил на площадку, где можно было облокотиться на старый беккеровский рояль. Рояль поставили здесь недавно, потому что он везде мешал. Играть на рояле не разрешалось; разрешалось лишь облокачиваться. Но Георгий много раз открывал крышку, и у него заходилось от волнения сердце, когда он тихонько, без звука, давил на клавиши. Он пересиливал себя и закрывал. Обычно такие вещи происходили с ним в первые дни сессии, а потом музыкальные приступы стушёвывались; он проходил мимо рояля, как мимо большого, чёрного предмета. Через неделю, стоя возле него с сигаретой в зубах, он ощущал лишь, что здесь и впрямь удобно облокотиться. Отныне читальный зал с его ненасытным чревом всё сильнее и сильнее втягивал Георгия, пока в последние дни сессии он не ставил рекорд – двенадцать часов, ровно столько, сколько работал этот зал. Многие прошли через этот рекорд, и Георгий был рад, что числился среди них.

   В хитроумно изогнутых коридорах второго этажа – никого и пусто, хоть в футбол играй. Поднимаясь по широкой, некогда мраморной лестнице, Георгий обернулся и посмотрел наверх. На площадке третьего этажа, где чернел рояль, тоже никого. «И хорошо», – подумал Великанов. Читалка вряд ли открыта, но в шестьдесят шестую аудиторию, что слева, он наверняка проберётся. Однако Георгия ждало разочарование: её закрыли. Институт не подготовился к тому, что какой-то заочник хочет проститься с ним.

   Он открыл крышку, взял несколько аккордов. Рояль оказался неисправен, потому что звуки затихали сами по себе, не заглушаясь механизмом. «Вот те на», – подумал Великанов, вспомнив, что ему всё время хотелось сыграть. Игры бы не получилось. С немым удивлением он опустил крышку и запрыгнул прямо наверх.

   В шестьдесят шестой ему хотелось ещё раз взглянуть на репродукции Левитана и послушать, как стучит задвижка в стене. От Андреева, преподавателя зарубежной литературы, Великанов узнал, что это здание бывшего епархиального училища. Однажды Андреев, сверкнув изменившимися глазами, показал заочникам на задвижку в стене. Это было во время урока, где-то в конце сессии. Все были измучены невероятной жарой, хотелось побыстрее закончить дела да домой. Задвижка мягко стучала под потолком, сообщая монотонность уроку. Георгий обратил на неё внимание, но у него не мелькнуло никакой фантазии на её счёт. Обычная заслонка для тяги. В иные минуты стук её раздражал, хотелось заснуть под него. «Здесь жили монашенки, – сказал Андреев. – Душа одной из них трепещет, слышите? Не может улететь».

   Сравнение запало в душу. Андреев ещё с минуту шутил что-то насчёт бессмертия души, потом, отойдя к окну, вытер платком большое влажное лицо.

   Великанов любил его. Он полюбил его сразу. Этот Андреев, большой, лишний, стесняющийся животного начала в себе, устремлённый к прекрасному, и он, Великанов, – из одного теста. Великанов молод, с его сильным и гибким, как пружина, телом в самый раз бежать «десятку» – двадцать пять кругов по четыреста метров; Андреев же – старый, трясущийся, ему тяжело, физическое ощущение у него, наверно, такое, будто он пойман и посажен в мешок. Но души их удивительно схожи, настроены на одну и ту же ноту любви к прекрасному, на отыскивание этого прекрасного в повседневном, и против этого трудно было возразить. Как это передаётся? Георгий не мог ответить. Он только чувствовал, что Андреев молод душой, и безотчётно тянулся к нему.

                ***
               Подобные Андрееву не в силах остановиться в своём развитии. Над ними что-то довлеет; что, они и сами не знают, но безоговорочно ему подчиняются. Об их механизме саморазвития вслух говорить не принято – легко потерять нить рассуждений – гораздо проще Андреева и ему подобных ставить в пример: вот, мол, как стать личностью, единственной в своём роде и неповторимой.

   Да, он был интересен и остановил бы внимание любого, кто хоть немного присматривается к людям. Непрерывно совершенствуясь, он в шестьдесят лет далеко ушёл от человеческого стада, но это неизбежно для тех, кто в молодости, стараясь оторваться, ещё не знает, чем это кончится.
 
   Запоминались его позы.

   Вот он сидит в вестибюле на подоконнике и курит. На пиджаке сигаретные крошки и пепел. Ему всё равно, как он сидит, какой на нём костюм. Не отрываясь, смотрит он на проходящих с чемоданами заочников. Ворвалась какая-то другая жизнь, практичная, жадная, нетерпеливая, и на эту жизнь хочется посмотреть. В его возрасте естественнее пренебречь столь пёстрым народом, но для Андреева это равносильно пренебречь жизнью. Он что-то ловит в них, отбирает для себя, его пугает, что он пропустит элемент новизны, скрытый пока.

   «Новизна», конечно, потрясающая. У половины заочников контрольные не сданы, треть обросла «хвостами» от первого до последнего курса, а про экзамены, что через десять дней, и говорить нечего: конь не валялся.

   Андреева это не интересовало. Он знал, что эта беззубая армия сейчас растечётся по библиотекам, читальным залам, кабинетам, будет слушать, писать, зубрить, наматывать на валы памяти, а через десять дней обретёт оружие, которое ни за что не выпустит из рук. На вестибюльном подоконнике Андреев набирался оптимизма, жизненной силы, поскольку своей уже не хватало.
   Запоминались его глаза, как он смотрит.

   Вот он на лекции смотрит озорно, в глазах – лукавые огоньки и добрая порция юмора. Отыскал в ком-то изюминку и радуется за него. А вот взгляд жалобный, доверчивый, предостерегающий. Его можно прочесть так: люблю вас, черти, но и боюсь за вас. Идите вперёд, не трусьте, всё сложится хорошо. Но и поблажки себе не давайте, работайте до изнеможения! Бывали у него и другие взгляды: пронизывающие, скептические. В такие минуты он чуждался заочников, не доверял им. Ему казалось, что они его не понимают, потому что никто не хочет встроиться в его фарватер.

   Такие мысли Андреева имели под собой почву. Времени у заочников в обрез, а предметов много. Некогда погружаться в суть каждого, осмысливать логические его взаимосвязи. Словом, о нащупывании их не могло быть и речи, и потому многих соединял с Андреевым страх зачёта. Они боялись не получить зачёт, а Андреев это чувствовал и отчаивался.

   Здесь крылась ошибка многих. Настоящий заочник, во-первых, отличал главные предметы от второстепенных, во-вторых, эти главные конспектировал, зная, что их  за два дня не одолеешь. Что требовалось, чтобы сдать новейшую зарубежную литературу, вообще предмет под названием «литература»? Прочесть первоисточники. Их список был достаточно скромным. А толкование первоисточников почерпнуть  из конспекта за день до сдачи. Но многие не научились распределять силы (полгода на сессию!) и входили к Андрееву, как они сами говорили, с обрывками из отрывков.

   Впрочем…на экзамене он беседовал на равных, незаметно определял начитанность и глубину мысли отвечающего, его умение высказаться. Андреев курил, отпивая что-то из фляжки, а одна его нога стучала молотом, как та задвижка в стене. Он так сильно волновался за студента, что не мог унять дрожь в ногах, его бил озноб.

   Он хотел остаться в заочниках. Не мешковатым, задыхающимся от астмы, а большим, сильным человеком. Великанов испытал к нему поочерёдно восхищение, страх, любовь. Андреев читал подлинники, не дожидаясь переводов, за переводами следил отдельно, плохих переводчиков чихвостил. Он проговаривался  на французском, на немецком. Получалось естественно. Однако стихи читал только на языке поэта. Это действовало на воображение.

   В последние дни перед выпуском Великанов остро чувствовал одиночество Андреева. Курс за курсом проплывала перед ним молодая суета, поднимая его самого всё выше и выше. Он мог рассчитывать только  на то, что в ком-то повторится. Были ли такие среди заочников?

                ***
    В шестьдесят шестой висела репродукция Левитана «Над вечным покоем». Там были и другие его репродукции, десятка полтора, а также репродукции Врубеля, но Георгий, скользнув взглядом по стене, сразу направлялся к облюбованному квадратику под стеклом. Он долго всматривался в него. До тех пор всматривался, пока ему не становилось страшно. Этого страха он и дожидался.

   Страх летел откуда-то издалека, поначалу наскакивая, пощипывая, а под конец хватая сильно и жадно. Георгий всё подставлялся ему, всё подставлялся в сладкой муке, надеясь что тот схватит намертво и тем самым избавит его от мук. Но ничего такого не происходило, он только уставал и отворачивался. Не выдерживали ноги. Они начинали дрожать и подгибаться. Великанову говорили, что эта картина есть в Третьяковке, но он так ни разу и не побывал там, хотя его не однажды посылали в Москву за колбасой.

   Он отходил от Левитана, но знал, что ненадолго. Надо ещё подойти. Этот момент наступал, он вновь подходил к квадратику, впивался в него и дрожал. И опять накапливалась внутри жуткая пустота, вбегала кошка и с шелестящим хрупом поедала внутренности, кружилась от нервного истощения голова – такие были ощущения. Он отходил, крепко вдавливая кончиками пальцев глаза, и это были сладчайшие, необыкновенные минуты: на большом экране появлялся остров посредине реки, открытая всем ветрам церквушка и свод неба, нескончаемо огромный, давящий сверху, и в то же время зовущий проткнуть его.

   Постепенно краски меркли в сознании. Оставалось большое и тёмное, как туча: зачем? почему? Кто устроил это нескончаемое бытие из воды, воздуха и земли и так скупо отрезал от и до человеческое существование? За время этого существования только и успеваешь подумать, что он краткое, как миг, и ты бессилен что-либо сделать. Тебя не спрашивают, тебя ставят перед фактом, именуемом жизнью, и крутись в этом факте и строй его, как захочешь. Но много ли настроишь, если ты уже пойман, если ты в клетке с  рождения?

   Чтобы удержать картину в памяти, Великанов переводил её в одному ему понятные звуки. У него само собой так получалось. Но звуки недолго властвовали: нужно было идти в читальный зал и готовиться к зачёту. Великанов шёл, успевая подумать, что жизнь складывается из таких вот отвлекающих зачётов и экзаменов. Люди выдумали правила игры, чтобы на время, пока они живут, казаться вечными для самих себя.

                ***
     «Вот и посидел», – подумал Георгий и спрыгнул с рояля. Стало прохладнее, и он натянул через голову джемпер, а фотоаппарат зажал в широкой ладони. Хотелось курить, но в курилку теперь можно было не ходить, и он спустился на первый этаж, где присел на широкий подоконник возле двери психологического кабинета. Он и раньше курил здесь тайком; здесь удобно было; плохо только, что окурок некуда было спрятать: урну в углу, как нарочно, не ставили. Тогда Георгий исполнял свой коронный трюк: шёл по коридору, чтобы незаметно положить окурок в пустой пожарный рукав, а если это не удавалось (кто-нибудь стоял, облокотившись на него), то он делал ещё несколько шагов, сворачивал вправо, на лестницу, и баскетбольным приёмом забрасывал окурок в пустое пожарное ведро. На стене топырился бурый пожарный щит и на нём это конусное ведро, которое Георгий любил. Он любил его, наверное, за то, что единственный дотягивался до пыльного ребра его.
   …Великанов сидел на подоконнике и смотрел во двор. Хитроумным был институтский двор. Любопытно было наблюдать, как старое здание епархиального училища соединялось с поздними постройками и, в частности, три этажа одного крыла с четырьмя другого. Георгий немало потратил времени, чтобы догадаться, имеют ли постройки отношение к старому зданию или нет
   Имели, оказывается. Он догадался об этом позже, когда глянул во двор со стороны столовой. Всё вставало на свои места, когда он смотрел с этой точки. Однажды какой-то чудак, видя, как Великанов внимательно рассматривает двор, с улыбкой сказал: «Без поллитра не разберёшься». Георгий  живо возразил, показав, где и что находится. Самое трудное было – отыскать столовую; она маскировалась среди полуподвальных помещений с одинаковыми решётками на окнах. Но только перед окнами столовой росло несколько тоненьких вязов; их, если постараться, можно было увидеть изнутри помещения, находясь за столиком. Парень хлопнул себя по бёдрам: «Точно!» Георгий показал ему административные комнаты первого этажа, истфил второго, физмат третьего и сорок вторую аудиторию четвёртого этажа, откуда виден кусок шоссе со стороны Москвы и церковь на горе. Парень открыл рот, и тогда Георгий сказал, что пойдёт сейчас в курилку и через две минуты задвигает в ней форточкой: всё это он увидит, не сходя с места, возле двери психологического кабинета. Но парень энергично замотал головой в знак согласия; форточка в курилке открывалась не вовнутрь, а наружу, он это тоже приметил. «Наблюдательный», – подумал о парне Георгий и поинтересовался, с какого он курса. Оказался курсом ниже. Теперь, при встречах, парень почтительно здоровался с ним, помня о его осведомлённости.

   Георгий докуривал. Он вспомнил, как обживал столовую, и улыбнулся. Ему сразу понравились девушки на раздаче. Очень милые. Они старались для ребят положить кусок мяса побольше, потому что ребят было не так много. Деталь эта в глазах Великанова выглядела существенной, хотя куски мяса были одинаковыми. Но девушки…, всё дело в них. Георгию казалось, что они давно окончили институт и, встав на раздачу, только притворяются, будто ничего не произошло. Притворялись все два года, пока он доучивался.

   Достопримечательностью студенческой столовой были однако не девушки, а уборщица тётя Шура. Она работала в зале, сметая крошки со столов (посуду студенты относили сами), и при этом пела частушки. Как бы про себя, но внятно. Великанов застыл на месте, услышав её в первый раз, но потом, уловив нечто знакомое (тыловые частушки про Гитлера), подзывал тётю Шуру к своему столику и просил исполнить погромче; частушки он слышал маленьким. Тётя Шура подходила и повторяла. Гитлер то сидел на печи, то летел на самолёте, то Москву рассматривал в бинокль, и везде ему выходил облом, приправленный матом. Особенно хорошо звучал мат, как языковая добавка к тому, что учили студенты.

   Тётя Шура пускалась в лёгкий пляс меж столиков, руки воздеты кверху, взгляд устремлён в пол, а на лице – бессмысленно-счастливая улыбка. Интеллигентные педагоги сжились с этим явлением, девушки на раздаче шикали, а первокурсники стояли с открытыми ртами. Трудно сказать, была ли тётя Шура придурковата или любила выступать, но Георгий ей помогал. Он топырил руки, приседал и хлопал в ладоши, местами подпевая. На него смотрели как на сумасшедшего.
 
   Однажды совместное их выступление даже вызвало аплодисменты; Великанов в порыве благодушия подарил тёте Шуре значок кандидата в мастера спорта. На её стиранном белом халате красовались и другие значки: довоенный ГТО на цепочке, оранжевый баллончик космонавта, блестящий, четырёхугольный – «С Новым Годом», круглый, хоккейный – с чемпионата мира в Москве, значок Союза журналистов, Омар Хайам в чалме с бородой и город Ярославль с морским клубом на Стрелке. Кто-то всё-таки замечал необычную старуху, коли не жалел для него металла.

   «Кажется, всё», – подумал Великанов, прощаясь с тем, что ему было дорого. На первом этаже несколько раз хлопнула дверь, отвлекая его. Он миновал пожарный рукав, потом – конусное пожарное ведро, машинально забросив в него окурок.

   - Здесь он, – раздался в коридоре голос Богатиковой. – Вахтёрша сказала, Жорка – наверху.
   - У истфила ни ума, ни силы, – усмехнулся Великанов. Прятаться не имело смысла.
   - Что я говорила, – сверкнула фиксой Алевтина.

   Великанов, улыбаясь, вылез на свет. Методистка Ксения Николаевна, взвинченная от ею самой организованной горячки, спросила:
   - Голубчик, ты из какого института перевёлся?
   - Разве вы не знаете? Об этом все газеты писали!

   Высились синие горки дипломов, Две девицы, в одинаковых голубых платьях, заполняли тушью священные корочки. Ксения Николаевна ревностно следила за тем, как они водили перьями. Георгий с трудом узнал в них Зину и Зою.
   - А…, Зиночка, – широко развёл он руками, наклоняясь.
   - Великанов, время идёт, а ты…, – вспылила Ксения Николаевна.
   - Успокойтесь, Ксения Николаевна, что вы в самом деле? Никто вас не торопит.
   - Уже четыре, а половина дипломов не заполнена. Что скажет председатель госкомиссии?
   - Я готов ждать до утра, а председатель не княгиня Марья Алексевна.

   Он назвал институт, из которого перевёлся, Зиночка улыбнулась и вписала название ему в диплом. Великанов наклонился и поцеловал её в щёчку.
   - Жорик, сфотографируй, – облокотилась на него сзади Богатикова.
   - Сфотографирую Ксению Николаевну, я обещал.
   - Не надо меня, пожалуйста. За пять лет намозолила всем глаза, не хочу.
   - Помилуйте, Ксения Николаевна, лично мне – только за два года, Вашу ручку, мадам.

   Он наклонился и ловко поцеловал ей руку. Ксения Николаевна вспыхнула, как девочка, и вышла из комнаты. Все поняли, что ей было приятно внимание такого рыцаря, как Великанов, хотя и не вовремя. Великанов тоже почувствовал, что перегнул, но, чтобы скрыть, стал расхаживать по комнате и болтать глупости. Его прогнали, чтоб не мешал. Он всё-таки несколько раз щёлкнул затвором, наводя то на Зиночку, то на Зою, и вышел в коридор. Ксения Николаевна стояла в центре небольшой группки и что-то возбуждённо говорила. Увидев Георгия, она вспомнила про дипломы и прошла мимо, изумлённо приподняв бровь.

                ***
       Ксения Николаевна слыла мягчайшим и доброжелательнейшим человеком. Просто сегодня ей взвинтили нервы, а, точнее, она сама это сделала, вообразив ответственность, которая не была столь высока.

