Фобия

Он лежал дома на кровати. Ему опять было плохо. Уже неделю его ноги подкашивались, в желудке словно обрела жизнь болотная пучина, сердце работало с перерывами и ныло каждые несколько секунд, непонятные приступы страха накатывали раз за разом.

Откуда взялся страх, он никак не мог понять.

Каждый день он шел на встречу с ней, и каждый раз полный ужаса в груди. Что он будет делать? Что будет говорить? Как он справится со страхом, его тошнотворной волной, что захлестывала внутренности?
С Милли он мог быть спокоен лишь, когда они сидели вдалеке от всех - только она и он. Главное, что бы она не была близка к нему и не делала бы однозначных намекающих движений в его сторону, потому что тогда его опять будет воротить. Он уйдет домой, но еще долго у него будет кружиться голова, его будет медленно убивать заходящееся в панике сердце, он не сможет спать - и он не сможет бодрствовать. Он будет давиться бурной слюной и при этом чувствовать, как пересохло у него во рту.

Он понимал, что с ним не все в порядке. Скорее, с ним НИКОГДА не было в порядке. Но это его сейчас не волновало - он старался сосредоточиться на том, что предстояло ему буквально завтра, на том, что можно исправить. Но...

... раздался ее звонок. Резкая боль в сердце, прилив тошноты, рывок в солнечном сплетении, трясущиеся руки схватили трубку. Она сразу же вспотела от его рук, и грозила выскользнуть.
Милли, наверное, опять хотела, чтобы он пошел с ней. Нет, нет, пожалуйста, нет! Он нажал на зеленую клавишу и поднес трубку к уху.

Голос ее дрожал, она недавно плакала. Она говорила ему что-то о каком-то мерзком мужчине, который ее обозвал и обидел.
«Ты где?» - спросил он ее.
Но ей не нужна была его прямая помощь, ей нужно было его внимание.
Он посоветовал ей лечь спать.
Она послушалась, они попрощались.

С первого дня, когда они только познакомились, он полюбил сидеть, уставившись в одну точку. Что угодно, только не думать. Не думать, погрузиться в апатию, в сон, полудрему, и что бы дни шли за днями.

Честно было бы сказать, что он не тот, кто ей нужен, но для этого он был слишком испуган. Он понимал, что нагрузил на себя слишком много и что с этим грузом ему придется жить, но как же это было тяжело.
Когда они расставались до завтра, внутри он ликовал - теперь можно сидеть дома одному и никуда не идти, не чуять этого страха. Он понимал, что дома нет жизни, но лучше иметь такую жизнь, чем отравленное ужасом бытие снаружи.

Он всегда долго лежал на кровати, перед тем как встать, потому что надо было набраться сил, что бы справиться со страхом, который словно колючий волчок, юлил у него в солнечном сплетении. Чем больше он приходил в себя после сна, тем легче ему становилось, но терпеть приступы беспричинного ужаса было нелегко - каждое утро, каждое пробуждение.

Когда он вставал, то сразу шел умываться, чтобы смыть с себя ужасы последней ночи - но и вода пугала его организм своим резким холодом, и его снова и снова трясло, даже зубы стучали, а челюсти сводило. Эротических снов ему не снилось никогда - если во сне к нему и приходила женщина, то обязательно в кошмаре, она всегда пыталась убить его, или просто была центральным персонажем какой-либо истории, или же он гнался за ней весь сон, и все такое прочее.

Вот бы она не звонила так часто, вот бы она уехала куда-то. Когда-то он думал, что любит ее, или, по-крайней мере, влюблен. Теперь же чувство влюбленности куда-то исчезло, словно его и не было никогда - он привык к ней, как к сестре. Он понимал, что так нельзя, что надо переступить через себя и сделать это, но не мог. Он никак не мог подобрать ключи к самому себе, к своему хранилищу смелости, но была ли у него эта смелость вообще? Он смотрел на Милли и отмечал про себя, как она красива, здесь и там. Но воющее в желудке существо искало пути назад, в безопасное место, что бы остаться одному, совсем одному. А она считала себя в безопасности рядом с ним, и он прекрасно это понимал. Честнее было бы все бросить и сказать ей прямо, что он не тот, кто ей нужен, но это слишком страшно.
Когда-то его грызли угрызения совести, теперь и они притихли. Совершить какую-нибудь глупость ему мешал только страх, ибо в результате необдуманного поступка можно было угодить в тюрьму, а уж этого он не просто боялся - при одной мысли он начинал терять сознание.

