Тбилисские хроники

 НАХАЛОВКА

   В туристических путеводителях Нахаловка упоминалась лишь вскользь — как бедный, криминализованный район Тбилиси, полный контрастов и местного колорита. Но для меня это было не просто место на карте, а целая вселенная. Именно здесь, в рабочей слободке — убани, среди бараков, тупиков и лестниц, прошло моё детство — вплоть до двадцати лет.
   Нахаловка стояла на самодельных конструкциях и понятиях. Бараки — перекошенные, дощатые, с общими заборами, но с очень личной жизнью.  Так, очевидно, и возник   в нашем убани знаменитый Китайский двор — незаконная постройка, чьё название объяснялось, скорее всего, скученностью населения,  чем  географией. Китайцев там сроду не было.  Двор жил своим укладом, характером, запахами кухни. Это был целый, отдельный мир!
Всё это  было — нашим: наши мостики, чердаки, легенды, запахи варенья и перца, разговоры под окнами, брань через тонкие стены и дружба, прошедшая сквозь них.
     Да-да, именно здесь формировался мой взгляд на жизнь — среди настоящих людей, не наигранных историй. Этот, весьма экзотический, район существовал с начала XIX века и был облюбован преступным миром. Народ нашего убани был разношёрстным,  Нахаловка всегда славилась своими ворами и криминальными элементами. Воровской закон соблюдался неукоснительно — у своих не воровали.
    Проулки, тупики, тоннели, проходные дворы, лестницы и прочие лабиринты объясняли, почему этот район был одинаково любим карманниками и ворами в законе. Ярусная система построек и чей-нибудь чердак могли легко стать тайником для беглеца.
Наш домик на улице Октябрьской (бывшей Советской) был куплен  под снос, но сносить его не торопились. Неподалёку от нас  был Молоканский мост, за которым начиналась Лоткинская гора. Основными культурными      достопримечательностями района были кинотеатр «Сакартвело», парк имени Кирова и клуб трикотажного комбината.
   В моде были высокие причёски  с начёсом — «бабетта», мини-юбки едва прикрывали труселя. Из-под полы доставали польские духи «Быть может». В свободной продаже был  мужской «Шипр» — любимые духи дяди Васи — энциклопедии русского мата.
    Соседство у нас было знатное. Через дорогу жил известный вор в законе — Важа. У него часто собирались грозные мужчины разных национальностей. Он обожал моего отца, прошедшего сталинские застенки и знавшего тюремные законы не по слухам.  Мне «посчастливилось» получать от него дорогие подарки. Мама сопротивлялась, но отец не позволял отвергать щедрость Важи.
За нами, за общим забором, жила молоканская семья. Жили дружно, но собирались на странные песнопения и пили водку. Их мелодии раздражали слух и душу. Ходили слухи о странностях в их доме, но что было правдой — неизвестно.
Перпендикулярная улица Цицамурская отличалась достатком. Кирпичные дома утопали в садах, клумбах и фруктовых деревьях. Для нас, детей, это был рай: чёрная тута, абрикосы, персики, сладкие яблоки. Коричневые губы от зелёных орехов легко выдавали наши «подвиги».
За углом жили Бероевы. Жена, Этери, была кахетинкой, остальные — осетины. Родители мужа работали сторожами в школе №11 и считались грозой учеников. Семья была зажиточной. Этери дружила с мамой, часто приносила осетинские лепёшки, испечённые Маро — свекровью, которую моя любимая нянька Любтя терпеть не могла:
—  Хто їх знає, шо вони приперли? Їж, Білочка моя, пиріжок мій, він гарненький
Нахаловские девчонки отличались дерзостью и красотой. У нас был популярен анекдот:
— Шёл по переходному мосту и встретил троих чувих. Две — из ГПИ, третья — наша, нахаловская.
Напротив, кроме Важи, жили «понаехавшие» грузины из деревень. В семье Гоги было семь девочек. Когда его жена, Цисана, родила восьмую, его нашли мёртвым в сарае. Все соседи собирали деньги для несчастной Цисаны. Мама делилась с ней сливочным маслом и сладостями с комбината «Мзиури», где работала бухгалтером в шоколадном цеху.
Ближе к переходному мосту жила семья будущего «российского патриота» — Сосо Павлиашвили. Тогда семья ничем не выделялась. Сосо дружил с биржевиками — об этом должен быть отдельный рассказ. Одним из них был его друг Авто Адуашвили. Позже грузинские власти обвинили Сосо в его убийстве и требовали экстрадиции из России. Информация о возбуждении дела против певца взорвала медиаполе. Павлиашвили всё отрицал и называл обвинения клеветой.
Вот что он сам писал в биографии:
«Я рос не только в многонациональном городе, но и в многонациональном дворе. В нашем дворе на Нахаловке, где выросли не только мы, но и наши родители, из восьми семей было пять не грузинских. Эти семьи годами жили бок о бок».

Нарежь, Отарчик, хачапури,
Под грусть звучащего чонгури.
Налей искристого вина,
Хоть без него я вдрызг пьяна!

Мне изменить было непросто
Рутину жизни девяностых...
Менять страну и, в общем, — жизнь,
Как отрезают атавизм...

Мы уезжали в неизвестность
Без языка, не зная местность...
Оставив дом, друзей, мечты,
Где не бывало пустоты...

Поговорим о ностальгии,
Пока мы пьём и мы — живые!
Ведь это — память о былом,
Где детство, юность, отчий дом!

Где были слёзы вперемешку
С наивной радостью, усмешкой…
Чернели губы от туты.
Кошачили до темноты.

Где мама, папа — все живые.
Рассказы Клавкины смешные…
Где Любтя жарит пирожки,
Конфеты прячет в «тайники»…

И там, где был запас варенья,
Мелькали Юрки достижения,
Где — тётя Нина Шимширян,
Сосед Георгий — вечно пьян…

Кто называет ностальгией
Дома и цепи золотые?
Нет, это — дядя Ачико
—Театр актёра одного!

Там кофе варит Параджанов,
Там нет двуличия, обманов.
Где — дядя Вася, его мат —
Словесной выдумки салат…

Такую, в общем, ностальгию,
Вернее, так — драматургию,
Мы в сейфе памяти храним
В напоминание живым.

Н.Л. ©


ШКОЛА


В нашем убани (районе), Нахаловке, было несколько русских школ. Самой престижной считалась 11-я средняя общеобразовательная — бывшая женская гимназия. В конце 50-х в школе появились мальчики, переведённые из 13-й мужской гимназии. Эти две школы были — моими.

Строгая, в английском стиле, директриса 11-й была — Натэла Антоновна Муджири, с прилепившейся к ней кликухой «Индюшка». Эдакая классная дама старого поколения с диктаторскими замашками. Попадать в кабинет Индюшки я не желала даже лютому врагу. Рассказывали, что она закрывала дверь и очень долго и больно тянула за ухо. Ученики-проказники смиренно принимали наказание. Индюшку боялись все, без исключения. У меня всегда дрожал подбородок при встрече с ней. На её приветствие — «Здравствуй, деточка», я с трудом выдавливала из себя: «Здравствуйте, Нателла Антоновна».

Мой отчаянный однокашник, с редким чувством юмора — Юрка Размадзе — живой свидетель наказаний. Он побывал у неё в кабинете пару раз (по моим подсчётам), точно. На обычное приветствие директрисы он ответил: — Здравствуйте, индюшка.
Случилось это при мне, и я, «задрав штаны», удрала, поскольку безудержно, не по-детски, ржала. Это был нервный смех. Отсидев в кабинете Индюшки, Юрка с гордой, хитрющей мордочкой ввалился в класс. Ухо было красным.

Несмотря на мои пятёрки в табелях, я была — «неспокойным хозяйством». Энергия из меня пёрла вулканом. Даже активный спорт, в который меня (по совету) впихнули, не мог меня усмирить. Я была искательницей приключений на свою худую задницу, а для класса — прыщ на носу.

Когда школу перевели на кабинетную систему, наша классная комната оказалась на втором этаже. К окнам, с огромными подоконниками, примыкали ветвистые ели. До сих пор не могу понять, как я взбиралась на подоконник, цеплялась за ветки и раскачивала их, подобно качелям. Охреневшие одноклассники наблюдали за моим «героизмом». Этот «диковинный героизм» мог мне стоить жизни, когда я, возвращаясь в окно, неудачно приземлилась. Крови и визгов было много, а результатом «подвига» — разбитый нос.

Для большинства моих учителей я была «исчадием ада» — так меня представляли уставшей от приглашений и «писем счастья» маме.

Однажды, устав от моих телодвижений, Поля Левинец решила проучить меня, подставив под мою задницу наточенный карандаш. Случай стал известен всей школе. Скорая помощь доставала грифель. Было больно и обидно. Полю я впоследствии простила, понимая, что была невыносимой.

Школа и школьные годы неразрывно связаны с моими тбилисскими воспоминаниями. Это немалая часть жизни, которую вместе со мной прошли любимая украинская нянечка Любтя и родители.

Педагоги были «старой закалки» — тбилисская интеллигенция, чудом уцелевшая в сталинской жуткой бойне в Грузии. Грузинский язык преподавала Натела Георгиевна Антадзе — реальный «луч света в тёмном царстве» антипропаганды «сладкой» советской жизни. Именно от неё, а не от педагога русской словесности, мы узнали о М. Булгакове, В. Набокове, И. Бродском. «Мастер и Маргарита», в самиздате, я читала, обёрнутую в газету «Правда». Натела обладала редким интеллектом и изумительным чувством юмора.

«Как в одном классе собрали столько "приятных" для уха фамилий?» — говорила она. В классе раздавался лающий хохот. Да, так получилось, что Юрка Размадзе, Маечка Блиадзе, Гия Насрадзе были моими одноклассниками. А её словечки, сложные для нашего «тонкого» восприятия: логорея, кураж, фрисон, дефилировать — звучали как нечто космическое.

«Ты настоящий ПЛЕБИСЦИл!» — кричал хриплым голосом бывший известный грузинский боксёр, наш физрук, «Борис объелся крыс». Это касалось каждого, кто не мог прыгнуть через «козла» или отжаться от пола 10–15 раз. Благодаря Боре, на наших уроках физкультуры появились шорты и майка «в облипочку». Что он имел в виду? Возможно, плебея или ещё кого... Спросить, к сожалению, сегодня не у кого. Но слово осталось жить.

Украшением и настоящим бриллиантом школы была учительница ботаники и зоологии — Нелли Рашидовна. Такой необыкновенной красоты женщины я, пожалуй, не встречала. Нелли была среднего роста, с роскошными стройными ногами. Её синие, раскосые глаза оттеняли чёрные, почти вороньи, пышные волосы, зачёсанные прямым пробором назад. Ослепительная улыбка подчёркивала красивый, чувственный белозубый рот. Мальчишки её обожали. Побег на «шатало» с любого урока был нередким, но не с Неллиного. Всем было интересно посмотреть на её новое шифоновое синее платье.

Ходить в любимицах у Нелли было большой честью. Мне она разрешала сбегать с её урока и притащить из дома мамино знаменитое мацони. Возможно, здесь и кроется причина моих «привилегий»?

А моя великолепная учительница французского языка — Ишхнели Александра Александровна — остаток рафинированной грузинской интеллигенции в совковой Грузии.

— Bonjour, chers enfants, — приветствовала она нас.
Мы как оголтелые орали в ответ:
— Bonjour, mon ma;tre bien-aim;!

На уроке говорили только по-французски. Это был настоящий праздник! Сколько мы узнали от Александры о французской литературе, французском шансоне! Она давала нам прослушать Шарля Азнавура, Мирей Матье, знаменитую Пиаф...

В восьмом классе мне пришлось перейти в 13-ю школу, где я получила аттестат о среднем образовании. Адаптация к новым условиям, новому окружению была не из лёгких. Переход был вынужденным. Мои «старые» одноклассники оставались друзьями. Из нового окружения мне даже трудно вспомнить кого-либо, кроме нескольких ребят, перешедших вместе со мной. У меня спрашивают: — Кто был директором 13-й школы в твоё время?
Я не помню, честнее — не знаю. Хорошо помню завуча Елену Петровну — такую же, как и я с двумя моими одноклассниками, перебежчицу с 11-й.

Причиной моего перехода был затянувшийся конфликт с учительницей математики и классной дамой — Пеньковой Клавдией Артёмовной. Хорошую кличку ей придумали — «Сухарь». Никакой химии между мной и Клавой не было. Я убегала с её уроков, игнорировала все её «мероприятия». Да и в семье был тяжёлый период. Она была на грани развода из-за частых исчезновений отца, выпивки и ссор. Отец в тот период был занят строительством мостов и частенько стал выпивать. Мама допоздна оставалась на работе. В семье был душевный холод, отсутствие уюта, а в школе — полное непонимание. Хотелось сбежать, забыться и не видеть никого. В тот период я могла скатиться в самую пропасть социального дна. До сих пор не знаю, что меня остановило. Возможно, то, что родители помирились и семья сохранилась. Оставаться в 11-й я не хотела. Переход был болезненным. К моему удивлению, приняли меня как «свою». Классный руководитель, наш математик — «Манах» Владимир Александрович — меня обожал. Вместе с педагогом физики, его супругой Валентиной Владимировной (семейный подряд), они стали для меня родными и близкими людьми, вернувшими мне веру в себя. Манах дал мне понять, что жизнь продолжается, что новая школа не хуже 11-й.

