Аккордеонист

   Посёлок после войны заселился быстро: уцелели каменные дома, из которых он состоял. Заселяли плотно, в каждой комнате по семье. Хотели отдать под жильё и длинный деревянный барак, приспособленный немцами под конюшню, но молодой председатель поссовета, только что демобилизованный сержант Грень отстоял его под клуб.

   Из армии сержант привёз «сверхзадачу» - словечко, которым отныне приправлял свою речь. Не забыл он и местное «скобарь»; им поселковые награждали пришлых людей, подчёркивая их косность и невежество (а вообще так называли псковских крестьян, привозивших когда-то в Петербург скобы). Эти два словечка нередко у Греня соединялись: «Ты понял сверхзадачу, «скобарь»?» - или что-то в этом роде, и никто на Греня не обижался, по причине его бьющей через край энергии, армейской выправки и сверкающей на груди медали «За боевые заслуги».

   Парни и девчата, узнав от никогда неунывающего председателя поссовета, что барак принадлежит им, и они могут делать с ним всё, что захотят, горячо принялись за дело. Вычистили грязь, побелили потолки, покрасили полы, и помещение стало вполне приглядным. Снаружи пристроили крыльцо из свежеструганных сосновых досок, и в темноте оно белело и притягивало к себе. Председатель отдал единственное своё богатство – патефон с пластинками, и по воскресеньям молодёжь наслаждалась танцами.

   Что это были за вечера! Горели развешанные по стенам керосиновые лампы, потому что электричество ещё не подвели, за перегородкой, у зеркала, попискивали, переобуваясь, девушки, а парни, оправляя под ремнями гимнастёрки, важно дымили на крыльце; Грень выпроваживал не по возрасту заскочивших юнцов, накидывал на дверь крючок и пускал патефон. «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?» - звучал ласковый голос, и всё приходило в движение. Танцевали тихо, не разговаривая, чтоб не заглушить музыку, но истово и на расстоянии друг от друга, кавалеры провожали дам до места, отвешивая поклоны. Бывало, наступали на ногу или стукались плечами – тут же чистосердечно извинялись. Никто не насаждал этих правил, они возникли сами, а чтоб кто-то лузгал семечки или приходил выпивши – это из ряда вон, это просто исключалось. Женский смех витал в крашеном дощатом бараке; среди парней было много смешливых, а среди девушек немало хохотушек, и этот молодой, счастливый смех, по которому все истосковались, был главным действующим лицом «керосиновых» вечеров.

   В хорошо отлаженном механизме этих вечеров скоро появились первые сбои. Стал отказывать патефон. Иногда пластинка просто хрипела и невозможно было понять, что на ней, но чаще диск крутился на одном месте, бессмысленно повторяя один и тот же музыкальный такт. Пластинку снимали, наступала тишина и тогда среди танцующих стихийно запевались только что услышанные по радио песни. Вот только некому было поддержать, не хватало музыканта.

   Мысль о том, что нужен аккордеонист (а почему аккордеонист, потому что в посёлке появилось несколько трофейных аккордеонов), привела танцующих к обладателю одного из них, Константину Денисенко. Этими танцующими были две девушки: одна – подружка Греня, другая – самого Константина, или Котьки, как все его называли. Котька больше других подавал надежды в овладении музыкальным инструментом, потому что купил его на барахолке за свои кровные, в то время как остальные привезли из Германии для красы.

   Котька, молодой честолюбивый парень, хорошо зарабатывал и многие из своих задумок сумел осуществить. К ним относились хромовые сапоги, синие галифе и серый пиджак внакидку. Но всё это богатство ждало своего часа, оно могло сочетаться только с ослепительно-белым перламутровым аккордеоном, без которого Денисенко решил не появляться в клубе. Вот уже полгода, как начались танцы, а Котька терпеливо зудил несколько мелодий, намереваясь появиться во всём блеске и разом завоевать посёлок.

   Котькина мечта натыкалась на непреодолимую преграду. Его выводил из себя первый же намеченный им вальс. Он уже и правую руку выучил и левой на басах мог отдельно сыграть, а соединить обе руки никак не удавалось. Котька и языком, и глазами себе помогает, и лицо от напряжения исказится до неузнаваемости, а дальше первого такта дело нейдёт. Когда человек, к примеру, говорит, он может паузу сделать между словами и даже затянуть эту паузу нечленораздельным мычанием, подыскивая посвежее слова, а тут – музыка, она как вода в реке, попробуй останови. Котька иногда сравнивал её с мотком изоленты (он работал электриком): как начал разматывать – так и дуй до конца.