Хребет его гордости уже давно был сломан, а инвалидная коляска работала со скрипом. Он считал себя инвалидом духа. Только от всех этих определений ему было ничуть не лучше. И без того забитая голова пухла еще больше.

Он везде видел знаки, и всегда верил им. Иногда он включал телевизор и случайная фраза застревала у него в мозгах - обычно такие знаки его не подводили, и если что-то все-таки случалось, он все более убеждался в том, что знаки его не обманывают. В самые злополучные дни он видел много знаков, но старался не обращать на них внимание - он говорил себе, что это всего лишь совпадение. Что удивительно, иногда это действительно бывало чистым совпадением. А иногда нет, что мучило его день за днем, ибо он не знал, что же считать знаком грядущей опасности, а что нет.

...Он с трудом поднялся с кровати, кое-как нацепил одежду и вышел на центральную улицу города. Было утро субботы, и город почти спал. Он и сам был сонный, как муха - шел, куда глаза глядят, лишь бы не стоять и не спать. Две старушки подошли к нему в парке и несколько минут говорили с ним о боге, пихая ему в руки какие-то размалеванные брошюрки. «Вы смотрите в будущее со страхом или с надеждой?» - спросила у него одна старушка. От этих слов у него в голове почему-то помутнело. «С ужасом» - сказал он. Конечно, про себя - вслух бы он не осмелился. Но этот вопрос показался ему очередным знаком. Наверное, он должен что-то сказать ему. Наверное, надо… Мысль покинула его вместе со старушками. Он пожелал им удачи. Хорошо, что у Милли сегодня дела и ей будет не до него. Сегодня день будет спокойным.
Он вернулся с прогулки с тяжелым сердцем, порядочно устав и ничего не понимая из того, что же с ним сегодня было.

Милли позвонила ему, но их планы не совпали, уже в который раз за эти несколько дней.  Ему показалось, что ее голос звучал несколько разочаровано и даже немного зло. Он даже немного удивился этому. Ну и черт с ним, главное, можно сидеть спокойно дома. За пару дней он, казалось, восстановил свои душевные силы, но все это разлеталось на части, когда он слышал телефонные звонки, каждый раз страшась, что это она.

Он не понимал, что ее привлекает в нем. Неужели она не видела, что с ним не все в порядке? Неужто не было видно, что он давно не человек, а комок нервов и плоти?

Он не хотел любить ее. Он ненавидел любовь всей душой. Он не мог перенести даже легкую влюбленность, куда уж тут говорить о большем! Он ненавидел это всеподавляющее чувство, которое мешало думать его и без того слабому мозгу, и превращало всю нервную систему в одни сплошной сгусток эмоций, который от каждого прикосновения к нему адски болел. Зачем любить кого-то? То ли дело ненависть или презрение! Они хотя бы излечивали его от страдания, он мог забыться в них, зная, что объект ненависти и презрения просто ничтожество, мелочь, пустышка, которую только и можно, что презирать и ненавидеть.

Но он не мог ее ненавидеть, потому что слишком сильно любил.

А когда он любил, то тосковал, надеялся, думал о ней, сравнивал всех только с ней одной, посвящал ей все свои слова, и даже иногда действия, которые позволял делать страх; в общем и целом был потрясен, опустошен и измотан.
Он ворочался в постели, и его разум тоже ворочался с одного бока на другой, беспрестанно раскручивая разные ситуации с Милли на разный лад.

