Перевал, глава 5

С того момента, когда на дворе у бая его окатили водой и выяснилось, куда и зачем их привезли, Гришкой владела одна только мысль – бежать. Он не сомневался, что сможет уйти, и унизительное полуголодное существование воспринимал как временное неудобство. Даже к побоям относился равнодушно, уверенный, что всё это – ненадолго.
Не склонный терпеть притеснения, - сдерживался, но не из страха, а чтобы усыпить бдительность и осуществить свои тайные планы. Он считал себя настолько выше полудиких горцев, что ему не приходило и в голову - бояться. Тупые выродки, только вчера слезшие с деревьев, - что они могут сделать ему? Стоит лишь обмануть, обойти похитрее, и всё это исчезнет, забудется, как случайное недоразумение, как наваждение, как дурной сон.
Бегая и доводя до бешенства вспыльчивых надзирателей, он чувствовал кураж, видел в происходящем игру, состязание, где преимущества, конечно же, на его, Гришкиной, стороне и именно он в итоге останется победителем.


Но время шло, близилась зима, а наваждение не исчезало. Временные трудности становились постоянной проблемой, равнодушие сменялось раздражением, раздражение – ненавистью.
Гришку бесило всё. Надсмотрщики, которые не спускали глаз, обязательная работа, которую приходилось исполнять, аромат изнывающей на огне баранины и безвкусная пища, которую приходилось есть - всё это приводило его в ярость и, выслушивая очередное приказание Ахмета, он чувствовал, как мускулы сводит судорогой от желания ударить.

Часто поздним вечером или ночью, когда Илья уже спал, Гришка лежал с открытыми глазами, в сотый раз перебирая в памяти обиды и унижения, и кто-то ненавистный, без лица, являлся из пустоты и виделось: вот он хватает его за грудки и со всей силы, с размаху припечатывает мордой об какую-нибудь мазанку, так, что фонтаном разлетаются в стороны розовые, смешанные с кровью мозги.
И таким осязаемым, реальным было это видение, что тянулась вперёд рука и сжимались пальцы, как будто держа ещё чью-то одежду, а из глубины, от самой преисподней поднималась свинцовой тяжести чёрная туча, застеняя взор, заливая непроглядным мраком и без того тёмное пространство ночи.


В тот день, когда его, до полусмерти избитого, заставили перетаскивать с места на место воду, когда кипяток попадал на содранную кожу, и он до крови кусал губы, чтобы не заорать от нестерпимой боли, спинным мозгом ощущая, как тешит это «хорошего хозяина», - в тот день что-то перевернулось внутри. Представление об окружающей действительности, ещё минуту назад ясное и очевидное, вдруг спуталось, помутнело и растаяло, оставив после себя лишь пустоту и недоуменную растерянность.


Так человек, заигравшийся в казино, ошалев от яркого света и табачного дыма, позабыв обо всём на свете, следит, как завороженный, за бегом резвого шарика, думая, что вот уж сейчас-то наверняка ему повезёт. Упадёт шарик на заветную цифру, сыграет ставка, отломится куш и разом перевернётся, изменится жизнь, - из серой рутины превратится в нескончаемый праздник.
Подадут шампанское, засуетятся, заулыбаются подобострастно крупье, загорится зависть в глазах других игроков, и хлынут все, потекут в твою сторону, ибо ты – герой дня. Любимец удачи, король джек-пота, желанный гость на модной вечеринке, топ-модель для фотографа из гламурного журнала!
Весь мир – у ног!

Но предатель шарик падает на «зеро», ставить больше нечего и наивный мечтатель вдруг оказывается на улице, где огней нет, где темно и бесприютно и никто не улыбается ему.
Иллюзия рассеивается, но понимание реальности медлит прийти на смену и, не в силах осознать, что он – банкрот, человек бессмысленно озирается по сторонам, тщетно пытаясь сообразить, что с ним произошло и что он сейчас должен делать.


Подобно этому и Гришка, пинком выбитый из придуманного им, приятного, тешащего самолюбие мира, неожиданно прозрел и то, что он увидел, никак не удавалось ему ни переварить, ни усвоить.


