Повесть о войне. Глава 6

                1

Уполномоченный райкома партии Соловьёв организовал обучение населения военному делу. Взялся за это он добровольно и — надо же! — по выходным дням за тридцать километров добирался до Кистенёвки, где в Народном доме собирались его кружковцы. Он изучал с ними винтовку, ручной пулемёт, гранату, учил стрелять. А заканчивались занятия выступлением членов кружка художественной самодеятельности или демонстрацией кинофильма.

Николай Меркушов решил последовать его примеру: в военное время умение владеть оружием необходимо каждому. Он выявил среди рыжовцев всех желающих заниматься. Записались даже многие девушки.

Всем не терпелось: поскорее бы начать. Приставали с вопросами:

— А кто с нами будет заниматься?

— Где будут проходить занятия? Когда начнём?

Николай отвечал:

— Пойду в райком партии, в военкомат, думаю, дадут инструкции. Были бы описания, чай, грамотные мы, разберёмся. Другое дело — боевое оружие. Дадут ли, скажем, ручной пулемёт? А заниматься будем в правлении колхоза. Дядя Матвей не откажет.

Через несколько дней Николай верхом укатил в город. Возвратился он вечером с двумя упаковками, опутанными шпагатом. Груз Николай свалил пока у себя дома.

Вместе с Федей Дятловым и Саней Верновым, они просидели всю ночь, тщательно просмотрели все брошюры и учебники, прощупали винтовку, ручной пулемёт, гранату и противогаз. Прочитали справку, выданную Николаю военкоматом, в которой указывалось, что под его личную ответственность выдано такое-то оружие и что ему разрешается организовать его изучение с населением деревни Рыжовки. С помощью наушников детекторного радиоприёмника они прослушали неутешительную сводку Совинформбюро и разошлись по домам, твёрдо решив начать занятия немедленно.

Как и предполагалось, занятия начались в помещении правленая колхоза, которое председатель предоставил без разговоров. Матвей тоже видел в этом деле необходимость, продиктованную обстановкой на фронтах. Кроме того, ему нравилась, что эти занятия организуются по инициативе самих ребят.

На одном из первых занятий присутствовала Анна Ивановна Звездина. Она как секретарь партийной организации одобрила это начинание, но посоветовала каждый раз проводить беседы "о текущем моменте". Политинформатором Анна Ивановна предложила свою дочь Валентину, зная, что она вполне справится с таким поручением.

Политинформации дисциплинировали членов кружка, придавали занятиям больше серьёзности, кроме того, знакомили с важнейшими событиями на фронте и в тылу.

Незаменимую помощь кружку оказывал Федя Дятлов: он к каждому занятию готовил большие плакаты со скопированными с учебников и брошюр чертежами и рисунками. Так было значительно легче изучить устройство оружия.

Отказался от занятий один только Наум Гвоздев, заявив, что ему, близорукому, знание оружия не обязательно. Вначале приходил и он, но был невнимателен, мешал разговорами, и его стали выпроваживать за дверь. Он злился, но уходил.

Николай Меркушов и на этот раз оказался умелым организатором. Мало того, он вполне справился и с ролью "преподавателя": понятно и доходчиво объяснял устройство и действие каждого вида оружия, учил им пользоваться. Любил он дисциплину и порядок во всём. И слушатели кружка его уважали и выполняли все его требования.

Как-то Матвей Ильич сказал о нём Анне Ивановне:

— Ему бы десятилетнее образование, а потом институт закончить — специалист был бы особой марки. Разумная голова.

— Согласна. Только мне-то, вроде бы, и неудобно его расхваливать: дружит он с моей Валентиной...

— Знаю. Лучшей пары не сыскать.

— Только время-то сейчас какое? Не до этого. А с другой стороны — и потерять парня жалко. Так бы я их и поженила...

— Не потеряется. Ему в армии не служить. А война кончится — поженятся.

— Рассудил, тоже мне.

Об этом разговор их прервался. Анна Ивановна сообщила Матвею о том, что на-днях пройдёт мобилизация девушек и молодых женщин на трудовой фронт.

Он покачал головой, задумался. Ему больше, чем кому другому приходилось на этот счёт расстраиваться: рабочая сила в колхозе ещё убавится, а дел ещё так много. Но он знал, что это мероприятие — тоже необходимость военного времени.

