Босоногие цветы

     Бесцельно бродил я по улицам Севильи. Уже давно без дела, не в силах написать ни строчки. Моя тень знала вкус каждого переулка. А я часами мерил шагами улицы. Порой, казалось, будто я пришёл в Испанию пешком из неоткуда. Самолёт, сборы, дорога от аэропорта стерлись из памяти. Я не знал, зачем приехал сюда. Не мог подобрать символа, способного дать имя моим чувствам.

     В первые дни меня вели запахи. Цветы, деревья, горячая пыль. Не осознавая, подобно младенцу, чей первый вдох был напоен этим воздухом, я узнал вкус de la tierra… Земли.

     Люди – толпами, поодиночке, парами – одинаковые в любом уголке мира, становились мне в те дни понятнее и ближе. Я плохо говорил по-испански. И оттого жесты и взгляды вышли на первый план. Потеряв себя, я с жадностью пил чужой смех, вдыхал аромат духов, разбавленный потом и желанием; и читал, как бессмысленные строки Кафки, движения незнакомцев.

     Наступали дни, когда переполненный чужими переживаниями, спал по двенадцать часов кряду. Писать не получалось. Тогда мысли, не умещаясь в голове, растекались мурашками по коже. В такие минуты я теребил ногтями кончики пальцев, барабанил по поверхности стола, спускался в зал и наигрывал простенькие этюды на пианино.
В один из таких дней меня застал за игрой хозяин заведения, в котором я жил.
Дослушав до конца, он с улыбкой закивал. Спросил что-то о музыке, об этой мелодии и, наконец, взял с меня обещание посмотреть вечером на артистов фламенко. Как выяснилось позже, там выступал его сын, гитарист, что в общем-то не имело большого значения, так как знакомы мы не были, а внешнего, узнаваемого сходства с родителем он не имел.

     Кафе с традиционным названием Tablao оказалось уютным, но небольшим; я обрадовался, что пришёл раньше. Люди быстро заполняли пространство зала, улыбались, напевали что-то, незнакомая девушка сделала мне комплимент. По крайней мере, так выглядело из-за ее улыбки, потому что слов было не разобрать. Зрители зааплодировали появившимся на сцене артистам. Шум, голоса людей, смех, мои взгляды по сторонам – всё смолкло, когда ожила сцена. Сначала появились трое: певец и два гитариста. И началась история…

     Слова певца рисовали картину неведомой мне повести, ведь я, конечно, не понимал ни слова. Он пел не просто на чужом языке, но и с незнакомыми мне ранее интонациями. В его песне слышались будто бы не только одни слова, но и смех, и страдание. Гитары вторили рассказчику. И нет, пожалуй, нужды восхвалять мастерство гитариста фламенко. Не всякому удаётся столь изящно подбирать слова, как справлялись музыканты со струнами и нотами. Игра их была столь естественной, что не мыслилась специально эпитетом сложная.

     И я перестал быть посетителем кафе, не был ни собой, ни кем-то ещё. А сам словно бы стал Историей. В ней были следы на горячем песке, мужчины и женщины, покидающие очередной город. Почему-то представлялся бродячий цирк – маленький осколок человеческих судеб. И даже выход на сцену танцоров не развенчал моих иллюзий.

     Меж тем, танцоры довершили картину. Страсть музыки обрела форму. И я, писатель, дающий названия  всему, что вижу, не смог подобрать слов. Инструмент. Песня и танец. Что могло быть естественнее? Тогда отчего так пленила цыганская юбка, отчего хотелось отбивать этот ни на что не похожий ритм? И уйти вслед за Эсмеральдой, за бродячими артистами, за любовью (продажной или девственно честной). Пойти вслед за ушедшими временами.

     Босоногие ребятишки, которым не суждено было знать грамоты, они учились у старших воровать ли, петь, мастерить вещи. Они рождались для другой жизни. Вечно свободные, бегущие вдоль стен чужих домов в своих цветных одеждах, отбивающие затейливые ритмы пыльными ладошками. Они взрослели, совершенствуя мастерство детских забав. Их пальцам не суждено было сжимать перо, но эти самые пальцы гуляли по горлышку большого кувшина, извлекая музыку, которую не записать ни нотами, ни цифрами.

     Люди уходили из очередного города, унося с собой печальную или не очень историю. И как было рассказать ее в новой стране, где правит незнакомая речь? Как поведать товарищу о тайной любви, оставленной у городских стен? О таком следует петь, танцевать. Не соревнуясь, а всего лишь делясь.

     Теперь уже нет бродячих артистов. Забыто искусство, которое заменяло им школы и церкви. Их ноты рассыпались по пыльным дорогам, песни спеты под стук лошадиных копыт и скрип колёс. Когда-то давно мои предки возможно и не пели их сами, но слышали на рыночных площадях и уличных представлениях. И теперь эта память отзывалась во мне, пока я смотрел на сцену, фантазировал, позволял очаровывать себя.

     Когда всё закончилось, в том числе и долгие зрительские аплодисменты, я не мог уже просто уйти. Маленький кусочек мозаики нашел место где-то внутри меня, и я теперь упивался новым ощущением своего тела, слуха. Итак, я полюбил что-то новое. Некоторое время спустя, когда почти все посетители разошлись, я ещё оставался на месте, пил напитки, заботливо предложенные официантом, смотрел на пустую сцену. Потом вышел на улицу. Одновременно со мной из-за угла появились танцовщица и один из гитаристов, шедших, очевидно, от чёрного входа. Они смеялись. Я помахал им. Они в ответ, приветливо, искренне. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел на эту пару.  «Интересно, - пронеслось в голове, - возможно ли выделить его и ее в толпе?» Она это не то же самое, что балерина, которую угадаешь по худобе. Он не ходит повсюду с гитарой. Даже сейчас она вроде бы простая женщина, в обыкновенной одежде, волосы распустила. И всё же…

     Мне показалось, в тот миг я уловил нечто особенное, но тут же передумал. А затем будто бы догадался: так ли для нее самой важно выделяться, если она (или он) итак несут в себе историю и имеют нечто, что невозможно ни отнять у них, ни заставить забыть.

     И захотелось сказать об этом. Ведь и я не был обычным зрителем. Этот вечер и многие последующие я писал. Наслаждался вновь обретенной чёткостью мыслей как хорошо настроенным компасом. Но писатель работает не только за столом. На улицах старых кварталов, на дороге, ведущей из города – повсюду. Я искал слова – мои сокровища, оброненные очень давно кем-то, покидающим город.