Оказалось, что всё совсем наоборот, что не эти глупые «чебуреки», а он, умный и сильный, он здесь – никто. Это с ним - играют, с ним могут сделать всё, что угодно и если он ещё жив, то вовсе не благодаря своему превосходству, а просто потому, что для местных он – меньше козявки, - и раздавили бы, да возиться лень.

Ещё вчера так твёрдо уверенный в том, что имеет чёткий, продуманный план, знает, где находится и что нужно делать, - сегодня он не только сомневался во всём, что окружало его, но даже не готов был сказать, точно ли это – он сам? Тот ли это своевольный атаман, властный предводитель, - таскает сейчас помои и подметает двор для неумытого бая?


Почему? Как это случилось? Каким волшебством? И зачем? Зачем он здесь? Кому нужно было, чтобы в судьбе его в одночасье перевернулось всё с ног на голову?
Жил он не тужил, были у него друзья, были и подружки, приятно текло весёлое, вольное время, никому он не был обязан, никто не указывал ему, что делать, и вдруг - очутился в каком-то неведомом мире, где непонятные люди говорят на непонятном языке, где его всё время бьют и унижают, где помыкают им, заставляя выполнять дурацкие поручения, и он не может отказаться… Почему всё так изменилось?


Снова и снова задавал он себе одни и те же вопросы и снова оставались они без ответа.


И сейчас, глядя на звёзды, вспоминая картины уютного семейного быта, виденные днём, Гришка понимал, что настоящая, реальная жизнь, она – там, и что его в этой жизни нет.
Зацикленный на своей собственной, единственной и неповторимой персоне, воспринимающий весь остальной мир не иначе, как бесплатное приложение к ней, он не шутя был уверен, что местные только и заняты переживаниями по поводу очередной его выходки, а выяснилось, что они даже не замечают его, что он не только не может помешать или создать проблему, а не может даже возникнуть, материализоваться среди них.

Вся эта людская масса, напоминающая дружную, счастливую семью, укрывшуюся от тревог на каком-то новом Ноевом ковчеге, существовала отдельно, в другом измерении. Там, в этом параллельном мире, свободные люди, которым до него не было дела, могли общаться, ходить в гости, делать что захотят, есть, что захотят, иметь жен и детей, смеяться и плакать.
Он же может лишь пресмыкаться, ползая в грязи у них под ногами.
Наивно было думать, что его воспринимают как врага, с которым нужно бороться, что он по-настоящему действует на нервы, причиняет беспокойство. Назойливый комар, - вот самое большее, на что он мог бы рассчитывать. И если этот комар надоест окончательно, его прихлопнут. Не объявят войну, не вызовут на дуэль, не назначат состязание. Просто прихлопнут.
Могут прихлопнуть совсем, могут покалечить, чуть-чуть не добить для забавы, чтобы интереснее, веселее было наблюдать, как корчится, тужится, цепляясь за свою ничтожную жизнь комар.
И воспротивиться этому, воздать, ответить обидчикам – у него нет даже шанса.
И это не кончится. Так будет всегда.


Ему не уйти – вот ответ. Теперь это ясно. Не уйти с проклятой горы, где до конца дней обречён он терпеть унижение и голод, влача полузвериное существование.
Рабы Умара, зашуганные и забитые, бессловесные существа, которых он даже не считал за людей, - вот образ будущего, которое его ожидает и других вариантов нет. Другого не будет.
Ему не уйти.


Текла ночь, светлел квадратик окна, а Гришка всё припоминал и раздумывал, то ругая, то жалея себя, пережёвывая на разные лады осенившую его отгадку, пытаясь осознать и осмыслить то, что старый Илья понял уже в первые дни.
Закрывая глаза, видел тихие, ласковые улыбки женщин, склонявшихся над своими детьми, думал, что и у него могла бы быть семья, тёплая, уютная атмосфера, и он мог бы быть счастлив.

А теперь этого не будет. Не будет никогда. Ничего не будет.

Не будет улыбок, тихих ласк, семейных вечеров, не суждено ему увидеть, как его ребёнок смеётся на руках у матери...
А суждены ему – крик, грязь, вечное унижение и побои. Он достаточно пожил здесь, чтобы усвоить распорядок дня. И завтра, и послезавтра будет то же, а если так, то чем быстрее наступит этому конец, тем лучше.

