Позолоченный Город

Золотой город? — спросил я себя, когда впервые появился в нём, но очень быстро просёк: — Нет, позолоченный.

Пускай он и выглядел слишком фальшивым в своей золотой раскраске, словно был лишь элементом картины гениального художника, а точнее, хитрого фокусника, тем не менее был красивым и жить в нём было поприятнее, чем в настоящем. Приторный лучше грязного. Пусть меня морщит, вместо повседневной тошноты со скрежетом песка на зубах.

Я переехал сюда в надежде на новую жизнь. Но даже если она окажется старой, новый дом уже оказался уютнее, чем разнообразил мне быт.

На первый день, когда я решил выбраться из своей новенькой комфортной квартирки в старом доме с золотистым фасадом, я заблудился.

На дворе стояла осень. Любимое время года у местных. Она всегда была тёплой. Город хорошо благоустраивали растительностью. Было очень много парков. А дворы каждого дома усеяны деревьями. Так что ближе к середине сентября он достигал пика своей золотой красоты.

Заблудился я по пути на собеседование и был сильно разочарован, что не успел вовремя. Боялся даже позвонить и объяснить такую глупую, на первый взгляд похожую на нелепое оправдание, причину. Кто поверит, что я не пришёл, потому что заблудился в городе? Это же не лес. Но врать было ни к чему.

— Нет, нет, всё в порядке. Если Вы в нашем городе впервые, то это нормально. Здесь в первые месяцы все теряются.

Я был удивлён таким ответом секретаря. Она без каких-либо проблем переназначила мне дату собеседования, объяснив как правильно проехать и попросив больше не теряться. Легко было сказать.

Теряются в этом городе все. В нашем веке все давным-давно привыкли к прямоугольному плану застройки. Улицы должны быть параллельны и перпендикулярны друг другу. Так куда проще ориентироваться даже неместным. Здесь же всё было наоборот. Улицы шли как попало. Кружились и вились вокруг как около. Одна и та же улица могла неоднократно пересекать саму себя. Либо обрываться в одно месте и продолжаться в другом. На карте это представлялось урбанистическими узорами. Дома возводились подобно зубам хоккеиста, которые и без того с рождения были кривыми. Но при этом все здания были архитектурно красивыми, уникальными и особенными в тех или иных деталях. Не было ни одного дома, который был похож на другой.

Такое чувство, будто весь город был спроектирован одним архитектором, которого перед началом работы выписали из психиатрической клиники.

Есть же такие люди: умея творить, они никогда не знают с чего начать, как говорится, боятся чистого листа, поэтому в них зарождается пафос со резким стремлением к уникальности, что в результате преобразуется в самый безумный первый штрих, а дальше всё просто идёт плавно по накатанной.

Когда я на следующий день решил вновь отправиться на собеседование, выйдя из дома и пройдя к ближайшему перекрёстку, я обнаружил возле светофора сидящего перед мольбертом художника преклонного возраста.

Сначала я не особо придал ему значения, пройдя мимо и бросив беглый взгляд. Я тогда ещё подумал, — чем только люди не занимаются, выходя на пенсию. Но этим же вечером, возвращаясь домой, я вновь наткнулся на него. Он пребывал на этом месте каждый день с раннего утра и до позднего вечера.

Я не мог вот так просто подойти к человеку и начать его расспрашивать. Это не в моём духе. Поэтому я сперва спросил у соседки, что это за мужчина. Она сообщила, что этот незнакомец каждый год по осени приходит сюда и начинает рисовать, несмотря на погоду, вплоть до окончания сезона. Что и зачем он рисует, никто не знает. Его и самого никто не знает. Да и никто не интересовался.

Наконец-то разобравшись, как устроена география города, я устроился на постоянную работу, найдя оптимальный путь до неё. В течение рабочих дней я наблюдал за этим таинственным художником только по утрам и вечерам. Но когда наступил мой первый выходной, встав по привычке с утра пораньше, я взглянул в окно и вновь обнаружил его. Теперь я уже не мог отвести от него глаз. От него веяло пленительной загадочностью. Без счёта времени я просто наблюдал за тем, как двигались в воздухе его руки, нанося один за другим штрихи его картины.