Ирония судьбы... Спустя годы я готовила внучку Клавдии Артёмовны по химии — помогала поступать в медицинский институт. Девочка была способная, сдала блестяще и прошла во второй Мед в Москве. И тут вдруг «Сухарь» меня «вспомнила»… Мол, всегда считала меня самой одарённой ученицей по математике.

То ли деменция начала проклёвываться, то ли это был тот случай, когда «То, что было не со мной — помню». Но, как ни странно, мне даже не хотелось спорить. Я просто улыбнулась.

Листья жёлтые летят
За окошком — осень!
Школьный, уличный фасад:
Ряд ветвистых сосен!

Парты, с запахом чернил,
Школьные тетрадки.
Дневники, ветхость перил...
Наши игры в прятки.

Зацепившись за сосну,
Раскачать качелью
И влететь, в окно нырнув...
Не для слабых зрелищ.

Сесть на острый карандаш
Со всего размаха.
Кадр для фильма в «Ералаш».
Натерпелась страха.

Чай, сосиски, «язычки»
Школьного буфета.
Расписанье, дневники,
Форма при манжетах.

— Дай списать, открой тетрадь,
Убери закладку.
— Ты не сможешь и скатать
При любой раскладке...

Кто Островского в стихах
Про Катюшу строчит...
Кто летает в облаках
Дурью озабочен...

Не заменят этот мир,
Не вернуться в детство!
Школьных знаний эликсир —
Книжное наследство!

Н.Л. ©






 БАНЯ

   По пятницам и субботам жители нашего нахаловского убани устраивали банные дни. В районе было две бани. Одна из них находилась недалеко от трикотажного комбината, другая — поближе к Молоканскому мосту. Домашний душ и ванна были роскошью, которой располагали жители небольшого количества многоэтажек в районе.
   Собрав необходимые принадлежности — мыло, мочалки, полотенца — семьи ходили в баню. Аттракцией тбилисских бань были банщики и банщицы. Почему-то считалось, что помыться без них — потерянное время. Главным «оружием» банщиков была перчатка. Её шили из грубой мешковины. Для меня это была настоящая пытка. Целые слои грязи отделялись вместе с клетками эпителия. Красное от растирания жёсткой перчаткой тело после мыла было скользким и блестящим. Не знаю почему, но лучшим мылом считалось хозяйственное. Я не могла его терпеть — и меня мыли клубничным.
Банная процедура была ещё та... Нужно было выстоять очередь за алюминиевыми тазами. После процесса с банщицей смывали водой из тазика разгорячённое тело и шли к душу, у которого обычно стояла очередь намыленных тёток.
Вытираться шли к своим ящикам. Вместе с ключом к нему можно было за 30 копеек получить простыню для обтирания. Многие этим пользовались. Любтя брала домашние, мохнатые, большие китайские полотенца.
   Баню я запомнила на всю жизнь. Впоследствии папа соорудил у нас свою банную комнату с придуманным им оборудованием. Соседи приходили к нам мыться, как на праздник, со своей чачей, вином и закусками.
Домашняя баня была настоящим событием нашего двора. Печка, обогреваемая углём, стояла снаружи. На ней нагревалась вода в огромных выварках и заливалась в металлическую, подвешенную бочку с припаянным к ней краном. Нужно было очень экономно расходовать воду, чтобы горячая досталась всем. Холодную приносили в вёдрах и разбавляли в тазике кипяток. Моей домашней банщицей была нянечка Любтя.
   Раз в месяц всей семьёй мы ездили в серную баню. К нам присоединялись соседи. Получался массовый банный «заплыв» в Ортачала — район серных бань. Тбилисские серные бани — это настоящее чудо света!
Происхождение района серных бань восходит ко временам основания Тбилиси. Согласно легенде, сокол царя Вахтанга Горгасали упал в один из горячих источников, и царь решил построить столицу на вершине источника. В результате Тбилиси получил своё название («тёплое место») от тех самых горячих источников, которые проходили под городом и в конечном итоге стали основой для бань.
Вода в серных банях не нагревалась вручную. Вместо этого под землёй проходил естественно горячий источник.
Александр Пушкин, который во время своего визита в 1829 году посетил серную баню, сказал: «Отроду не встречал я нигде и ничего роскошнее тифлисских бань».
После серной бани кожа становилась бархатной, нежной. У меня, вообще, в отличие от многих одноклассниц, никогда не было прыщей, угревой сыпи.
   Возможно, потому что я смотрела на всё глазами своей молодости, тогдашний Тбилиси казался мне самым красивым городом в мире. Я была влюблена в этот город — посреди окружающих его гор, окаймлённый роскошными зелёными садами, с его грозной и такой устрашающей Курой, с грядой снежных вершин на дальнем горизонте, с ласковым и нежно-голубым небом. Я не замечала никаких неудобств, которые вызывали у некоторых недовольство. Мне всё казалось доступным, привлекательным, родным. Тбилиси для меня был местом, краше которого я ничего не знала — и узнать особенно не стремилась.
Сколько километров я там протопала пешком! Сейчас мне самой не верится, что на тренировки до стадиона «Динамо» я ходила пешком.
За переходным мостом начиналась Привокзальная площадь, недалеко за ней был Дезертирский рынок. Молоканский базар находился за железнодорожным мостом. По переулку перед ним был выход на Кирочную улицу — оттуда рукой подать до стадиона «Динамо». А от стадиона легко было дойти до Плехановской площади.
Тренировки начинались утром, и вставать приходилось очень рано. Иногда папа, когда был свободен, подвозил меня к стадиону и сразу уезжал. Я мечтала, чтобы он остался и посмотрел, какая я смелая и отважная спортсменка, а не «нюня», как он меня иногда ласково называл. Мечта моя так и не сбылась. У отца никогда не было времени. Он постоянно куда-то спешил. Создавал семье «комфортную жизнь» — с его слов.
После репатриации в Израиль, посетив Тбилиси, я не могла поверить, что расстояние от моего прежнего дома до стадиона «Динамо» я когда-то легко проходила пешком. Разленилась я в стране исхода. Да и возраст начал показывать свой оскал.
Меня всё ещё тянет в мой Тбилиси, хотя я едва его узнаю в последнее время. Меня тянет в мой дворик, в моё детство — со слезами на глазах, с лишениями, с маленькими радостями смешной девчонки-мальчишки.

Тбилисский дворик! Ты – мой сон!
Причудливый и одинокий...
В нём слышен песен перезвон
О Грузии – моей далёкой!

Кривые лестнички в домах
И лепет детворы дворовой.
На окнах видна бахрома,
Окрашенная в цвет багровый.

«Мацони, зелень», – подходи!
«Точу ножи, старИе вЭщи»
Нет всему этому цены!
Жаль не вернуть, что было прежде…

Тбилисский дворик, словно сад!
Растёт лоза из винограда.
А в ночь небесный звездопад
Всё освещает, как в награду!

Тбилисский дворик – часть меня,
Детства и юности зерцало.
Даёт состариться любя
И прелесть рифмы, чтоб ласкала!

Безжалостно летят года,
Меняя лик, наш быт, мотивы.
Но остаются навсегда –
Душевной памяти архивы...
Н.Л (с)


ЛАКОВЫЕ  ТУФЛИ.

  В конце 60-х в моду вошли лакированные туфли на платформе, с большой пряжкой. В Тбилиси эту новинку крутой моды привозили из Еревана. На Кавказе были свои законы экономики. Подпольные кооперативы процветали — именно там рождались «шедевры современной моды»: джинсы Ливайс, капроновые чулки, сумочки, модные туфли и прочая совковая роскошь... с кавказским акцентом.
  ТуХли (так моя старшая внучка — Навочка называла любую обувь) продавал в Навтклуге известный всем модницам голубоглазый красавец Ашот. Мы с подругой детства, Сатик, стали одними из первых обладательниц этой роскоши. Чтобы не выглядеть инкубаторскими, нам  их купили разного цвета.
   Кто жил в Тбилиси в те годы, хорошо помнит кинотеатр Сакартвело на улице Октябрьской в нашем убани — Нахаловке. Зарубежные фильмы были редкостью, и достать билеты было так же сложно, как добыть любой «дефицит спеСифический»
Моей радости не было предела, я подпрыгивала как мячик, когда получила приглашение от своего дружка — Мишки Хаджая, сына райкомовской шишки, на итальянский фильм: "Вчера, сегодня, завтра" с роскошной Софи Лорен в главной роли. Сатик пошла со мной — иначе поход в кино не состоялся бы.
  Разоделись, как на праздник, и, конечно, в новой обновке.В зале погас свет, начался киножурнал. Туфли предательски жали, ноги ныли. Я скинула лаковую «роскошь» и вдохнула полной грудью.
  Начался фильм. В самом напряжённом месте — перед страстным поцелуем Марчелло Мастроянни — я внезапно обнаружила, что мои туфли... исчезли.
В гробовой тишине на весь зал я отчаянно заорала:
— Где туфли?!
Зал загудел.
— Гачумди, шен упатроно! ( заткнись, бесхозная ) — полетело со всех сторон.
Самый изощрённый грузинский мат окатил меня волной, но я не унималась:
— Пехсацмелеби! Сад арис чеми пехсацмелеби?! — (Туфли! Где мои туфли?!)
  Меня вытащили из зала. За мной шаркали Сатик и Миша. Мишка не мог скрыть смех — хохотал как придурковатый.
Мне же было не до смеха: я — босая, в шифоновом платье сине-зелёного цвета, сшитом настоящей чародейкой пошивочного искусства. Шифон был добыт мамой  из запасов барыг, крутившихся  рядом с грузинской Синагогой.
Было чертовски обидно за себя…
  Нас встретил учтивый администратор, посадил у себя, пообещав найти выход из положения и отправился прямо в зал просмотра эротического фильма. Получив  определённую толику отменного мата от возбужденных зрителей, не обнаружив там ничего , он со смехом куда-то удалился.
  Закончился показ фильма. Толпа ринулась наружу. Мы продолжали сидеть и ждать администратора в его кабинете на первом этаже.
   По прошествии некоторого времени, которое мне казалось вечностью, он появился с сандалиями в руках.
Поношенные сандалии были не первой свежести и вида. Выхода у меня не было. Счастье, что у его дочери и у меня был один размер обуви.
— Можешь не возвращать, — сказал он мне, продолжая хохотать…
Н.Л.(с)


ТЯЖЕСТИ УТРА

  Для меня утро – самый тяжёлый период дня.
Гормон мелатонин, отвечающий за сон и бодрствование, у меня до сих пор работает по-своему.
Но тогда, в детстве, утро было настоящим испытанием.
    Рано утром Любтя распахивала двери и окна. Утренний тбилисский ветерок щекотал щеки, и с ним в комнату врывалось всё: звуки, запахи, крики с улицы: "Мацони, киндза, зЭлень, мацони ...  Но главное — врывалась Любтя.
   Встать, почистить зубы, пойти на кухню завтракать — всё это было маленькой трагедией сонной девочки.
После многократных предупреждений, что "время поджимает", я, кряхтя, отжимаясь, выползала из-под одеяла. Голова была тяжёлой, налитой свинцом, а ноги — и вовсе чугунные, еле тащились до умывальника.
  Я делала вид, что чищу зубы. Зубной порошок с мятным вкусом был ещё одной утренней пыткой.
   Особенным доверием у Любти я не пользовалась — её стандартный метод проверки был жесток и беспощаден:
— Дыхни на меня!
Это было «диктаторским проявлением» моей любимой няни. Приходилось срочно делать несколько возвратных движений щёткой, чтобы имитировать устойчивый запах мяты…
  Завтрак был «традиционным»: пирожок или булочка с молоком. Не доев и не допив, я шла надевать школьную форму.
Любтя ежедневно пришивала свежие белые воротнички и манжеты, белизна которых исчезала уже к первому уроку. Особенной аккуратностью я не славилась. Почему-то вся грязь классного кабинета прилипала именно ко мне.
— Яка ж Ти, моє сонечко, нечупара! Всі дітки, як дітки, а ти — вічно з брудним фартухом і сірими комірцями,  — верещала Любтя.
Но как ей объяснишь, что грязь будто сама меня выбирала?     Вся кабинетная пыль была — моей и Вальки Булович — ещё одной акуратницы.
   Мои опоздания стали рутиной. Любимая учительница Мария Александровна только глазами указывала мне на место. А Любтя, стоя за дверью, наблюдала моё приземление на парту, и только тогда уходила.
Просыпалась я окончательно лишь ко второму уроку.
    Но сколько бы я ни ругалась тогда на эти утренние драмы —   вспоминаю их с теплотой.
Потому что в центре этого утреннего ритуала — всегда была она. Любтя.
Моя няня, моя муля, строгий ангел утра, хранитель чистых воротничков и мятного дыхания.
   Любтя была среднего роста, с добрым и открытым лицом, с печальными серо-голубыми глазами. Её аккуратность, чистоплотность не знала пределы.  Накрахмаленная косынка каждый раз, когда стряпала или пекла что-то вкусненькое на кухне.  . Их было несколько и хранились они в волшебном сундуке в её комнатке, примыкающей к нашей кухне.
—   Ще не народився такий Пекар, який спече штрудель краще за мене!   —  так она отстаивала свои  приоритеты перед мамой.
И, честно говоря, а этом соревновании пальма первенства была  за моей мулей.
    У Любы был особый рецепт. Яблоки  тушились в мёду, не в сахаре, на топлёном масле, с корицей и несколькими каплями ванили. Штрудель получался тягучим, ароматным, почти колдовским. Она была лёгкой на подъём, летала по дому и двору, как сильф...
  Папа не садился за стол без Любти — особенно, если на столе был штрудель или её знаменитые " Голубці  "...
   У Любы не было семьи. Папа увидел заморыша - попрошайку на Оршанском вокзале и привёл  её домой, задолго до моего рождения.
 Через Оршу  шли поезда в Европу и обратно. Как она туда попала — непонятно. Она всегда уходила от этого вопроса. Начинала плакать, и разговор обрывался.
 Любтя —  неотъемлемая часть нашей семьи.  Няня, повар, страж порядка — и пожалуй единственный человек, которому я доверяла .
   Для меня она была первым литературным критиком, моим ангелом хранителем.
Когда все домашние  снисходительно улыбались моим первым наивным виршам , Любтя слушала их с интересом, кивала и бросала домашним :
— Росте в будинку Шевченка !
   Она говорила это без тени иронии или цинизма. Её глаза светились гордостью — как будто я действительно была чем-то большим, чем лентяйка с грязным фартуком и тяжёлыми утренними ногами.
Прошли годы. Я научилась вставать раньше. Иногда.
Завариваю кофе, открываю окна — как Любтя.
   Никто уже не скажет мне: «Дыхни…»
Ах, как жалко.
Светлая  память, Земля пухом моей любимой Любте, моей муле...