— Бессильны мы что-либо изменить в этом вопросе, — сказал он с какой-то обидой.

— Обижаться здесь можно только на Гитлера. Гляди, как прёт! Никак его не удержишь. Наши оставили уже Новгород, Днепропетровск. Правда, за последние дни фашисты потеряли около десятка своих дивизий. Бои идут в Смоленской области, под Ельней. А это от нас — не за горами. Так что необходимо оказать помощь в строительстве укреплений. Остановить врага где-то надо!

— Всё это я понимаю, не надо меня агитировать.

— Да я просто высказываю вслух свои мысли, а ты, я знаю, и без агитации всегда поступаешь правильно.

                2

Волна женских причитаний вновь прокатилась по Рыжовке: теперь провожали девчат на трудовой фронт.

Дольше и горше всех плакала старуха Гвоздева: всем трём её дочкам — Клавдии, Елене и Симочке — приходилось уезжать из дома. Кузьма, посчитав это самоуправством местной власти, ездил даже жаловаться в район. Но ничего не добился: всем, кому исполнилось восемнадцать лет, надлежало ехать.

Переживала, конечно, и Анна Ивановна. Она посоветовала Валентине не ездить в город на учёбу.

— Время тяжёлое, неспокойное. Какая там учёба! Кончится война — закончишь институт, — говорила она дочери.

Валентина вначале возражала, а потом, подумав, согласилась с матерью и осталась в Рыжовке. Она продолжала проводить беседы в кружке Николая и сама изучала оружие.

Анна Ивановна, пользуясь положением председателя сельсовета, наверное, могла бы не отправлять дочь на трудовой фронт. Но она не допускала об этом и мысли.

«Коммунисты так не поступают!» — сказала она сама себе твёрдо и подписала повестку на имя дочери.

Николай в первый раз, не стесняясь Анны Ивановны, пришёл в дом Звездиных. Валентина обрадовалась его приходу. Анна Ивановна поставила на стол шипящий самовар, насыпала в сахарницу леденцов, сварила по паре яиц и весь вечер угощала гостя.

Чаепитие затянулось и было приятным для всех троих. Своим человеком почувствовал себя в этой семье Николай, ему так захотелось остаться здесь навсегда. Чтобы как-то выразить свои чувства, он тайком от Анны Ивановны крепко сжал руку Валентины. Она ответила ему тем же. Потом как-то засуетилась и предложила Николаю пойти прогуляться. Всё это было непривычно, по-взрослому, но всем, даже матери, нравилось.

Анна Ивановна, кажется, только сейчас поняла, что её дочь стала совсем взрослой.

Когда они ушли, она, убирая со стола, думала вслух:

— О, проклятая война! Зачем ты только навязалась на нас?..

Это был крик сердца женщины, переносившей все тяготы военного времени. Это был крик сердца матери, провожающей свою дочь в далёкую дорогу, отрывая её от себя и от любимого человека...

Выйдя из дома, Николай и Валентина окунулись в непроглядную темень сентябрьской ночи. Накрапывал мелкий дождь. На улице было прохладно и неуютно.

Валентина, взяв Николая под руку, крепко к нему прижалась, положила ему на плечо голову и вполголоса пропела:

— В наши ль, миленький, лета на погоду сетовать?..

— Вообще — здорово. Не слыхал такой песни. А дальше?

— А дальше — ещё песня не сложилась. Я могу сочинить две строчки, а дальше — не получается. И сегодня стихи не получились. А как хотелось написать на прощанье что-то хорошее, нежное...

Николай чувствовал искренность этих слов, обращённых к нему. Он остановился, повернул к себе лицо девушки и крепко-крепко поцеловал её в губы. Она не противилась.

Может быть, именно в эти счастливые минуты Николай впервые осознал, как дорога ему Валентина, и стал целовать её в щёки, нос, глаза, уши. В его губах задержалась завитушка её волос, и он старался не выпускать её подольше. Что-то неудержимо пьянило голову...

В ответ Валентина обняла его за шею и сама поцеловала его.

— Я люблю тебя, Коля, — прошептала она, всхлипнув, и не видимые в темноте слёзы покатились по её щекам.