   Её работа, заключавшаяся в бесконечном общении с заочным народом, среди которого попадались всякие, так и не смогла её ожесточить. В критические минуты она срывалась и плакала – вот и всё её оружие. Не скрывая слёз, и, что самое замечательное, не вытирая их, она тут же принималась за нескончаемую бумажную суету, назначение которой  выходило за рамки её скромной должности методиста.

   Ксению Николаевну можно смело назвать сестрой милосердия всех пяти курсов заочного истфила. Она всех помнила по имени. К ней ходили исповедоваться после каждой двойки. Она умела подбодрить и даже поругать, хотя такую ругань хотелось слушать и слушать, в ней – ничего отталкивающего, только участие, сердечное и живое.

   Она знавала существенные детали, например, в какое время лучше пересдать, а в какое – не соваться, кто из преподавателей в отпуске, кто в командировке, кто принимает на дому, а кто этого не терпит, в настроении или не в настроении декан или завкафедрой. Великанов, который при переводе оказался с «хвостами», тоже ходил к ней и, как дурачок, выстаивал в толпе неудачников. С десяток человек стояли с открытыми ртами и ждали, когда Ксения Николаевна решит их проблемы. Полученная двойка выбивала из колеи; хотелось верить, что она случайна и получена при случайных обстоятельствах, а Ксения Николаевна поддерживала этот огонёк, продлевая жизнь обманчивому, но спасительному суеверию. Позже Георгий посмеивался в душе, наблюдая за такими сценами; у него дела выправились, он сдавал успешно, но, если бы пришлось схватить «неуд», он прибежал бы в методическую и от страха ловил бы врачующие жесты Ксении Николаевны.

   Обычно сильные заочники понимали, что спасение душ – дело хорошее, но знаний не прибавит и положения не поправит, и быстренько уходили, поглядывая на часы. Время было дороже, хотя понимали они это опять-таки возле Ксении Николаевны. Те, кто послабее, как потерянные, сидели в методической и не могли успокоиться. На бессмысленных лицах долго оседала муть неудачи. Ксения Николаевна молчаливо шелестела бумагами у окна, предложить выйти кому-нибудь за дверь у неё не хватало смелости. Смелость брала на себя деканша заочного отделения Ракитина, издавая приказ об отчислении.

   Хотя приказы и не являлись редкостью, можно было не сомневаться, что они касались людей, мысленно  простившихся с институтом. Многим, просто многим помогла Ксения Николаевна закончить институт. Писала нескончаемые письма, вызывала так, чтобы сессия была оплачена, уговаривала сдать хотя бы один экзамен или зачёт, сама бегала к преподавателям на дом. В молодости она долго и трудно училась в этом институте, знала, где и какие возникают препятствия, и теперь те, которых удалось вырвать из цепких житейских лап, раскрепощались, благополучно шли дальше, и…»если бы не Вы, Ксения Николаевна», – запомнил Великанов начало фразы, наиболее часто повторяемой. Он и сам её произносил, правда, с едва заметным саркастическим оттенком, которого, по счастью, никто не замечал. Ксения Николаевна краснела, обороняясь какими-то бормотаниями, и в эту минуту лицо её становилось недосягаемо прекрасным: отпадала всякая охота шутить при взгляде на эту необычайно милую женщину.

   Время от времени заочники что-нибудь дарили ей; она брала, стараясь скрыть смущение, а, почему стараясь, потому что была хорошим человеком, а хороший человек всегда будет смущён подарком, которого, по собственному мнению, не заслужил. Кроме того, Ксения Николаевна испытывала влияние работавшей с ней в комнате другой женщины – такой же, как она методистки, только у историков. У этой исторички был точно такой же стол и шкаф с делами заочников, и сидела она напротив Ксении Николаевны по левую сторону от окна.

   То был человек другого склада. Студентов у неё было меньше, они никогда не толпились перед её столиком, потому что и студенты были не те. Если на литфаке преобладали девчонки после педучилища, или молодые женщины, вышедшие замуж, родившие по одному ребёнку и понявшие, что им чего-то  не хватает, то на историческом публика была ещё та: коридор заполняли крепкие, с багровыми шеями мужики в лоснящихся костюмах, как сказали бы сейчас – представители власти и бизнеса. От плотных, утрамбованных жизнью фигур несло шипром и табаком, от манер – спокойной железобетонностью; чувствовалось, диплом для них – некая раздражающая, как быка, красная тряпка, необходимость, без которой тормозится продвижение по службе. Создавалось впечатление, что они пришли сюда поучать, а не учиться. Особенно это отражалось на методистке, которую они баловали и фактически держали в руках. Глядя на неё, Ксения Николаевна терялась.

   Эти неустроенные литфаковцы, бедовый народ, не знающий толком, что ему нужно, шёл в институт и сваливал свои беды у её ног. А она, сострадательная по натуре, принимала их, как свои. С другой стороны, соседка разжигала у неё нездоровую страсть к умению жить, и делала это сознательно через подарки, получаемые от зажиточных историков. Историкам палец в рот не клади: они умели жить. И сегодня некоторые элементы подарочной ущемлённости проскальзывали в репликах премилой Ксении Николаевны.

                ***
   Великанов поднялся на второй этаж в восьмую аудиторию, где уже собралось несколько человек. Он поздоровался и с удовлетворением отметил, что пришли пока статисты, солисты ещё не появились. Ждать долго не пришлось. Затрещал дверной косяк и вошёл Железнов, как всегда деловой и прямой (он работал мастером на заводе), и, вытащив из бокового кармана заранее приготовленный листок, произнёс:
   - Кто обмывать дипломы, прошу записываться.
   - Ещё не получили, – робко ответили ему.
   - К чему записывать? Собирай прямо, – предложил Георгий.
   - А по сколько?
   В дверях показалась Ксения Николаевна. «Нет ли здесь председателя госкомиссии?» – было написано на её лице.

   - По пятёрке, думаю, хватит.
   - Мало, – убеждённо сказал Железнов. – По пятёрке только на выпивку, а на закуску?
   - Историки по десять рублей собирали, и то не хватило, – мимоходом, будто её не касалось, проговорила Ксения Николаевна.
   - Куда столько? Половина на столах останется. Много ли девчонкам надо? У нас одни девчонки.

   Лицо Железнова расплылось в улыбке.
   - Плохо ты знаешь девчонок. Любая из них хлобыстнет стакан и не поморщится.
   - Неужели мы за тем и соберёмся – хлобыстать?
   - А…, – отмахнулся Железнов. – То всё теория, а в жизни...
   - Простите, что вмешиваюсь, – переступила роковую черту Ксения Николаевна, – но позвольте полюбопытствовать: преподавателей вы позвали? Историки за неделю пригласительные своим разослали, а вы? Столики хотя бы заказали? Ждите теперь, кто вам их даст.
   - По сколько же собирать? – вскочил, как ужаленный, Железнов. – С  трудом отпросился у начальника цеха. Сегодня, ёлки-палки, тридцать первое, в сборочном аврал, а мы лясы точим!

   Загалдели, и Георгий увидел, что нашло уже человек двадцать. Он машинально кивнул входящему Полякову, потому что был сбит с толку тем, что не узнал Ксении Николаевны. Что случилось? Вылитая соседка-методистка. Та могла встать в точно такую же позу и нажить политический капиталец. Георгия обуяла злость на этих дельцов-историков, которые так ловко всё обтяпали. Заказывать ресторан, не зная, сдашь или нет… Выходит, они рассылали открытки преподам, а потом шли к ним на экзамен? 
   - По шесть рублей и – точка! Он выхватил у Железнова список. Он оказался пуст.

   Предложение Великанова приняли, потом отвергли, потом опять приняли. Пришла Богатикова и категорически заявила, что собирать надо по десятке, и никаких гвоздей. Историки даже по рублю добавляли. Наконец красивый Поляков ровным, бархатным голосом назвал восемь рублей, и все поняли, что это – цена литфаковца в выпускной день.

   Железнов записывал, Алевтина собирала. Потом они поменялись местами. Богатикова не забывала поглядывать на Великанова, но Георгий  был рассеян. Он подошёл к Железнову и потряс его за плечо.

   - Слушай, а ресторан, а преподы? Права Ксения Николаевна!
   - Ресторан я беру на себя, – мрачно ответил Железнов, – а с преподами так поступим: возьмёшь такси и объездишь, кого нужно.
   - А кого? – насторожился Великанов.
   - Баб не нужно, во всяком случае. Видишь, своих хватает. Приволоки мне «Бороду», с Игорем Михалычем  я договорился, а до остальных мне дела нет.

   Георгий смутился. С Железновым, как всегда, трудно было разговаривать. Он ничего не имел против «Бороды» – чудаковатого, любимого всеми старика Окладникова – но не пригласить Андреева он не мог. Андреева надо было пригласить во что бы то ни стало. Пусть откажется, всё равно. Андреева и Окладникова, двоих. Кого ещё? Может быть, Ракитину?

   …Восьмая аудитория гудела, лопотала, пьянила. Время перевалило за четыре, пришли все, кто хотел придти. С удивлением осматривали друг друга. Яркие хрустящие платья, броши, укладки, белизна щёк. Чёрными столбиками несколько мужских костюмов. Узнавать друг друга приходилось по голосу. За пять лет они, конечно, встречались на сессиях, но их головы всегда располагались параллельно друг к другу. Они смотрели в конспекты, учебники, на преподавателей и не могли стереть со своих лиц печать озабоченности. И вот теперь, когда заботу уложили в магические синие корочки, можно было разглядеть друг друга.

   Великанов оказывался то в облаке «Красной Москвы», то тонкой рижской «Сирени», то густой «Нефертити». Его закружила и подняла волнующая стихия поработавших, отмытых людей. Исчезли резко пахнущие подмышки и несвежие носки. Великанов выскочил в коридор и, утратив чувство юмора, провёл носовым платком по и без того блестевшим лаковым ботинкам. А когда опять появился, то у него закружилась голова от высоких женских ног, мягких талий, шелеста платьев, от всей этой живой и пахнущей картины.

   Лобастый Железнов восседал за длинным председательским столом и слюнил трёшки. Алевтина Богатикова, красавица-секретарша, нога на ногу, сидела рядом и тыкала карандашом в длиннющий список. Около десятка фамилий было перечёркнуто, а на их место вписаны новые. Ноги её высоко оголились и выглядели красиво. Георгий вздохнул и проглотил слюну. «Может быть, всё-таки с Алевтинкой?» Одно время она ему нравилась. «Нет, лучше отвернуться, сделать вид, будто не заметил».

   Показались Зиночка с Зоей; значит, дипломы заполнены и скоро начнётся.
Георгий отметил про себя, что они выглядят как сёстры-близнецы: и платья одинаковые, и лица. Вот только у платьев расцветка блёклая, для такого случая можно было и поярче выбрать. Он подошёл к Зиночке.
   - Зиночка, я с вами.

   Зиночка заулыбалась, и эта чудесная её улыбка скрасила всё. У Георгия потеплело внутри. Он пожалел, что не купил цветов.
   - Великанов, где обещанное? – осведомилась Зоя.
   - Вот. Он показал на Зиночкину улыбку.
   - Словесные наши портреты, или, как ты их называл, – постскриптумы.
   - А… Великанов незаметно вытащил из заднего кармана два вчетверо сложенных листка и развернул. Зоя выхватила листки; один передала Зиночке, а другой, загородясь, стала читать. Глаза её жадно забегали по бумаге.

   Шутливые эти постскриптумы он отстукал на машинке три дня назад, когда вертелся в институте. Пообещал (то была его слабость), и пришлось выполнять.
 
   Впрочем к Зое и Зиночке у него было особое отношение.  Эти девчонки хорошо учились, и Георгий жалел, что не подружился с ними раньше. На пятом курсе они помогли ему пересдать синтаксис русского языка. Получилось так, что он не прослушал ни одной лекции и с первого захода получил «неуд». И вот буквально в коридоре, на лету, он схватил от них те спасительные соломины, с которыми его уже невозможно было утопить. Зоя двумя-тремя фразами объяснила ему то, что в учебниках растянуто на главы и разделы. С помощью этих девчонок он тогда выплыл.

   Что он написал в постскриптумах – не помнил. Что-то про Зиночкины глаза и Зоин решительный характер. Какими они представлялись ему, такими и написал. Теперь они читали друг у друга и смеялись. Георгий сделал вид, что отнимает листки. Зоя оттолкнула его.
   - А мой портрет? – спросил он.
   - Пришлёшь фотографии, тогда получишь, правда, Зин?
   - Какие фотографии?
   - Эти самые. Зоя подёргала за ремешок фотоаппарата. – Ты внизу нас щёлкал.

   Георгий едва скрыл обиду. Он рассчитывал на шутливый постскриптум. У него ещё со школьных времён, когда на вечерах работала почта, сохранились любовные записки.
   - Зиночка, – он отозвал её в сторону, – поправь мне, пожалуйста, галстук.

   Зиночка смутилась. В день окончания института ей не доводилось поправлять мужские галстуки. Но попробовала. Георгию было приятно, как она это делает. Он стоял, ширил плечи и, грустно улыбаясь, смотрел в Зиночкины бездонные глаза. У неё были восточные глаза, но не чёрные, а густого, коричневого цвета, как у девушек где-нибудь в Андижане. Почему в Андижане, он бы не объяснил. Она кротко взглянула на Георгия и ещё раз смутилась. Так он был вознаграждён за недостающие постскриптумы.

   Конечно, всё это видела Богатикова, которая, хотя и собирала деньги, но следила за Великановым. До Великанова дошло, что это действительно так, и он приятно ужаснулся: ну, кино… Последний вечер в их жизни – после которого они разлетятся и никогда больше не встретятся – ещё только начинался, а молчаливая игра взглядов разгоралась вовсю. «Может, подойти к Богатиковой? То, что я делаю с Зиночкой, по сути ей в пику. Дурёха, тугодумка, но разве дело сейчас в том, кто умнее? У неё красивые ноги, с ней посидеть, потанцевать – одно удовольствие. В последний вечер не всё ли равно с кем? Нет-нет, – быстро подумал Георгий. – Она предала меня, и я ей этого не прощу. У неё что-то было с Поляковым, пусть к нему и катится».

                ***
     Великанов прекрасно знал, что у Богатиковой с Поляковым ничего не было, просто ему сейчас так удобнее  было думать. Ну, ездила она с Поляковым за город в начале июля, ну, зарылись они с портфелями в стог сена (чтобы готовиться к экзаменам), а трактор подцепил стог и повёз… Никто ведь не знал, что Богатикова предложила поехать Великанову, но тот отказался, и тогда она поехала с Поляковым. Назло.
 
   Жизнь Алевтины Богатиковой поначалу складывалась безоблачно. Муж, практичный, непьющий, строитель по профессии, и она, красотулечка из предместья, – пара что надо! Тем более, ни в получении жилья, ни в обустройстве его Алевтина проблем не испытала. Затем между супругами возник спор: машина или пианино (то есть, материя или дух)? Затаённой мечтой Али была покупка пианино; хотелось самой немного овладеть инструментом, а потом и дочь отдать в музыкальную школу.  Муж был, конечно, за машину. Он откровенно говорил, что лучше бы она шла в общепит или торговлю. Его приятель уже приобрёл «жигули», потому что жена заведует столовой, а она в каком-то призрачном институте учится.
 
    Вот он, момент, когда надо взвинтиться и накричать, что в доме нет книжного шкафа, хотя пуфиков в избытке!… Но… не хватило характера,  и вместо чувственного порыва получилось грустное прозрение. От отчаяния молодая женщина выкинула номер: поехала за город не с тем, с кем хотела…

    Ну, а кто такой Поляков? О, весьма занимательная личность. Стыдно вообще-то предвкушать удовольствие, зависая над героем, который не сделал пока самостоятельного шага. Это равносильно тому, как в благородном собрании ходит человек с дощечкой на спине, а на дощечке всё про него писано. Но, надеемся, поступки Полякова совпадут с характеристикой, которую и поспешим ему дать.

   Про него говорили, что он работает корреспондентом в газете, и диплом ему так, для галочки, но эту легенду он сочинил сам. Скорей всего он подвизался в заводской многотиражке или среди пьяниц отраслевой газетёнки, где до диплома никому нет дела, успевай гнать строку.

   Поляков был красив; брюнет, хорошие манеры, доморощенный юмор. Это делало его привлекательным в первые минуты. Он пользовался успехом у тех, кто не успел прозреть в этом мире, кто спал, не ведая, что это сон. Таким он и совал себя в качестве подарка. Но два часа кряду с ним невозможно было провести. Становилось невыносимо скучно; он надоедал бесконечными повторениями, этаким мажорным вращением по замкнутой орбите. Абсолютно непонятно, почему он учился по два года на каждом курсе: знал, что для учёбы большого ума не требуется, а вот нравилось ему торчать в этом институте благородных девиц. Умственной выносливостью не обладал, или память не насиловал – так можно объяснить марафон на пути к диплому, который устроил этот лодырь.

   Проницательному глазу открывались две слабости этого человека. Он был влюбчив, но ему никогда не приходило в голову искать любви, за которой можно было бы пойти. Цельные натуры свои достоинства в любви стремятся сохранить. Поляков об этом не заботился: у него был разовый талон любви, и все заботы кончались его использованием. Разумеется, он встречался с женщинами, но количество таких встреч у него не переходило в качество. Непостижимо, но есть люди, которых не утомляет повторение одного и того же, этакие вечные мальчики. И ещё: ему недоступно было понятие прекрасного, оно лежало где-то за пределами его сознания. Красиво или некрасиво – и всё. Его слепили из обычного теста, но с коротким припёком.