Он ничего не может им сделать? Хорошо, пускай.
Зато он может сделать себе, сделать так, чтобы прекратилось всё это. Это – в его власти и уж конечно он не упустит возможность.


Надо только придумать что-нибудь… чтобы быстро… надо всё это… всё это как-нибудь побыстрее… как-нибудь побыстрее… придумать.


                _____________



За ночь Гришка так и не сомкнул глаз. Как встрёпанный вышел он утром из сарая и на что бы ни упал взгляд, всюду виделось ему расплывшееся лицо блаженствующего в довольстве своей полной чаши Алабая.

Имея всё, что необходимо, и даже гораздо больше, ненавистный толстяк захотел ещё и его, Григория Развина. Его волю нужно было поработить, над его телом надругаться, чтобы жирный, одуревший от власти ублюдок мог почувствовать себя удовлетворённым вполне. Пресытившись вещами, захотел он получить в распоряжение чужую жизнь, и получил. Получил, что хотел. Украл, отнял всё, не оставив даже надежды, и теперь изгаляется над ограбленным на всей воле, повышая свой «статус».

Но ничего… Осталось уже недолго. Надо только придумать что-нибудь… побыстрее.


По случаю назначенного на этот день пира рабов подняли ни свет, ни заря.
Таская воду и уголь, что-то вынося и занося, подметая и расставляя, Илья то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону своего напарника. Он заметил перемену в Гришке и тревожно гадал – к добру или к худу.


А Сафар тем временем колдовал над угощеньем, в стремлении к совершенству силясь превзойти самого себя.
Как заведённый бегал он из стороны в сторону, командуя в кладовой, поворачивая баранью тушу на вертеле, подсыпая и помешивая, добавляя и отбавляя, успевая везде, как будто у него было не две, а четыре руки.


Вот, кажется, только-только шкворчало что-то внутри огромной чугунной сковороды, распространяя аппетитный, такой домашний запах жареного лука, - и уже сковорода исчезла, а её место занял необъятный котёл с рисом, белым, рассыпчатым, нежно-пушистым как облако. Никто из простых смертных не дерзнул бы и прикоснуться к этому чуду, но повар, не церемонясь, запускал в облако огромную деревянную ложку и, с силой поворачивая её, как будто вручную заводил автомобиль, перемешивал с рисом обжаренные лук и мясо, коренья и сушеные травы.
Добавив отливающего глянцем чернослива и специй, повар накрывал котёл крышкой, оставляя его томиться и напитываться ароматами, а сам уже дробил острым, как сабля, ножом грецкие орехи, мелко резал новую партию набухшего в воде мясистого чернослива, выжимал лимон и яростно отчитывал помощников, не успевших ещё натереть на тёрке варёную свеклу.
Тёмный, фиолетово-зелёный базилик, кудряво-воздушный, кружевной салат, петрушка и майоран, яркая, апельсинно - оранжевая морковь и матово-насыщенный, цвета топлёного молока чеснок, специи в баночках и плошках, пахучие пучки засушенных растений - всё это разнообразие фактуры, цвета и запаха впечатляло сильнее самого изысканного натюрморта и даже избалованных присных Алабая не оставляло равнодушными.

Что уж было говорить о несчастных пленниках, не видевших ничего, кроме кукурузной похлёбки. И Гришка, и Илья оба истекали слюной, но если старик относился к этому, как к ставшему уже в чём-то привычным неудобству, - их ведь и раньше не приглашали на хозяйский пир, - то Гришка после бессонной ночи воспринимал происходящее по-другому.

Настряпают… будут обжираться всю ночь… а ему – в дерьме с голоду подыхать…

Но ничего, ничего… Надо только как-нибудь… побыстрее.