   Временами у Котьки появлялось желание хватить аккордеон о кованый материн сундук, но жаль было дорогую вещь. «Не расстраивайся, ещё получится, - с такими словами ввалились к нему однажды девчата, шугнув от двери прилипшего к ней соседского мальчишку Вольку (рядом жила большая семья Родионовых), - но и сам понимаешь: ждать долго… Месяц сроку, и вешаем афишу: танцы под аккордеон». Котька кисло улыбнулся. Но девчата приободрили: «Если потребуется, привезём самоучитель из райцентра».

   Грень, не менее других заинтересованный в поселковом музыканте, шёл как-то мимо Котькиного окна и, услыхав звуки аккордеона, решил заглянуть на огонёк. Ещё в прихожей он узнал мелодию вальса «Над волнами», которую кто-то совсем тихо, но уверенно выводил. Нажал было на дверь в Котькину комнату, но та не поддалась. И тогда, решив, что Денисенко запирается от посторонних глаз, он тихонько, на цыпочках вышел на улицу. «Скобарь», а может, - крякнул довольный председатель, - значит, не миновать афиши, а там и сверхзадачи – на свадьбе у меня сыграет». И сержант запаса придирчиво осмотрел шинель, которую пора было менять на пальто; с приобретением пальто связывал Грень начало семейной жизни.

   Пришла с самоучителем Котькина подружка; когда за Котькиной дверью раздались звуки польки-бабочки, она от удивления замахала ресницами: «Зачем ему самоучитель? У него и так получается». Подёргала дверь, чтобы поздравить музыканта, но Котька почему-то смолк и не отпирал, лишь у соседей через какое-то время стали отшлёпывать Вольку за грязные штаны: «Будешь у меня землю носить, тихоня!»

   Появление афиши равносильно было для Денисенки удару под дых. Он стоял у клуба, где её вывесили, и не знал, что предпринять. Хорошо ещё, не написали его фамилию, а то бы он сорвал. Но всё равно надо было спасаться от позора.

   Это оказалось не так-то просто. Грень не верил, что Котька не выучился, потому что своими ушами слышал его, Котькину, игру. Он так и сказал: «Не набивай себе цену». Подружка, до которой Котька мигом добежал, верила и не верила. Она припомнила день, когда оставила в ручке двери свёрнутый трубочкой самоучитель… Котька стал божиться, что работал в вечернюю смену, хоть завтра справку принесёт. И он действительно принёс справку, а афишу так и не сняли.

   В день позора Денисенко решил, никому не говоря, бежать из посёлка. И он бы так и сделал, если бы ему самому не довелось услышать звуки собственного аккордеона из-за закрытой им только что двери. Это было невероятно. Котька вернулся за оставленным в спецовке пропуском, и вдруг его пригвоздила к полу мелодия песни «Он хорошим парнем называется», над которой он, Котька, бился всё утро впустую. Мелодия звучала хоть и неровно, но без остановок, словно аккордеон решил позабавиться в отсутствие хозяина, а заодно и посмеяться над ним. С бьющимся сердцем вышел Денисенко из подъезда и, подтянувшись на руках, заглянул в окно. В сумерках он различил склонившийся к клавиатуре мальчишеский стриженый затылок и большие оттопыренные уши. Поражённый, он захотел проверить ещё одну свою догадку, для чего, вернувшись, долго гремел ключом в замке. Как и следовало ожидать, в комнате никого не оказалось, а перламутровое сокровище покоилось на законном своём месте.

   Теперь Константину легко было доказать, что он не аккордеонист, а всего лишь обладатель музыкального инструмента. Вечером он собрал в своей комнате председателя поссовета, знакомых подружек. Гости были заинтригованы, но терпеливо ждали. Пошли к Родионовым.

   - Так, Волька, - положил Денисенко руку на затылок мальчику, - покажи-ка, как ты пробираешься в мою комнату?

   Волька посмотрел на «дядю Костю». Он не сразу понял, о чём его спрашивают. Это был маленького роста худосочный мальчик с тонкой шеей и отдающим синевой лицом; чем-то он напоминал проросший росток в погребе. Сразу было видно, что он недоедает, игрушек у него нет и донашивает он одежду старших. Запоминающимися были только его блестящие карие глаза, они смотрели пытливо и дерзко и в тоже время как бы внутрь себя; там, внутри, происходила скрытая от посторонних глаз работа. Когда он услышал вторично обращённый к нему вопрос, глаза его потухли.