                ***
     Появилась Ксения Николаевна. Вслед за нею внесли рулон зелёного сукна и ребристыми горками – дипломы, Многие в руках держали цветы, несколько букетов перекочевало на стол. Закричали, что надо раздобыть банку с водой; Великанов спешно пригнулся, пробираясь в задние ряды, а Поляков, на которого уставилось ползала, картинно развёл руками, мол, где вы раньше
Были? Георгий  хохотнул про себя, зная, что Поляков ни раньше, ни позже не пошёл бы. До лампочки ему эти цветы. Он занял место для яркой черноволосой девушки (она вошла последней) и теперь не собирался отходить от неё. Великанов поднял голову, подыскивая поудобнее местечко, и к своему удивлению увидел за последним столом Осина, сутулого, невзрачного мужичонку. Правда, сейчас он припарадился и благоухал. «Ты что тут делаешь?» – чуть не вырвалось у Георгия (он отлично помнил, что Осин завалил первые два госа), но его спас от великосветской глупости Железнов. Он сильно дёрнул сзади за ремешок фотоаппарата. «Жора, погоди!» Великанов недовольно обернулся.
   - Мне эта мура ни к чему, я – в ресторан, договариваться.
   - Сколько собрали?
   - Двести сорок. Слышь, пойдём вместе? Заодно и «Бороду» пригласим.
   - А вдруг ты не закажешь столики? Куда мы его? Ещё толком ничего не известно.
   Железнов наморщил и без того наморщенный лоб.
   - Хорошо. Веди всех к ресторану, возле него и встретимся.
   - Ладно, – согласился Великанов. Он успел забыть, что хотел пригласить Андреева.

   В минуту всё стихло. Показался председатель госкомиссии Игорь Михайлович, деканша заочного отделения Ракитина и с ними две незнакомые преподавательницы.
   - Мой диплом заберёшь у Ксении Николаевны, – больно дёрнул за ремешок Железнов и рывком выскочил за дверь.

   Пока за председательским столом рассаживались, и аудитория слегка шумела, Великанов пробрался к Осину и потряс его руку.

   - Кончил? – не удержался он от вопроса, но так, чтобы никто не слышал.
   - Как и ты, – с достоинством ответил Осин, и тогда Великанов ещё раз потряс его руку, окончательно не веря в то, что слышит.
   - В ресторан идёшь?
   - Иду.
   - Как…ты тоже в ресторан?
   - ?
   - Разреши, я тебя обниму.

   Он обнял Осина и даже погладил по спине. «Если Осин шёл в ресторан, значит он действительно окончил институт», – суматошливо думал Георгий. У него теперь окончившими были те, кто шёл в ресторан.

   «Что может быть постыднее, чем оставить домашний адрес и бежать в свою конуру, будто не успеешь туда вернуться, или, выпросив диплом (как подачку), отправиться на море «отдыхать»? – размышлял Георгий. – От кого и чего отдыхать? Конечно, можно и дома отметить со своими близкими, можно и в море выкупаться с сознанием того, что ты сделал славное дело, но ничто не заменит радость общения с сокурсниками. Никто кроме них не порадуется так сильно, так искренне, так неистово. Никто кроме них не разделит эту радость так ярко и восторженно, ибо ежеминутно ты находишь в каждой душе счастливый и трепетный отклик по поводу такого банального, но всё же необычайно волнующего окончания института!»

   Хотя Осин и сиял в новом костюме, от него по-прежнему несло углекислотой. Две или три сессии Великанов сдавал вместе с ним и за это время немного узнал его. Осин был единственный, с кем Георгий общался более-менее постоянно, потому что с Железновым у него отношения не сложились, а Поляков появлялся на экзаменах, и то не на всех.

   Если честно, Осин всегда выглядел колхозником. То, во что он одевался, одеждой трудно было назвать, неухоженное лицо и боящиеся парикмахера волосы дополняли впечатление чего-то старого, лежалого. Ощущение, когда Великанов вставал рядом с ним, было не из приятных. Круг осиновских стандартных мыслей быстро замыкался и говорить, как выяснялось, было не о чем.

   Но он учился. Это был лучший, достоверный факт. В деревне у него оставались жена, дети, корова, овцы, поросёнок, куры. Не раз и не два получал он телеграммы критического содержания, после которых бросал сессию и уезжал. Либо жена заболела, либо кто-то из детей, либо скотина. И всё-таки он не бросил. Окончил наравне со всеми. Теперь в деревне он потащит на себе всю школу, в то время как аккуратно учившиеся с ним благовоспитанные «деушки», откровенно презиравшие его, получат в городе «нагрузку» и будут изнывать от безделья; тяжёлой покажется им жизнь. Возможно, Осина наклоняла Ксения Николаевна (она такая), но и сам он оказался на высоте. У Георгия отныне не было морального права пренебрегать им.

   Да и вовсе не простой, если подумать, был этот некрасовский мужичок. От природы сметливый, он любые заумные штуки переводил на свой деревенский язык, на всякие поговорки, сравненьица, прибаутки. Он добывал истины хитроумным фольклорным ключом; что ни говори, а широты его ума хватило, чтобы одолеть институт. И он его одолел. Первый госэкзамен завалил, на второй не пошёл, потом сдал третий, пересдал первый, сдал четвёртый, а за ним – второй. Возможно, ему помогла Ракитина, а, может быть, кто и выше, но об этом знал только он. К этой тайне Великанов проникся безотчётным уважением: надо же, Осин и…тайна! Он не утерпел и ткнул Осина в бок.

   - Слышь, а я чуть не ляпнул: «Ты чё тут делаешь?»
   - «Слухи о моей смерти сильно преувеличены», – засмеялся Осин.
   - Молоток.
   - Мне б в деревне никто не поверил, если б я не сдал.
   - Молотки у вас в деревне, а?
   - Как это? Пять лет ездил, и всё зря, – не мог остановиться Осин.

   В дверь проскользнула Ксения Николаевна с конторской книгой подмышкой – знак для Ракитиной. Та встала, чтобы произнести историческую речь.

                ***
     - Уважаемые коллеги. В этот день принято говорить только о хорошем. Я не отступлю от традиции. Ваши головы сейчас другого и не воспримут. Но до последних минут хочется давать советы, наставлять, поучать… Окончание института – не конец, а лишь начало вашей профессиональной жизни. Печально, если институт для кого-то станет венцом всех усилий. Поэтому следите за литературными новинками; язык тоже развивается, не стоит на месте. Что же касается ваших будущих учеников…

   Ракитина сказала самое интересное, и потому Великанов дальше не слушал. Он извлёк из кобуры фотоаппарат, навёл на Зиночку и клацнул затвором. На него зашикали. «Ёлки-палки, они всё ещё студенты», – весело подумал Георгий, оглядывая вытянувшиеся лица. Он привстал, нисколько не смущаясь, навёл на Ракитину и щёлкнул. Ракитина улыбнулась. Она говорила известные слова, но всем приятные. Великанов щёлкнул ещё раз, на что Ракитина махнула рукой. То ли в знак того, что её не стоит снимать, то ли она скоро кончит. Она действительно сократила своё выступление и была за это вознаграждена. Хлопали истово. Словно от силы хлопков зависело, выдадут дипломы, или нет. Георгия это озадачило; он отложил фотоаппарат и сагитировал зал на скандирование. Ксения Николаевна сияла, как медный таз, Ракитина закрылась ладошкой, а председатель комиссии Игорь Михайлович оживлённо переговаривался с двумя другими преподавательницами. Такого шума восьмая аудитория не знала с момента своего существования; так можно было объяснить кивки председателя госкомиссии.

   Когда успокоились, Ракитина попросила выступить Игоря Михайловича. Тот встал и сказал то же самое, только другими словами. Заочники однако отыскали в них новое («мы учили вас не жизни, а ремеслу») и опять зашлись в рукоплесканиях. «Радостный народ собрался», – мелькнуло у Георгия.
 
   Он отошёл в самый угол зала и снял панораму. По проходу приблизился к столу, быстро сфокусцировал и отсёк Ракитину и Игоря Михайловича от двух незнакомых тёток. Дальше снимать ему не дали, потому что началось вручение.

   Студенты были на редкость взволнованны. Игорь Михайлович сыпал шутками. Ему разрешили снять пиджак. Ракитина держалась недоступно. Она умела радоваться, но ещё более – сдерживать себя по соображениям большой педагогики, одной ею известной. Заполучив диплом, многие прыгали, как дети. Сказывалось напряжение пяти лет, когда каждый боролся в одиночку и мог помочь другому разве что похлопыванием по плечу перед экзаменационной дверью. Помогали, конечно, в том числе шпаргалками. Но что шпаргалка в институте? Дырявый спасательный круг, это ведь не школа. Не для отметки учишься, кое-что и знать надо. Делиться же знаниями просто не было возможности. Они приезжали, сдавали и уезжали. Пусть в этом году не все дошли до дипломов, но они дошли.

   Вручали по группам, и Георгий получил в своей. Зиночке и Зое вручили красные корочки. Молодцы, девчонки, постарались. Однако больше всех хлопали Осину. Его диплом оказался самым тяжёлым по весу. Зоя отыскала Георгия и поделилась такого рода соображением: неловко получится, если от студентов никто не выступит.
   - Я попрошу Осина.
   - Кого-кого? – дёрнула Зоя за ремешок фотоаппарата.
   - Почему-то все стараются оторвать ремешок, – улыбнулся Великанов.
   Зоя смутилась. Георгий, хотел этого или не хотел, дал понять, что она заигрывает с ним. Ей действительно хотелось чего-то новенького, но так, чтобы никто не понял, в чём оно заключается.
   - В общем, готовься.

   Неожиданно кончили вручать, и стала давить та самая пауза, о которой сказала Зоя. Студенты заоглядывались в поисках быстро убывающей радости, и почему-то все оборачивались на Великанова, даже Поляков. Георгия подтолкнули, прижали к груди букет гладиолусов, но он дурашливо обернулся на Зою:
   - А ты?
   - Я после, – зашипела Зоя.

   Георгий, загадочно улыбаясь, пробрался к столу с зелёным сукном. Он лихорадочно обдумывал первую фразу. Он уже понял, о чём скажет. Другого шанса не будет.
   - Значит, так… После меня выступит Зоя, и я догадываюсь, что она поблагодарит педагогов за терпение и нервы – сам с удовольствием к этому присоединюсь – но сегодня я хочу увековечить скромный, повседневный, героический, поистине…многострадальный труд нашего друга и советчика,  Ксении Николаевны!

   Конец фразы потонул в пулемётном треске ладошек. Студенты закричали, как на хоккейном матче, а Ракитина покачала головой. Георгий попал в точку. Хотел ещё что-то добавить, но, когда всё стихло, с удивлением обнаружил, что слов нет. Волнение-таки догнало его, и в конце путанной фразы он торопливо вручил букет ничего не понявшей Ксении Николаевне. Но и такой исход дела прошёл под аплодисменты, слишком естественно он получился. Сегодня был вечер естественности.
 
   Вот ведь как бывает… Методисток в институте было много, но никто подобных слов им не говорил. А Ксении Николаевне сказали. При всех. Раскрасневшаяся, она обмахивалась платочком и признательно кивала. И так горд был этот незаметный, но такой нужный студентам человек, что они смотрели на него с любовью, очень хорошо смотрели. Великанов сел на место, и Осин стиснул его руку.
 
   Пока говорила Зоя, Георгий по инерции обдумывал слова, которыми мог бы завершить. Теперь у него выходило гладко, и от досады он даже подпрыгнул на стуле. «Всегда так, – подумал, – дельная мысля приходит опосля». Чтобы успокоиться,  он стиснул под столом ладони и выгорбил спину.

                ***
       За это время яркая черноволосая девушка, что вошла последней, дважды успела отвести руку Полякова, пытавшуюся обнять её со спины. Она корила себя за опоздание, за то, что села рядом с этим типом, который лип теперь, как муха. Её коленку он так притиснул, что это место порозовело. Она не подала никакого повода на штучки подобного рода, но в то же время и не отвергла их.
 
   Непутёво как-то получилось. Не отшила Полякова (этих поляковых к ней подходило немало) по причине, что собралась домой. А потом передумала. Пришла с запиской к Ксении Николаевне (в записке – адрес, куда выслать диплом) и обнаружила в методической Великанова, как раз и занимавшегося такими записками по просьбе Ксении Николаевны. Остановилась в дверях и смотрела на развесёлого в глубине комнаты верзилу, который громко переспрашивал и дом, и улицу, и, конечно, фамилию, имя, отчество. И даже ладонь подставлял к уху на манер глухого старика. Издевался над теми, кто уезжал. Ерунда вроде бы, но она простояла в дверях слишком долго. Великанов её заметил и обернулся. «Не подойду ни за что. Слишком большой козырь для него». Таков был строй её мыслей, из которых можно заключить, что Георгий ей нравился, а сейчас понравился ещё больше.
 
   Девушку звали… Впрочем, её имя мы так и не узнаем. Его, правда, услышит один из наших героев, но он его почему-то проглотит как леденец. Однако у неё есть имя на сегодняшний вечер, чего проще? В этот вечер её звали Ириной.

   Почему бы не вообразить черноволосую, высокую, с тонкой талией Ирину? Когда она идёт по улице, слегка покачивая бёдрами с отлетающей в такт ходьбе сумочкой, а в пышных волосах играет солнце, то какая разница, во что она одета, какие на ней туфельки? Мужчины останавливаются возле витрин и делают вид, что что-то рассматривают там… Она знает, что вслед ей оборачиваются, тем более, что  гордо посаженная головка плывёт через толпу абсолютно прямо, а лицо непроницаемо и неприступно. Тщеславие? избалованность? Недостатки женщин мы тридцать первого июля разбирать не станем. По всем признакам сегодня вечер достоинств, а не недостатков.

   Итак, Ирина. Крупные губы, а лицо смуглое, немного вытянутое. Чувствуется, она откуда-то с юга, в средней полосе таких нет. Здесь всё больше бело-розовенькие, с крапинками рыжих веснушек на покатых спинках. Глаза у Ирины чёрные, смотрят пристально, с вызовом. Вся она похожа на дорогую шоколадку; такой шоколадкой уж лучше любоваться. А если купить? Надо знать правила обращения с дорогими шоколадками.

   Ирина сейчас в таком возрасте, когда и житейский опыт есть, и чувства свежи. Она музыкальна, любит попеть и нечто подобного ищет в других. Но многим не до песен, эти многие устроены проще; они роются в корнях жизни, забывая отследить выросшие из этих корней цветы. Ирина же вся там, в цветах; она вполне осознанно любуется тем, что природа её не обидела, а, значит, можно собирать дань со своей неповторимости.

   Великанов не оборачивался в её сторону; это её злило. Он то бегал с фотоаппаратом по залу, то развлекался с двумя девицами в одинаково безвкусных платьях. Её как будто не существовало. Но она не из тех, чтобы всё оставить, как есть. Её час пробьёт, она об этом знает. Решив так, она успокоилась. «После вручения дипломов, – подумала она, – будет больше свободы, и уж там я ему задам».

   У всякого заочника, если он не только трясся на экзамене, но и испытал чувство гордости после сдачи его, был в институте, ну, если не любимый, то во всяком случае преподаватель, которого стоило отметить. На свете не так уж мало людей, оставляющих после себя хорошее впечатление, гораздо меньше способных это заметить. Трудно сказать, любила ли Ирина Ракитину (легче предположить, что она любила себя), но стойкая симпатия оставалась. Как бы смесь страха и любопытства к этому человеку, то есть то, что мы называем уважением. Сейчас Ирина в который раз наблюдала за Ракитиной, пытаясь её понять.

                ***
     Среди женщин-преподавательниц истфила Ракитина выделялась бьющим в глаза тщеславием. По этой причине она согласилась стать деканшей заочного отделения, других причин не отыскивалось. Ей везде хотелось успеть, и оттого она разбрасывалась.

   Она, например, занималась научной работой, разрабатывая темы на кафедре русского языка, и публиковалась в учёных записках, но сколько-нибудь заметного продвижения не было. Деканство дало ей возможность как-то по-новому проявить себя, в частности, показать власть. Но пользовалась она этой властью неровно: то нагрубит, то неожиданно пойдёт на уступки. В отношении заочников ей хотелось двоякого: быть строгой и доброй. Чтобы о ней говорили, либеральной славы хотелось. Вот этого самого, заветного: «Р-ракитина…д-даёт, а?»

   Вот она идёт по коридору, маленькая, точёная, с властным лицом, отвечает на приветствия и в то же время ни на кого не смотрит. Дойдя до группы, сдающей экзамен, она говорит, что двоек  не допустит, поскольку сама идёт в комиссию. Студенты визжат от восторга; полные любви и дешёвого восхищения к ней, они прыгают, как дети. Но надолго её не хватает; для неё пытка сидеть и слушать, как лепечут троечники. Самое большее, через сорок минут, она выходит из аудитории, всё с той же маской неприступности, и студенты в страхе расступаются перед нею.

   Ракитина была привлекательна как женщина. Однажды (это было весной) она пришла в модном тулупчике и короткой чёрной юбке. Игорь Михайлович, председатель госкомиссии (а вообще-то он вёл литературу девятнадцатого века), во время обеда ухаживал за ней в преподавательском буфете. Потом они стояли возле институтской парадной двери, тянули ноздрями весенний воздух и не могли проститься. Бежевые тулупчики только  вошли в моду, за ними охотились сопливые девчонки, и вот Ракитина в нём объявилась. Она жмурилась от солнца, жёлтый воротник из искусственного меха придавал её гладкому лицу свежесть и очарование, и в таком совершенно девчоночьем виде, что и говорить, была неотразима. Весна пьянила не одних только студентов. Игорь Михайлович выглядел пугалом в старом габардиновом плаще. Весна застала его врасплох, он не успел к ней подготовиться. А Ракитина успела, она продумала всё до мелочей. Французские коричневого цвета лаковые туфли и золотистые чулки со стрелкой дополняли её облик. Чулки со стрелкой к тому времени уже не смотрелись, но для Ракитиной и Игоря Михайловича это не имело значения:  в эту минуту они не могли проститься с ощущением вернувшейся к ним второй молодости.