Догадавшись, что она плачет, Николай осторожно, верхней стороной ладони утёр её щёки и, пожалуй, некстати спросил:

— А чем бы ты могла доказать, что действительно любишь?

— Не веришь?

— Верю, Валечка, верю! А всё же?

— Я не знаю, чем можно доказать такое... Если бы ты предложил, я вышла бы за тебя замуж. Чем ещё?

— А если бы мать не согласилась?

— Против воли матери пошла бы. А расписались бы где-нибудь в другом месте.

— Спасибо? Мне очень хотелось услышать именно такой ответ.

— А ты меня любишь?

— Очень люблю, Валечка! И если бы не война, я бы завтра же взял тебя за руку, привёл вначале к своей матери, а потом — к твоей и сказал бы: «Это моя жена». А потом пусть совершают всякие формальности... Но пока надо подождать. Ты согласна со мной?

— Да... Сейчас — не до этого... — грустно произнесла она.

Они не подсчитывали, который раз вот так прошли вдоль родной деревни, минуя по памяти грязь и лужи. И, как зачарованные, продолжали ходить, пока не пропели вторые петухи. Потом им пришла мысль присесть на лавочку покосившегося крылечка бабки Арсёнихи. Разговаривали шёпотом. Чтобы не окоченеть, Валентина прижалась спиной к распахнутой груди Николая, и они говорили, говорили...

Ночь подходила к концу. По крыше крыльца невидимыми пальчиками барабанил дождь.

                3

Девчат проводили в один день. Сумки и мешки со своим вещами они погрузили на подводы, а сами отправились пешком. Всплакнув при прощании с родными, девушки, выйдя за деревню, разноголосо запели про Катюшу. Расстроенные матери долго ещё слышали их песню, хотя самих их уже не видно было за косогором.

Деревня ещё больше опустела, приумолкла.

Заболев, слегла Анисья Григорьевна Реброва. В её доме со всеми делами управлялась Дуняшка. Приходя из школы, она делала всё, что надо по хозяйству — и у себя дома, и у тётки Анисьи.

Обязанности бригадира Матвей Ильич уговорил временно исполнять Кузьму Гвоздева. Хотя Кузьма и "тяжёлый" человек, а другого вместо Анисьи председатель не подобрал. Николай нужен на других делах, особенно для поездок в город, в различные учреждения и организации. Была у Матвея на примете Иринка, но она только-только переболела и физически и морально: у неё пропало молоко, и она не смогла кормить грудью маленького сынишку. В трудных условиях военного времени, когда нужных продуктов достать было невозможно, малыша стали кормить коровьим молоком из рожка, жёваным хлебом и другим домашними харчами. Мальчик часто болел. Иринка не находила себе места. Ей до боли в сердце было обидно, что она не способна, как следует каждой матери, выкормить собственного ребёнка.

«Что подумает свекровь?» — терзали её мысли, хотя Александра понимала случившееся и по-прежнему любила свою невестку. Она-то и была теперь единственной утешительницей молодой опечаленной матери.

А Кузьма Гвоздев всё норовил послать Иринку на такие работы, чтобы она больше была оторвана от ребёнка.

— Миленький, дядя Кузьма, пойми ты моё горе, не посылай на отдалённые работы, — умоляла его Иринка.

Но не тут-то было: "бригадир" использовал свою власть и умышленно поступал по-своему, ссылаясь на то, что не хватает рабочей силы. Однажды он сказал Иринке:

— Горе у всех, матушка. У меня трёх дочерей забрали, это не горе? Однако ж терпим. Бог терпел — и нам велел.

Но этого Кузьме было мало. Он приказал Науму написать в район жалобу на местных властей — Звездину и Дятлова, — обвинив их в том, что они незаконно прикрывают невестку Меркушовых: ей положено быть на трудовом, а она отсиживается дома. Не иначе, как откупилась.

Правда, Наумка не торопился выполнить требование отца. Нравилась ему Иринка, и он, имея свои расчёты, не терял надежды на встречу с нею. Поэтому и не хотел, чтобы она уезжала. На третий день отец строго спросил:

— Отправил жалобу?

—  Нет, не успел.

— Это ишшо что означает? Садись немедля и пиши! Они, язви их, сестриц твоих не пожалели, а он жалость проявлять задумал. Пиши и всё тут! Через час приду — зачитывать жалобу будешь, а направить её куда след — не твоя забота.

