Книга ночей. Третья флейта

Случается ли с вами дежавю - удивительное явление, при котором кажется, что вы в точности уже переживали текущее мгновение? Так случилось и со мной, когда я вышел из метро, и перейдя уже дорогу, услышал, как бьется о стены высоток, отражаясь и множась, звук индейской флейты. Тревожная, грустная, вечная музыка долго преследовала меня, когда и площадь, где играл флейтист, давно скрылась из виду за стенами серого города.
 
Так же я брел в начале лета, когда деревья и кусты цвели пышно, зелень была новой и светлой, незапыленной еще, а ночи - белыми. В вагоне метро в тот день выступал необычный фокусник. Молодой парень с грустными глазами, одетый в матросский костюм a la France и в гриме клоуна, жонглировал в качающемся вагоне тремя удивительными хрустальными шарами. Жонглировал ловко и красиво. Ни качка, ни пристальное внимание людей не мешали ему сосредоточенно подкидывать тяжелые большие шары, ловить их на локти, шею и голову, перебрасывать, перекатывать по себе.

Эта ловкая игра завораживала: она напоминала мне мои детские мысли о том, что наша вселенная (о ее существовании мне поведал спертый у родителей учебник астрономии) возможно - всего лишь внутренность мяча какого-нибудь играющего мальчишки. Я, видимо, был обречен стать философом от любопытства и одиночества, как фокусник был обречен стать ничего не подозревающим богом хрустальных миров, от которого зависело благополучие трех вселенных.
 
Думая об этом, я вышел из метро. Точно так же разливалась в воздухе чужая красивая мелодия, догоняя меня среди домов. Аккуратные кусты белого шиповника, усеянные пышными цветами, напоминали мне о сказках Андерсена. А на двери парадного висело объявление о переименовании некоего микрорайона в название архаичное, на фоне коего красовалась фотография православного собора. Аромат старой Европы, дикая мелодия индейцев и золотые купола смешались, сопряглись ненадолго хрустальные миры - и разошлись, разлетелись.
 
И второй раз напомнили о себе в последние теплые осенние дни. Кусты шиповника, давно усеянные подсохшими плодами, вдруг выпустили последние цветочки: нежные, белые, тревожные одинокие розочки, расцветшие Бог весть почему навстречу слабому дождю, как знак. Как последнее приветствие перед долгой хмарью, холодами и приходом суровой зимы, перед увяданием и смертью, последнее приветствие под чужой их миру мотив.
 
Странно смотрелись они на фоне богатой осенней картины вокруг. Вот семейка грибов выбежала из-под листиков на газоне. Вот некая конструкция из веточек заплетается тонкой жухлой травкой, укачивая, как в корзинке, лопнувший каштан. Вот тяжелая гроздь черноплодки ложится почти наземь, окруженная багряными росчерками ветвей и листьев. В каждом уголке своя выставка маленьких сокровищ: деревья украшены яркими плодами, горит рябина, пламенеет боярышник. Свежий побег шиповника с несмелым цветком спорил с этим danse macabre, спорил храбро - и напрасно.
 
Напрасно, прошло не так уж много дней, и шторм сорвал последние листья, разметал выставку сокровищ, обнажил бесприютные кроны, унес запах зрелых плодов, растоптал последние чахлые цветочки. Я сорвал горсть переспелой черноплодки, перепачкав пальцы пурпуром сока. Ягоды были терпкими и сладкими, как вожделение. А среди высоток, как среди заснеженных андских вершин, рождая долгое эхо, третий раз пела вечная флейта.