   Но надо знать Ракитину до конца; она не из тех, кто делает что-то по наитию. И это прощание, как оказалось, у неё запланировано. Подлетела вызванная по телефону ослепительная «Волга» (такси), садясь, Ракитина высоко подобрала юбку, а Игорь Михайлович зажмурился.

   Ей хотелось быть первой везде, но она не успевала. Чтоб постичь особенности того или иного дела, нужно в первую очередь постукаться о подводные камни его. Плывёшь, стукаешься, но не показываешь, что тебе больно, наоборот, улыбаешься. Что касается Ракитиной, то она морщилась от первого же прикосновения.

   Если она хотела прославиться научными работами, то ей необходимо было по-иному построить жизнь, в какой-то мере зачеркнуть в себе женщину (модные тулупчики и проч.) Но для неё составляло удовольствие шастать по магазинам, щупать матерьяльчик и волноваться.

   Администратор тоже из неё не получался: нетворческая работа её отталкивала. Поговаривали, будто она оставляет деканский пост, и верно:
у неё слишком много было гордости, чтобы сносить перегрузки номенклатурной орбиты, куда она случайным образом залетела. К сорока годам Ракитина так и не поняла, что она блестящая дилетантка, куда её ни ставь; по слухам она всерьёз намеревалась пойти по второму кругу.

   Но Ирина уважала её. У неё были основательные знания по синтаксису, и Ирина часто обращалась к ней за помощью, а однажды, когда она удачно выполнила курсовую работу, между ними установилось подобие дружбы в виде  кивков при встрече. «Приглашу-ка её, – подумала Ирина, – пусть даже от своего имени».

                ***
            После Зои выступило ещё несколько студентов, Педагогам вручили цветы, а Ракитиной и Игорю Михайловичу – подарки, что-то в коробочках. Они почувствовали себя неловко среди своих коллег (две женщины из народного контроля, как оказалось), поэтому раскрыли коробочки и показали им, что в коробочках. Эти две преподавательницы закивали в ответ и заулыбались. А Ксении Николаевне подарили ещё больше, коробочки и свёртки. От избытка радости на лице её появилось страдальческое выражение. Она обмахивалась окончательно мокрым платочком, который тяжело взлетал.

   Наступил момент, когда присутствующие ещё не решили, что делать дальше, потому что не могли остыть от радости, которую только что доставили друг другу. Преподаватели объединились в кружок вместе с теми, кто им вручил подарки (после вручения они так и не отошли от них), а студенты переходили от одних групп к другим, тиская друг друга и разглядывая дипломы, хотя все они были одинаковы. Ритуал отработался такой: едва мелькало более-менее знакомое лицо, как тут же раздавался громкий смех, похлопывание по плечу, переходящее в рукопожатие.

   Ирина с облегчением поднялась из-за стола и отошла подальше от Полякова. Она заметила, как Великанов присоединился к двум девицам, сказал им что-то, и они втроём засмеялись. Одну из них – знаменитую Марютину – Ирина знала хорошо, другую – Тамару – знала, что её зовут Тамара.

   Марютина выделялась на курсе бойкостью и бесцеремонностью. Знакомясь, он представлялась: «Марютина из Новомосковска». В красном шерстяном платье, худая, длиннющая, нескладная, но необыкновенно живая, с пучком волос, которые у корней плохо прокрасились, – это Марютина. За минуту, пока они стояли, она успела дважды ткнуть Георгия в живот и заржать – такая была у неё неподражаемая привычка.

   Вторая, Тамара, была полной противоположностью Марютиной: маленького роста, тихая, улыбчивая, с гладко зачёсанными русыми волосами на пробор. Ирина запомнила её по одной причине: Тамара входила в ударный кулак по сдаче экзаменов. Заочники распределяли силы так: головную пятёрку делали сильной, в середину шли послабее, а финиширующая пятёрка тоже усиливалась. В итоге у преподавателей складывалось впечатление, что в такой группе работать легко. Обычно первыми шли Зина с Зоей, Богатикова, Тамара и Великанов. Георгий предпочитал в этой пятёрке быть замыкающим, чтобы захватить больше времени на подготовку. Тамара исписывала кучу шпаргалок, и ей требовалась широкая спина – ими пользоваться; она устраивалась позади Георгия, поскольку шире, чем у него, спины на курсе не было. Шпаргалками она пользовалась своеобразно: вытащит, посмотрит, и ей этого достаточно. Срабатывала зрительная память, самое сильное её оружие, тем более, шпаргалки были пронумерованы и записаны разными чернилами.

   Ирина входила в замыкающую пятёрку. Педагоги к тому времени утомлялись, дело шло быстрей. Ирина шла к экзаменационному столу, зная содержание последних шести-семи билетов. Заочники ревностно следили за убывающими вопросами, чтобы сконцентрировать внимание на оставшихся. Последние из сдающих знали, на что шли. Правда, такая информированность не всегда радовала: хорошие вопросы всегда расхватывали, оставались коварные и нудные. Редко выходило наоборот. Вот почему в замыкающую группу подбирались заочники повыносливей.

   А что касается Марютиной, то её быстро узнал весь курс, когда она перевелась. На первом же экзамене она без приглашения влетела в аудиторию, схватила билет, залпом прочла, бросила, потом второй, и второй не понравился – полетел в сторону, третий… Преподаватель испуганно встал, но Марютина не дала ему и слова молвить. «Где же хорошие билеты, гражданин начальник? Как вы их составляете? А ещё говорят, лучший учительский институт средней полосы… Дура, зачем перевелась!»

   И удрала, позорно удрала. С ней и позже случались закидоны, но за два года к её выходкам притерпелись, потому что готовилась она к экзаменам  хорошо и отвечала с такими многочисленными примерами из жизни (связь с современностью), что её приходилось останавливать.

   Умный педагог с улыбкой ставил ей тройку, а те, кто поддавался на её удочку, – четвёрку. А когда она получала пятёрку, с ней приключалось нечто необыкновенное: выходила растерянная, зачётку прижимала к груди, плечи недоуменно подняты – никто её не узнавал. А с тройкой вместе с ней вылетал бес: Марютина жестикулировала, бранилась, всё ещё приводя примеры из жизни, тыкала пальцем в учебник, надрывая страницу…

                ***
   Договаривались окончательно. Большая группа городских заочников собиралась к кому-то на квартиру. Некоторые скептически отнеслись к подобному откалыванию и предлагали объединиться со всеми в ресторане.

   Среди предлагавших была и Богатикова. Тогда её обвинили в том, что она поторопилась, сдав деньги, и теперь трясётся из-за них. Богатикова в ответ сослалась на Железнова: тот был сугубо городским, однако шёл в ресторан и даже собирал деньги. Ей возразили: Железнов ничего зря не делает, он устраивает застолье ради старика Окладникова, которому обязан дипломом, неужели она простых вещей не понимает?

   Ирина не слышала, что отвечала Богатикова, ею завладела мысль пригласить Ракитину. Она стояла и подбирала слова, но, как обычно, это были не те слова, их ещё нужно было заменить, освежить, чтобы поубедительнее произнести. Но вот она услышала, как Зоя с Зиной приглашают Ксению Николаевну. Ей стало любопытно, она подошла. Зоя и Зина ласково звали Ксению Николаевну и касались её рук, а Ксения Николаевна ласково отнекивалась. И тогда вдруг Зоя неожиданно громко, как на уроке, обратилась по имени-отчеству к Ракитиной.
   - Не откажетесь ли вы…, пойти с нами…, дружеская пирушка, – услышала Ирина концы фраз.

   Ирине  стало легко, потому что не она пригласила, а Зоя, но в то же время внутри у неё похолодело от нехорошего предчувствия. Чтобы заполучить Ракитину, её совсем не так нужно приглашать. Помягче, не так громко. Характер у человека сложный, на изучение нюансов сколько сил надо потратить.

   Случилось то, чего Ирина больше всего опасалась. В аудитории повисла тишина, все взоры обратились к Ракитиной. Ей очень хотелось пойти (минуту назад это желание было написано на её лице), но вступили в действие необъяснимые психологические законы, размотался клубок этих самых нюансов, Ракитина гордо выпрямилась, обвела всех властным взглядом и вежливо, но твёрдо отказалась. Игорь Михайлович нагнулся к ней и что-то горячо возразил, но Ракитина уже поняла, что сморозила глупость, и  улыбнулась ему мученической улыбкой. Она повернулась и, склонив набок изящную головку, вышла вслед за Ксенией Николаевной. Вышел и Игорь Михайлович, Ирина до того расстроилась, что с силой развернула Зою и выпалила ей в лицо:
   - Ну кто так приглашает!
   - А как ещё? – смутилась Зоя.
   - Вот именно – как?
   - Всё равно бы отказалась. Не в первый раз.
   - По-школьному!
   - Все тонкости не учтёшь.
   - Про тонкости лучше забыть. Дипломы на руках, а большему мы ничему тут не научились.

   Ирина отошла к Полякову. Она испугалась того, что сказала. Щёки Зои сравнялись с красным дипломом, которым она обмахивалась. Студенты загалдели, однако на Ирину никто не обратил внимания. Все обсуждали выходку Ракитиной. Лишь Великанов внимательно посмотрел на Ирину. Их взгляды встретились, но Георгий достаточно интеллигентно отвёл глаза.

   Аудитория пустела. Поначалу городские ушли большой группой, вслед за ними двинулись и остальные. Пронёсся слух, что с рестораном ничего не выйдет, нужно было загодя хлопотать, а не в последнюю минуту. Это замедлило шаги выходящих, в сквере все приостановились и не знали, что делать. Новых предложений никто не высказывал да и не хотелось: радость приносило старое, знакомое, и все держались его. Великанов почувствовал, что обязан взять команду на себя и громко предложил идти по центральной улице навстречу Железнову. С ним согласились и медленно пошли. По крайней мере в ходьбе было не так тревожно. «Даже если с рестораном ничего не выйдет, – размышляли многие, – надо уметь довольствоваться малым:  им вручили дипломы, было торжественно и празднично, а дальше будь, что будет».

   Эта простая мысль многих успокоила, в том числе и Георгия. Он забежал с фотоаппаратом вперёд и щёлкнул. Потом взял Зиночку под руку, заглянул в её восточные глаза и произнёс: «За стол садимся вместе». Зиночка согласно кивнула. Зоя на этот раз не мешала Георгию. Она шла в отдалении и хмурилась. За Великановым шли под руку Богатикова, Марютина и Тамара, а за ними – Поляков с Ириной.

   Такое построение вскоре нарушилось. Впереди показалась плотная фигура Железнова, девчонки взвизгнули и побежали ему навстречу. По радостным возгласам можно было догадаться, что дело сделано, столики заказаны и можно не волноваться. Все чрезвычайно обрадовались. Однако каждый желал заполучить новость из уст самого Железнова, и потому его нетерпеливо хватали, разворачивая на себя.

   - Банкетный зал на тридцать персон! – громко выкрикнул вконец запыхавшийся Железнов, и только тогда его отпустили.
   - Пришлось в лапу дать, – негромко добавил он, очутившись рядом с Великановым.
   - Иди врать, – усмехнулся Георгий.
   - Честное пионерское, – надулся Железнов. Ему захотелось увеличить впечатление от трудности, которую он только что преодолел. – Диплом мой взяли?
   - Ксения Николаевна не дала. Там расписаться надо.

   Железнов подскочил, как ужаленный, и помчался к институту.
   - Насчёт «Бороды не забудьте! – закричал он, обернувшись.

   Великанов вспомнил, что хотел пригласить Андреева и, воспользовавшись паузой, поднял руку.
   - Есть предложение: пригласить Окладникова и Андреева. Кто знает, где они живут?
   Адреса их могли знать от силы двое-трое, но Георгий этого не сообразил. Он подумал, что все молчат по причине, что взвешивают, стоит ли?

   - А Постнова не надо? – робко предложил кто-то.
   - Ну его, – ответило несколько голосов, – в институте все нервы вымотал.
   - Он весёлый, вы его не знаете.
   - Всё равно надоел.

   У Ирины похолодело внутри, едва она услышала предложение Великанова. Её минута! Она останется с Жорой, а там хоть трава не расти. Сейчас она громко скажет, что знает адреса, народ схлынет, дальше – адресный стол и через двадцать минут…

   Другой голос внутри неё воспротивился: обман раскроется, а для Георгия это большой козырь. Он уставится, как пионер… Придётся что-то на ходу сочинять…
   - Я знаю, – раздался взволнованный голос Алевтины Богатиковой, и Ирина вздрогнула.

   Великанов услышал, но всё ещё смотрел поверх голов, надеясь, что это не последняя кандидатура на поездку. Однако больше никто не вызвался. Передние тут же пошли, запев  песню; Зоя подхватила Зину, Поляков (несколько грубовато) – Ирину, и через минуту Великанов с Богатиковой остались одни. Георгий вздохнул и жестом пригласил свою помощницу следовать за ним к кромке тротуара.
   - За полчаса обернёмся?
   Алевтина кивнула.

   Взвизгнуло тормозами такси.

   Алевтина подумала, что Георгий начнёт спрашивать шофёра, свободен ли тот, но вместо этого он открыл переднюю дверцу и учтиво поклонился. Она села, подбирая розовое платье, а Георгий не спеша устроился сзади.
   - Сначала к Андрееву?
   - Лучше к Окладникову, он дальше живёт. А на обратном пути – к Андрееву.

   Когда Великанов оказывался рядом, мысли Богатиковой вертелись быстрее. «Опять он меня одурачил, – почти весело подумала она. – У него как-то естественно всё получается… Хотела сесть с ним рядом, а он…»

   Она оглянулась. Великанов смотрел в окно.

   «Он думает вперёд, рассчитывает загодя и не совершает ошибок. А у меня наоборот: сначала набью шишку, а потом начинаю соображать. Неужели этот Мефистофель так и останется для меня загадкой?» Она вспомнила о попытках подчинить его себе. Из этого ничего не получилось. Великанов легко разгадывал её ходы и усмехался.

   Мимо проносились пятиэтажные коробки современной каменной деревни. Коробок было много. В одной из них жил Окладников.

   «Окладников никак не мог помочь Железнову, всё это трёп, – думал в это время Георгий. – Железнов завалил методику языка, и до самых госов над ним висел этот хвост. А потом прошёл слух, будто Железнов сдал методику Окладникову. Но «Борода» никакого отношения к языку не имел; это был ярко выраженный литературный патриарх.

                ***
           Ну до чего ж мил был этот добряк и любимец истфила! Широкая серебряная борода, густой, рокочущий бас и ясные голубые глаза делали его похожим на былинного богатыря и доверчивого ребёнка одновременно. Нужно было видеть, как он принимал экзамены.

   Сразу же запутывался в зачётках, экзаменационных билетах, списках групп, собственной авторучке. Всё это в беспорядке громоздилось у него на столе, ибо выяснялось, что он прихватил не те списки, не те билеты. Начинались бесконечные поиски неизвестно чего, переворачивание, уточнение. Студенты с удовольствием помогали, разузнавая в конце концов, где, какой билет лежит. Казалось, всё успокаивалось, но…

   Окладников забывал фамилию отвечающего, потому что в это время входил очередной студент. Он входил, брал билет, молча показывал номер билета, Окладников вписывал номер в ведомость, а потом долго и беспомощно искал зачётную книжку вошедшего, неожиданно запропастившуюся. Тот, кто отвечал, заканчивал первый вопрос, делал интеллигентную паузу и переходил ко второму, а Окладников всё искал зачётку. Наконец он находил её в собственной руке и ставил туда жирную четвёрку. За его спиной вдруг раздавался робкий голос, что это не та зачётка, а вновь вошедшего студента. Окладников испуганно оборачивался: «Да?» Ему кивали, и он ставил новую четвёрку, а обладателя старой просил тут же ответить, дабы избежать путаницы. Тот поднимался, говорил, что не успел подготовиться, поскольку только что вошёл. Тогда его сажали отдельно, чтобы не перепутать. Но вскоре к нему добавлялись новые, а к концу экзамена их становилось всё больше и больше. То он ставил в ведомости против не той фамилии, то путал ведомости, то путал какой век ему пришли сдавать, восемнадцатый или девятнадцатый. Путаницу создавали сами студенты; они приходили сдавать разные века, зная, что Окладников всех примет.

   Он был беспомощен в этой уязвимой для него суете, той самой, где бездарь выглядит монстром. К нему можно было прийти с мешком конспектов, развязать мешок и списывать неторопливо, любовно, не обращая на него внимания. Единственный недостаток Окладникова студенты возвели в достоинство. Он и сам это чувствовал, говаривая примерно так: «Простите, милейший, я вам ставлю «хорошо», но не хотите ли ещё вопросик для ответа на «пять»? Фразу следовало понимать так: «Ты же видишь, какой я рассеянный, мне не хватило времени тебя выслушать, а теперь вроде бы ничего не мешает». Хитрый студент тут же соглашался на четвёрку, а умный пожимал плечами: просить вопрос казалось ему бестактным. Но если хоть кто-нибудь пробовал сопоставить, к примеру, творчество двух писателей, немного покопаться в их романах, как Окладников мгновенно обращался в слух: глаза начинали блестеть, борода – пушиться, он грузно поднимался, сгребал в кулак ненавистные зачётки и, потрясая ими, делал такой глубокий экскурс в литературоведческие дебри, что на время превращал экзамен в блестящую лекцию.

    Он родился для того, чтобы отдавать, и не его беда, что чернильно-отметочная система сводила на нет его усилия. Лично для него нужно было придумывать другую.

                ***
      Дверь открыла маленькая круглолицая женщина с ясным лицом. Великанов даже привстал на цыпочки, чтобы за Алей разглядеть её. Она сказала, что профессора нет, полчаса назад ему позвонили, и он ушёл в ресторан пировать со студентами. «Каждый год ходит-не находится», – иронически прибавила она.

   «Железнов не утерпел, – подумал Георгий, – во заботится, а?» Они сели в такси, и Алевтина на этот раз рассчитала правильно. Не дожидаясь, забралась на заднее сиденье, предположив, что Великанов не сядет впереди. Он и впрямь не сел. «Только так с ним и можно», – мысленно улыбнулась она и повеселела.