Кузьма вышел, со злом хлопнув дверью.

«Прав отец, — подумал Наумка, — сплавить её с глаз долой — легче будет. А любви мне от неё не дождаться...»

                4

Проверить жалобу было поручено "райуполномоченному”, товарищу Ненашеву. А когда факты "подтвердились", как он установил, Ненашев вызвал в сельсовет Звездину и Дятлова, чтобы сделать соответствующее внушение.

— Вы чем занимаетесь? Государство обманываете? Вы, чёрт возьми, поосторожней будьте с такими делами! А то и по законам военного времени можно будет...

Как ни пытались объяснить настоящее положение Ирины Звездина и Дятлов, райуполномоченный был неумолим.

— Раз на то пошло, — повысила голос Анна Ивановна, — раз вы, товарищ уполномоченный, не считаетесь с мнением секретаря парторганизации и председателя Совета, а также и председателя колхоза, давайте спросим у других коммунистов и у членов правленая, как они смотрят на этот вопрос. Завтра, Матвей Ильич, в помещении правления колхоза проведём открытое партийное собрание с обязательным участием членов правления. Приходите на собрание, товарищ райуполномоченный.

— Успокойтесь, товарищ Звездина, и много на себя не берите, лучше подумайте, что и кого вы хотите защищать в эти трудные для Родины дни... Что-то здесь не чисто. Как-то зависимо от Меркушовой вы здесь выглядите, товарищи. Подумать только: они и с партией не хотят считаться! — старался сразить своих "противников" Ненашев.

— Не себя ли вы партией считаете, дорогой товарищ райуполпомоченный? — продолжала наступать всегда принципиальная Анна Ивановна, — уж не взяточниками ли нас пытаетесь объявить?

— Повторяю: много на себя не берите, товарищ Звездина.

— Я делаю то, что мне партия поручила. И вы меня не пугайте, казённый вы, бездушный человек, вот вы кто. Нам больше не о чем с вами разговаривать, — она резко поднялась, налила из графина в стакан воды и залпом её выпила.

— Да-а-а... — протянул Ненашев и продолжал язвительно: — Не забывайтесь. Не таким рога ломали.

— Я говорю вам: не пугайте. А рога и у вас не вечные, вот как раз таким отношением к доверенному вам делу вы их и поломаете, уверяю вас, — и она вышла из сельсовета.

— Ты-то, ты-то, товарищ Дятлов, не иди на поводу у бабы и сам не превращайся в бабу.

— Права Анна Ивановна: казённый вы человек, товарищ Ненашев, — ответил Матвей и, не простившись, тоже вышел.

На другой день, прежде чем прибыть на собрание, Ненашев решил проинформировать первого секретаря райкома партии о нездоровой обстановке в Рыжовке.

— Так вы что, не в силах там на месте объективно разобраться в данном вопросе? Учтите: я приехать не могу, занят.

— Нет, почему? У меня есть на этот счёт свои мнения.

— Только пусть эти мнения будут объективными. А собрание проводите, обязательно проводите! Люди вас поймут и примут правильное решение. Только не мельчайте. Узловым вопросом на собрании должен быть вопрос о завершении уборочных работ и задачах в связи с этим. Решайте, пожалуйста.

Секретарь повесил трубку.

«Всё здесь объективно. Ненашев не из таких, чтобы мельчать», — подумал уполномоченный и направился на партсобрание.

По первому вопросу, рекомендованному первым секретарём райкома партии по телефону, Ненашеву удалось создать "накал". А когда Дятлов стал говорить о молодёжных бригадах, уполномоченный прервал его:

— Знаем, знаем... Давайте по существу, товарищ председатель. Ваши планы, расчёты — вот что нас интересует.

Далее Дятлов обратился к директору школы с просьбой силами учащихся младших классов оказать помощь в тереблении льна, просил председателя сельсовета мобилизовать на подбор картофеля работников культуры, лесничества и молочного завода.

— У вас иждивенческие настроения, товарищ председатель, — заметил Ненашев. Продолжая, он произнёс длинную, нудную речь.

