Посетитель

 «Когда-то ты спрашивала, где находится загробный мир, кому он принадлежит, для кого создан, зачем и почему… Собрала все детские вопросы и невинно взмахнула ресничками. Казалось, мимо меня пролетела чудная кукушечка, остановилась на секунду, захлопала крылышками и понеслась прочь. А куда? До сих пор не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю и не смогу объяснить. Но на твой вопрос я ответить все-таки попытаюсь. Быть может, ты уже забыла, как однажды озадачила меня.
Есть одна волшебная страна: где-то между землей (с отпечатками наших ног) и небом (не тронутым прикосновением человеческих пальцев). Это гора, подвешенная в воздухе, как кукла-марионетка. И всякий раз, когда ты закрываешь глаза, твоя восторженная душа устремляется наверх. Стрелки делают быстрые круговые движения, и капли росы падают на просыпающийся лист, а ты стоишь на подножии холма и наблюдаешь за перелетами-переливами птиц; солнце кусает мочки твоих ушей. Когда кукольник в фиолетовом плаще молчаливо кивнет, знай: тебе предстоит совершить переход. «Я боюсь одиночества!» – скажешь ты, нервно поведя худыми плечиками. Но ты не будешь одинока, как не буду одинок я и какой-нибудь человек с зонтиком в солнечную погоду. Нас не покинут, нам дадут удобные башмаки и холщовые рюкзаки, набитые свежими бутербродами и водой. Ты захочешь открыть бутылку, услышишь недоуменное ворчание и увидишь, как круглые пузырьки берутся за ручки и начинают водить хоровод вокруг крышки. Раз – открыл… и ничего нет.
Мы будем долго, мучительно долго идти, превозмогая усталость в ногах и боль в пояснице. Мы научимся подавлять свои желания, мы не остановимся на половине пути. Наши немеющие ступни, осторожные, как беглецы, и спокойные, как рассвет, сделают еще несколько шагов, чтобы получить вознаграждение на финишной прямой. Не веришь? Смотри – ты уже наверху. Взявшись за руки, мы стоим на вершине и окидываем любопытным взглядом всю эту застигнутую врасплох планету. Что ты сейчас ощущаешь? Знаешь ли, что твои губы медленно растягиваются для… улыбки? Чувствуешь ее приятное, легкое, как облачная пыль, касание? Мы действительно улыбаемся, и это первая непроизвольная реакция – искренняя улыбка, по-настоящему светлая, добрая, живая, на измученном лице. А знаешь почему? Твой путь окончен, ты пришел и поэтому блаженно счастлив. Моя дорогая, как-то раз ты спросила, что такое загробный мир, зачем он создан, для кого и почему…»
М.Л., Ленинград, 1970 г., январь, 3.

«Ты говоришь, что умереть – это значит достигнуть высшей вершины, но… Разве для каждого человека? Нет-нет, так не должно быть, я не верю. Если после всего не восстановится священная справедливость, то когда? По мне, до вершины дойдут только избранные. Тебе кажется, я злобная и, ко всему прочему, богохульница, а я просто не терплю жестокость. Одно дело – грешник, запятнавший душу грязным пороком. Я грешница, все грешники; но между тем, почти каждый из нас способен к раскаянию. Ведь если ты осознаешь, что поступаешь плохо, ты обязательно в этом каешься, правда? Как будто заранее извиняешься перед миром, Богом и самим собой и все-таки делаешь так, как угодно тебе одному. А другое дело – человек жестокий, тот, кто не способен на высшее чувство, тот, кто ни разу не поднял глаза вверх и не прошептал трех заветных слов: «Отче, я каюсь». Кто никогда не дерзнет попросить: «Отче, позволь мне искупить свой грех страданием». Одно дело – человек, который созидает для других, но разрушает самого себя; тот, кто вынужден чем-нибудь заполнять неизбежную пустоту. Неизбежную, потому что он сознательно опустошает себя творчеством. Это хоть и творец, но не Бог, поэтому и занимается самобичеванием. А другое дело – тот, кто разрушает мир, чтобы достигнуть «идиллии». Тот, кто покупает чувства за грязные монеты  и кто раздает пощечины ближним, чтобы назвать себя счастливым. Но это счастье пошло и ненатурально, потому что не создано, а построено на обломках чужих судеб. Разве можно, чтобы такие шли по одной горе с теми, другими? Знаешь, мой друг, время стало нестись с необычайной скоростью, как меткая стрела, выпущенная из лука. Вот только кого и за что она поразит? А вдруг это буду я? Я уже не успеваю цепляться руками за часы и минуты, не в силах удержать и доли мгновения. Оно неуловимо и потому бессердечно. И чем быстрее течение взбалмошной реки, тем скорее угасаю я сама.