Кривые лестнички, железные ступеньки.
В огромной лоджии разбитое стекло.
Когда - то ползала я здесь на четвереньках.
Казалось, трудное даётся мне  легко...

Вбегала молодость шальная… Не по -детски
Будила голосом пронзительных ветров.
Сосед – «икона стиля», словно денди светский,
Девчонки в мини и с причёской под Монро!

Осталась надпись и зашарпанная стенка.
Знакомая фамилия, вот – дверь , окно…
Здесь... разбивали много раз свои коленки,
Считая лестницы вприпрыжку заодно.

Мой первый поцелуй под смех и крик соседки.
Испуганный побег на крышу второпях.
Резинка сползшая до пят, пятно манжетки…
Дворовые друзья, отметки в табелях.

Какие запахи хмельные! Суп индейки!
А где-то пхали ,лобио , аджапсандал.
Истошный крик впотьмах бушующей семейки,
Устроивших спектакль ,с названием : "Скандал".

Увы, уж нет в живых одних, а кто жив – стары.
Кто-то уехал навсегда ловить свой шанс.
Нодар –"оркестр" наш, не играет на гитаре,
Не курит трубку рядом Гийка – ловелас.

И, снова лестница , не вытерты ступеньки.
Подъезд расписанный, ремонта ждёт давно.
Без изменения обшарпанные стенки,
От солнца щурится немытое окно…

Мой дворик итальянский, женщина с пакетом
Походкой древнею бредёт, судьбу кляня.
Словно прощается ,как я, с былым "букетом",
С прошедшей юностью, во всём себя виня...

Я постояла рядом, улыбнувшись грустно.
Когда-то частью слыла местной здешних мест...
Нет, не открыла двери заново я чуда...
Просто зашла в слезах в темнеющий подъезд...

Н.Л.©



СИНАГОГА

  Есть города, в которые мы не можем не вернуться.
Даже если  изменились улицы, даже если лица  — другие.
Мы идём по теням прошлого, слышим невидимую музыку — скрип открывающихся дверей, запах горячего лаваша, ароматы хмели-сунели, кинзы и чеснока.
Тбилиси встречает нас крутыми поворотами, кривыми улочками в булыжниках , где каждый камень помнит шаги.
  Бурная Кура клокочет под мостами, словно напоминая: всё течёт, всё меняется, но память живёт.
    Мой Тбилиси — не просто место на карте.
Это дворики, где сохнет бельё и смеются дети. Тбилиси моего детства — это утренние крики колоритных продавцов:
" Ма-а-цони!.. Ба-ти-бу-ти!.. Зеле-е-нь, свежая цицмати !.."
За ними, покачиваясь, ковыляют ослики, гремя привязанными к корзинам мешками.
 Это  Шарманка  в центре города, крутя вечную мелодию восточных воспоминаний.
 Улица Леселидзе  — как речка из  булыжников, застывшая в камне.
Только вместо воды — шаги...
Только вместо пены — голоса...
Это  — воды Лагидзе на Руставели с горячими хачапури...Ах...этот вкус тархуна и сливочно-шоколадной радости...
По гладким, тёплым от солнца булыжникам цокали каблуки, шлёпали хвостики осликов, стучали колёса тележек.
Это старые синагоги, чьи стены помнят шёпот молитв и вздохи юности.
Это радость Хануки в сладких карманах детства.
И светлая грусть о тех, кто остался там — навсегда.
   В старом Тбилиси, где улочки петляли, как забытые строчки, стояла ашкеназийская синагога.
Скромная, потемневшая временем, с облупленными стенами и опущенными глазами окон — будто старик, давно смирившийся с тем, что его скоро снесут.
Чуть поодаль, в том же районе, сияло архитектурное чудо — грузинская синагога.
Богатая, величавая, будто сказочный дворец на фоне потемневших улиц.
Грузинская еврейская община была многочисленнее, зажиточнее, и жизнь вокруг их синагоги била ключом — пусть и особым, советским.
Здесь торговали не словом, а дефицитом: французские духи, свадебные платья, жвачка с запахом клубники, редкие лекарства. Всё это можно было достать, стоило только знать, кого спросить.
В тенистых арках возле "объекта" мелькали тени связных. Шёпот. Секретные адреса.
В такие времена даже вера становилась частью рынка.
Кошерные продукты продавались лишь в определённые дни, и тем, кто сохранял приверженность иудаизму можно было добыть кошерных кур и говядину...
На Песах, еврейскую Пасху, за мацой стояли в двух очередях: в русской синагоге выдавали мизер, а в грузинской можно было докупить за приличную цену.
В Грузии, в отличие от других республик Союза, еврейская жизнь ещё теплилась, как угли в очаге.
В синагоги приходили в основном пожилые: грузинские евреи в тёмных костюмах, ашкеназы в чём попало.
Молодёжь же шла туда не за молитвой — за встречами, за жизнью — тусоваться.
Моя семья…была агностиками, если не сказать — атеистами.
И всё же четыре еврейских праздника свято соблюдали: Ханука, Песах, Рош ха-Шана и Йом Кипур.
В Хануку дом наполнялся запахами мёда, орехов и шоколада.
С раннего утра я с братом подбегала к родителям, получать ханукальные деньги — дмей Ханука. Пять рублей! Монеты звенели в карманах, словно обещание счастья.
Соседи приносили домашние сладости, и запах ванили стоял в подъезде густой завесой.
Мы с ребятами бегали по дворам, словно маленькие побирушки, — но щедрые соседи встречали нас с улыбкой:
— Это мицва!
Мы не знали, что значит "мицва", но если за неё дают шоколадки, значит, это что-то хорошее.
Любтя, наша няня, пришивала мне карманы к юбке, чтобы влезло больше конфет.
К концу дня мои карманы оттопыривались так, что казались двумя набитыми парусами.
Даже нееврейские ребятишки нашего двора знали, что на Хануку можно получить "кусок счастья" — и бежали к нам с блестящими глазами.
На Рош ха-Шану мама пекла медовые пряники и штрудель.
Запах корицы вплетался в осенний ветер.
Двор ждал её выпечку с не меньшим нетерпением, чем мы.
Обязательным блюдом была фаршированная рыба — я морщилась от одного её вида. Но папа, глава семьи, с почтением принимал рыбью голову — символ начала.
Рош ха-Шана пахла мёдом, тестом и чем-то ещё… невидимым, теплым, как мамина рука на моём плече.
В подростковом возрасте  и у меня случались вылазки   в синагогу.
Совсем не для молитв и изучения постулатов Торы, быстрее  — для знакомств и развлечений.
Познакомиться в Синагоге было куда  дешевле, чем платить шатхенте Розе из Китайского двора за представление еврейских мальчиков из "правильных" семей.
Синагога превратилась в "Место встречи изменить нельзя",  фоном наших "гулянок"...
Под битловские ритмы, под томные аккорды Синатры девчонки танцевали в обнимку с парнями, мечтая не только о любви, но и о шансе.
Тот, кто отказывался от поцелуев, рисковал навсегда вылететь из тусовки — в списки "невостребованных".
Меня терпели, сама не знаю за что.
Я не искала своего "объекта", и мои увлечения были так, мимолётны — как звёздочки в зимнем небе: вспыхнут и исчезнут.
На одной из встреч я познакомилась с Борей Каплуновичем — моим Береле.
Розовощёкий, с широкими плечами, крепкими руками — он был воплощением мечты о крепком плече.
Береле влюбился. Цветы, шоколадки, звонки…
Но сердце упрямо молчало.
Мне было его жаль — он был добрым, хорошим.
Но бабочки не заводятся по расписанию.
Позже, когда у нас у обоих появились семьи, мы стали друзьями.
Береле открыл в Москве успешную фирму "Москва", продавал медицинское оборудование. Он помогал мне советами, когда я, переполненная страхами, открывала свою клинику в Иерусалиме.
Однажды, много лет спустя, он сказал:
— Я всё ещё тебя люблю.
Я улыбнулась.
А через несколько лет его не стало.
Диабет унёс его слишком рано.
Светлая память тебе, мой добрый Береле…
Прошли годы.
Алия.
Израиль.
Новая жизнь, новые дороги.
И вот я снова в Тбилиси.
Гостиница моя стояла на Леселидзе — той самой булыжной улице, пропитанной еврейским дыханием.
И первым делом — в синагогу.
Передо мной открылось светлое, просторное здание.
Новое, красивое.
Не как тогда.
И Тбилиси тоже стал совсем  другим.
Но где-то под асфальтом, в тенях улочек, в ветвях каштанов и тополей, в шёпоте старых камней всё ещё жил тот город моего детства — Тбилиси, которого не стереть из сердца.

В Иерусалиме мучает бессонница.
Хамсин, песок несётся за окном.
Стреляют где-то, кто-то Богу молится
По-разному. И каждый — о своём.

В Тбилиси — черепичный бисер домиков
Разбросан над взъерошенной КурОй.
До боли всё знакомо мне, до коликов —
Старинных улочек язык живой…

Священный город, ты — совсем не домысел!
Притягиваешь как земной магнит.
Ты для врагов — пылающая «молния»,
Сплошной — «мировотворческий» гамбит!

Наивность итальянских твоих двориков,
Вкус Мукузани и Мтацминды высь…
Богатый теплотою и историей,
Тбилиси — словно сказочная рысь!

Я не страдаю чёрной меланхолией,
Не верю в силу чар и ворожбы.
Зависимость моя — как алкогольная:
Любовь к двум городам моей судьбы.