По его мнению, во всех недоработках были виноваты только Звездина и Дятлов. Справедливыми были только его слова о том, что в эти трудные военные дни каждый должен чувствовать ответственность за все дела, что успешное выполнение всех работ будет ударом по врагу.

Ознакомившись с существом вопроса, все партийные и непартийные участники собрания пришли к единодушному мнению: Ирина Меркушова, как мать грудного ребёнка, мобилизации на трудовой фронт не подлежит.

Только один Кузьма Гвоздев, приглашённый на собрание как заместитель бригадира, выразил несогласие с остальными. Он, не подымаясь, говорил:

— Исправная женщина. Ребёнка грудями кормить бросила. Почему же ей не ехать на трудовой фронт? Почему я, Кузьма Гвоздев, отправил туды трёх своих дочерей? Послать молодку Меркушовых — и весь разговор.

Слова попросил молчавший до этого член правления Осип Никонов:

— Как можно оторвать мать от двухмесячной больной крошки? Каким же зверем надо быть, чтобы допустить такое? Что здесь станет делать с младенцем Александра? Умрёт ребёнок — и только. Скажу и ещё. Что это Кузьма о своих девках всё плачется? А у Меркушовых разве не трое ушли из дома? Григория и двух его сестёр забыли, стало быть? Теперь четвёртую из дома, стало быть? А почему бы не послать Наума Гвоздева? На фронт — негоден, забодай его комар, не нужен и здесь он нам, такой лежащий.

Словно ошпаренный, подпрыгнул с места Кузьма Гвоздев:

— Типун тебе на язык! Как бельмо на глазу у вас Гвоздевы.

— Тише, товарищи! По порядку высказывайтесь, — призывал Матвей.

— Прошу добавления, — не сдавался Кузьма, — скажу я вам, товарищи хорошие, а на какой засол вы Николая Меркушова бережёте? Ну-ка, скажите мне на милость.

— Дайте мне сказать, — поднял руку и встал Николай.

— Говори, Николай, — разрешил председатель собрания Дятлов.

— Я два заявления в военкомат подавал, чтобы меня направили на фронт, но пока — всё отказ и отказ. Поэтому прошу партийное собрание и вас, товарищ Ненашев, ходатайствовать перед военкоматом, чтобы удовлетворили, наконец, мою просьбу. Не могу я в такое время отсиживаться дома.

— Военкомат знает, что делает, — ответил Ненашев.

— А если на передовую не гожусь, пошлите меня на трудовой фронт. Доверие оправдаю. А Ирину оставьте при ребёнке, закончил своё выступление Николай.

Говорили ещё долго. Наконец, приняли решение: Ирину Меркушову, имеющую на руках двухмесячного больного ребёнка, на трудовой фронт не направлять, и просить оргнабор дополнительно привлечь к строительству оборонительных сооружений Гвоздева Наума Кузьмича.

После такого решения понятны были волнения отца и сына Гвоздевых. Но совершенно непонятными оказались действия Ненашева, который, забыв о совете секретаря райкома "не мельчать", не посчитавшись с решением партсобрания, воспользовался своим положением и личным знакомством с представителем оргнабора, позвонил ему на квартиру и просил немедленно мобилизовать Ирину Меркушову...

А когда пришла повестка, Иринка, оторвав материнское сердце от больного ребёнка, заливаясь горькими слезами, уехала по месту назначения.


Только на второй день после отъезда Иринки Анна Ивановна, разгадав коварство Ненашева, позвонила по телефону представителю оргнабора. Тот ответил вопросом:

— А где же вы были раньше?

Звездина, вооружившись выпиской из протокола партсобрания, направилась в райком партии.

Иринку решено было вернуть домой. Но она была уже далеко от родных мест.

                5

Григорий Меркушов со своим воинским эшелоном следовал на фронт через родной районный город. За час до прибытия состава фашистские стервятники бомбили город, главным образом, станцию. Железнодорожный путь был разрушен, и эшелон остановился на неопределённый срок.

Воспользовавшись вынужденной остановкой, Григорий отпросился на несколько часов, чтобы побывать дома. Срок увольнения был жёстко ограничен, и Григорий не шёл, а бежал всю дорогу. Часа через три он был уже в Рыжовке. И первой, кого он повстречал на околице, была бабка Арсёниха. Обрадовавшись внезапной встрече, Арсентьевна, наверняка сгущая краски, описала уставшему солдату, что произошло в его семье, пока он не был дома.