   Они поехали к Андрееву, и теперь их колени на поворотах соприкасались. Аля хотела начать издалека, но отбросила эту мысль. До Андреева езды всего ничего, лучше покороче.

   - Почему с Зиночкой решил, а не со мной?
   Георгий вздрогнул, повернувшись всем телом.
   - Подумал, ты с…Поляковым.
   - Ты же видишь, с кем Поляков.
   - Говоришь, будто я виноват.
   - А кто же?
   - Ну, знаешь…
   - Я тебе предлагала готовиться к экзаменам, а не Полякову.
   - Мне?
   - Не притворяйся. Не могла же я прямо в лоб сказать: «Поехали, Жора».
   - Почему?
   - Боялась… Два года… тебя.

   Шофёр посмотрел на них в зеркальце, и Великанов нахмурился. Он испугался тогда, потому что не любил, когда жизнь превращают в шутку. Богатикова встретила его в коридоре и почти уговорила готовиться к экзаменам вместе. Но подошёл некстати Поляков, и Георгий словно оглох. Сделал вид, будто ничего не слышал. Тогда Богатикова разозлилась и при нём предложила то же самое Полякову. Поляков, смеясь, ответил, что он готовится к экзаменам только на природе: «Во сколько электричка?»

   - Аля, пойми. Завтра расстанемся, у меня утром поезд.
   - Ты обещал этот вечер провести со мной.
   - Ты нарушила правила игры.
   - Вам бы только играть… –  Аля поднесла платок к глазам. – А для меня это вопрос жизни.
   - Аля, милая, ты влезла в болото и теперь ищешь принца, который бы тебя вытащил.
   - Какой ты жестокий.
   - Не я жестокий – жизнь.
   - Всё равно.
   - В конце концов мы будем с тобой в одном зале.
   - Говоришь так, а сам сядешь с Зиночкой.
   - Я сяду один.
   - Всё равно рядом кто-то окажется.
   - Осин. Устраивает?
   - Мужчин мало, вас с Осиным рассадят.
   - Аля, хватит.
   - Обещай, что не сядешь с этими клухами, Зиной и Зоей.
   - Приехали, – сердито сообщил Великанов, и таксист с неудовольствием покосился на него в зеркальце.

   Они вышли из машины и направились к старинному трёхэтажному особняку с высокими, узкими окнами. Аля позвонила.
   - Кому это вздумалось приглашать «отца Горио»?
   - Задание Железнова, – усмехнулся Великанов.
   Аля ещё раз позвонила.
   - Знаю, какого Железнова.
   - Ты чего, собственно, злишься?
   - Не отвечает твой «папаша Горио».
   - Ты злишься на Андреева, а я догадываюсь, почему.
   - Да?
   - Он тебе тройку влепил за Швейка.
   - Твой Андреев – сумасброд. Требовал больше, чем надо.
   - Вовсе нет. Была консультация, и о Швейке битый час говорили. Ты в эту пору на копне загорала.
   «Однолюб, хоть разбейся я в лепёшку».
   - Тогда ты объясни мне Швейка.

   Алевтине до лампочки были все Швейки, вместе взятые; она лихорадочно искала ключ к сердцу Великанова. «Надо разговаривать с ним так, чтобы ему не было скучно».
   - Погоди, такси отпущу, – испытующе посмотрел Георгий.
   «Посмотрел-таки», – вздохнула Алевтина.
   Однако Великанов пожалел, что отпустил такси. Это было написано на его лице, когда он вернулся. Опять он ушёл в себя, опять его нужно было добывать.
   - Мы не опоздаем?
   - Здесь недалеко, минут десять.
   - Так, товарищ Богатикова, – он сделал хитрое лицо, – я раздумал. Экзамены позади, дрожать – сдашь или не сдашь – не надо. Так что увольте, я не рассказчик сегодня-с.

   Аля не знала, как реагировать.
   Георгий посмотрел куда-то вдаль.
    - Странно: дипломы получили, а знаний нет. Не удивляйся, я – о себе. Представляешь, я не читал «Войну и мир»! Смотрел американскую и нашу копии, листал труды Окладникова, а до самой эпопеи так и не добрался.
   Аля изобразила удивление.
   - Ученики у меня содержание бойко рассказывают, а текста не знают, паршивцы. Теперь и я в их числе.
   - Ты разве преподаёшь?
   - Литературу и русский.
   - Вот как? Никогда не говорил.
   - А ты не спрашивала.
   - А мне и в голову не приходило. Поляков как-то сказал, что ты спортсмен,
физкультуру ведёшь.
   - Что он ещё говорил?
   - Говорил, что, если спортсмен, значит – тупица.
   Великанов рассмеялся. – Вот поросёнок! Я и литературу, и физкультуру веду. Работы хватает.
   - Расскажи, пожалуйста.
   - Главное – ученики. Народ презанятный: двое пришли из любви ко мне, трое – получить пятёрки, четверо – из страха (если не придут, то это осложнит их положение), пятеро – сопротивляться словам, которые я буду в них вколачивать, шестеро – тихо-мирно, как на кладбище, прожить, чтобы их, не трогали… Лучше, когда  приходят из интереса: ко мне, к предмету, к тайнам, что сокрыты в нём. Любовь и страх к учителю одинаково плохи. Лучше – стойкий интерес.
   - Представляю, как ты выступаешь перед ними.
   - Без актёрства нельзя. «Просыпайтесь, – говорю, – просыпайтесь, хватит родительскую лапу сосать».
   - А они?
   - Моргают и…спят. –  Георгий тихонько засмеялся.
   - А знаешь…, – Аля помедлила, – я Швейка даже в руках не держала. Ну, просидела бы я, допустим, на консультации, ну, получила бы четвёрку…
   - Н-да… – Великанов вздохнул, пошёл медленнее. Але захотелось, чтобы он взял её под руку, но он, видать, не на шутку расстроился.
   - Наверстаем, – обнадёжила она. – Думаешь, Зойка с Зиной – эти отличницы – больше нас прочли?  Как маленькие: только о пятёрках траляля.
   - Диплом, конечно, ерунда, но моральное право…
   - Не горюй, моё сердце, тебе ли? За неделю осилишь «Войну», и дело с концом.
   - Школе нужны личности, а не предметники. А ты – «за неделю…»

   Богатикова поняла, что умственное любопытство своего  спутника надо время от времени подогревать и потому сказала без видимой связи с предыдущим:
   А я бы Постнова пригласила. Единственный, кто дал знания нашему брату. Согласись: что ты, что я, знаем методику, ведь так?

   Георгий оживился. – Любопытный мужик, это правда. Но как человек он не пользовался авторитетом. Его кандидатура на вечер не прошла.
   - Ерунда… Троечники испугались.
   - Нелепо получается, – Великанов даже приостановился. – Дал знания, а его не любили. Зато любили тех, кто не требовал и не беспокоил. Вот и угоди нашему брату-заочнику!

                ***
          Это было зимой. Как свежий ветер влетел пятидесятилетний Постнов в аудиторию. Живой, с искрящейся проседью в волосах, импровизирующий на ходу и радующийся, что у него, подстать солнечному дню, всё так чудесно получается. В чёрном костюме и белой рубашке, галстук чёрный и узенький. Приник к эпидиаскопу, скороговоркой поясняя методические таблицы, им  составленные, смотря на всех задорно и немного с превосходством. Студенты выглядели уныло, а самым унылым – Великанов, потому что назавтра ожидался зачёт, а он впервые узнал, что существует методика русского языка и такой, вот, Постнов, грозный и неподкупный. В тот день Георгий ничего не запомнил из того, что  говорил чёрно-белый дядёк.  Таблицы были хороши, разработаны  по темам, охватывая предмет со всех сторон, но они были хороши для тех, кто уже что-то знал. Георгий ничего не знал: документы опоздали, он не попал на летнюю сессию и теперь ему казались лишними все эти таблицы с Постновым заодно. Придётся возвращаться, штудировать азы. Это повергло его в уныние, потому что выбившемуся из колеи заочнику трудно попасть в неё вновь. Будь он хоть семи пядей во лбу, но удар наносился по всей сердечно-сосудистой системе, что для гуманитария равносильно нокдауну. Нужно было смириться с положением, менять тактику, рассредоточить заново силы, и тогда уж палить. А время шло, надвигались новые предметы, о которых напоминала в письмах неутомимая Ксения Николаевна, – было от чего схватиться за голову!

   Постнов говорил точно зафиксированными посылками. Многие из них Георгий запомнил и впоследствии с улыбкой повторял. Они звучали как афоризмы. Нечто вроде «шайба была послана из зоны защиты, а принята за красной линией», то есть то, что давно известно и  стыдно не знать.

   Постнов был методист, что надо. По всей вероятности он обладал математическим складом ума, иначе чем объяснить тот факт, что при одном только упоминании его имени на истфиле поднималась паника? Главное, всего-то-навсего требовалось сдать зачёт, один разнесчастный зачёт с контрольной работой! Таких зачётов за сессию набиралось до десятка, а за время учёбы – до сотни, никто к ним специально не готовился, а этот, поди ж ты, столько сил отнимал и времени. Нужно было провести урок в школе, в точности записать его в виде диалога (учителя и ученика), дать оценку (обосновать) и в таком виде показать Постнову. Этот странный сценарий назывался контрольной работой; специально отводились поля, где проставлялись минуты урока, студент всё время должен был знать, что он будет делать: повторять, усваивать или закреплять, в какой последовательности (рабочие операции), почему именно в этой последовательности (доказать), в каких типах уроков эти последовательности можно применять, а в каких – нельзя и т.д.

   Контрольные Постнов так расчерчивал, что их трудно было узнать. На бумаге он давал волю своей экспансивности, его возмущала неграмотность мысли, отсутствие логической связи между частями урока. Переделывать контрольную у него считалось обычным, причём, по нескольку раз. Великанову удалось избежать этой участи, он хорошо подготовился. Его тетрадка, правда, тоже была разрисована, но в конце стояло мощное: «зачёт». Говорили, в одной работе он через две страницы написал: «ду-ра». «Дура» отнесла её Ракитиной и таким образом получила зачёт. Постнов не столько испугался сентенций Ракитиной, сколько своей ошибки: проскочила бездарь, сколько теперь вреда нанесёт она школе! Ещё говорили, что, узнав об очередной подножке Ракитиной, Постнов сбросил с себя пиджак и в ярости топтал его ногами, приговаривая: «И щуку бросили в реку, и щуку бросили  в реку!»

   Во время устного зачёта он нервно курил одну беломорину за другой, но был терпелив, выслушивал до конца, хотя и часто вмешивался. Долго не решался ставить неуд, увещевал, перечисляя параграфы и разделы, которые следовало повторить, потом всё же ставил. От слёз он оборонялся дымом. Пустит облако в мокрое лицо и сидит, как ни в чём не бывало, хотя сам переживал. Но так ему было легче держать оборону. Зато те, кто сдавал, выходили от него счастливыми. Он воспитывал знанием. Он поставил своей целью сократить разрыв между опытным учителем и выпускником, и всячески добивался её. Он ополчился против того, чтобы набирать опыт в школе, считая это безумным расточительством, ожиданием, когда ученики обучат учителя, а тот бы понял, как их учить.

                ***
     Георгий неуловимым движением натянул  джемпер. Аля хотела подсказать, чтобы он снял для удобства фотоаппарат, но не успела.
   - Замёрз? – заглянула она ему в лицо.
   - Железнов машет, видишь?
   Они подошли совсем близко. У входа в ресторан стоял Железнов, прикрывая ладонью глаза от солнца.

   Долго не удавалось пересечь площадь. Час пик, большое движение. То автобусы в два ряда, то трамвай с троллейбусом, то такси. И когда Георгий схватил Алю за руку, и они, лавируя среди движущихся авто, запетляли по площади, Алю пронзил с головы до ног небывалый восторг. Шофёры, высунувшись в боковую дверь, что-то кричали ей вслед, их пыльные сосредоточенные лица озарялись внезапной улыбкой, словно они одобряли Алин выбор и улыбкой скрепляли его. Её короткое расклешённое платье взлетало розовым облаком, а две изящные ножки скользили как молнии; вся она походила на солнечный зайчик, пляшущий в этой железной круговерти. На секунду она слилась с Георгием; сейчас он был только её и принадлежал только ей. Она не замечала, как шофёры притормаживали, безразличие к опасности (рядом – он!) составляло её восторг. Но он длился недолго. Пролилась горячая каплю в груди и всё. Они перебежали.

   Хотела она того или нет, но подумала: «девиц в ресторане много, половина из них – бойкие, растащат они Георгия, только его и видели».
   - Мы Постнова вместо Окладникова пригласили! – издали закричал Великанов.
   - «Борода» здесь, – усмехнулся Железнов, сплёвывая на окурок, – а про Постнова вы сочиняете, его нет в городе.
   - А если?
   - Зовите, мне-то что. Только я к нему отношения не переменю.
   - Я догадываюсь.
   - До жирафа нескоро доходит.
   Железнов хлопнул дверью; Великанов стянул джемпер и шагнул за ним. Аля засеменила сзади и на лестнице обогнала.
   - Жора, миленький, не спеши… Там ещё долго, побудь со мной… Объясни мне… Швейка, ты обещал…
   Великанов хотел смахнуть её как препятствие, но по тону безошибочно догадался, что этого делать нельзя.
   - Хорошо… Повторю слова Андреева, изволь.
   Он заговорил, и сухие, колючие глаза его обмякли и потеплели.

   Аля не слушала, она изучала его лицо. Без морщин, чуть светящийся лоб, крупный нос, массивный подбородок и тонкие, нервные губы. Глядела, как шевелятся эти губы и инстинктивно потянулась к ним. Тянулась долго, как в тумане, потом рывком поймала и остановила. Руки её за спиной Великанова сомкнулись. Стало жарко, пропало ощущение времени… Но кто-то стоящий на лестничной площадке второго этажа не выдержал пытки и обратил в копьё цветок гладиолуса. Сейчас он оставит на нейлоновой рубашке Великанова памятный зелёный след.

                ***
            Опять эта пьянящая суета, галдёж, запахи женских духов. Георгий, войдя, потерялся в волнующем гомоне, забыл, что с ним было минуту назад. Ощущение, что вечер впереди, обрадовало его.

   На втором этаже заочникам отвели банкетный зал – приличных размеров комнату. Длинный стол вдоль стены уже заставили бутылками и закусками. Бутылки стояли ровными горками, в центре каждой – серебряный фонтанчик шампанского. Ещё оставалось место для танцев.

   Неожиданно объявились новые лидеры: Марютина и бойкая симпатичная девица, доселе неизвестная Георгию. Она не оканчивала института, это он точно знал, видимо, с кем-то пришла. Они громко командовали, рассаживая дипломированных. Железнов стоял у стены с Окладниковым, что-то рассказывая ему. Окладников улыбался и теребил бороду. Странно, но Железнов даже не смотрел на стол. Столько сил потратил, чтобы устроить всё это, и – ноль внимания. Игорь Михайлович смотрел в окно, про него на время забыли, и он был несколько растерян. Бойкая девица, которая брала каждого за локоть и с силой вдавливала в кресло, по всей вероятности, не знала, что Игорь Михайлович – председатель госкомиссии, и потому вдавила и его тоже. «Будешь со мной сидеть», – с удовольствием проговорила она, любуясь  проделанной работой и тем, что Игорь Михайлович безропотно подчинился. Председатель беспомощно оглянулся, ища поддержки как председатель, но все были заняты, и никто не обратил внимания, что его приняли за студента. Тогда Игорь Михайлович тряхнул волосами, закидывая их назад, поправил галстук и принял вид степенного заочника.

   Великанова окликнули сразу двое: Зиночка и Осин. Они заняли на него. Георгий оглянулся на Богатикову, мол, ничего не поделаешь, придётся пойти, но Аля уже догадалась, для кого Зиночка и Осин стерегут место, и махнула рукой: «Я это предвидела».

   Рассаживались. Георгий прошёл мимо Ирины с Поляковым и сел рядом с Зиночкой. Левой рукой он на ходу приобнял Осина; совсем забыл про него, а тут увидел и вспомнил.

   Хотели начать, но оказалось, что не все устроились. Сумятицу внесла Ирина. Она выпорхнула от Полякова, обошла строй сидящих и втиснулась напротив Великанова. Свободного места здесь не оказалось, но она попросила кого-то подвинуться, и ей уступили. Поляков опешил, но сделал вид, что так и было задумано. Богатикова, вконец расстроенная, самостоятельно не могла найти себе пристанища, и её дружно усадили рядом с Поляковым. Кажется, образовалось. Марютина, наведя последние штрихи, предоставила слово Окладникову. Но тот обратил внимание, что рюмки пусты; это нетерпеливые девчонки пооткрывали лимонад, отчего и возникло впечатление, будто у всех налито.

   Сказали веское слово мужчины. Поднялись Осин, Великанов, Железнов и даже Поляков. Стреляя пробками, они открыли шампанское; девчонки завизжали, и тогда Окладников, покрывая шум, загудел торжественно и мощно:
   - О светло светлая и красиво украшенная земля русская! Многими красотами дивишь ты: реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверями разными, птицами бесчисленными, городами великими, сёлами прекрасными, филологами ясными, студентами разномастными! А ещё богата ты учителями молодыми, молодой крепкой порослью. Спасибо вам, дети мои, за то, что окончили институт! Спасибо и пожелаю вам успехов и непременно – трудностей, без которых нет жизни. Любите ребят, учитесь у них, и это составит ваше счастье. Мой совет: идите впереди ученика, и у вас всё получится. Я верю, что вы будете учителями, непременно будете!