Закрываю глаза и представляю твою волшебную гору, о которой ты писал мне в прошлый раз. И вдруг бесенята-мурашки пробегают по моей испуганной коже: а что если я не достойна достигнуть той вершины?
А. Н., Владивосток, 1970, январь, 19.

«О чем ты думаешь, милая? Да, мы все пойдем по одной горе как равные. Но те, кого ты называешь разрушителями, жестокими, будут наказаны добром. А все потому, что другие протянут им руки в момент страшного искушения остановиться, свернуть, сбежать. И те, не привыкшие к помощи, недоверчиво взглянут на них. Если только они все поймут, из их глаз брызнут слезы.
О чем ты таком пишешь, дурочка? Разве ты угасаешь? Ты и представить себе не можешь, что это значит на самом деле.
Помнишь про воскресение Лазаря? Я уверен, все горы мира расступились тогда перед Великим Чудом и разрушились нафантазированные системы ценностей: моя, твоя и того случайного прохожего в солнечных очках. Человек ступил в центр и впустил в себя неугасаемую любовь. Кто-то едва ощутимо коснулся твоей руки и взял ее, и сжал в своей, и повел сквозь проплывающие на рубеже веков деревья, через надломленные страстью скалы, брошенные в море на радость невесте-волне… Ты не падаешь даже тогда, когда отрываешься от земли, не перестаешь дышать, когда ветер душит; ты начинаешь дышать по-новому, открывая другую, лучшую, жизнь…Ты говоришь, что угасаешь, но это все ерунда, неправда. Угасают не раскаявшиеся на вершине. А ты возрождаешься, ты воскресаешь. Знаешь, когда по утрам громко кричат чайки… одни просыпаются и проклинают парящих, а другим кажется, что это дивная, волшебная песня.
М.Л., Ленинград, 1970, январь, 30.

«Лучшую жизнь? Какая может быть лучшая жизнь без тебя? Ты пишешь загадками, чтобы меня запутать, а я все-таки распознала главное. Давай прекратим строить замки из песка и тешить себя бесполезными надеждами. Я скоро умру, я это знаю, я чувствую. Не потому, что врачи как-то странно смотрят на меня и заговорщически подмигивают друг другу. Не потому, что хирург говорит мне: «после операции вы поправитесь», а у самого руки дрожат. Я не раз замечала, что ему меня жалко, ведь он еще так молод! Но это все не то, это все не поэтому. Мне не нужны подтверждения в медицинской карточке, просто есть что-то гораздо сильнее меня. Я не настолько религиозна, чтобы бояться ада, и все-таки, засыпая в очередной раз, твержу самую простую, с детства вызубренную молитву и прошу еще один день в долг. Когда я умру, мы окончательно разъединимся, даже от сродства душ останутся только жалкие щепки. Последняя нить, связывавшая двоих, порвется, исчезнет. И даже если ты будешь вспоминать меня, это не поможет. Ты больше никогда не напишешь мне письмо.
И может, когда-нибудь перед тобой вновь окажется чистая страница, готовая для заполнения. Заполняй, любимый, заполняй, драгоценный, и не проливай бесполезных слез. Мне тогда уже будет хорошо, не то, что сейчас. Сейчас я лишь хочу со злостью продавить эту больничную койку, напялить бахилы на босые ноги, выпрыгнуть из окна и оживить свои буквы. Взять и произнести звуки этих слов вслух – тебе – шепотом – на ушко.