Потом они стали встречаться чаще, и бессонница прошла. Но страх не покидал его - он взялся за него крепко, и не собирался отпускать. Его душа была иссушена воспоминаниями о ней, его сердце только и делало, что замедлялось и ускорялось при мыслях о ней, а мозг корчился в поисках выхода из этой проклятой ситуации.

Когда-то он думал, как хорошо будет полюбить того, кто будет любить его самого. Но в реальности это оказалось ужасно. Он смотрел на тех, кого он любил раньше, и понимал, что счастье его, что у них ничего так и не получилось. Что бы он делал, если бы одна из них все же осталась с ним так, как он этого бы хотел? Что бы он делал, если бы одна из них сказала ему то, что он так хотел услышать? Что бы он сказал в ответ? Не рассыпалась бы внутри него эта стена, что рухнула с приходом в его жизнь Милли?
Он проклинал тот день, когда познакомился с ней. Черт его дернул подойти к ней, подойти и заговорить, так легко и свободно, словно он был не тем, кто он есть, словно у него была смелость, молодость, здоровье. Зачем он взял на себя эту ношу? Зачем взвалил на себя этот тюк с проблемами? И почему он попросил у нее ее телефон - вот уж несусветная глупость, это же был великолепный шанс спасти свою и без того поломанную жизнь! Но нет, он сделал еще шаг - он даже ей позвонил.

Он  бы мог покончить с собой, но это очень страшно, и он не думал об этом. И поэтому не видел выхода. Всего один прыжок, умолял он себя; всего несколько порезов, ты же не боишься боли, повторял он. Все, что надо - это восемь-десять этажей и всего один шаг. Всего один шаг. Но он не мог, уже на третьем этаже ноги подкашивались сами собой, а разум в истерике просил пощады у духа, ведущего его на эту пытку. И он сдавался. Всего один шаг! И всего один шаг, говорят, от любви до ненависти. Он знал эти  слова. Но толку ему от них не было. Он не мог ненавидеть Паулину, но не только потому, что она не давала поводов.

Он мог бы найти десяток причин бросить ее, но что-то помимо страха мешало это сделать, нечто слишком доброе и правильное в нем каждый раз устраивало тихий бунт против этого шага. И он пасовал перед этим.
К тому же, ему все равно пришлось бы объясняться с ней, говорить о том, что он больше не хочет или не может быть с ней. А это слишком страшно. Это надо сначала выдавить из пересохшей глотки, попытаться скрыть глаза, что бы не видеть ее лица, а потом ведь еще надо повернуться спиной и уходить. При одной мысли об этих шагах прочь он холодел посреди самого жаркого лета. Нет, он никогда не сделает этого.

Он поднял трубку. Она звала его в кино. Он знал, что будет в этом темном зале между ними, слишком хорошо знал. Это невыносимо. Надо всего лишь прокричать в трубку что-то грубое, начать  ругаться и вопить - она обидится и больше никогда, никогда не позвонит. Страх встал перед ним, как бы спрашивая насмешливо - ну, что же ты? И он не смог. Он согласился с ней, обговорил место и час своей казни. Вышел из дома.

Как старая, побитая собака, волочился он по улицам города. Под ярким солнцем июня, по раскаленной мостовой, подкашивающиеся ноги вели его туда, куда он идти не хотел. И он понимал, что нельзя жить, не любя - или надо уйти из жизни. Но это было слишком страшно, слишком пугающе для тела, которое больше всего на свете боялось движений своей души.

С ужасом он увидел ее улыбающееся лицо.
«Привет» сказал он.
«Привет» сказала она.
Его чуть не стошнило.

Он взял ее под руку, и они вошли в темный зев старого кинотеатра.

- Неужели ты не видишь, что со мной не все в порядке? - спросил он наконец, с трудом двигая пересохшими губами.
Она лишь погладила его по руке, нежным взором оглядев его усталое лицо.

Загорелся экран. Погас свет.

И он понял - в ней столько жизни и терпения, что  не будет этому конца и края.
Его мучения продлятся вечно.

Он в аду.