   - Украл, говори! – крикнула, идя из кухни, тётя Фрося, мать Вольки, худая, жилистая женщина с красным измождённым лицом и такими же красными руками (она работала уборщицей). В голосе её послышалась угроза. Мальчик потупился.

   Константин, видя, что пауза затягивается, а собравшимся по-прежнему ничего не ясно, сам проделал путь, который неоднократно совершал Волька: открыл подполье у Родионовых, нырнул в него и через минуту отряхивал коленки у себя в комнате, демонстрируя жестами благополучный выход из собственного подполья.

   - Затем Волька берёт…, - довольный произведённым эффектом, сказал Денисенко, и присутствующие, кроме тёти Фроси, которая всё ещё подозревала сына, посмотрели на Вольку с затаённым любопытством.

   …Мальчик какое-то время колебался. Но вот глаза его потеплели, и, подталкиваемый взрослыми, он взял аккордеон в руки. Заплечные ремни оказались предусмотрительно подогнанными; это добавило ему решимости. Он привык, что аккордеон висит далеко внизу, а тут клавиатура оказалась под рукой. Зазвучал вальс Вайдтефеля. Мальчик не знал имени композитора и ни от кого, кроме Котьки, этого вальса не слышал, и потому играл мелодию с теми же ошибками, что и его невольный учитель. Но слушатели были до того изумлены, что не заметили их. В посёлке игра на музыкальном инструменте считалась величайшей сложностью, верхом того, что может достичь человек, а тут пацан, да ещё без всяких усилий, да ещё стоя за дверью…

   - А я-то думаю, почто у него коленки в земле! – растерянно воскликнула тётя Фрося, но приблизиться к сыну не посмела.

   Волька, чувствуя, что мать отошла и порки не будет, сыграл польку-бабочку и только что появившуюся песню «Он хорошим парнем называется». Девчата подхватили мотив, а закончили уже не глядя на Вольку, пожирая от счастья глазами друг друга. Что творилось после в маленькой комнате, трудно описать. Объятия, тисканье, прыжки… Вольке дали кусок сахару. Тётя Фрося неожиданно заплакала. Её стали успокаивать. «Отец не видит!» - нервно выкрикнула она (отец Родионовых не вернулся с войны). Мужчины от волнения закурили. Пришли с улицы Волькины сестрёнки-близнецы, а потом вошёл и самый старший Волькин брат – Юра, кормилец и помощник матери. Он один не удивился, потому что знал о Волькиных проделках. И уж совсем мрачной вошла мать Константина Денисенко, не любившая сборищ и веселья, связывавшихся у неё в сознании с пустой тратой времени и денег.

   Стали прощаться. «Спасибо за ученика, - жал руку Константину довольный Грень, - хотя и скажу тебе откровенно: сверхзадачу ты задал. Но, я думаю, ты не откажешься побыть в роли учителя и дальше?» Девчата смотрели на Котьку влюблёнными глазами. Котька, не ожидавший такого поворота, кивнул. «В таком случае танцы состоятся при любой погоде!» - подвёл итог сержант запаса, он же хитроумный председатель поселкового совета. Вот при каких обстоятельствах появился в клубе Константин Денисенко. Появился при полном параде и с аккордеоном в руках, на котором должен был играть семилетний мальчик Волька Родионов.

   Весть эта облетела посёлок в два счёта, вызвав различные толки. Молоденькая Волькина учительница сгоряча высказалась против. На танцы она ходить стеснялась, но вот в посёлок приехал молодой инженер… Грень пообещал, что на первых порах мальчик будет играть недолго, и учительница сдалась. Потом испугалась за сына тётя Фрося: а вдруг кровь пойдёт из носа? Решили установить входную плату, правда, символическую. А что? Игра на танцах – труд, и нет ничего зазорного в том, что он оплачивается. Тётю Фросю этот довод-таки сразил. Теперь перед ней встал вопрос: во что одеть мальчишку? В школу он бегал в рейтузах с лямками крест-накрест и самодельных бурках, а в клуб? Ничего она не могла придумать: так и пошёл Волька в рейтузах с лямками крест-накрест, самодельных бурках  и прикрученных к ним новых галошах.