Единственное, чего я прошу, – чтобы все города нашей необъятной планеты расступились, как те твои горы, дав дорогу новому чуду – великому, эгоистичному, человеческому. И тогда я смогу преодолеть это бешеное расстояние, обведя вокруг пальца время, чтобы… твоих волос… твоих ресниц… твоих…
Черт… прости за корявый почерк… я должна идти на процедуры.
А.Н., Владивосток, февраль, 16.

«Алиса, что ты творишь, бедовая голова?! Я чуть с ума не сошел из-за тебя и твоей безалаберности! Если бы не телеграмма твоей мамы, я бы никогда ни о чем не узнал! Разве бы ты мне сказала? Ну зачем, зачем ты это сделала, сумасшедшая? Я думал, мое сердце остановится. А впрочем, если бы ты вдруг… разве бы… Нет, не хочу даже думать об этом! Неужели ты не понимаешь, что эта борьба воображаемая, донкихотовская? Твой протест ненастоящий, потому что он бессмыслен. Что-то наподобие разбитой в сердцах тарелки! Ну чего ты все время придумываешь? Какие еще окна? Наше расстояние не преодолеть таким способом, и запомни: оно не требует жертвы, равной жизни. Нужно что-то совершенно другое, абсолютное, как любовь.
P.S.: Сегодня ко мне приходил мой врач – тот, что тебе не нравится. На самом деле он хороший, не нужно судить по фотокарточке. Так вот, он составил для меня список специальных упражнений. Может быть, я даже смогу ходить. Нет, опять пишу лишние слова. Вовсе не «может быть», а абсолютно точно. Я снова смогу ходить и тогда сам приеду к тебе, чтобы больше никогда не было никаких окон и чтобы не было безутешных «врозь». Скажи, ты в меня веришь? Я верю: и в себя, и в тебя; мы не можем погибнуть, пока в нас живо абсолютное стремление.
Целую тебя. Твой М.Л., 1970, февраль, 28.

«Тогда я вдруг совершенно четко поняла: надо совершить подвиг. А любой подвиг соседствует со словом «смерть», и нужно лишь умереть, чтобы тебя признали героем. Но не для этого я вела свою, как ты написал, «воображаемую» борьбу. Совсем не это подталкивало меня, когда я забиралась на этот пыльный подоконник. Я встала перед запретной гранью – настолько близко, что захотелось непременно ее переступить. И подумала: все равно умирать, через неделю или месяц… Лучше сейчас, чтобы создать иллюзию своего неподчинения. Умру добровольно, свободная, а не прикованная к кровати перед носом встревоженной медсестры. А еще я могла не умереть. Спрыгнуть и не разбиться. И вот тогда я сбежала бы к тебе, и вот тогда я заставила бы города пропустить меня. В чудо я верила больше, чем в самоубийство, потому и открыла окно. Потому и вдохнула морозный воздух полной грудью, пропуская его через каждую клеточку. Голова закружилась, когда я посмотрела вниз. Проносящиеся автомобили по изрезанным колесами дорогам. Зажженные разом фонари. Фигуры полуночников в освещенных окнах. И жуткий холодок, мышью пробегающий по телу, от осознания, что через считанные секунды все закончится. И закончится только для меня, а мир от этого не осиротеет. Тогда я рассмеялась: непозволительно громко, так, что могли услышать. Да, я боюсь умирать настолько, что собственный страх сейчас же толкнет меня в спину. И этот обнаженный передо мной страх смерти стоял, как кукольник, управляющий ниточками человеческих тел.
«Боже мой, – подумала я, – Как же так получается, что человек все-таки переступает запретную грань? Каким безумцем, каким отчаянным безумцем надо быть!» А я не была безумцем, но твердо решила довести начатое до конца. Закрыла глаза, чтобы ничего не видеть и успокоиться, но стало еще страшнее. Будто тысячи демонов окружили меня со всех сторон. Для чего только? Непроизвольно вцепилась в ручку моего окна. Ногами щупала спасительный подоконник, а временами обмирала от страха, будто подвешенная в воздухе. Открыла глаза – стало легче. Коленки страшно тряслись, как в школе, когда выступала перед классом с докладом. Вспомнила – усмехнулась, оказывается, я всегда чего-то боялась,  и всегда мой страх был всесилен и непреодолим. И как после этого решиться на такое?