ТБИЛИССКИЙ КОЛОРИТ

  Тбилиси всегда был городом колоритным, многонациональным. Каждый народ внёс определённую толику во взаимодействие языков и создание чисто тбилисских словечек и выражений. Порой, грустное перекликалось с необычным тбилисским юмором, который был понятен только нам – тбилисцам.
Тбилисец – это определённая национальность. Те, кто свою жизнь связал с этим удивительным городом, пользуются смешанно-тбилисским языком до конца жизни.
В старых домах Тбилиси, некогда принадлежащих состоятельным людям, обычно на нижних этажах размещались флигели. Когда-то в былые времена там жила прислуга. При Советах они превратились в обычное жильё тбилисских горожан. На улице Советской, что находилась в районе Нахаловки, во флигелях жили «понаехавшие» из грузинских деревень и из бывших советских республик.
Наш двор не был исключением. Это был типичный тбилисский дворик. Кто только в нём не жил.
В одной из пристроенных к флигелю комнат проживала Иванова. По сегодняшний день не знаю её имени. Весь двор называл её Иванихой. Иваниха была представительницей самой древней профессии. Её клиентами в основном были иностранные студенты. Она была шумной и очень общительной дамой бальзаковского возраста.
После очередного "клиента" Иваниха высовывалась на свой маленький, пристроенный к одной комнатке балкончик и на весь двор орала: «Чатлах, так мало заплатил. А ещё говорит, что из Кумаруна!»
Нам, детям, не совсем была понятна география, где находится этот, очевидно, Камерун, но всем было ясно, что у Иванихи был "чатлах". По-нашему — плохой человек.
Однажды, когда мне соседский мальчишка подставил подножку, и я свалилась, при этом в сердцах выдавив Иванихин "чатлах", то получила сразу дополнительную затрещину.
Иваниха, как и мой папа, не могла выговорить слово «Азербайджан»:
— У меня сегодня был асейпаржанец — бозис швил. Деньги не дал.
Последнее нами легко усваивалось. Когда узнали значение, то было не очень смешно. (Бозис швили — ребёнок ****и).
Рядом с Иванихиной пристройкой была такая же однушка. В ней жила тётя Вера (Верико). Она была из "понаехавших", из Кахетии. Добрячка необыкновенная. За чурчхелой или сухим корольком мы бегали к ней. Можно было не просить — она сама догадывалась, что визит наш — неспроста. Верико не выносила Иваниху. Когда та кричала на своём крыльце так, что было слышно всему двору, она за словом в карман не лезла:
— Каи ра, прекраты страковать. Не стракуй!
Это слово — производное от слова "траки" — жопа. Значение его — прекрати выпендриваться.
Однажды в соседнем дворе скончался мужчина. В убани он слыл большим скандалистом. Утром тётя Вера спрашивает нашего соседа:
— Шалико, ра мохта ам сацодавс? (Что с этим несчастным случилось?)
Иваниха тут же присоединилась к вопросу. Шалико повернулся к ней и громко во всеуслышание объяснил:
— Ат рака. (От рака, мол, скончался).
Реакция Верико последовала мгновенно. Она на весь двор выдала:
— Атрака, атрака, да гардаицвала... (Довыпендривался и умер).
Так и запомнилась эта фраза на всю жизнь.
Мода на мини, которая зародилась в Союзе ещё в 60-х, была отменной во всех смыслах — не только экономия ткани, но и возможность демонстрации нижних конечностей, если, конечно, было что показать. Однажды, когда я спустилась во двор, неугомонная тётя Верико мне кинула вослед:
— Я твой фасон опрокинула...
Где ещё можно услышать такую музыку слов? Только в Тбилиси!
Соседка наша разводила кур. Так возникла ячейка натурального хозяйства рядом с нашей квартирой. Куры исправно несли яйца. Их собирали, и в голодные 80-е это было хорошим подспорьем. Старший сын нашей "ветеринарши" был любопытным и нетерпимым малым. Указательным пальцем он, как скальпелем, внедрялся в куриную задницу, проверяя наличие яиц.
Увидев эту вакханалию, мамаша заорала на весь двор:
— Твою мать, куриный гинеколог, перестань вызывать преждевременные роды!
Перлы нашего двора!
Тбилисская свадьба — это не только ритуал. Нечто особенное, незабываемое! После первой брачной ночи всем интересно знать — невеста "дэвушка", или, не дай Бог, нет. Утром слышишь:
— Рава… а? Целка, или?
Обычно утром невеста оказывалась "целкой". Иначе никто бы и не рискнул выйти замуж. Традиции в Грузии оставались консервативными.
На свадьбах гудел весь двор. Вся ребятня сбегалась на запах шашлыков и разных вкусностей. Дворовые столы ломились от всевозможных яств... Ох-х-х, уж эти тбилисские свадьбы!
Тётя Натела со второго этажа, из семьи зажиточных по тем временам грузинских евреев, слыла великолепной хозяйкой и стряпухой. Перед праздниками она делала огромное количество колбасок, которые вывешивались за окном и некоторое время сохли без марли. Это был наш улов.
Ванная комната нашей квартиры упиралась в угол окна, за которым Натела вывешивала копчёности. Мальчишки соорудили крючок, привязанный к длинной деревянной швабре. Этим приспособлением легко было стаскивать колбаски, висевшие на верёвочке. Их количество постепенно уменьшалось. Никто не мог догадаться, чьи это проделки. Дворовые пацаны были в полном восторге от моего "гостеприимства" и разделяли со мной добычу.
Однажды рано утром через распахнутое соседское окно раздался громкий голос, по силе амплитуды равный грому и молнии, тёти Нателы. Она, высунувшись из окна, орала:
— Федерасты, тквени дедац ватире, гётферанебо! Это не фтыцы — это чатлахи, но как?!
(Пидерасты, я вашу мать, жопошники! Это не птицы — это подонки, но как?!)
Мы поняли, что обвинять птиц долго не станут, и прекратили таскать колбасу.
Утро нашего двора всегда начиналось с возгласов продавцов. Кукурузные шарики — бати-бути, зелень, разные солёности: джонджоли, перец, мочёный чеснок. Домашний, деревенский мацони привозил один и тот же очень колоритный разносчик на ослике. Он так орал во всю глотку: «Бати-бути, бати-бути, мацони, свэжая мацони, цыцмата!» — что будильник в доме можно было не держать. Все жители выбегали во двор — в чём спали. Картина была ещё та, только писать маслом! Шалико — в кальсонах, Зойка — в ажуре, Иваниха — в каком-то пииинюааре...
Торг шёл полным ходом. После ухода торговца двор затихал.
Любая дворовая проблема решалась сообща. Когда не было воды (что случалось не редко), все делились набранной заранее — в банках, бутылках, выварках. Если что-то у кого-то портилось, то приглашались Иванихины "фраеры", которые за стакан чачи (грузинской виноградной водки) чинили всё.
Достоянием двора была Ника. Внучка известного оператора, снимавшего "Капитана дальнего плавания", — дочь балерины местного оперного театра, которая утверждала, что виделась со знаменитым Карузо и он ей целовал руки. Ника, как и Иваниха, рано начала вольготный образ жизни ночной бабочки. Уровень её клиентуры был выше иванихинского, и к нашему двору начали подъезжать «Волги», «Фиаты» — что было для того времени неплохо.
Одевалась Ника безвкусно, вызывающе, ярко. Но какая это была почва для разговоров в нашем дворе! Шалвович её называл «эзос мачалка» — дворовая мочалка. Ника здорово пила, много курила, и частенько её возвращали не совсем адекватной. Если кто-то осмеливался спросить: «Сад икави, Ника, джан?» (Где ты была, дорогая Ника?), — можно было получить шквал "нежности":
— Дакети шен протезиани пири, мосаткнават дабадебули! (Заткни свой протезный рот, рожденный для ебли).
Просто фонтан речи! От Ники мы научились многому. Меня она обожала и постоянно дарила сладости, жвачки (страшный дефицит), заколки для волос.
— Какой сладкий парцуф у тебя! (Какое сладкое лицо...)
Так она выражала своё "нежное" ко мне отношение.
— Девочка, никогда не пей, как я, не кури как я. И вообще, никакие другие вещи не делай, как я.
Печально было узнать, что Ника спилась.
Если и есть ностальгия, то она связана с нашим детством, с нашим тбилисским двориком.
Многолик был тбилисский наш ник…
Вонцес, рава хар, натерсен — живы?
Там сложился наш общий язык.
Был по-своему — красноречивый…
Авлабарский цвет красных волос,
Молоканский базар, «Дезертирка»…
Вор в законе в Нахаловке рос,
А в Ваке — антикварная бирка.
«Площадь Ленина», клумбы из роз,
«Руставели» — несопоставимо…
«Чашка» многим здоровье здесь нёс,
С Синагоги еврейской, вестимо.
По утрам — «бати–бути» в обмен
На бутылки пустые с запаса,
Фрукты — с Веры, сапожник Сурен
Подбивал всем подошвы с припаса.
Заиграет шарманщик — кинто
Песнь — элегию местных мотивов,
И почувствуешь всей остротой
Колорит всех кавказских «архивов»…
Сухишвилевский танец — балет!
«Сердце гор» — гений Чабукиани…
Параджановский был этикет…
Театральной элиты — гулянье!
Школа, парк утопал в тополях…
У уборщиц — французский свободный,
Из дворян, что была в соболях —
Комнатушка едва в подворотне…
Так и жили, как в общем дворе.
Если бился стакан — то дарили…
Общим было тепло в сентябре.
Мы любили, любили, любили…
Н.Л. (с)
(Вонцес (арм.) — как дела?, рава хар (гр.) — как дела?, натерсен (азерб.) — как дела?)

ТЕЩА – ВЕЗДЕ ТЕЩА


Как бы тёщу ни называли — «свой парень» или ещё как, для моего израильтянина она — хама, что в переводе с иврита означает «горячая». Мама моя — «евойная хама» — действительно была горячая, царство ей небесное. Вскипала без подогрева.
Собираемся на море. Она укладывала кусок пастромы по-румынски, открывалку и несколько пар семейных мужьих трусов. На месте Мёртвого моря я бы жутко обиделась. Кормят там отлично, открывалка не нужна, а про семейные трусы «в ёлочку» лучше промолчу.
Попробуй откажись… Все аргументы ничтожны и невыносимы были для её ранимого уха. Светлая память!
А рассказ на этот раз не о моей маме-тёще, а о её близкой подруге — вернее, о её дочери, Кето. Стройная и нежная Кето была настоящим украшением Нахаловки. Этот район, некогда, был нахально, незаконно заселён — в основном, послевоенными переселенцами из разных республик Союза и айсорами — коренными жителями Ирана. Айсоры в Грузии укрепились несколько сот лет назад. Они преимущественно жили в горных районах Нахаловки, занимались скотоводством и сельским хозяйством. Мацони и первые овощи можно было купить у них за сумму, гораздо меньшую базарной.
Кетошка была любимой дочерью в семье, где было ещё два брата. Двери дома Кутателадзе никогда не закрывались. Я там частенько любила поесть кусочек хачапури, запить вкусным домашним яблочным соком и заесть роскошным «наполеоном» тёти Наны. Моя мама работала с ней на кондитерской фабрике «Мзиури», а жили они прямо напротив нас.
Стоило заглянуть в кладовку или открыть холодильник — если там прятались шоколад, вафли, яйца и масло, то даже ребёнок понимал: здесь живёт уважаемая тётя с  фабоики «Мзиури». Потому что в обычном доме такие запасы могли появиться только по праздникам — или во сне.
   Кето своими формами и роскошными длинными ногами привлекала местных любителей женщин, а их было немало. В неполные 16 лет она исчезла из дома — «укралась». Побег закончился рождением через девять положенных месяцев крепыша Гийки — замечательного пацана, всеобщего любимца. Для традиционной грузинской семьи это было стрессом, но решили всё полюбовно, и уже после рождения Гии справили свадьбу.
   Маму очень любили в семье Кутателадзе, с ней частенько советовались, уважали. К тому времени она была экономическим мозгом фабрики «Мзиури» — бухгалтером.
После двух неполных лет совместной жизни молодая семья не состоялась, и Кето ушла от неверного мужа, вернувшись к родителям. Моя мама стала посредником, вернее, мотором сдерживания натиска двух братьев Кетуши, рвущихся в бой, чтобы наказать козла-изменника. К Фридыным советам прислушались. Обошлось без поножовщины и тюрьмы — довольно частого явления нашего  райончика.
  Кети долго не оставалась одна. Вторым её замужеством был работник райкома и КГБ — Вася Нижарадзе, с вечно кислым, мрачным лицом человеконенавистника и шмыгающим носом. Выйти замуж вторично с ребёнком в Грузии в то время было событием не частым. Выпивший Вася становился находкой для шпиона и разнузданно делился своими «приключениями» на фронте очернения людей и стукачества.
 До чего же легко было, по словам Василия, сделать из порядочной женщины проститутку — и как просто «собирался компромат»... Моя покойная мамань после таких рассказов впадала в шок и на некоторое время делала перерывы в посещениях своей самой близкой подруги.
   Кетуша жила у родителей. После рождения девочки Вася исчез. Мы так и не поняли, что там произошло, но чужая семья — тёмный лес, как говорил наш сосед Шалико: «Цади да гаиге…» (Иди и пойми).
...Однажды Кетуша пришла к нам и в слезах стала рассказывать, что причиной всех её разводов является тётя Нана, то бишь — её мама и по совместительству самая лучшая подруга моей.   Она не выносит её мужей, называет их в лицо дебилами (что, к слову, недалеко было от истины). По-видимому, Нана не стала для своих зятей «хамой» — горячей…
   Но третий зять оказался другим. Айсор. Настоящий. С густыми бровями, медным загаром, интеллигентной речью и дипломом ленинградского ВУЗа. Работал инженером на Авиационном заводе, говорил мало, но метко, и вообще производил впечатление человека, у которого на полке не только фото детей, но и Гегель.
   И — главное — он сразу зашёл с правильного фланга.
Не с кислой миной, как бывшие, а с большой плетёной корзиной, полной ароматных помидоров, огурцов, пучков кинзы и винограда, пахнущего солнцем.
— Всё своё, — сказал скромно. — С Лоткинской горы. Родня выращивает.
  У тёти Наны не дрогнуло лицо, но в кладовке появилось отдельное место для «корзины зятя». А сама она впервые села с ним за стол без гримасы «не к добру ты здесь». Более того — однажды сказала моей маме, вполголоса, на кухне:
— Ну, этот... не дурак.
   Это, между прочим, был прорыв.
Нана, которая могла разнести в щепки любого кандидата в зятья даже по фотографии, на этот раз... приняла.
Можно сказать, что Нана впервые в жизни вышла на рельсы — женские, семейные, терпимые.
А Кето... С двумя детьми от двух разных мужей в консервативной Грузии выйти замуж — уже почти как пройти полосу препятствий с завязанными глазами. И пройти не просто так, а с достоинством, не уронив шпильку.
   Так что Кетуша наконец обрела то, что в нашем убани называли «нормальной жизнью». Пусть и по сильно заниженным стандартам.
С тех пор я твёрдо знаю: тёща — это диагноз. Передаётся по женской линии, активизируется при виде зятя, и даже если зять — айсор с высшим образованием, спокойной речью и приличной зарплатой — лечению не поддаётся. В лучшем случае — спит в ремиссии.