Это сообщение ошеломило Григория, даже стремление поскорее попасть домой несколько угасло. «Иринки нет, Иринки нет...» — стучало в висках. Но тут же яркой молнией блеснуло в сознании: «Есть родной сын, которого он, отец, ещё ни разу не видел! Есть мать, брат, сёстры!» И Григорий, рванувшись с места, побежал домой.

Поздоровавшись с матерью и Николаем, он бросился к кроватке сына. Нежно целуя мальчика, Григорий осторожно приглаживал дрожащими от волнения пальцами торчащую у него из-под шапочки русую чёлочку.

Мать наскоро собрала на стол.

— Мне бы, брат, сейчас чарку водки, — хрипло проговорил Григорий.

Николай вытащил из сундука бутылку. Григорий сам налил себе стакан, и остальное передал Николаю. Тот плеснул водки в другой стакан и, чокаясь, произнёс:

— За победу! Не сокрушайся, всё станет на своё место.

— Не могу, обидела меня родная Рыжовка. И как это вы... Иринку-то? Ну, как он без матери и отца? — глянул он в сторону спящего ребёнка?

По щекам Григория медленно ползли крупные слёзы.

Он хлебнул несколько ложек горячих щей, положил ложку и хлеб и стал закуривать.

— Ешь, касатик, ешь, — упрашивала мать, ставя на стол крынку холодного молока.

— Не идёт, маманя, всё поперек горла стало. А за молочко — спасибо! — проговорил Григорий, взял двумя руками крынку и в один приём выпил всё её содержимое. Затем встал из-за стола, извлёк из вещмешка три банки консервов, кусок мыла, два больших куска сахара. Подошёл к постели спящего сына и долго-долго смотрел на него, ничего не говоря, потом поцеловал его в лобик и резко отвернулся. Торопливо перебросив через голову скатку шинели, обнял мать, произнеся:

— Спасибо, родная моя, за всё! До свидания! Мне пора! — и вышел в сени. Следом за ним поспешил Николай.

Мать хотела было сунуть Григорию в карман горбушку хлеба и оставшееся с утра варёное яйцо, да так и осталась стоять посреди избы. Слёзы хлынули из глаз, нестерпимой болью что-то отдалось в груди. С трудом дойдя до скамейки, она опустилась на неё, не выпуская из рук яйцо и хлеб.

Еле успевая за братом, Николай никак не мог сообразить, что следует предпринять, чтобы помочь ему быстрее добраться до города.

Григорий на ходу говорил:

— Передай, братуха, Анне Ивановне моё солдатское спасибо за её справедливость. Я верю: она добьётся возвращения Иринки к сыну. И дяде Матвею скажи спасибо. А вот и он сам лёгок на помине.

В маленькой тележке, запряжённой выездным жеребцом, председатель ехал по своим делам. Поравнявшись с братьями, он остановил коня:

— Кого я вижу! Григорий! Здравствуй, родной!

— Здравствуй! Дорогой Матвей Ильич! Очень рад тебя видеть. Вот забегал на пять минут домой, спешу в часть. Спасибо тебе за Ирину, — торопливо проговорил Григорий и двинулся, было, вперёд,

Матвей быстро соскочил с повозки:

— Держи вожжи, Николай! — и доброго вам пути! На поля я пройду и пешком.

                6

Николай всю дорогу торопил "Гнедого", и доехали они довольно быстро. Только он успел привязать коня к столбику сломанной коновязи, чтобы проводить брата до вагона, как услышал зычный голос:

— Воздух!

Он поднял голову и посмотрел на небо через крышу знакомого здания вокзала: прямо на эшелон, вдоль полотна железной дороги двигалась группа вражеских самолётов.

С одной платформы состава зачастила зенитная пушка. Растерявшийся с непривычки Николай закричал:

— Назад, братуха! Самолёты!

Душераздирающе завывали сброшенные бомбы. Солдаты выпрыгивали из вагонов и тут же падали вдоль путей. Раздались оглушительные взрывы. "Гнедой" заржал, рванулся, натянув до предела вожжи, вывернул столб и пустился по привокзальной мостовой. Николай едва успел прыгнуть в подскакивающую по камням тележку. Конь мчался вскачь по опустевшей улице, а по передним ногам его бил висящий на вожжах столб. Гнедой, пугаясь, спотыкался, но бежал вперёд. Николай с трудом удерживался в тележке, а сделать ничего не мог: вожжей в руках не было.