Пальцы оледенели – то ли от холода, то ли… Попробовала согнуть – никак. Из всех цветов осталась только неприятная желтизна – наверное, пятна света от фонарей и окон…  ногами стучала по стеклу – глупая, бешеная, деперсонализированная… Знаешь, это слово я вычитала в одной книжке, это когда ты теряешь свое настоящее «я». Когда ты весь – пустота, как хорошо, если ты не поймешь, потому что это чувство невыносимо. «Боюсь, боюсь, боюсь!» – бормотали губы, зубы, язык, челюсть. Опять смеюсь, вспомнила, что именно эти органы речи чествовала моя учительница музыки. Губы, зубы, язык, челюсть. Дескать, владей ими – и научишься петь. А я так и не научилась. О, ты и представить себе не можешь, какая я лентяйка!
Я пыталась убедить себя, что еще один шаг вперед решит мою судьбу, дарует свободу, счастье и тебя. Нервно сглотнула: собственные мысли показались мне жуткими и горькими на вкус. Щеки страшно задергались – со мной давно такого не случалось. И это все при том, что я чувствовала себя абсолютно ослабленной, обездвиженной, немой и бесчувственной. Вдруг по затылку резко ударила пронзительная мысль: «Да мне же все равно!» Я стояла на грани жизни и смерти и не двигалась ни вперед, ни назад. Да я уже и не хотела ни туда, ни сюда, так бы и осталась. Белый (совсем белый!) голубок пролетел прямо перед моим окном. Он задумчиво склонил маленькую головку и вдруг, на какое-то жалкое мгновеньице, задержался возле меня. Он как будто спросил: «Ну что, летим?»
Я сжала кулаки и закрыла глаза, теперь уже ничего не боясь. Тело парализовал электрический ток нежного забвения. Я прошептала, а мой шепот был похож на грохот: «Унеси меня в Ленинград».
А.Н., Владивосток, март, 10.

«Доктор крепко держал меня за руки. Так крепко, что я даже совсем прекратил бояться. Убежден, что большая часть наших болячек неизлечима из-за страха перед лечением. Легче убедить себя, что это невозможно, чем поверить в чудо. Врач сказал мне, чтобы я закрыл глаза и представил…
…солнечное утро, когда первые лучики щекочут утреннюю росу, когда на небе блеют весенние барашки, когда звездочеты, сидящие на ресницах ивовых ветвей, влюбляются друг в друга. А я сижу на мокрой еще траве, колдуя над прическами цариц-ромашек, и улыбаюсь босоногому ветру. Улавливаю его еле слышный шепот: «Обернись!» И я медленно поворачиваю голову, одновременно желая и боясь увидеть… прекрасную гору, о которой я когда-то тебе писал.
На ее вершине растет голубой цветок. Такой большой, каких я и не видывал, ослепительно яркий, красивый. Зажмурил глаза, чтобы проверить действительность и застать ее врасплох. Но нет, это не обман; мне показалось даже, что я уже чувствую чудесный аромат. Его притяжение непреодолимо, больше всего на свете мне захотелось положить ладонь на лепестки и зарядиться их волшебной энергией. Я почти задыхался: я должен был встать и дойти до своего цветка. А в том, что он мой, конечно, не сомневался. Наконец принял решение и поднялся на ноги… И вот я… уже… иду к нему…
А цветок сверкает в лучах апельсинового солнца еще ярче, а запах становится сильнее… Не могу совладать с собственными чувствами и срываюсь на бег.
Быстро перебираю босыми ногами и чувствую, как какое-то необъяснимое чувство разрывает грудь. Я задыхаюсь от переизбытка экстремально сильных эмоций. С непривычки колет в боку – так давно не бегал! И ноги в области икр становятся тяжелыми, но остановиться я не могу, потому что еще не достиг своей цели, потому что награда пока не заслужена.
Меня бросает в жар, а он для меня, что огонь вселенской любви, зажженный в груди Чьей-то Сильной Рукой…
М.Л., Ленинград, март, 23.