НОВЫЙ ГОД ПО- ТБИЛИССКИ

Часть I. ДВОР

– Верико, я тебя прошу, умоляю... прошлый новый год твой Гия развёл такой костёр во дворе, думали, что спалит весь наш сарай.
– Какой ты смелый, когда его нэт... прыдОт, ему скажи, да? – это почти обычный диалог в нашем тбилисском дворе между Иванихой – обаятельной искательницей приключений и понаехавшей Верой (Верико) – «деревенщиной» (так её называл наш сосед – дядя Вася – чемпион русского мата), которой удалось, непонятно как, получить разрешение от Горсовета на небольшой чуланчик нижнего этажа под жилое помещение. Гия – племянник Верико, местный биржевик с видом местного "интеллигента". Всегда с книгой, выглажен и выбрит. Его привезли из деревни в город совершенствоваться.

Предновогодние дни нашего двора напоминали местную Синагогу. Двор гудел… Резали живность и отчищали её тут же под громкие крики и завывания дворовых босяков. Я была среди них. Можно было насытиться одними запахами. Кто-то жарил хачапури, у кого-то варилась индейка для сациви, нарезали грецкие орехи для гозинаки и пхали. Во дворе стоял запах пряностей, ванили, жареных цыплят – табака, бульона с петрушкой, луком и морковью. Запахи пьянили и возбуждали аппетит не на шутку... Выпросить кусочек хачапури, или торта было невозможно. Холодильники при этом были забиты до отказа. Всё это обилие съестного хранилось до наступления Нового Года.

Костёр и шашлыки – были обязательной частью всеобщего новогоднего балагана. Мясо к шашлыкам готовилось заранее и, обычно, это святое действо доверялось только мужчинам.
В огромном тазу, рассчитанном на всех жителей и гостей двора, нарезали кусочками филе ягнёнка и телятины. Всё это обрабатывалось специями, чесноком и заливалось домашним вином, привезенным тётей Верой из Кахетинской деревни. Тут же разжигался костёр. Ветки для него тащила с соседних улиц дворовая детвора... Шашлык доставался всем, обделённых не было.

Праздник начинался с Советского Шампанского. Его, под идиотские завывания и дикие крики всех дворовых, на своём малюсеньком балконе, открывал бывший актёр Руставелевского театра – Шалико. Всем, естественно, не доставалось, но некоторые сбегали со второго этажа и четвертью бокала орали тосты за здравие. Так, под всеобщее улюлюканье и галдёж, встречали Новый Год.

– Ахал целс гоумарджос (с Новым годом)... – кричал с шекспировским размахом Шалва Георгиевич, облачённый в китайский шёлковый халат с попугаями. С первого и второго этажа разносилось: "джос, джос"!!! Обязательно было выпить за всех дворовых. Это был затяжной тост. Упоминались все. Немалая доля цинизма и вранья во всём этом многоголосье присутствовала. Так, пили за щедрую душу дяди Ираклия – страшного жмота, которого все называли "жадина-говядина". – Попробуй выпросить у этого жмота солнца при хорошей погоде, – говорил наш сосед из смежного двора – Шотико. Особенно веселил тост за порядочность и открытость Иванихи – местной "бабочки". За детей и родителей пили уже в своей квартире и, обычно, стоя.

Обычаем двора был предновогодний поход в серную баню. Почти весь двор с утра, 30-го декабря, отправлялся "мыться". Всем было известно, кто идёт в баню. Ужасно хотелось присоединиться к этому действу. Меня, обычно, не брали из-за наличия собственной, сооружённой отцом, ванной комнаты, что в нашем дворе было редкостью. Иногда родители всё-таки соглашались, после слёз и домогательств, отпустить меня с тётей Верико. Она была: "честной, порядочной тёткой, с доверием", – так говорил папа. Возвращение с банной церемонии было всегда громким... Нас встречали, оставшиеся дома, соседи с криком: "С лёгким паром!"

Нет конца моим воспоминаниям, бередящим память и душу…
Новый Год – праздник особенный! В Тбилиси он никогда не ассоциировался с религией. Скорее – повод один раз в году собрать близких и отметить весело и с кавказским размахом праздник "живота"!

Как мне вернуться в "старый" Новый Год,
Где – мама, папа, с огоньками ёлка?
На ёлке – мандарины, сладкий кот
И ёжики стеклянные в иголках.

Дворовая, ночная суета…
Все в ожидании: вот – вот – двенадцать!
Шампанское и красок пестрота…
Без нареканий злобных и нотаций.

Где запахи знакомых вкусных блюд,
На ёлке «Мишка косолапый», «Лайка».
Под утро всем конфеты раздают,
В кулёчках узких – сладкие подарки.

Вернуться бы туда, хотя б на миг,
Где живы все. Красивы, молодые!
Без подковёрных игр и без интриг,
Где пирожки у Любти «чумовые»…

Наполеон, сухие корольки,
Наполнены бокалы, всплеск оваций.
Туда, где мамин голос: «Нелька, ты?»
Откуда не хотелось возвращаться…


Часть II. ДОМ

Но не только двор жил в эти дни ожиданием чуда. Каждый дом, каждая семья готовилась к своему празднику – со своими тайнами, рецептами и ритуалами. В нашем доме тоже шла суета – и была она не менее бурной, чем у Иванихи с Гией…

Предновогодний поход на «Дезертирский» рынок был семейным событием года. С раннего утра собирали корзинки, сетки, банки с пластмассовыми крышками для джонджоли и других солёностей. Все это загружалось в машину вместе с нами. Найти стоянку и поставить наш «Москвич» так, чтобы найти его после покупок без помятого зада, было искусством.

Почему-то считалось, что такую живность, как индейку и курей, нужно покупать живыми и уже дома устраивать над ними предновогоднюю экзекуцию, которая меня всегда вводила в шок. Индейку покупали за месяц-два до Нового Года и откармливали её кукурузой и грецкими орехами. Мясо получалось нежным, вкусным, а бульон – «сущим» деликатесом. Это была основа вкусного сациви.

Мастером «экзекутором» был наш сосед Шалико – мягкий, тихий, добрый человек. Наверное, про таких говорят: "В тихом болоте черти водятся". Наблюдать издевательства над бедными птицами было невыносимо. Я сбегала к подружке в соседний двор, нервишки пошаливали.

У каждого домочадца была своя функция в подготовке к любимому празднику. Моей было – нарезать мелко орехи для гозинаки и пхали. Очень вкусное задание, по ходу которого часть продукта поглощалась.

Обязательными блюдами были: сациви, нескольких видов пхали, цыплята – табака (моё любимое блюдо), кучмачи, различная зелень, холодец, хачапури, лобио и салат «Оливье». Из Баку папин друг Салах присылал нам осетрину холодного и горячего копчения и чёрную икру с жировыми прожилками домашнего соленья. Кроме всего перечисленного, заранее готовились купати – вкуснющие колбаски. Готовила их наша соседка – Русудан, по заказу (бартерный обмен: купати на шоколадные конфеты с маминого комбината "Мзиури"). Эта вкуснятина была из смеси мяса ягнёнка и телятины с барбарисом и зёрнами граната.

Рассказывать про десерт можно долго и утомительно, но... обязательно на столе должны были быть гозинаки, када, чурчхелы, сухие корольки и почему-то торт – «Наполеон».

Елка была в конфетах (мамина продукция) и мандаринах. Каждый раз, когда мне поручалось повесить игрушки между мандаринами и конфетами, их недосчитывалось по нескольку штук, и моя няня Любтя кряхтела, называя меня неумехой.

Мама моей подруги детства – Сатик, покойная тётя Нина, была мастером выпечки армянской кады. Вся семья Шимширьянов на Новый Год приглашалась, но приходила только тётя Нина со своей знаменитой кадой и быстро удалялась. Новый Год было принято встречать дома, не у соседей.

На завтра, во дворе нашего дома собирались друзья и соседи, из тех, кто ещё стоял нормально на ногах после встречи Нового года. Каждый тащил с собой что-то "своё", и еды хватало на месяц. Новый Год длился до 14-го января. Елка украшала дом до конца месяца. Долгоиграющий Новый Год. К концу праздника оставались только игрушки (те, которые сохранились целыми). Конфеты и мандарины исчезали на второй день.

Листаю старые страницы...
В живых давно уж многих нет.
Знакомые, родные лица!
Потёртый временем портрет...

Там детства, юности забавы...
Родители и отчий дом.
Мой первый стих, такой корявый,
Написанный ещё пером.

Я вижу улочки кривые,
И наш тбилисский, старый двор.
Соседи живы, молодые...
За двором – каменный забор.

Шарманщик в шараварах длинных
Прокрутит музыку души.
И эхом улочек старинных
Раздастся в трепете тиши…

Фуникулёр – к самой Мтацминде…
Как на ладони – вся краса!
Ландшафт в зелёном лабиринте,
И небо цвета – бирюза!

Выходим прямо к "Руставели"
Пешком к "Лагидзе" пить Дюшес...
Какие песни нам там пели!
Нам виделся во всём – прогресс!

Листаю старые страницы
И понимаю, что не зря...
Прошли как - будто вереницей
События календаря.

Н.Л. ©





КЕЛЕХ В ТБИЛИСИ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПОМИНАНИЕ.

Келехи в Тбилиси – не просто поминки. Человек умер – бумер, отметить необходимо. Келехи — это не "три ложки кутьи и домой".
Это – грандиозный заупокойный стол, за который принято сажать всех без исключения гостей. Поминки нередко длятся два-три дня после похорон. Масштабность поминок имеет под собой бытовое обоснование: нужно напомнить гостям о "достижениях" усопшего и выпить за здравие оставшихся в живых родственников и друзей. Горящая постоянно свеча должна освещать путь в загробный мир покойника. Это – застолье эпохи, грузинский финал. Даже если при жизни человек был, мягко говоря, не ангел, за столом о нём будут говорить так, будто ушёл как минимум уважаемый князь.
    На улице Октябрьской, в районе нашей родной Нахаловки, скоропостижно скончался сосед — авторитетный, уважаемый и довольно известный в городе вор. Царство ему небесное, как говорится.
Симпатичные девчонки во дворе,  пышущие гормональной силой, его откровенно побаивались — не трогал, но взгляд у него был такой, что мороженое таяло быстрее, чем обычно. А тут — взял, сацодао, и… помер. Просто лёг — и всё.
   Шушуканье началось уже через полчаса.— Слышала? Морфий!— Да ну?— Медсестра, говорят, или ветеринарша...
 А дядя Вася, который за всю жизнь не прочёл ни строчки, но мог бы издать трёхтомную энциклопедию русского мата, шёл по двору с видом следователя прокуратуры и сообщал:
— Да, не тем шприцем ввели, не тем! Доктор наш, районный, в тот вечер лечил собственное похмелье — вот и получилось, как получилось.
  Отец мой,  прошедший сталинские лагеря и познавший  тюремные законы не по слухам, был приглашён одним из первых. Местные воры его уважали — за выдержку, за ум, за то, что ни перед кем не гнулся. .
  Так я и оказалась на келехи — при папе. Я была ещё сопливой девчонкой с огромными бантами на башке, сшитыми Любтей непонятно из какого материала. Она их крахмалила, но это не помогало и банты предательства свисали. Я была настоящим школьным исчадием ада и любопытной тетерей, которой нравилось тащиться за отцом куда бы он меня не брал.
   Вино текло, как Мтквари после дождей. Шотис пури – ещё тёплый, прям из торне. Кутья – зерно с мёдом. Салатов – как тёток в очереди за талонами. Цыплята табака, шашлыки из ягнёнка, поросята, фаршированные хреном, чесноком и молитвами .А после — сулис ахсна. Душевное открытие. Кто-то причитал. Кто-то рыдал.  И все чинно усаживались за столом. За столом оказывались случайные прохожие, люди не имеющие никакого отношения к усопшему.
   Где-то между третьим и пятым тостом встал Бичико Квавилашвили — вор в законе, уважаемый человек, большой друг моего дяди Ромы и  Ачико Гомиашвили( Вместе сидели) .
Он поднял рог и сказал:
— Выпьем за дружбу еврейского и грузинского народов. Эти два народа никогда не поднимали руку друг на друга. Захар, шен генацвале сулши, я тебя должен поцеловать !
  Окружающие замерли. Фотограф навёл объектив. Баба Кети охнула:— Ой, ой, ну прям как в кино! А Гиви-калека, сидевший у забора, прокричал так, что все услышали:
— От такого поцелуя, генацвале, даже мертвец бы встал!
  Но отец был, как всегда, стратег. Подставил  щёку, чуть не свернув себе шею, когда Бичико его чмокнул с такой силой, будто ставил печать на дружбу народов.
   Вот вам и келехи. Не обряд, а театр памяти. Не поминки, а спектакль с участием всех оставшихся в живых. И каждый тост — как сцена. И каждый кусок лаваша — как пауза между актами. И каждый глоток вина — за душу. Ту, что ушла. И ту, что пока осталась.
С тех пор я знаю: если вино на келехи течёт рекой — душа покойного туда точно не пешком пошла.
(Сацодао — несчастный (грузинский), келехи — поминки (грузинский), шен генацвале сулши — мой дорогой (грузинский), сулис ахсна — душевное открытие (грузинский))




