Без затей

Газета «Завтра» Выпуск №7 (167) 17 февраля 1997 

Конец века. Конец истории. Конец искусства. Таков лейтмотив многих художественно-публицистических рассуждений в последнее время. Замыкается круг. Русская литература XX века начиналась с подобного самоощущения. В. Соловьев в 1890 г. говорил о том, что все известные роды искусства уже исчерпаны, и если искусство “имеет будущность, то в совершенно новой сфере действия”.
В №12 “Звезды” Б. Парамонов, говоря о Солженицыне и С. Хоружем, замечает, что “один стилизует великую русскую литературу, другой — русскую философию. Это и значит, что та и другая кончились… ” (с. 219).
Ю. Каграманов в статье “Демократия и культура” (”Новый мир” №1, 1997) утверждает, что “углубление и расширение демократического процесса совпало с упадком культуры” (с. 179), и это, скорее, закономерно, чем случайно.
Так или иначе, но стилизация — от бледной копии до яркой пародии — действительно, одно из доминирующих направлений в современной литературе. Многое из того, что кажется оригинальным, на деле, оказывается третьестепенным подобием настоящего искусства.
“Опавшие листья” Розанова в начале века были открытием не только в смысле жанра, но и в отношении стиля, того лирического философствования, из которого пошлость исключалась сама собой, поскольку расхожих мыслей и чувств здесь просто не было. Теперь у писателей в моде такие вот “мысли россыпью”. Благо, форма проста и абсолютно общедоступна. Но для того чтобы стать Гомером, недостаточно освоить гекзаметр. Большинство этих, публикуемых нынче в художественных журналах под соответствующей рубрикой “мыслей” стилизованы и выхолощены, а новое в них обычно связано с какой-нибудь явной нелепостью, выпрыгнувшей за пределы стилизации. Таковы дневниковые откровения Л. Куклина в №12 “Невы”, каждое из которых имеет основательный и претенциозный заголовок вроде: “Конструкция человека”, “Трансформация идей”, “Подлинность литературы”. И почти из каждой миниатюры нет-нет, да и покажутся длинные уши абсурдного умозаключения, т. е. собственно оригинальная мысль. “Высший вид литературы — та, что <…> не поддается экранизациям” (с. 229) Или вот: “глубокая европейская идея <…> искажается на нелепой скудной российской почве” (с. 228). На скудной почве бесталанности, увы, мельчает любая идея.
Близки по форме к этим опавшим листьям социалистического (или антисоциалистического, что — одно) реализма короткие рассказы Солженицына, названные по свойственной мэтру склонности к лексическим новациям, о которой речь впереди: “Крохотки” (”Новый мир”, №1). В них, однако, четкое композиционное строение и различимая назидательная спесь иносказаний указывают на стилизацию более далекого радиуса действия. Каждый из трех рассказиков имеет три составные части: зачин, основная часть, мораль. И этим удивительно схож с благонравной, но нелюбимой падчерицей русской литературы — с нравоучительной басней. Несколько страниц спустя в “Новом мире” опубликован очерк Солженицына о повести Б. Пильняка, в котором Александр Исаевич, по собственному выражению, “зорко примечает лексику автора”. Не вдаваясь в анализ идейного содержания “Крохоток” и очерка, раз уж речь идет о “пародийной игре” (Б. Парамонов) как сверхжанре литературы, позволю и себе небольшую стилизацию на тему лексики автора. Она составлена на основе употребленных только в этом номере журнала слов и выражений Солженицына. Таким образом, это своего рода реконструкция архетипа подопытного стиля.
Отметнейшая особина моя, мое дружливое мирочувствие, неподымное для иного кого, в том и состоит, чтобы, иссилясь, на закончании жизни и то — втолакивать, что не в разоблачительстве старизны и не в скрыве ее, а вот — в перемеси и слитии с новизнами заключена сплошность истории народной. Но и в этом же провидческая тревога моя — через все живое и в себе уверенное нутро напрострел.
