Обещание Дождя

               

 Чем чище помыслы, тем больше незаметных поблажек от Бога!

«Адвокат для проклятых» (1989)



    Утренний секс снова отменялся. Алена быстро вскочила с постели и одела всю свою амуницию для бега. Ее сосредоточенно- каменное лицо было уже там, на дорожке с чужими мужскими глазами. Дождь, в этом ее утреннем ритуале, понимал многое если не сказать, что понимал все... Он знал зачем на утреннюю пробежку она одевает на большие пальцы два толстых золотых кольца? Зачем бегает в тесной и очень облегающей иллюзии спортивных шорт? Зачем одевает провокационные маечные топы из тонкого материала? Как мучительно некомфортно она бегает с ее третьим размером груди и без лифчика? Зачем не одевает бейсболку и не подкалывает волосы, оставляя копну волос развиваться при каждом шаге? Зачем красит глаза и губы, выбегая на стадион, наконец?
Бред какой-то, очень понятный и неприятный бред, но…, с учетом характера Алены, все было логично и даже ясно. Она была на утренней охоте и ее глаза сверкали, как только появлялся новый мужик не на горизонте, а где-то рядом. Бедра начинали ходить ходуном от одной стройной ноги до мышц другой, танцуя первый вальс завлеканий. Взгляд романтично косил, волосы забрасывались назад театральными движениями, ресницы учащенно начинали биться в новом обмороке о поверхность глаз. Улыбка закрывала все лицо, демонстрируя отбеленные зубы и розовый язык облизывал губы со скоростью молодой спортивной гюрзы. Ее выворачивал собственный МХАТ и жажда охоты на богатого носорога. Всегда серьезная, она рыла землю в поисках железобетонного ходячего банка с пороком немыслимой щедрости, чтобы забить чужие денежные кучи для себя на ближайшие тридцать лет. На пути к своей цели она перемалывала на фарш мужские члены, сердца и возможности. Алена до спазм живота качала пресс дома, но никогда не делала этого на стадионе, она тратила там время на охоту, а не на спорт. Свой мир, свой стиль, своя редакция женского журнала в голове, свой газетный киоск.
 Дождь лежал на кровати у открытого балкона раскинув ноги и слушая звуки близкого стадиона. Он лежал на простыне, усеянной звездами. Они спускались и поднимались, устремляясь в стороны, как праздничный ликующий салют, заставляя его спину закрывать четверть звездного неба. Он любил свежесть этих самых звездочек, их запах после стирки и сушки на солнце. Простыня с космосом без Луны совсем не пахла ночными небесами, она пахла телами двух любовников. Теплый ветер разгуливал по его волосатой груди и таким же ногам, объявляя утро уже случившимся фактом. Теннисные корты перекликались точечными звуками мячей и выкриками утренних ракеток, баскетбольный щит дергался в припадке от промахов тугих мячиков, хлопали дверцы машин, и кто-то давал дельные советы утренним футболистам, выкрикивая воздушные ругательства в спортивный воздух стадиона.
Прошло пять минут и голый Вадик, встав с кровати, подошел к сумке и нырнул туда рукой. Достав военно-морской бинокль героя-деда, с очень дальним увеличением, он не спеша вышел на балкон девятого этажа, девятиэтажного дома и стал сканировать стадионное пространство, ощущая нежные прикосновения солнца ко всему голому телу. Быстро найдя Алену, он стал рассматривать ее нового партнера по бегу, высокого, коротко стриженного парня, с гранитным абрисом груди. Они стояли у бордюра и мило беседовали, при этом Алена часто облизывая губы языком, как бы нехотя и лениво исполняла различные па и па-де-де из балетных партий собственного воображения. Она работала самкой, нагибаясь перед парнем и изгибая позвоночник, рисуя в мужском воображении многообещающие позы заднего вида. Продолжая беседу, она хватала для опоры его руку и задирала ногу очень высоко, изгибаясь и демонстрируя рисованную линию юной архитектуры. Алена подпрыгивала, заставляя очень шевелиться свою грудь под коротеньким топом. Все компоненты сближения работали, как проверенный танк. Парень был в восторге от утреннего спорта, он всячески ей помогал и даже давал советы по растяжке, придерживая ее ногу в месте повыше колена. Парня можно понять, он был мужик настоящий, не синий, земной, не инопланетный. Спортивная идиллия двух будущих олимпийских колец была налицо. Так бывает часто, когда никто и никому на самом деле не нужен, но обмен жидкостями, никто и никогда не отменял на приятной аллее жизни. Это всегда тренировка любви, перед встречей той самой, единственной, и как пишут все книги –неповторимой, которой нужны разные люди и тренированные и не очень.
- Все! Отношения с этой постоянно ищущей сукой, себя уже изжили. Пора перелистывать эту страницу! – громко подытожил Вадим и искренне улыбнулся взрослой тете, на цветочном балконе соседнего дома напротив, которая с интересом рассматривала стройного голого мужика.
Гномы ее одиночества выследили голого Вадима на балконе соседнего дома и показали картинку хозяйке. Женские гномы одиночества - молодцы, такие подарки бывают не у всех женщин и не каждое утро. Вадим посмотрел на часы, до возвращения Алены оставалось около сорока минут.
– Времени хватит, чтобы прыгнуть с парашютом и захватить небольшой город с почтой и водокачкой. Старший сержант разведроты Дождь - вперед! – сказал он уже тише и снова улыбнулся своим мыслям с продолжением.
Быстро запрыгнув в джинсы и легкую майку, залпом выпив стакан воды с серебряным долларом на дне, он забрал свой доллар и написал на листке бумаги следующее:
«Аленький цветочек? Говорил же я тебе много раз, что Цветок Аленький, не дает побегов ни на одной клумбе, особенно во времена гормональных бурь! Мы с тобой космонавты…! Я уже исчез из твоей жизни, как и ты из моей, мы улетели в дальний космос, посмотри карту на простыне. Ты мое прошлое, а в прошлом меня никогда не бывает, это разумная привычка. Все было замечательно, кроме каждого утра, когда у меня стоит папин подарок, как подъемный кран, как башня для маленького города Пиза…, ну, ты сама видела много раз! А ты убегаешь потеть с другими дядьками с демонстрацией всем, своей тугой, тренированной и закаленной в постельных боях попки. Пресвятая Алена распутница, когда-то ты будешь мечтать о моей Пизанской башне. Мое утро такое же почетное время для секса, как и ночь. Терпеть не буду, я воин, а не терпила. Это уже скисшее молоко нашей жизни. Ушел навсегда искать женщину, с которой наш общий луч пробьет пространство и время, и с которой мы сделаем много пузатеньких, маленьких наших копий. Желаю тебе частых шопингов, быстро переходящих в смысл твоей жизни, пока твой белый конь без всадника пасется на лугу у супермаркетов. Береги себя в мире воров чужих оргазмов, вечной лжи и ворованных, заношенных идей. Физкультурный привет тебе и всем новым членам твоего клуба неопределившихся одиноких сердец сержанта дон Гуана! Кефир в холодильнике не пей, он уже 7 часов и 32 минуты, как просрочен. Адиос на ближайшие сорок девять лет! Твой бывший мужской фужер, экологически чистого, Дождевого сока»
Аккуратно положив ключи от квартиры на лист, Вадим зашел в ванну, выхватил из хрустального стаканчика свою зубную щетку и тихо прикрыл уже чужую дверь. Пять месяцев его жизни с Аленой легли на полку его личной мозговой библиотеки в драгоценный отдел «Женщина» в секцию «Опыт». Перед глазами замаячила новая страница жизни, как большая и блестящая табула раса, совершенно белая, неизвестная никому, таинственная, как у всех, кто может быстро и качественно управлять своей жизнью. Он быстро бежал вниз по лестнице и ощущал сладкий ветер в верхних слоях своего сердца. Тренированные мышцы работали как весла, доставляя утреннее удовольствие всему молодому организму. Жизнь продолжала наводить порядок и хаос в проснувшихся человеческих головах.
  Случилось непоправимое – пришло лето! О Боже! Снова! Все календари улыбались и вздыхали, перевернув свои бумажные листья, свои цифровые обозначения и демонстрируя новую глупую информацию о том, как этим же летом, что-то сделать лучше, путем самых наименьших затрат. Легкие и простые пути достижения больших целей, целым потоком дурацких советов, начинали утро первого июня, завуалированно требуя денег, денег и ничего кроме денег. Все экраны, динамики и сайты пестрели купальниками, трусиками, лодочками, сумочками, стесняясь прямо сказать или написать:
 «Эй, девчонки, деньги есть? Несите сюда! Не думайте…, несите! И побыстрей!»
По ТВ трое наглых, совершенно развязных молодых, девушка с шальными глазами и двое парней с прореженной  бородкой, не имеющих ни малейшего понятия, что такое культура изложения информации, выпендривались друг перед другом на экране, забрасывали ноги на диван, сёрбали кофе, хамски перебивали друг друга, щелкали языками и несли безумную лобуду для тех, у кого уши воспринимают и не абсорбируют информативную глупь, вообще… Они, будучи еще личинками мух, давали глупейшие оценки и советы «…давно летающим пеликанам, аистам и буревестникам».
Тратить время на рассматривание бездарного идиотизма Вадиму не хотелось вовсе. Для опытного глаза сразу было заметно насколько сама передача является полной профанацией и безвкусием, и какая глубокая пропасть в головах у редакторов и режиссеров, получающих информацию не через мозг, а через кожу головы. Все крутилось вокруг денежного информационного торнадо, неумело разбавляя песенками зачеркнутых, цветных певиц однодневок, критикой, хохотом и откровенным ржанием по ТВ и в радио эфире. Сами вещатели были носителями социального уродства и тьмы. Телевизор переиначивал норму человеческой жизни совершенно адекватных людей, убивая любую справедливость и праведность продажных полицейских, матерей убийц, нарко- молодежи, словоохотливых до кладбищенских бандитов, вездесущего вранья и предательства. Вадим не смотрел телевизор, помня наставления умного отца – «… будешь смотреть эти помои, не заметишь, как сам там окажешься, жизнь совсем другая!». Мир был тяжело болен бескультурьем, болен мутью денежного обмена, который заслонил и испачкал судьбы миллионов несформировавшихся душ, лишив их мира человеческого духа. Этот новый пластмассовый мир диктовал опухоль унисекса, порождая новые капсулы в человечьем обличье, заставляя парней с лицами девушек, носить чемоданы с помадой и тушью, а татуированных девушек закачивать молочные железы мышечной массой анаболиков или силиконом.
Мир и в это лето продолжал сходить с ума, медленно двигаясь в весьма понятном направлении, увеличения статистики самоубийств, одиноких, заблудившихся особей нового мира, у которых происходило внутреннее кровоизлияние их крохотных Душ. Самоубийство продолжалось, программа саморазрушения была запущена, новый эксперимент штурмовал овечьи мозги…
  Вадиму повезло с детства, у него был мужской пример в жизни, железобетонный образец его отца, майора ВДВ – Станислава Викторовича Дождя, погибшего в Афганистане прикрывая высадку из БМД под номером 34. А это для любого мальчишки очень важно, чтобы был с детства пример, настоящий, несомненный, не пример, а путеводный астрономический телескоп на всю жизнь. Он был воспитан на совершенно противоположных понятиях, чем те, которые лились с помойного экрана телевизора и динамиков радио. И обмануть тридцатилетнего мужчину миром нового гниющего стандарта, прошедшего разведроту, тысячи потных тренировок и институт химии, было невозможно. Вадим относился к той редкой породе людей, которая очень хорошо знает, что такое хорошо, и что такое плохо для их собственного существования, без советов злого, курящего любовника Лили Брик и целой плеяды идеологов прошедших столетий, без контуженных специальных режиссеров телевидения для жующего стада.