***
Слабый свет лампы ослепил ее. Она нехотя открыла глаза. Желтые пульсирующие пятна прыгали по больничным стенам. В еще тяжелой голове раздавалось слабое, но неприятное гудение от успокоительных лекарств. Девушка лежала неподвижно, ни о чем не думала и ничего не ощущала, кроме этой давящей тяжести в висках. Все, что находилось ниже шеи, впало в спячку и не подавало никаких признаков жизни. Но она даже радовалась этой космической пустоте и не пыталась ее нарушить. Пациентка лениво оглядывала палату и не находила ничего сколько-нибудь удивительного: стены, пол, потолок… деревянный стул, на котором сидела медсестра с книгой в руках… кровать, на которой лежала она сама… Лишь только цвета постепенно превращались в оттенки: надоел белый, появился бежевый, чуть-чуть фантазии – бирюзовый, несколько взмахов волшебной кисти – лиловый, а потом художник взглянет в окно и придумает малиновый, как закат. А палитра счастлива находиться под чутким руководством самозабвенного творца. Девушка приподнялась на локтях, кровать скрипнула, в ноздри резко ударил тошнотворный запах хлорки. Она повела носом и поморщилась.
Сестра оторвалась от книжки и доброжелательно улыбнулась. Это была худенькая девушка лет двадцати пяти с бледным, совсем еще детским лицом и немного испуганным взглядом. Тонкие светло-русые волосы были очень гладко зачесаны назад. Она дочитывала роман «Джейн Эйр», и по ее щекам незаметно стекали ручейки-слезинки. Улыбка как будто преобразила болезненное лицо, глаза радостно загорелись, точно лежащая перед ней девушка была родственницей.
–  Вам теперь лучше? – спросила медсестра, откладывая книгу в сторону.
Девушка кивнула.
– Только в голове гудит… немного, а так… слишком лучше… – ей было тяжело говорить, язык присох к небу, как будто она молчала целую вечность. Но говорить ей хотелось, а особенно спрашивать:
– Мне сделали операцию?
Сестра утвердительно покачала головой.
– Можете не волноваться. С вами все будет хорошо. – она взяла было книгу и вдруг как будто о чем-то вспомнила. – Ах да, Алиса Павловна, я должна кое-что сказать вам, – медсестра как-то загадочно посмотрела на пациентку.
Та невольно вздрогнула; она почувствовала, как что-то в груди резко стукнуло и опять замолчало, стало немного больно. Девушка поднесла руку к сердцу.
– Что с вами? Вам нехорошо? – встрепенулась медсестра, вскакивая.
– Нет… наверное, после операции… привыкаю… – Алиса легла на подушку. Ее мысли все еще немного путались, а слова с трудом соединялись в предложения.
– Думаю, вам нужно поспать, – сестра выключила лампу.
– Но как же… Вы хотели что-то… Сейчас, скажите сейчас… – с каким-то явным волнением пробормотала девушка. Она в тревожном ожидании смотрела на собеседницу в белом халате.
– Хорошо, сейчас так сейчас, главное, не волнуйтесь. Все время, пока длилась операция и пока вы приходили в себя, вы… вас… – медсестра покраснела, ругая себя за многословие. – В общем, вас хочет увидеть один человек.
Девушка подняла голову и дрогнувшим голосом спросила:
– Кто он? – она облизала пересохшие губы. Воскресшее сердце громко забилось, Алиса подумала, что медсестра, верно, его слышит, и, может быть, даже он слышит… Девушка в белом халате не ответила и молча подошла к двери. Пациентка жадно ловила взглядом каждое ее движение: вот повернула ручку, вот выглянула в щелку, вот сказала: «Можете зайти».
Через несколько секунд она услышала чьи-то медленные нетвердые шаги. Внезапно ослепнув, как будто в полудреме, ощутила прикосновение чьей-то теплой уверенной руки. Кто-то вложил в ее ладони бумажную розу, выкрашенную в голубой цвет. Алиса улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Посетитель наклонился над самым ее ухом:
– Ну здравствуй, Чудо…