Роскошный мальчик

Настало время ворожить.
Вся жизнь на кончике пера.
Я им умею ворошить
Все наши давние «вчера»
Н.Литвинова

Уже  много лет, нет-нет да и всплывут в памяти гитарные аккорды, хрипловатый баритон чеканно выпевающий:«Час зачатья я помню неточно!»
И кто бы рискнул спорить с автором «Баллады о детстве», любимцем, как минимум, трёх муз – Каллиопы, Эвтерпы и Мельпомены*. Написал строчку и написал. Может для красного словца, может в рифму хорошо легло. Бывает по-разному.
Но меня эта «неточность» всегда цепляла. Уж такой вредный характер. Понимаю, что ерунда. И доказывать уже некому. А хочется вставить свои пять копеек. Ведь с точки зрения физиологии и элементарной алгебры вычислить искомое время можно запросто.
Для меня, родившегося девятого февраля, это девятое мая. Отсчитай сорок недель назад и вот она – судьбоносная дата. А часы, – предположительно вечерние. День-то был рабочий. Выходным его сделали при Брежневе. И праздничные застолья для бывших фронтовиков, с учетом песнопений и возлияний, как правило, завершались нежными объятьями уже ближе к полуночи. Чтобы ещё и ещё раз утвердиться в том, что повезло, что живы, любимы и желанны вопреки адовым кругам войны и послевоенному лихолетью.
Я справедливо считаю себя плодом любви. А как же иначе могли тогда сложиться отношения у боевого офицера и красивой докторши.
Через год после того как родители расписались, судьба забросила их на самый край света, именуемый загадочной аббревиатурой ДВВО. В переводе на человеческий язык это означало Дальневосточный военный округ. И Южно-Сахалинск, и обстоятельства первой встречи юной пары описаны в моих ранних рассказах. Для тех, кто не знаком с их содержанием, сообщу, что молоденький военфельдшер, проходивший в сорок первом году службу на армейском аптечном складе, к четвертому дню войны отбивал с винтовкой в руках атаки немецкой пехоты. И не просто так, а в в качестве свежеиспеченного взводного, поскольку склад с медикаментами полностью разнесла немецкая артиллерия ещё утром двадцать второго июня, а других младших командиров под рукой у батальонного комиссара не нашлось.
К сорок третьему, знаковому для нашей семьи году, отец, в одночасье ставший пехотинцем, успел повоевать, получить две нашивки за ранения и уже командовал стрелковым батальоном. В одной из атак, поднимая залёгшую роту, поймал ртом фрицевскую пулю. Влетев наискосок, комочек свинца разбил верхнюю челюсть и гайморову пазуху. По счастью, потерявшего сознание комбата, вовремя перевязали и через пять часов он пришёл в себя на нарах санитарного поезда, направлявшегося в Москву. Там-то в госпитале и произошло знакомство будущих супругов.
Данное отступление не имеет прямого отношения к повествованию о встрече с замечательным, нет, роскошным мальчиком, которого довелось увидеть мне на Белорусском вокзале столицы. Просто ещё раз захотелось вспомнить отца и мать  – людей с чистой прозрачной душой, добрым сердцем и глазами небесной голубизны у отца, и серыми у мамы. Именно эти мамины выразительные глаза достались по наследству моей дочери.
_____________________________________   
* Каллиопа – муза эпической поэзии, Эвтерпа – муза лирической поэзии и Мельпомена – муза трагедии.
Послевоенные дети, как и взрослые, в одежде были незатейливы, а лучше сказать, бедны. У кого мать или бабушка подшивали, тем было полегче – старые пальто, пиджаки и брюки перелицовывали, давая им вторую жизнь. Остальные граждане щеголяли в гимнастерках, мундирах, реже в свитерах и курточках-московках на молнии. Для ребятни одежда приобреталась на вырост. Поэтому часть моих одногодков ходила с подкатанными рукавами, подпоясанные ремешками, чтоб не задувало. Зато у другой половины пацанов из рукавов и брючин торчали ничем не прикрытые конечности.
Я, как и множество моих сверстников, бредил военной формой. И если бы мне повезло с моим заветным желанием, то шить одежду надо было только в гарнизонной швальне у старшины Мороза, обшивавшего весь штаб округа… Ну и конечно, форменный наряд был немыслим без хромовых сапог, которые тачал для офицеров другой старшина-сверхсрочник – Сурен Оганесян.Крой для обуви, как и полагалось,отец получал регулярно.