 У Дождя была своя валентность, свой ум, поддерживаемый сотнями прочитанных книг от умных писателей, прошедших свои жизни с достоинством. Он знал направление своего предназначения и направление своего дирижабля, он не сомневался в выбранном пути и ожидал заветного письма на его дальний запрос. Письмо Вадим написал три недели назад, как говорила его бабушка – «… на обум Лазаря» на адрес, случайно промелькнувший в интернете. Это был адрес артели золотодобытчиков, которой хватало людей, но не хватало специалистов. Каких именно специалистов? Это Вадик и спрашивал в письме. Был вопрос, значит будет ответ. Ему давно надоел город с его схемами и хитросплетениями, он рвался на просторы неизведанных далей. Словом, Вадим Дождь был романтиком и видел мир другим, чем диктовало искусственная телевизионная канализация, мнения грязных подлецов и тайных сумасшедших с налетом интеллигентности в движениях наманикюренных рук.
Выскочить из подъезда незамеченным было трудно. Летним утром дворовой стихийный рынок обмена информацией и продажи молока и творога, уже работал на все мыслимые обороты. Пожилые женщины громко переговаривались между собой, решая маленькие задачи глобальных масштабов целого двора. Кто-то вышел что-то прикупить, кто-то удрал от утреннего кухонного одиночества и давно неинтересного мужа, тоже удирающего в гараж или на рыбалку, кто-то пожаловаться на официальную дуру из ЖЕКа, да мало ли причин выхода во двор... Коллективные сборища никто не отменял с незапамятных времен.
На краю широкой скамейки сидела ухоженная женщина в соломенной шляпе с широкими полями и голубой лентой. Ей были безразличны все эти бабы с молоком и творогом. Возрастом она была немного под шестьдесят, именно то самое время, когда в дальних странах ее ровесницы, отработав на умную страну, начинают путешествовать на круизных лайнерах по морям и океанам, тратить банковские проценты от заработанных за всю жизнь сумм, танцуя вечернюю босанову, меняя шелковые и льняные наряды с золотыми браслетами, выпивая первоклассные чилийские вина и целуясь с незнакомыми, но очень наглыми дедушками, пахнущими сладким маскулином от чистых гавайских шведок. На то они и дальние страны, страны справедливой старости, новых эмоций и незаметного омоложения душ на последнем витке кармы.
Глаза женщины в шляпе заблестели, как только из подъезда появился статный, спортивный мужчина с сумкой на плече и лицом какого-то книжного героя, который никогда не погибал. В ее глазах под широкими солнечными очками читалось вожделение и реальное желание, заинтересованность и бескрайнее любопытство. Весь двор знал, что этот красивый спортсмен, уже долго посещает Алену и остается у нее до самого утра, остальное додумывалось на скамейке, обрисовывалось, шлифовалось от каждого одинокого мозга по штриху и мазку, от пустых открыток собственного одиночества. Картина была ясна, чем они там занимаются, уже долго, очень долго. Женщина в шляпе никогда не имела такого спортсмена, у нее были другие, совсем не спортсмены с кабаньими боками и забитыми переработанной свининой чемоданными животами, с высокими должностями и шоферами в служебных машинах, рано ушедшие в другие света или даже тьму, от ожирений, циничных преступлений, изобилия коньяков, водок и бесконечных потоков снарядных колбас. Целые вагоны нерастраченных, нежных и искренних чувств бурлили в ее сердце, и она не могла смириться с тем, что все эти вагоны уже далеко за горизонтом, унесшие от нее настоящую любовь и смех ее так и не родившихся детей…
- Доброе утро, девчонки! – весело и громко пробасил Вадим, глядя на утренний стихийный женский рынок.
- Доброе утро, мальчишка! – тоже весело ответила пожилая женщина в берете, которой явно нравилось, что она все еще девчонка, хоть и номинально, в воздухе, по полу, и никакая не бабушка, как орали ее злые внуки каждый день.
Услышав его необычное приветствие, всем сидевшим на лавочках стало легче до самых глубин их сознания. У женщины в шляпе, что-то заныло внизу живота. Она проводила взглядом его красивую спину и тренированные ягодицы до угла, и глубоко вздохнула с дикой досадой внутренних умозаключений. Жизнь диктовала свое без малейшего намека на хоть какую-то затрёпанную справедливость. Через десять минут во двор ворвалась Алена, продолжая сексуальный бег, поднимая высоко локти и выписывая ровную амплитуду колебаний груди. Она купалась во взглядах всего двора, наслаждаясь их колючей ненавистью от черной зависти. Она знала, что на нее смотрит весь двор, но мысли о новой встрече с новым парнем занимали весь ее мыслительный лабиринт, это было важней, чем какие-то старые тётки на лавочках, у которых уже есть билет на отлет с этой планеты. Она искала комбинацию, как оставить в ее жизни Вадима и нырнуть с новым человеком в новые полеты в сторону бабочек-оргазма и чувственных, медлительных мотыльков ее боевой промежности.
- Аленушка…, – выкрикнула женщина в шляпе с огромным информативным удовольствием, – а ваш друг уже убежал, вот только что!
Даже не повернув голову в ее сторону, Алена, с сюрпризным недоумением на лице, отбросила волосы назад и нырнула в прохладу бетонного подъезда. К книге ее жизни, чье-то умной рукой был прикреплен новый лист с прощальным письмом от Вадима и простым решением ее нового увлечения. Каждому свое, всегда, везде и во все постоянно тревожные времена…
Дорога домой была быстрой и праздничной. Праздничной, потому что Вадим так ощущал свою новую свободу и предчувствовал что-то хорошее впереди. Свернув за угол и выйдя на проспект, он столкнулся с группой лысых кришнаитов, танцующих у цветочного киоска танец бесконечной свободы и любви к миру. Молодые парни с белой и красной тилакой между бровей, прыгали под звон маленьких блестящих каратал, продавали цветные книги восточного смысла, раздавали пригласительные открытки на концерт космической музыки с мелодиями земной Индии. Вадим обратил внимание на белые и розовые простыни на телах, которые сияли чистотой, ногти на босых ногах тоже были чистыми. Молодые люди далекой и чуждой многим веры производили впечатление не только ненормальных, но и реально припадочных в центре православного большого города.
- Хари Кришна! – громко вставил Вадим и засмеялся, подзадоренный их плясками и необычным внешним видом.
- Хари Рама! – сразу ответило пять человек.
Маленькая, бритая наголо девушка с большими зелеными глазами подошла к Вадиму и протянула к нему свои руки, в которых были деревянные туласи. На ее ногах были одеты старенькие сандалики цвета скорой помощи. Он наклонил голову, и она быстро одела бусы на его шею. От нее пахло цветочными духами, каким-то утренним пирожным, одним съеденным персиком и не очень скрываемой нежностью.
- Храни тебя Прапхупада, – шепнула она Вадиму на ухо и поцеловала в колючую щеку, – вот наш адрес, приходи, я открою тебе чистый мир Кришны.
Вадим взял открытку с приглашением и с адресом, сложил ее вдвое и вставил в боковой карман сумки.
- Спасибо, дорогая! Прапхупаде вашему пожми кисть правой руки, привет передавай лично от меня и православный поклон с уважением к его бороде, а ты хранишь целебат? – все так же весело спросил Вадим и пристально посмотрел в ее глаза.
- Целе…, что? Я не понимаю… Я только открываю себя для служения Кришны! – ответила девушка не смущаясь.
- Ясно, сестра, тогда, до встречи…! От меня лично передавай еще жирные приветы и наилучшие пожелания Кришне, Раме, Шакьямуни, Батхитхарме и Вишну, и всем святым парням из верхнего коллектива! Ты знаешь, иногда я начинаю медленно догадываться, почему Джордж Харрисон остался в Индии у Рави Шанкара, перестал бриться и годами изучал звуки ситар. Такой немыслимый прыжок в прозрение! Быть обожаемым Битлом, написать столько гармоний, проехать весь мир с гастролями и вдруг в один момент понять, что его три виллы под Лондоном, шесть машин, десять садовников и тяжелый счет в девяти банках, это обыкновенная рябь на воде, по которой могут ходить босиком некоторые люди, тихо сидящие на берегу...
- А кто такой этот Джордж Харрисон? – тихо спросила девушка, но Вадим ее не слышал, он уже шагал в сторону стандартного девятиэтажного дома, куда его родителей загнала бывшая лживая власть, объявившая обыкновенный панельный дом великим достижением справедливости и заботы о трудящихся.
 Утро первого июня продолжалось, чтобы закончиться и исчезнуть навсегда, до следующего первого июня других лет. Шагнув к двери подъезда, Вадим резко остановил ногу. Под его ступней полз черный жук, беспечно ковыляя вперед. «Живая душа» - подумал Вадим улыбнулся и, взяв жука пальцами, отнес его в траву ближайшей клумбы.
   
- Добрый день, красавица! – произнес прилично одетый мужчина, остановившись напротив молодой мамы с коляской и невольно заслонив ее продвижение вперед. – Я всегда говорил, что беременность, роды и кормление грудью, очень украшают любую женщину и ни один салон красоты не сравниться с этой процедурой назначенной природой. Куда уж там, каким-то там салонам красоты, это они так номинально называются, а на самом деле там красотой и не пахнет, ширма одна, обыкновенная лживая ширма… Там сделают прическу и давай расхваливать, а прическа-то никуда не годится, а деньги надо платить, уходить недовольной и платить деньги не малые. Эти салоны такое напридумывали, что голова кругом идет, шугаринг какой-то идиотский и слово английское, нам чужое, по-русски не могли написать- «процедура с применением сахара» нет…, ни фига, надо с претензией написать – шугаринг, мать их…, для обману и для заманихи! Ненавижу я все эти салоны. Беременность — вот настоящий салон красоты, вот предназначение природы. Всю жизнь мечтал работать акушером, но меня не взяли, я по росту не подошел… Беременна, это значит - женщина, если нет, значит –шугаринг… Гы…!   
Молодая женщина лет тридцати с большой налитой грудью, смотрела на него с недоверием и молчала, медленно и глупо улыбаясь. Она была напугана, часто моргала ресницами и крепче сжимала ручку коляски, в которой спал толстенький малыш мужского пола. Женскую интуицию в это утро никто не отменял, тем более в обостренном виде, когда на руках ребенок, за жизнь которого она отвечает навсегда. Она инстинктивно оглядывалась по сторонам ища помощи и поддержки, но аллея парка была пуста и сердце молодой мамы стало качать кровь сильней, давая силу всем органам на выживание и на борьбу не на жизнь, а на смерть. В голове возникли образы кухонного ножа, бейсбольной деревянной биты, самодельного кастета отца, газового баллончика на витрине магазина, и статьи в газете о легализации в стране огнестрельного оружия.
- Что вам надо? – заикаясь спросила она и сглотнула от страха.