Он был на своём месте уже в шесть часов утра и трудился, не вставая с места, вплоть до того времени, когда на город обрушивается ранний осенний вечерний мрак. Он не отходил ни на поесть, ни на отдохнуть, ни по нужде. Трудился как проклятый, в слепом неистовстве. В детстве я тоже увлекался изобразительным искусством, но закончив художественную школу забросил это дело. Такая одержимость творчеством не могла не восхищать, не могла не вдохновлять.

Решив вновь взяться за старое, по примеру этого странного человека, я собрался и приобрёл в ближайшем, но оказавшимся на удивление крутым, книжном магазине все необходимые для творчества инструменты. К началу четвёртого начал заниматься не менее ревностно по отношению ко времени, чем тот странный мужчина. Однако уже на следующий день от моего вдохновения не осталось и следа. Мечты я оставил до лучших времён. А вот этот художник... Даже в воскресенье он сидел за мольбертом с утра и до вечера.

Любопытство сгубило кошку... Я не мог уже вытерпеть навязчивую мысль, витающую как бы в воздухе, но всё ещё неуловимую. Мысль о том, что было бы неплохо наведаться к этому художнику. Вот так вот. Без спроса. Вежливо обратиться к нему и спросить, что он так непоколебимо пишет.

Единственное, что перекрывало моё любопытство — стеснительность, возникающая как каменная стена передо мной от мысли, какой я могу показаться помехой ему, мешая работать. Преодолевая это нелепое чувство, я решил сперва просто понаблюдать за этим человеком вблизи.

На том перекрёстке, где он писал свою картину, располагалась больница. Она была сконструирована странным образом — не в виде цельного кампуса, а как разбросанная отделами по первым этажам жилых зданий вокруг этого самого перекрёстка. Странная идея. Получается, пациенту, находящемуся на стационарном лечении, для прохождения тех или иных анализов придётся покидать одно здание и проходить к другому, какой бы скверной не была погода. Единственное исключение — поликлиника, имеющая в своём распоряжении полноценное круглое здание. Именно с её стороны и находился этот таинственный незнакомец. Там всегда было людно, так что моё присутствие не покажется никому подозрительным.

Воскресенье оказалось теплее субботы. Поэтому было вдвойне приятнее выйти на улицу и прогуляться. Тем более, что возле поликлиники находился роскошный парк, где нередко прогуливались пациенты больницы.

Я присел позади художника и попытался разглядеть, что он рисует.

Это был пейзаж городской жизни, как мне показалось на первый взгляд. Отдельно взятый эпизод, незначительное место, лишь крупица мира, часть никому не известного перекрёстка, даже тем, кто живёт в его пределах, потому что, а кто вообще придёт значение улицам? Художник в мельчайших деталях обрисовывал здание, располагающее через дорогу от него. Словно пытался при помощи красок создать фотографию. Делал он это каждый день, что далеко от привычки неистовых художников, писать стремительно, переходя от одной картины к другой. Всё те же тона, всё то же здание, что я успел заметить за несколько дней, проходя мимо по утрам и вечерам. Работал по десять – тринадцать часов в день, продвигаясь вперёд мельчайшими шажками.

Я наблюдал за ним несколько часов, лишь периодически отлучаясь, чтобы купить в ближайшем магазине что-нибудь перекусить. У меня были опасения, что, вернувшись, я обнаружу, что он уже ушёл, но каждый раз он всё также работал как прежде. Его труд был похож на пчелиный. Его штрихи не были размашистыми и экспрессивными, напротив, они были даже уж слишком размеренными, точными и старательными.

Найдя в себе сколько есть мужественности, я подошёл к этому художнику, чтобы спросить, что и зачем он рисует. Самым последним барьером к навязчивому вопросу была мысль о том, что я определённо должен был быть не единственным, кто пристал бы к незнакомцу с неугодными ему расспросами. Но что поделать? Я "новенький". Мне простительно. Но стоило мне только подойти, только-только открыть рот, ещё даже не раздав ни звука, как незнакомец сам обратился ко мне:

— Тс-тс-тс. Тихо, — шёпотом произнёс он. У него было два стула, на одном из которых он сидел, а на другом положил сумку с вещами. Отложив её в сторону на сухую листву, он подвинул стул поближе к мольберту и сказал: — Садись.