Глядя, как Сафар перетирает с солью куски влажной, лоснящейся баранины, как посыпает их перцем и из бардовых, нарядно – мраморных в своих белых прожилках, они становятся тёмно-серыми, будто припорошенные хлопьями золы, как потом обваливает их в невыносимо ароматных сушеных травах и, сбрызнув уксусом, нанизывает на длиннейший стальной прут, - Гришка готов был вцепиться зубами, но не в кусок мяса, так любовно лелеемый поваром, а самому ему в глотку.
Он всё время смотрел в землю, боясь выдать, не вовремя выказать своё настроение, но внимательный Илья, даже перегруженный в этот день поручениям Ахмета, видел, что с Гришкой неладно, и в душе у него с каждой минутой нарастало беспокойство.


В обеденный перерыв Гришка даже не взглянул на неизменную плошку с кашей, а молча повернулся и пошел в сарай. Из-за чрезмерной занятости Сафара, пищу рабам выдавал один из помощников и Илья, довольный, что поведение Гришки осталось без внимания и не вызвало расспросов, поспешил взять обе порции и убраться восвояси.


Гришка лежал на полатях, отвернувшись к стене.
Ни о чём не спрашивая, Илья поставил его миску рядом на пол, а сам устроился в своём углу на соломе.
Обмакнув лепёшку в горячее безвкусное варево, он стал медленно жевать, придумывая, чего бы такого сделать, чтобы вызвать Гришку на разговор. Но набирая воздуху и порываясь произнести что-то, всякий раз только сглатывал слюну, так и не найдя подходящего слова.
Он видел, что достаточно одной капли, чтобы переполнить чашу и боялся ляпнуть что-нибудь невпопад и спровоцировать бурю.
Боялся, что Гришка может сорвать на нём накопившееся зло, и тогда ему, Илье, достанется на бока; боялся и того, что тот выкинет какой-нибудь фокус по адресу надзирателей, или, чего доброго, - самого хозяина, и тогда достанется уже самому Гришке.
Ни то, ни другое Илье не нравилось и, услышав, что их зовут, он пошел продолжать работу, так и не решив, чего больше боится.


                _____________


Время близилось к вечеру, двор заполнялся гостями, а расставленные столы – яствами. Отовсюду слышался говор, все были в приподнятом настроении, в предчувствии чего-то особенного.

Блистая щелочками глаз, Алабай наблюдал за последними приготовлениями и время от времени перебрасывался короткими фразами с поваром, в сознании выполненного долга сияющим своей обычной, во всё лицо, улыбкой. Сейчас, когда основная часть поистине царского угощения была готова, Сафар мог наконец расслабиться, наслаждаясь приятной беседой со своим патроном и, оба круглые и довольные, как Солнце и Луна, стояли они рядышком, источая на окружающих мир и благоволение.


Котлы снова были пусты, - всё, что в течение последних двух дней приготовлялось в них, разложили в мелкие ёмкости и расставили по столам. Оставалось только вскипятить воду для чая. Оглянув двор, Сафар заметил Илью, таскавшего только что доставленные снизу мешки с углём.
Во время грандиозных приготовлений истощились запасы топлива и требовалось их пополнение.
Повар кивнул Илье и на своём особенном, одному ему понятном русском языке, стал выкрикивать приказание. Но Алабай как-то кривенько усмехнулся и остановил его. После нескольких слов хозяина Сафар заулыбался шире, и махнув Илье, чтоб тот не беспокоился, стал звать Гришку.

- Эй, Грищька! Грищька! Вада таскай?!

Гришка, прибиравший что-то в дальнем углу, сначала недоуменно глянул в сторону говорящих, но когда понял в чём дело, лицо его перекосило так, что Илья не просто испугался, а почувствовал леденящий ужас. Казалось, сама смерть глянула со дна темных, сулящих недоброе зрачков.

- Давай я! Давай… - заспешил он к чану, схватив ведро и собой заслоняя Гришку, чтобы тот зверской физиономией не вызвал гнев.


Но хозяин не рассердился. Наоборот, его даже позабавила Гришкина реакция. Он посмеялся, ещё о чём-то поговорил с поваром, и пошел к гостям объявлять начало пира.