Мужчина был в плаще и в шляпе с присутствием нехорошего взгляда и с портфелем под мышкой. Она смотрела на его лицо и вспомнила наставления ее отца в далеком детстве, запоминала шрам над правой бровью, грязные волосы, крупные ноздри, острый подбородок, лопастые широкие ладони и грубый голос с нотами притворства. Он увидел в ее глазах страх и улыбнулся еще шире.
- Что же мне нужно? Красавица! Хороший вопросик… Мне нужно твое молоко, свежее, антибактериальное, из грудей, я заплачу… Очень важно из какой груди, правой или левой, потому что молоко там отличается разно полюсными индукциями… Это хоть понятно? Мне молоко твое нужно для кофе по утрам, много молока, ничего не подумайте, я не маньяк, разве маньякам нужно молоко? Нет, совсем не нужно, им надо другое - кровь, а мне только молоко. Вот эта бутылочка в коляске, она же с грудным молоком? Ведь так? И конечно же, вы не помните из какой груди?
- Да! – с испугом ответила молодая мама.
- Что, да? Хризантема! Тогда я ее забираю, а вы…, а ты наточишь ребенку еще, лады? Или тебе денег дать, но я бы дал бы тебе денег, но у меня сегодня нет. Это только сегодня у меня нет, а завтра я приду сюда и, если ты будешь здесь, я обязательно тебе заплачу за молоко и могу купить еще и еще, потому что я пью кофе с молоком. А кофе, это такая привычка для слабых и не волевых людей, я очень не волевой и пью кофе каждый день целых пятнадцать чашек. Но мне никак нельзя пить кофе без молока, и не говорите…, не говори мне, что для кофе нужны коровьи сливки или коровье молоко, они не подходят, козье тоже, совсем не подходит, вкусовые качества не те, совсем не те…, понимаешь…, только грудное, женское!  - скороговоркой говорил мужчина и закатывал глаза под верхнее веко, создавалось такое впечатление, что он говорит священные мантры в пустоту.
Больной шизофреник был на лицо. Он произносил слова и слушал себя, упиваясь темой темного сознания. Протянув руку к коляске, он быстро взял бутылку молока младенца и спрятал ее в портфеле. Женщина оглядела аллею, ни одного прохожего не было, она развернула коляску и быстро, не оглядываясь почти бегом направилась к выходу из парка. На ветке соседнего дерева, недалеко от стоящего в плаще мужчины, сидела ворона. Она не шевелилась и внимательно смотрела за происходящим. Иногда, если Боги хотят наказать человека, они исполняют его сию минутное желание, но человек об этом ничего не знает, он уверен, что ему повезло…, зло, зло, зло…!
  Дождю тоже повезло… Был его запрос через компьютер, был и ответ. Артель золотодобытчиков сообщала, что нуждалась в специалисте аффинажа, чтобы не возить золото за три девять земель в городскую лабораторию, начальник артели принял решение плавить золотой песок с примесями прямо на месте. Вадим имел диплом о высшем химическом образовании и знал теорию, но никогда не занимался процессом очистки золота от посторонних металлов. Он был уверен, что разберется уже на месте. Вадиму и в голову не могло прийти, что решения по очистке добытого золота, принимает не начальник государственной артели, а люди повыше, что в государственных предприятиях по добыче золота все законы и обязанности строго расписаны и нет никаких отклонений и быть не может никакой самодеятельности, какой- то лесной артели. Ему было не до анализа, его приглашали на работу с таежными условиями, хорошей зарплатой и настоящей мужской средой обитания. Его душу и мировидение это устраивало. Он не задумывался, что по чье-то обязательной воле, он меняет всю свою жизнь, а в лучшую сторону или наоборот, этого не знает никто. Вадим был настроен на отъезд, где пути господни всегда неисповедимы.
Военный рюкзак отца стал принимать теплые носки, кальсоны, лыжные перчатки, махровое полотенце, запасные лезвия для бритья, кружку, вилку, ложку, пять упаковок спичек и длинный список всего того, что так или иначе обязательно пригодиться в тайге и летом и зимой. Посмотрев на книжную полку на стене, он остановил свой взгляд на отцовской книге «Полевая хирургия» и спрятал ее в рюкзак тоже. Недолго раздумывая, Вадим достал отцовский кастет, спрятанный за электросчётчиком в коридоре, и вложил его в руку, железо улеглось между пальцев, как влитое, напоминая меч, нож, кистень, свинчатку, топор, пешню и все остальное боевое, с мужским предназначением и готовностью к бою. Сняв кастет с кисти, он положил его в боковой карман рюкзака с самой распространенной мужской мыслью –«Пригодиться». Курс – на край света, курс именно туда, в Артель «Славную» на реке Каюк притоке Индигирки, которой командует человек со знаменитой фамилией Борман, подписавший письмо –приглашение на работу. «Каюк, так каюк» – думал Вадим, укладывая запечатанные бинты в аптечку с йодом, аспирином и перекисью водорода. В большом городе оставалась только родная сестра с ребенком, часто гуляющая в парке напротив дома. В большом городе оставалась частица Дождя.   
  Целых одиннадцать дней Вадим добирался до ближайшего места в район реки Каюк. Он прошел потоки незнакомых людей с разными лицами, стремившихся к своим целям, менявшим транспорт и время, перемещаясь в пространстве и думая о своих желаниях. Вадим рассматривал люд, бегущий куда-то и понимал, что он такой же, как и все, бежит по своим делам за восемь тысяч километров от собственного дома. Бежит, чтобы улучшить себя, заработать инструмент для улучшения качества жизни - деньги, и посмотреть дальние уголки страны, где тоже живут люди, где множество лихого народу, которому все не почем. Он рассматривал разные лица, приятные и не очень, суетливо снующие по вокзалам в поисках пирожка, туалета, камеры хранения, билетных касс и перронов. Сменив два самолета, два поезда и четыре пойманных на трассах грузовика, он оказался у старой постройки возле тайги, издалека напоминавшей кафе.
Две машины в день проезжали мимо, поднимая мутную пыль, громко сигналя и приветствуя хозяев. Четыре лохматые дворняги лежали у крыльца под солнцем, ожидая подачки, нюхая воздух и щуря глаза. Рядом возле наспех сооруженного сарая, прогуливалась ворона с консервной банкой «Бычки в томате» в клюве. Она останавливалась, била носом внутрь банки и не смея бросить такое сокровище, снова аккуратно брала ее в клюв и шла дальше. Желтоватый дым поднимался из трубы над домом, где-то сзади пилились дрова, монотонно визжа пилой и падая на землю толстыми чурбаками. Между двумя соснами была протянута веревка и сушилось белье, три женских сарафана, четыре простыни, наволочки, и болотные сапоги, раскачивались на веревке. Окна были раскрыты, оттуда был слышен звон посуды и старомодная песня о счастье, которого нигде нет. Зайдя внутрь, Вадим остановился, чтобы все разглядеть. Внутри было чисто и пусто, подойдя к столику у окна, где стояло два горшочка с цветами, он снял рюкзак, бейсболку и сел на длинную лавку. Большая комната с невысоким потолком была больше похожа на обжитый угол с элементами советской столовки. Потрогав недельную щетину на щеках, он забросил в рот карамельную конфету, спрятал фантик в карман и стал ждать.
Старые плакаты советских времен, исполняли роль обоев и заплат, с их экранов смотрели положительные строгие лица строителей чего-то нового, чего-то хорошего. 
«Коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым!»
У девушек и юношей были сильные шеи, сильные руки, новенькие рабочие перчатки и красные платки, юбки ниже колен, широкие штаны, кепки и одинаковые пальцы на руках. Плакаты того времени выдавали унисекс по всем направлениям, на фоне труб, заводов, но без газет и пароходов. Страна поднимала боевой дух молодежи, отправляя сотни тысяч судеб по другим дорогам, чем предначертано им было свыше, заставляя жить чужим умом. С каждого плаката смотрел неулыбчивый, осуждающий взгляд, заставляющий чувствовать вину за успокоенность собственной души – «мы там, где ребята толковые, мы там, где плакаты «Вперед!», где песни рабочие, новые, страна трудовая поет!» Кто бы спорил, продуманно все в жирных кабинетах, до уровня Библии, никак не поспоришь «Сначала было слово, и слово было у…!» Нужно было собирать рюкзаки, бросать все и ехать сломя голову, а может быть и не сломя, в дальние дали для обязательных лишений. Без лишений, ну никак, ну просто, никуда! Подавайте лишения, без них скукотища!
Вадим закончил разглядывать плакаты и бросил взгляд на подоконник, где в ряд выстроились три керосиновые лампы, готовые к работе в вечернее время. Тщательно вымытый пол, еще отблескивал остатками влаги, пахло чем-то вкусным в вперемежку с дымком. Звук мытья посуды прекратился и в комнату вошла девушка. Она была крепкой и статной с открытым взглядом и широкими бедрами. Ее взрослое лицо обнимал белый платок, аккуратно завязанный под подбородком, а серая кофточка в полевой цветочек, была застегнута до самой шеи, защищая выпирающую красивую грудь. На правой руке у нее не было мизинца и безымянного пальца. Увидев Вадима, она подошла ближе и поздоровалась.
- Здрасьти! – с едва заметной улыбкой, сказала девушка.
- Привет, лесная фея, – с широкой улыбкой ответил Вадим и протянул ей горсть конфет в зеленых фантиках, – это тебе из далека, залетным ветром! Перекусить бы мне…, у вас тут вкусно пахнет.
- Вижу, что из далека. У нас таких нету. Геолог, что ль…? – громко спросила девушка и повернулась в сторону кухни.
- Конечно, геолог. Из Сафтувьевской геологической партии, слыхала? - моментально соврал Вадим. - Тебя, как зовут, раскрасавица?
- Варвара! – уже улыбаясь ответила она.
- Можно сказать, что я правильно зашел к тебе, Варвара краса- длинная коса! Ну, так что, накормишь каменного следопыта, умная девушка?
- А как же иначе- то!? Накормим! Ток выбор то невелик, че есть, то и принесу, зато свое и вкусное, аж жуть. Коли водки хошь, водки нету, тут не попоичная, тут культурно! - быстро отмечая местные правила ответила Варвара и изящно развернувшись ушла на кухню, где кто-то был и подслушивал, а затем стал стучать тарелками и ложками.
Кухня пахла свежим хлебом и вареными овощами, жирным бульоном и чьим-то мясом. После долгого пути и сплошной дорожной сухомятки, Вадим сглотнул слюну, нарисовав в голове обильный борщ с мясом, салаты, картошку и котлеты. Организм принимал запахи кухни и рисовал свои картинки, не обращая никакого внимания на условия местности далекого края. Через десять минут Варвара стала накрывать на стол. Первой легла чистая салфетка из льна с вышитыми цветами, ложка была добротной, деревянной, почти новенькой, без признаков надкусов, с вырезанным медвежьим контуром на держаке. Затем она принесла большую деревянную плошку, до верху заполненную жирным супом с плавающим отборными белыми грибами, три куска серого хлеба с семечками на загорелой корке, необычной формы деревянную тарелку с паровым куском мяса и большой горстью красных ягод, две чищенные луковицы, головку чеснока, кусок свежего курника, три оладьи с медом и кувшин брусничного сбитня.
- Ого! Говоришь, что выбор не велик? Это ж царский стол! Ивану Грозному и не снилось, Святая Варвара! – воскликнул Вадим, внюхиваясь в воздух.