Он разговаривал не поворачиваясь в мою сторону. Я был удивлён, но послушался и присел рядом. Теперь я мог разглядеть картину куда чётче.

— Смотри, — сказал он, оторвавшись от работы. — На том здании на фасаде первого этаже есть белые выемки. Видишь?

— Да, — сказал я.

— Будто бы там должны находиться двери.

И правда. Я раньше никогда не замечал этого. А теперь, когда художник обратил на это моё внимание, мне казалось это очевидным.

— Думаю, ты знаешь, что ты не первый, кто хочет спросить меня, что я делаю, — продолжил незнакомец, всё также не поворачиваясь ко мне. — Все считают меня сумасшедшим. Но назовите мне хотя бы одного психически здорового художника, и я скажу, что он бездарность. И знаешь, насколько я буду прав? Приблизительно на девяносто девять процентов.

Я молчал пока он продолжал рисовать. И так несколько минут, пока он вновь не заговорил со мной:

— Просто... Просто их нужно выпустить.

— Кого выпустить? — спросил я.

— Их. Тех, кто взаперти. Тех, кого архитектор запер за этими дверями.

Я не понимал, о ком идёт речь, а задать вопрос напрямую было сложно. Как можно более или менее вежливо спросить человека, не рехнулся ли он часом, причём также уверенно и без заминок?

— Вы уверены, что там кто-то есть? — спросил я. — Двери же есть с обратной стороны.

— Нет-нет, я не про тех, кто живёт в доме. Ты меня неверно понял. Ты подожди. Нужно лишь дорисовать картину, вставив в нужные места двери и всё станет так, как надо. Главное, правильно передать пропорции.

— Ладно, я тогда лучше пойду, не буду мешать Вам.

— Правильно-правильно. Не стоит тут на долго задерживаться.

Домой я вернулся с омерзительным отвращением. Только вот не мог понять к чему именно. К этому таинственному художнику или к самому себе? Да и за что именно? Сложно сказать.

В последующие дни я старался не замечать незнакомца, проходить мимо либо вовсе определяя совершенно иной путь до работы. А он всё неизменно работал как по расписанию.

Но вот наступила очередная суббота. Проснувшись, я заварил себе кофе и подошёл с чашечкой горячего напитка к окну, взглянул на перекрёсток и обнаружил, что художника не было на месте. Где же он? — вслух шёпотом спросил я. На часах было уже восемь часов утра. Он ни разу не опаздывал. Потому что трудился так, словно каждая минута на счету. Быть не может, чтобы он не пришёл просто так. Значит, что-то случилось. Но моё ли это дело?

Он так и не появился до самого вечера. В воскресенье его тоже не было. И на следующий день я не обнаружил его ни утром, ни вечером. Он просто исчез.

Вновь вернувшись на перекрёсток возле входа в поликлинику, я стал расспрашивать людей, которые явно нередко посещают больницу, где же этот мужчина и знают ли они, где он живёт. Местные не относились к другим с подозрительностью. Город был чистым во всех планах. Не было завистников и откровенных мразей. Да, скелеты в шкафу есть у каждого, но это были лишь нюансы, незначительные детали в целом приятного нрава, что относилось к каждому жителю городка. Поэтому я не вызвал никаких сомнений. Все полагали, что, если я спрашиваю, значит на то есть причина. Такое доверие со стороны незнакомцев расположило в ответ и меня. Я лишился сомнений и говорил искренне о своих мотивах и целях. Но никто и правда не знал, где он жил. Несмотря на то, что к нему здесь все хорошо относились, чокнутым его считал каждый второй. Однако не сразу, но мне удалось столкнуться с тем, кто с сомнением, тем не менее знал, где скорей всего проживает этот странный мужчина.

Это был дом в частном секторе. Город был настолько странным и сложным в планировке, что частного сектора так такового в нём и не было. Сплетённые кружевным узором улицы нередко окутывали высокоэтажными домами кварталы, внутри которых и располагались частные дома. Словно город всегда был одним большим частным сектором, пока вдоль улицы вдруг не возвели эти позолоченные здания. И если бы не появилась нужда найти один из таких секторов, я, наверное, никогда так и не узнал бы, что он существует.