По стенам, по крышам домов ударяли куски глины, кирпича. Забыв об опасности для себя, Николай думал только о том, как остановить обезумевшего коня.

Доскакав по булыжной мостовой до первого переулка, Гнедой свернул в него. Телега передними колёсами запнулась за огромный камень, лежащий на обочине. Конь попрыгал на месте и остановился. Он, никогда прежде не оказываясь в такой обстановке, испуганно храпел, ноги его дрожали.

Николай, чудом удержавшись в тележке при толчке, спрыгнул на землю и стал успокаивать Гнедка, поглаживая его голову и произнося ласковые слова. Затем осторожно распутал вожжи, и столб скатился в кювет.

В стороне вокзала поднимались чёрные столбы дыма, а самолёты, отбомбившись, заходили вновь поодиночке и продолжали пикировать, расстреливая эшелон из пулемётов.

«Как же там Гриша? — тревожился Николай, — Что ж я его оставил?»

Когда самолёты развернулись и удалились в сторону горизонта, он, взнуздав коня, вскочил в тележку и направился к вокзалу. Лошадь фыркала, но бежала, подчиняясь воле человека.

Перед привокзальной площадью Николай свернул к забору какого-то склада и крепко привязал Гнедого к дереву, не разнуздывая. Конь продолжал плясать на месте.

Пахло бензином и гарью.

Когда Меркушов-старший подбежал к вокзалу, ему бросилась в глаза развороченная крыша здания. Отодранные листы железа перевалились на другую сторону и торчали, как задубевшая шкура огромного животного. На повреждённой стороне крыши, словно обглоданные зверем рёбра, торчали стропила. Узенький перрон и соседнее с ним полотно дороги изрыты свежими воронками. Несколько вагонов воинского эшелона, потрескивая, горели. Повсюду лежали убитые и раненые солдаты.

Оставшиеся в живых на носилках, маскировочных халатах и просто на руках переносили раненых в сторону пакгауза.

Николай, перебегая от одного к другому, с замиранием сердца всматривался в лица убитых и раненых, боясь увидеть среди них брата.

Вдруг его взгляд остановился на бойце, уцепившемся одной рукой за металлическую сетку привокзального палисадника. В его фигуре было что-то знакомое. Николай подошёл ближе. Вглядевшись, он замер от ужаса: в полувисевшем на оградке человеке Николай узнал Григория. Присев на корточки, Николай увидел под боком брата тёмную лужицу крови...

— Брату-ха-а! Что же ты наделал? — только и сумел произнести он.

Николай отцепил от решётки холодеющие пальцы Григория, и его безжизненное тело опустилось на плиты перрона. Упав на тело брата, Николай уткнулся лицом в его грудь и зарыдал так, как не рыдал ещё никогда в своей жизни.

Спустя несколько минут кто-то потряс его за плечо. Подняв голову, Николай увидел старшего лейтенанта, рядом с которым стояли два бойца с носилками из шинели. Видя, что Николай в штатской одежде, старший лейтенант спросил:

— Что — знакомый? Родной?

— Брат, — всхлипывая по-детски, ответил Николай.

— Он местный?

Николай, с трудом сдерживая рыдание, объяснил всё по порядку.

— Возьми себя в руки. Ты же знаешь, что война без жертв не бывает. Слезами горю не поможешь. Вон сколько их, орлов, полегло. А если, говоришь, здесь есть подвода, то вези брата домой — похоронишь на родной земле, на своём кладбище. Только назови его фамилию, имя, отчество, — старший лейтенант расстегнул планшет и стал записывать.

— Товарищ лейтенант, очень прошу вас, доложите командиру части, что старшина Меркушов возвратился в часть без опоздания и погиб при бомбёжке. Его отпускали домой на шесть часов.

— Понятно, парень, понятно... Всё сделаю, дезертиром считать не будут, — ответил лейтенант, ещё что-то записал и обратился к стоящим рядом бойцам:

— Положите старшину на носилки и донесите до подводы...