Из-за подоконника показалась собачья голова с голодными глазами, черный нос ходил ходуном, забирая литрами воздух с молекулами мяса. Собака пролаяла два раза, заранее обращая на себя внимание и требуя снисхождения к ее собачьему аппетиту.
- А ну брысь, Ярчик! Накормлю потом, не нахальствуй зверюга! Че гостю рожу кажешь свою, эка невидаль лохматая…, брысь! – крикнула Варвара и махнула полотенцем в сторону собаки.  - Да ты ешь, геолог, не робей, все свое…, лосятину попробуй, сама добывала - свежина, гриб вкуснющий не червивый, после дождевой, видимо невидимо тут недалече. Ешь геолог, мужику сила нужна, природная, лесная, не городская…
- Варварка, сюды ходь! – кто-то женский сурово выкрикнул из кухни.
За окном прошелестели широкие шины, цепляясь за накатанную дорогу, замедляясь и поднимая пыль. Грузовик испустил газовый выброс и остановился, громко хлопнули две двери, одна за другой. Вадим всегда помнил наставления отца, особенно касающихся нахождения в чужих краях и предчувствия ситуативной опасности. Дождь щелкнул липучкой на рюкзаке, достал кастет и вложил в боковой карман военной куртки. Курник с грибным супом был великолепен.
В дверь вошли трое. Первым вошел странный тип с полуприкрытыми глазами, небольшого роста с наброшенным пиджаком на плечи. У него были странно заостренные уши, похожие на картинку из альбома «Абоминог». Все пальцы на его руках были серо-синими от татуировок. Лицо худое, скуластое, не кормленное. Глаза быстро пробежались по комнате, остановились на Вадиме, его рюкзаке и соседнем столике. Двое других были покрепче, коротко стриженные с угрюмыми лицами. Среди четырех столов, они выбрали стол напротив Вадима.
- Эй! Кто там? -  громко крикнул стриженный, с любопытством разглядывая пыльный рюкзак Вадима.
Из кухни вышла Варвара с серьезным лицом.
- Чего вам? – холодно ответила она.
- Красава, чаю дай, черного, чтоб проняло до кадыка… Два пустых стакана, и чего-то пожрать…! – сказал тип в пиджаке и достал из кармана бутылку водки.
- Тут не распивочная, водку пить нельзя! – увидев бутылку, сделал замечание девушка.
- Да ладно… Ты еще ментов позови, чтоб они меня арестовали за распитие спиртных напитков. Ха-ха-ха! – рассмеялся тип с полуприкрытыми глазами.
Варвара развернулась и ушла на кухню.
– Слышь, мужик, стакан дай… – обратился он к Вадиму, повернувшись в пол оборота.
Дождь продолжал наслаждаться грибным супом, не обращая никакого внимания на новых посетителей и готовясь к плохому сценарию событий.
- Ты че, оглох, пассажир? Стакан, дай сюда! – буркнул недовольный стриженный.
- А кто спрашивает? – спокойно ответил Вадим и перестал есть, внимательно посмотрев по очереди всем троим в глаза.
- Я спрашиваю! – ответил синий с возмущенным лицом.
- Слышь… – в амбаре мышь! А ты кто такой, чухонский прокурор? Кто тебе спрашивать меня разрешал? Качумай, приблуда! Стакан не дам. Свой надо иметь, а не клянчить у других. Ты таежник или пришлый? Ты че мямлишь тут, попрошайка? Тебя не учили в тайге, как обращаться к людям-человекам, и как надо просить? Науку не прошел еще? Водку из горла смокчи, тебе не в первой. Рекомендую вам здеся не дизелить и разговаривать аккуратно или я вам дырки во лбу понаделаю из волыны, прямо здесь… Вопросы еще есть, смертники?
 Вадим демонстративно положил ложку на стол, вложил руку в правый карман и надел кастет, оттопырив ткань.
- Слышь, старатель, мы ж просто стакан попросили, ты че…? – уже другим тоном сказал стриженный.
Вадим вытащил руку из кармана куртки, взял деревянную ложку и продолжил есть, нагло и сладко чмокая. 
– Волына у тебя, говоришь? Волына — это хорошо, это аж страшно. А че, братан, много золота намыл? – спросил синий, откупоривая бутылку.
- Че намыл, то мое! – продолжил Вадим, заранее понимая, что расклад продолжает рисовать сам дьявол.
- А на церковь дашь, чтоб Господь народ помиловал? У меня батюшка знакомый есть, я ему передам твое пожертвование, лады? Сейчас наши еще подъедут, все сироты голодные, не ели пять дней и на благотворительность надо бы отщипнуть процентов пятьдесят. Или ты жадный, Братан? – глотнув водки и, громко отрыгнув в воздух, спросил синий, пристукивая левой ногой по полу.
Из кухни вышла Варвара с мокрыми ложками. Она подошла к столу и стала выкладывать расшитые цветами салфетки. Как только она приблизилась к уголовнику, он положил свою руку на ее задницу и улыбнулся, показав ряд золотых зубов.
- Не сметь! – громко выкрикнула Варвара, хлестко ударила его по руке и убежала на кухню.
- Ну, так как насчет благотворительности, братан? - не унимался синий, разглядывая пыльный рюкзак Вадима.
- Ты все сказала, рында шерстяная? – спокойно спросил Дождь.
- Ну…
- Слона нагну, – передразнил Вадим, Варвара! – крикнул он громко, улыбаясь и продолжая спокойно кушать.
- Че! – ответил она, выглянув с кухни и вытирая руки полотенцем.
- У тебя есть две лопаты?
- Две? Есть в сарае, а как же?
- Будь любезна, неси сюда! – улыбаясь попросил Вадим.
- Сейчас! – ответила Варвара ничего не понимая.
- Зачухарь! Я вижу, что ты тупица и соображаешь медленно! - начал свое повествование Вадим, отложив ложку и забросив правую руку за спинку стула. - Сейчас Варварка принесет две лопаты. Одна мне, другая тебе. Ты тянешь здесь на хозяина сосен и тертого упыря, вот мы сейчас тебя и проверим из чего ты сделан, в каком кипятке тебя жизнь купала, на каких турниках ты себе мышцу наращивал, из какого мяса твои яйца кручены? Мы сейчас вдвоем выйдем во двор и будем убивать друг друга лопатами, прямо сейчас, потому что сделать вам троим дырки в башке, это слишком для меня просто. Ежели твои друганы рыпнутся, расстреляю, как собак. Ты мне уже надоел, ты перебил мне вкусный обед, за себя ответишь сам и прямо сейчас. Лопата вещь тяжелая, увечит капитально, хуже топора, если ты мне проломишь череп, в чем я глубоко сомневаюсь, золото в рюкзаке, которого нет, твое. Если я, ты умрешь прямо сейчас, я тебя медленно расчленю по заготовкам, а твои дружки соберут твои куски на земле и бросят где-то в лесу Михаилу Потапычу на закусь. Более того, по законам тайги, который тебе никто не преподал до сих пор, я заберу ваш грузовик себе. Лады, коматозник? Как тебе перспектива, плесень? Тайга, это тебе не кодлой в остроге шнуровать разный городской люд жуткими словесами, ты грудью не уродился мне вопросы рисовать, видать папаша много водки выпил перед зачатием. Ты готов сдохнуть, кипяточный, прямо сейчас? Быстро ответил мне…!
Вадим говорил зло, процеживая слова сквозь сомкнутые губы, не поверить ему было невозможно. В это время вошла Варвара и принесла две лопаты. Вадим быстро встал из-за стола, продемонстрировав спортивную фигуру с ростом метр восемьдесят девять, быстро схватил первую лопату с черным грызлом, и ловко провернул ее в руках, как копье.
– Ну че, страшный Халулай! Язык твой – враг твой! Готов сдохнуть, змей Горыныч? Идем на улицу, блатмейстер, будешь свои пятьдесят процентов отрабатывать, че засохла плесень божья? Ало-о-о! Подорвался быстро, я кому сказал?
 Вадим ловко крутанул лопату еще раз, недалеко от его лица и сильно сжал черенок, шагнув к двери. Трое сидели за столом не шевелясь.
- Тебя, как зовут, Братан! – спросил стриженный с нескрываемым страхом.
- Я тебе не Братан! – с улыбкой ответил Вадим. – Меня весь край знает! Ну че? Сдулся, Халулай обдолбаный? И по ужасней видали, я медведя гонял по тайге два дня, а потом зарезал его, как собаку. А ты кто такой, захухря расписная, чернильная? Че квакаешь тута?
 Вадим старался использовать странные старообрядческие слова народов Сибири в прошлом веке из интересной книги, которую он читал год назад и многое оттуда запомнил. Подойдя к сидевшему за столом типу, он нагнулся и посмотрел ему в глаза.
– Э-э-э-э-э-э-й…, челове-е-е-ек! Идешь на волю, кровь пускать или яйца не выросли? То- то же, ****ослов, не блатуй, живи мужиком, а то сдохнешь быстро чужеед, уразумел?
После этих слов, он сильным ударом с размаху, огрел его по затылку так, что у блатного клацнула челюсть от неожиданности и продолжал смотреть ему в глаза, внимательно наблюдая за руками на столе.  Двое короткостриженых не двинулись с места.
- Тему я закрываю ненадолго…, на время, тупорогий ты кирпич, а то душевно раскумарю. Где артель «Славная» знаете, потерпевшие?
- Знаем! - быстро ответил стриженный, разочарованно глядя на синего.
- Не знаем! – тут же ответил тип.
- Вот и хорошо, подвезете меня туда! – уже в приказном тоне сказал Дождь.
- А нам не по пути, мы туда не едем, это километров сто отсюда! – зло оскалился расписной, почесывая ударенную шею.
- Это кто тебе сказал, что не по пути? Я тебе только что жизнь спас, червяк кладбищенский! Поедем в артель к управляющему к самому Борману, может ты ему денег должен? Че закиксовал, подкидыш? Там в артели он тебя и порешит, а я погляжу. Че то мне рожа твоя знакома? По-моему, ты в карты Борману проиграл, а отдавать не хочешь… Был такой слушок по радиотайге. Ты точно панораму затемнил!
 Вадим блефовал ровно, глядя в глаза уголовнику и вспоминая все наставления отца для таких ситуаций. Он выдавал возможные логические цепочки, которые могли быть или не быть, в чем он быстро ориентировался по ответам обозленного типа.
- Мне Борман давеча рассказывал про должничка расписного, свободного вора, которого его артель порвать хочет на куски… А вы лысые знаете, сколько он должен Борману или я ошибся?
- Ты ошибся, мужик, я ничего Борману не должен. Мы не поедем в артель, это очень далеко и нам не по пути, - совсем другим голосом подавал информацию тип.
- Ну че ты заладил, как блудяжка! Не по пути, не по пути… Слюни вытер быстро… Всем нам по пути, все дороги ведут на кладбище, только длина дорог у всех разная. Сейчас доем лосятину и поедем, а будешь тормозить, сломаю тебе позвоночник и брошу в тайге муравьям. Заметьте, я вас не трогал, вы меня тронули, потому и прикуп мой. К Борману прямиком и поедем. Ты все понял, савраска? Ты, стриженный, за рулем, я в кабине, а вы, проскурня темная, в кузов. Конец связи!