   Мальчик играл. Он сидел на небольшом, специально сколоченном для него помосте, но в зал не смотрел; его глаза были прикованы к клавишам. Играл он неровно. Временами, забывшись, сильно растягивал меха, а чтобы свести их, ему приходилось останавливаться. Шарканье подошв затихало; мальчик бросал растерянный взгляд в зал. Справившись с затруднением, он несмело поднимал длинные ресницы и прислушивался: как там дяди и тёти? Подошвы опять принимались за своё: он успокаивался. Были остановки у него и по причине, что одна рука опережала другую. Чуткое ухо мгновенно улавливало фальшь и обрывало игру. Аккордеон был велик, он лежал плашмя, и мальчик не сразу догадался при игре хотя бы немного помогать себе коленями. Сыграв всё, что знал, Волька положил инструмент и бочком, вдоль стенки направился в раздевалку. У него это получилось инстинктивно; он не знал, куда и зачем идёт. Увидев плотно висящий косяк пальто и шинелей, он нырнул в его сердцевину и затих.

   Зал безропотно принял паузу. Каждый жалел мальчишку на свой лад. Но ещё сильней хотелось танцевать, сейчас, здесь, при мерцающем свете и пустом желудке, танцевать много, долго, с наслаждением, с какими угодно паузами и остановками, но только танцевать и танцевать, касаясь любимого или любимой. Танцы нельзя было отменить, как нельзя отменить жизнь, и потому зал ждал возвращения Вольки. Ждал и не заводил приготовленного на всякий случай патефона.

   Лишь один человек не ждал. Едва сдерживал он себя, чтобы не схватить аккордеон и не драпануть с ним из клуба без оглядки. Ох, не знал он себя, не знал! Прикипел он, оказывается, к своему перламутру, так прикипел, что не в силах видеть, как к нему прикасаются чужие руки. Да, чужие! И хорошо, что у заморыша ничего не получается. Побыстрей бы все это поняли. Мало дело, мало и глупо. Котька хотел было забрать аккордеон, не предупредив об этом председателя поссовета, но в это время в зал, стыдливо пригибаясь, вошла Волькина мать в чёрной бархатной жилетке, оттеняющей её свекольное лицо, а за ней с высоко поднятой головой – Волькина учительница в модном чёрном пальто с лисьим воротником. Тётя Фрося села напротив помоста и сняла пуховый платок, а учительница прошла в раздевалку. Константин решил повременить. До полного Волькиного провала осталось недолго.

   Мальчик появился бесшумно, забрался на стул и вновь заиграл. Он волчонком смотрел в зал и не сбивался. Неуловимая перемена произошла в нём, В горячее крепдешиновое кольцо взяли его в раздевалке девчата: гладили по головке, целовали в щёки, обдавая запахом цветочных духов, и кормили, кормили без устали соевыми конфетами. Вольку за его недолгую жизнь никто так не баловал, и потому глазёнки мальчишки разгорелись.

   После вальса раздались аплодисменты, а после краковяка началось нечто невообразимое: музыка кончилась, а пары всё выделывали па, не в силах остановиться. Волька поддержал порыв взрослых, и веселье разгорелось с новой силой. Пламя в керосиновых лампах стало подрагивать, но на это обратила внимание лишь тётя Фрося.

   Танцевали все. Много позже, когда построят клуб и заведут оркестр, при звуках краковяка или молдавеняски парни сворачивали к выходу, опуская руку в карман за папиросой, а сейчас они были в центре, прыгали и трясли чубами. И председатель поссовета, и инженер в паре с учительницей, и Волькин брат Юра, завернувший в клуб прямо с работы, и Денисенко, нервы которого не выдержали. Кончилось тем, что запели новую песню про Индонезию, мотив которой Волька успел перенять от девчат в раздевалке. «Морями тёплыми омытая, лесами древними покрытая…», - качались пары в мерцающем свете, не желая расходиться, и так хорошо щемило у многих в груди, такое редкое единение испытывали танцующие оттого, что проклятая война позади и можно безоглядно, бестревожно любить, в том числе и жаркую, прекрасную Индонезию, - что хотелось плакать.