“Автобиографические анекдоты” Б. Окуджавы в том же номере “Нового мира” наталкивают на мысли о пародировании иного рода. В качестве самоценных рассказов все это производит впечатление довольно невзрачной прозы. Некоторую дополнительную прелесть и живость повествование получает, если отнестись к нему как к воспоминаниям известного человека. Вот в этой-то мемуарной художественности, в поэтике ретроспективного проникновения в жизнь замечательных людей и заключена непреднамеренная пародийность “Автобиографических анекдотов”. Кроме того, интересна еще одна особенность этих “анекдотов”, не относящаяся к их художественным достоинствам или недостаткам. Это — подспудное разоблачение (т. е. по большому счету — опять пародия) сегодняшней гражданской позиции некоторых шестидесятников, включая и самого Окуджаву. Позиции, согласно которой современное состояние нашего общества оценивается, как, условно говоря, выход из “лагерной могилы” (Е. Евтушенко) в, безусловно, светлое настоящее. В эту по-революционному контрастную картину, мягко говоря, не вписываются реалии “отвратительного времени” (с. 86), воссоздаваемые Окуджавой: поездки в Париж, Стокгольм, пароходная прогулка по Москва-реке, организованная посольством Германии для деятелей культуры; командировка во Владивосток, куда автор отправляется, позволяя себе “всякие капризы” (с. 88), не самолетом, а по железной дороге, один в двуспальном купе; “Женя Евтушенко, давно ставший завсегдатаем в Европе” (с. 91), широкая популярность, наконец. По этому поводу мне вспоминаются две строки из стихотворения М. Егоровой, которые уместно обратить к Б.Ш.;Окуджаве: “Быть гражданином не спеши. Но будь поэтом. Ты — обязан! ”
Показательны в рассуждении упадка литературы и неосознанного стилизаторства два рассказа Д. Притулы в №12 “Звезды”. В отличие от анекдотов Окуджавы, здесь анекдотичен не сюжет, а манера изложения. Манера эта состоит в подражании Зощенко с его эстетикой “некультурного” стиля, безыскусного обывательского выговаривания, которая была оправдана фабулой его рассказов, соотнесена с описываемыми в них ситуациями. В данном же случае такое снижение стиля ничем не мотивировано, поскольку речь в рассказах Д. Притулы идет о событиях и ситуациях вовсе не комических. В них ощущается даже привкус трагедии. В первом рассказе, например, имеет место покушение героя на самоубийство, а во втором — на неполные четыре страницы текста приходится пять смертей, так или иначе затрагивающих личную жизнь героини. И все же, вопреки основному действию и исключительно благодаря особенностям речи рассказчика, каждый из этих рассказов воспринимается именно как анектодец, рассказец. Сюжетные ходы обозначаются фразами типа: “От него разом отлетел вроде того что смысл жизни” (с. 45), или такими: “Хотя чего это вперед забегать” (с. 46). Слова “то есть”, “значит”, “ну да”, “но нет” — в самом что ни на есть паразитическом употреблении встречаются едва ли не в каждых двух строчках. Что это — преднамеренное снижение, призванное под пеной незамысловатых синтаксических ужимок и оговорок скрыть недостающую психологическую и повествовательную глубину, или автор попросту не умеет выразиться иначе?
Бесплодная пародия, игра без грана воображения, или воображение без игры, застывшая ухмылка на устах стилизатора — все это при желании можно без труда обнаружить сегодня и в прозаических, и в поэтических текстах современников. Блистательный юмор и тонкий вкус, с какими пародийные, игровые элементы включались в контекст русской литературы в произведениях Пушкина, А.К.Толстого, Ходасевича, Набокова, свидетельствуют о том, что пародия может быть живым плодотворным и полноценным явлением. Но стилизация как необходимость, как постоянный признак, часто и не осознаваемая, как таковая, самими авторами — это, безусловно, черта вырождения литературы. И в современной поэзии эта черта проявлена, пожалуй, более отчетливо, чем в прозе. Отяжелевшие тени хрестоматийной иронии кочуют по стихотворным произведениям совершенно разных поэтов. От премированного недавно С. Ганглевского (упоминание “музы с фиксой золотою” — это как бы знак качества на сегодняшнем поэтическом Олимпе) до скучного Кушнера (его стихи — в №1 “Нового мира”). А вот: “В растерянности чешет темя (совсем по-русски, без затей” петербужский поэт, литературовед и текстолог Эдуард Шнейдерман (”Звезда” №12), автор книги стихов “Свалка” — наблюдая “в ужасе, как Время/ Жрет, как свинья, своих детей”.
