Буквоед

  Я – буквоед. А заодно и  буквопей, буквожуй, буквогрыз, буквохлёб, буквоплёв. Моя умственная жизнь (непрерывные комментарии происходящему) без букв невозможна. Как без кирпичей невозможны дома. И без деревьев лес.
Лес – источник бумаги. Бумага – источник книг. Книги – источник моего воскресного счастья.
  Чтобы окунуться и побарахтаться в книжной стихии, я езжу в «Старую книгу». Вот уже лет двадцать. Слава Космическому Разуму, осталось на планете нечто, способное противится времени. «Нечто» - это мое страстное буквоедство, мои периодические наезды в любимый магазин и Он Сам, чрезвычайно стойкий к разрушительным воздействиям сред. Да повлияло: ужался, утеснился, уступил 30 квадратных метров торговле косметикой; но не по сути. Предупреждаю Провидение - если «Старую книгу» аннулируют  и  на ее пепелище воздвигнут  салон  швейных машинок, я пущу себе в лоб восклицательный знак! Или отравлюсь кавычками. Предварительно разбив витрину...
  Каждый раз,  переступая порог Магазина, я чувствую присутствующую  плотность Благодати. Точно также, как истые богомольцы и их ученики, оказавшись в храме, тотчас отлавливают наличие Святого Духа. Но моя Благодать порядка человеческого, она есть квинтэссенция душевного эфира, который  струится почти от  каждой, стоящей на тесной полке книги. «Почти», потому что есть и абсолютная, ничего не излучающая книжная  дрянь. Как небезурод в семье.
  Душевный эфир книга испускает с момента своего напечатания. Как только книгу вывезли из типографии, пошло. До тех пор, пока она не будет сожжена, утоплена или иным способом истреблена.
Каждый раз, когда я переступаю порог «Старой книги», меня охватывает «чувство дома»: знакомые цвета, запахи и лица. Матовые, строго-неяркие цвета переплетов, сухой, немного прелый  запах страниц и лица продавщиц, за двадцать лет моих хождений  потерявшие привлекательность и состарившиеся. Старыми книгами должны торговать старухи! Это не отвлекает и усиливает доверие к товару.
  Мне ничего не нужно - только потолкаться, только  пошелестеть. Время имеет одно осязаемое свойство – оно шелестит. Книги имеют множество осязаемых свойств. Иногда они греют замерзшие руки:  лучший сезон для их приобретения - зима или поздняя осень.
  Я захожу, надеваю очки (когда-то не надевал, а бросался сразу) и первыми шагами устремляюсь к десятирублевой дешевке, выставленной в особом шкафу. Десять рублей, естественно, насмешка - стоимость книги не имеет эквивалента в рублях. За назначенную десятку можно купить справочник слесаря-авторемонтника,  детектив, Анжелику или  сборник советских стихов. До справочника я еще не дорос, Анжелику  принципиально игнорирую, Жоржа Сименона читал по талонам  в школе. А вот перед стихами (а также романами, повестями и рассказами) периода, когда все было хорошо и навсегда, благоговею. Не пытаясь вникнуть, почему. Хотя догадываюсь.
  Книжонка в каких-то тридцать листов, а сколько «судеб»,  которые можно примерить на себя! Автора, так и не ставшего знаменитым. Или  того, кто сделал на обложке дарственную надпись («Марине в день окончания школы от мамы»). Судьба  Марины, окончившей школу... Или   того несчастного последнего владельца,  принесшего сию книжонку в магазин и согласившегося продать ее меньше, чем за советскую копейку. Что с вами теперь? Я вот здесь, нюхаю бумажную пыль, роюсь в экземплярах и думаю о ваших судьбах, а вы?
  Не говорю уже о героях бодрой социалистической лирики: влюбленные в руду геологи, одержимые этажами строители, рвущиеся в облака летчики-испытатели. Зачем?
  Ответ я ищу в разделе «Философия». Но бегло, отстраненно – я буквоед, а не философ. И Бердяев не философ. И Лосев. И Федор Степун (тем более, что непомерно дорог). А Канта нет... Зачем я живу и таскаюсь сюда?
  Ответы я ищу у стеллажа  «Медицина». В разделе «Психиатрия и неврология».  Уже пристально, разборчиво, кропотливо – я не психиатр, а буквоед.  И снова «судьбы». До неприличия потертого учебника и тех, в чьих руках он побывал.  Наипаче больных,  иллюстрирующих собою различные мозговые недуги: параноики, гебефреники, паралитики и просто сумасшедшие. Вы там, в больнице, за сто лет отсюда. А где я?
  А я замираю у «Литературоведения», преобразовавшего судьбу в биографию. Как Булгаков бросил морфин? Почему Толстой убежал из Ясной в темную? Сам ли Есенин... или ему помогли? Кого и сколько  ненавидел Бунин? Я тоже ненавижу. Но не скажу, кого и сколько. И убежать иногда хочу, и повеситься...
  Но каждый раз (все реже, и реже, и реже...) я не совершаю поступка, довольствуясь терапией «Старой книги» - пришел, погрелся, потерся, пропитался чужими флюидами и назад... В «жизнь», не из букв составленную.

8 окт, 19-30.