   Вольку в конце концов качнули на глазах испуганной матери. Это могло означать только одно: родился в посёлке аккордеонист, пусть маленький, но свой. И был такой момент, когда Котька, подняв аккордеон над головой, дал понять, что он совершит сейчас из ряда вон выходящий поступок – поступок, о котором будут говорить долгие годы, тот, редкий, что впишется золотыми буквами в историю посёлка… Нет, показалось. Котька так высоко поднял перламутровый ящик, чтобы не повредить случайно, при возможном столкновении, пока он пробирается к выходу. И он пробрался без осложнений. Котькина подружка, взяв его под руку, защебетала на улице о том, что хорошо б подарить аккордеон Вольке, и народ так подумал, глядя на Котьку, но от этих слов Котька прямо-таки взбесился.

   - Дунька! – прокричал он ей в самое ухо, - и не лечишься!

   Подружка вспыхнула и повернула назад.

   Юра Родионов нёс героя вечера на плечах, а мать, шагая сзади, пересчитывала впотьмах деньги, которые ей вручил председатель.

   - На буханку хватит, - восторгалась она, - ай да Волюшка, ай да работничек!
   - Учиться ему надо, - сердито басил Юра, - я слышал, в городе есть школа для таких, и на всём готовом.

   Мать не возражала; она понимала, что старший сын прав и надо смотреть вперёд, но не хотела расстаться с чудом, совершившимся на её глазах: младшенький стал зарабатывать на хлеб.

   …Слухи о необычном аккордеонисте распространились по окрестным деревням и дошли до станции. В очередное воскресенье клуб был полнёхонек: из деревень пришли в чёсанках, а со станции приехали в открытом грузовике. Юра Родионов стоял на контроле. Когда его спрашивали, до какого часа будут танцы, он весело отвечал: »До упаду», - имея ввиду падение братишки на случай усталости. Волька, закутанный в платок, приехал на закорках у матери; стали ждать Константина Денисенко с аккордеоном.

   Первым забеспокоился Грень. Получив от тёти Фроси известие, что Денисенки подпольный лаз заколотили, мальчишку к себе не пускают и вообще держатся особняком, даже керосинку забрали в комнату, дабы не выходить на кухню, он, не снимая шинели, побежал в нужном направлении.

   - Я сказала Фроське, и пусть она не прикидывается, - встретила его Котькина мать.
   - Что именно?
   - Вещь дорогая, и таскать её по клубам не дам. Пусть Родионовы свой покупают, если им приспичило. Котька недоедал, недосыпал, на двух работах вкалывал.
   - Да я этих аккордеонов в Германии…
   - И вёз бы. Умные люди хотя б по штуке, да взяли.
   - Ну сверхзадача, мать: народ собрался.
   - А он и завтра соберётся, и послезавтра.
   - Где Котька?
   - А я знаю? Он молодой.

   Грень, в сердцах хлопнув дверью, заметался по посёлку. С большими оговорками, всего только на один вечер ему уступили аккордеон в одной семье, и Волька, не мешкая, принялся за дело.

   Грень после больших затрат нервной энергии курил, стоя на крыльце в расстёгнутой шинели. Юра Родионов смотрел в его спину благодарными глазами. «Иди, танцуй!» - не оборачиваясь, сказал председатель, и Юра, как норовистый конь, скакнул навстречу поглотившему его тёплому людскому комку. «Ну, «скобари», ну «скобари», - ругал Грень поселковых обладателей музыкальных инструментов, что означало у него высшую степень недовольства, которая только существовала. Он долго кипел, не зная, на ком бы сорвать злость, пока к клубу не подкатил щегольски одетый молодой человек в хромовых сапогах и синих галифе.

   - Представитель жалкого племени, - потёр руки счастливый Грень, - тебя-то мне и не хватало!

   После выяснения отношений, во время которых Грень натолкал Котьке снега под рубашку и изрядно помял его за крыльцом, в морозной тишине прозвучало:
   - Ни за так, ни за деньги ты, дорогой дружок, в клуб не пройдёшь. И благодари судьбу за столь мягкое наказание.

   - Пойми, сержант, - отряхивался Денисенко, - мне не жаль «ящика»; мать не даёт.

   - Котька-Котька, - укоризненно качал головой председатель поссовета, - у тебя была такая возможность… Нет, ты представь: мальчонка пробирается в тёмном подполье не к твоему, как ты говоришь, «ящику», а к свету. К свету, понял?

   Грень взошёл на крыльцо и перед тем, как набросить крючок, заключил:
   - Да неужели мы допустим, чтобы Волька… Да я лучше без пальто останусь… Сейчас пойду с шапкой по кругу, и народ скажет своё слово.