   Заочники и прежде знали, что Окладников, что называется, может, но тут они, выплёскивая шампанское, неистово зааплодировали. «Ай да Окладников, ай да «Борода», – говорили они друг другу, а Железнов не выдержал и при всём народе чмокнул его в щёку. На предмет шума вбежали испуганные официантки, но величественный вид старца их успокоил. «Истинный Стасов»! – вырвалось у Великанова, и Ирина услышала. Она хотела сообщить Георгию, что сама об этом подумала, но Георгий не смотрел в её сторону. Он изучал Окладникова, что-то отбирая для себя, а, возможно, и что-то отбрасывая. «Отбирая, всё-таки», – подумала Ирина. Глаза Великанова блестели.

   Мужчин заставили открыть сухое вино, и Поляков с Осиным трудились вовсю. Железнов пренебрежительно отнёсся к этой затее и первым почал водку. Он налил себе, а возле Окладникова застопорил бутылку шампанского, сторожа её глазами. Игорь Михайлович повеселел; за ним ухаживала бойкая симпатичная девица: они уже выпили водки с шампанским и успели вторично приготовить коктейль. Георгий ухаживал за Зиночкой и Зоей, они этого потребовали. Зоя, смеясь, сказала: «За место».

   Минут через десять нетерпеливые запели, а терпеливые стали оглядываться в поисках музыкального инструмента, на котором можно было бы подыграть. «Володя, Володя…», – пронеслось вдоль стола, а вслед за «Володей» магическое – «баян». Оказалось, какой-то Володя из параллельной группы давно отправился за баяном, но в суматохе о нём забыли. Марютина с Зоей (это Зоя позаботилась о баяне) выскочили на улицу и тут же привели среднего роста паренька, застенчивого, в очках. Он сидел на футляре у входа и недоумевал: как сквозь землю провалились. Оказывается, он поднимался наверх, но в зале никого не обнаружил, а о существовании банкетной комнаты не подозревал.

   Возникла минутная пауза. Одни говорили, что Володя проштрафился – со всеми вытекающими отсюда последствиями – а другие просили его поиграть. Володя растерялся; он краснел и поправлял очки. Великанов почувствовал, что надо спасать парня и попросил баян. Ему с недоверием передали, он ощупал кнопки и взял несколько хватких аккордов на правой и левой клавиатуре. Сердце его заколотилось.
 
   - Может, «Яблони и груши»? – наклонился он к Зиночке, чтобы скрыть волнение. Зиночка не поняла.
                …Поплыли туманы над рекой, – вдруг запела Зоя, и все подхватили:
                Выходила на берег Катюша,
                На высокий берег на крутой.

   Георгий, предполагая, что и остальные шутят, громко заиграл.
                Выходила, песню заводила
                Про степного сизого орла…

   Никто и не думал шутить. Все запели с подъёмом, как-то серьёзно, с ощущением полноты и слитности, какое бывает в компаниях, где люди хорошо знают друг друга. Великанов понял, что эта песня, которую он считал старой, никогда не старела, а постарел он. Он убавил звук и теперь думал о том, как бы не сбиться.

   Успехом стали пользоваться старые песни. Новых, пока ездили на сессии, никто не выучил. Георгий раза два брался за модный шлягер, ему подлялякивали с боков, но слов никто не знал, и мелодия быстро гасла. А когда звучала старая, всем известная, тут же образовывался мощный хор, и Игорь Михайлович с Окладниковым оказывались в числе подпевающих.

   Когда спели несколько песен, Зоя вошла в круг, повязала платочек, и так неподражаемо подёрнула плечиком, что Георгию ничего другого не оставалось, как заиграть «барыню». Затопали; Осин ринулся перед Зоей вприсядку, ещё несколько человек потеснили их, желая показать своё искусство, и всё это так быстро обнаружилось, что Георгий не выдержал и расхохотался. Он играл и хохотал. Ему почему-то казалось, что будет не так. Будет чинно, деликатно, начнутся шейки и кривляния, компания расколется на несколько мелких групп, и этим всё кончится. Но тут собрался простой, здоровый народ, не привыкший терять зря  времени; никто не откалывался, не ныл, не действовал на нервы, наоборот – пятачок оказался тесен для желающих плясать. Плясали по очереди; Великанов без устали наигрывал. Зоя вышла ещё раз, и Георгий только дивился. Осин тоже не промах, знал, оказывается, несколько профессиональных «па». Маленький, сухой, он так легко приседал, хлопая ладонями об пол, по коленкам и груди, что просто не верилось, что это он.

   Наплясавшись, заочники сели за стол и надумали состязаться в тостах. «Самый оригинальный тост, кто?» – кричала Марютина. «Выпьем за институт!» – подхватил Великанов. Его спросили: «Почему?» «Только в нашем институте сорок вторая аудитория на четвёртом этаже, а семьдесят вторая – на первом!» «Не то, – ответили Георгию, – играешь ты лучше». Поляков предложил выпить за гробы из досок столетнего дуба, посаженного сегодня. «Слишком мрачно», – ответили ему. Марютина выслушивала очередной тост, чтобы тут же его отвергнуть. Она специально суживала кольцо вокруг Окладникова и добилась своего. Окладников встал и витиеватым, раскатистым слогом удовлетворил всех. Опять его подняли на ура, а одна из девушек подошла и сделала книксен, приглашая на танец. Великанов поудобнее закинул ремни за плечи и в этот момент…перехватил
внимательно изучающий его взгляд. Взгляд был ироничный, насмешливый. Однако ему не хотелось, чтобы его изучали. Он наклонился к Зиночке и, нарочно картавя, произнёс: «Какая кр-расивая женщина». Зиночка откусывала яблоко, рот у неё был занят, но она уловила и фыркнула. Ирина (это была она) брезгливо поморщилась и встала. Ей тоже не хотелось быть объектом изучения. На танго к ней пробирался Поляков.

   Георгий хорошо помнил эту девушку. Отношения их не сложились сразу. Произошло это в зимнюю сессию на четвёртом курсе. Когда он её приметил, ему захотелось не то, чтобы познакомиться, а просто обменяться незначащими фразами, постоять рядом, поволноваться. Про такие минуты Великанов всегда думал, что они и составляют суть жизни: остальное повторяется. Момент он выбрал удачный: она сидела в читальном зале одна, место рядом пустовало. Георгий подошёл сзади, спросил что-то полушутливо. Что именно, не помнил. Что-то сиюминутное, на что можно и не отвечать, достаточно улыбнуться. Она неожиданно отшатнулась, вскинула чёрные глазищи, закашлялась… Георгий пожал плечами и отошёл с недоумевающим видом, а она ещё с час сидела, закрыв рот платком и уставившись в книгу.

                ***
     Начались танцы. Великанов играл на переменку с Володей. Володя играл примитивнее, но громче. Великанов танцевал с Зиночкой и чинно глядел перед собой. На время ему передалось ощущение покоя от Зиночки. Та молчала; её восточные глаза матово блестели. Она только отвечала на вопросы, сама ни о чём не спрашивала. Или устала, или вообще такая была, Георгий пока не определил. Он пригласил Тамару, ту самую, с которой постоянно сдавал экзамены. Тамара оказалась живее и охотно откликалась на шутки, но долго танцевать они не могли – слишком велика разница в росте. Чтобы дотянуться до подбородка Георгия,  Тамаре приходилось вставать на цыпочки. Уж лучше бы он взял её на руки и танцевал, как с ребёнком.

   Володя заиграл вальс, и тут к Великанову подлетела Марютина. Она потащила его за руку в центр круга. «Быстрей, Володя, быстрей!» – приказала она, и они закружились в вальсе. Марютина кружилась и смеялась,
и Георгий тоже смеялся, глядя на неё. «Чёрт в юбке», – подумал он. «Пошли восьмёркой!» – крикнула Марютина другой паре (это оказался Игорь Михайлович с девицей), и они закружились на пятачке, быстро меняясь местами. Кружились, кружились, пока не стукнулись лбами. Игорь Михайлович не только не сконфузился – напротив, нашёлся: «Повторим!», и они опять пошли выписывать «восьмёрки». Георгий развеселился, готов был прыгать козлом. Марютина завела его и теперь ему не хотелось останавливаться. Это он понял, когда вновь подхватил Зиночку: тоска. Сдал её кому-то, а сам подбежал к Володе и выхватил баян.

   - Поём, ребята! – крикнул Георгий, встав у окна.
   - Про любовь! – завизжала Марютина ему в ухо.
                Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю,
                Иных слов я найти не могу…

   Песня была новинкою года. Она только что появились на виниловой пластинке. Великанов хотел поковырять в ухе, но, услышав знакомые слова, без промедления поддержал Марютину. Они не перепутали ни одного слова, ни разу не остановились. Песня французского происхождения летела, как птица; полёт сообщался вальсообразным ритмом. Заочники перестали танцевать и обступили их. Песню слушали внимательно, старались понять её, незнакомую, но в чём-то близкую. Необычайным был припев у неё: безоглядный, щемящий, летящий куда-то в бездну времени; он завораживал, знобил, как глоток ледяной воды.

Проходит жизнь, проходит жизнь,
Как ветерок по полю ржи,
Проходит явь, проходит сон,
Любовь проходит, проходит всё.
Любовь пройдёт, мелькнёт мечта,
Как белый парус вдалеке,
Лишь пустота, лишь пустота
В твоём зажатом кулаке.

    Песню попросили повторить, а Великанов с Марютиной только этого и ждали.  Повторили с удовольствием, за что были награждены самыми мощными аплодисментами.
  Пошёл сыпать частушками Осин.

   - Эти, импортные, ну их! – в сердцах сказал он и, одолжив у кого-то платок,
вышел на середину. Володя заиграл «семёновну», и Осин пошёл по кругу, подставив палец к щеке и состроив умилительные глазки.
Мне корова молока
Не даёт без гопака.
Как спляшу я ей гопак,
Молоко беру за так!
   - Прочищаю голос, – счёл нужным сообщить он. – Сейчас пойдут наши, зареченские!

   На какое-то время установился такой черёд: Осин голосил под володин аккомпанемент, потом следовал взрыв хохота обступивших его заочников, нетерпеливые Марютина с Зоей перебивали Осина, подражая не так удачно, и опять вступал Осин, а заочники в предвкушении удовольствия растягивали рты, чтобы услышать забористый конец прибаутки.

                ***
      Ирина задумчиво обходила весёлую группу. Настало её время, и она волновалась. Но что она может? Ей хотелось быть и Марютиной, и Осиным, и даже Зоей. Как у них естественно получается! Вон, Марютина, подбежала к Великанову и провальсировала, сколько ей захотелось, а она? Обычно перед ней склонялись в поклоне, а тут одни таланты, поклонников нет. Даже Поляков сложил две алюминиевые ложки и отстукивал, помогая Володе. Хоть бы частушку какую знать. Пусть не полностью. Но она и этого не умела. Наоборот – морщилась, когда слышала нечто подобное.
 
   Зоя выскочила из плотного кольца, здоровая, румяная, кровь с молоком. Она, смеясь, обмахивала потное лицо. Ирина инстинктивно схватила её за локоть.
   - Зоя, извините, я не хотела тогда…
   - А? Что? – встрепенулась Зоя.
   - Ну…, Ракитина.
   - Ерунда, я сама виновата. Идём плясать!

   Зоя схватила Ирину за руку и втащила в круг. Ирина в ужасе попятилась, а Зоя, подбоченясь, уже выхаживала вокруг Осина, дожидаясь, когда тот кончит частушку. Володя порядком устал от монотонного подыгрывания, но на него не обращали внимания.

   У Ирины полегчало на душе. Невидимый заряд сообщился ей от Зои, она осмелела и теперь готова была разыскать Великанова, который куда-то запропастился. Она открыла дверь и увидела в конце небольшого коридора Игоря Михайловича с симпатичной девицей. Ирина прошла общий зал, где было  накурено, но на площадке второго этажа никто из заочников не маячил. Спуститься на первый (там в это время стояли Великанов с Железновым) она не рискнула: привяжется кто-нибудь по дороге. Она миновала зал в обратном порядке и неожиданно увидела целующихся в коридоре девицу и Игоря Михайловича. Председатель сидел на подоконнике, а девица его целовала. Ирина проскочила опасный предбанник. «Положительно тут все с ума посходили», – мелькнуло у неё.

   Впрочем, чему удивляться? Она припомнила Игоря Михайловича в институте. Этот человек мог быть только таким, каким был. Сердце у него в одном месте, мысли – в другом, а тело – в третьем. Лекции Игорь Михайлович читал сложновато. Он часто пользовался сравнениями и сопоставлениями. Имена писателей, названия их произведений мелькали у него одно за другим, и многих это раздражало, потому что заочникам далеко не всё удавалось прочесть. Незнание подлинников всегда подводило заочников, а Игорь Михайлович или об этом забыл, или притворялся, что забыл; он всё гудел и гудел на одной ноте, всё сыпал и сыпал сравнениями, в которые уже никто не верил. Хотя он и не ставил двоек, всё же создавалось впечатление, что ему как-то всё равно, как воспринимаются его лекции. Не запоминался он на лекциях.

   Он запоминался в коридоре.

   Вот он стоит возле стены, обнимает взглядом всех проходящих хорошеньких женщин и умно курит…

   Он действительно любил женщин долгой расслабляющей любовью, и ему больше всего, наверное, хотелось броситься в омут с одной из них, чтобы завертеться, закружиться, пропади всё пропадом. С какой-нибудь ладненькой, толстощёкой заочницей, у которой рыжие веснушки, медного отлива волосы и крепко сбитые, на молоке ноги. Ему могла осточертеть умственная тоска между авансом и зарплатой, подмывало, поди, вычерпать до дна страсть в себе… Но падать вниз боялся: общественный хомут был слишком изящен, а вериги доцента и кандидата наук приходилось носить с улыбкой. И страшно было ему работать в этом институте, где много вечно молодых женщин, и в то же время приятно.

   Перемены он выстаивал в коридоре; там, скрываясь за папиросой, он провожал женщин грустным взглядом. Он любил их потому, что не знал; ему казалось, что с каждой из них связана некая тайна, которую ему не постичь. К этой тайне и влекло. Он был хорошим мужем, но жену не любил, потому что хорошо изучил её. Впрочем, он разлюбил бы любую на её месте и в короткий срок. Так он был устроен. Незнакомое обнимал сердцем, знакомое – умом.

                ***

   - Кое-кому не мешало бы в морду дать, – сказал Великанов Железнову, когда они посадили Окладникова на такси и остались вдвоём.
   - За что?
   - За «жирафа» хотя бы.
   - Прости, сгоряча я. Все тычут меня Постновым, как кутёнка. Будто нашкодил.
   Георгий усмехнулся. Это разозлило Железнова.
   - В истории с Постновым каждый старается припаять вину мне. А в его системе, если разобраться, много изъянов, причём, грубых.
   - Какие изъяны?
   - А ты не видишь? В своей одержимости Постнов дошёл до того, что суёт в урок всё: новую тему, повторение, изучение трудных слов. Делает он это из желания быстрее научить нас. А мы что, дураки? Есть разные типы уроков,  а он исповедует один – комбинированный. Заспорил с ним: урок не винегрет, говорю. А мне потом заявляют: «Если бы ты, Железнов, в школе работал, другое бы дело, а то – мастером на заводе».
   - Так и не сдал?
   - Почему, сдал.
   - Окладникову?
   Железнов посмотрел в упор. Георгий пояснил:
   - Прошёл слух, что ты сдал Окладникову.
   - Окладникова я просто уважаю. Единственный человек без претензий. Остальным всё что-то нужно.
   - Кому же?
   - Ракитиной.
   - Что ж не Постнову?
   - Нервы. В первом заходе пару схватил, во втором он контрольную зачёл, а устный – опять неуд. Я не кипятился, но, понимаешь, злость взяла. Неужели, думаю, какую-то методику не сдам? Проштудировал не только конспекты – учёные записки самого Постнова. Смотрю, он сам себе противоречит: несколько лет назад говорил одно, сейчас – другое.
   - Чем же кончилось?
   - Я молчать не стану. Выложил всё, что думал.
   - А он?
   - Вон! – кричит. Рассвирепел.
   «Сказал какую-нибудь гадость, – подумал Георгий. – Постнов просто так не выгонит. Единственное, чего он терпеть не мог – хамства. Всё остальное принимал, в том числе и критику. А то, что Железнов обратился за помощью к Ракитиной, – чистейшая правда. Та не упускала случая насолить коллеге».
   Железнов взялся за перила. – Ты остаёшься на заводе? – спросил Георгий. Настороженность его спала.
   - Перехожу в ПТУ преподавателем. Сейчас там – обязательное среднее.
   - Знаешь, когда ты работал мастером, это звучало.
   - Не напоминай. Сегодня тридцать первое, аврал. Каждый месяц одно и то же: раскачка, горячка, потом – рвачка.
   - А в чём причина? Неужели нельзя работать нормально?
   - А ты поработай! – вскипел Железнов. Наступили на его любимую мозоль. – Станки на сборке, а отправить не можем, не хватает комплектующих. Комплектовщиков до лешего, но сами зашились: присылают в последних числах. А то ещё хуже: металла нет. Выписываю командировку на металлургический, приезжаю, а там главный инженер показывает график. «Видишь, – говорит, – красную черту? Пока на экспорт не отошлём, лучше не заикайся». «А мы не на экспорт шлём, – кричу, – наши станки с руками рвут!»
   Георгий улыбнулся. – Скоро «толкачи» не понадобятся. С января новый порядок вводится.

   - Я знаешь, чему поразился, – словно не слышал Железнов, – наше литьё лучше импортного. Они чем берут? Шпаклёвкой, эмалью, лачком. Блестит – глаз не оторвёшь. А мы по литью – кистью. Не умеем пустить пыль в глаза.
   - А всё-таки ты проиграл Постнову. Сдал бы ему – другое дело.
   - Да катись ты со своим Постновым! – огрызнулся Железнов и взвился по лестнице.
   Георгий расхохотался:
   - Литейка, погоди!

                ***
   
   Заочники тысяча девятьсот семидесятого года выпуска умели веселиться.

