Человек с чемоданом

Появлялся он каждое лето и всегда в августе. С чемоданом.  С простецкой фамилией – Васин.

С чемоданами, тем более фибровыми, уже не приезжали, всё больше с «дипломатами» или вместительными спортивными сумками – один только он.

   - Мам, – кричал с порога этот самый Васин, – не убрали ещё!

   Лидия Михайловна, мать Васина, улыбалась. Из окна был виден остов больницы, серая груда развалин. Прямое попадание немецкой бомбы. Остов не убирали: на краю посёлка, никому не мешает. Здесь привязывали коз да ребятня играла в прятки.

   Васин родился в этой больнице, едва началась война; отец подвёз мать на телеге. На ней уже сидели ополченцы, отправлявшиеся на сборный пункт. «Рожай на подмогу», – вот и всё, что сказал на людях…

   Когда бабушка приняла из рук невестки грудного Димку, отца уже не было в живых.

   Так быстро нашла его пуля…

   Васин помнил об этом всегда, и потому, когда приезжал в отпуск, с необъяснимо жадным и пытливым чувством расспрашивал мать об одном и том же: о больнице, о телеге, кто на ней сидел, о последних словах отца… Мать дивилась стойкому интересу сына к тому, что мы называем началом жизни, отвечая скупо, общими словами. Из тех, кто сидел на телеге, никто не вернулся, а день был солнечный.

   Непрерывно поглядывающему в окно Васину (заросли бузины скрывали серые, шлакоблочные – «больничные» – кирпичи) и этого оказывалось достаточно. Всё-таки родился в солнечный день! Хоть и тревожным он был, но солнце не заходило в тучи!

   Каждая новая подробность той, ушедшей навсегда жизни, оборачивалась для него необычайным приливом сил. Да, только на родине и волновался он по-настоящему.

   Остаток дня Васин проводил на местном стадионе, где болел за футбольную команду, в которой играл братишка. Команда про-игрывала. Подвыпившие мужики кричали: «В группу здоровья их, сукиных сынов!» Терпеливо ждал, пока брат отмоет грязные коленки в реке. Братишка у него был сводный; ошибка матери, пытавшейся после войны наладить собственную жизнь, но всё равно…братишка.

   За братом тенью ходила девушка, и Васин сердито показывал ей кулак. Футболисты улыбались, припоминая название города, из которого Васин прибыл, и по очереди жали ему руку. Васин собирал футбольную команду возле шалмана и по поводу зако-номерного проигрыша поил её пивом.

   Памятные сердцу места звали его на второй и третий день. Он просиживал у тихой Тосны, где знал каждую излучину и большие валуны, а, если приезжал с сынишкой, то оба они шли на огород лакомиться горохом и бобами. Огороды тоже были по реке и можно было идти берегом, лаская взглядом торфяную, подёрнутую рябью, воду, синие тростниковые островки, брошенные лодки и разлёгшихся телят, получая то, ради чего и спешил сюда. Самое заветное – по грибы – ждало его впереди.

   «Ты, Дмитрий, как птица – всё на север», – говорили поселковые Васину, но он отшучивался: «Не могу без комаров». «В начальниках?» Он иронически кивал: «В них». И все видели, что человек устроен, доволен, в начальниках, и мать не забывает, а чего ещё надо?

   Многие к тому времени возвратились. Раньше уезжали, потому что работать негде было. Учиться ещё туда-сюда: пешком до станции, на поезд и в Ленинград, но на работу в Ленинград намаешься и лучше сразу отказаться. Кое-кто закреплялся, конечно, но Васин уехал по направлению. Так учили, так было правильно.

   Жизнь в посёлке незаметно менялась. На изломах Тосны ждали своей участи залежи голубой кембрийской глины, и вот потянулись в небо один за другим кирпичный, керамический заводы. Ленинградские предприятия открыли здесь филиалы. Застраиваться начали с двухэтажных бараков, потом перешли на пятиэтажки, а сейчас – на девяти. Уже, говорят, бараки сносить надо. Заасфальтировали дорогу до станции, пустили рейсовый автобус, провели в дома газ, невскую воду.