ЛАРКА

  В Универе со мной училась Лара Портнова. Её семья, как и наша, попала в Тбилиси из Белоруссии.  В отличии от меня, завезенной в полугодовалом возрасте из Белорусской  Орши, Лариса родилась в Тбилиси, в Первом роддоме нашего убани —  Нахаловке, где я рожала своего первенца — Ромку.
 Стройное, но не тощее тело, красивые тёмно-синие, немного раскосые глаза, оттененные роскошной шевелюрой каштановых волос, маленькая, аккуратная ножка — кружили голову не только нашим однокурсникам. Студентка она была никакая. На лекциях появлялась редко, но зачёты каким-то образом сдавала исправно.
   На третьем курсе весь наш балаганистый и многонациональный состав был приглашён на свадьбу.
Лара выходила замуж за грузина. Свадьба игралась в частном поместье родителей её будущего мужа — в исторической горной области Грузии, в верховьях реки Риони, недалеко от городка Амбролаури. Нашей ораве, для транспортировки из Тбилиси к месту свадьбы, был выделен автобус. Стало понятно, что Ларке не придётся сидеть "на хлебе и воде".
   Множество гостей из разных районов Грузии наполнило огромный двор, утопающий в зелени поместья.
Невеста к торжеству сбросила несколько «лишних» килограммов и выглядела тростинкой... на фоне упитанных родственников и жениха.
  Я не устаю описывать грузинские богатые свадьбы, где рекой лилось семейное вино, краски разнообразных блюд кавказской кухни радовали глаз и удовлетворяли самый изысканный вкус гурманов. Столы буквально ломились от яств. Кавказская кухня была разбавлена рыбными деликатесами. Чёрную и красную икру можно было есть ложками.
   Во дворе поместья была огромная пурня. На месте выпекались шотис пури (грузинский хлеб) и прямо с огня подавались дымящие хачапури. В торне, на вертеле, крутились поросята и ягнята…
Нашей бражке оборудовали целый стол. Свадьба пелась и гулялась…
   Усатый колоритный дядька в грузинской национальной форме исполнял роль тамады. Отец жениха, занимающий высокую должность в сфере деятельности Коммунистической партии Грузии, выглядел надменно-солидным. Ямочки на щеках и белозубая улыбка, не покидающая его лицо, смягчали внешность работника Горкома. Галдёж присутствующих закончился на время предоставленного ему слова тамадой.
   Взяв в руки инкрустированный золотом рог, хозяин поместья и по совместительству отец жениха начал говорить. Речь его была яркой и богатой сложносочинёнными предложениями, приукрашенными красивыми метафорами. Говорил он на прекрасном литературном русском языке:
— Дорогие гости и родственники! В наш грузинский дом заходит представительница великого народа — народа книги. Моему сыну и нашей семье повезло с избранницей и с её родственниками, ставшими нам настоящими родными людьми. Народ, веками смеющийся над собой, заслуживает уважения.
   Позвольте и мне, как новоиспечённому свату, произнести тост:
 «Если у невестки красивые глаза — даже курица у неё варится вкуснее!»
Так вот — у нашей Ларочки не только глаза красивые, но и душа золотая.
С такой невесткой — и сациви и чурчхела  и жизнь засверкает!
Чтобы вы жили — как хотите!
А главное — чтобы хотели того, как живёте.
Так выпьем же за то, чтобы молодые хотели, могли и умели быть счастливы — вместе!
Я запомнила этот тост на всю свою жизнь.
Ларке  здорово повезло с её новыми родственниками.
  В начале 80-х она стала «средством перемещения» ...в Америку. Они обосновались в прекрасном городе Лос-Анджелесе и живут там по сегодняшний день богато и счастливо многодетной семьёй. 
Н.Л.(с)

УРОКИ СЕКСА

  Скажу откровенно... в начальных классах тбилисской средней школы я была сущим профаном в плане сексуального образования. Мне легко можно было вешать лапшу на уши о  неконвенциональном  появлении младенцев. Мансы "полового характера" были мне до пятой точки.
С пяти лет, дабы унять мою гиперактивность (со слов Любти: «Колючки в жопе»), родители отправили меня на занятия акробатикой к дяде Луизу — испанцу, попавшему в Совок ещё ребёнком и закрепившемуся в Грузии, женившись на местной барышне.
В 13 лет девочки нашего класса резко отличались от меня гормональным развитием и проявлением вторичных половых признаков. Я же была: «Доска — два соска» — так меня характеризовал Вовка Скрипников, блондин, похожий на популярного актёра Стриженова.
    Больше всех это огорчало украинскую няню Любтю и мою маму. Меня таскали к врачу, который заявил, что причина моего позднего полового развития кроется в физической перезагрузке. Бросать спорт не входило в мои правила.
Отец нашего однокашки Валерки Сорокина был капитаном дальнего плавания и привозил из дальнего Далёко вовсе не для школьных целей навороченные резинки — с усиками, кольцами, со вкусом всевозможных фруктов и цитрусов. Всё это «богатство» Валерка приносил в школу — то ли для образовательных целей, то ли для поднятия нашего либидо.
    Ходили слухи, что кое-кто «из наших» довольно рано пробовал  эти приспособления. Одну  «скромницу» — практикантку милитоны Нахаловки — обнаружили во время бурной практики на лавочке Кировского парка. Продолжать учёбу с теоретиками ей не дали. Видимо, практиковала без усиков и запахов. Поскольку  залетела и продолжать учёбу с нами — теоретиками ей не дали.
  Спорт не был моим единственным увлечением.  Я очень рано начала читать. Чтиво скрашивало мою довольно серую обыденную жизнь. Меня оно спасало в самые тяжёлые минуты.   Я обожала  фантастику и  романтику с острыми любовными сюжетами. Буквально зачитывалась Ремарком, Брэдбери,  Шарлоттой Бронте, Эмили Бронте,»Разум и чувства» Джейн Остин разобрала на цитаты,»Консуэлло» Жорж Санд…
 Представить сцену страсти  моих любимых героев с банальным натягиванием резины на член для меня было оскорблением чувств.
   В первую брачную ночь мне почему-то очень хотелось испробовать презики с усиками "от Валерки",  но поведав это ошарашенной маме,  поняла – не стоит.
  Изучение секса на практике, без усиков и без запаха апельсина, принесло  результаты. Я забеременела  и  через 9 месяцев родила своего первенца —  Ромку.
Усики, кольца, ароматы тропиков… Всё осталось где-то между школой, Кировским парком и фантазиями Ремарка. Ну и пусть. Зато всё было по-настоящему.






ЗАПАХИ ПРАЗДНИКОВ

   У каждого праздника — свой запах.
Запах христианской Пасхи — это ваниль, лимон и тёплое, уютное дыхание теста, словно само утро воскресенья.

Любтя, моя любимая нянечка, замешивала дрожжевое тесто в большом эмалированном ведре, которое папа когда-то притащил домой с таким видом, будто в нём хранился семейный секрет.
— Для куличей, — сказала Любтя, поглаживая ведро, как дитя.
— Пусть будет по-твоему,  — усмехнулся папа.

Тесто в ведре поднималось медленно, как восход солнца, пузырилось, вздыхало.
Нам строго-настрого запрещали к нему прикасаться.

— Оно ранимое, — объясняла Любтя, — тронешь — и всё  пойдёт прахом.
 Но ... запретный плод — с запахом ванили — особенно сладок.
Тесто манило, как озеро в жару.
    Я кралась к нему по-тихому, будто шпион, и, выждав момент, брала прутик — абрикосовая веточка из двора — и тык! в тесто.
Оно с шипением оседало, а я завывала от удовольствия, как ветер в трубе.
— Это ты снова? — доносился голос папы.
Подзатыльник был беззлобный, почти ласковый.
В угол я шла безропотно, как актриса, получившая свою первую роль.
— Да никакие куличи не стоят такого наказания, — шептала  Любтя  и я под видом "помощницы" оказывалась быстро  на воле.
   Любтя была стряпухой редкого таланта.
Её фаршированная рыба на Песах плавилась во рту, как снег на ладони.
А куличи... о, куличи стояли на столе, словно белоснежные башни в волшебной стране.
Запах тёплой выпечки выползал из окон на улицу и, кажется, цеплялся за прохожих, как шаловливый котёнок.
Соседские ребятишки почуяв запах праздника, шли на него, как бабочки на свет.
Через два дома от нас жил  Андреич — душевный, но патологический алкоголик, неровно дышащий к Любте.
  Из родных у него были рыжая кошка Муся и Фёдор Михайлович Достоевский.
На запах куличей он появлялся, как по команде, в шапке с кокардой и с Муськой на руках, будто это орден за заслуги.
— Здравствуйте, дамы, — вежливо кланялся он. — Вы прекрасны, как Наташа Ростова на балу.
— Василий, не путай Достоевского с Толстым, — кричала ему в ответ мама. 
Он любил вставлять в разговор цитаты, как перья в шляпу.
— "Дура с сердцем и без ума, такая же несчастная, как и дура с умом без сердца!" — восклицал он с пафосом.
— Это о Муське? — удивлялся папа.
— Нет. Это, братец, о жизни, — глубокомысленно отвечал Андреич.
Муська вела себя, как маленькая бестия. Фыркала, царапалась, выгибалась в дугу.
— Рыжая скотина! — вопил Юрка, мой брат, спасаясь бегством.

— "Трус тот, кто боится и бежит, а кто боится, но не бежит — тот ещё не трус!" — напоминал Андреич, не отрываясь от кота.
Любтя посмеивалась:
— Лишь бы кулич не упал и глазурь не осела от вашего шума, а остальное — переживём.
Запахи праздников были магическим магнитом, невидимой нитью, связывающей всех нас — родных, соседей, случайных гостей.
И даже спустя годы, закрыв глаза, я до сих пор чувствую их — тёплый, нежный запах детства.

Н.Л.(с)
ДЖУНА

 По городу ходили усиленные слухи о некой молодой даме бальзаковского возраста, которая делает чудеса. Может, якобы, избавить человека от любой хвори, вернуть неверного к законной супруге и наоборот – заблудившуюся овцу в лоно своего законного дома к детям и мужу. В общем, какая-то чудо-юдо медам способная на нереальные превращения,противоречащие отчасти законам физики и динамики.
Звали это "чудо" Джуна. Говорили, что она принадлежит к древнейшему народу – ассирийцам. Представители этого древнего народа, продавали у нас, в Нахаловке, первые сезонные овощи и фрукты, развозили по домам мацони и домашнюю сметану. Община, в основном, жила на Лоткинской горе, в Тбилиси. Они занимались животноводством и сельским хозяйством.
Слухи дошли и до нашей компашки. В наше "сообщество" входило несколько постоянных членов, объединённых по признаку полного похуизма ко всему и случайно затёртых к нам моралистов и девчонок "правильных". Мы жили своей жизнью. Читали в самиздате запрещённую литературу, сплетничали на любые недозволенные темы. Единственным табу была – политика.
  Собирались мы у Инки Шабуниной. Шабунины жили в огромной пятикомнатной квартире, в так называемых, сталинских постройках. Эти здания отличались квартирами с высокими потолками и огромными комнатами. Семья Шабуниных была очень гостеприимной и хлебосольной. Всегда можно было получить огромную горбушку тбилисского, хорошо выпеченного, хлеба с маслом. Иногда к хлебу добавляли кусочек сыра. Это было роскошью. Чай с кусочком рафинированного сахара прилагался.
  Как-то мне позвонил Инкин брат и сообщил, что наша тусовка откладывается, – Инна заболела, у неё высокая температура. Я отправилась, несмотря ни на что, её проведать. Рядом с Инкой долго возился врач, вызванный на дом. Заключение было не радостным. Обнаружили двухстороннюю пневмонию.
Длительное лечение не давало результата. Температура держалась и Инна начала увядать. Она высыхала на глазах. Не помогало ей и усиленное питание. Я приносила добытую отцом икру и рыбу. Шоколад, который не истреблялся у нас никогда, поскольку источник его добычи – мама, постоянно пополняла его запасы ,теперь перекочевался к Шабуниным вместе с Любтиными пирожками.
Кто-то порекомендовал показать Инну Джуне. Координаты её были найдены через знакомых Ининого грузинского зятя, работающего в Горкоме. Осмотрев «клиентку» она без снимков поставила страшный диагноз – туберкулёз. Нужна срочная госпитализация. Ина попала в диспансер и нашу бражку туда не пускали. Мы всё ещё продолжали ходить к ней и в приёмном отделении отдавали продукты.
Инна умерла очень быстро. Помочь ей не смогли. Она, буквально, растаяла за несколько месяцев.
А я запомнила Джуну. Загадка...как без медицинского образования,без рентгена лёгких поставить правильный диагноз? "Вылечить" она не взялась. Сказала, что,мол, слишком поздно привезли.
Я впоследствии много слышала о Джуне. Её забрали в Москву и там, по слухам, она работала на весь Кремлёвский «Дом престарелых».
Это ещё одна страница моих тбилисских историй о людях.

