Лил дождь

Посвящено поэту Эдуарду Грачёву
ЛИЛ ДОЖДЬ
Уносит время всякий миг в края,
Где ад души я от знакомых прячу,
Где в пустоту стремимся ты да я,
Чтобы пропасть… И я об этом плачу…
(Эдуард Грачёв)
Строй высоченных деревьев с лиловатыми свечеобразными стволами, растопырив ввысь ветви, баюкали пышные кроны. Откинутая кронами плотная тень накрыла в подножии гигантов столплённое разноцветье теснимое местами одной лишь высокой полнокровной осокой, не в пример встречаемой по обыкновению в городах - запылённой да стриженой - осокой, сиявшей на малахите серебром под меткой солнечных лучей и мягко топившей знатность цвета в тенях. Цветы смотрелись пленниками с растрёпанными головами, в окружении могучей осоки стоявшей густыми рядами копий. Острия тех копий больно чиркнули бегущего человека по голой пятке левой ноги занесённой над ними с намерением опередить ушедшую вперёд правую ногу, уже ступившую на песчаную дорожку. По виду немолодой в теле мужчина (в глазах молодёжи – старик) спешил поскорее добраться до поляны, где росла мягкая шелковистая травка, а из небольшого гранитного возвышения посреди поляны бил ручей.
Он и сам не ведал, зачем задалась спешка, но что-то толкало его тело двигаться как можно быстрее, точно заведённую детскую машинку, бег которой неоспоримо зависел от воли человека, в чьих руках она находилась. На бегу, мужчина мыслил, что звуки похожие на постукивание пальцев по клавиатуре компьютера, и казавшиеся цоканьем копытец бегущих овечек по песчаной дороге сильно манят его. Но то просто эхо усиливало рокот ручья. Откуда взялось эхо среди пышной растительности непонятно. И ещё… Ему было невдомёк, откуда взялись у него силы спортивного юноши, хотя, правду сказать: по жизни он и в эти годы немало проявлял прыти в делах близких его сердцу.
Очутившись на месте, увидел в ручье камни большие и малые под толщей прозрачной воды, и смотрелись те камни драгоценными. Шумно втягивали меха его лёгких настоянный на цветах и травах воздух, почти такой же душный как воздух в летней кухне, когда варится вишнёвый компот. Пульсировала вена на левом виске. Ощущение своей незначительности перед такой красотой и немощи родило в нём неодолимоё желание раствориться здесь же и стать невидимым, наперекор слышимому голосу в голове, говорившему: « Гляди, как прекрасен мир! И ты, есть часть этого мира, необходимо тотчас громогласно заявить о себе человечеству, что, мол, вот он я. Увидьте мои дары, оцените вами ещё неоценённое!» Захотелось отколупать скорлупу забвения. Странно было ему осознать в себе появление двух взаимоисключающих желаний. Правая рука меж тем поднялась, чтобы прижать висок да вместо того, не подчиняясь воле владельца, изобразила крест сложенными в горсть перстами обращёнными кончиками пальцев к груди. А стоял он на коленях перед ручьём.
Происшедшему человек удивился. Удивившись, не без гордости изрёк: «Наложит ли кто другой на себя столь широко крест от всей души, с чувством ни сладкой неги, ни скорби, но сродни одному и другому?» Сказав так, почему-то испугался. Стал искать причину испуга и додумался, будто хвастовством смазал искренность чувств. Теперь в широком размахе руки ото лба к пупку да от плеча к плечу увидел отрепетированный жест актёра.
«Гадко. Ах, как гадко», - вымолвил он и огляделся, на всякий случай, погрозив кому то пальцем, что, дескать, нечего пялить глаза на то, что посторонних ни в коей мере не касается, после чего взмолился: «Ангел хранитель, защити меня от меня самого».
- От меня са-мо-го, - протянул он и проснулся, протерев кулаками глаза, вытаращился на потолок, показавшийся ему в тот миг ниже обычного, и в уме стал прикидывать, достанет ли до метра расстояние от потолка до горлышек пивных бутылок стоявших на столе возле окна, из которого струился слабый свет. Утро ли ослабило тушь ночи или вечер сгущал краски, входя в траур по ушедшему дню, мужчина не разумел. Отведя прядь пепельных волос с потного шишковатого лба, он удивлённо вздёрнул широкие седые брови над серо голубыми кругляшами роговицы глаз, утопленными в тесных лунках меж век.