   Великанов, вошедший вслед за Железновым, отметил про себя, что накал веселья не стихал. Никто никого не принуждал: что хотели, то и делали. Несколько заочниц постарше старательно ели горячие бифштексы, недоумевая при этом, почему остальные не едят, пропадёт же. Кто пил стоя чёрный кофе из маленьких чашечек, кто вино. Быстро расправились с лимонадом и шампанским, остального было вдоволь, особенно водки.

   Осин уморил Володю. Тот сидел на баяне и пил из чашечки. А сам Осин пребывал в ударе.
   - Однажды пришлось самому доить. Подошёл храбро, подойник подставил, а сам на махонькую скамеечку опустился. Только за сосок взялся, как она – р-раз копытом по ведру! Я – за ведром, ногами зажал, опять –  за сосок, а она – бац копытом в ведро! Стоит и хоть бы что. Ногу поднимаю – ни в какую. Ну и стой, дура недоёная, самой же тошно будет! А мне на сессию, у жены температура… Освободил кое-как ведро (слава богу, дно цело), привязал ногу к стойке, на другую накинул двухпудовую гирю и дою в своё удовольствие. Так хвостом, чертовка, стегает и стегает… Жена говорит: «Ладно уж, езжай, без тебя как-нибудь управимся».
   - Танцы! Танцы! – закричала Марютина при виде попавшегося на глаза Великанова. – Инструмент Жоре!

   Великанов наклонился за баяном и поднял его вместе с Володей. Все засмеялись. Володя сконфузился и поправил очки. Георгий, пока продевал ремни за плечи, шёпотом спросил Осина:
   - Так с гирей и доил?
   - В обхождении вся хитрость, это уж я потом понял, – улыбнулся Осин («До чего ж он хорош сегодня», – мелькнуло у Георгия). – Хлебца с солькой дать, мордочку погладить, вымечко тёплой водицей обмыть, соски вазелинцем смазать. Тогда всё молочко отдаст, ещё и в ухо лизнёт, мол, спасибо за обхожденье! Такая, вот, тварь чувствительная. Зря, что ли, голова у ней большая?

   Великанов подмигнул Осину и заиграл танго. Аргентинское. Все узнали эту  мелодию и с удовольствием пошли под неё. Володя пошёл с Тамарой, потому что он мог танцевать только тогда, когда играл Великанов. И тут неожиданно показал класс Игорь Михайлович! Вместе со своей партнёршей, с которой ему суждено было провести этот вечер, они вышли на середину, встали в замысловатой позе и крадущимися шагами двинулись вперёд. Их лица соединились в одно, а вытянутые руки образовали рассекающую стрелу. В приседе сделали несколько быстрых кошачьих шагов, резко остановились и, не меняя позы, постучали носками об пол. Потом – такой же резкий разворот, шаги в противоположную сторону, опять постукивание носками и пять-шесть быстрых поворотов вокруг оси. Игорь Михайлович знал несколько «па» классического танго! Танцующие, за исключением Володи, остановились и отошли в сторону. А они, ещё более сосредоточившись, ещё более насмешив  мнимой серьёзностью, выдали всё, что знали. Партнёрша Игоря Михайловича так прекрасно повиновалась ему, что создалось впечатление, будто они репетировали. Исполнив все «па», которые удалось вспомнить, Игорь Михайлович в изнеможении опустился на стул. Заочники устроили ему бурную овацию; он кивал маленькой прекрасной головой и был по-настоящему счастлив. Великанов продолжил, и тут все стали дурачиться, копируя Игоря Михайловича, и у некоторых даже получалось. Не получалось лишь непроницаемо серьёзного выражения лица. Марютина, схватив Полякова и напыжившись, тут же падала без чувств; её поднимали, заикающуюся от хохота. Остальные дурачились не меньше. Только Аля Богатикова сидела безучастная ко всему.

                ***
      Великанов заиграл и запел песню любимого им Андрея Эшпая – «Я сказал тебе не все слова». Песню подхватили, вальсируя, и оказалось, что это – апогей ничем не омрачённого веселья заочников; дальше оно пойдёт на спад, и ускорит его самолюбивая черноволосая девушка, о которой положительно забыли.
   Ирина решительно направилась к Великанову.
   - Я хочу, чтобы ты положил баян и танцевал со мной.

   Как истый гуманитарщик Георгий не понял, что обращаются к нему, обращаются на «ты», но почувствовал, что окатило тёплой волной, и почва уходит из-под ног. «Вот так и надо с нашим братом», – восхищённо пронеслось у него.
   - А кто же…на баяне? Ему захотелось спросить согласие Володи.
   - Всё равно кто. Я устала не танцевать с тобой.
   Только что Георгий был уверен, что действует с наибольшей пользой для других, а тут душу его схватили и грубо примяли. Был бы это был мужчина, Георгий без раздумья двинул бы кулаком, но приказывала женщина.
   - Я только доиграю. У него не хватило смелости ответить ей «ты».
   - Я не разрешаю доигрывать.
   Она положила обе руки сверху и остановила музыку.
   - Так, – вздохнул Георгий и огляделся. Душа его, до того парившая под солнцем, попала в облака, и начался полёт в сложных метеорологических условиях. Впрочем, на них не смотрели. Музыка умолкла, автоматическое шарканье подошв – тоже. Лишь те, кто жевал под аккомпанемент, обратили внимание на незаконченность музыкальной фразы.

   Он не помнил, как снимал ремни, как Ирина отнесла баян Володе, как тот заиграл. Он увидел, что они танцуют с Ириной, она крепко сжимает его руку, и он жив, если не считать, что голова временно отстала от событий.
   - Тебе не стыдно?
   - Мне? Георгий даже кашлянул.
   - Целый вечер смотрю на тебя, а тебе хоть бы что.
   - Дела…, – пробормотал Георгий, – я ещё кому-то нужен.
   - Никогда в жизни не подошла бы к тебе.
   - Так-так…
   - Потому что не подхожу первой.
   - А сегодня?
   - Дамоклов меч последнего вечера. Скажи, а тебе никогда не хотелось подойти ко мне?
   - Я подходил, помнишь?
   - Ты напугал меня тогда. Я целый день не могла заниматься.
   - А ты мне показалась…злой какой-то.
   - Сама не знаю, как  получилось. Ведь ты нравился мне, а вышло наоборот. Но не всегда нравился, хотя ты и большой. Скажи, а я тебе нравлюсь? Скажи, не тяни. Столько натерпелась сегодня, вся дрожу.
   - Я замечал тебя, но не подозревал, что и ты меня заметила. Ты на меня совершенно не смотрела.
   - Это ты на меня не смотрел. Как будто я не существовала. А я на тебя всё время смотрела.
   - Неправда. Я даже после того случая всё ещё на тебя смотрел.
   - А сейчас ты же видел, что я глазею за столом напротив. Всякий стыд потеряла.
   - Не придал этому значения.
   - Вот как?
   - Не знаю, как объяснить… Вижу, от тебя нет ответа, ну и…перестал интересоваться.
   - Пойми, со мной это впервые. Я ни к кому никогда не подходила.
   - И что? Ничего особенного.
   - Мне стыдно. Словно играю не свою роль. Обычно ко мне подходят, а тут… Разве я не красива?
   - Это по части Полякова. Ты ошиблась адресом.
   - Я не ошиблась.
   - Как тебе сказать… Ты мне понравилась на экзамене. Я даже помню, как это было.
   - На каком экзамене? Зимой? Давай перейдём в зал, тут мешают.

   В зале играл оркестр.
   - Ты была в светлом, а мы двадцатый век сдавали. Помню, ты уронила зачётку. И вот это движение, когда ты поднимала её, запомнилось. Лёгкое, грациозное. Вместо двадцатого века я стал думать о тебе.
   - А потом?
   - Какое-то время пытался поймать твой взгляд, но вижу – никакого ответа.
   - Ещё бы! Тебе было не до этого. «Виновата» милая девочка, с которой ты ездил сегодня на такси.
   - Она предложила мне заниматься вместе.
   - Видишь? Ты был не один.
   - Чисто товарищеские отношения.
   - Только не с её стороны. Поляков мне рассказал.
   - Она – хороший человек, просто её мотает сейчас; не по тому руслу жизнь пошла.
   - У меня собственные наблюдения. Однажды вы сели сзади меня в читалке, помнишь?
   - Нет.
   - Она всё время твердила: «Жора, не оборачивайся», «Жора, не смотри по сторонам», «Жора, учи». По мне прошлась, не упустила.
   - Ты преувеличиваешь. Я не помню.
   - А я помню. Она сказала, что я… Нет, не буду, зачем повторять? Лучше скажи: какие у вас отношения?
   - Это допрос?
   - Да.
   - Трамвайные. У нас совпал маршрут. Несколько остановок мы ехали вместе.
   - А также путь до трамвая.
   - А также путь до трамвая.
   - И всё?
   - Всё.

   Они замолчали, потому что иссякла вздорная тема. Георгий вместо того, чтобы удрать под незамысловатым предлогом, неожиданно для себя прижал Ирину посильнее, и она подалась вперёд, прижалась тоже. Далеко в углу играл оркестр. За столиками дымили. Несло близостью рая, двери в который вот-вот должны были открыться.
   - Как тебя зовут?
   Она ответила, и он замолчал, обдумывая.
   - Буду звать тебя Ириной. Мысленно я называл тебя так.
   - Но…
   - Ирина – и всё.

   Она промолчала.

   Танец кончился. Музыканты встали и положили инструменты. Георгий отошёл с Ириной к двери банкетного зала. Оттуда доносились несовершенные звуки баяна.

   Неожиданно распахнулась дверь, вылетела Марютина и схватила Георгия за рукав. «Трезвых уже не осталось», – мелькнуло у него.
    - Отойдём-ка, Жорка. – Вид её не предвещал ничего хорошего.
   Но не они отошли, а отошла Ирина. Георгий проследил, пока она не скрылась за дверью, и только после этого переключился.
   - Слушай, маэстро, успокой Богатикову, она плачет.
   - Причём тут я?
   - Но ведь ты ходил с ней?
   - Куда ходил?
   - Вас видели вместе.
   - И что?
   - Заладил. Иди, она плачет.
   - Ей полезно.
   - Какой ты жестокий.
   - Марютина, не лезь не в своё дело. Если она плачет по причине, что не могла додуматься до этого раньше, то ей лучше не мешать.
   - Нич-чего не понимаю. Вы же только что целовались на лестнице, я в тебя гладиолусом попала.

   Великанов поскрёб в затылке. Ему решительно нечего было ответить. Марютина истолковала это по-своему.
   - А ты ничего мужик. Как это я раньше тебя не приметила? – сказала она и ущипнула его за живот.

                ***   
          Что-то разладилось в дружном механизме заочников. На баяне играл грузин (он проник из зала), Богатикова сидела в углу с заплаканным лицом; возле неё хлопотал Осин. Танцы продолжались, но прежнего накала не было. Великанов чувствовал себя не в своей тарелке: его подразнили и бросили. Он решил, что не поздно начать всё сначала и пригласил на танец Зиночку.

   Понемногу он успокоился. Зиночка сказала, что в его отсутствие Осин подрался с грузином. Не хотел пускать того в комнату.  Но грузин сказал, что играет на баяне, и Осин уступил.

   Предыдущий разговор с Ириной улетучился, Георгий как бы полегчал и повеселел. К Богатиковой он решил не подходить, чтобы не наделать новых ошибок. А что касается Ирины, то, увидев её в окружении Полякова и двоих неизвестных парней (из зала), даже обрадовался. «Так тому и быть, – подумал он, – боюсь я красивых женщин».

   Зиночка танцевала легко и бесшумно, на лице её блуждала улыбка. На минуту Великанову стало покойно с ней. Ему почудилось, будто он пенсионер, и жизнь его догорает. Сытая старость без тревог и волнений. Завтрак, обед, ужин, прогулка с собакой, телевизор с газетой. Даже вздрогнул от воображаемой картины. «Нет, – подумал, – успокоенности уже не будет. Достаточно лёгкого ветра, и всё полетит к чертям собачьим».

   Танцуя с Зиночкой, Великанов сделал открытие: талия у неё оказалась податливой, как тесто. Он слегка придавил её пальцами, чтобы убедиться. Зиночка  тянула на тоненькую и быстроногую, а на деле была неподвижной и сонной. Великанов разочарованно втянул воздух ноздрями: «Результат сидения за учебниками».
   Он раскланялся с ней посреди комнаты и вдруг с удивлением обнаружил, что ему не к кому примкнуть: одни нити он оборвал сам, другие оборвались без его участия. «Пора прощаться, – невесело подумал он. – А почему бы и нет? Оборвать на высокой ноте, и никакой канители».

   Он никак не думал, что его прощание выйдет таким трогательным. Если бы не фотоаппарат, который чернел на невысоком серванте в глубине комнаты, он бы ушёл незаметно. Но, взяв фотоаппарат, он почувствовал на себе взгляды многих и понял: улизнуть не удастся. Во всяком случае Осин сделал движение, которое могло означать, что он этого не допустит. Георгий  подошёл сам.
   - Прощевай, – сказал он нарочито грубо, стараясь скрыть волнение.
   Осин вместо ответа сделал шаг вперёд и обнял Георгия.
   - Я запомню тебя, запомню, – глухо проговорил он в грудь.

   Великанову захотелось в этот момент подобрать какие-то особенные слова, но они не нашлись. Наоборот, они с Осиным отвернулись друг от друга, чтобы поодиночке справиться с минутной слабостью. «У меня твой адрес, – полез в боковой карман Осин – спишемся. А не то – приезжай». Опять они обнялись, но уже – в последний раз.

   - Не поминай лихом, – подал он руку Але Богатиковой, искренне жалея, что не провёл вечер с ней. «Хотя бы одному человеку доставил радость, – подумал он с минутным ужасом, – а так – никому».
   Аля улыбнулась сквозь слёзы. Лицо её было прекрасным, но отвечать в этот вечер она разучилась.
   Следующим был Поляков. Он произнёс заготовленную фразу:
   - Полагаю, ты против меня ничего не имеешь.
   Георгий осмотрел его протянутую руку и медленно пожал.
   - Вечер не кончился, – наставительно произнёс он. Хотел что-то добавить, но раздумал. «Боится, что я у него Ирину украду. А я возьму и украду».
   Он увидел Тамару и развёл руками:
   - Душечка моя, – притворно обнял он её, но тут же вытянулся в струнку.
   Они заговорили об экзаменах, о том, как сдавали их, и как благодаря этому узнали друг друга.
   - Вы удивили меня игрой на баяне, – произнесла Тамара, дотронувшись до ремешка.
   - Ерунда,– смутился Великанов.
   Она упорно звала его на «вы». Даже после такого вечера, где от всех «вы» ничего не осталось.
   - Нет-нет, для меня это открытие.
   - Старшина в армии приказал. Я и научился.
   Тамара доверчиво смотрела на него снизу вверх. «Хорошая будет учительница, – подумал Георгий. – Детей любит, а чего ещё надо? Любовь – пропуск в класс. Открываешь дверь и сразу ясно, с чем пришёл».
   - Ты молодчина, я всегда это знал, – сказал он вслух и пожал её маленькую тёплую руку.
   В это время мимо него прошли Зиночка с Зоей, и Зиночка вопросительно оглянулась.
   - Ждите меня внизу, – сказал им Георгий и поискал глазами, с кем бы ещё попрощаться.
   - Ты уходишь? – подскочила Марютина. И, не дожидаясь ответа, застрочила, как пулемёт. – Так, Жорж Иваныч! Первое: фотокарточки. Смотри, проглянцовывай хорошо. Я не люблю, когда пятна. Второе: Новомосковск. На вокзале спросишь, где Марютина живёт – тебе каждый покажет. Мужа не бойся, он у меня современный!
   Она повернулась на каблуке и ловко ущипнула «Иваныча» за живот.
   - Тебе бы чёртом родиться! – в сердцах завопил Георгий.
   - С вокзала – ко мне! – засмеялась Марютина и упорхнула к грузину, которым теперь бессменно руководила.
   - Вот бес, – покачал головой Великанов и незаметно погладил живот. – Больно всё-таки.
   Оставался  Железнов. Он видел всю церемонию прощания и подготовился к ней. Подошёл сам.
   - Слушай, ты уходишь, а кто водку будет пить? Водки до лешего.
   - Найдутся молодчики. Тут половина не наших.
   - Я б знал, шампанского больше взял.
   - Можно обменять. Ещё не поздно.
   - А бабы к тебе липнут. Я б не терялся на месте некоторых.
   - Ну…, прощай, – сказал Георгий серьёзно, – желаю тебе стать учителем.
   - Тебе – тоже. Железнов протянул руку.
   - Столковались, как на рынке, – усмехнулся Георгий. – Ты «Войну и мир» читал?
   - Читал.
   - Честно?
   - Честно – нет. Я кино смотрел.
   - Говорят, там язык необыкновенный. Не приглаженный, а кочковатый, как жизнь.
   - К чему клонишь, Великан? Сам-то читал?
   - Нет.
   - Видишь? Я же говорил, что мы квиты.
   - Ведёшь себя, как на экзамене. Всё боишься, как бы тебе «пару» не влепили. Не бойся, я не экзаменатор.
   Железнов улыбнулся и сгрёб Георгия в охапку.
   - Прав, старик. Не могу сбросить напряжение, хоть тресни! Всё пугали, что не дадут диплома, пока не брошу завод и не перейду в школу.
   - Так получил же!
   - Получил-получил… «Борода» меня отстоял, ясно?
   - Так бы и дышал…крокодил.

   Они пожали друг другу руки. Железнов стал уговаривать Великанова выпить на посошок, но Георгий отнекивался, говоря: «Водку я совсем не пью». Железнов не верил. Можно было уступить, но Георгий раз уж сказал – всё.

                ***
     Ещё два-три незначащих кивка, и Великанов готов был раствориться в ночи. Он помнил, что внизу его ждала Зиночка. У него и в мыслях не было проститься с Ириной, наоборот, хотелось побыстрей уйти, и бог с ней. Но Ирина, находясь в окружении мужчин, буквально вырвалась от них. Последовал ужасающе быстрый разговор.
   - Ты уходишь?
   - Да.
   - Проводишь меня?
   - Нет.
   - Почему?
   - А зачем?
   - Обещай, что ты проводишь меня, только меня.
   - Буду ждать тебя внизу.
   Последнюю фразу Георгий проговорил на одном дыхании. Его заворожила скорость разговора. Если бы он стал обдумывать причину отказа, он бы не уложился в эти пять секунд. «Что же дальше?»