ЧАШКА

 Мой рассказ очень подходит  к  грузинскому празднику Бедоба ( праздник судьбы).
   Было сыро и ветрено. Низкие, мутные облака быстро неслись  по тёмно-серому небу. Моросил мелкий, холодный дождь.
Добраться до дома нужно быстро. Боль стучала в виски,   не давая покоя ни на минуту. Правая нога не слушалась. Перед глазами шли круги, но я шла и шла. Какая-то неведомая сила толкала меня вперёд.  Оставалось метров двадцать.
  Уткнувшись носом в железную дверь, оттолкнула её ногой  и ввалилась во двор. Услышав хлопок железной двери, навстречу вышла мама.
 –  Мне нехорошо,  –  успела я прошептать и потеряла сознание.
  Скорая помощь приехала очень быстро. Меня внесли в операционную. Гангренозный перитонит. Поражение почти всех внутренних органов. Шанса на выживание, практически, не было. Страшный диагноз, не дающий даже смутной надежды.
  Днями и ночами у койки дежурили родители. Никто не хотел верить и все считали, что "спортсменка, комсомолка и вечная хохотушка" , –  так обо мне говорил мой  одноклассник — Вовка Мастепанов, быстро вернётся и  что кома — временное явление. По- поводу спортсменки и хохотушки — это —да, но... комсомолкой, признаюсь, не была. Когда мне мой тренер принёс красный партийный билет, я была в шоке. Я ему откровенно призналась, что не была в комсомоле. Он улыбнулся своей потрясной улыбкой с ямочкой и сказал,  — бери и храни. Пригодится. Реакция моего отца была незабываемой. Она была озвучена популярным анекдотом: " Абрам, ты снова влез в какое -то дерьмо, сними, хоть, там калоши".
  Рано утром третьего дня комы, оперирующий врач подошёл к
моему отцу и сказал: "Единственная надежда –  достать Sigmomycinum.  Американский антибиотик, который контрабандно завозят из Америки". Начались поиски препарата. Времени было мало.
  Помогло знакомство моего кузена (светлая ему память)с Мишей Джанашвили. Только он мог достать самые дефицитные лекарства в Грузии и за её пределами. Немногие замечали неприметную дверь слева от центрального входа Грузинской Синагоги, с надписью на грузинском "Аптека Чашка". Я так и не узнала кто его впервые так назвал и почему  кликуха "Чашка" к нему была приклеена прочно и навсегда.  Чашка, таки, достал
 ампулы  Sigmomycinum и их срочно доставили в 8-ую горбольницу. Уже после первой инъекции произошло  настоящее чудо. Оставленный дренаж (трубка)  выскользнул и сестрички не успевали менять салфетки с потоком гноя и сукровицы.
  Да, да, случилось реальное Чудо! Пусть говорят, что чудес на свете не бывает... До меня, в этой больнице, никто не выживал при остром, гангренозном перитоните аппендикса. За какую-то неделю, я превратилась из спортивной, подтянутой –  в анорексичную девочку, которую нужно было заново учить ходить, да и есть.
  Чашка, узнав, что препарат сработал, пришёл ко мне в больницу и принёс две ампулы, не взяв ни копейки. Я постепенно приходила в себя после комы.
–  Эту девочку я видел на  стадионе Динамо однажды и запомнил. У неё был  красивый  Маген Давид.
  Каждая ампула стоила в то время огромных денег. Чашка принёс не только ампулы Sigmomycinum,но и  витамины израильского производства, которые были очень кстати.
  Я быстро шла на поправку. Никто из врачей не верил, что можно было меня спасти. Все в один голос говорили, что  в реанимации  скоро освободится место . Мол, умрёт  –  100%. Родителей старались избегать, чтобы не травмировать их ещё больше. Гарантии на жизнь никто не давал.
  В этой истории про  доброго Чашку  –   знаменитого "спекулянта" лекарствами( так его называли в Тбилиси), которого Шеварднадзе, всё - таки, посадил в тюрьму, было и другое чудо.
Во время ходьбы, я всё ещё чувствовала покалывания и боли в правом боку. Пришлось снова  уложить на операционный стол и... достать оставшийся(не поверите)...немалого размера  бинт-тампон . Как не произошёл сепсис ...одному Богу известно!
    Тбилисские чудеса случились! Я всё ещё помню свет в конце тоннеля при выходе из комы. Так случилось, что у меня  ,отныне  – два дня рождения. Один, когда меня родила мама и  – второй ,в 8ой горбольнице моего любимого города Тбилиси через 16 лет  – 24 апреля! Своей жизнью я обязана Чашке и моему сводному кузену Лёше ( светлая ему память!), доставшему в нужное время нужный препарат.
Верьте в чудеса, люди!


СЕМЕЧНИЦА

 Соседка наша, с редким для Грузии,  именем – Надя(НадИа), торговала семечками. Небольшая будка, примыкающая к нашему двору на улице Октябрьской (раньше звалась Советской),служила ей жилищем и одновременно местом "торговли". Наде было от силу лет 40 , но её называли "беберкала"(старухой). Старческий вид ей придавали ещё и длинные, чёрные одежды – лохмотья.
Хорошо выглядеть и следить за собой в СССР считалось моветоном. Ухоженная женщина походила на "нетрудовой элемент" или даже на "женщину с низкой социальной ответственностью ". Женский образ чаще ассоциировался  – со шпалоукладчицей, либо осваивающей  целину или на худой конец – солдатской матерью. Её предназначение – расшибить себя в лепешку ради страны.
   Тбилисские модницы отличались от стигмы о советских женщинах  изысканным вкусом и шили одежду , обычно, частным способом у отменных мастеров пошивочного искусства.  Кроме того на Кавказе было немало подпольных кооперативов , занимающихся пошивом неплохой обуви и изготовлением разных аксессуаров . В магазинах же был обычный ширпотреб , с доминированием серых и коричневых оттенков.
  Однажды, моя училка математики – Клавдия Артёмовна , по кличке –  Сухарь ,объявила на уроке, что  ей исполнилось 40 лет — юбилей . Кто-то, уж и не припомнить кто, не обладающий чувством джентльменского такта, прокричал: «Столько не живут!». На шпалоукладчицу она ,явно, не смотрелась, но и на современную сороколетнюю  ,ухоженную женщину тоже  ,ну, –  никак. Я её запомнила в сером длинном платье , навевающим уныние и комиссарских чёрных туфлях на небольшом каблуке.
  Надиа относилась к "понаехавшим". Родом она была из Кахетии, откуда родственники снабжали её продуктом сбыта – семечками. Она  носила постоянно странного пошива ,чёрное платье с огромными, пришитыми ,почему-то , белыми нитками, большими карманами. Обычно, она сидела рядом со своим жилищем на низком табурете. Рядом с ней прямо на асфальт был установлен большой алюминиевый тазик с чёрными семечками.
  Жила она скромно, тихо и в округе пользовалась уважением. Все знали, что НадИа  воспитывает сына –  Амирана,  в безотцовщине. Была ли она когда - либо замужем – никто не знал.
  Амиран считался районным "достоянием". Огромного роста увалень, с ограниченным развитием ума и пугающим внешним видом олигофрена, он отпугивал от себя не только местную детвору. В школе он никогда не учился, на улице появлялся крайне редко. Поговаривали , что Амиран – добряк и совершенно не опасен для окружающих. В каждом убани  Тбилиси были свои "Амираны ".
  НадИю все жалели, покупали у неё семечки, или просто дарили деньги и одежду. Она никогда не отказывалась от подношений, с удовольствием и благодарностью всё принимала.
  Рано утром, когда мы вылезали из калиток заспанные и тащились в школу, Надя шла в ближайшую Пурную ( Хлебную лавку), на перекрёстке улиц Октябрьская и  Турбинная, за лавашем. Все с ней здоровались и спрашивали про Амирана:
 – Раваа сакмееби?(как дела?).Рогор арис Амирани, ра хтеба?( Что с Амираном, что происходит?
– Ра сакмееби маквс? (какие у меня могут быть дела?», –   отвечала она стандартно. Про Амирана ничего не говорила, только опускала глаза.
   Моя украинская нянечка, Любтя, любила Надю. Часть домашней, вкусной выпечки относилось за угол дома, к "семечнице" – так её назвала наша соседка Зойка. Надины семечки Любтя не брала и нам категорически запрещала их есть: «Воны грязны и вонючи, як тЫраканы!».
  На Паску Надя приносила крашеные яйца, кулич и лично передавала всё это "богатство" Любте. С остальными членами нашей семьи она не общалась.
  Однажды, по району прошёл слух, что Амирана загрызли крысы и его, якобы увезли на «Скорой». С этих пор его никто никогда не видел. Вскоре исчезла и НадИа.
  После их исчезновения , в убани усиленно ходили слухи о том,  что в их жилище – будке нашли матрац, набитый деньгами. Несколько дней боролись с огромными крысами. Кто-бы мог подумать, что у нашей "семечницы" было такое "богатство"?
– Цади, да гаиге(иди и пойми),нищая, нЭсчастная попрАшайка, – говорил наш сосед,
Гия, покачивая головой.
  И для чего и кому она собирала эти деньги, складывая в матрац? Не для крыс же, которые нашли своё убежище рядом с несчастными? Всех, собранных ею, денег не хватило на здоровую, достойную, нормальную жизнь.
В могилу с собой никто, ничего не возьмёт. Карманов и матрацев  там ни у кого нет.


БРАК (В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ)

Когда жизнь тебе постоянно преподносит свои коварные сюрпризы, пора бы уже  привыкнуть и делать какие-никакие,выводы.Если бы.Всё, с точностью, наоборот.
Первое моё замужество принесло одни разочарования не только в браке,но и в существовании самого понятия "Институт брака".Все те прелести замужества,о которых мне столько говорили дома,да и друзья,оказались - настоящим фарсом,фикцией.
Частенько,люди,которые хотели меня убедить в обратном,сами, не раз побывали в этом институте и он себя, также, не оправдал.Позже, мне стало, доподлинно, известно,что мой отец до мамы был дважды женат.Да и у мамы второй брак с моим отцом был не из лучших.Отец ,которого я боготворила,не был для неё идеальным и верным мужем.
Брак...само по себе слово негативное.На качество этого самого "негатива" ведущую роль оказывают не только те,кто туда вступает,но и окружение.С окружением мне,явно,не везло...
Постоянное вмешательство  свекрови,а она почему-то, ревновала меня даже больше моего мужа, к любому телефонному звонку- не создавало здоровую атмосферу замужества.Свекровь была груба и жестока.Это был типаж женщины - свекрови из всех негативных анекдотов.Эдакая черновицкая мадам ( из грязи –в князи),попавшая в Тбилиси непонятно как…Женщина ,с физическим недостатком (одна рука у неё была намного короче другой и плечо практически отсутствовало. На чём держалась эта рука для меня всегда оставалось загадкой.)То ли этот недостаток повлиял на её характер,то ли она была в сути своей злой и завистливой не ясно. Женщин всех она не могла терпеть ,подруг у неё не было. Два сына и инвалид муж были её окружением. В школе ,где она преподавала немецкий язык ,её ненавидели. Это мне стало известно позже,в годы моей инспекторской работы. На женитьбу со мной она согласилась поскольку её любимое чадо – мой будущий муженек, выбрал себе в зазнобы "шиксу" и рвался на ней жениться.Я была как бы громоотводом…Хранительница чистоты еврейской нации однако легко согласилась на его второй брак с русско-армянской дамой бальзаковского возраста.
Боль,горечь,обиды, накапливались по капле и превратились в реку ненависти.В один прекрасный день,не выдержав такую нагрузку,я решила разорвать отношения.Развод был болезненным для моего первого мужа.Он пытался зацепиться за любую ниточку,шантажировал детьми,угрожал.Не помогло.Сказался  мой ,как оказалось,сильный характер.Он у меня выработался благодаря спорту и моему тренеру.Буду до конца жизни ему благодарна.
Материальной помощи от"благоверного" не было никакой.Детей разделили судом.Сын оставался у родителей мужа,дочь-со мной.Разделение было условным,поскольку сын частенько был у меня.
Началась другая жизнь.Я - и дети.Не могу сказать,что после развода у меня не было мужчин.Были.Были и предложения выйти замуж.Не было никакого желания оказаться снова в подобной ситуации жертвы.Да и не было чувства,когда дрожат коленки,когда готова сделать для человека всё,когда бабочки в животе не дают заснуть.Чаще,это была игра в одни ворота.
Переезд в другую страну - сильный стресс. Это не смена квартиры или района проживания.Новая страна,причём, воюющая,новый язык,совершенно новые люди,новые обычаи,культура,другая ментальность.Но я рискнула,забрала детей,попозже маму,похоронившую отца,и уехала.Уехала насовсем,на постоянное место жительства.
Сказать,что мне было трудно,это не сказать ничего.Пришлось пройти через всё -и черновую работу ,и унижения.Всё вынесла.Пришлось подавлять своё самолюбие,иногда даже унижаться.Хочешь жить,растить детей-умей жить,умей приспосабливаться ко всему.
Когда ты молод,полон сил,идей,у тебя уже есть специальность-не потеряешься.Закончила институт,выучила язык,сдала успешно экзамены,получила разрешение на работу по специальности.Познакомилась с израильтянином из литовско-русской семьи,который намного старше меня.Влюбился.Я несколько сопротивлялась,но три года настырности и цель возымела успех.
Хупа была очень трогательной в доме родителей моего второго мужа.Никогда не думала,что Господь за все мои муки с первой свекровью,одарит меня замечательными родителями моего теперешнего мужа.Они меня обожали.Царство им небесное!Их,к сожалению,нет в живых.Годы бегут...мы вместе уже много лет.
Возможно,моё второе замужество опровергает пословицу:Не наступай на одни и те же грабли.А может быть на этот раз, грабли не такие и острые?
Я умею держать ровно спину
И давно уж не верю словам:
"Я тебя никогда не покину,
Я тебя никогда не предам"...