Найти подобный хозяйский дом, в котором жил художник, было задачей потруднее, чем поиск любого другого места. Эти частные дома, как правило, были далеки от того, что нам представляется. Внешне похожие на диковинные поместья из прошлого с современной обделкой, дизайном и планировкой, они при этом были лишены всего традиционного: яркие, нестандартные, монументальные. И только дом этого странного художника выбивался из колеи. Одноэтажное здание серого цвета с прогнившей крышей и заколоченными окнами.

Участок в летнее время был явно заросшим, а теперь по осени он забит мёртвыми деревьями и сухой листвой. Но трудясь с таким энтузиазмом, не удивительно, что он забросил заботу о домашних делах. Не так много хозяйских домов можно найти, куда побрезгует войти любой нормальный человек, а в этом городке так и подавно, наверное, помимо этого и не сыскать.

Несмотря на то, что мой нос был забит, запах сырости пробивался в него с бешеной силой.

Планировка дома была копией квартирной. Коридор, кухня, комната. Не было только ванной.

Я нашёл художника лежащим без сознания на диване, окутанным одеялом. Мысль о том, что он мёртв, ввергла меня в ужас. Никогда ещё мне не приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Что делать в такой ситуации? Куда звонить? В скорую? Полицию? Морг? И во все инстанции сразу?

Я решил его осмотреть и опасением приблизился к нему. У меня чуть ли сердце не встало в тот момент, когда он пришёл в чувство, словно оправился от глубокого сна, вскричав и медленно приходя в себя. Отразив, кто перед ним стоит, он спросил:

— А ты что тут делаешь?

Хороший вопрос. Откуда мне самому знать, что я делал в доме человека, которого я не знал даже по имени?

— Ты не появлялся уже несколько дней. Я начал волноваться.

— Как мило с твоей стороны. Но я даже имени твоего не знаю.

Я представился.

— Очень приятно, — ответил он.

— А тебя как зовут?

— У меня нет имени.

— Как это так? У всех есть имя.

— А вот у меня его нет, представляешь? В паспорте написано "Без", но это ненастоящее имя. Я родился и воспитался на улице. Родителей никогда не знал. Откуда мне имя то своё знать.

— А почему именно "Без"?

— Шпана, с которой я провёл всё детство, как меня только не называла. Но, достаточно, цензурно, должен тебе сказать, без стремления унизить. Сначала называли безымянным, затем безотцовщиной, безродным и так далее. В этом не было ничего злого. Все были такими, а я лишь самый ярким примером. Короче, называли меня как угодно, начиная с приставки без-. А потом так и стали называть — Без. Вот так я и получил своё имя. Не знал, что придумать лучше, оформляя документы.

Выдержав небольшую паузу, старик спросил:

— А ты, видимо, подумал, что я сдох?

— Честно говоря, да.

— Неужели я так плохо выгляжу?

— Обычно нет, но сейчас да.

— Да, я болен. Лихорадит. У меня и без того обычно всё тело ноет, а тут ещё эта пакость меня одолела. Отвлекла от единственного любимого занятия. Как думаешь, я умру?

— Не знаю.

— А ты приободрять не умеешь, я смотрю.

— Просто не люблю лгать.

— Но все лгут.

— И я тоже. Просто не люблю это делать без причины.

— Вот оно как. Морализатор получается? Лжёшь только, когда правда является злом? По-моему, это забавно. Когда думаешь о смерти, думаешь и о Боге. Но как можно верить в того, кто одновременно запрещает лгать и оскорблять людей? Что делать, если с тебя требуют ответ, а правда греховна?

— Согрешить и просить прощения?

— Как мы всегда и делаем. Как мы делаем по любому случаю. Даже в случае убийства. Господи, даже в случае самоубийства. Этим чокнутые просят прощения у Господа перед тем, как совершить самоубийство. Как же по-христиански. Так может быть, не стоит себя убивать, если ты так сильно веришь в Бога? Это я называю величайшим лицемерием. Хуже воинствующего атеиста, который под риском смерти взмолился.

— Ты не веришь в Бога?

— Нет, конечно. Художник в принципе ни во что неспособен верить. Он способен только творить. Я лишь думаю о нём. Знаешь, не из-за страха, а потому что, думая, проще справляться с болью.

— Да, знаю.

— От куда?

— Пневмония с осложнениями. Не сразу поставили диагноз, накачали не теми лекарствами. Тяжёлая аллергия со стремительно развивающейся болезнью. Последствия недоброкачественного ЖКХ с недоброкачественной медициной.

— Вот те на. И ты был на грани смерти?

— Почти два месяца с мыслями, что это мой последний день.

— И сколько лет тебе тогда было?

— Ещё в школе. В классе так в девятом.

— Надо же. Тогда ты понимаешь меня.

— Думаю, да.

— Так что не обращай внимания на мои бредни. Я же так, говорю ради того, чтобы говорить. Слушай, прости, как же я не гостеприимен сейчас. Если хочешь, можешь на кухне заварить чай или кофе. Ты не смотри, что у меня тут бардак. На кухне все продукты свежие и качественные. Да и я не приобретаю ничего, что может протухнуть.

В любой другой день я отказался бы, но так как я долго искал этот чёртов дом, вновь потерявшись в нескольких кварталах, что мне действительно хотелось и пить, и есть. Поэтому я не отказался и заварил себе чай. Сам себе разрешил непозволительную роскошь похозяйничать в чужом доме.

Из комнаты художник разговаривал со мной:

— Там на второй полке сверху есть всё к чаю. Угощайся.

Я вернулся в комнату с двумя кружками чая и блюдцем каких-то сладостей, которые я нашёл на кухне.

— О, как мило. Ты так любезен. Видимо, этот город тебе по душе. Здесь почти все такие до бешенства милые. За исключением только таких, как я. Несколько странных, но тоже добрых людей. Знаешь, будь я верующим, сказал бы, что тебя ко мне сам Бог послал.

— Разве?

— Ну конечно же! Кто-то же должен закончить картину. Раз уж я болен.

— Что?

— А чего ты удивляешься? Зачем ещё тебе сюда приходить? Тебя же заинтересовала картина.

— Давай только на чистоту. То, что ты мне рассказал, в лучшем случае какая-то несмешная шутка. Но если ты говорил серьёзно, то это сумасшествие.

— Ты заебал. Понятие сумасшествия относительно.

— Да и чёрт с ним. О чём ты вообще? Какое к чёрту закончить картину? Я даже рисовать то толком не умею.

— Это неважно.

— Как это неважно? Дорисовать картину, не имея навыков? Ты действительно сумасшедший что ли?

— Я тоже не умею рисовать. Кто тебе вообще сказал, что я художник?

— Но ты ведь...

— Но ты ведь, — передразнил меня он. — Кто я, по-твоему? Я даже в школе не учился, но должен быть мастером кисти? Кто это тут из нас ещё сумасшедший? В общем-то, тугодумие тоже лечится в психиатрической клинике.

— Не очень хорошее начало для просьбы, знаешь ли.

— Да мне плевать. Оскорбления тоже не лучшее поведение для гостя.

— Ладно, извини.

— Тут не нужно ничего уметь. Требуется просто срисовывать, внося незначительные изменения.

— Люди, знаешь ли, разные. То, что легко даётся одному, может казаться невозможным другому.

— Но не в этом случае. Любой другой даже не отважился бы найти меня, особенно в незнакомом ему городе. Как ты вообще нашёл меня?

— Пришлось постараться.

— В общем, я могу умереть со дня на день. А картина должна быть закончена.

— Да не умрёшь ты. Откуда такие мысли? Вон как ты бойко со мной спорил. Кричал с комнаты, чтобы я на кухне тебя слышал. Откуда у тебя столько сил для умирающего?

— И что? А ты слыхал легенду о том, как Бах, когда был при смерти, сорвался с постели и подбежал к инструменту, когда кто-то не закончил мотив? Когда перед тобой стоит какая-то цель, только уже сам факт смерти останавливает, но никак состояние при смерти. Я знаю, что умираю. Я это чувствую. Я знаю своё тело и никогда в жизни не ошибался на его счёт.