Необходимые аксессуары – потертый командирский ремень и старую надорванную портупею я выменял у своего друга и соседа по коммуналке Шурика Митрущенко на сломанные немецкие наручные часы.
Но мечта оставалась мечтой. А пока меня, необмундированного, в вельветовых штанах, застегивающихся на пуговицу под коленом, обутого в сандалии, везли через всю страну на побывку к бабушке. Деревенька, куда собирались меня определить на пару месяцев родители, носила мелодичное название Тимоновичи, и, как сказал перед поездкой отец, была лучшим в мире местом для детского летнего отдыха.
Морскую часть путешествия на материк я позорно проспал. На вокзале во Владивостоке оказался один единственный поезд, в мягком вагоне которого мы заняли целое купе. В сознательном состоянии я ехал на поезде впервые. Не считать же за путешествие вояж в грудном возрасте из Ташкента на Сахалин!
И потянулись дни и ночи, с дробным перестуком вагонных колёс, с горными или степными бесконечными пространствами, с тоннелями и ажурными мостами над речками. С замирающим от страха сердцем, когда поезд летел над бездонной пропастью.
Озеро Байкал, по берегу которого мы ехали весь день, было совсем не похоже на картинки из детских книжек. А вот на океан, куда в прошлом году я попал впервые, Байкал походил абсолютно. Вода, вода до самого горизонта, прозрачная до неощутимости. Одиночество и понимание своей персональной малости в сравнении с космическим масштабом озера. (Это я сейчас могу передать ощущения пятилетнего пацана вычурной фразой. Но чувства тогда я испытывал именно такие).
Само путешествие проходило неутомительно. Вагоны для высшего комсостава (так называли их проводники нашего поезда), кроме мягких диванов, ковровых дорожек и шелковых занавесок на окнах, обладали одной особенностью. Между двумя купе располагался туалет, куда можно было войти прямо от нас или от соседей. Если первым в туалет заходил кто-то из наших, то чужая дверь запиралась изнутри. Точно так же поступала семья капитана первого ранга из смежного купе. Еще в вагоне был громоздкий ящик с длинной гофрированной трубой. Во время длительных перегонов, ящик включался в розетку и начинал трубно гудеть, всасывая в себя пыль, бумажки и даже мой чулок, брошенный в порядке эксперимента на коридорную дорожку. Ежедневно такой же экзекуции подвергались мягкие диваны в купе и откидные скамейки в коридоре.
Ничего подобного в отношении чистоты, царившей в нашем поезде, я впоследствие всей жизни никогда не наблюдал. То ли культ так действовал на личность, то ли наоборот, но состав на паровозной тяге блестел чистотой и снаружи и изнутри.
Всему приходит конец. Отмахав одиннадцать тысяч километров, наш поезд под звуки бравурной песни о Москве плавно-плавно подкатил к свободному перрону. Народу встречающего было много. Здоровенные дядьки в белых фартуках и с бляхами на груди, какие-то штатские в шляпах и с букетиками цветов. У вагонов достаточно хватало служивого люда – милицейских нарядов, военных и прочих личностей в шинелях и форменных фуражках.
Каждому нашлось занятие. Носильщики связывали ремнями чемоданы и узлы, а затем, перекинув через плечо горы багажа, устремлялись ко входу в вокзал. Штатские с букетиками целовали тетенек и детей. Милицейские, бдительно осматривая толпу, периодически выдёргивали для проверки того либо иного гражданина.
В моей памяти не отложилось, каким образом наша семья перебралась на другой вокзал. Именно тут нам было необходимо перекомпостировать билеты. (Вот и новое слово появилось в моём лексиконе).
Громадное помещение с потолком, теряющимся в немыслимой высоте. Какие-то птички, летающие на уровне третьего этажа. Толпы людей в залах ожидания. Смуглых, светлых, опрятных и не очень, с мешками или дорогими кожаными чемоданами. Мраморные лестницы и монументальные колонны, как в сказочном дворце. И, несмолкающий гул, напоминающий океанский прибой. Зал ожидания уставлен большими деревянными скамьями. Я посчитал – на каждой может сидеть десять человек. На спинке скамьи три большие буквы – МПС. Такие буквы были и на подстаканниках в нашем поезде.