  *           *           *


Столы с угощением, низкие, похожие на широкие лавки, стояли по периметру внутреннего двора так, что образовывали полукруг с пустым пространством посредине, приходившемся напротив очага. Гости рассаживались прямо на земле, застланной где коврами, где – просто старым тряпьём, и при таком расположении места хватало всем.
Пировали всегда на открытом воздухе и даже в холодное, как сейчас, время года вольнолюбивые горцы не прятались от непогод в помещениях.
Немного тепла давали открытая топка и тлеющий костёр под вертелом, они же, по мере наступления темноты, служили источником света, поскольку вечерами ничто, кроме небесных звёзд не освещало окружающие пространства.
Только глубокой ночью в специальные крепления на стенах хозяйского дома вставляли несколько факелов и неровные тени, трепещущие в отблесках пламени, делали предметы зыбкими и загадочными, напоминая о временах далёкого, варварского средневековья.


После того, как все устроились за столами, во главе пиршества воссел Алабай.
Всегда самый первый и самый главный, не глядевший ни на кого, сегодня, вопреки обыкновению, он благодушно ждал и, как заботливый хозяин, занял своё место последним.

За спинами вальяжно рассевшихся мужчин собрались те, кому по возрасту либо по положению не дозволялось участвовать в празднике.
Дети и подростки стояли тесной, исполненной беспокойного движения толпой и галдели, как стая птиц. Женщины держались солидно, изредка обмениваясь короткими фразами или позволяя себе неширокий, сдержанный жест. Они никогда не присутствовали на пирах, не могли даже просто сидеть за одним столом с мужчинами, и это правило соблюдалось очень строго.


Но сегодня был случай особенный и гости, не приступая к еде, терпеливо ждали, зная, что в честь великого торжества для них приготовлены не только вкусные яства, но и зрелище, усладительное для глаз.


Вскоре свободное место внутри полукруга столов стали заполнять какие-то люди, несущие странного вида барабаны и дудки, а в сторонке появились несколько юношей и девушек, по-особому, празднично одетых.
Красивые и нарядные, так отличались они сейчас от всех и даже от самих себя в будние дни. Зная, что придётся выступать, что родственники и знакомые будут смотреть и обсуждать танец, они смущались и гордились одновременно, и эти противоположные чувства легко читались на молодых лицах, вызывая сочувственные, добродушно - снисходительные усмешки.

Но вот ударили барабанщики, задудели трубачи и в нагромождении звуков, среди которых даже приблизительно не улавливался мотив, на «сцену», как две реки, текущие навстречу друг другу, выдвинулись две линии.
Мужская, - подобранная, утянутая облегающими, в талию, сюртуками и женская – таинственная, не показывающая ни единого движения тела из-под широких, ниспадающих до земли одежд.

Национальные костюмы, бережно хранимые из поколения в поколение, извлекались из сундуков только в исключительных случаях по специальному разрешению. Облачённые в них деревенские артисты ощущали особую ответственность и важность свою, отчего незатейливое и примитивное действо получало неожиданную торжественность и значительность.
Лица девушек и сейчас по традиции, были закрыты до глаз, но «своих» конечно узнавали. Женщины смотрели тепло и ласково, тихонько переговариваясь и слегка указывая то на одного, то на другого из танцующих.


Проделав под одобрительные возгласы несколько незамысловатых фигур народного танца, хоровод встал полукругом напротив полукруга столов и на середину образовавшейся окружности вышли будущие молодожены.
Гул усилился, все дружно стали бить в ладоши. Под этот ритм – единственную чёткую тему в музыкальной какофонии, пара начала исполнять сольный номер.


Высокий юноша с нежной, почти девичьей кожей, с едва начинающей пробиваться над губой и на подбородке лоснящейся, молодой шерстью был знаком Илье. Асланбек, сын Умара, часто появлялся во дворе и во время подготовки очередного контрабандистского мероприятия, и просто заходя в гости на правах жениха.
Сейчас он не сводил жадных, мерцающих скрытой страстью глаз со своей партнёрши и, застыв на месте, с таким напряжением следил за ней, бесшумно проплывающей то в одну, то в другую сторону, что казалось, если дать этому напряжению выплеснуться наружу, произойдёт атомный взрыв.