 Вадим громко поставил лопату у своего стула, сел за стол и принялся есть мясо, демонстративно чавкая, сербая вкусным збитнем, и зло поглядывая на людей за соседним столиком. От внимания Вадима не ускользнула то, что синий обрадовался ехать в кузове, потому что уже знал, что сбежит. Варвара вынесла горячий чай черного цвета, три гречневые каши с жаренными белыми грибами. Она подошла к столу, но больше ее никто не трогал руками, все уже изменилось, все меняется всегда из-за другой конфигураций ума, открытия новых обстоятельств или глупости человеков. Аппетит у них тоже изменился, он просто пропал полностью. Все легло поровну благодаря верхнему драматургу, для которого люди — это пенициллин и нестабильный кубит, потому что миром правят только две вещи – страх и выгода. Вадим Дождь это знал…, что-то чувствовал и шел напролом. Он не был жертвой с детства, он был хищником и сыном покойного саблезубого тигра в голубом берете.
- Че сидите? Дорога дальняя нам светит, нажирайтесь, набивайте кашей требуху… Homo hom eni lupus est! Хотя, кому я это говорю, Боже ж мой? – зло бросил Вадим и принялся за оладьи с вкусным медом.

Через три километра двое спрыгнули с кузова на дорогу. Вадим видел их прыжок в зеркало заднего вида и улыбнулся, заметив, что водитель заметил побег тоже.
- Тебя как зовут? – спросил Вадим, перекрикивая громкий звук мотора.
- Николай! – ответил стриженный и крепче сжал руль.
- Короче, Николай, ты уже видел, что твои друганы спрыгнули на землю метров сто назад, если ты хочешь, тормози машину и вали к ним, ты мне не нужен, я и сам доеду, без тебя.
- На хрен мне Черт нужен, он блудит по магазинам, шарит по заимкам, жизнь его блатная, короткая, зарежут рано или поздно. Лучше рано, чтобы меньше народу пострадало. Он мне никто, я бы в артель устроился, грехов за мной нету, я за вами в артель, если можно.
- Ну, я такие вопросы не решаю, но Борману тебя представлю, авось мое слово что-то и решит. Он там и начальник, и прокурор заместо медведя. Поедем, оглядимся, увидим… Ежели Борман тебя возьмет в Артель, не забывай, кто за тебя слово сказал, понятно?
- Понятно. Я нормальный, все понимаю сразу, не тугодум.
- Ну, вот и хорошо, дорогу то знаешь? – спросил Вадим.
- Бывал я там раза два, только они не у дороги моют, идти надо пехом еще километров пятнадцать, но я знаю куда, по зарубкам на деревьях, машину заныкаем и пойдем.
- Тогда веди машину, а потом в тайгу нырнем разом! – сказал Вадим и потрогал жесткую щетину на бороде.
Он глянул в зеркало и заметил, что в заросшем состоянии, выглядит лет на сорок пять. «Вот и хорошо! Неизвестно еще, что за отморозки там работают. На молодого я совсем не похож» - подумал Вадим и посмотрел на часы.
- Федотыч, ну что ты, железный, что ли? Ну сколько можно упорствовать? Жрешь ты плохо, мочой провонялся весь, вона глаз подбитый у тебя, затек совсем, осинел. А что надо то, скажи гад, где золото лежит, старая ты сволочь… Ну на кой, на кой тебе презренный металл, а? Ты же старый уже, ни теплых девок тебе не надобно, ни водки, ни ресторанов, ни мерседесов. Я же точно знаю, что все там погибли, в той артели, никто не ушел, никто не унес и грамульки золотишка. Ты ж…, это…, старая ты гнида, и не отрицаешь, правда? Ведь пятый день сидишь на цепи, пес помойный, я ж тебя сгною тут и подохнешь, но тайну в могилу не унесешь, обещаю тебе, порежут тебя мои хлопчики на сухожилия, вены выдернут из спины, захлебнешься от крика. Ну что ты зыришь, старый ты дурак, думай давай, место показывай и пшёл к чертовой матери отсюдава! – медленно раскачиваясь повествовал крепкий мужик с родинкой на лбу.
Он склонился над сидящим на полу избитым стариком, у которого нога была прикована цепью к железной скобе, выглядывающей из большого деревянного бревна.
- Борман, не знама я ничегошеньки, скотобойная твоя рожа, ушатаешь меня, черти тебе глаза выколют, дети твои проклятыми будут по миру скитаться с протянутой рукой, подохнешь в гнойниках весь, воровская ты падлина! Я тебе, как колдун, обещаю! – тихо ответил дед и получил сильный удар ногой в живот.
- Колдун –болтун! У меня времени много, глупый ты дед. Возрадуешься смерти, как манне небесной, бушь умолять меня и моих хлопцев перерезать тебе глотку, но я не тороплюся, таежный ты мухомор, жить тебе все равно от силы пару дней и каюк тебе на реке Каюк… Гы-гы…! – ответил Борман, удовлетворенный своим неожиданным каламбуром.
- Кабы я, хоть что знал бы, не сидел бы здеся у тебя в землище, а подался бы в города, золото на деньгу менять и жить хорошо, без гнуса, без леса, без болот, без холода, без тебя – пустельга болотная! Артель та, настоящая, когда вымерла вся, а? Поднапряги кубышку то! Ужо с месяц назад будет? Что ж я дурак совсем месяц ждать, когда я бы знал бы, где золото спрятано, эй-эх, глупый ты, Борман, совсем пчелы мозг твой выели с медом перепутавши, оглох ты в тайге и ослеп, барамошка! Золотое эхо, ухи тебе разорвало, дурак! – выдавил дед и закряхтел от боли, потирая разбитое в кровь лицо и разодранное ухо.
- Ну, вообще-то логика в твоих словах есть, но это, если бы я не знал тебя лично, то и поверил бы тебе. Не такой уж ты и простой дедуля, ой не простой, люди рассказывали, как ты при Советском Союзе тута дела воротил, англичанке Агате Кристи и не снилось с ее детективами… Легенды про тебя по всему краю ходили и ходят, как об очень продуманном и удачливом бродяге. Я тебе, старый ты енот, не верю, вот хошь меня на куски крамсай, а знаю я, что знаешь ты, сучара, где золото лежит! Чую я тебя, нутром чую. Это ты молодым дурням растелепывай, они в твои байки у костра поверят сразу, будут слушать, аж ушами дергать, но не я. За тобой золотишко спрятано, за тобой, продуманная ты сволочь, Федотыч, ой кака продуманная, настоящая, широкая и даже видеться мне, что и душегубец ты живорезный в прошлом, у тебя ж в глазах твоих волчьих все писано русскими буквами, да все клинышком окровавленным, с песьими завитушками.
- Божедурье у тебя в башке, начальник, худоумный ты ерепей, королобный жук! Заладил одно и тож, дай Федотыч золота, дай золота, Федотыч… На-ка тебе, выкуси, черешка пустоцвет, в земле оно лежит, иди мой перемывай, горби спиной своей, негораздок, потом своим вонючим, Каюк поливай, умней бушь… - сказал дед и показал Начальнику артели большой, древний, славянский кукиш, высунув большой палец с грязным ногтем на целых две фаланги вперед. Не кукиш был, а убедительное загляденье.
- Короче, смертник ты, дед! Я свого добьюся, вездесуя тебя забирает уже на веки вечные. Завтра утром, приду с Монькой Дураком, он тебе руку будет головешкой сжигать, до черной кости, до шкварок сковородных, кости ломать будет по суставчику, каюк тебе, колдунская твоя рожа. Дурак то меры не знат, он же настоящий дурень, а не на словах, в прошлый раз отрезал геологу ухо и у него на глазах и съел, сволочь припадочная. Никто его пытки не выдерживал, у меня мысля была, что выгнали его из гестапо за жестокость, га-га! Сколько я видел тута кремней- шатунов одиноких, святая Богородица, и не счесть! Кремень то, это слово крепкое, а вот на деле они и не кремни оказывались, а так, слюда пещерная, помет мышиный, а не люди. Одумаешься до утра, старая ты сволочь, кликни меня, не одумаешься, последняя твоя ночь здеся, умрешь завтра лютой смертью, по частям сожгу, замедля, как Жанку Даркину.
- Я тебе много разов говаривал, Борман, никто будущего не знает, так уж подстроено для людей- человеков-дураков на этом свете. Ты, когда про завтра несешь, я смеюся, взвалил ты на себя волю Божью, не твоя она, дурья кочерыжка! – ответил дед и перекрестился под шепоток-заклинание.
- Да пошел ты, лешему протлумачь, а не мне. Без тебя знаю, что земля круглая, хоть и не космонавт! Тьфу на тебя! – ответил Борман и сплюнул на сидящего деда с высоты своего роста, толкнул в бок и открыл массивную дверь с ржавой скобой.
Выходя их землянки, начальник артели заметил двух мужиков, идущих вдоль реки на дымок от костра. Один был высок и небрит в спортивной кепке с козырьком, другой поменьше ростом, стриженный, коренастый. Они приближались к срубу и на них уже подозрительно смотрели четверо мужиков, побросав рубку дров, чайник и грибы на горячем железном листе.
- Здоров, артельщики! – крикнул из далека довольный Вадим, внимательно рассматривая впереди стоящего мужика с родинкой на лбу.
- Здоров, бродяги! Кто такие, откуда и куда? – спросил Борман, сощурив глаза и рассматривая высокого небритого мужика с пыльным рюкзаком за спиной.
 - Вы наверно и есть- Борман Отто Францевич? А я- Вадим Дождь, специалист по аффинажу золота, вы же давали объявление и писали мне.
- Едрена мать! Дождь из компьютера? Специалист по чистяку? Писал не я, это мой племяш по интернету спец, а не я, мне до этих цацок далеча, мозгом не вышел. Ну, слава Богу, с прибытием, а то мы тут на выходе одну грязь имеем. Я тебя позже ждал, месяца через два. Добро пожаловать! Очень рад, очень! – продолжал щурить глаза Борман, протянув крепкую руку для рукопожатия. - А это кто с тобой?
- Это Никола- работяга, он со мной. До работы страшно охоч, мыть золото ему охота. Примите? – быстро ответил Вадим, глянув на сруб.
- Нам здоровые руки нужны, не откажемся! – ответил начальник и внимательно посмотрел в глаза стриженному, успев глянуть на мозолистые руки нового работника. – Ну заходите в конторку, документики глянем, бумажки оформим, закон великой страны, он и в тайге закон.
- Я сейчас, отолью только! – нервно бросил стриженный и ушел к дальним деревьям.
Зайдя в избу на берегу реки, Вадим огляделся. У каждого человека существует свой личный внутренний голос, который в новой обстановке всегда скажет свое слово. Другое дело кто-то слышит его, а кто-то нет. Внутренние слова звучали целым хором в голове Дождя, они звучали, когда никто не спросил его трудовую книжку, его диплом о химическом образовании и не дал подписать ни один официальный документ. Все было похоже на самодельную контору без государственной опеки, подотчетности, контроля госорганов и логики государственного присутствия, вообще. Все это подметил Вадим, никому не задавая вопросов, улыбаясь и поддакивая Борману.
- Дождь, а какие тебе нужны материалы для чистки золотишка, что за инструментарий, в каких объемах? Ты, дорогой, напиши мне на бумажке, а я с гонцом отправлю племяшу, через недельку полторы, все сюда и привезут. У нас, как ты заметил, условия суровые, но достанем для твоей работы все что захошь, лишь бы завертелось, закрутилось. Лады?