   Васины, надо сказать, гордецы. Лидия Михайловна, если варит суп, и у неё нет под рукой луковицы, не сходит к соседке, а попрётся на больных ногах на огород. Или: зайдёшь к ним, а они ужинают без хлеба – то же самое. Ещё в пору, когда держали коров, и бабы мотались на станцию за отрубями, Лидия Михайловна выделялась среди них. Сереет среди фуфаек её старенькое демисезонное пальто, мешочки под мышкой тощенькие, будто для козы, сама дрожит от холода и больше похожа на учительницу. Мы, пацаны, и мешки стерегли, и в очередь с матерями вставали, чтобы побольше получить, а она: «Митя должен уроки учить». Врождённая интеллигентность передалась и Мите. Стеснялся пронести мешок травы для коровы или пройти с тяпкой на огород. Делал это в сумерках или рано утром. И уехал из посёлка с ревнивым чувством к нему, будто он, посёлок, принизил васинскую гордость.

   В то лето, о котором пойдёт рассказ, Васина спровадили в отпуск в начале июля, картошка только-только начинала цвести. Промелькнул он со своим чемоданом какой-то сумрачный,  да и потом только и делал, что валялся на реке с книжкой. Тоскливы были его мысли. «Колосовики прошли, а до августовских далеко, паршивый этот месяц июль: старое кончилось, новое не народилось». «Митя, – укоряла его мать, – хоть бы могилку бабушки проведал, я старая, мне не дойти». При слове «могилка» Васин затыкал уши; он терпеть не мог кладбищ. «Она тебя Димочкой-невидимочкой называла».

   «Футболист сходит». Мать вдруг замолкала. «Хорошо, ма, хорошо, – оборачивался он, видя, что огорчает её, – завтра с утра».

   …Запах грибницы стоял сильный, обманчивый. Осина сбросила первые рдяные листки, издали похожие на шляпки красноголовиков. Васин задерживал дыхание при виде их, но, подходя ближе, сокрушался: грибов не было. Донимали клещи; он поднял в чаще крупного лося, больше испугавшись сам; грибная страсть поутихла, и Дмитрий повернул назад. Он решил, что обратно пойдёт через Захожье; там никто не живёт, а в палисадниках много малины.

   Поплутав немного, он вышел на деревню, вернее, на то, что от неё осталось, и сел под ближайшей елью переобуться. Бывало, под такими елями прятались крепкие боровички, и сейчас глаз его привычно обшарил густую траву вокруг, а рука приподняла ветку… «Странно, откуда здесь лопата, – ничего не подозревая, подумал он и вытащил её за мокрый от росы черенок. – Не иначе как из посёлка принесли». На металлическом штыке горели свежие пятна ржавчины. Васин встал, и тут, за елью, ему открылось маленькое лесное кладбище.

   Могил было двенадцать или тринадцать. За передними ухаживали, остальные выглядели запущенными, особенно у кустов, – вконец расползшиеся холмики. Он отвернулся, увидев валяющийся в осоке огромный полусгнивший крест. Уйти, не видеть, как лес пожирает безмолвные человеческие останки… Ему тут же вообразился сладковатый запах, но нет, его не было. Переведя дыхание, он понял: «Кто-то приходил сюда, воевал с травой и кустами, а иначе зачем лопата?»

   Уцелевшие надписи навели Васина на мысль, что здесь старики и дети. Год рождения у всех был разный, а год смерти – сорок второй. «Они умерли тихо, будто уснули, – подумал он, – но люди помнили о них, сбивая по весне неосторожно протянутые в их сторону руки деревьев». Те образовали своими сплетениями подобие шатра, и оттого в глубине кладбища царил полумрак.