— Если бы я вообще не пришёл, картина так и осталась бы незаконченной. В чём смысл передавать её мне?

— Но ты ведь пришёл.

— Но мог бы и не прийти.

— Но пришёл же. Хватит сослагательного наклонения! Оно не имеет никакого смысла! Факт уже произошёл! Вопрос только в том, что делать. Выбор за тобой. Хочешь — сожги мою работу, хочешь — выбрось, а хочешь — закончи. Мне без разницы. Главное, считай, я тебе её дарю.

— Хорошо-хорошо. Я заберу её. Но у меня только один вопрос.

— Какой?

— Если ты никогда в школе не учился, кем же ты был всю жизнь?

— Тридцать лет на заводе.

— Кем? Безграмотным то.

— Как это безграмотным? Учениками и разнорабочими берут почти всех подряд без разбору. Текучка кадров, знаешь ли. А там потихоньку в мастера, а затем в бригадиры.

— Интересно. А чего это в художники потянуло?

— Призвание, твою мать. И хватит расспросов. Забирай картину и проваливай.

Вернувшись домой, я отложил картину куда подальше и долго о ней ещё не вспоминал. Попытался забыть о ней вместе со всей этой истории, связанной с Безом. Старик вышел из ума, как и я, раз решил отыскать того, о ком ровным счётом ничего не знал. Собственно, как захотел, так и забыл, один раз знатно напившись вечером. Пара дней пролетели в постоянных бросаниях от глубокого пьянства до тяжёлого похмелья.

Но как забыл, так и вспомнил. Оказывается в этом городе очень быстро распространялись слухи. Несмотря на то, что я никого ещё толком в нём не знал, слухи добрались и до меня. Только-только выйдя с утра в понедельник на улицу, у подъезда уже сидела компания старушенций, начавших в моём присутствии будто бы нарочно обсуждать главную новость вчерашнего дня.

ПЕРВАЯ: А вы слыхали?

ВТОРАЯ: Чо?

ПЕРВАЯ: Этот алкаш Без помер же.

ВТОРАЯ: Да ну!

ПЕРВАЯ: Ага.

ТРЕТЬЯ: Ну и не удивительно.

ВТОРАЯ: Жалко ведь.

ТРЕТЬЯ: За что? Вот скажи мне, дура старая, за что тебе его жалко?

ВТОРАЯ: Ну как? Человек же всё-таки.

ТРЕТЬЯ: Человек, который пропил всю свою жизнь! Не удивительно, что он умер. Маразматик старый.

ПЕРВАЯ: Сама ты маразматичка.

ВТОРАЯ: А от его умер то?

ТРЕТЬЯ: Спился.

ПЕРВАЯ: Да старый он уже был. Чем только не болел. Да и постоянно в мороз рисовал. Не удивительно, что у него осложнения пошли. Пожалел бы себя, да нет. Ну и да, пил много.

ВТОРАЯ: Я не понимаю. Я так не мог. Человек есть человек. С кем не бывает. Возможно, не будь он одинок, и жизнь повернулась бы к нему лицом.

ТРЕТЬЯ: А он сам к ней повернулся жопой. Чего теперь удивляться? И нормальному мужику ничья помощь не нужна, чтобы взять себя в руки. Что теперь, нюни надо было ему вытирать?

В тот день я не пошёл на работу. Вновь вспомнив о заброшенной картине, я вернулся домой, распаковал её и начал внимательно изучать.

Нужно потренироваться, сказал я себе. Научиться срисовывать хотя бы что-нибудь прежде, чем браться за кисти. Чёрт возьми, как же всё сложно.

Мне хотелось взяться за это дело, очень хотелось, я чувствовал как во мне пробуждались, возможно, те же чувства, как и те, которые испытывал во время вдохновения Без. Но я боялся. Боялся, что это станет просто страстью, которая остаётся бесследным импульсивным выплеском чувств, без какого-либо художественного достоинства. Это странно, но я не хотел в собственных глазах пасть ниже, чем тот, кого принято считать психически неуравновешенным. Если больному, находящемуся при смерти, хватало воли на создание чего-то, что выше всяких похвал, то моё отречение было от этого было бы величайшим позором для собственной совести.