- А че далеко ходить, я еще в поезде написал, что надо и сколько. Вот и список. Только мне нужно знать объемы вашей добычи, как химику, хотелось бы взглянуть на образец добываемого золота.
- Это не проблема, вот глянь! - быстро ответил Борман, проигнорировав вопрос об объемах, и достал и железного ящика красивую жестяную коробку с изображением кокетливой девушки, кушающей фигурное печенье.
На коробке было написано по-французски о чем-то веселом и вкусном. Открыв крышку, он аккуратно положил на стол небольшой самородок, похожий на искривленную бесконечность или изуродованную цифру восемь. С одного бока этот кусок был темно -желтого цвета, а с другого более яркого, желтого. Вадим достал из кармана трум с большим увеличением и приложил его к правому глазу, приблизив самородок к стеклу.
- Да! Примеси тут не мало…, здесь нужна экстракция и отмывка экстракции, тут и серебро, и медь, и возможен даже палладий. Я думаю, можно обойтись трибутилфосфатом, это будет дешевле, это достаточно простой экстрагент. Такс, - продолжал вслух рассуждать Вадим, - мне нужна будет и соляная и серная кислоты, ТБФ –это именно то, что здесь пригодиться больше всего. Экстракция золота ТБФ характеризуется высоким коэффициентом распределения. Так мы запустим гидро-сольватный механизм и вычистим все примеси… Ну, в общем, многое понятно с этим образцом, если все добытое именно такой характеристики, то я внесу в список некоторые исправления, что нужно докупить к процессу разброса золотых молекул…
- Ба! Дождь, да ты профессор, я таких словечек сроду не слыхивал! – восторженно сказал Борман и облизал пересохшие губы.
- Кто на что учился, – быстро ответил Вадим, - кто учился у земли золото забирать, а кто это золото доводить до ума. Вы же понимаете, что очищенный продукт Аурума в целых четыре девятки, стоит намного дороже первичного его состояния. Да и государству нужен уже очищенный продукт, не так ли? – намекнул Вадим.
- О да, конечно, – спохватился Борман, - наше начальство по голове не погладит, если мы будет гнать чернокорку. План даем каждый месяц, но качество не то, ну ты сам смекаешь, нам бы чистяк выгнать…
- Ну, так и выгоним чистяк, – бодро ответил Дождь и быстро добавил, –а сколько платить будете мне?
- Вадим, не обижу. Я здесь начальство и закон Великой Страны, вот покажешь роботу, так и поладим. Ты же понимаешь, что ты нам нужен? Вот и не боись, сговоримся, по рукам ударим в накладе не будешь, а будешь с барышом, это мой тебе сказ, слово мое крепкое. А пока иди в сруб, располагайся, работяги уже на мывку ушли, это вверх по реке часа два ходу, вернуться через три дня, так что сруб твой и твоего сотоварища Кольки, где-то я его рожу то видел, не припомню никак. Ну-ка клич его сюда, побеседуем, пришлый он, аль разнотыка какая, щас вызнаем. А это тебе полная компенсация за приезд, затратная часть, так сказать, для настроения!
Отто Францевич выложил на стол небольшую пачку денег и облизнул верхнюю губу. Ни возле сруба, ни в ближайших окрестностях стриженного не было, он исчез. Вместо него в дом зашел грязный мужик с веселым лицом, один глаз его сильно косил вправо, уши были маленькие, необычной формы, завернутые во внутрь, укороченные пальцы на руках, в уголках его рта были белые пятна, похожие на пену, пяти передних зубов не было. 
- Арасте! – поздоровался он с Дождем, сглотнул слюну и криво улыбнулся, показывая свою дегенеративность.
Его взгляд рассеялся и смотрел сразу в три точки, на левое ухо Вадима, его правое плечо и левую ноздрю. Дегенерат был без бровей, они у него просто не росли, ногтей на больших пальцах рук тоже не было, а на шее висел маленький латунный крестик на черной нитке. От него повеяло луковым дымом.
Вадим обошел старый сруб и замер возле открытого окна, завешенного сеткой. Он помнил наставления отца о сборе информации на новом месте, чем больше данных, тем легче принимать решения. Оглядев место за спиной, он присел на корточки, растворившись в высокой траве.
- Монька, садися сюда, пожарная ты лошадь. Завтра утром пойдешь в землянку, понял? – сказал Борман и чиркнул спичкой.
- Ыгы… – прозвучал ответ.
- Там Федотыч сидит, закроешь лаз в подвал, разведешь в ведре костер возле вытяжки, сожжёшь ему руку, медленно, чтобы выл, понял?
- Ыгы… – снова ответил дегенерат.
- Когда захочет со мной разговаривать, костер туши и меня жди, понял?
- Пыняв…
- Повтори, дорогой! – настаивал Борман, затягиваясь папиросой.
- Завта утам, Феда иду, костел ведло, буду палить луку ему, он будет олать, жидать тебя, я тебя зову, ыгы…
- Молодец, все сделаешь, как в прошлый раз. Вот тебе конфеты, а посля, девку дам, голую и толстую и денег насыплю, понял?
- Ыгы… Всу пыняв… – ответил Монька.
Подслушав разговор, Вадим отошел от сруба и направился к другому, давно покосившемуся, стоявшему поодаль недалеко от леса. Мысли о пропавшем стриженном водителе его не тревожили, это была чужая жизнь с причинами его бегства, в тайге он был не новичок, не пропадет. Новое место было со знаком « хуже не бывает», но к дрянным условиям Вадиму не привыкать. Вытащив заготовленную сетку от гнуса, он разрезал ее ножом на лоскуты и завесил все три окна, затем он укрепил сбитую наспех кровать больше похожую на нары. Старый матрас с какими- то шизоидными надписями шариковой ручкой и кровоподтеками, Вадим взбил и застелил его новенькой простыней, купленной перед отъездом. Наломав веток с листьями, он замел полы, а затем сволок в кучу мусор и разглядел в нем три поломанных зуба. Убрав паутину над своей кроватью, Вадим оглядел место. Комната была темной, заунывной и везде летал гнус с пронзительным писком. Достав легуру против комаров, он зажег спираль и сладкий дым стал наполнять жилище.
- Я вижу ты по -хозяйски здеся все поделал. Правильного мужика видно сразу, не то, что наша бассота, живут, как червоточина в малине. Молодец, Дождь! Водки у нас нету, баб тоже, но гонец ездит в Майское один раз в неделю и можно заказать и то и се.
- Я не пью и не курю, воспитание не позволяет! – открыто признался Вадим и зажег вторую антикомариную легуру.
- Запасливый. Это очень хорошо. Значит так, я ушел вверх по реке на мойку, вернусь завтра. Здеся остаешься ты и Монька Дурак. У него свои дела, у тебя свои. Он безобидный, я его на подсобных началах держу, то-сё, пятое десятое… Отдыхай, осмотрись, на реке искупнися, вода чистая, рыбы море, небось спиннинг прихватил то с собой?
- А как же… – Вадим достал из рюкзака сложенный маленький спиннинг и показал Борману.
- Ну, вот, теперь будешь с рыбой. Словом, до завтра, Дождь! Список твой передам, человек в Майское поедет, а там и до города пятьсот километров, недалеча. Да, чуть не забыл, воров у нас нету, последнему зубы все повыбивали и прогнали взашей, руки блудливы здеся не живут. Захочешь пожрать, Моньке скажи, он в подвал сходит, консервы принесет, али гречки. Рыбу захочешь поджарить, все по лесному, костерчик, лепец- жестянка, шампура Монька даст. Ну, бывайте тут, до завтра! – крепко пожав руку, Борман ушел.
Утро следующего дня было отмечено на руке. Отцовские часы «Офицерские» показывали шесть часов двадцать семь минут. Открыв глаза, Вадим вспомнил уютную постель, запах Алены и захотел ее немедленно. Вскочив на ноги, он выбежал на улицу и пробежав семьдесят метров до воды, плюхнулся в холодный Каюк. Отжавшись на берегу от прибрежного камня, отдельно поработав над шеей, грудью, руками и ногами, он побежал в сруб, предвкушая горячий чай на берегу реки. Солнце уже давно пробивалось сквозь частокол сосен, разбрасывая свои лучи, как трассера из пулемета. Заправив постель и одевшись, Вадим вышел на улицу с пачкой запечатанного чая в руке и стал разводить костер. Ему казалось, что он слышит чьи-то крики, откуда-то из далека. Один, второй, третий, четвертый…, бросив костер с котелком, он пошел на едва уловимые позывные человеческого голоса. Подойдя к землянке, где со слов Бормана хранились продукты, он замер. Над горкой, из которой виднелась самодельная труба, крики слышались громче. Подойдя к трубе, Дождь прислушался.
- Будь ты проклят! Леший тебе в печень! – орал кто-то изнутри трубы. - Проклят будь берестой и лесом, воздухом и водами, пусть тебя черви жрут до Пасхи и после Пасхи, а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-!!!
Вспомнив вчерашний разговор Бормана, Дождь вбежал в землянку, но там было пусто, увидев дверь сбоку, он сильно ее дернул и увидел ступеньки вниз, там горел огонь, и кто-то выл от боли. На полу лежал старик, его рука была зажата в слесарные тиски, которые медленно закручивал Монька дурак. Рядом стояло ведро с горящим огнем, в котором лежал кусок покрасневшей железной арматуры. Долго не размышляя, Вадим сильно ударил дегенерата в шею, тот обмяк и, высунув язык и заскрипев, как несмазанная калитка, рухнул на земляной пол. Быстро открутив тиски, он вытащил ладонь несчастного деда.
- Как ваше здоровье, я не спрашиваю, Федотыч! – с удовольствием констатировал Вадим.
- А мог бы и спросить у старого человека, как ему кости- то ломали… Знамо, выручил ты меня, знамо. Коли еще цепь, проклятую вырвешь, так вообще буду тебе по гроб жития обязанным и отблагодарю тебя по- царски, сказал дед и закряхтев сел на пол, осмотрел свою дрожащую ладонь и попробовал шевельнуть пальцами. Рука не слушалась, пальцы не шевелились, дед взвыл от боли, свободной рукой схватил горячую арматуру и силой вонзил ее в шею дегенерату, тот дернулся, зашипел горлом и затих навсегда.
- Все, полезный! Христос тебя прислал издалеча, будем уходить в тайгу. Борман- гадина немецкая, суемудрый дурень, конец ему за смерть артельки, конец!
 Дождь вывернул большой болт из железной колодки и посмотрел на синюшную ногу деда. Вадим уже понимал, что влез в какую-то нехорошую историю, но убегать было не в его правилах.
- Федотыч, тебе в больницу надо, срочно, со ступней у тебя проблема серьезная… – рассматривая его ногу сказал Дождь.
- Мне в тайгу надо, там вся больница, а не в околотке. К жирным падлам в белых халатах и с душами навозных сук, отродяся не хаживал. Они прыщи себе на мордах повывести не могут, не то чтобы человечьи ноги лечить. Калеки – однобоки, мать их в воскресенье, плутни они чернотрудные, – ответил дед и обожженной рукой притронулся к ране на щиколотке, - тебя, как кличут то, молодой да сильный?
- Вадим Дождь!