Оказывается, это “по-русски” и “без затей”:
В безумном страхе, весь потея,
Бормочешь: в мире нет затей,
И вот… хорошая затея —
Жрать, как свинья, своих детей.
Горькая вот эта улыбка тоже не что иное как пароксизм мании пародирования, породившей и такое необычное для поэтического сборника название.
Представляется справедливым утверждение С. Федякина о том, что “постмодернизм” и вообще литература “начитавшихся” превратилась в пошлость” (”Дружба народов”, №1, 1997, с. 198). Но это не исключает вовсе возможности появления произведений, в которых литературные ассоциации не были бы средством вольного или невольного глумления над почившей, по недостоверным сведениям, культурой, а были бы органично соотнесены со своеобразием этих произведений, в которых традиция была бы равна и родственна их оригинальности. Таким исключением на общем фоне кажется мне поэма Т. Кибирова, напечатанная в №1 “Дружбы народов” (“Возвращение из Шилькова в Коньково”). Живые образы русской литературы, представляющей собой одно из тематических ответвлений этой небольшой по объему поэмы, не препарированы, а вплетены в ее стилистическую ткань. Ими населен воздух поэмы, атмосфера, в которой развивается действие.
…Так себе страна. Однако
здесь вольготно петь и плакать,
сочинять и хохотать,
музам горестным внимать,
ждать и веровать, поскольку
здесь лежала треуголка
и какой-то том Парни,
и куда ни поверни,
здесь аллюзии, цитаты,
символистские закаты,
акмеистские цветы,
баратынские кусты,
достоевские старушки… (с. 5)
Кстати, о “старушках”… В сфере литературоведческой, которой отведено значительное место в периодике, картина также далеко не безоблачная. Хотя в общем уровень современных критических опытов сравнительно высок, что понятно в эпоху, когда по качественному признаку искусство интерпретации явно преобладает над оригинальным творчеством. Конечно, и эта область не гарантирована от безвкусных стилизаций. Примером может служить курьезный опус Я. Учителя “Кто убил Федора Павловича Карамазова” (”Звезда” №12), в котором нетрудно уловить подражание образцам литературоведческой смелости, подталкивающей исследователя к неординарным решениям и далеко идущим выводам. В этой статье мистика причудливо переплетается с рационализмом. Автор скрещивает рассуждения, продиктованные ему метафизическими откровениями Д. Андреева, с утилитарными эстетическими воззрениями в духе Чернышевского. Обращает на себя внимание вульгарный идеализм, с каким выражается наивная уверенность, будто литература не просто способна непосредственно и мгновенно повлиять на действительность, но только для того и существует. Пустившись в обстоятельные объяснения, почему Достоевскому следовало сделать Дмитрия Карамазова отцеубийцей и какую роковую ошибку он совершил, не сделав этого, Яков Меерович заканчивает их вполне по-русски, без обиняков: “Если бы Достоевский довел “Братьев Карамазовых” до задуманного конца <…>, в процветающей богатой и мирной России до сих пор была бы конституционная монархия, как в Великобритании, а жизнь еще слаще” (с. 81).
По-видимому, в культурном кризисе наших дней тоже виноват Достоевский. Но все-таки разговоры о наступившем конце литературы кажутся преждевременными, пока есть нечто идущее “против течения”.