Осень. Он всегда рисовал только осенью. Потому что всё должно быть правдоподобно. Нельзя было отрекаться от традиции. Нужно было успеть всё в рамках тех сроков, которые определялись непредсказуемой погодой.

Если я умру, то стану хорошим поводом для анекдотов. Ипохондрик, подвергающий своё здоровье риску, ради каких-то неоправданных мотивов и слабых ценностей.

У меня не было времени на то, чтобы рассуждать. Не было времени, чтобы анализировать. Я решил, что сделаю это как только закончу дело. Начну себя осуждать за необдуманность. Начну гнобить за то, что загубил будущее, лишив хорошей работы и заработка. Начну третировать себя за примитивность взглядов и отсутствие воли к последовательности в их соблюдении. Всё это потом. Я обязательно ещё доведу себя до жуткой депрессии, но как только всё будет сделано.

Я раньше всегда спрашивал себя, где находят силы великие, чтобы создавать свои произведения. Писатели, создающие романы на восемьсот страниц. Режиссёры, снимающие трёхчасовые динамичные фильмы, не отпускающие внимание ни на секунду. Музыканты, готовые репетировать ежедневно не меньше двенадцати часов в день. Но теперь, когда меня и самого одолевала идея, я не мог никак остановиться. Только сон, жажда или голод моги воззвать меня к непродолжительной паузе, да и то у них это не всегда это получалось.

Когда я был готов, начал рисовать картину точно также, тратя на неё всё имеющееся у меня время. Бывало доходило до такого, что я мог сутки не отходить от мольберта, возвращаясь домой, когда уже буквально сваливался с ног.

Только теперь я мог понять, почему так старательно работал Без. Когда ты не знаешь, как лучше подойти к работе, делаешь всё слишком пристально, порой неоправданно, потому что ошибок это нисколько не уменьшает. Но я старался как только мог.

Я рисовал, совершенно не думая о тех слова, зачем это делал сумасшедший художник. Да, мне это было интересно, но как знать наверняка, не пустышка ли эта работа. Может, дорисую и можно будет отправить на какую-нибудь выставку? Есть же авторы одной книги или одной песни. Почему бы тогда не найтись художникам одной картины? Я от такой роли не отказался бы. Всё равно это лучше, чем ничего.

Когда всё было уже готово, оставался только один штрих. Эти грёбанные двери. Что с ними делать? За всё то время, которое я потратил на Беза и его картину, я потерял из виду, кажется, самое главное — те правки, которые необходимо внести в действительность; ту фальшь, которая нужна для правдоподобности.

Лихорадка передалась и мне. Не от чужой заразы или просто слабого иммунитета, ипохондрии или плохой погоды. Это была творческая лихорадка. Когда тебе становится мучительно трудно от того, что хочешь творить, но не знаешь как, не знаешь что именно от тебя требует твоё больное возбуждённое сознание.

Я продолжил работу на дому. Стал, как мне кажется, портить картину попытками внести свою версию в действительность. Затем стал портить её намерено. За трое суток этой лихорадки я поспал, наверное, в сумме не больше четырёх часов. Я делал очень много черновиков. В попытках вместить в эти фасадные проблески свои двери, я, наверное, обрисовал на отдельных чистых листах все возможные варианты. Я даже подумал, что мог бы стать неплохим дверным дизайнером. По крайней мере оригинальным и универсальным. Но важным был совершенно другой вопрос. Какие двери были подходящими для этого золотистого дома.

Врата, открывающие вход в золотой дом.

Мне в голову пришла замечательная идея. Не сразу, что очень жаль, очень даже не сразу, но когда меня осенило, эта идея даже показалась очевидной, по крайней мере мне и навряд ли остальным. Я нарисовал двери, стилизованные под райские врата, по крайней мере в моём представлении и в соответствии с компоновкой фасада здания. Всё должно было быть идеальным.

Когда я внёс последние штрихи и картина уже была готова, у меня было всего несколько секунд насладиться тем замечательным чувством, которое наступает с окончанием долговременной и кропотливой творческой работы. Я называю это чувство сухой эйфорией, которая будто бы затаилась под утомительной усталостью от убивающего творческого труда.