- Вот и хорошо, что дождь, дождями скверну хорошо вымывать, пошли отсюда дождик, дорога у тебя счастливая, а у меня последняя. Нама есть куды податься, филин дорожку покажет, белка поможет, камень не предаст, енот не сплюнет.
 Осознавая, что он замешан в убийстве человека, Вадим перепроверил наличие своих документов в карманах куртки, забрал рюкзак, набив его консервами, подхватил под руку старика и скрылся в тайге. Жизнь Дождя громко и быстро перевернула очередную страницу, он это увидел и даже услышал словами внутреннего голоса. Ничего не зная о своем завтрашнем дне, Вадим шел только вперед, помня наставления отца:
 «… в любой жизненной ситуации, нужное решение придет само, потому что лодку твою правят свыше, на все вопросы придут ответы, ситуация живет без тебя, но всегда для твоей науки…»
Дед пыхтел, сильно хромал, часто останавливался и выдирал какие-то травы, крутил их между ладоней, что-то шептал и натирал обожженную ладонь, другие травы он запихивал за пазуху. Проходя большие муравейники, он выхватывал верхний слой муравьиной кучи и бросал назад, часто плевал в стороны и что-то приговаривал. На предложение Дождя помочь и поддержать слабого деда, всегда получал ответ - «иди за мной, тута недалеча!» Так минуло четыре с половиной часа.
- Там, вона вход в пещерку у правой скалы, вишь, аль нет? Туды и пойдем, тама у меня сховище! Нас никто не найдёть, не до этого Борману окаянному, не побежит он к власти про душегуба мертвого докладывать идиотку свого Моньку, по причине той, что сам никто в тайге, пришлый он негораздок, само хозяйничает с дурьем и золоту жилку моет без разрешеньица, без присмотру, так что ты, Дождик, не переживай историю- то с душегубством, давно Дураку было преставиться, авось Архангелы смилуются, рожу то поправят ему и в Ад прямиком в тисочки к рогатым, в свинаторий напрямки, - кряхтел дед и уже опирался всем телом на руку Дождя.
Через несколько минут они зашли в пещеру, прикрытую ветками четырех деревьев, там было прохладно и темно. Вадим щелкнул фонариком и осмотрел место, дед прилег на совершенно плоский камень, и застонал от боли. Осветив его ногу лучом фонаря, Вадим увидел, что в некоторых местах она не только посинела, но и почернела, заражение крови было налицо.
- Федотыч, – негромко сказал Вадим, - с ногой все очень серьезно, я медицинские справочники заглядывал тоже по любопытству и скажу тебе, что у тебя заражение крови и, наверное, будет, или уже есть гангрена. Что-то надо делать. Ты приляг я твою рану йодом обработаю и забинтую.
- Не шелести, Дождик, время ищё не твоё… Бинтуй, коли хочешь, тока меня это не спасет, болезнь внутри, а не снаружи. Знаю я, что отбегал уже, знаю и все осознаю в житие своем. Ты хоть представляешь сколько дней пути до ближайшей лекарни? Это просто невозможно, так что оставишь меня здеся, я и представлюсь в молитвах праведных и воспоминаниях. Жил в тайге больше половины свого срока, так и помереть положено тута. Не кипятись, не дал ты мне умереть лютой смертью, на том спасибо большое от всего моего сердца и поклон тебе до болотной кочки. А Смерть-то что — это название всеобщего страха и не больше, – вещал дед.
Вадим закончил бинтовать ноги Федотыча, достал чайную коробку, вытащил из нее кубик сухого спирта, вату и спички, быстро выложил в костровом месте и зажег, сухой спирт горел ровно, ожидая тонких сухих веток и толстых дров.
- Я сейчас, Федотыч. Я дров наберу и вернусь…
- Не ходи никуды, дрова вона, в том углу сухие сложены, сам заготовил еще четыре луны тому. Тама и ружьишко найдешь в поряде и коробайку с набоями. Слева подсвети фонариком- то, вишь вода стекает, пить можно, вкусная, холодная, родниковая, от земли таёжной. Не пещерка, а лесная дача, медведям и не снилось, - слово «медведям» он сказал с ударением на букву – (я). - Никуда не ходи, а будь здеся со мной, мне что-то совсем худо, а сказать тебе надо многое, слабыня со мной, чую конец скоро. Ты, Дождик, не думай, что в передряску со мной попал, никто нас искать не будет, знамо им дороже и будет, ососкам поросячим. За золотишко совсем головы порастеряли, ни совести у них ни сердечности, одна грязь паскудница. Про схрон этот, не знам никто, окромя меня и тебя уж. Коли так сподобилося околеть мне здеся, то и живая душа твоя как раз в час появилась. Я в краях этих обитаю давно, подназначили меня на врага народа, тока, когда я был врагом народа, этот народ был сам себе вражина первейшая. Народец тута весь давно каторжанский, забулдыжные рожи, брыдлые, все норовят ножичком в бок затыкнуть.
 Федотыч застонал от боли, схватился за грудь в районе сердца, тяжело задышал, затем посмотрел на Вадима тяжело, так, что взгляд прошел сквозь его легкие. Отдышавшись, он продолжил.
 – Чую, Дождь, окочурусь я тута, с телом расстанусь, а душу спасу. Ты для меня, как поп сейчас на исповедании, так что послушай уж, шустрый малый. Сколь себя помню душегубцем не был и быть не хотел, все меня леший подталкивал, так и случилося, потом пошло и поехало, грешен я, Дождь, грешен, заместь смысла здравого перегной один в башке моей. По зависти народец жил и сейчас живет, оголтелый он, по зависти окаянной, все хотят богатеями быть, и те у кого сопли из носу торчат, и те, у кого борода бела. Это от того, что ожирение у них внутренних органов, кому гроб, кому ладан: все едино, пустельгой завоют, очмолодь глупая. Ты не знал, как раньше жили-то, молод еще, дитя городское, одно гляжу, у тебя в глазах Богородица, инакше б ни слова тебе не сказал бы, молчал бы как сундук с золотом, ниспосланец ты для меня, на последнем издыхании знаю, что ниспосланец.
Ходил я раньше по тайге так, что гул катился, напролом ходил, пока с попадьей хитрющей не смыкался. Уж канапуха она была несусветная, ведьмака чернющая, завистливая сучень. Пристроила меня на работку, прикинулся сюртуком не балованным, дай думаю, отдышусь на заимке. Отказал себе в вольной жизни, вольнице усладной, тому было время, тому был час мирской. Так опекала меня заступница Богородица, что в глазах твоих вижу. Той дряхлой весной чай мы пили с работниками и хозяином разом, пили чай до седьмого пота так, что животы могли б разорваться. Оладушки медком поливали, масло лилось, как самогонище, обильно- изобильно, с осетровым пирогом едали, грузди соленые и ватрушки из муки Ивановской. Деньги невпроворот было у хозяина, никогда не копейничал и никого не забижал. Под столешницу анекдотец забористый в самый раз был, смеялися все, как кони. И зашел к нему человек пришлый, на лешего схожий, из тайги знамо вылез, из дальней, видать с Митричем раньше якшаный, знакомец тихушник, глазами бегал, нашу компанию вынюхивал. Не знал он не помышлял, что не гостиница то приветная, а острог воровской, подлючий. Стал хозяин Митрич его чаем подчевать и травку разговорную в чашку подливать. Анисья в то время была тож беременна, как бабам и полагается. Жен беременных тогда была тьма тьмущая. Коль брюхатая, знамо любимая, значится мужем-то востребованная…, не то, что сейчас, ходят жопой крутят, одного выродят и давай по жизни гацать, деньгу из мужиков дураков выуживать. Никому бабы сейчас не нужны стали по причине простой, вертихвостки они пустолобые, хозяйки безрукие, а умняхи- редкость одна невиданная. По лавкам по десять детишек сидело в те времена душевные, где там сейчас.
Так вот, разговорился под шайтан-траву пришлый-то, и сказывал про место заветное, где жила золотая через ручей проходит. Жила непростая, дородная, из земли вышла, так и легла под воду на Соболином Ручье. Тока Соболиный ручей, он длинный и верст, и километров множество. В каком месте жила вышла, тока пришлый и знал. Показал он камешек золотой, самородный из того ручейка, тут хозяину рыло набок и выкосило, золотое эхо разорвало ему ухо, руки затряслися от чайка, как от водки микулинской. Стал он ерепей ерепейного, мозг разыгрался в воображалке, завитки в глазах забегали, как черти под Солнцем, рыскать стал в голове мысли черные, бесовские. Я-то рядом был, все видел, все чувствовал, замечал и кумекал, что пришлому не уйти с заимки живым. Хана ему под ночлежку, не жилец от языка свого длиннющего, словом, дурак дуралейский сам могилку себе высветил. Как его к праотцам отправили, того не ведаю я. Знамо могу мыслить, что были это сподручники Митрича.
 Утром не видать гостя-то. На мой вопрос- где пришлый, ответ и был, ушел по утряне, в тайгу подался. Ага! Сейчас я вам душегубам и поверил! Митрич –то стал сам собираться в пути дороги и мужиков своих брать. Меня не взял, потому как не доверялся он мне. Но для меня не беда чужая лобода, коли ноги шустры! Значится, собралися они в дорожку, я сижу чай попиваю, видом своим показываю, что меня ничего не антиресует. Митрич указовки надавал всем и поехал себе. Через часок и я по их следам вышел и ровнехонько так, пошел позади на лошадке гнедой. Их стременного я-то не видел, но запах мохры в носу чуял, травинку былинку запримятную, кострище не затоптанное, ведал и читал, как следопытина бывалая, узкоглазая, хвостатая…
Шел я долго за ними по глухим местам, сквозь мокрую дрянюку хаживал, смолу под пнем брал, там, где мха поболе… Словом, пришли они на место, и я за бугорком присел. Картинища была не бывалая, аллилуйская, из земли черта вышла чистого золота, толщиной с утес, прям под ручьем. Мать чесна! Не жилина, а радуга поднебесная. Как Митрич это увидал, снова его рожу набок от зависти и перекосило. Гляжу на рожу его небритую, глаза забегали, как белки от куницы, стоит у самого полотенца золотого и на мужиков смотрит. Те тоже, кто половчей, к топорам да ножичкам руки тянут. Тут их господь и наказал всех. Митрич в сторонку отпрыгнул и за карабин, пару мужичков на тот свет отправил, затем погнался за третьим сотоварищем своим, который с топориком в кусты ушел. Там его наздогнал и прикончил.
Стоит падонка на жиле и улыбаца, мол я теперь хозяин сокровища. Закисшая он мошкара был, Митрич слабыня гумозная, глаз то у него не шустрый был- слабенький. Ему, гаденку, не мужиками управлять, а собаками дохлыми. Я сзади прицелился…, а и рюхнул его в подзотылину. Так он там и полег –дуралей скомороховский! Жадность, она холодная, придушила его, как щенятину… Схоронил я их всех в сторонке. Месту святому, золотоносному, помолился с душой и словом верным сердешным. Так и хранил я тайну эту много годков, пока не нашел умного да чистого человека- геолога. Не скажу тебе, чтоб за годы те мои пустынные, я не взял оттуда ни камешка. Взял, было такое дело, продавал кому никому прохожему из городов- то. Зато деньгу имел и жил как хотел. Тока жила была страсть кака большая. Одному не управить. Геолог тот, в глазу сатаны не имел, относился к золоту, как обыкновенному открытию, еще людей привел, немного, сруб поставили и давай добывать и складывать. Борман прознал про то и всю артельку под ножичек и пустил. Меня послал Господь, все ими добытое за одну ночь и перепрятать. Где жила, Борман не знает, грязь ему на пятки! Сруб ставили в пяти верстах в тайге. Куда спрятал я мешочки с печатями, никто не знает, окромя тебя, Дождь!