   Он спустился по лестнице. Внизу его дожидались Зиночка с Зоей, с ними ещё кто-то.
   - Идите, я догоню – сказал им Георгий, и они пошли, ничего не заподозрив. «Вот и всё. Обманул в последнюю минуту».
   Он закурил и медленно двинулся следом, время от времени оборачиваясь. Ночь стояла непроглядная, последняя в июле. Мимо пробежала Аля Богатикова.
   - Догоняй! – крикнуло её розовое платье и исчезло.

   Великанов не ответил. Он увидел, как из освещённого подъезда вышла Ирина в сопровождении троих мужчин. Поляков и ещё один оказались впереди, а в пяти метрах сзади третий из их компании пытался взять Ирину под руку. Георгий почувствовал, что нелепей его положения быть не может. Зачем ему всё это? Почему он не пошёл со всеми? Ирина вырвалась от третьего, и Георгий увидел, как тот отшатнулся.
 
   Поровнявшийся Поляков ничего не сказал Великанову. Он узнал его в темноте, но не среагировал, считая, что два раза за вечер прощаться не стоит. Так он и прошёл, не взяв в толк, для чего тут стоит Георгий. Подстраховываясь, Поляков всё же обернулся: Ирина догоняла его, тот, третий, топал сзади. Была иллюзия: сейчас они догонят. Поляков успокоился и горделиво прошёл мимо. Встать рядом у него не хватило ума.

   Эти несколько робких шагов мимо угрюмого Великанова стоили ему сегодняшнего вечера. Ирина метнулась к Георгию и спряталась за его спиной. Третий, наткнувшись на сигарету Великанова, осветившую при затяжке его массивный подбородок, пожал плечами и побежал сообщить об этом Полякову.

   Что творилось в голове у Полякова, когда вместо Прекрасной Дамы его догнал запыхавшийся собутыльник? Об этом можно только догадываться. Ярость сковала его неразвитые члены. Кто бы мог подумать, что Великанов обставит его как младенца? Целый вечер простоял возле Ирины, убедился, выходя в зал, что у Ирины с этим верзилой ничего не получается, и вот, нате.

   Поляков пробежал с напарником с десяток метров назад, по инерции ещё с десяток… От изумления его прошиб пот: никого! Как сквозь землю! Самый подходящий момент отметелить Великанова, и он упущен! От злости он хлопнул дипломом об асфальт.

   Теперь Великанов представился ему в ином свете. Хитрый, изощрённый, с маской балбеса. Выходит, он только прикидывался, а на деле… «Никогда так глупо не проваливался», – размышлял Поляков, сидя на тёплом тротуаре в окружении полузнакомых пьяниц. Он даже забыл, что окончил институт; мысленно он окончил его ещё до поступления.

   …Ирина втолкнула Георгия в ближайший подъезд и осторожно придержала дверь, чтоб та не скрипнула. Она не знала, что будет дальше: опасалась драки. Держась за руки, они ощупью двинулись вперёд и наткнулись на ступеньки. По запаху в подъезде догадались, что это большой, построенный после войны дом: несло кошками, сыростью, а, следовательно, должен быть запасной выход. Он угадывался по лёгкому сквозняку. Они вышли во двор, пересекли его и попали в боковую улочку. Из неё – в другую, третью и вскоре оказались в недосягаемой зоне.
               
                ***
   
    Они пошли по ночному городу, не веря, что остались вдвоём, волнуясь, что остались, привыкая к тому, что им никто не мешает. Обрадовались, что не знают друг друга, а впереди несколько бесценных часов, их часов. Им стало неловко, что они обманули других, но они нашли объяснение: так или иначе  чьи-то интересы страдают. Им нужно было встретиться, неужели не понятно? Каждый из них сумел выделиться среди общей массы, а потому имел право поступить так.

   Они наслаждались тем, что они – какие-то особенные, счастливая формула сегодняшнего вечера, его законченное продолжение. Не каждому выпала возможность продолжить вечер так, как ему хочется, а им выпала. Им ли не найти теперь общий язык, не приумножить радость силой молодого воображения? И хотя он был опытней и понимал, что люди познаются далеко не в радости, ему тоже казалось, что впереди безоблачный полёт с посадкой в райские кущи. И это можно было понять из их сумбурных речей посреди тёплого ночного города.

    Она сказала, что удивляется самой себе: ей пришлось напроситься, ведь он не хотел её провожать. Но он ответил, что это ерунда, по-человечески он её понимает и своей «победой» это не считает. Тем не менее, она удивилась, почему не она держит власть над ним, а он, хотя он больше молчит и только загадочно улыбается. Выходит, она пошла с ним, чтобы узнать, почему она пошла с ним? Он успокоил её. Он сказал, что у кого есть что за душой, тот не промолчит. Сейчас главное – не крикнуть что-то побыстрей и первому, а просто идти, сознавая неповторимость того, что с ними происходит.

   Выйдя из боковой улочки, они попали на широкий проспект, залитый неоновым светом. Проспект был тих и пустынен, проносились лишь редкие такси. Пахло асфальтом, бензином, щёлоком.

   Взявшись за руки, они пошли по проезжей части, где была прочерчена белая полоса. Эта полоса их разделила. Они размахивали руками в такт ходьбе, а потом не выдерживали и срывались на бег. Бежали и смеялись. Он старался перетянуть её на свою сторону, она – на свою. В конце концов она перетягивала. Он летел прямо на неё, но она в последний момент уворачивалась. Так повторялось несколько раз и повторялось бы дальше, но на пути вырос большой круглый сквер, обсаженный молодыми липами, и они решили завернуть в него. В глубине виднелись скамейки и парочки на них. Парочки были зелёные, и они устыдились своей прыти, потому что оказались старше их. Их, конечно, приметили (ещё бы: им впору сниматься в кино, а не будоражить скверы), но, чтобы не привлекать внимания, они быстренько отыскали свободную скамейку и сели.

   - Уф, – сказал он.
   - Уф, – сказала она.
   Засмеялись.
   - Опять ты мной командуешь.
   - Опять.
   Послышались звуки скрипки из транзистора.
   - Ты не представляешь, как я тебе благодарна.
   - За что?
   - Меня могли изнасиловать.
   - Сочиняй больше. Кто?
   - Кто-кто? Поляков с дружками.
   - Да брось ты.
   - Ни одного милиционера. Вот тебе и брось.
   - Сейчас не боишься?
   - Нет.
   Скрипку сменил низкий женский голос.
   - А я сегодня простился с институтом. На рояле посидел, на подоконниках.
   - Хорошо?
   - Хорошо.
   - Меня не позвал…
   - Прощание я замыслил давно.
   - Весь ты такой. Задумки у тебя длинные, как ты сам.
   - Я высокий, а не длинный.
   - Когда спишь – длинный.
   - Я сплю стоя.
   - Великанов, я командую, а не ты.
   - Хорошо, пусть ты. Скажи, кто тебе запомнился в институте?
   - Ракитина. Не без недостатков, но живая, импровизатор хороший.
   - Какие недостатки?
   - Умница, когда думает о других. А когда на себя переключается, то…
   - Мне запомнились те, кто отдавал сердце. Андреев прежде всего. Жаль, не простился с ним.
   - Чепуха.
   - Нет, Железнов прав. Как он «Бороду» обхаживал? Мы сидели и смотрели.
   - Показухой это называется.
   - Думаешь?
   - Вспомнила, как он педагогику сдавал. Стоит и сочиняет на ходу: «Новые рукописи Сухомлинского найдены, сведения самые свежие, из научного журнала». Препод от удивления зачёт поставил.
   - Так и проскочил?
   - Я, говорит, под любого классика могу подделаться.
   - Молодец, старик! Ему легче было выдать своё, чем зубрить известное.
   - Мужская солидарность?
   - Почему бы и нет.
   - Жор, а зачем ты учился?
   - Порядок в голове хотелось навести.
   - Навёл?
   - Многое прояснилось.
   - А я ради диплома. Стыдно стало, что я без высшего.
   - Теперь стыдно будет, что ты с ним.
   - Без высшего образования не быть мне счастливой – так подумала. Глупо, но что поделаешь?
   - Сбылась мечта одной мамы?
   - Нет, сама. Самолюбие взыграло. Вдобавок я попала в такое окружение, что иного выхода не было.
   - Какое окружение?

   Она замолчала. Он задал вопрос по инерции, не имея ввиду ничего конкретного, но отвечать на него нужно было конкретно.

   На минуту каждый из них углубился в себя. До встречи они жили своей жизнью, и вот они её коснулись. Рано или поздно придётся рассказать о ней, раз уж так сложилось. «Только не сейчас, – подумал каждый из них, – рассказывать-то особенно нечего». Оказывается, они не блистали перед тем, как встретиться, а делали ошибки. Рассказывать же об ошибках – дело скучное.

   - Есть нечто тревожное, когда ждут счастья, – нарушил молчание Георгий.
   - Ты на этом споткнулся?
   - Ещё как.
   - Расскажи.
   - А…, банальная история.
   Великанов махнул рукой и встал. В просвете лёгкой тучки показался яркий диск луны. Стало светлее, обозначились очертания домов вокруг сквера.
   - Ирина, – тихонько позвал он.
   - Да, – встрепенулась она.
   Великанов нагнулся к ней, но она не сделала никакого встречного движения, лишь испуганно вжалась в скамейку.
   - Ты чего?
   Он отпрянул, развернулся и неожиданно сделал стойку на руках.
   - А всё-таки хорошо учиться в средней полосе! – закричал Георгий, и в голосе его прозвучали бесшабашные нотки. Ирина прыснула, и тогда он вернулся на скамейку, отряхивая руки.
   - Ты меня напугал.
   - Хотел тебя поцеловать.
   - Для учёбы были все условия, – задумчиво сказала она.
   - А мы ловчили, согласись? Всё обманывали кого-то, а оказалось: себя.
   - Я бы так не сказала. Заочники народ практичный, не всё на веру берут.
   - Ты собираешься в школу?
   - Не знаю.

                ***

   Великанов походил-походил и сел нарочно близко к Ирине. Она не отодвинулась. Теперь локти их соприкасались.

   - Я пришёл к странному выводу, – заговорил он. – Русский и литература – предметы поразительно несхожие. Русский в нынешнем своём виде – наука, близкая к математике. А литература – чистейшей воды гуманитарщина: для человека начитанного, умеющего рассуждать, – раз плюнуть.
   - Литературу любишь?
   - Конечно.
   - А я – русский.
   - В будущем их разъединят. Язык отойдёт к математике.
   - Мне это в голову не приходило. Как робот: сдать, сдать…
   - Трусиха ты.
   - Все женщины такие.
   - Ты вроде смелая.
   - Трусихи всегда смелые.
   Великанов обхватил её за шею и быстро поцеловал. Ирина не успела увернуться.
   - Нельзя, – строго сказала она.
   - Отчего?
   - Получается как у всех.
   - Прости, я нечаянно.
   - Когда меня лапают, я становлюсь на дыбы.
   - Лапают…
   - Жора, миленький, я скажу. Ты для меня в какой-то мере идеал, понимаешь?
   Великанов поморщился.
   - Я тянулась к тебе эти два года. Сколько раз хотелось бросить глупую бумажную игру… Но вспомню твой джемпер, позу Маяковского в коридоре – бросаю всё и еду. Приезжаю – сдаю. Понимаешь, сдаю! Ты виноват в том, что я окончила институт.
   - Могу автограф дать.
   - Я поклялась: сегодня ты мой.
   - Живой или мумия?
   - Институтский, загадочный, печальный.
   - Печальный?
   - Что-то не сложилось у тебя, чувствую.
   Георгий лёг на росистую лавку, раскинул руки и сладко зевнул. Ирина сделала несколько разминочных движений на площадке и приблизилась к нему.
   - Я тебя не боюсь.
   С этими словами примяла его сильной грудью и властно, даже больно поцеловала.
   - Увидят, – слабо возразил Великанов. – Мы – в горизонтальном положении.
   - Испугался?
   - Испугался, – добродушно согласился Георгий, но позы не изменил.
   - Весь ты такой. У тебя мать наверно хорошая.
   - Просто чудо, – горячо кивнул он.
   - А у меня – дура. Красивая дура, ещё красивей меня. Сосватала за кандидата наук. Приятно было, что он меня любит. А потом так надоело! И я сказала: стоп, выбор принадлежит женщине!
   - Получается? – со смешливым оттенком в голосе спросил Георгий. От Ирины это не ускользнуло.
   - Сколько хошь смейся, но меня перестали щипать кандидаты наук.
   - Только-то?
   - Эту задачу я решила.
   - Дети есть?
   - Нет.
   Георгий сел и потрогал лоб. «Так-так», – подумал он, но вслух ничего не сказал. «Теперь доктора начнут щипать».
   - А что за «банальная история», как ты изволил выразиться?
   - Стоит ли рассказывать?
   - Я тебе свою рассказала.
   - Неудачная женитьба как конец романтических грёз. Приметил после армии девчонку вроде Алевтины Богатиковой. Цветы, подарки. Стали жить. И тут мне захотелось её перевоспитать! Тянул, тянул до своего уровня – ничего не получается. Как выросла в своей среде, так туда и смотрит. Уговорил на подготовительные курсы в институт, радовался, что охотно посещает, а, оказывается, она там с кем-то встречается…

   - Дети есть?
   - Бог миловал.
   - Ты в самом деле учительствуешь?
   - Как и мама моя. Мы с ней в закрытом городке квартиру получили. Комнату оставил своей бывшей, а сам перебрался. Физкультуру веду, пение, язык с литературой. Универсал, в общем. В роно сказали: «Вернёшься – директором поставим».
   - Да ты что ни есть земной, а, Великанов? Думала, ты сын министра или женат на генеральской дочке…
   - Шутишь?
   - Нисколько.
   - У тебя пристрастие к жетонам. А мне важнее думать и чувствовать.
   - Мы с тобой неудачники?
   Ирина участливо склонилась к Георгию. Захотелось подладиться под его настроение, почувствовать себя несчастной.
   - Если тебя по заду шлёпнули – это ещё не трагедия, – грубо ответил он.
   Ирина растерялась. «Так хорошо начала и так плохо кончила».

   …Великанов шёл впереди, она – сзади. Ей захотелось уйти вперёд, но вдруг он расценит это как бегство? Лучше идти и терпеть. Какая-то сила, исходившая от Георгия, заставляла прятаться за его спиной и быть покорной.

   Георгий шёл и ругал себя за то, что не сдержался. Ничего не стоило разрушить тонкую пелену их отношений, и он это сделал. Красивых надо баюкать ласковыми словами, читать стихи, петь песни, а он? Поцелуй – вот предел, за который лучше не соваться. Поцеловались, обменялись адресами – и всё.

   Ирина пошла рядом.

   Молчание сближало их. Растворились в воздухе тягостно звучащие честные слова, душа начала верить в идеал, а идеал (в это тоже верилось) шагал рядом. Локти их соприкасались в ходьбе, разрушая возникшее отчуждение, с каждой минутой им становилось легче. Всё-таки они были молоды и нравились друг другу, а сейчас, может быть, сильней, чем прежде. Если слова и имели силу в этот вечер, то произнесли их не они, а жизнь их устами.

   В одном месте путь им преградила большая лужа. Вода натекла из стоящей неподалёку поливочной машины. Георгий подхватил Ирину под колени и высоко поднял. Он пошёл прямо по воде, дробя на мелкие, прыгающие блики зернистый лунный след. Лужа осталась позади, но предательская рука Ирины так удобно обхватила шею, а его чугунные руки так надёжно взяли под колени…
   - Фотоаппарат…, – потрогала она за ремешок.
   Георгий не ответил. Он больше не скажет ни слова.
   - А на плёнке все, кроме меня…
   Он осторожно поставил её на тёплый асфальт. Она поправила платье и откинула волосы.

   Они пошли по направлению к институту. В квартале ходьбы Ирина снимала комнату.

   Во дворе на лавочках сидело несколько пар, а у подъезда на баяне дремал Володя. Он обрадовался, увидев Ирину. Володя потерял ключ от своей комнаты и теперь поджидал все ключи, которые подходили. «Дай пожму твою руку, – обратился он к Георгию и стал благодарить за то, что тот разделил с ним игру на вечере. – Один бы я вымотался». Георгий попрощался с ним, и Ирина пошла проводить его. Они встали на трамвайные рельсы, те самые, по которым так часто ездил Великанов. Почти рассвело.
   - Я могла бы дать свой адрес, – сказала она, – но в письма, прости, не верю…
   Он кивнул куда-то в сторону.

   Они стояли, она повыше, на рельсе, а он пониже, на шпале, и смотрели туда, куда убегала от них матово блестевшая колея. Была минута – они готовы были обняться и прекратить пытку, но минута прошла. Он подумал, что она сказала насчёт писем просто так и сейчас скажет какие-то другие слова, но она эти другие слова не сказала.

   Она тоже ждала, что он сейчас привычно усмехнётся, мол, ерунда, писать и встречаться можно, было бы желание. Собственно она и сказала с таким расчётом.

   Но он молчал. Он не уловил перемены в её настроении, того, что она отдаёт ему инициативу. Вступали в действие несложные правила игры, но он не догадался о них. А ей уже не захотелось оговариваться. Ей показалось, что в этот вечер она достаточно проявила слабости.

   Так и простились они, не оставив друг другу никакой возможности для переписки хотя бы. Оба чувствовали, что будут жалеть об этом (так оно и было на самом деле), но остановиться не могли. Было даже что-то страшное в этом прощании: совсем молодыми они продолжали жить в этом мире, но уже никогда не могли в нём встретиться.

                1974 г.