На это было не так много времени, потому что почти сразу, как я отложил кисть в сторону, раздался страшный оглушительный взрыв, содрогающий землю. От ударной волны попадали все мелкие вещи в комнате, а я свалился со стула.

Поднявшись и оглядевшись, я обнаружил, что всё в доме было вверх дном. Первая моя мысль была, что это теракт, а затем подумал, что, может быть, землетрясение.

Но я обратил внимание на упавшую с мольберта картину. Она резко потемнела. Золотистые деревья на ней почернели, а листва исчезла. Позолоченное здание словно начало расплываться, а посередине и вовсе треснуло пополам, раздробившись на две части. Небо было затянуто тучами.

От картины меня отвлекли человеческие крики. Я подбежал к окну и обнаружил, бегущих в разные стороны людей. Так как рядом была больница, было много стариков, которые не находили в себе силы спасаться от неведомой силы. Куда они бегут? А главное от чего? Некоторые, кто не спасался бегством, с ужасом взирали на небо. Посмотрев вслед за ними вверх, я обнаружил таинственные крылатые человекоподобные фигуры, целиком снизу до верху серебряного цвета. В руках их были такого же серебряного цвета копья, на которые они насаживали людей. Всех без разбору. Стариков, детей, мужчин и женщин. Лица их были озлобленными. Они наслаждались совершаемым насилием.

Я слишком долго наблюдал за чудовищным действием. Настолько долго, что один из этих монстров обратил на меня внимание. Он бросил копьё прямо в меня. В самый последний момент я отпрыгнул в сторону и чудом удалось спастись. Копьё пролетело насквозь, прожигая на своём пути пластиковое окно. Я поспешил перехватить его, но как только я схватился обеими руками, почувствовал жгучую боль в ладонях. Буквально отодрав руки от серебристого металла, я обнаружил на них страшные ожоги. У меня не было времени на первую помощь. Нужно было спасаться. Я бросил квартиру и побежал прочь.

На выходе из подъезда почти лоб в лоб столкнулся с одним из этих серебряных тварей. В этот момент он пожирал мою соседку, с которой я, собственно, даже не был знаком. Ту самую, которая желчно отзывалась о Безе. Своими острыми металлическими зубами он раздирал её плоть. А увидев меня, тут же бросил уже мёртвую старуху и устремился на меня. Мне ничего больше не оставалось, кроме как побежать обратно. На улице слишком опасно.

Войдя назад в квартиру, я побежал на кухню, чтобы схватить нож. Сомневаюсь, что он поможет в схватке с этими чудищами, но так было как-то поспокойнее, увереннее.

Пока я в панике бегал по квартире, я не сразу заметил, как исчезло копьё, брошенное одним из этих серебряников, а окно на улицу было оплавлено до основания. От него ничего не осталось, кроме рам. Я был настолько озабочен своим страхом, что не заметил и то, что один из этих сволочей уже давно наблюдает за мной, неподвижно стоя в тёмном углу. Выйдя из мрака, он уверенным шагом подошёл ко мне вплотную, одной рукой схватил меня за руку и сильно сжал, заставив опрокинуть нож, а другой за горло, подняв вверх над полом на метр.

— Не надо, — чуть ли не рыдая, сказал я.

Но эта тварь в ответ лишь оскалилась. Он отшвырнул меня в сторону, а затем, схватившись за копьё, резким ударом вонзил его мне в грудь. Я с глубоким сожалением взглянул в эти едва узримые очи, в которых не было ни души, ни жизни, только бесконечная бездонная пропасть. А затем он ушёл, так и оставив меня умирать с копьём в груди без возможности даже пошевелиться, буквально прибив к полу. Жуткая боль пронзала меня, но я был ещё жив. Вытащив из последних сил копьё из своей груди, я подполз к картине, которая прямо на глазах преображалась во всё более чудовищный пейзаж. Я стал полосовать её ножом, превращая в бумажные отрезки. А закончив, откинулся назад, чувствуя, что больше нет сил сопротивляться смерти. Последнее, что я запомнил — рассеивающие тучи. Передо мной открылось вновь сияющее небо. Но ещё несколько мгновений и оно затянулось алым цветом. Я потерял сознание уже под душераздирающие крики людей.