- Ну, вы Федотыч, просто рассказали мне Голливудский фильм, аж голова закружилась, сколько народу полегло за эту вашу святую жилу!
- Ты не о том думай, милок- спаситель! Слушай внимательно, где золото лежит, да запоминай. Мне то оно уже ни к чему, отбегал я свое, а вот тебе пригодится грехи мои отмолить, на хорошие дела направить. Тока обещание мне дай, что не будешь все сразу вытаскивать. Возьми немного, не жадничай, остальное пусть в земле лежит, оно так сподручней и земле по сердцу, коли в ней свое хоронится. Обещай мне Дождик, обещай…!
- Я обещаю, Федотыч! – ответил Вадим, разжигая небольшой костер.
- Э, нет! Ты мне святой Богородицей заклянись… Ежели обещание нарушишь, труба тебе Дождь, гореть тебе в огненной воде и дождем никогда не выпасть на землю. Ответишь за издевку над Федотычем, пред Богородицей ответишь! Сожрет тебя рогатый и серой посыплет…
- Федотыч, дорогой, ну при чем тут золото сейчас? У вас нога черная, заражение, тут о жизни надо думать, а не о золоте, мать его!
- Обещай мне, Дождик, обещай…, благостный…, обещай…! – настаивал на своем Федотыч.
- Ну, вот, пожалуйте, я, Вадим Дождь, торжественно обещаю Святой Богородице и даже могу сказать, что клянусь всем сердцем, золото в город с собой не тащить, оставить его в земле, там, где оно и лежит. Хранить тайну золота, никому не болтать. Лежит, и пусть себе лежит в схроне. Такое обещание подойдет вам, Федотыч?
- Запомни, Богородица все слышала! Не шути, паря, не шути… Когда разговор сурьезный под золотишко, надобно честным быть, а не захухрей словоляпной! – кряхтел дед, отлеживаясь на камне.
- Вот и договорились! Хотите жить, Федотыч, ногу надобно оттяпать чуть ниже колена или вам каюк! – доставая бинты и бутылки с йодом, сказал Дождь.
- Дождь! Ты …это, я против, мне этого не надобно… Моя нога, моя судьба! Я здеся останусь помирать, об житие думать, об ошибках своих, а ты ходи по утру, золотишко отметь и ходи отсюда в города, не таежник ты, другая жизнь тебе сулится, не тревожная, не таежная…
- Федотыч, сказать по правде, я ноги никому и никогда не ампутировал, но речь идет о вашей жизни. Тут травами не помочь, тут нужен топор в костре, до бела до красна раскаленный и молоток. Я вот нашел у вас топорик, пойду наружу точить, чтобы побыстрей вам помочь, а потом…
- Ты, Дождь меня послушай, ибо человека услышать, это великий дар Богородицы и сына ейного! Кто людей не слышит, у того жизнь неправильно лепиться, как тесто перестойное. Оттяпаешь ты ногу, жизнь мою не спасешь. Отлежусь я здесь, ни туды ни сюды на одной культе не доскачу, ни прокормиться, ни убежать, скорбный твой труд, не праведный! Уверуй в то, что это мой крест, остаться здесь помирать. Уверуй, паря! Если думашь ты, что в муках уходить буду, ты щенок несмышленый, сон травы выпью до брюха и преставлюсь всевышнему на отчет- беседу. Так что не перетрухивай за меня, Дождь, а слушай внимательно, про ногу мою забудь, не до ноги нынче.
 Мне 89 лет, отбегался уж, устал я, хватит ногами муравьев топтать. Слушай меня, ухо востро! Выйдешь с печерки, направо верни, прямиком к ручью соболиному выйдешь через часок, вода там журчит возле утеса, ниспадает с высоты, далеко слыхать. На утес глянь, сверху будут видны тени, как бойницы-дозорины, пока солнце светит их и видно. Стоять будешь у старой сосны, что вширь разошлась, три ветки большие у нее вместо кроны, на те дозорины и гляди. Слева брод будет, ручей перейдешь, не гляди, что место широкое, оно донное, не глубокое. Поднимешься на скалу, прямиком стань, где бойницы виделись и иди до валуна. Камень старый, мохом заросший, нельзя не узнать. Там леший жил – пискля гневная, все ветер гонял мне в спину, запугивал, платок портяношный! Ты, коли его заприметишь, враз улыбаться перестанешь, рот сухая береста, не шутит он с пришлыми. Там под камнем справа есть берлога копанная. Не я копал, медведь хозяйничал. Лежка там есть и сейчас, тока хозяин где-то бегал, пока я золото в двенадцати мешках по пять килограмм туда заносил, да прятал. В лежку медвежью не лезь, оглядись, обнюхай, помет его разыщи, возьми с собой, лицо намажь, особо под носом, под мышками, между ног, запах свой убьешь сразу. Медведик, запах мочи человечьей распознает сразу, без промаху. Пока не прозыришь все, внутрь не суйся, убьет! Ежели его нету, в берложке справа, там, где оленья голова обглоданная, и копни. Двенадцать мешков песку и самородков на судьбу тебе и лежит. Пока медведь оленя жрал моего, я в его доме золото и схоронил, во как! Так что охранник там сурьезный, слов заветных не знает, убьет за милую душу, без гляделок и мяса твого наесца до отвала. Медя там злой, шатун одинок, его край не наш, его пойлище, его тропы… Не звал он тебя в гости и никоды не позовет. Так что держи, паря, ухо востро, нос по ветру, чутье человечье в голове. А про меня забудь, не жилец я уже, это надо принять, как шепот Богородицы, она то и помилует! Уразумел?
- Уразумел, Федотыч, если мнение свое поменяете, скажите мне, я все сделаю, как в военно –полевой хирургии написано. Вот и отцовская книга всегда со мной, прочитал ее от корки до корки.
- А там не написано, что если Бог велел умереть, то военно-полевая твоя хирургия до замазанного Лешего, до Зузелки певуньи и тятьки -Говоруньи?
- А почем вы знаете, что вам Бог велел умереть, Федотыч? - переспросил Вадим, перебирая патроны в коробке.
- Богородица нынче сказала мне, что больше я не жилец. И по делу мне, осознаю никчемность свою, раскаиваюсь от живота своего от души от внутренностей. Все помню, что содеял, все помню по мелочи, как перед глазами стоит каждый мой душегубный поступок. По делу мне, окаянному! Не сдал я испытание Божье, не сдал, сбился с пути истинного, вот в молитвах времечко и проведу, а потом сон траву заварю и в путь. Ты, Дождик, останеся тута, будешь свою праведность Богородице доказывать, так мол и так, Богородица, не сволота я, не клятвопродавец! Федотычу слово дал с именем твоим, коли преступлю речи свои, буду помирать, как Федотыч в муках законных, от Бога! Уразумел?
- Уразумел! Вы меня не агитируйте! Мне рожу не перекосит, когда золото увижу, у меня воспитание другое. Сладко жрать, Федотыч, и быть счастливым для меня вещи разные совершенно. Кому счастье брюхо набивать вкуснотой, а по мне, так книги читать, путешествовать по миру, ума разума набираться. Ну, найду я ваше золото, что потом? Я годами буду определяться и взвешивать, что мне надобно делать, а что нет, на это есть советчик у меня негласный.
- Кто твой советчик?
- Мой отец. Незримый тихий диалог у меня с ним, после его смерти. Что думаю, с ним советуюсь и его слово мне приходит сразу, слышу его всегда. Так что не один я, мне батя поможет, у нас с ним святая связь между мирами. А мой отец плохого не посоветует никогда. Не волнуйтесь, Федотыч, я не подведу!
- Славно сказал, верую тебе, сынок, верую! Ну а сейчас, чайку завари, почаевничаем напоследок, до пота, до пуза. У тебя, Дождик, сто дорог рисовано и все ведут домой, слово сдержишь, никогда не пожалеешь, что встретил Федотыча. Слово - оно у дураков ничего не стоит, а у людей правильных всегда дороже золота. Аминь!
Спалось плохо. Звуки родниковой струи врезались в мозг, оттеняя сырость пещеры и стоны раненого человека рядом. Внутри его вен умирали лейкоциты, менялась формула крови и организм сигналил как мог. Дождь лежал на земле, уткнувшись затылком в жесткий рюкзак и разглядывал темноту. Там в черном мареве, плавали розовые и красные капли футуризма, не давая ни грамма информации. Хотя, кто ее измерял именно в граммах? Калейдоскопы темно-фиолетовых пятен размывали светлые края тьмы и оттенки горячих углей. Он снова остался один на один со своей жизнью, анализируя прошедший день и скорость развития событий, как учил отец. Он всматривался в поездку в никуда, в огромное расстояние от дома, в информационный обман Бормана, в скверный уход дегенерата из жизни и спасение живой души. Все просилось на полки его библиотеки, в порядок цифр последовательности событий, в выводы и реализм завтрашнего дня. Сквозь каменную дыру, где –то наверху в скале, виднелся скрюченный червяк Луны, висящий в закатном эфире огромного пространства.
Ночь трещала сверчками и топотом ежиков, где-то орали совы, насмехаясь над неумелым родственником, охотником на мышей. Кто-то промахнулся и остался голодным до самого утра, ерзая огромными глазами по темным закоулкам пней и дыр. В скальной прорехе наверху наглые белые тучи разрезали Луну на сырные дольки для звезд и для далеких одиноких поэтов, сидящих на балконах своих домов, разыскивающих рифмы и удачливых голых Муз. Вспомнилась и сразу забылась Алена, бегущая свой отрезок жизни по мужским животам и судьбам. Вадим чеканил фразу внутри своего тела с вибрацией убежденности и уверенности – «у меня сто дорог и все ведут домой, домой, дом…» Хотелось домой, увидеть сестру, вернуться к звонким песням кришноитов и запаху города, к чужим взглядам и ползающим очередям в метро. Где-то заныло, крича о тоске привычной жизни о летнем дожде, о парковых пробежках, о знакомых лицах, о спортзале и любимых двойных нунчаках, оставленных отцом.
Утро пришло без спросу, осветив зал старой земной сцены. Упрямый дятел завтракал, шумно доставая длинным языком чьих-то личинок, миллиардные капли родниковой воды ловили и отражали слабый свет. Федотыч тяжело кряхтел, готовый ко всему. Его нога распухла и начала вонять, что было явным признаком абсцесса. Черная кожа выглядела, как факельная головешка, начинался жар.
- Дождик, – слабым голосом отозвался Федотыч, - мне в кружку этого брось и завари…, ради Господа нашего…
Он протянул Вадиму маленькую железную коробочку с серым порошком внутри.
- Это черный карнаух- дрема могильная, искупление для меня, уведет наверх медленно, успею заснуть благолепно, а не сдохнуть, как хитрая попадья. Завари, полезный, завари!
 

Уважаемый читатель, продолжение на авторском сайте: https://nurahmetov.com