   Васин, преодолевая волнение, шагнул к деревянному упавшему кресту. Поднимая его, он удивился: лёгкий. Сердцевину выели маленькие жёлтые муравьи. Они и сейчас, потревоженные, бегали вдоль ствола. Дмитрий прислонил ношу к ольховым кустам и провёл рукой по сырой табличке из жести. «Елизавета Ивановна Васина», – прочёл он, и внутри у него похолодело. «Бабушка», – прошептал он, и ноги его подкосились, он сел. «Вот это да», – успел подумать он. Ему стало жутко. Лицо его изменилось; глубоко посаженные дальнозоркие глаза, щелью упрямый рот, аскетически запавшие щёки (никогда такого лица у него не было) сделали его похожим на бабушку.

   Васин сидел в адской тишине, непрерывно вытирая руки о штаны, боясь обернуться. Ему казалось, сделай он это, бабушка скажет ему слово, обязательно скажет. Какое-нибудь старинное, простое, но в его состоянии – дикое. И тогда он не выдержит.

   Он рывком подтянул черенок лопаты и прижал к себе.

   …Поселковым дали два часа на сборы. Пыль, тележные заторы, крики и плач под беспощадным июльским солнцем. Грузились прямо в вагоны, отправлявшиеся на Поповку, чтобы оттуда – на юг, по Октябрьской дороге. «Немец не дойдёт!» – кричала бабушка. Мужиков сразу же забрали на оборонительный рубеж под Лугу, некому ни пособить, ни успокоить обезумевших женщин. «А как дойдёт?» Вслушивались в это «дойдёт», а сами вязали узлы. «Огороды, скотину на кого?» «Не до них, Лизавета», – отмахивался командовавший погрузкой одноногий Степаныч, которому ногу оторвало в финскую. «Столько добра…,» – отчаивалась бабка. Неожиданно для всех она схватила грудного Димку и крепко прижала к себе. «Морите себя голодом, а внука не отдам»! – сорвалась на вопль. Мать – в истерику. Лязгали одна за другой закрывающиеся двери телятников, паровоз сердито шипел… Еле отняли.

   Понемногу Васин пришёл в себя. Вскоре заросли осоки отступили в глубь леса под его неистовым напором. Между кладбищем и кустами наметилась просека. Он подрубил несколько крупных ольховых кустов, отбросив ветви далеко в сторону. Туда же полетели кочки, коренья, сучки – всё, что попадалось под руку. Пот застилал глаза; полуголый, он наклонялся, переворачивая дёрн над могилкой бабушки, ощущая спиной попискивание комаров. Донимали слепни; тогда он резко взмахивал лопатой, злорадствуя на каждый шлепок о металл.

   Крест он вкопал; теперь он сидел низко, как подросток, но могила приняла обжитой вид, отличаясь от соседних, беспорядочно заросших. Он быстро устал, его упитанное тело просило отдыха, и потому он враждебно косился на остальные могилы. Хотелось уйти, но он наперёд знал, что не сделает этого, они сильнее. В конце концов и он мог оказаться здесь… Вздохнув, Васин подобрал круглый живот и всадил лопату, как заступ…

   Год назад он похоронил тестя в том своём городе. Вид многогектарного городского кладбища покоробил его. Живые словно боялись мёртвых: кто оградку поветвистее поставит, кто памятник помраморнее. Васину это было не по душе, но почему-то здесь, на заброшенном лесном кладбище, хотелось порядка – того самого, которого в избытке хватало на городском.

   Он окончательно успокоился, ему стало казаться, будто он на огороде: то же переворачивание земли, прихлопывание тыльной стороной лопаты для придания грядке упругости. Это он хорошо знал. Высохший черенок скользил в ладонях, набивая мозоли, штык не удавалось погрузить глубоко, мешали корневища, но он терпеливо довёл дело до конца. Теперь и пахло как на огороде – землёй.

   Он сидел в тени, отбрасываемой елью, переобувался, а в десяти шагах чернели прямоугольники могил. Их словно затянули чёрным крепом: не осталось ни одной травинки. Васин облизывал запёкшиеся солёные губы, но не спешил уходить.

   …Как всё было? Обхватив колени руками, Дмитрий вжался подбородком в плечо. Что-то и он помнил из отрывочных рассказов матери. Может быть, так: паровоз дал прощальный гудок на мосту через Тосну, наступила обманчивая тишина, а немецкие самолёты тут же разбомбили и мост, и больницу, и церковь из красного кирпича, и дом Васиных? Бабка Лиза перешла в баньку, питаясь тем, что давал огород, но подобрались морозы, и она ушла в Захожье?