В конце зала, ближе к воинской кассе, освободилась половина скамьи, куда бодрым шагом направились родители. Я вприпрыжку еле поспевал за ними. Усевшись на скамейку, мама сложила пирамидкой наши вещи на полу. Отец в это время отправился в кассу перекомпостировать билеты (Какое вкусное слово, прямо как конфета)! Я же принялся оглядывать зал. И буквально через несколько секунд увидел Его! Шикарного, великолепного мальчика вероятно раза в два старше меня, одетого в военную форму. Хромовые сапоги сияли волшебным блеском, почти зеркальным. Мундир из парадного сукна с воротником-стоечкой облегал ладненькую фигурку. Галифе-бабочкой в лучших традициях фронтовой моды приспадали к голенищам. Кожаный ремень, портупея и золотые офицерские погоны с перекрещенными пушечками, но без просветов и звёздочек. Фуражка с лакированным козырьком и красной звёздой на тулье венчала слегка удлиненное мальчишеское лицо с острым подбородком.
Это была давняя моя мечта, ожившая во плоти; здесь, в столичных вокзальных стенах. Вот бы подойти, потрогать, расспросить этого счастливчика. А не смог! Заклинило, что ли. Робостью, вроде, раньше не страдал. Длинное путешествие (почти полмесяца) прибавило навыков общения с разными людьми. Но не в силах был сдвинуться с места и всё тут!
Уже позже в Тимоновичах я понял, что удержало меня от непосредственного знакомства с этим замечательным мальчуганом в мундире. От него шла некая волна отчуждения. Наверняка, такое впечатление складывалось от надменно вздёрнутого подбородка и безразличного взгляда на окружающую толпу.
Почти одновременно, но с разных сторон, к удивительному пацаненку подошел майор с черным волнистым чубом, держащий в руках форменную фуражку и офицерский патруль. Слаженно откозыряв майору, два старших лейтенанта и подполковник, все при красных нарукавных повязках, стали уступом в нашу сторону. Командир патруля требовательно протянул руку за документами чубатого майора.
Тщательно просмотрел, возвращая документы, вновь откозырял и принялся что-то сердито выговаривать майору, стоявшему по стойке смирно. В этот момент голова мальчика как-то слегка поникла, а в уголках глаз задрожали скупые слезинки. А когда побледневший майор рванул один за другим погоны с плеч сына, слёзы у того покатились градом. Но надо было отдать должное – ни одного звука роскошный мальчик не издал. Он стоял вытянувшись в струнку, с подсыхающими дорожками от слёз на щеках и сжатыми до белизны кулаками. Но глаза, устремлённые вдаль и подёрнутые дымкой бешенства…
Именно по этому характерному взгляду и надменному, слегка приподнятому подбородку я, через уйму лет, опознал на киноэкране своего роскошного мальчика.
 
Трагический поручик Брусенцов* – неистовый в своей правоте, с иронией обреченного, но не побежденного, одетый с особым фронтовым шиком в офицерский китель!
Таким он и остался в моей памяти – Падший ангел. С непомерной гордыней, несломленный и дерзкий. Да и нельзя стать иным, проживая свою жизнь «По над пропастью, по краю!».
Вот такая встреча произошла у меня в середине прошлого века. Первая и последняя встреча с роскошным мальчиком – Владимиром Высоцким. 
Кстати, по тем временам у отца будущего барда могли быть крупные неприятности. За незаконное ношение формы сыном, майора могли разжаловать и даже судить. Недаром, при увольнении из армии офицера, указывалось в личном формуляре: «Уволен без права ношения формы». Или наоборот.
Ну а я в первый класс пошёл с форсом, в хромовых сапогах, надетых на двойную портянку. Увы, школьную форму из «чертовой кожи» мне смогли прикупить только к следующему году, но она не шла ни в какое сравнение с одеждой любимца трёх муз.




































_____________________________________   
* Поручик Брусенцов – врангелевский офицер, один из героев фильма «Служили два товарища». Режиссёр Евгений Карелов, 1968г.