Девушку Илья тоже узнал, и хотя ни разу не видел её лица, но эти лучистые, смеющиеся глаза, эти порывистые и одновременно плавные движения спутать было невозможно. Когда она с кем-нибудь из старших женщин приходила по утрам забирать готовые лепёшки, он сразу угадывал, кто это, и быстрый, живой взгляд, молниеносно реагирующий, любопытный и пугливый, как у маленькой кошки, не раз вызывал у него невольную, не замечаемую им самим улыбку.


Пара была хороша, гости за столами подбадривали всё громче, и когда танец кончился, чувства настолько переполняли всех, что некоторые, повскакав с мест, стали хватать ружья и стрелять в воздух.

Женщины умильно наблюдали.


Но вот поднялся сам хозяин и, держа в руках наполненный до краёв бараний рог, стал говорить. По лицам присутствующих, особенно Умара, который, как переспелый фрукт, казалось, вот-вот брызнет соком от удовольствия, было понятно, что речь идёт о молодых.
Жестикулируя широко и плавно, обращая лицо влево и вправо, уделяя внимание каждому, Алабай размеренно вёл свою речь, певуче растягивая слова, и казалось, что это гипнотизёр – фокусник заговаривает зрителей, чтобы усыпить.
Наконец, победно выкрикнув что-то, он прильнул губами к своему «кубку» и через минуту перевернул его, демонстративно вытянув руку, показывая, что выпито до дна.
Гости снова захлопали, закричали и, вслед за хозяином, стали осушать, у кого что было.


Вокруг столов суетились «официанты» – несколько человек из местной бедноты, которые обычно прислуживали на пирах.
Гришка и Илья в праздники тоже держались неподалёку, хотя и не удостаивались чести подносить угощения. Грязной работы хватало всегда и для того, чтобы вынести мусор или убрать блевотину за кем-нибудь из «перебравших» гостей, годились и рабы.
А главное, ближе к утру из-под носа абреков, упившихся до бесчувствия, легко было натаскать объедков и пиры становились тем редким случаем, когда невольники досыта наедались и даже припасали немного впрок.


Музыканты всё так же сидели внутри полукруга, услаждая слух пирующих, но зрители начали расходиться. Близилось время настоящего веселья, в котором могли участвовать только взрослые мужчины.

Радушный хозяин, снова приподнявшись, произнёс несколько слов, указывая на столы и приглашая отведать яств.
Два раза повторять ему не пришлось. Художественные произведения Сафара, так долго дразнившие нюх, наконец-то можно было попробовать на вкус, и все дружно принялись за дело.
Кроме тарелок, чашек и плошек, в праздничную сервировку входили также вилки и ложки – предметы, нечасто используемые местными жителями. В повседневном обиходе ложкой обычно служила свёрнутая «конвертиком» лепёшка, а вилку успешно заменял нож, - инструмент, который имел каждый уважающий себя мужчина в ауле. На пирах большинство гостей, не церемонясь, прибегало к привычному способу, а дополнительные элементы сервировки так и убирались нетронутыми в закрома до следующего раза.


На этих ножах и были сосредоточены подспудные чаяния Гришки.
При всём пренебрежении к пленникам, малейшая возможность угрозы с их стороны пресекалась на корню, и в этом отношении за ними следили очень чётко. Ничто колющее или режущее, горючее или взрывоопасное не было доступно рабам, и даже когда Илья брал лопату, чтобы сгрести накопившиеся отходы в загоне у овец, Ахмет усиливал бдительность, провожая глазами каждое его движение.
Но в дни торжеств, как сегодня, суровый блюститель позволял себе немного расслабиться и, стараясь не попадаться ему на глаза, но и не уходить далеко, Гришка крутился у столов, думая о том, что когда все перепьются, заснут или просто перестанут соображать, можно будет незаметно вытащить у кого-нибудь нож, и тогда…

Он не додумывал мысли, не формулировал, но всеми фибрами чуял, что нож - это возможность, шанс, что, имея нож, гораздо проще будет ему достигнуть цели, осуществить задуманное, что нож – путь к свободе, счастливый билет, в один миг уносящий в бесконечную даль от постылого существования.


Следующая глава  http://www.proza.ru/2017/10/06/198