Обещаний пустых паутину
Обрываю. Плачу по долгам.
Кто кричал:"Не покину" – покинул.
Предал тот,кто твердил, – «Не предам!".

Никогда не искала причины…
Посылала безропотно вслух…
Выбиралась сама из «трясины»,
Отделяя котлеты от мух…

Кто - то мягко стелил мне "перину",
Обещая любовь – навсегда...
Клялся он: "Не покину" – покинул,
Не сгорая от краски стыда.

Я как прежде держу ровно спину,
Продолжая не верить словам...
Кто-то клялся и запросто –  кинул.
Кто-то"шёл по чужим головам"...


Н.Л ©

ЕВРЕЙСКИЙ НОВЫЙ ГОД В ТБИЛИСИ

Еврейский Новый год (Роше шана) отмечался не во всех ашкеназийских еврейских семьях Тбилиси ,в отличии от грузинских евреев ,где его праздновали с размахом. В Нахаловке,где прошло моё детство,евреев было не так много. В моём классе я была единственной записанной в личном деле еврейкой. Однако,как оказалось ,были и так называемые"скрытые" . Так, Валя Булович писалась русской при маме Фаине Абрамовне и папе Абраме. Была ещё Полина Левинец - украинка. Вся её семейка в 70-х стала Левиными и успешно отправилась в Израиль в статусе левитов.
Несколько знакомых семей были ассимилированными . Дети не считали себя евреями при аидыше маме. В таких семьях ,в основном ,справляли только христианские праздники и они были далеки от еврейской жизни вообще.
Мне же еврейский Новый год запомнился особенными блюдами еврейской кухни . Имбирлах мама готовила два дня. Готовилось специальное тесто. Из него сворачивались шарики размером в см. Они отваривались в меду, с добавлением лимонной цедры ,корицы и сахара. Сваренные шарики вываливались на большую доску и раскатывались. После остывания нарезались фигурками. Вкуснятина необыкновенная...
Любтя была непосредственным участником нашего семейного празднества.
Знаменитый Любтин штрудель готовился за день до праздника. Запах пряностей и всякой вкуснятины притягивал весь наш соседский андерграунд ...
Мою семью нельзя было назвать верующей...но и воинствующими атеистами родители не были. Все еврейские праздники в семье соблюдались. Раз в году,перед Песах, папа ходил за мацой и колбасками в Грузинскую синагогу. В русской синагоге ему выдавали коробку мацы,присланную реббе Меиром Кахане "С любовью".
Гехакте геринг , цимес , гефилте гелзеле, гефилте фиш...Уж и не припомню сколько всей вкуснятины готовилось. Справляли вечером и приглашали обязательно соседей к столу.
Как-то я взяла имберлех к дяде Ачико(Арчил Гомиашвили)и тете Лиичке, с которыми дружил мой дядя. Лия откусила кусочек и произнесла интересную фразу,- не могу понять кто у кого украл рецепт...наши гозинаки отличаются только тем,что вместо теста мы добавляем орехи... Запомнила это на всю жизнь.

Старый год уходит безвозвратно.
Новый – наступает ему вслед…
Осенью пустынной ,благодатной.
Без мороза, ёлочных   конфет.

Рыба, цимес,имберлах, котлеты,
Жгучий мёд и сладкое вино.
За столом рассказы и советы.
Так сложилось, так заведено.

Наш сосед не любит нареканий…
Ржёт ,как мерин,водку льёт в стакан.
Он такой – без всяких подражаний...
Старый,но веселый «партизан»…

С ним – золовка – жгучая блондинка.
Пожелтела ,как осенний лист…
Брат кричит ей , – Слышь,ты,  половинка,
Сыном экстремистом здесь займись…

Влез сыночек пальцами в варенье…
Со следами вишни на губах.
Дюжина миндальное печенье.
Не застряла… у него в зубах…

Пели дружно для души молитвы.
Ели штрудель ,яблоки в меду…
Да, конца всем праздникам не видно…
Новый Год,Кипур,Сукот…идут…

Н.Л.©

АХ,ЭТА СВАДЬБА

АХ, ЭТА СВАДЬБА, СВАДЬБА, ПЕЛА И ИГРАЛА... Кусочек белой парчи с ручной серебряной вышивкой, купленный моей черновицкой свекровью у какого-то барыги рядом с грузинской синагогой, должен был превратиться в свадебное платье.
 Белые туфли купили в Навтклуге у знакомого подпольного продавца — из запасов ереванских кооперативов.
   Мамань моего мужа комплексовала из-за своего физического недостатка — одна рука у неё была наполовину короче другой. Отношение к женщинам у неё было, мягко говоря, негативным. Она жила в мужском окружении  — муж и два сына. Диктаторский характер мадам Анны Моисеевны проявлялся во всём. От взглядов до действий.  Когда речь зашла о моем одеянии к свадьбе, она  настаивала на скромности: закрытая шея, строгий покрой... Но с длиной бороться ей  не удалось — ткани элементарно не хватало.
Поскольку я  появлялась у родителей будущего мужа в спортивных брюках, она, видимо, решила, что "показывать мне всё равно нечего" главное — плечи прикрыть.
   Портниху она выбрала лично. Одному Богу известно, как этой мастерице шитья удалось состряпать  свадебное платье со стоячим воротничком и мною предложенными модными тогда подплечниками. Длина получилась,  конечно, смехотворная — резко нагибаться не рекомендовалось.
   К счастью, готовое платье она увидела только в момент моего появления в Тбилисском Дворце Бракосочетаний. Шок случился несколько позже.
Портниха явно не отличалась немецкой пунктуальностью и тянула работу почти месяц. В готовый "шедевр" я облачилась в  день, прямо перед церемонией.
  К  наряду добавился ещё один элемент фарса:
кто-то из маминых знакомых подарил мне капроновую фату — с огромным шлейфом и с букетом цветов по центру.
Я никак не могла присобачить эту громаду на свою голову с накрученными локонами. Мой лук был абсурдным: маленькое мини-платьице со стоячим воротничком, огромные каблуки на платформе и эта фата,  предательски съезжающая  набок. Шпильки еле удерживали её на моей бедной башке...
   На полной скорости, при фате и перчатках мы мчались к Дворцу Бракосочетаний в Тбилиси, где уже ждали свидетели и родители.
Строгого вида мадам, напоминавшая надсмотрщицу концлагеря, грозным голосом велела нам приблизиться.
Я бросила взгляд на свекровь: её лицо застыло в выражении пореза при фациалисе.
Я  — гордо задрав голову, на высоких каблуках, в мини-платье при фате и белых перчатках — направилась с её сыночком к мадам.
Вся эта процедура вызывала у меня жуткий,  гомерический смех.
Отрезвил только приказной голос тётки с огромным начёсом и заколкой в виде пингвина:
— Ваши паспорта?
Паспорт моего будущего мужа был у его отца.
А мой... ку-ку. Его не оказалось.
Я судорожно пыталась вспомнить, где могла оставить краснокожую паспортину.
Моя институтская подруженция Этери Бениашвили спасла положение: она вспомнила, что паспорт  оставался на столе у портнихи при последней примерке.
   Процедуру отложили. Нас попросили ждать.
Пока шли поиски, перед нами маршировали процессии с Мендельсоном и шампанским. Шампанское перепадало и нам.
В конце концов паспорт действительно нашёлся — у портнихи.
Пришла наша очередь, я еле стояла на ногах: язык заплетался, ноги не слушались, но вроде отвечала по делу и нас расписали под овации присутствующих...
   Дома был накрыт огромный стол — по всем грузинским канонам: во дворе и на длинной веранде.
  Свекровка не унималась, мой видок её жутко раздражал и она пыталась пристроить к моему супер-мини какую-то косынку неизвестного происхождения.
За этот вечер я устала от неё настолько, что впервые пожалела о своём решении выйти замуж за её "необыкновенного" сыночка...
  Она меня откровенно доставала с самого первого дня.
Пусть им всем земля будет пухом. Зла ни на кого не держу — тем более что от этого брака родились мои прекрасные дети.
Впрочем, что уж там ? Само слово "брак" качества не обещает. ;
Главное, что осталось — воспоминания. И мои чудесные дети.
   Отношения без будущего начинаются там, где один из пары растворяется в другом, забывая себя.
Суть здоровых отношений — в свободе. Гармония рождается тогда, когда каждый может думать, решать и выбирать сам, а не жить, глядя с открытым ртом на другого.
  Черновицкая свекровь стала тем препятствием, которое разрушило возможную гармонию...
А может быть, её и не было вовсе.

ФАРШИРОВАННАЯ РЫБА

  Моя мама, на моей памяти, готовила фаршированную рыбу два раза в году — на Рош Эшоне и на Песах. Рецепты приготовления  различались ингредиентами. На Песах добавлялась   мацовая мука (маце мел), а на Рош Эшоне — белая булочка, вымоченная в тёплой воде. Любтя, моя  украинская нянечка, протестовала по -  поводу маминого рецепта не по "правилам". Отсутствие  свёклы и сахара согласно Любте нарушали весь цимес приготовления этого традиционного блюда. Мама утверждала, что литваки готовят гефилте фиш иначе, с добавлением чёрного перца, без сахара. Мама называла добавление сахара " Польскими приправами". Филе не пропускалось через мясорубку, а острым ножом измельчалось  до кашеобразной консистенции. Хорошо прожаренный лук, яйца, много перца, соли добавлялись в рыбную кашу и руками   всё перемешивалось. Готовый фарш мама достаточно долго отбивала. Из костей готовился бульон с кореньями. Много моркови,  шкурки от лука и сам лук ,лавровый лист, душистый перец. Рыбная шкура, умело отделённая от мясистой щюки, заполнялась фаршем, как и голова. Всё это томилось на маленьком огне достаточно долго.
   Я с детства не любила рыбу ни в каком её виде. От одного запаха меня бросало в озноб. Любой соблазн, в обмен на "попробовать хотя бы кусочек " еврейского" деликатеса ",заканчивался плачем и побегом со стола.
До сих пор у меня табу на холодец (я его называю холодрек) и гефилте фиш...
В Тбилиси было немало смешанных семей. Семьи с немецкими членами были редкими. На улице Цыцамурской, параллельной нашей, жила такая семья. Не знаю, как они выжили  после послевоенных  жутких репрессий и поголовного выселения немцев в Совке. Тётя Марта, так звали нашу соседку, была очень хлебосольной, хорошей стряпухой и отличной хозяйкой. Дом у них блестел, во дворе был идеальный порядок.  Она была зациклена на чистоте.  С папой она общалась на родном языке. Любтя подозревала, что отношения между ними были близкими, выходящими за рамки "дружеских". Она называла это "постельной дружбой". Марта довольно часто угощала нас своей стряпнёй и была приглашенной  на семейные праздники.  Однажды Марта нам слегка подпортила "праздник жизни" с "еврейским" деликатесом, заявив, что ещё её пра, пра...бабушки немки готовили фаршированную рыбу по точно такому же рецепту. Геморрой на нашу голову. Отец промолчал в знак согласия.  Мама же этот геморрой восприняла протестно. Марта настаивала, что ещё в 14 веке немцы готовили фаршированную рыбу.
 Возмущённая таким напором "исторических сведений" мама заявляла, что всем так и хочется что-нибудь себе присвоить. И, мол, до 14 века евреи её готовили. Я наблюдала этот гастрономический, убойный поединок и наслаждалась маминым красноречием. Думаю, что Марте не всё было понятно. Она хорошо освоила грузинский язык своего мужа Важи, а со словарным запасом русского были проблемы. Но сам факт такого поединка забыть невозможно...