Дождь барабанил об оконное стекло, и с верхней планки оконной рамы зигзагом сползали водяные нити, переплетаясь, местами набухая, почему стекло напомнило ему о киселе из белой малины, сваренном матерью в его далёком детстве. Помнится, старшая сестра предложила разделить пополам кисель в тарелке большой ложкой и не приступать к еде пока она не съест свою часть. Лакомство равномерно убывало с обеих половинок.
С минуту заглядевшись на движение дождевых струек по оконному стеклу, он взял с пола пивную бутылку, выпил, затем перекрестится. И почудилось, будто кто-то посторонний наблюдает за ним самим и рад уличить его в лицемерии во время молитвы. К тому ж считает его, С. лжецом, умело лепящим легковерным гражданам дутые соблазнения! Обидно становится оттого, что мнимый господин тот, существуй он на самом деле, добрые чувства С. обязательно увидит превратно и не только про себя осудит его, но при случае каждому встречному готов донести, кем в действительности, по его мнению, С. является, а именно: самонадеянным сочинителем вредных сказок!
- Проваливай! – орёт С. и с усилием сжимает веки в надежде избавиться от наваждения. - Выпровожу тебя вон из головы. Не задержишься. Смогу. Да запросто! Я – добрый малый.
Угу – добрый, - словно бы отвечает ему, не пойми кто.
Так ведь и не назовёшь злым того, кто кукле грёз придавал реальные черты и не покладая сил расширял знакомства, выкладкой среды вокруг себя обещаниями грядущего благоденствия каждому. Делал это не из корысти либо намерения нанести вред ближнему своему, а из мотивации подобной птичьей для строительства гнезда. Строил себе незримое гнездо, чтобы сберечь свою творческую сущность, страдающую беспрерывной течкой мысли. В деланной грубоватости его сквозило нечто детское и больное, чего он стыдился и притворялся нормальным героем, кому не чуждо сквернословие. За чудовищной грубостью скрывалась мольба о помощи. Всегда одетый в дурно пахнущий и хорошо выглаженный костюм классического покроя, он часто воодушевлялся от вещей, мимо которых проходит большая часть человечества. В такие минуты глаза у него голубели, укрупнялись и излучали свет, искупавший у многих столкнувшихся с таким явлением ранее нанесённые им обиды.
Гению С. и впрямь удавалось уверить подвернувшихся под руку людей, будто при его, С. помощи они обретут счастье. Человеку всегда не хватает чуда. Однажды отравившись сказками С., сулившими всевозможные блага, они, прямо таки стремились испытать подобное вновь, даже в глубине души осознавая неправоспособность тех придумок.
…дождь. Присутствие мнимого гостя досаждает С. и раздражает его. Разумеется, он вовсе не сошёл с ума и отлично осознаёт, что того господина нет в помине и никогда не было, но фантазия навязывает ему бесцветный образ усреднённого человека, судии провинившегося ребёнка, против кого неустанно протестовала его душа. Он на удивление людям при знакомстве с ними сначала проявлял агрессию и шёл на них в наступление, но тотчас переменял своё расположение к ним и доверчиво им же протягивал своё сердце.
- Я – мужик! – орёт С. в пустоту. Дождевые нити продолжают линовать оконное стекло вдоль и поперёк.
- Ещё поживу, - не отводя глаз от окна и, наконец, успокоившись, говорит С., после чего кутается в плед.
- Странно, плед без надобности у меня в руках. Ведь не холодно. Помимо моей воли, всё существует, живёт, умирает. Часто без спроса колом встанет какая-нибудь мысль, например, что в современной Москве находятся люди, по нескольку лет не спускавшиеся в метро. А коли, кто из них спустился, так - с отвращением и брезгливостью на сиденья не садился и к случайным попутчикам не прикасался. Я их вижу! Что со мной не так? Или, к примеру, зачем мне думать о влюблённой парочке, встреченной на прошлой неделе в метро. Они рассуждали о рок-н-ролле. А ведь думаю… Рок-н-ролл!
За окном скреблась сирень, лил дождь, мостовые города заливало водой и «дух Божий носился над водою».