   Роса сошла; июльский день с редкими облачками, умытой синевой неба, запахами болотных трав и частой в этих местах сменой ветра набирал силу. Временами доносился характерный шум электрички, шедшей со Мги, или самолёта, летевшего на низкой высоте в Пулково. Прошло стадо телят на водопой, пастухи цокали. День обещал быть погожим.

   На обратном пути он думал о своём открытии буднично, но одно щемило: кто будет ухаживать за могилкой, когда он уедет? Сам он может только летом. Место особенное, немногие сюда придут. Чем больше он об этом думал, тем тревожнее становилось у него на сердце. Надо порасспросить, кто бывает здесь весной? Эта мысль немного успокоила.

   - Что, грибник?
   - Лося поднял, – устало улыбнулся Дмитрий.

   Лидия Михайловна в тёмно-коричневом кримпленовом платье стояла посреди комнаты, осматривая себя в зеркале. Седые во-лосы, которые она уже не красила, придавали строгость её лицу. На подоконнике лежали гладиолусы.

   - Переоденься, Митя.

   Он послушно снял кеды, умылся, а она тем временем нашла банку под цветы. Он оказался в кремовых финских джинсах и белой нейлоновой сорочке. Всё хотел спросить, куда они идут, но уж так повелось в семье, что, если не понимаешь мать с полуслова, то помалкивай в тряпочку. Ему показалось, они пойдут к обелиску, на котором недавно вместе с другими поселковыми мужиками появилось имя отца, но они свернули вправо, миновали старые дома, неглубокий овраг и оказались у разбитой церкви. Здесь, на высоком берегу Тосны, в тени акаций и сирени покоилось старое кладбище.

   Васин шагал за матерью и смутно догадывался, что сейчас произойдёт какая-то ошибка. Почему-то он ждал её со стороны матери (она как-то обмолвилась, что припасла здесь себе место), но ничего такого не случилось, мать подвела его к аккуратно по-крашенной в серебристую краску оградке и негромко сказала:
   - Бабушка твоя, Елизавета Григорьевна.

   Он не поверил. У него едва не вырвалось, что он уже нашёл бабушку, второй ему не надо, но сил хватило лишь на то, чтобы уцепиться за железные прутья решётки. Он стоял и темнел лицом, и кувшинки гладиолусов показались ему чёрными…

   В просвете играющей с ветром сирени свинцовым коромыслом тяжелела река, на берегу разлеглось стадо пятнистых коров, а совсем недалеко белел мост через Тосну, игрушечный, с коробчонками ползущих по нему машин. Мать, каким-то чудом уловив состояние сына, рассказывала про других живших в посёлке Васиных, фамилия, в общем-то, распространённая, говорила она, здесь мужики добывали бутовый камень для петербургских фундаментов, а место стало называться Плитной Ломкой.

   …Что время отпускника? Было – и нет его! Братишка нёс впереди чемодан, а мать, держась за локоть, неслышно ступала рядом. Опять автобус, вымученные улыбки и комок в горле, который Васин безуспешно пытался проглотить, пока трясся на заднем сидении до станции.

   И вот сел он на Московском вокзале, взял мороженое, и вдруг пронзило его чувство родины, маленького клочка на земле, где он поднялся на крыло, где в войну получил пулю отец, а бабушка отведала голодной смерти, клочок земли, каждый раз прикасаюсь к которому, он чувствовал себя другим, не похожим на прежнего Васина, может быть, самое дорогое на свете место, при мысли о котором можно плакать и не стыдиться.

   И он дал волю слезам, они капали в стаканчик с мороженым, и он размешивал их, плохо соображая, что делает. Надо бросить контору, в которой он сидит, плюнуть на планёрки, телефоны, служебный автомобиль, деньги, которых всегда не хватает, и заняться другим, может быть, даже этим же самым, но только здесь, здесь, здесь…
                1975 г.