Первый Поцелуй. Дружба

***

Ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?
      
***
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвленной души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, все чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?
Всё равно засмеёшься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Нет. Вру. Не просто поцелуй.
                Первый. 
          Первый  Поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из дебрей прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, атмосферы, в которой жил, плавал, как дафния в океане, самого воздуха, витамина времени, в конце концов. То есть, пережить сызнова, доподлинно пережить…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, воздух, дебрь, где завязались  всё: яблони, встречи, галактики, миры, сновидения………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………


Дружба


Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом.  Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьёзно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
     Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?..
Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже  роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
    Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая.»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моём воспалённом мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной…  что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи… уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода – на поэтов, на романтиков, на сумасбродов…
Да ты это помнишь. Ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что? Ничего. Ровным счётом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешённости… А потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать всё, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же я боялся, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всеръез. И не до конца…
И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь… 
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – рано или поздно это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
     Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света, широко рассекавшего вьющийся снег. Отвечала улыбкой, и только. Ты только позволяла потом, всю нашу жизнь, целовать тебя, владеть тобою, и только ждала, ждала, ждала… ждала чего-то другого. Или – просто другого?..
…и он явился, твой другой. Хороший, бережный муж. Явился определённо не с горних вершин,  но зато принёс цветы… а потом детей… а потом достаток...
Называется – приехали.
    Но ведь недождалась, недобоялась и ты! И ты, дорогая, недобоялась – как со мною, так и с ним. Иначе как объяснить все твои метания? Можно сказать – с жиру бесилась. Можно и так. А можно иначе – тебе не хватало того, что отчасти знала во мне и совершенно не видела в муже. То есть, отбрасывая частности, не доставало тебе поисков – Тебя. Моих же собственных поисков не кого-нибудь, а собственно – Тебя…
Знала, прекрасно знала, что недождалась, что я ещё не успел отыскать в тебе – и тебе же открыть! – Тебя. Может быть, лишь тогда по-настоящему ты смогла бы увидеть – меня...
…вот такая смешная, запутанная история.

         Впрочем, история решительно не окончилась замужеством. Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты всё охотнее продлевала воровские схождения-расхождения.  И всё тебе чего-то недоставало. В духовном плане особенно.  Телесно ты была вполне (и даже – сверх, учитывая «двоемужество») обеспечена.
       Что тут сказать? Половинки так редко находят друг друга, что промыслительная и почти невероятная их встреча более похожа на нечто запредельное, нежели на реально земное…
Да, но мне-то что делать, скажи… что делать мне, дураку, неандертальцу, если и теперь, после тебя, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной, всякий раз – первый?..
Не отбоялся своего, что ли?
Чего не отбоялся?
Женщин в жизни не видел?
     Видел, видел, перевидал…  даже и самых неумех пробуждал… и ввергал в трясину пробуждённых, наглеющих с каждым разом кровей… и ласкал, и куражился, и морочил… и всё искал, искал, искал… 
Так что же мне мешало, что схватывало мне сердце? Всякий раз, как только я чувствовал приближение Этого, всякий раз, когда чудилось, что ещё вот-вот, ещё немножко, и я увижу Тебя, – боязнь ошибки отталкивала. Да не отталкивала, а попросту вышибала, как вышибает пробку перенапряг энергетики.
     И  благодарить бы эту боязнь, ведь от скольких пустейших хлопот упасла! Ибо, уже преодолевший боязнь, я чаще всего обнаруживал на месте влажных, суливших тайну очей, опустошённые глазницы, осязал пустое жадное лоно, и только...
И куда он только уходил, где он потом таился, тот мерцающий свет, полный прелести ожидания? Сплывал с тенями, слизывался с помадой, сбрасывался вместе с одеждой? Не знаю… но и благодарить её не хочу, эту боязнь.

Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя – равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот…